Злые вихри, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1893

Время на прочтение: 331 минут(ы)

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ВСЕВОЛОДА СОЛОВЬЕВА

ЗЛЫЕ ВИХРИ
РОМАНЪ
Въ двухъ частяхъ.

…а міра сего тлннаго и вихровъ, исходящихъ отъ злыхъ человкъ, не перенятъ, потому что во всемъ свт разсяни быша, точію бо человку душою предъ Богомъ не погршить, а вихри злые, отъ человкъ нашедшіе, кром воли Божіей, что могутъ учинить?
(Изъ письма царя Алекся Михайловича Ордину Нащокину)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Наталья Порфирьевна остановилась въ дверяхъ между двумя гостиными, гд сосредоточилось, на этотъ разъ, все оживленіе, и окинула быстрымъ, внимательнымъ взглядомъ ту и другую комнату. На ея губахъ еще не успли застыть послднія слова только что произнесенныхъ ею безсознательно заученныхъ фразъ, всегда казавшихся, какъ ей самой, такъ и другимъ, новыми и умными.
Сейчасъ произнесетъ она другія, подобныя же фразы. Ея блыя, пухлыя щеки, дряблость и морщинки которыхъ таятся за незамтнымъ слоемъ искуснаго притиранья, уже дрогнули отъ привычно вызываемой, тихой и безконечно мягкой полуулыбки. Это та самая полуулыбка, о которой лтъ двадцать тому назадъ, посл аудіенціи, давно уже замолкшія, ласковыя уста сказали: ‘Cette bonne madame Vilimsky а le sourire d’une sainte’.
Теперь репутація святости Натальи Порфирьевны Вилимской-Талубьевой была общеизвстнымъ, несомнннымъ фактомъ, отпраздновала свой юбилей, а ея мягкая, тихая полуулыбка получила оффиціальное значеніе и неизмнно находилась на своемъ посту, при исполненіи своихъ обязанностей.
Внимательный взглядъ на об гостиныя доложилъ Наталь Порфирьевн, что все обстоитъ благополучно. Да и могло ли быть иначе? Разв она, полноправная хозяйка этого чуднаго дома, гд каждая мельчайшая подробность носила на себ слды неподдльнаго стариннаго барства, не обладала, рядомъ со своею святостью, знаніемъ всхъ глубочайшихъ тайнъ свтской жизни? Разв не восприняла она съ юныхъ лтъ своею художественною душой всю гармоничную красоту вншнихъ формъ этой жизни? Разв не была она иной разъ незримымъ, но вчно дйствующимъ капельмейстеромъ прекрасно разучивающаго свои партіи оркестра, носящаго названіе ‘большого свта’?..
Шла третья недля Великаго поста, а потому вечеръ Натальи Порфирьевны имлъ, конечно, соотвтствующій этому времени характеръ. Длинная анфилада парадныхъ комнатъ отъ яркаго освщенія двухъ гостиныхъ казалась потонувшей въ полумрак. Приглашенныхъ насчитывалось всего около сорока человкъ. Однако, это вовсе не было случайное собраніе добрыхъ знакомыхъ хозяйки. Наталья Порфирьевна не любила, да и не хотла даже признавать ничего случайнаго.
Съ тхъ поръ, какъ она вышла замужъ и стала проводить зимы въ этомъ дом, то есть уже боле тридцати лтъ, каждый день ея жизни имлъ свою задачу, былъ стремленіемъ къ какой-либо опредленной цли. Сначала дни и вечера оказывались нужными для устройства ея собственныхъ длъ. Когда вс эти дла были устроены, когда она почувствовала, что создала свое положеніе ‘на скал’, которую не расшатаютъ никакія волны, она вовсе и не подумала складывать руки. Въ ней жила, не слабя и не притупляясь съ годами, жажда дятельности, потребность строить планы и приводить ихъ въ исполненіе.
Эта женщина, объявленная образцомъ семейныхъ добродтелей, эта Пенелопа нашихъ дней, безупречно врная своему вовсе, не ‘хитроумному’, но вчно пребывавшему въ разныхъ отлучкахъ Улиссу, знала въ жизни одно лишь наслажденіе, наслажденіе побды. Задумать — и исполнить. И чмъ трудне достиженіе цли, чмъ хитре и тоньше пущенные въ ходъ дипломатическіе и стратегическіе пріемы, тмъ наслажденіе полне.
Такой страсти Натальи Порфирьевны многія, иной разъ и дйствительно общеполезныя, предпріятія были обязаны своимъ процвтаніемъ, а сотни мужчинъ и женщинъ — устройствомъ своихъ длъ, карьеры, даже, если хотите, счастья. Она протежировала охотно и творила просто чудеса. Только надо было умть поймать ее въ такую минуту, когда запасъ ея ‘насущнаго хлба’ истощался, и она, чувствуя первые приступы голода, спрашивала себя: ‘что бы такое устроить? чего бы добиться?’
Если же ‘хлба’ у нея было достаточно,— она превращалась въ камень и оставалась равнодушною къ страданіямъ всего человческаго рода. На ея лиц сіяла святая улыбка, но значеніе этой улыбки становилось безнадежнымъ. Оставалось выжидать боле подходящаго времени, а если дло не допускало отлагательства, то ставить на немъ крестъ.
Нсколько заране подготовленныхъ партій предстояло Наталь Порфирьевн разыграть и въ этотъ вечеръ. Она уже выставила первые врные ходы и обдумывала дальнйшіе. Въ такъ называемой ‘маленькой’ гостиной, за двумя карточными столами, партнеры были соединены съ ‘доброй цлью’. Въ ‘большой’ гостиной образовались группы и велись достаточно оживленные, но до того малошумные разговоры, что они не покрывали собою позвякиванія ложечекъ о севрскій фарфоръ чайныхъ чашекъ.
