Алексей Силыч Новиков-Прибой
Зуб за зуб
Алексей Силыч Новиков-Прибой
Зуб за зуб
I
I
Меня влечет неведомая сила…
II
II
Зуб за зуб, Новиков-Прибой Алексей Силыч, Год: 1922
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Точно плотным войлоком, окуталось небо черными тучами, сгущая над сибирским городом сумрак ночи. Иногда, где-то в мрачной дали, ломаными линиями полыхала молния, угрюмо ворчал гром, предвещая грозу. По темным закоулкам и задворкам шарил ветер, подвывая в щелях построек, ощупывал платье патрулей, обливая тело августовским холодком. Тополя таинственно качали вершинами и шептались. На пустынные улицы, притихнув, смотрели слепыми окнами дома, будто прислушиваясь к тревожным звукам ночи.
Город казался мертвым.
Только жила одна женская гимназия—жила пьяной и чадной жизнью.
Из раскрытых окон трехэтажного здания вырывались веселые звуки рояля, смешиваясь с возбужденными голосами мужчин и женщин. Иногда музыка сливалась с хоровым пением. Это внутри помещения, в большом зале, отведенном под офицерское собрание, гусары смерти устроили бал.
Капитан Прибылев запоздал и явился в то время, когда пир был в полном разгаре. Комната, в которую он вошел, была уставлена длинными столами с разными винами и закусками.
— А, Николай Валентинович! Добро пожаловать! — раздалось разом несколько голосов.
— Здравия желаю! — звякнув шпорами, бойко отчеканил капитан и начал здороваться с каждым за руку.
Высокий ростом, статный корпусом, с большими усами на гладко выбритом лице, он имел вид лихого офицера. Но вместе с тем в нем чувствовался какой-то душевный надлом: круглая, как шар, голова преждевременно посеребрилась, а большие глаза смотрели на все с мрачной разочарованностью.
— Пожалуйста, Николай Валентинович, чего вам угодно — настойка, коньяк, наливка,— показывая на ряд бутылок, предложил ему подполковник.
— Благодарю вас, господин полковник! Я предпочитаю отечественную…
Прибылев наполнил чайный стакан простой водкой и, запрокинув голову, залпом осушил его до дна. Он закусывал молча, выбирая блюда поострее — кетовую икру, маринованные грибки, консервированный перец. Потом, выпивая уже маленькими рюмками, перешел на ветчину и гуся, усердно смазывая каждый кусок крепкой горчицей.
А в это время подполковник, порядочно захмелевший, держа за пуговицу молоденького офицера, порывавшегося убежать на зов бурной музыки, говорил:
— Во всей нашей политике нужна твердость и решительность. Я не понимаю, о чем только думают в Омске? Нужно все население привести в трепет, доказать ему, что беззаконие недопустимо, что каждая попытка к бунту будет потоплена в крови. В противном случае отдельные партизанские отряды могут слиться в одну общую грозную силу. Что тогда будем делать? Чумазый хам раздавит нас, сметет всю нашу культуру…
— Не раздавит, господин полковник, если только поправятся дела наши на главном фронте. Лишь бы только красных прогнать обратно за Урал. А с партизанами мы справимся в два счета…
— На сегодняшний вечер забудем о всех фронтах и будем только веселиться,— вставил Прибылев.
— Ну какой вы безбожник, Николай Валентинович! — наполняя комнату острым запахом духов, бойко заговорила только что вошедшая дама, красивая брюнетка.
— В чем дело, Капитолина Павловна? — кланяясь и целуя нежно руку, спросил Прибылев.
— Вы так опоздали! Без вас ужасно было скучно! Вы знаете, как я влюблена в ваше пение?..
— К сожалению, только в пение, не больше…
Капитолина Павловна, тряхнув пушистыми локонами, громко рассмеялась, играя золотым, усыпанным бриллиантами крестом на полуобнаженной груди.
— Вы очень скоропалительны, Николай Валентинович!
— Быстрота и натиск — тактика самого Наполеона.
Разговаривая, они вдвоем пошли в другую комнату, где офицеры и дамы, усевшись за большим столом, играли в ‘железку’.
— А, счастливая пара! — раздались голоса. — Честь и место вам за нашим столом.
