А. А. Бестужев
А. А. Бестужев
Знакомство мое с А. С. Грибоедовым
Знакомство мое с А. С. Грибоедовым
КОММЕНТАРИИ
СЛИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
А. А. БЕСТУЖЕВ
ЗНАКОМСТВО МОЕ С А. С. ГРИБОЕДОВЫМ
Знакомство мое с А. С. Грибоедовым, Бестужев-Марлинский Александр Александрович, Год: 1860
Время на прочтение: 13 минут(ы)
А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. Серия литературных мемуаров
Под общей редакцией: В. Э. Вацуро (редактор тома), Н. К. Гея, С. А. Макашина, А. С. Мясникова, В. Н. Орлова
М., ‘Художественная литература’, 1980
Я был предубежден против Александра Сергеевича. Рассказы об известной дуэли, в которой он был секундантом, мне переданы были его противниками в черном виде. Он уже несколько месяцев был в Петербурге, а я не думал с ним сойтись, хотя имел к тому немало предлогов и много случаев. Уважая Грибоедова как автора, я еще не уважал его как человека. ‘Это необыкновенное существо, это гений!’ — говорили мне некоторые из его приятелей. Я не верил. Всякий энтузиазм в других порождал во мне холодность, по весьма естественному рассуждению: чем более человек находится вне себя, тем менее он способен ценить или измерять вещи глазами рассудка, следственно, те, которые внемлют ему, должны дополнять своим разумом пустоту и, не увлекаясь чувствами, более не доверять, чем верить. Впрочем, это правило применил я только к заглазным похвалам. Электрическая искра восторга потрясала нередко и меня, но не иначе, как от прикосновения. Притом частые восторги иных друзей моих нередко вспыхивали от таких предметов, которые вовсе того не стоили — как Макбет привидениями, я был пресыщен их чудесами и феноменами. Знаки восклицания в преувеличенных письмах о нем не убеждали меня более, чем двоеточия и многоточия, словом, я хотел иметь свое мнение и без достаточной причины не менять старого на новое. Между тем, однако ж, как я <,ни>, упирался с ним встретиться, случай свел нас невзначай. Я сидел у больного приятеля моего, гвардейского офицера Н. А. М<,ухано>,ва {1}, страстного любителя всего изящного. Это было утром, в августе месяце 1824 года {2}. Вдруг дверь распахнулась, вошел человек благородной наружности, среднего роста, в черном фраке, с очками на глазах.
— Я зашел навестить вас, — сказал незнакомец, обращаясь к моему приятелю. — Поправляетесь ли вы?
И в лице его видно было столько же искреннего участия, как в его приемах умения жить в хорошем обществе, но без всякого жеманства, без всякой формальности, можно сказать даже, что движения его были как-то странны и отрывисты и со всем тем приличны как нельзя более. Оригинальность кладет свою печать даже и на привычки подражания. — Это был Грибоедов.
Обрадованный хозяин поспешил познакомить нас. Оба имени прозвучали весьма внятно, но мы приветствовали друг друга очень холодно, даже не подали друг другу руки. Разговор завязался по-французски о чем-то весьма обыкновенном — наконец он склонился на словесность. Передо мною лежал том Байрона, и я сказал, что утешительно жить в нашем веке по крайней мере потому, что он умеет ценить гениальные произведения Байрона.
— Даже оценять многое выше достоинства, — сказал Грибоедов.
— Я думаю, это обвинение не может касаться авторов, каковы Гете или Байрон, — возразил я.
— Почему же нет? Может быть, и обоих. Разве поклонники первого не превозносят до небес его каждую поэтическую шалость? Разве не придают каждому его слову, наудачу брошенному, тысячу противоположных значений? С Байроном поступают еще забавнее, потому что его читает весь модный свет. Гете толкуют, как будто оп был непонятен, а Байроном восхищаются, не понимая его в самом деле. Никто не смеет сказать, что он проник великого мыслителя, и никто не хочет признаться, что он не понял благородного лорда.