‘Кого же еще нтъ?’ — подумала Наталья Порфирьевна, вспомнила кого именно, сдлала почти неуловимую недовольную мину — и вернулась на свое мсто, между двумя немолодыми уже дамами, погруженными въ тихую, малооживленную бесду и въ какое-то рукодлье.
Въ эту минуту маленькій, очень развязный молодой человкъ ловко и неслышно пробирался черезъ всю огромную комнату. Онъ останавливался на мгновеніе, обмнивался то съ тмъ, то съ другимъ двумя-тремя словами, и спшилъ дальше. На его замчательно красивомъ, хотя черезчуръ женственномъ лиц, въ его большихъ черныхъ глазахъ, въ невольномъ поднятіи шнурочкомъ выведенныхъ бровей, читалось изумленіе и въ то же время какъ бы нкоторая радость.
Теперь ужъ можно было видть, что онъ направляется къ человку, только что покинутому сказавшею ему нсколько словъ молодою, но некрасивою дамой и остановившемуся въ сторон.
— Миша! милый! est-ce bien toi?— ласково и весело заговорилъ маленькій красавецъ, сжимая протянувшуюся къ нему руку своей нжною рукой, до того красивой и выхоленной, что ей могла позавидовать любая кокетка.— Ты ли это? и какими судьбами здсь? и давно ли въ Петербург? Вдь, я думалъ, что ты гд-нибудь за тридевять земелъ, chez les antipodes… я ужъ панихиды по теб заказывалъ… просвирки вынималъ pour le salut de ton me… вдь, сколько… да, четыре года, какъ ты исчезъ!, покажись-ка! все тотъ же! и ничевошеньки-то ты не постарлъ!
— Да, вдь, и въ теб, Вово, никакой перемны!— услышалъ онъ давно, знакомый, звучный, но сдерживаемый голосъ:— на тхъ же крылышкахъ порхаешь, съ тмъ же лукомъ и колчаномъ за плечами.
— Это я-то? d’autres, mon cher, voyez un peu a!
Онъ наклонилъ голову, комичнымъ жестомъ указывая на свои сильно рдющія, коротко подстриженныя кудри и затмъ внезапно стихая.
— La belle et la bte!— торжественно возвстилъ онъ, поведя глазами ко входнымъ дверямъ и слегка подтолкнувъ локтемъ пріятеля.
Въ гостиную входилъ маленькій, толстый человчекъ неопредленныхъ лтъ, съ лицомъ не только некрасивымъ, но противнымъ и глупымъ до послдней степени. Этотъ господинъ велъ подъ руку молодую женщину, бывшую почти на голову выше его и поражавшую своею яркой, побдоносной красотой. При первомъ же взгляд на эту пару каждый долженъ былъ согласиться, что боле мткаго, остроумнаго ея опредленія, чмъ опредленіе Вово, нельзя было и придумать. Дйствительно — lа belle et la bte!
Однако, тотъ, за упокой чьей души Вова вынималъ просвирки, не усплъ улыбнуться. Онъ вглядлся въ ‘la belle’ и сразу поблднлъ и застылъ, какъ только умютъ блднть и застывать черезчуръ нервные люди.

II.

Дв маленькія двушки,— одна маленькая, бленькая, синеглазая, а другая черноволосая, съ горячими глазами и такая огромная, что видно было, какъ она длаетъ послднія, безплодныя усилія, чтобы казаться меньше,— проходили мимо пріятелей.
— Князь,— сказала маленькая:— ршите нашъ споръ…
Вово тотчасъ же къ нимъ присоединился, и они прошли дальше.
Его пріятель остался на своемъ мст, будто приросъ къ нему. Онъ видлъ, какъ ‘la belle’ и ‘la bte’ приближались къ хозяйк, какъ она встала и сдлала два, три шага имъ навстрчу.
Вотъ она подводитъ ихъ къ сидящей рядомъ съ нею дам. ‘La belle’ длаетъ граціозный реварансъ, ‘la bte’ склоняется и почтительно приклепывается губами къ протянутой ему рук. ‘La belle’ остается съ дамами, присаживаясь въ указанное ей Натальей Порфирьевной кресло. Она что-то говоритъ, чуть-чуть опустивъ глаза и невинно улыбаясь, причемъ сверкаютъ ея ровные хорошенькіе зубы, а на правой щек образуется прелестная ямочка. ‘La bte’, осторожно пятясь, отходитъ и присоединяется къ групп мужчинъ, которымъ онъ пожимаетъ руки.
Все это видитъ пріятель князя Вово и не видитъ ничего иного. А на него ужъ обращаютъ вниманіе. Онъ слишкомъ выдляется своимъ одиночествомъ, своею застывшей позой. Да и самая наружность его какъ-то не совсмъ у мста въ этой гостиной — въ немъ есть что-то неуловимое, но прямо говорящее, что онъ не принадлежитъ къ этому свту, что онъ здсь не свой, а только случайный поститель.
Его небольшая плотная фигура изящна, но своеобразнымъ изяществомъ, съ которымъ споритъ не то усталость, не то привычная лнь и разсянность. Его мягкіе волосы небрежно зачесаны, и блдно золотистая прядь ихъ то и дло непослушно спадаетъ на широкій блый лобъ. Ему ужъ, очевидно, за тридцать лтъ, а то, пожалуй, даже и больше, но вообще онъ очень моложавъ и только вокругъ свтлыхъ глазъ съ тяжелыми вками густилась темная тнь и собрались мелкія морщинки. Эти глаза и взглядъ ихъ изъ тхъ, которые часто раздражаютъ, отталкиваютъ мужчинъ и сводятъ съ ума женщинъ.
— Вово, съ кмъ ты это сейчасъ говорилъ?— спрашивалъ видный молодой человкъ хорошенькаго князя, когда тотъ покончилъ свою бесду съ маленькой и огромной барышнями.