Прибылев, оставив свою даму, подошел к столу ближе.
— Я не прочь, как всегда, раз рискнуть, но только прошу, господа, не сердиться на меня, если я вас обыграю…
— Цыплят по осени считают, — вставил кто-то,
Прибылев, не присаживаясь, встал между двух стульев, ожидая своей очереди.
Было чадно от табачного дыма. Офицеры острили, рассказывали анекдоты, смеялись, возбужденные игрою и выпитой водкой. И вдруг все замолчали, насторожились. Банкомет обошел весь круг, собрав крупную сумму денег.
— Капитан, вам предлагается двадцать две тысячи!
Прибылев без колебания вытащил бумажник, отсчитал нужную сумму и произнес:
— Пожалуйста!
Внимание всех сосредоточилось на двух противниках. Банкомет растерялся, заметив уверенный взгляд капитана, изменился в лице, тонкие пальцы вздрагивали. Посмотрев в свои две карты, он еще больше смутился, говоря упавшим голосом:
— Даю карту.
— Не смею отказаться от вашей любезности, — не сводя глаз с противника, ответил капитан с таким равнодушием, точно спор шел о чужих деньгах.
Бросив капитану пятерку, а себе семерку, банкомет сразу просиял весь и радостно воскликнул:
— Восемь!
Обе руки, точно щупальца, протянулись к середине стола, жадно хватая деньги.
— Вы торопитесь, поручик! Счастье висело на кончике вашего носа, но досталось не вам, — промолвил капитан, медленно открывая свои карты.
Банкомет вздрогнул, побледнел, готовый свалиться, и хотя никакого сомнения не было, что у противника девять очков, он долго всматривался в них, что-то с трудом соображая, точно потерял способность считать.
— Вот человек, который находится вне божеских и человеческих законов: ему одинаково везет и в любви и в карты, — произнес один из офицеров.
Капитан, сохраняя полное спокойствие, взял от банкомета весь свой выигрыш, положил его в карман и, поклонившись всем, направился через коридор в большой зал, сопровождаемый Капитолиной Павловной.
— Я все время следила за вами…
— И что же?
— Вы ужасный человек!..
Он хотел что-то ответить, но в дверях встретились новые знакомые, приветствуя и вступая с ним в разговор.
В зале, залитом светом электрической люстры, убранном зеленью и живыми цветами, было пестро и шумно. На рояле кто-то наигрывал ‘Осенние мечты’, кружились, вальсируя, молодые пары, распространяя аромат нежных духов.
Капитан, покинув свою даму, пробрался в угол, уселся на свободный стул, словно стараясь быть незамеченным, и стал всматриваться в круговорот танцующих людей. Мимо него, раскачиваясь в такт музыке, укорачивая и удлиняя шаги, проносились военные фигуры.
Мелькали черные сапоги, звякая шпорами, четко ударяя подошвами по дереву пола, а вокруг, них, поднимаясь на носки, бесшумно скользя, вились разноцветные бальные туфельки. Взгляд Прибылева, как бы утомленный смешением цветов, рассеянно блуждал среди публики, точно кого-то выискивая. Перед ним, пуская в ход все тонкие расчеты, развертывалась затейливая игра полов, дразнящая и капризная, как весна, дурманящая мозг, как сильный хмель. И вдруг среди других женщин он увидел ее, Капитолину Павловну: прильнув к молодому офицеру, охватившему ее талию сильной рукой, она легко и плавно неслась с другого конца залы в сторону капитана и, улыбаясь, смотрела на него таким обещающим взглядом, точно бросала ему вызов. Вокруг ног кавалера легким облаком обвивалась ее белая воздушная юбка.
Прибылев поднялся, прошел в другую комнату и снова зарядил себя изрядной порцией коньяка. А когда вернулся в зал, здесь уже пели хором ‘Гренадеры-усачи’. Он тоже присоединился к хору, подпевая вполголоса, а потом его мягкий и задушевный баритон, вибрируя, полился звучнее, ярче, властвуя над остальными голосами. Кто-то крикнул:
— Пусть капитан соло споет!