— Этому виной, я думаю, различные способы их выражения. Гете облек мысли чувствами, между тем как Байрон расцветил чувства мыслью. Не всякий дерзнет хвалиться своим умом, но всякий рад сказать, что у него есть сердце, и, замечая, что Гете терзает более его ум, а Байрон чувство, полагает, что легче разгадать последнее, чем первый, хотя то и другое равно трудно.
— Для того чтобы заглянуть в лицо к ним, для доступа к высотам их не помогут ни ползки, ни прыжки: тут надобны крылья… И крылья орла, — прибавил Грибоедов. — Солнечные лучи играют и в блёстке, и в капле, но только масса воды может отразить целое солнце, только высокая душа может обнять полную мысль гения. Что касается, однако ж, до характеристики выражений в Гете и Байроне, она, мне кажется, слишком произвольна. Вы назвали их обоих великими, и, в отношении к ним, это справедливо, но между ними все превосходство в величии должно отдать Гете: он объясняет своею идеею все человечество, Байрон, со всем разнообразием мыслей, — только чело— века.
— Надеюсь, вы не сделаете этого укора Шекспиру. Каждая пьеса его сохраняет единство какой-нибудь великой мысли, важной для истории страстей человеческих, несмотря на грязную пену многих подробностей, свойственных более веку, нежели человеку. Я не знаю ни одного писателя в мире, который бы обладал сильнейшим языком и большим разнообразием мыслей. Вспомните, что он проложил дорогу самому Гете. Вспомните, когда писал он…
— Все обстоятельства времени, просвещения благоприятствовали, конечно, развитию крыльев Гете. Но я сужу не творца, а творения, и едва ли творения Шекспира выдержат сравнение с гетевскими.
— Признаюсь вам, что я не могу понять суда, где красоты ставятся в рекрутскую меру. Две вещи могут быть обе прекрасны, хотя вовсе не подобны.
Это правда, это осязаемая правда, мы спорили на ветер…
— Я готов пройти тридцать миль пешком, — промолвил он, улыбаясь, по-английски цитируя Стерна, — чтоб поглядеть на человека, который во всем наслаждается тем, что ему нравится, не расспрашивая, как и почему? Вы англоман и поймете меня.
Мы скоро расстались, с меньшей холодностью, правда, Во без всяких приветов и приглашений.
— Каков? — спросил меня с торжествующим видом приятель мой.
— Умный человек — и до сих пор только я не вижу в нем ничего чрезвычайного. Конечно, он держался более в оборонительном положении, и ему смешно было бы расстегнуться на первый случай и выставить напоказ все свои достоинства, по крайней мере, я не нахожу причины Переменять своего мнения. Ум и сердце, человек и автор — не все равно!
Я думал так и ошибался. Дальнейшие опыты и думы, более глубокие, убедили меня, что истинно умный человек — наверно человек добрый, и что произведения автора есть отпечаток его души. Маска, приемлемая на себя сочинителем, обманывает только сначала, век нельзя притворяться. Одна мысль, одно слово изменяет самому хитрому лицемеру, умей только схватить его.
Вскоре после ужасного наводнения в Петербурге Ф. В. Булгарин, у которого сидел я, дал мне прочесть несколько отрывков из грибоедовской комедии ‘Горе от ума’. Я уже не раз слышал о ней, но изувеченные изустными преданиями стихи не подали мне о ней никакого ясного понятия.
Я проглотил эти отрывки, я трижды перечитал их. Вольность русского разговорного языка, пронзительное остроумие, оригинальность характеров и это благородное негодование ко всему низкому, эта гордая смелость в лице Чацкого проникла в меня до глубины души. ‘Нет, — сказал я самому себе, — тот, кто написал эти строки, не может и не мог быть иначе, как самое благородное существо’. Взял шляпу и поскакал к Грибоедову.
— Дома ли?
— У себя-с.
Вхожу в кабинет его. Он был одет не по-домашнему, кажется, нуда-то собирался.