— Что? гд? и когда?— разсянно проговорилъ Вово.
— Да сейчасъ, вонъ тотъ… такой странный…
— Странный? чмъ же? C’est mon vieil ami, Аникевъ.
— Аникевъ? это что-жъ такое? и почему онъ здсь? откуда взялся.
Вово пристально взглянулъ своими бархатными глазами на собесдника.
— Его не было въ Петербург года четыре, а теперь вотъ онъ вернулся. Здсь онъ потому, что Наталья Порфирьевна его очень любитъ, elle а t jadis tr&egrave,s lie avec за m&egrave,re. Да неужели ты никогда о немъ не слыхалъ, графъ? Онъ такой умница, plein de talents, какой музыкантъ, какъ поетъ…
— Аникевъ! да, теперь вспоминаю… mais, cher, s’est un homme, qu’on ne connat pas!
Въ лиц Вово что-то дрогнуло, и на лбу появилась морщина.
— Qu’on ne connat pas? почему же это? Откуда теб померещилось, когда, видишь, онъ здсь et quand je te dis qu’il est mon vieil ami?— очень серьезно произнесъ онъ.
— Enfin… нтъ, я вспомнилъ,— презрительнымъ тономъ подтвердилъ графъ:— была какая-то скверная исторія… quelque chose de tr&egrave,s vilain…
— Что такое? Какая исторія?
— Была, была, и прескверная… тутъ женщина еще замшана… его жена или чужая… онъ кого-то обманулъ, ограбилъ… или его тамъ, что ли, ограбили, словомъ, что-то невозможное, скандалъ по всей форм… и его нигд не принимали. А тутъ вдругъ… у Натальи Порфирьевны! Времена!
Молодой человкъ пожалъ плечами и, оставивъ своего собесдника, величественно подошелъ къ дамамъ. Вово остался съ разинутымъ ртомъ. Онъ хотлъ было остановить графа, отвтить ему, но вдругъ услышалъ вблизи свое имя въ устахъ маленькой бленькой барышни, весело разсказывавшей что-то молодому флигель-адьютанту.
— Княжна, по какому это поводу вы произносите мое имя всуе?— повернулся онъ на своихъ лакированныхъ башмачкахъ безъ каблуковъ, и забылъ и графа, и Аникева, и всю его ‘скверную’ исторію.
— Если ‘по поводу’ — значитъ, не всуе!— отвтила барышня, лукаво скользнувъ по его лицу смющимся, дтски-веселымъ взглядомъ…
Аникевъ все слдилъ за ‘la belle’. Ни одно малйшее движеніе ея прелестнаго лица не ускользнуло отъ его пристальнаго взгляда. И онъ видлъ, какъ все въ ней, начиная отъ слабой улыбки, показывавшей кончики сверкавшихъ зубовъ и ямку на щек,— обдуманно, взвшено, законченно и совершенно. Онъ не могъ слышать того, что она говорила, но былъ увренъ, что и слова ея такъ же взвшены, хладнокровно обдуманы, какъ выраженіе лица, мины и позы.
Около шести лтъ не видалъ онъ ея. Онъ зналъ, что раньше или позже, вроятно, ее встртитъ, и не разъ представлялъ себ ту перемну, какую найдетъ въ ной. Вдь, ей уже двадцать восемь лтъ, насколько же померкла ея ослпительная красота за это время? Вдь, женская красота — такой нжный, быстро-отцвтающій цвтокъ.
И вотъ онъ видитъ, что она не только не померкла, но стала еще боле торжествующей, всепобдной. Для нея время даже и не остановилось, а будто пошло назадъ и вернуло ей вс самыя свжія краски первой юности…
Но вмст съ этилъ какая перемна! Совсмъ новое существо, свтская актриса, да и какая еще — первостепенная, безукоризненная… А онъ пророчилъ ей, что та жизнь, на какую пошла она, скоро ее измучаетъ, состаритъ и убьетъ!..
Грустная усмшка мелькнула и застыла на губахъ его.
И, погруженный въ свои мысли, воспоминанія, наблюденія со средоточенныя на одномъ, всецло притянувшемъ его къ себ центр, онъ не замтилъ, какъ въ гостиной и вблизи отъ него превзошло. нкоторое движеніе. Онъ очнулся, только заслыша аккорды рояля. Старый князь Бирскій, съ видомъ человка, приступавшаго къ исполненію своихъ прямыхъ обязанностей, высоко поднимая руки, ударялъ по клавишамъ. Позади его табуретки, на приличномъ другъ отъ друга разстояніи, стояли кавалеръ и дама. Дама была молода, не хороша и не дурна, съ очень смлыми и холодными глазами. Кавалеръ былъ безукоризненно приличный молодой человкъ, и выраженіе его лица говорило, что онъ намренъ, во что бы то ни стало, идти впередъ, ни подъ какимъ видомъ не останавливаясь и пользуясь всмъ, что можетъ попасться ему на дорог.
Кавалеръ и дама обмнялись быстрымъ взглядомъ сообщниковъ и запли подъ аккомпаниментъ князя Бирскаго.
Строго относиться къ ихъ пнію было нельзя, да и никто не думалъ объ этомъ. Они детонировали, но не особенно, ихъ маленькіе голоса были не безъ пріятности, и все дло заключалось, конечно, въ выбранномъ ими дуэт. Этотъ дуэтъ изъ оперы, поставленной передъ масляницой, только что начиналъ входить въ моду.