Около Прибылева столпились женщины, замкнув его в круг голых плеч и полуобнаженных грудей, кричали и шумели, прося его спеть.
Он уселся за рояль, пробежал гибкими пальцами по клавишам, словно испытывая музыкальный инструмент, и взял несколько торжественных аккордов. Потом, выждав момент, запел арию из оперы ‘Русалка’:
Невольно к этим грустным берегам
Меня влечет неведомая сила…
Капитан, исполняя один номер за другим, стал героем вечера. Все взоры были устремлены на него. Пение сменялось бурными аплодисментами. Это вдохновляло его еще больше. По временам, обрывая голос, он наклонялся к роялю, но тут же откидывался назад и снова пел, докрасна напрягаясь и встряхивая круглой головой.
— Пойте, веселитесь, утешайте себя свистопляской!— неожиданно врезался в зал хриплый крик.
Все оглянулись.
Офицер, плешивый, с брюшком, на коротких ногах, пошатываясь, трагически потрясал кулаками:
— Они идут… Близко уже… На окраине города…
С улицы, в открытые окна, из глубины ночного мрака, донеслись далекие перекаты грома. Весь зал затих, насторожился. Ошеломленные и оцепеневшие люди стояли с таким видом, точно с каждым мгновением ожидали взрыва порохового погреба.
— Кто? Куда идут?— глухо спросил кто-то.
— Проклятые партизаны наступают… Город обложили… К оружию все!..
Дама в голубом платье ахнула, падая в обморок. И в смертельном страхе заметались все, создавая бестолковый шум. Некоторые кинулись бежать из гимназии.
Только капитан Прибылев нисколько не растерялся, только он один погасил смятение, распорядившись вывести пьяного офицера, и отправился в комнату, где была выпивка и закуска.
Еще сильнее, еще бесшабашнее началось веселье, словно каждый старался заглушить только что пережитую тревогу.
Позднее Прибылев вместе с Капитолиной Павловной прогуливался по коридору.
— Вы играете и поете восхитительно. В вашей душе столько благородства, столько искренности…
Капитолина Павловна остановилась, поймав на своей груди взгляд проходящего мимо молоденького подпоручика.
— Послушайте, молодой человек, почему вы так смотрите на меня?
Подпоручик смутился, покраснел.
— Я? Я молюсь на ваш крестик…
Капитолина Павловна громко рассмеялась и, подхватив капитана под руку, начала снова прогуливаться по коридору. Она завела разговор о муже, жалуясь, что от него нет писем с фронта, что он забыл ее.
Прибылев, слушая, говорил мало. Глаза его стали бездушными, пустыми.
Помолчав немного, она опять начала восторгаться его пением.
— Нет, у вас такой дивный баритон, что я готова слушать всю ночь…
— Отчего же не сделать так?
— Как?
— У меня на квартире имеется пианино. Живу я один. Всю ночь буду петь для вас.
Капитолина Павловна, отняв свою руку, остановилась и взглянула на него испуганными глазами.
— Вы что мне предлагаете?
— Пережить вместе ночь.
— Позвольте вас спросить, вы за кого меня принимаете? — с гневом спросила Капитолина Павловна, вспыхнув вся и в то же время чувствуя, как внутренне она подчиняется нагло-властному взгляду этого человека.
— Что, смелости не хватает?
В это время подлетел солдат-курьер и, протягивая капитану большой конверт, проговорил:
— Господин капитан, вам срочный пакет!
Прибылев расписался в рассыльной книге, отпустил курьера и, деловито разорвав пакет, прочитал бумагу.
— До свиданья, Капитолина Павловна!
— Что такое, почему? — спросила она голосом, в котором чувствовалось сожаление.
— Получил предписание. Должен немедленно выехать в одно село. Не совсем там благополучно…
— Как же так? Неужели нельзя отложить до завтра?..
Она сокрушалась, тянулась к нему, а капитан, вежливо поцеловав ей руку, спустился в нижний этаж гимназии, где жили солдаты.