— Александр Сергеевич, я приехал просить вашего знакомства. Я бы давно это сделал, если б не был предубежден против вас… Все наветы, однако ж, упали пред немногими стихами вашей комедии. Сердце, которое диктовало их, не могло быть тускло и холодно.
Я подал руку, и он, дружески сжимая ее, сказал:
— Очень рад вам, очень рад! Так должны знакомиться люди, которые поняли друг друга. В ответ на искренность вашу заплачу тоже признанием… не все мои друзья были вашими, притом и холодность ваша при первой встрече, какая-то осторожность в речах отбили у меня охоту быть с вами покороче. После меня разуверили в этом, и теперь объяснилось остальное. Очень рад, что я ошибся.
После нескольких слов о потопе, который проник и в его квартиру, я встал.
— Вы собираетесь куда-то ехать, Александр Сергеевич, не задерживаю вас.
— Признаться, хотел было ехать на обед, но, пожалуйста, останьтесь и будьте уверены, что для меня приятнее потолковать о словесности, чем скучать за столом.
Вы, верно, уже обедали (было около пяти часов), а мне нередко случается позабывать за книгою обед и ужин.
— По несчастью, я не книга, Александр Сергеич, — сказал я, шутя.
— И слава богу! Человек-книга никуда не годится.
Не желая, однако ж, воспользоваться его снисходительностью, я раскланялся и просил его ‘Горе от ума’ для прочтения.
— Она у меня ходит по рукам, но лучше всего приезжайте завтра ко мне на новоселье обедать к П. Н. Ч. {3}. Он на вас сердит за критику одного из друзей своих, а друзья у него безошибочны, как папа, но он благороднейший человек, и я помирю вас {4}. Вы хотите читать мою комедию — вы ее услышите. Будет кое-кто из литераторов, все в угоду слушателей-знатоков: добрый обед, мягкие кресла и уютные места в тени, чтоб вздремнуть при случае.
Я дал слово, и мы расстались.
Разумеется, я не замедлил на другой день явиться по приглашению. Обед был без чинов и весьма весел. С полдюжины любителей, человека четыре литераторов составляли общество. Часов в шесть началось чтение. Грибоедов был отличный чтец. Без фарсов, без подделок он умел дать разнообразие каждому лицу и оттенять каждое счастливое выражение.
Я был в восхищении. Некоторые из любителей кричали ‘прелесть, неподражаемо!’ и между тем не раз выходили в другую комнату, чтоб ‘затянуться’. Один поэт повторял ‘великолепно’ при всяком явлении, но потом в антракте, встретив меня одного, сказал:
— Великолепно! Но многое, многое надо переделать, et puis quel jargon! {и что за жаргон! (фр.)} Что за комедия в четыре действия!
— Неужели вы находите, что мало четырех колес для дрожек, на которых ездите? — отвечал я и оставил его проповедовать, как надобно писать театральные пьесы {5}.
Чтение кончилось, и все обступили автора с поздравлениями и комплиментами, которые принимал он очень сухо. Видно было, что он взялся читать не для жатвы похвал, а только чтоб отделаться от неотступных просьб любопытных. Я только сжал ему руку, и он отвечал мне тем же. С этих пор мы были уже нечужды друг другу в тем чаще я мог быть с ним.
Обладая всеми светскими выгодами, Грибоедов не любил света, не любил пустых визитов или чинных обедов, ни блестящих праздников так называемого лучшего общества. Узы ничтожных приличий были ему несносны потому даже, что они узы. Он не мог и не хотел скрывать насмешки над подслащенною и самодовольною глупостью, ни презрения к низкой искательности, ни негодования при виде счастливого порока. Кровь сердца всегда играла у него на лице. Никто не похвалится его лестью, никто не дерзнет сказать, будто слышал от него неправду. Он мог сам обманываться, но обманывать — никогда. Твердость, с которою он обличал порочные привычки, несмотря на знатность особы, показалась бы иным катоновскою суровостью, даже дерзостью, но так как видно было при этом, что он хотел только извинить, а не уколоть, то нравоучение его, если не производило исправления, по крайней мере, не возбуждало и гнева.