Посл дуэта тотъ же скромный и безукоризненный молодой человкъ, аккомпанируемый тмъ же княземъ Бирскимъ, проплъ старинный французскій романсъ, изо всхъ силъ постаравшись сдлать это со вкусомъ. Затмъ, быстро и неуловимо, произошло слдующее. Старый, но сохранившійся въ отличномъ порядк и представительности господинъ, уныло дремавшій подъ пніе и глядвшій на всхъ до безнадежности безучастно, вдругъ, поддакивая оказавшейся рядомъ съ нимъ Наталь Порфирьевн, похвалилъ и старинный романсъ и его исполненіе…
Онъ ршительно не зналъ, что такое, какъ и кмъ было пто, потому что сознательно ничего не слышалъ и потому что, несмотря на свою репутацію меломана, давно ужъ потерялъ охоту ко всякому пнію. Наталья Порфирьевна хвалила, и онъ, естественно, выразилъ свое полное одобреніе. Она отозвалась о пвц, какъ о прекрасномъ молодомъ человк, способномъ къ серьезной служб, исполненномъ самыхъ лучшихъ стремленій. Старый господинъ отозвался, что это весьма утшительно и похвально.
Тутъ молодой пвецъ, какъ бы магически привлеченный, очутился возл нихъ и былъ представленъ старому господину. Въ доброй улыбк Натальи Порфирьевны и въ ея ласково и побдно сіявшихъ глазахъ, обращенныхъ къ пвцу, сказалось: ‘я на сегодня свое сдлала, теперь вы ужъ постарайтесь — et bonne chance!’
Пвецъ отвтилъ ей благодарнымъ взглядомъ, почтительно прислъ на стулъ, отодвинувъ его чуть-чуть назадъ, чтобы не быть на одной линіи съ тмъ, кому онъ былъ представленъ, и началъ стараться, вдохновляемый надеждой на исполненіе своихъ завтныхъ мечтаній
Въ это время гостиная оглашалась высокими, форсированными нотами тоже стариннаго, но уже не французскаго, а нмецкаго романса. Принявъ изящно скромную позу и видимо пытаясь по возможности меньше раскрывать ротъ, пвица невольно своими смлыми и холодными глазами смотрла все по одному и тому же направленію.
Она видла, какъ Наталья Порфирьевна подсла къ дам, съ которой такъ долго и съ такимъ замтнымъ успхомъ бесдовала предъ тмъ ‘la belle’.
Наталья Порфирьевна шепнула нсколько словъ дам, та отвтила ей замтнымъ наклономъ головы, и вотъ ласково и ободрительно глядитъ на пвицу.
Пвица томно опустила глаза и вытянула такую опасную ноту, что сама было испугалась. Но все сошло благополучно, и романсъ закончился при общемъ шопот одобренія. Пвица уловила два призывающіе ее взгляда и, вспыхнувъ отъ удовольствія, устремилась за полученіемъ своей aubaine, подготовленной ей ‘этой милой-милой, этой ангельски-доброй Натальей Порфирьевной’…
Прошло именно столько времени, сколько надо было, чтобъ испарилось впечатлніе и замолкли разговоры, вызванные моднымъ дуэтомъ и двумя старинными романсами. Когда всевидящій взглядъ и всеслышащія уши хозяйки убдились въ томъ, что настало самое подходящее мгновеніе, она незамтно оказалась возл Аникева.
— Михаилъ Александровичъ,— дружескимъ тономъ и достаточно громко, чтобы многіе это слышали, сказала она — доставьте намъ удовольствіе послушать вашъ голосъ и вашу музыку, вдь, это, во всхъ смыслахъ, такое рдкое удовольствіе!
Аникевъ, какъ ей показалось, очень странно взглянулъ на нее, проговорилъ: ‘слушаю-съ’ — и лниво подошелъ съ нею къ роялю.
— Что вы намъ споете?— шепнула ему Наталья Порфирьевна.
— Я еще и самъ не знаю,— разсянно отвтилъ онъ.
Она посмотрла на него почти съ испугомъ. Онъ придвинулъ табуретъ, слъ, опустилъ руки на колни, закрылъ глаза. Такъ прошло около долгой, долгой минуты. Можно было подумать, что онъ заснулъ.
Вс глядли на него съ едва замтнымъ насмшливымъ изумленіемъ, и кое-кто уже переглянулся между собою. Съ лица Натальи Порфирьевны сбжала безъ остатка ея святая полуулыбка, брови ея поднялись…

III.

Вдругъ нсколько сильныхъ, смлыхъ аккордовъ огласили гостиную. Аникевъ выпрямился, поднялъ голову, и его блыя руки съ длинными гибкими пальцами привычно, какъ бы безъ участія его воли, забгали по клавишамъ. Онъ глядлъ затуманившимися, широко раскрытыми глазами прямо передъ собою и видлъ клубящійся голубоватый туманъ, наплывавшій со всхъ сторонъ и отдлявшій его отъ остального міра. Ощущеніе глубокаго одиночества быстро охватило его, и въ то же время по всмъ нервамъ пробжалъ знакомый трепетъ. Что-то кипло въ сердц, въ мозгу, во всемъ существ его. Проносились, обгоняя другъ друга, неясныя воспоминанія, неуловимыя, какія-то таинственныя ощущенія появлялись и пропадали.
Весь этотъ странный, волшебный хаосъ воплощался въ безсознательно вызываемыхъ звукахъ, сливался съ ними…
Это была необычная гармонія, возбуждавшая самые крпкіе и спокойные нервы, въ ней было что-то захватывающее, опьяняющее — и вс слушатели ощутили на себ ея вліяніе. Даже бывшій меломанъ прервалъ свою полудремоту и спрашивалъ себя: хорошо это или плохо, и вообще что же это такое?
