Золотые подковки
Золотые подковки
Золотые подковки, Гатцук Владимир Алексеевич, Год: 1894
Время на прочтение: 14 минут(ы)
В. А. Гатцук — Сказки русского народа.
Издательство ‘ЭОС’,Москва, 1992 г.
OCR и проверка орфографии: книга прощай оружие (Читайте книгу Эрнеста Хемингуэя ‘Прощай, оружие!’)
Служил у одного короля солдат Климов, так, немудрящий солдатишка,— полковую конюшню чистил, только на то его и хватало. Вот, раз вечером наказывает Климову фельдфебель: ‘Полковницкий денщик говорил, что собирается завтра до света в конюшню зайти, чистоту посмотреть. Так ты, Климов, за ночь, гляди, все чисто прибери, а то, если что, — беда тебе будет!’
Взял Климов метлу с лопатой и давай прибирать в конюшне. К полуночи сморил его сон, прилег он в пустом стойле на сено и задремал. Только, недолго проспавши, проснулся он и слышит: писк, топот, возня по конюшне идет, точно ребятишек туда целая орава забралась. Выглянул Климов потихоньку — от фонаря-то в конюшне видно, — смотрит: чертенят видимо-невидимо, да все маленькие: так-то по конюшне в чехарду играют, возятся, дерутся… Известно, ребятишки: надоело, стало быть, в преисподней все у старшого, у Дедушки Лысого, на глазах сидеть, слушать, как он ворчит да ругается. Смотрел на них Климов, смотрел — и смешно, и занятно!.. Вдруг один чертенок как прыгнет, точно кузнечик, да прямо около него в сено. Тут его Климов и сцапал за хвост: ‘А, — говорит, — попался! Теперь не выпущу’. Прочие чертенята вмиг сгинули, а этот давай солдата просить-молить: ‘Дяденька, родимый, отпусти. Никогда не буду!’ ‘Нет, — говорит Климов, — постой-погоди: вот как закрещу я тебя, тогда и вправду не будешь. Эх, говорил я фельдфебелю, чтоб козла в конюшне завести, а то, сделай милость, какая пакость завелась!.. Ну, рассказывай: зачем сюда забрались?’ ‘Поиграть, дяденька, нас Дедушка Лысый отпустил, потому — мы сегодня в первый раз подковки надели, праздник у нас’. Повернул Климов чертенка вверх ногами, поглядел: и вправду у него копытца золотыми подковками подкованы. ‘Это что ж у вас подковки значут, — спрашивает, — чин что ли какой?’ ‘Нет, — говорит чертенок, — мы еще маленькие, без чинов. А подковки нам подбивают, чтоб мы могли людей морочить: в подковках вся сила’. ‘Вот ты какой: мразь этакая, а уж морочить можешь! Нет, нельзя тебя отпустить!’ Взмолился чертенок, плачет, лапки к Климову тянет. ‘Дяденька, голубчик, не губи, отпусти! Мамка по мне с горя изведется’. — ‘Стало быть, у тебя и мать есть?’ — ‘Есть, дяденька. Вдова она, а у нее я один только’. — ‘Ах ты, скажите на милость! Тоже мать у него, у пакости этакой, есть! Ну ладно: отпустить, я тебя отпущу, только сниму с тебя твои подковки, чтоб ты людей смущать не мог’. Все плачет чертенок: ‘Ох, дяденька, без подковок беда мне к Дедушке и на глаза показаться — драть будет… Да и тебе эти подковки опасные: если заморочишь кого до смерти или на смертный грех морокой наведешь — тут же мы тебя в преисподнюю утащим’. ‘Ладно, — говорит Климов, — рассказывай! Зачем до смерти морочить. Я только для того глаза отводить буду, чтоб себе получше сделать’. Взял клещи, оторвал у чертенка подковки, подрал его за вихор, чтоб не баловался, и выпустил. Как юркнет чертенок под пол, точно крыса!