Он не любил женщин, так, по крайней мере, уверял он, хотя я имел причины в этом сомневаться. ‘Женщина есть мужчина-ребенок’, — было его мнение. Слова Байрона ‘дайте им пряник да зеркало, и они будут совершенно довольны’ ему казались весьма справедливыми {6}. ‘Чему от них можно научиться? — говаривал он. — Они не могут быть ни просвещенны без педантизма, ни чувствительны без жеманства. Рассудительность их сходит в недостойную расчетливость и самая чистота нравов в нетерпимость и ханжество. Они чувствуют живо, но не глубоко. Судят остроумно, только без основания, и, быстро схватывая подробности, едва ли могут постичь, обнять целое. Есть исключения, зато они редки, и какой дорогою ценой, какой потерею времени должно покупать приближение к этим феноменам. Одним словом, женщины сносны и занимательны, когда влюбишься’.
Вся жизнь его, деятельность, проведенная или на бивуаках кавказских, или в азиатских городах Грузии и Персии, имела много прелестей или, по крайней мере, занимательности и без общества женщин, и это самое породило в нем убеждение, что в политическом быту мы должны осудить женщин на азиатское или по крайней мере на афинское заключение. ‘Они рождены, они предназначены самой природой для мелочей домашней жизни, — говаривал он, — равно по силам телесным, как и умственным. Надобно, чтоб они жили больше для мужей и детей своих, чем невестились и ребячились для света. Если б мельница дел общественных меньше вертелась от вееров, дела шли бы прямее и единообразнее, места не доставались бы по прихотям и связям родственным или меценатов в чепчиках, всегда готовых увлечься наружностью лиц и вещей, — покой браков был бы прочнее, а дети умнее и здоровее. Сохрани меня бог, чтоб я желал лишить девиц воспитания, напротив, заключив в кругу теснейшем, я бы желал дать им познания о вещах, гораздо основательнее нынешних’ {7}.
АКАК — Акты, собранные Кавказской археографической комиссией. Издание Архива Главного управления наместника кавказского, т. I-X. Тифлис, 1866-1886.
Алфавит — Восстание декабристов. Материалы, т. VIII,
Алфавит декабристов. Л., 1925.
Арапов — П. Арапов. Летопись русского театра. СПб., 1861.
Беседы в ОЛРС — ‘Беседы в Обществе любителей российской словесности при Московском университете’.
BE — ‘Вестник Европы’.
ВЛ — ‘Вопросы литературы’.
Воспоминания — ‘А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников’. М., 1929.
ГБЛ — Государственная библиотека им. В. И. Ленина (Москва). Рукописный отдел.
ГИМ — Государственный исторический музей (Москва). Отдел письменных источников.
ГПБ — Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград). Рукописный отдел.
ГТБТ — ‘А. С. Грибоедов. Творчество. Биография. Традиции’. Л., 1977.
ИВ — ‘Исторический вестник’.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. Рукописный отдел.
ЛП — ‘Литературное наследство’.
МТ — ‘Московский телеграф’.
Нечкина — М. В. Нечкина. Грибоедов и декабристы, изд. 3-е. М., 1977.
ОА — Остафьевскип архив князей Вяземских, т. 1-5. СПб., 1899-1913.
Пиксанов — Н. К. Пиксанов. Грибоедов. Исследования и характеристики. Л., 1934.
Попова — О. И. Попова. Грибоедов-дипломат. М., 1964.
ПССГ — Полное собрание сочинений Грибоедова, т. I-III. СПб.-Пг., 1911-1917.
РА — ‘Русский архив’.
РВ — ‘Русский вестник’.
Ревякин — А. И. Ревякин. Новое об А. С. Грибоедове. Ученые записки Московского педагогического института им. В. П. Потемкина, т. 43, вып. 4, 1954.
РЛ — ‘Русская литература’.
РО — ‘Русское обозрение’.
PC — ‘Русская старина’.
СО — ‘Сын отечества’.
Сочинения — А. С. Грибоедов. Сочинения. М.-Л., 1959.