Между тмъ туманныя вереницы ощущеній и образовъ, проносившихся передъ Аникевымъ, мало-по-малу исчезли. Ему казалось теперь, что онъ лежитъ, какъ лежалъ когда-то, у открытаго окна, и что темная южная ночь глядитъ на него всми своими звздами, дышитъ на него всмъ своимъ горячимъ благоуханіемъ. А на сердц смутно, въ мысляхъ темно — и томитъ мучительная безсонница. Это все ужъ было, не разъ было, и онъ даже когда -то передалъ это словами и переложилъ на музыку…
Онъ вспомнилъ слова, вспомнилъ музыку, незамтно, тихими, подбирающимися звуками перешелъ къ ней, глубоко вздохнулъ всей грудью — и заплъ:
Мучительно тянется время ночное,
Какъ жизнь одинокая, вяло, безъ цли…
И мрачныя думы толпой налетли…
И кровью заплакало сердце больное…
У него былъ сильный, хорошо обработанный теноръ, чистый и звонкій въ высокихъ нотахъ и совсмъ мягкій въ низкихъ. Съ этимъ послушнымъ гибкимъ голосомъ онъ могъ, какъ истинный, поддающійся вдохновенію художникъ, длать что угодно. Главное же, придя въ такое настроеніе, въ какомъ теперь находился, онъ совсмъ не замчалъ своей творческой работы — онъ игралъ и плъ безсознательно, испытывая при этомъ сладкое и мучительное наслажденіе.
Наслажденіе это было капризно и являлось вовсе не часто, а когда его не было — Аникевъ не любилъ ни играть, ни пть, такъ какъ ему приходилось, въ такихъ случаяхъ, играть и пть не свое, но чужое, не вылившееся изъ собственной души его. Для слушателей онъ оставался превосходнымъ пвцомъ и піанистомъ: но ему самому это было скучно.
Поэтому, съ юности много поработавъ надъ своимъ даромъ и пройдя хорошую школу, онъ никогда не выступалъ не только на театральныхъ подмосткахъ, но даже и въ большихъ концертахъ. Наталья Порфирьевна, говоря, что его музыка и пніе во всхъ смыслахъ рдкое удовольствіе,— сказала только правду.
До сихъ поръ было издано всего нсколько его романсовъ и пьесъ, настолько своеобразныхъ и настолько терявшихъ въ обыкновенномъ, не его, исполненіи, что они среди ‘публики’ не могли имть особеннаго успха. Лучшія же его фантазіи не только не были изданы, но оказывались даже и не записанными: он были въ немъ, онъ никому не хотлъ ихъ отдавать, да и законченности въ нихъ не было, потому что, исполняя ихъ, онъ каждый разъ придавалъ имъ иной видъ, включалъ въ нихъ много новаго, для него самого неожиданнаго, внезапной импровизаціи.
Когда находилъ на него мучительно-сладкій трепетъ, и дйствительность исчезала передъ безплотными образами — онъ, самъ того не замчая, импровизировалъ. Въ его мозгу внезапно создавались мрныя рифмованныя фразы, одвались переливами его голоса и пополнялись звуками инструмента, послушно оживавшаго подъ его пальцами. Потомъ онъ часто хотлъ вспомнить и слова, и мелодію, но не могъ этого.
Импровизировалъ онъ и теперь на нсколько прежнихъ словъ и мотивовъ…
… Безсонница становится мучительне. Все, что отравило жизнь, все, что обмануло — встаетъ теперь въ сердц неотвязнымъ, злымъ призракомъ…
Немолчные стоны тоски, униженья.
Любви опозоренной горькія слезы.
Разбитая вра, погибшія грезы.
Мучительный ядъ и вражды и презрнья…
Куда скрыться отъ этого призрака, въ чемъ найти забвенье?.. Проклятья! проклятья! безумныя муки!..
Но вдругъ… будто искра небеснаго свта,
Но вдругъ — будто капля тепла и привта,
Закралися въ душу забытые звуки…
Это все т же звуки далекой чистой любви, сулившей когда-то дтски наивному, просившему счастья сердцу неизвданное и безпредльное блаженство. Это голосъ, нжный и ласковый, не умющій лгать и притворяться… Это она — и онъ видитъ ее такою, какою была она въ ясные дни и долгіе блдные вечера той далекой весны, когда вокругъ нихъ осыпались блые лепестки со старыхъ яблонь, грушъ и вишенъ… Осыпался цвтъ весенній!.. и опять призракъ!..
Но жизнь все же зоветъ, зовутъ добро, правда, вс завтные идеалы. Въ нихъ — спасенье! Кипитъ борьба, напрягаются силы, а посл долгихъ лтъ,— уставшія руки, уставшая голова, уставшее сердце и — втряныя мельницы съ машущими, даже неполоманными крыльями…
Что-жъ остается?
И вотъ, какъ бы изъ самой глубины чернаго, душистаго мрака этой южной ночи, доносится, глухой призывный голосъ. Онъ зоветъ къ наслажденію, ибо вн грубаго, животнаго наслажденія — ничего нтъ въ этомъ мір…
Что-то жгучее и жуткое пробжало по клавишамъ рояля — и застонало, а потомъ засмялось злымъ, мучительнымъ смхомъ. Голосъ Аникева замеръ послднимъ вздохомъ на самой высокой, незамтно ушедшей въ безпредльность потк,— потомъ быстро упалъ до своихъ крайнихъ низкихъ нотъ и, дйствительно, будто изъ глубины бездны, началъ жутко-циничный призывъ къ наслажденію.
‘Боже мой! Что-жъ это онъ такое поетъ!— вся насторожившись и въ неподдльномъ ужас соображала Наталья Порфирьевна.— Вдь, это ужасти! Это безнравственно… и у меня!.. молодежь тутъ… Lise… маленькая княжна Ninette… другія… слушаютъ! во вс уши слушаютъ… и теперь Великій постъ, наконецъ! Да онъ просто съ ума сошелъ… Богъ мой, какъ я обманулась’…
Она ужъ давно не видала такой неблагодарности. Она такъ обласкала его, ‘все поняла — и простила’, взялась его реабилитировать,— а онъ вотъ чмъ отплачиваетъ! ‘Но, вдь, это хоть безнравственно, а дивно хорошо то, что онъ поетъ, съ какою душой, съ какою страстью! Хоть бы слова-то не такъ ясно выговаривалъ…’
Она повела однимъ глазомъ въ самыя опасныя мста — и увидла, что вс какъ бы парализованы, вс подъ обаяніемъ этихъ необычныхъ, чудныхъ звуковъ…
‘Enfin c’est un vrai artiste!’ — ршила она, забыла свою тревогу — и слушала.