‘Любопытно, должно быть, — думает Климов, — людей морочить. Надо сейчас попробовать с фельдфебелем шутку сыграть. Коли не удастся, ну побьет, не первый снег уж мне на голову…’ Взял натаскал грязи и навозу со двора, раскидал в конюшне, всюду гадость, срам такой наделал — смотреть тошно. Только управился — бежит фельдфебель, оглянулся кругом: ‘А, — говорит, — поспел убраться! Кажись, все чисто. Сейчас полковник будет’. Вошел полковник, сердитый-пресердитый — всю ночь в карты играл, проигрался: хочется на ком-нибудь злобу сорвать. Вошел и давай по конюшне ходить, все осматривать, всюду излазил, по всему белой перчаткой водит да на все смотрит: не запачкался ли. Вымазался весь безобразно, перчатка мокрая, чернее грязи, а он все дует, точно пылинка к ней пристала. ‘Ничего, — говорит, — чисто ты, Климов, конюшню держишь… Спасибо! Что это ты, никак пол натираешь здесь?’ А сам по щиколотку в навозной куче стоит. Вынул из кармана целковый, дал Климову и хочет уходить. Климов видит, что полковник сдобрился — напустил на себя смелость и говорит: ‘Ваше высокородие, дозвольте доложить’. ‘Ну, что тебе?’ — ‘Разрешите мне в отпуск на родину сходить: три года родных не видал’. ‘Можно, — говорит полковник, — возьми завтра в канцелярии отпускной билет на месяц. Скажи, что я приказал тебе выдать. Это тебе за старанье’.
Даже стыдно Климову своей удачи стало. Вычистил он к утру конюшню и вправду начисто — чтоб другого не подвести, — выправил себе отпуск и пошел на родину. Была она от того города недалеко — всего дня два ходу.
К вечеру пришел он в одно село и просится ночевать у богатого мужика. А мужик был с норовом: любил чтоб ему любопытное что рассказывали на ночь. ‘Ладно, — говорит солдату, — ночуй, только с уговором: рассказывай мне, пока не засну’. Легли они с мужиком на полатях. Уж Климов ему сказывал-сказывал: и быль, и небылицы — все не спит мужик. ‘Постой, — думает солдат, — заморочу-ка его… Хозяин, а хозяин, — говорит, — знаешь, кто с тобой лежит?’ ‘Кто? Вестимо, солдат’. — ‘Нет, брат, не догадался: пощупай-ка’. Ухватил его мужик рукой — как есть волк! Испугался на смерть. ‘Да ты не бойся, — говорит Климов, — посмотри на себя: ведь и ты медведем стал’. Ощупал себя мужик кругом — и вправду, медведь! ‘Вот что, кум, — говорит Климов, — нам с тобой, медведю да волку, здесь опасно. Побежим в лес’. Побежали. Попадается им по дороге мужикова лошадь. ‘Давай, съедим лошадь’, — говорит волк. ‘Что ты, ведь это моя!’ — ‘Ну, была твоя, когда ты человеком был, а теперь волку да медведю на зубы попалась’. Съели они лошадь, бегут дальше. Увидали мужикову жену-старуху. ‘Давай старуху съедим’, — говорит волк. ‘Ой, что ты: ведь это моя старуха!’ — ‘Какая твоя! Коли попалась нам, волку да медведю, значит наша’. Съели и старуху… Так-то волк с медведем целое лето пробегали. Настает зима. ‘Давай, — говорит волк, — заляжем в берлогу: ты полезай дальше, а я наперед лягу. Придут охотники, убьют меня. Ты не зевай: как меня вытащат, ты из берлоги скачи и переметнись через меня — обернешься опять человеком’. Лежат они, лежат, набрели на берлогу охотники. Сейчас волка убили, вытащили… Как выскочит медведь из берлоги да кувырк через волка — и полетел мужик с полатей вниз головой. Лежит на полу: ‘Ой, — вопит, — всю спину отбил, все печенки отшиб!’ — ‘Чего ты с полатей-то сверзился?’ — спрашивает Климов. ‘Да ты разве жив? Ведь тебя же, волка, охотники-то убили!’ — ‘Эка, пригрезилось тебе! Только сон мне перебил…’
Доспал солдат у мужика ночь, а на другой день, к вечеру, и до своего села добрался. Повидался с женой, родителям поклонился и пошел по родным в гости. Приходит в один дом — а там свадьбу на завтра готовят. ‘Помогай Бог хорошему делу, — говорит Климов. — Только что это вы веселье готовите, а сами будто невеселы?’ ‘Да какая радость, — говорит хозяин, — вот сейчас надо ехать, колдуну пятьдесят рублей везти, а то, проклятый, завтра всю свадьбу испортит’. ‘Стой, дядя, не давай ему ничего! Я солдат, человек бывалый: против его хитростей у меня своих вдвое больше. Не бойся: не выдам’.