СП — ‘Северная пчела’.
Творческая история — Н. К. Пиксанов. Творческая история ‘Горя от ума’. М., 1971.
ЦГАДА — Центральный государственный архив древних актов (Москва).
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва).
ЦГAM — Центральный государственный архив г. Москвы.
ЦГАОР — Центральный государственный архив Октябрьской революции, высших органов государственной власти и органов государственного управления СССР.
ЦГВИА — Центральный государственный военно-исторический архив (Москва).
ЦГИА — Центральный государственный исторический архив (Ленинград).
ЦГТМ — Центральный государственный театральный музей им. А. А. Бахрушина (Москва). Рукописный отдел.
Шостакович — С. В. Шостакович. Дипломатическая деятельность А. С. Грибоедова. М., 1960.
Шторм — Георгий Шторм. Потаенный Радищев, изд. 3-е. М., 1974.
Щеголев — П. Е. Щеголев. А. С. Грибоедов и декабристы (По архивным материалам). С приложением факсимиле дела о Грибоедове. СПб., 1905.
Александр Александрович Бестужев (Марлинский) (1797-1837) — писатель-декабрист, издававший вместе с Рылеевым альманах ‘Полярная звезда’. Еще до знакомства с Грибоедовым, в статье ‘Взгляд на старую и новую словесность в России’, которою открывался первый выпуск альманаха, Бестужев писал: ‘Грибоедов весьма удачно переделал с французского комедию ‘Молодые супруги’ (‘Le secret du menage’), стихи его живы, хороший их тон ручается за вкус его, и вообще в нем видно большое дарование для театра’ (‘Полярная звезда на 1823 г.’, с. 34). Период его личного знакомства с Грибоедовым был недолгим: с июня 1824 г. по апрель 1825 г., когда Бестужев по делам службы отбывает в Москву. Однако, этого времени оказалось достаточно, чтобы первоначальное предубеждение к Грибоедову, возникшее у Бестужева под влиянием рассказов Якубовича о дуэли Шереметева с Завадовским, сменилось тесными дружескими отношениями. Свидетельством их является воспоминание Бестужева о том, что в доме ‘почтенной матушки и сестры Александра Сергеевича’ он ‘был как родной’ (РВ, 1870, No 5, с. 263), и единственное дошедшее до нас письмо Грибоедова к нему от 22 ноября 1825 г. из станицы Екатериноградской, в котором он просит обнять Рылеева ‘искренне, по-республикански’ (см. с. 380 наст. изд.). В ‘Полярной звезде на 1825 г.’ (с. 18) А. Бестужев высоко оценил комедию ‘Горе от ума’: ‘Человек с сердцем не прочтет ее, не смеявшись, ее тронувшись до слез. Люди, привычные даже забавляться по французской систематике или оскорбленные зеркальностью сцен, говорят, что в ней нет завязки, что автор не по правилам нравится, — но пусть они говорят, что им угодно, предрассудки рассеются, и будущее оценит достойно сию комедию и поставит ее в число первых творений народных’. 15 января 1825 г. Бестужев писал В. И. Туманскому: ‘Здесь шумит, и по достоинству, Грибоедова комедия. Это — диво, и он сам пресвежая душа’ (Никсонов, с. 168). Память о Грибоедове Бестужев пронес через всю свою жизнь. 4 февраля 1832 г. он писал Н. А. Полевому из Дербента: ‘Грибоедов взял слово с Паскевича мне благодетельствовать, даже выпросить меня из Сибири у государя. Я видел на сей счет сделанную покойником записку… Благороднейшая душа! Свет не стоил тебя… по крайней мере, я стоил его дружбы в горжусь этим’ (РВ, 1861, No 3, с. 321). В письме же к брату Павлу из Тифлиса от 23 февраля 1837 г., за три месяца до своей гибели, Бестужев писал: ‘Меня глубоко огорчила трагическая смерть Пушкина, дорогой Павел… Я не смыкал глаз всю ночь, а на заре я уж ехал по скверной дороге в монастырь св. Давида, который ты знаешь. Приехав туда, я зову священника и прошу его отслужить панихиду на могиле Грибоедова, могиле поэта, попираемой ногами толпы, без камня, без надписи. Я плакал тогда горькими слезами, как плачу теперь, над другом, над товарищем по оружию, над самим собой. И когда священник произнес слова: ‘за убиенных боляр Александра и Александра’, я задыхался от рыданий — эта фраза показалась мне не только воспоминанием, но и предсказанием… Да, я чувствую это, моя смерть тоже будет насильственной, необычной и близкой’ (Пиксанов, с. 188, подлинник по-французски).