Давно он не был здесь. Некоторые солдаты спали, разметавшись на голых койках или на цементном полу, другие, разбившись на кучки, уничтожали пиво и самогонку, закусывая свежим луком и мясными консервами. Слышались пьяные голоса, споры, ругань. Было душно и смрадно. Кругом царил хаос. Учебные наглядные пособия, висевшие на стенах, были уничтожены, географические карты изорваны. Громадные шкафы изрублены шашками, с разбитыми дверцами, опустошенные. Книги — учебники, классики и научные — грудами валялись на полу, перемешанные, с разодранными крышками, с вырванными листами.
— Это кто же так натворил? —спросил капитан, показывая на книги, когда подошел к нему позванный фельдфебель, плотный и вихрастый малый.
— Да ребята все балуются, господин капитан, — ответил пьяный фельдфебель, стараясь сохранить равновесие. — Сколько им ни говори, а они знай свое — рвут книги почем зря… В уборную таскают…
Около стенки, на полу, валялись куски разбитых статуй, а на подоконнике сиротливо торчала Венера Милосская, с отшибленным носом, с надписью на груди: ‘Верка, любившая вдоволь’…
Сверху доносились бравурные звуки музыки, а здесь, внизу, из отдельной комнаты, запертой на большой висячий замок, вдруг раздался подавленный стон.
На вопросительный взгляд капитана фельдфебель пояснил:
— Новую партию крестьян пригнали…
— Вот что, Головлев,— перебил его капитан,— отберите из команды двадцать лучших молодцов, а тридцать человек нужно будет взять из второй роты. Все немедленно должны быть вооружены и ждать меня на своих конях у моей квартиры. В два счета!
— Слушаюсь, господин капитан!
Прибылен, выйдя из гимназии, столкнулся на тротуаре с подполковником.
— А, Николай Валентинович! Слышал, голубчик, что вас посылают с карательным отрядом в село. Пожелаю полного успеха. Помните одно: партизаны — это варвары. Их нужно уничтожать без всякой жалости…
Прибылев взглянул с жесткой усмешкой на подполковника, потом обернулся к гимназии, откуда несся шум пьяных голосов, топот танцующих ног, рой музыкальных звуков, вспомнил Капитолину Павловну, ее готовность пойти к нему на квартиру, и сумрачно бросил:
— Не мне, господин полковник, об этом напоминать…
И быстро зашагал в мрак глухого переулка, чувствуя в душе безнадежную ожесточенность против приближающегося грозного конца.
Вечером, когда над Сибирью спускался тихий сумрак ночи, через село Кашеедово проходил неизвестный человек, лет двадцати пяти, в крестьянской одежде. Около одного дома, где он, остановившись, купил крынку молока, вокруг него собралось несколько человек мужиков и баб, приставая с расспросами о новостях.
— Новостей пропасть, только некогда рассказывать, — заявил прохожий, напившись молока и утирая рукавом рубахи свои небольшие усики.
— Ну, хоть что-нибудь скажи, — послышались голоса.
— Про город-то, поди, слыхали?
— А что?
— В руки красных попал…
Это удивило всех. Придвинувшись ближе к прохожему, люди сразу насторожились, недоверчиво заглядывая в его маленькие, немного насмешливые глаза.
— Честное слово — правда! Сам из города. Солдаты взбунтовались и порешили со всеми офицерами. А что делается теперь там — голова кругом идет: митинги, народ с красными флагами ходит по улицам, революционные песни поют. По селам беляков вылавливают.- Везде восстанавливают Советскую власть. Словом, всем прохвостам — крышка. Однако, прощевайте! — неожиданно оборвал прохожий и тронулся в путь.
— Да подожди, расскажи толком, — как и что? — начали упрашивать его.
— Что рассказывать-то? Скоро сами узнаете все. А мне спешить надо…
Когда прохожий скрылся, то брошенная им новость моментально облетела все село, вызвав среди жителей горячие споры.
На другой день, рано утром, в конце села Кашеедова показался отряд всадников, сопровождавших какую-то повозку. Их было человек до пятидесяти. У всех из-за плеч виднелись карабины. Среди жителей Кашее-дова поднялась страшная тревога: люди начали разбегаться из домов, прячась в конопляниках, в ригах, зарываясь в солому. Но так продолжалось недолго. Солдаты ехали мирно, распевая революционные песни, веселые, с красными бантиками на фуражках вместо прежних кокард. Над ними развевался большой пунцовый флаг с надписью ‘Смерть палачам! Да здравствует Советская власть!’. В средине отряда ехала телега. На ней находились четыре человека: кучер, правивший лошадью, два связанных офицера и рабочий, высокий, худощавый, в потрепанном пиджаке, в черной засаленной фуражке, с широкой красной лентой через плечо.