Наутро поехал и Климов в свадебном поезде. Вдруг посреди улицы несется навстречу поезду черный бык, совсем бешеный: так рогами во все стороны и бьет. Поезжане насмерть перепугались, а Климов и глазом не повел: откуда ни возьмись — выскочила из-под его саней собака, бросилась на быка… Бык повернул — да в лес, собака за ним — и скрылись оба… Едут дальше. Глядь: заяц через дорогу перебежал у лошадей под самыми ногами. Стали лошади, храпят, ни с места. ‘Ох, худая примета!’ — говорят поезжане. А за зайцем, откуда ни взялась, выскочила лиса, поймала зайца за уши и давай его по его же следам таскать, им же его след заметать. Замела и утащила зайца в лес — тотчас поезд легко сдвинулся. Приехали к церкви, обвенчали жениха с невестою и только что назад к дому подъезжают — глядь: а на воротах ворон черный сидит, сидит и каркает… Лошади, как вкопанные, стали, храпят, пятятся. Поезжане перепугались вовсе: ‘Ой, — говорят, — хуже этой приметы и не бывает!’ Вдруг откуда ни возьмись, взвился ясный сокол, налетел на ворона и давай его бить — так перья и сыпятся. Снялся ворон, полетел к лесу, сокол за ним — все бьет его — и скрылись оба…
Вот посадили молодых за стол, родные сели, все по порядку. Стали есть, пить, веселиться… Вдруг сам колдун жалует: шапки не ломает, образам не молится, честной беседе не кланяется — прямо к солдату: ‘Ты кто таков? Почто не в свое дело суешься?’ Климов сидит, глазом не моргнет, на колдуна смотрит: ‘Я-то, — говорит, — здешний, солдат Климов. Знать у тебя глаз выскочил, что не видишь!’ Только сказал — раз — у колдуна правый глаз выскочил. Климов его сейчас подхватил и в карман спрятал. Трет себе колдун пустое место, где глаз был. ‘Ну, — говорит, — не балуй, служивый: давай глаз-то’. ‘Хорош и с одним будешь. А то и другой выскочит, коли не покажешь мне сейчас: в чем твоя сила’. Колдун видит: дело плохо — надо хоть последний глаз сберечь. Только было повернулся, чтоб уходить, раз — и последний глаз выскочил! Что тут делать?.. Вынул колдун из кармана золотую подковку: ‘Вот, — говорит, — чем я действую: в болоте нашел’. — ‘Эх ты, дурень старый! — говорит ему Климов. — Куда тебе со мной тягаться: у меня две таких-то, и сам я их у чертенка с копытец отодрал. Подавай сюда мне твою находку! Наше дело солдатское: прикажут, так со всякой нечистью путаться будешь, а ты — мирской человек, между православными живешь’. Отобрал у колдуна подковку, вставил ему на место глаза и вытолкал его взашей.
Уж как хозяева обрадовались! Не знают, где Климова посадить, чем угостить. Накормили его досыта, напоили допьяна и домой с почетом отвезли.
Хорошо зажил Климов в деревне: везде ему почет, уваженье, везде он первый гость… А чуть что не по нем — сейчас над виноватым, смотришь, и шутку сыграет.