По изд.: ‘Воспоминания Бестужевых’. М.-Л., 1951, с. 523-530, с исправлениями по автографу (ИРЛИ, ф. 604, No 7, лл. 7-14, No 12, лл. 73-74).
Воспоминания Бестужева о Грибоедове написаны, по-видимому, в Сибири, под непосредственным впечатлением известия о гибели драматурга. Текст их несомненно беллетризован, что особенно заметно в воспроизводимых мемуаристом диалогах (характерно, что на полях черновой тетради, хранящейся в ИРЛИ, набросаны заготовки фраз: ‘оковы никогда не могут быть игрушки’, ‘но сердце, как холодный стакан, не выдержит этой жаркой страсти’, ‘гербы, как дурные грибы на стенах’).
Впервые очерк, по копии Е. Бестужевой, был напечатан в журнале ‘Отечественные записки’ (1860, No 10, с. 633-640). Ряд ошибок был исправлен по черновому автографу М. К. Азадовским в кн.: ‘Воспоминания Бестужевых’. М.-Л., 1951.
1 Н. А. Муханов, корнет уланского полка, дальний родственник Грибоедова и двоюродный брат декабриста П. А. Муханова. После 1825 г. был адъютантом петербургского генерал-губернатора Голенищева-Кутузова (члена Следственного комитета) и во время пребывания Грибоедова под арестом виделся с ним и оказывал ему помощь, о чем свидетельствуют дошедшие до нас записки Грибоедова к Муханову (ПССГ, т. III, с. 152-153, относительно правильной их датировки см.: ‘Воспоминания Бестужевых’, с. 804). И после освобождения Грибоедова летом 1820 г. он часто с ним встречается, это засвидетельствовано в письмах Н. А. Муханова к брату Александру: ‘Грибоедов не едет в Москву, потому что был в простуде, все это время страдал от флюса и потом не кончил еще совершенно дела здесь’ (20 июня), ‘Сейчас выходит от меня Грибоедов, с которым я беспрестанно вижусь. Чудо что за человек: умен, нравственности необыкновенной в наш век, да что же я его описываю, ты сам его также знаетш’ (без даты), ‘Пока буду часто встречаться с Грибоедовым да с Вяземским, а как они уедут, то хоть умирай с тоски’ (6 июля) (ГИМ, ф. 117, No 86-88, см. также No 34, 107, 198).
2 Встреча Бестужева с Грибоедовым у Муханова произошла не в августе, а 5 июля 1824 г. (см.: Нечкина, с. 444). Этапы сближения с Грибоедовым отмечены в письмах Бестужева к Вяземскому: ‘Я познакомился с Грибоедовым, но еще не сошелся с ним, во-первых, потому, что то он, то я здесь не жил, а во-вторых, мне кажется, что он любит поклонение, и бог Аполлон ему судья за сведенье с ума Кюхельбекера: какую чуху, прости господи, напорол он в своей ‘Мнемозине’! Впрочем, в два или три свиданья наши я видел в нем и любезного европейца, и просвещенного человека — две редкие вещи в одной особе, особенно на Руси. Мы говорили о Вас, любезнейший князь, — и я помирился с человечеством и литературою’ (20 сентября), ‘Грибоедов Вам кланяется, я сегодня его видел… С тех пор как лучше его узнаю, я более и более уважаю его характер и снисхожу к его странностям’ (3 ноября), ‘Грибоедов со мною сошелся — он преблагородный человек…’ (12 января) (ЛН, т. 60, кн. 1, с. 224, 226, 228).