— Товарищи! — увидев около домов жителей Кашеедова, закричал вдруг рабочий с телеги, размахивая фуражкой. — Наша взяла! Вся губерния в руках красных! Собирайтесь на сходку! Там я все объясню…
Среди народа послышались возгласы:
— Кажись, и вправду наши едут!
— Настоящая свобода объявилась!
А солдаты, раскачиваясь в седлах, пели:
Бей, руби их, злодеев проклятых…
Из одного дома в другой забегали люди, сообщая радостную новость. Детвора, посланная матерями, носилась по конопляникам, кружилась около овинов, разыскивая своих спрятавшихся отцов и родственников, и звонко раздавались их голоса:
— Тятя! Иди скорее домой! Слобода приехала…
— Дядя Ваня! Тебя тетя Ганя зовет… беляков рубить…
И народ все смелел, высыпая на улицу и примыкая к отряду конных.
Солнце, поднявшись, брызнуло особенно ярким светом. Радостно голубело небо, просветленное, без единого облачка. Позолотившись, ослепительно засияло озеро, а по извилистым краям его, над камышами и кустарником тальника, плавали обрывки молочного тумана.
Люди торопливо выгоняли скотину в стадо и спешили на сходку, около которой собралась уже большая толпа. Все, вытянув шеи, смотрели в середину круга, туда, где стояла повозка со связанными офицерами. Рабочий-оратор, показывая рукой на капитана Прибылева, спрашивал:
— Узнаете своего палача?
По толпе пронесся гул.
— Мы его поймали дорогой. Он ехал к вам, чтобы опять устроить вам порку. А этот — его помощник, — показал рабочий на другого офицера, молодого подпоручика. — Но об этих кровопийцах мы поговорим после. А теперь я хочу вам рассказать о другом…
Оратор посмотрел на толпу, окружившую его повозку, на солдат, выстроившихся в сторонке правильными рядами, откашлялся и громко начал:
— Товарищи! Опять вернулась к нам свобода, опять сами труженики становятся у власти…
Где-то мычали коровы, блеяли овцы, а здесь, около схода, стало вдруг тихо, и в этой тишине звучал лишь один голос, басистый и громкий, бросая призывные слова. Между оратором и народом протянулась невидимая связь, держа в напряженном состоянии стариков и подростков, мужиков и баб. По-разному слушала толпа: одни стояли, наклонив головы, точно отяжелевшие от новых мыслей, нахмурив брови, серьезные и тяжелодумные, другие, напротив, держались прямо, щурясь от солнца и улыбаясь, словно погрузившись в чудесный сон, некоторые повернулись в сторону повозки в пол-оборота, приоткрыв рты и подставляя к уху ладони совочком.
Подпоручик все время ежился, чувствуя грозную силу толпы, и беспокойно поглядывал в сторону солдат, но капитан Прибылев, к удивлению многих, сидел спокойно, скользя стальными глазами по загорелым лицам, точно изучая их, и нагло встречал взгляды крестьян.
Оратор увлекался. По его энергичному лицу катились крупные капли пота. Из его речи выходило, что все омское правительство арестовано и что скоро наступит время, когда на всей сибирской территории не останется ни одного народного врага.
— Да здравствуют большевики! — закончил оратор.
— Качать товарища-оратора! Качать! — раздались голоса.
Десятки рук протянулись к повозке, заставив задрожать подпоручика и насторожиться самого капитана, стащили рабочего и с криками ‘ура’ долго подбрасывали его в воздухе.
Когда водворилась тишина, оратор предложил народу начать выборы в сельский совет, но оказалось, что у них давно уже был создан военно-революционный штаб. В него входили трое: Яков Семенов, Антон Воротилов и Потап Кротов.