Исходящій изъ глубины бездны голосъ сверкающими мрачнымътогнемъ звуками убждалъ:
Неизбжный законъ — сладострастье…
Для земного, мгновеннаго счастья
Онъ природою мудрою данъ,
Въ этомъ мір безплодныхъ стремленій,
Сновъ прекрасныхъ и злыхъ пробужденій
Все иное — обманъ!
Пусть на дн этой чаши лишь тлнье —
Изъ нея ароматъ наслажденья,
Къ ней припавъ, не смущаясь ты пей.
Пусть полна она грязи и яда.
Но краса вся и неба и ада
Отразилась лишь въ ней!…
Послдній звукъ, замеръ, слившись съ оглушительнымъ, торжествующимъ аккордомъ… Аникевъ поднялся будто выросшій, съ блднымъ, какъ слоновая кость, лицомъ и сверкавшими, лучистыми глазами. Нсколько мгновеній въ огромной гостиной стояло полное молчаніе. Никто еще не пришелъ въ себя, не шевельнулся.
— Вотъ такъ пніе! Вотъ музыка!— первый произнесъ сановный меломанъ, совершенно вышедшій изъ своей полудремоты.— Давно ужъ я не испытывалъ такого художественнаго удовольствія!— прибавилъ онъ тише, обращаясь къ ‘la bte’, оказавшемуся его сосдомъ.
Потомъ онъ невольно, прежнимъ привычнымъ движеніемъ, поднялъ руки и громко ими хлопнулъ. Въ нсколькихъ мстахъ гостиной раздались и тутъ же прилично смолкли рукоплесканія.
Наталья Порфирьевна окинула всхъ взглядомъ, приподнялась и подошла къ Аникеву съ протянутой рукою.
— Спасибо вамъ, Михаилъ Александровичъ,— громко сказала она, пожимая ему руку:— вы, кажется, никогда еще такъ дивно не пли!
Она подвела его къ только что покинутой ею дам, дотронулась до кресла, приглашая его ссть, и затмъ сдлала общій обходъ гостиной.
— Оuі, c’est bean!— говорила она то тамъ, то здсь.— Это необыкновенно хорошо… Онъ истинный артистъ, un grand artiste… И онъ иметъ право кой о чемъ забыть и слушаться только своего вдохновенія…
Эти слова, а главное, ихъ тонъ, объявляли всмъ, что ничего компрометантнаго не случилось, и что позволительно только восхищаться.

IV.

— Я подумала о томъ, какое бы удовольствіе доставлялъ такой вашъ талантъ Софь Михайловн,— сказала дама, опуская свое рукодлье и останавливая на Аникев ласковый взглядъ большихъ, спокойныхъ глазъ.
— Да, ваше—ство, моя мать очень заботилась о томъ, чтобы я сдлалъ изъ моихъ музыкальныхъ способностей все, что можно… вдь, это ея наслдство,— отвтилъ Аникевъ.
Онъ уже очнулся отъ припадка вдохновенія и владлъ собою. Весь его внутренній міръ, еще за минуту кипвшій и наплывавшій: на него со всхъ сторонъ, внезапно заснулъ, исчезъ, будто его никогда и не бывало. Только легкое и довольно пріятное утомленіе чувствовалось въ тл.
Вспомнилось далекое время, когда мать давала первые уроки музыки, когда онъ такъ любилъ тихими вечерами слушать ея пніе. Матери давно нтъ, она забыта, а ужъ особенно въ этомъ ‘большомъ свт’, гд такъ скоро все забывается. И вотъ ее вспомнили!
Его собесдница прочла и почувствовала въ его глазахъ благодарность.
— Софья Михайловна чудесно пла,— отозвалась она на эту благодарность.— Я какъ теперь помню… она часто бывала у насъ до своего замужества, когда мы были еще дтьми, да и потомъ, прізжая въ Петербургъ… Мы съ сестрой ее очень, очень любили!.. И нельзя было не любить ее… Мы были такъ поражены ея слишкомъ ранней кончиной… Вдь, вы не одни? Elle nous parlait de ses enfants…
— У меня есть и братья, и сестры, ваше—ство.
— Гд же они?
— Всхъ насъ вырвали изъ родного гнзда и разметали по свту злью вихри.
— Злые вихри!— тихо повторила она,— Васъ они, должно быть, далеко теперь носили! Нсколько лтъ не слыхали мы вашего пнія…
Аникевъ сказалъ сколько, было надо о своихъ далекихъ путешествіяхъ, о своей деревенской жизни. Его слушали съ живымъ интересомъ, глядли на него съ очевидной добротой и симпатіей. Наталья Порфирьевна долго не прерывала этой бесды и была ею довольна.
Наконецъ, она ршила, что ея ‘артистъ’, по крайней мр, на сей вечеръ, достаточно реабилитированъ, а потому подошла именно въ то мгновеніе, когда порвалась нить разговора. Аникевъ почтительно уступилъ ей свое кресло и, сдлавъ нсколько шаговъ, оказался рядомъ съ княземъ Вово, который шепнулъ, ему, крпко сжавъ его руку.
— Ну, Мишенька, удружилъ! je sms dans les nues! Ужъ какъ ты тамъ себ хочешь, а заберусь я къ теб завтра же на весь вечеръ — и пой! Знаешь, что мн сейчасъ одна дама сказала? Отъ такого пнія, говоритъ, и святая можетъ стать великой гршницей… Угадай кто?