3 В черновой рукописи эта фраза несколько откорректирована: ‘…приезжайте завтра ко мне на квартиру [на новоселье] обедать…’ Что же касается проставленных в рукописи инициалов, то они написаны крайне неразборчиво, за исключением — ‘Ч’. По-видимому, здесь имеется в виду Петр Николаевич Чебышев, знакомый Грибоедова, неоднократно упоминаемый в его письмах (ПССГ, т. III, С 138, 155, 160, 238). Ср. в письме А. Е. Измайлова П. Л. Яковлеву от 13 января 1825 г.: ‘Сегодня буду на литературном обеде у одного мецената со звездою. Это полковник (точнее, подполковник в отставке. — П. К., С. Ф.) Чебышев, иностранный кавалер и российский винный поставщик, приятель Грибоедова, которого первый раз сегодня увижу. Предчувствую, что проведу весело время — будет на обеде задорный польский пес, пудель, Запирашка и пр. и пр. (то есть Булгарин, Греч, А. Бестужев. — П. К., С. Ф.)’ (‘Пушкин. Исследования и материалы, т. VIII. Л., 1978, с. 168, 193. Ср. басню А. Измайлова ‘Слон и Собака’),
4 По-видимому, имеется в виду В. А. Жуковский, о ‘германизме’ поэзии которого Бестужев писал в журнале ‘Литературные листки’ (1824, No 19-20, с. 34). Дружеские отношения Чебышева и Жуковского подтверждаются запиской последнего (ГПВ, ф. 286, оп. 2, No 166).
5 Намек на отзыв Бомарше о своей комедии ‘Севильский цирюльник’: ‘…моя колесница и без пятого колеса катится не хуже: публика довольна, я тоже’ (Бомарше. Избранные произведения. М., 1954, с. 276).
6 По-видимому, в эту реплику Бестужев внес личный элемент, по крайней мере, те же слова Байрона (по-английски) он сочувственно цитирует в письме к Н. А. Полевому от 24 февраля 1832 г. Что же касается Грибоедова, то он действительно возмущался таким порядком, когда ‘мельница дел общественных вертится от вееров’, ср. намеченную в ‘Горе от ума’ тему женского деспотизма, — Ю. Н. Тынянов. Пушкин и его современники. М., 1968, с. 375-379).
7 Очевидно, очерк Бестужева о Грибоедове остался незавершенным. К тому же, предназначая его для печати, ссыльный декабрист был поневоле вынужден не касаться политических тем. Ни слова Бестужев не упоминает в своих воспоминаниях и о знаменитых русских завтраках Рылеева, на которых они часто встречались в 1825 г. Об одном из таких ‘завтраков’ вспомнил в своих мемуарах брат А. А. Бестужева, Михаил: ‘Особенно врезался у меня в памяти один из них, на котором, в числе многих писателей, были Дельвиг, Ф. Глинка, Гнедич, Грибоедов и другие. Тут же присутствовал брат А. Пушкина, Лев, которого брат Александр в насмешку называл ‘Блёв’, намекая на его неумеренное употребление бахусовой влаги. Помню, что он говорил наизусть много стихов своего брата, еще не напечатанных: прочитал превосходный разговор Тани с нянею, приведший в восторг слушателей.
Помню, как тут же брат Александр и Рылеев просили Льва Пушкина передать брату, не согласится ли он продать им каждый стих этого эпизода по пять рублей для предполагаемой ‘Полярной звездочки’, что впоследствии было утверждено с согласия А. Пушкина.
Помню, как зашла речь о Жуковском и как многие жалели, что лавры на его челе начинают блекнуть в придворной атмосфере, как от сожаления, неприметно, перешли к шуткам на его счет. Ходя взад и вперед с сигарами, закусывая пластовой капустой, то там, то сям вырывались стихи с оттенками эпиграммы или сарказма…’ (‘Воспоминания Бестужевых’. М.-Л., 1951, с. 53-54).