Пока оратор беседовал с двумя первыми, несколько человек побежали за Кротовым. Его нашли в картофельной яме. Он явился и направился прямо к повозке, взъерошенный, выпачканный в земле, с застрявшей кострой в густых волосах. Посмотрел на красное знамя, на связанных офицеров, на оратора, с улыбкой протягивающего ему руку, улыбнулся сам и спросил:
— Неужто это правда?
— Да, товарищ, народ раздавил контрреволюцию…
Потом вскочил на повозку и крикнул во всю силу своих здоровенных легких:
— Товарищи, наша борьба не пропала даром! Свер-гнули окаянную силу…
— Для тебя еще осталась, — вставил капитан Прибы-лев, скосив на говорившего недобрый взгляд.
— Замолчи, стервятник, пока твой поганый язык я тебе не вырвал! — рассердился Потап и хотел было ударить капитана. Но в этот момент его схватил за руку оратор и, загораживая спиной капитана, строго заговорил:
— Так нельзя, товарищ! Надо по закону. Мы — не разбойники…
Быстро был создан военно-революционный трибунал. В него вошли членами: Ермилка Сучков, мужичонка бедный и хилый, Карп Суслов, человек степенный и точный, а их возглавлял председатель Трифон Дерзилов, дезертир с гражданского фронта.
После этого раздвинулся круг, офицеров ссадили на землю, а все судьи забрались на повозку.
— Кайся, подпоручик, во всех своих преступлениях! — начал председатель Дерзилов, глядя на офицеров сверху вниз.
— За мною нет никаких преступлений, — отозвался тот, не поднимая головы.
— Врет, кровопивец, — вмешался рабочий. — Позвольте заявить вам, что он собственноручно убивал крестьян и сжигал села. Это докажут товарищи солдаты…
А Прибылев, когда его начали допрашивать, уставился на председателя наглым взглядом, но тут же сделал скорбное лицо и умоляюще заговорил:
— Простите, товарищи! Правда, я вам много зла причинил, но в этом не моя вина: меня самого посылали. Я только исполнял свой долг. За это, я думаю, вы не будете казнить меня…
— Нет, мы расцелуем тебя, — вставил Ермилка Сучков.
— Вы народ добрый. Я и в книгах читал, что русский мужичок зла не помнит, он все прощает своим обидчикам…
Кругом раздался хохот.
— Ишь, как Лазаря поет, язви его в душу!..
— Вы на нашей доброте сотни лет ездили…
Офицерам вынесли смертный приговор.
Оратор, посмотрев на высоко поднявшееся солнце, заявил:
— Теперь, товарищи, не мешало бы подкрепиться немного. Мы со вчерашнего дня ничего не ели. А этих злодеев мы успеем расстрелять…
На горизонте показалось небольшое черное облачко.
Перед каменной церковью, на отлете села, была большая площадь, поросшая травой. За деревянной оградой, окружив храм, высоко поднялись тополя, давая пряный аромат, и широко раскинулись кудри берез. С противоположной стороны площади, в зелени деревьев, солидно возвышался поповский дом, шестистенный, под железной крышей, с верандой, обвитой хмелем, с палисадником, пестреющим цветами. Рядом с ним стояли постройки дьякона, более скромные, и небольшой домик псаломщика.
Сюда переехали солдаты вместе с повозкой и приговоренными офицерами в сопровождении жителей Кашеедова. Лошадей они привязали к ограде, а сами в тени деревьев уселись кучками на траву. Здесь же находился и оратор, окруженный членами трибунала и штаба. Всех красных воинов угощали самогонкой и съестными припасами.
— Покушайте, касатики, а то, поди, проголодались… — нараспев тянула какая-нибудь баба, подставляя им чашку с творогом.
— Примите, родненькие, в благодарность… — выводила другая, выкладывая перед солдатами вареные яйца.
Несли говядину, свиное сало, масло, шанежки, молоко…
Солдаты заигрывали с молодухами, хватая их за груди, хлопая ладонями по бедрам, а те, взвизгивая, упрекали:
— Дома-то, поди, жены и дети остались, а они, бесстыдники, к нам лезут…
Иногда среди смеха и шуток слышался скорбный голос матери: она расспрашивала солдат о своем пропавшем сыне.
Мужики, подсев к солдатам, вместе с ними уничтожали самогонку. Увеличивалось веселье, велись дружеские разговоры.