Раз пришел он к своему свату — скупой-прескупой мужик был — и просит: ‘Угости-ка винцом, сватушка, после вчерашнего, с похмелья, голова болит’. ‘Ишь, какой выискался! — говорит сват. — Что у меня кабак, что ли, про тебя припасен? Проваливай, брат, по здорову’. Выглянул Климов в окошко: ‘Ах, батюшки, — кричит, — воды-то что на улице: совсем все село затопила!’ Как хлынет вода в избу… Оробели хозяева — прыгнули на лавку, а вода за ними, на полати влезли — и туда вода подступает. ‘Что, испугались? — говорит Климов. — Ничего, это я не во вред вам воды напустил, а для уток: сейчас сюда две диких прилетят, вот мне и закуска будет, вино-то, признаться, у меня с собой есть’. И точно, откуда ни возьмись, прилетела пара уток, плавают, ныряют около самых полатей. ‘Хватай их, — говорит Климов хозяину, — да руби им головы топором’. Климов отворил дверь, воду мигом выпустил, а потом обернулся к свату и говорит: ‘Ну, давай уток жарить будем’. Оглянулся сват — а вместо уток теплые сапоги без головок: головки-то он им вместо утиных голов сам отрубил…
Тоже над старухой над одной Климов подшутил. Собралась она старика своего помянуть: на блины опару поставила, гостей скликала, а Климова-то не позвала. Вот, только что изладилась старуха блины печь, он подошел к окну и говорит: ‘Всем окно, а хозяйке пусть печь будет!’ Давай старуха тесто ложкой в окно выливать — думает, что печь. Все тесто на землю вылила, нечем было гостей попотчевать…
Так-то, хоть большой беды никому Климов не делал, а все-таки, кто знал про его мастерство, поопасывались его, ублажали всячески, чтоб шутки какой не сшутил.
По понедельникам у них в селе торг был. Вышел Климов утром на площадь, сейчас знакомые повели его в трактир, угостили. Выходит он из трактира навеселе. ‘Смотри, — кричит, — народ православный, как я сейчас сквозь колоду пролезу!’ А на площади толстая-претолстая колода валялась. Собрался народ, дивуется: лезет Климов сквозь колоду, точно она из мягкого снега… А тут мужичок один из чужой деревни с возом сена проезжал. Подошел он поглядеть, смотрит: солдат через колоду перелезает, а народ ахает, что он сквозь нее лезет. Приехал-то мужик позднее, вот у него глаза и не были заморочены. Он и закричи: ‘Обманывает вас солдат, православные, глаза отводит! Не сквозь колоду, а через нее он лезет!’ Обидно показалось Климову, что поймал его мужик. Встал он и говорит: ‘Эх, дядя, далеко ты видишь, а что под носом у тебя — то тебе невдомек. Гляди-ка, сено-то твое как полыхает!’ Оглянулся мужик. Батюшки! Горит его сено на возу, так пламя по нем и бегает! Давай он сено с воза раскидывать да ногами топтать. А Климов подошел, смотрит:Выручай, — говорит, — хоть лошадь-то, дядя! Гляди: оглобли уж горят’. Мужик за топор: ну оглобли рубить. Отрубил, лошадь убежала. ‘Ой, армяк на тебе загорелся, шапка горит!’ — кричит Климов. Сорвал мужик с себя кафтан и шапку, кинул в грязь и давай топтать… Тут Климов повернулся и ушел. Оглядывается мужик: что за притча? Сено раскидано, оглобли обрублены, лошадь убежала, шапка с кафтаном в грязь втоптаны, а ни на чем и виду огня нет… Даже заплакалмужик от обиды, как узнал, что это Климов над ним так подшутил.