— Это все равно,— улыбаясь, отвтилъ Аникевъ:— вотъ если бъ она сказала, что великая гршница можетъ стать святою — тогда стоило бы еще потрудиться…
— Князь, представь меня, пожалуйста!— любезно произнесъ, проходя, молодой человкъ, въ начал вечера уврявшій Вово, что Аникевъ — un homme qu’ou ne connait pas.
Хорошенькій князь повелъ на него своими великолпными черными глазами, закусилъ губу и оффиціальнымъ тономъ произнесъ:
— Графъ Ильинскій, о добродтеляхъ котораго ты, конечно, много наслышанъ.
Важный молодой человкъ чуть-чуть сморщилъ брови, но тутъ же сталъ еще важне.
— Къ несчастію, я о добродтеляхъ вспоминаю только Великимъ постомъ, да и то къ вечеру, весь день провозившись съ благотворительницами,— сказалъ онъ, пожимая руку Аникева.— Я, увы, всмъ въ мір добродтелямъ предпочитаю вотъ хоть бы такое удовольствіе, какимъ вы насъ, сегодня подарили, monsieur Аникевъ. И особенно великолпенъ этотъ призывъ къ наслажденью… все иное — обманъ! oui, c’est a! но и смлы же вы… пропть такую вещь въ этой гостиной и, вдобавокъ, постомъ! Если бы вы видли, какъ вытянулись нкоторыя лица… on а voulu crier au scandale, да Наталья Порфирьевна стала всмъ объяснять, что для артистовъ (онъ подчеркнулъ это слово) — законъ не писанъ. Да, жестоко вы съ ней поступили…
Все это графъ Ильинскій проговорилъ съ видомъ полнйшаго добродушія и даже наивности.
‘Экая дрянь!’ подумалъ про него князь Вово.
Аникевъ ничего о немъ не подумалъ, но только теперь сталъ вспоминать и соображать, что, вдь, дйствительно, онъ плъ нчто совсмъ не подходящее къ мсту и времени и что, конечно, поставилъ въ неловкое положеніе любезную и добрую хозяйку. Вдь, онъ зналъ, отправляясь сюда, что долженъ будетъ пть и даже ршилъ спть два романса, выборъ которыхъ Наталья Порфирьевна непремнно бы одобрила.
Отказать ей онъ не могъ и готовился къ исполненію непріятной для него обязанности. И все шло очень хорошо. Онъ споетъ два романса и потомъ постарается какъ-нибудь незамтно, или подъ благовиднымъ предлогомъ, ухать пораньше.
Но почемъ же онъ зналъ, что увидитъ здсь Алину — и увидитъ ‘такою’! Прежняго въ немъ нтъ, но оно вспомнилось… Онъ ужъ не могъ пть приготовленныхъ романсовъ, онъ долженъ былъ пть то, что вдругъ наполнило всю его душу и не вылей онъ всего этого въ звуки — онъ бы задохся…
Вотъ и подвелъ Наталью Порфирьевну, да и самъ сдлалъ большую неловкость… Хорошо еще, если сочтутъ за. дерзость, за нахальство, за вызовъ, а то, вдь, просто: intrus mal lev — и больше ничего…
Ему стало неловко и противно. Графъ Ильинскій достигъ своей цли.
‘Поскоре бы отсюда! И зачмъ только попалъ я сюда!’ устало думалъ онъ, почти безсознательно отвчая на вопросы своего новаго знакомца.
Но Вово вдругъ повлекъ его куда-то.
— Съ тобой непремнно желаетъ познакомиться княжна Хренелева, Ninette… Она премиленькая и преумненькая… совсмъ ребенокъ… Говорятъ, этотъ Ильинскій иметъ у нея успхъ и жениться собирается. Жаль будетъ, она стоитъ чего-нибудь получше…— быстрымъ шопотомъ объяснилъ онъ, подводя Аникева къ маленькой, бленькой двушк, бывшей на этотъ разъ безъ своей громадной подруги и сидвшей въ уютномъ уголк.
— Вотъ вамъ и онъ, получайте съ рукъ на руки!— весело и дружески глядя на нее, проговорилъ Вово и упорхнулъ.
Она поистин была очень мила, эта живая саксонская куколка, со своимъ почти еще дтскимъ личикомъ и большими синими глазами, горвшими радостью жизни, изумленіемъ и любопытствомъ. Ей недавно исполнилось восемнадцать лтъ, и ее только что стали вывозить эту зиму. Она очень смущалась и хотла казаться совсмъ развязной.
Ея крохотная рука черезчуръ крпко сжала руку Аникева.
— Я непремнно хотла вамъ сказать, что никогда не могла себ представить ничего такого. Вы какой-то волшебникъ, ваша игра, ваше пніе, именно, чудо. Не отвчайте… это, вдь, не комплиментъ и не похвала, хвалить васъ и длать вамъ комплименты я не имю никакого права, и понимаю это. Только я думаю, вы должны знать, какое впечатлніе производите, отъ васъ не надо, не должно скрывать этого. И потому я вамъ говорю, что я совсмъ какъ-то подавлена и ничего не понимаю. Я знаю только вотъ что: до тхъ поръ, какъ вы подошли къ роялю, я была какъ всегда, а съ той минуты, какъ вы отошли отъ него, я стала другая. Не знаю, долго ли останется это такъ, но вы меня и восхитили, и ужаснули, мн хочется и смяться, и плакать, и чего то ужасно-ужасно жалко! вотъ!..