— Ну, спасибо вам, товарищи военные, что выручили нас…
— Плохо жилось?
— Да уж какое было житье, коли кругом волкодавы эти насели…
— Замучили, якорь их возьми…
Оратор, вскочив, крикнул:
— Тише, товарищи! Я хочу внести предложение…
— Говори. Для тебя что угодно сделаем… — раздалось в ответ.
— Докажем этим двум золотопогонникам, что мы не такие варвары, как они, покормим их перед смертью. Как вы думаете?
Кругом загалдели:
— Отчего же не покормить?
— Можно и самосядкой угостить…
Несколько человек запротестовали, но большинство было на стороне оратора. Приговоренным развязали руки и посадили их вместе с собою, добродушно предлагая:
— Покушайте, чем бог наградил…
Тут же, вертелись ребятишки, с любопытством поглядывая на всех. Но больше всего их занимали офицеры.
— Тот, постарше-то, смотрит, точно волк…
— Их сначала покормят, а потом резать начнут.
— Ну, болтай побольше. Судья, дядя Трифон, прямо сказал — расстрелять… Ух, и здорово бахнут!
Черноглазый мальчонка, шмыгнув носом, деловито заметил:
— Надо тогда уши зажать, а то оглушит…
Оратор пил мало и все расспрашивал, сколько в селе оружия и какое оно, каково настроение в соседних селах. Мало пил и Потап Кротов, разговаривая с оратором. Им все время мешал захмелевший Ермилка Сучков, бормоча:
— Ты, Потап, только сокол, а этот — орел… Истинный бог — орел! Ну и ловок же на язык! Уж так завертывал, что сердце мое вроде как в огне горело… Истинный бог — не вру!..
Он лез к оратору целоваться, но другие его отталкивали.
— Нализался — так заткни глотку. Пристал к человеку, точно гнус…
— Вы меня не учите! — сердился Сучков, вырываясь из рук своих товарищей. — Я, может, побольше вашего понимаю свободу…
Один старик пригнал из дома рыжего мерина и, обращаясь ко всем, заговорил возбужденно:
— Братцы вы мои! Товарищи! Как мы, значит, избавились от проклятой нечисти, то я жертвую коня…
Из полинявших глаз его катились крупные капли слез, задерживаясь в большой седой бороде. Он повернулся в сторону солдат и низко поклонился.
— Спасибо вам, братцы, что от нечисти избавили. Солоно она нам, проклятущая, досталась. В городе скажите новому начальству: это, мол, подарок от Мирона Корягина, по прозвищу Звездочет…
Другой крестьянин, губастый, большеголовый, пошатываясь на тонких ногах, шумел:
— Молодцы-удальцы! Праздник сегодня али нет? Пасха али нет? А ежели пасха, так почему же во все колокола не звонят?..
— Верно, в колокола надо бы позвонить… — поддакнули ему другие.
Жарко пылало солнце. Влага сырой земли, испаряясь, сгущала неподвижный воздух, душный, как в натопленной бане. А облачко на юге, раньше маленькое, теперь расплывалось по голубому небосклону, точно чернильное пятно на пропускной бумаге. На дальних деревьях, качаясь и вытягивая шеи, беспокойно каркали вороны. Бухал большой колокол, пугая галок и голубей, стаями реющих вокруг церкви, а в его перекатный гул, перебивая, складно вплетался заливчатый перезвон маленьких колоколов.
Какой-то крестьянин, проезжая через село, остановился около церкви, посмотрел на красный флаг, прикрепленный к повозке, на веселую компанию выпивающих людей, слез с телеги и направился к ним.
— Что это у вас за праздник сегодня?
Ему объяснили, в чем дело.
— Свобода! А того и не знают, что у нас в селе полно казаков…
— А ты откуда? — спросил оратор.
— Из Дразниловки. Пятнадцать верст отсюдова…
Оратор, вдруг нахмурившись, крикнул в сторону солдат:
— Десять молодцов — ко мне, а остальные на коней!
Через минуту солдаты уже сидели в седлах.
— В цепь! — снова крикнул им оратор, описав рукою полукруг.