Кончился Климову отпуск, и пошел он назад в город на службу. Уходил домой — смирный, тихий солдатик был, а вернулся таким лихачом, просто не узнаешь. Привык чертенковыми подковками орудовать: всех морочит, всем глаза отводит. Начальство говорит: ‘Вот солдат исправный, вот старательный!’ В ефрейторы его произвели, а он, знай, по трактирам гуляет, пьян всегда…
И повадился он ходить в один трактир. Придет, сейчас самой лучшей еды, напитков что ни есть первых себе спросит. Напьет-наест на много, вынет из кармана горсть золотых, платит и сдачи не берет: ‘Половым на чай!’ Трактирщик диву дается: откуда у солдата такие деньги. ‘Не обокрал ли, — думает, — казну? Жалованье-то их, солдат, известное: три денежки в день — куда хочешь, туда и день. Попадешь с ним еще в беду…’ Собрался, и пошел к главному в том городе генералу: ‘Так и так, ваше превосходительство: вот какое дело!..’ Сейчас генерал приказал городовым взять Климова из трактира и к нему привести. Привели. ‘Откуда ты, братец, деньги берешь? Вот господин купец говорит, что ты кутишь и много золота тратишь’. — ‘Никак нет, ваше превосходительство, вовсе я золота не трачу и отроду его у меня не было’. ‘Принеси-ка, господин купец, твою выручку сюда, не фальшивое ли золото’, — говорит генерал. Съездил трактирщик домой, захватил свой сундучок и привозит к генералу. Открыли сундучок, а там, в отдельном ящичке, куда купец солдатовы деньги особо складывал, куча черепков лежит… Так и взвыл трактирщик. ‘Все, — кричит, — половые видели, что он золотом платил!’ Позвали половых, те утверждают: ‘Золотом платил, и много у нас в трактире денег оставил: не одну тысячу’. А Климов стоит, смотрит на генерала смело: ‘Это, — говорит, — уже не моя вина, что мои черепки им золотом казались’. Как рассердится генерал, как закричит: ‘Ах ты, мошенник, разбойник ты этакий! Да за такую штуку ты в тюрьме сгниешь!..’ ‘Ваше превосходительство, — говоритКлимов, — не до того теперь! Глядите: нам смерть приходит…’ Оглянулся генерал: так и хлещет вода в двери и в окна… Генерал вскочил на стол, Климов — на другой, а вода все прибывает: уж по грудь их залила. ‘Плывите, ваше превосходительство, к печке за мной, может, через трубу на крышу выберемся’. Кое-как выбрались они на крышу, забрались на трубу, сидят. Кругом них море без конца, без края, все: и город, и вся сторона, сколько глазом окинуть, затоплены. Генерал сидит, плачет: ‘Пропал, — говорит, — я!’ Вдруг плывет мимо них лодка пустая, толкнулась об трубу, Климов ее и поймал. ‘Садитесь, — говорит, — поплывем, а то здесь все равно с голоду помирать придется’. Сели, поплыли. Плыли-плыли — день плывут, другой, на третий кругом сухо стало…
Забрались это они в неведомое царство, народ чужой, денег нет — как тут быть? Климов говорит: ‘Надо в работники наняться’. А генерал ему: ‘Да, хорошо тебе, братец, ты к работе привычен. А я — генерал, простой работы не знаю’. ‘Ничего, я такую работу найду, что и уменья не надо’. Пошли они в деревню и нанялись стадо пасти: солдат пошел пастухом, а генерал — поднаском. Целое лето пасли, к зиме получили расчет и стали делиться… Климов деньги пополам разделил: сколько генералу, столько и себе, а генерал обижается: ‘Как смеешь меня с собой ровнять!’ ‘И то правда, — говорит солдат: — я пастухом был, а вы только поднаском, значит, натрое разделим: две доли мне, а вам одну’. Давай генерал спорить и ругаться. Ругались-ругались, подрались. Климов побил генерала, все деньги себе забрал и ушел.
Остался генерал на чужой стороне один, без денег, голодный. Кое-как добрался до города, попадается ему на площади торговка — мясо вареное с лотков продает. ‘Тетенька, — говорит генерал, — возьми меня в работники за хлеб хоть. Я не здешний, с голоду пропадаю. Буду тебе со всех сил работать: лотки за тобой носить’.
Взяла его торговка. Он идет за нею, лотки с говядиной несет, и такой его голод забрал, что стянул он с лотка телячью ногу и давай ее, походя, грызть. Вдруг, смотрит, кругом него народ — толпятся, уставились на него… ‘Что ты ешь?’ — спрашивают. ‘Ногу телячью’, — отвечает генерал. ‘Какую телячью? Человечью руку ты грызешь!’
Взглянул он свою еду — и впрямь человечья рука…
Тут его сейчас схватили, локти назад и повели в суд: ‘Так и так! Вот чужестранный человек — людоед. Разве по закону можно человечье мясо есть?’ ‘Нельзя! — говорят судьи. — Казнить его, голову ему отрубить!’ Привели генерала на площадь, на плаху положили, взял палач топор, размахнулся… Как вскрикнет генерал от страха:
‘Ой!..’ А купец-трактирщик его спрашивает: ‘Что, ваше превосходительство, вскрикнуть изволили, или заболело что?..’
Оглянулся генерал, вздохнул. Смотрит: он в своей комнате, где он просителей принимал, перед ним трактирщик с половыми и Климов-солдат стоят. Взглянул на часы: и полминуты не прошло с тех пор, как он солдата в тюрьму посадить грозился… Наваждение!
‘А, так вот ты гусь какой! — говорит он Климову. — Ступай, купец, домой, ящик с черепками мне оставь, я твое дело разберу. А этого мошенника взять сейчас под караул, в кутузку его запереть!’ Подхватили городовые Климова и заперли. Климов идет — горя ему мало: ‘Когда нужно будет, — думает, — уйду. Долго ли сторожам глаза отвести!’
Сейчас генерал собрался, надел парадный мундир, подцепил все ордена и поехал к королю. А король у них был Аггей — старый старик и до денег очень жадный. ‘Так и так, ваше величество! — докладывает ему генерал. — Вот какой у нас человек объявился’. — И рассказал королю про Климова все. Король Аггей слушал-слушал, а понял только, что солдат из черепков золото делает.
‘Ну что ж, — говорит генералу, — приведи ко мне этого солдата: он человек нужный’. Вот тебе раз! Поехал генерал, привез нужного человека. И говорит Климову король Аггей. ‘Правда ли, служивый, что ты, из чего хочешь, золото можешь делать?’ А Климов, посидевши в кутузке с ворами и мошенниками да послушавши их разговоров, уж вовсе осмелился: ‘Точно так, ваше королевское величество, могу’. Сейчас приказал король принести ему медных копеек на сто рублей. Принесли копейки, высыпали на стол — целая груда: десять тысяч копеек. ‘Вот медь, — говорит король, — сделай-ка золото из нее’. А Климов ему: ‘Может, — говорит, — в другом месте и медь, а здесь все чистое золото’. Глянул король на стол… Батюшки! И впрямь, груда золотых лежит! Придворные подошли, позвали золотых дел мастера — верно: на пятьдесят тысяч рублей чистого золота из ста целковых меди сделалось.
Так это королю Аггею понравилось — сказать нельзя. Приказал он свозить со всего своего королевства во дворец медные деньги. Привезут, свалят в королевском дворце, глядь: а вся медь золотом стала. Король сидит, золотые считает, генералам-сенаторам жалованье отдает, министрам на расходы отпускает — все этим золотом. Чего выгоднее! Только одна беда: принесут министры королевское золото домой, глядь: а вместо золотых — медные копейки. Стали генералы и сенаторы к королю ходить, жаловаться, а король: ‘Вы что от меня, — спрашивает, — получили?’ ‘Золото’. — ‘Ну я не виноват, что у дураков золото медью идет’. И прогонит их… Дальше все хуже пошло: без жалованья генералы и сенаторы в долги вошли, потом и верить им купцы перестали — приходится хоть по миру идти… Министры солдат не кормят, жалованья не платят, пошло воровство, разбои…
Собрались министры, генералы и сенаторы на совет: как быть, чем горю пособить? ‘Вся беда, — говорят, — от этого солдатишки, от Климова, надо его как-никак извести’. И придумали штуку.