Народ недоумевал, глядя, как их окружают всадники, обнажая сабли. Десять позванных солдат, приблизившись к членам трибунала и штаба, притиснули их всех к церковной ограде. Тут же, выхватив из кармана по револьверу, стояли оба офицера, кучер и сам оратор.
Прекратился звон колоколов, и Ефим, церковный сторож, высунувшись из колокольной ниши, удивленно смотрел вниз. Сразу оборвалось веселье. Что-то страшное, чего нельзя осмыслить умом, надвинулось на людей, гнетущим мраком окутав их души.
— Постойте, как же это так? — побледнев, глухо спросил Потаи, обращаясь к оратору.
— Связать этого первым! — отрывисто приказал тот.
Несколько солдат, спрыгнув с коней, набросились на Кротова, скручивая ему назад руки и туго затягивая их веревками, а он, вырываясь, кричал, как безумный:
— Проклятие вам, подлые провокаторы!
Толпа робко зашумела.
— Молчать! — вскочив на повозку, гаркнул капитан Прибылев, угрожая револьвером.— И ни с места! Пришибу, как собаку!..
Снова все стихло.
— Ну, что, голубчики, попались? — слышался злорадный голос капитана.— Что вы теперь запоете в свое оправдание?
Исчез пунцовый флаг, пропала с плеч оратора лента, на рукавах солдат вместо красных повязок уже виднелись человеческие черепа, а на фуражках — кокарды, сверкали на солнце обнаженные сабли, с коней смотрели решительные лица всадников.
В толпе уже не было пьяных. Мужики, бабы и ребятишки, застыв на месте, молчали, дрожа от страха, пришибленные и безвольные. Вдруг вся площадь огласилась дикими воплями.
В воздухе запахло человеческой кровью…
Из церкви вынесли на площадь подсвечники и почерневшие от времени иконы. Здесь же, облачившись в погребальные одежды, находился весь духовный причт, приведенный под конвоем.
Священник о. Иннокентий Богомольцев, слушая распоряжения капитана Прибылева, молчал и лишь украдкой косился на своих прихожан, оцепленных солдатами. Они стояли, не двигаясь с места, не зная, что будет с ними дальше, покорные, придавленные страхом. Стало жалко их, хотелось возражать против безумного предложения начальника. Но когда взглянул в сторону ограды, где, распластавшись на земле, валялись окровавленные трупы людей, то почувствовал, что и сам он заражается жутью, лишаясь силы воли. Губы его посинели, нижняя челюсть, густо поросшая бурым волосом, вздрагивала.
Дьякон был смелее и, встряхивая обнаженной головой, протестовал:
— Это невозможно… Это будет богохульством…
— Если не подчинитесь моему распоряжению, то сейчас же прикажу выпороть вас, а потом — к стенке! — гаркнул на это капитан, осадив пляшущего под ним коня.
Священник вздрогнул и, обращаясь к дьякону, смиренно заговорил:
— Наше дело маленькое, отец Симеон. Мы должны выполнить распоряжение начальника, ибо всякая власть самим богом установлена…
Некоторое время спустя уныло загудел погребальный звон. Похоронная процессия сначала двинулась вдоль улицы, а потом, свернув в переулок, направилась за околицу. Там, за полверсты от села, на возвышении, рядом с темным бором, в березняке виднелось кладбище. Впереди несли подсвечники, иконы, а за ними, едва передвигая ноги, шагали два человека, обреченных на смерть: Потап Кротов и Трифон Дерзилов. Оба были привязаны друг к другу, локоть к локтю, у обоих, кроме того, были руки скручены назад и затянуты настолько туго, что кисти их вздулись и посинели.
Их заживо отпевали.
Трифон, вскидывая голову, все оглядывался назад, часто моргая слезящимися глазами. Он как будто не понимал, что с ним делают. Потап, вытянув вперед свою жилистую шею, тупо смотрел в землю неподвижным взглядом. Лица их осунулись, заострились, как у покойников. Смерть, наложив на обоих свою тень, невидимым призраком стояла перед ними.
— У меня рубашку разорвали,— взглянув на свою грудь, устало промолвил Трифон, точно впервые заметил это.
Меня влечет неведомая сила…