А Климов, как попал к королю в милость, так о себе возмечтал, будто на него и закона нет: гуляет, пьянствует по всем трактирам, нигде денег не платит, дебоширит, дерется, всех обижает. Совсем с круга сбился, осатанел вовсе от пьянства… Вот, только раз, лежит он пьяный на улице, вдруг налетели со всех сторон городовые, забрали его, друга милого, вкинули в телегу, туда ж курьер вскочил — и помчали его во весь дух к границе королевства. Приехали, курьер его вывалил за границу, в канаву, а сам во всех селах и деревнях, от границы на сто верст, приказы прилепил, чтоб никто не смел Климову ни ночлега, ни хлеба корки давать — а то в тюрьму! Как отоспался Климов, вылез из канавы — известно: промок, продрог, голова болит — и пошел в ближайшую деревню. Оттуда его — в шею. Он в другую — там еще хуже пришлось: мужики до околицы его не допустили, в колья приняли — насилу ушел… Узнал он о приказе, видит, дело плохо!
Что тут делать? Перелез он опять через канаву в чужое королевство и пошел, куда глаза глядят. Шел, шел, добрался кое-как до столичного города и нанялся у одного тамошнего генерала в лакеи. Был тот генерал хоть и старый, но ужасно какой горячий и на руку скорый: чуть что не по нем — сейчас весь, точно клещ, кровью нальется — и бить! Чем ни попадя дрался, без всякого милосердия. Но Климов и его скоро образовал: так его обморочил, что он всем знакомым хвастается, какого он себе иностранного лакея нанял: ‘Чистота, — говорит, — у меня в квартире: аккуратность, пылинки нигде нет’. Гости придут к нему — дивятся: ‘Ах, как чисто-хорошо!’ А Климов ни за щетку, ни за тряпку и не брался: только глаза отводил. Вправду-то, такая грязь-гадость в генеральской квартире, хуже, чем в свинарнике.
У того генерала другой прислугой, вместо рассыльного, был денщик, из полка солдат. Смирный такой, тихий, богобоязненный солдатик. И у него Климов глаза отвел, и он чистоту видит, только дивится: никто не убирает, а чисто. Тоже чудно ему: день и ночь Климов в трактире пьяный сидит, а придет перед генерала — точно вина и не нюхал. Вот раз он Климову все это и высказал: ‘Смотри, — говорит, — не колдун ли ты какой?’ А Климов — от питья злой, обидно ему, что солдатик догадывается, — плюнул ему в глаза и ушел опять в трактир. Сидит, водку пьет, еще больше в себе злость дразнит. ‘Ишь ты, — думает, — тля этакая, а тоже чего-то догадывается! Ну ладно, я тебе покажу: в чем тут дело. Нынче ночью, как генерал придет из гостей, пусть-ка все как есть в квартире увидит’.
Пришел ночью домой генерал, сердитый: вошел в квартиру… Что ж это такое?! Грязь, гадость, везде пыль, беспорядок: на полу налито, напакощено, сор чуть не по колено… ‘Это что такое? — кричит на денщика: он ему дверь отпирал. — Ты у меня здесь приятелей своих, видно, угощал!..’ Как схватил генерал со стола подсвечник медный, да как урежет солдатика в висок — тот и не вздохнул, свалился и душу Богу отдал.
В то самое время сидел Климов в трактире. Вдруг зашумело, завизжало, сразу тьма густая в трактире стала, серный тяжкий дух пошел… Что такое?! Разошлась тьма, смотрят: а на том месте, где Климов сидел, только кучка золы курится… Так и пропал он.
Прошлой зимой пришел я раз из города домой. Смотрю: сидит у меня мужик Тихон, говорит, что он за свою добродетель из преисподней спихан. Будто, они с солдатом Климовым там душа в душу жили, вместе у Дедушки Лысого в работниках служили.
Тут рассказал он мне историю про Золотые Подковки, взял у меня взаймы три рублевки, шапку да полушубок новые, да сапоги козловые.
‘Не бойся, — говорит, — свет! Как в моей сказке ни слова неправды нет, так то верно, что отдам я тебе долг — после дождика в четверг, примерно’.
Сколько после того четвергов было, сколько дождей пролило. Вот уж второй год к концу идет — чего это Тихон мне долг не несет?