— Вы меня смущаете, княжна,— сказалъ Аникевъ, любуясь ея оживленнымъ лицомъ и сверкавшими, даже какъ-то жутко сверкавшими глазами: — я вовсе не хотлъ производить такого сильнаго впечатлнія, такъ потрясать чьи-либо нервы. Я плъ совсмъ не то и не такъ, какъ бы слдовало, и теперь, посл вашихъ словъ, особенно жалю объ этомъ.
— Нтъ, нтъ, не жалйте!— быстро и горячо воскликнула княжна.— Вдь, такого, можетъ быть, никогда въ жизни больше и не услышишь…
Она остановилась. Она увидла свою мать, величественно подходившую къ нимъ съ такимъ лицомъ, которое не предвщало ей ничего добраго.
— Maman… monsieur Аникевъ…— прошептала бдная Ninette, опуская свои внезапно померкшіе глаза.
Княгиня Хренелева, дама еще красивая и такая же блокурая, какъ дочь, только почти на голову выше ее ростомъ, окинула ‘артиста’ холоднымъ, какъ ледъ, взглядомъ и, на его поклонъ, отвтила вжливымъ наклоненіемъ головы. Лицо ея было серьезно и строго, и очень ясно внушало ему, что между ними нтъ и не можетъ быть ничего общаго.
Онъ не, усплъ очнуться, какъ об он ужъ исчезли.
— Cousin, вы меня совсмъ не узнаете!— разслышалъ онъ за собою рзкій, скрипящій голосъ.
Онъ обернулся и увидлъ ‘la bete’.
Трудно было и представить себ что-нибудь противне этого человка. Его лысющая голова съ низкомъ и покатымъ лбомъ и съ такими шишками черепа, по которымъ френологъ узналъ бы развитіе самыхъ неблагородныхъ свойствъ, его желтоватые масляные глаза, черезчуръ тонкій носъ, оканчивающійся спускавшимся къ верхней губ утолщеніемъ, выдвинутая впередъ челюсть, покрытая рденысой и жесткой растительностью, короткое круглое туловище на тоненькихъ ножкахъ, и этотъ скрипящій, рзкій голосъ — все было подъ стать одно другому.
— Узнаю, князь,— отвтилъ Аникевъ:— васъ не узнать трудно, вы все тотъ же.
— Зачмъ же измняться,— кривя толстыя губы въ улыбку и показывая два ряда слишкомъ ослпительныхъ вставныхъ зубовъ, скриплъ князь.— Ну, какъ же я радъ, что вы въ Петербург… Вдь, Алина здсь, а вы ее и не видли… впрочемъ, вы никого не видите… вы въ эмпиреяхъ… ну, а мы вс только на васъ и глядли… Ахъ, какъ вы поете, mon cher, чортъ возьми, какъ вы поете! Пойдемъ же къ Алин. Она вамъ намылитъ голову за то, что вотъ уже сколько дней въ Петербург, а къ намъ ни ногою! къ роднымъ-то!
Аникевъ могъ только съ удивленіемъ глядть на него и слушать, едва вря своимъ ушамъ: ‘cousin’, ‘къ роднымъ’ откуда подулъ этотъ втеръ?
— Идемъ же!— опять проскриплъ ‘la bte’, беря его подъ руку.

V.

‘La belle’ встрчала его своей самой прелестной и въ то же время нсколько загадочной улыбкой, смыслъ которой онъ, такъ хорошо когда-то изучившій это лицо, не могъ теперь разобрать. Ея рука крпко сжала, но тотчасъ же, даже слишкомъ поспшно, отпустила его руку.
— Пожалуста, будь строже съ твоимъ кузеномъ, Алина, онъ, право, заслушиваетъ отъ тебя примрнаго взысканія,— странно осклабляясь, не то любезнымъ, не то насмшливымъ тономъ проговорилъ ‘la bte’, и покинулъ ихъ.
Однако, ‘la belle’ очевидно не желала быть строгой. Она глядла на Аникева грустными и нжными глазами, то есть, именно тмъ самымъ взглядомъ, которымъ въ прежніе годы ей такъ легко было послать его на какое угодно преступленіе.
— Неужели вы, дйствительно, такъ бы и не подошли ко мн, Michel, если бъ я сама не отправила его за вами?— тихо спросила она.
— Конечно!— еще тише отвтилъ Аникевъ.
— Чмъ же я заслужила это? Я отпускала васъ какъ друга… шесть лтъ прошло… что же такое случилось за это время? относительно васъ я все та же…
— Вы знали, Алина, что за эти года я два раза былъ въ Петербург…
— Знала, и очень бы хотла васъ видть… но тогда это было невозможно.
— Ничто не измнилось и теперь, разв вотъ, что мы встртились здсь, что я плъ безнравственную пснь и что, несмотря на это, со мною все же милостиво бесдовали…
— А хоть-бы и такъ!.. одного желанія слишкомъ мало, надо имть хоть самую крохотную возможность… и вотъ я ухватываюсь за первую такую возможность. Вы ничего но понимаете, Michel, не хотите понимать, вы — неисправимый идеалистъ. Ну, и что-жъ? Вамъ тепло, что ли, на свт отъ вашего идеализма, котораго, вдобавокъ, никто въ васъ и не признаетъ кром меня? довольны вы жизнью? вы не говорите ужъ, какъ прежде, что жизнь — страданіе?
— Все осталось постарому, только, вдь, я если помните, никогда и не ожидалъ никакой перемны,— сказалъ Аникевъ спокойнымъ равнодушнымъ тономъ.
— Да, но, однако, вы чего-то все ищете, вы бгаете за призраками счастья,— говорила она и опять глядла на него грустными и нжными глазами:— вдь, я многое о васъ знаю, я вс эти годы старалась какъ можно больше узнавать о васъ…
Онъ хотлъ сказать ей, что самое врное средство узнать о немъ было — написать ему, что со дня ихъ разлуки онъ два долгихъ года ждалъ отъ нея письма, клятвенно общаннаго ею. Но онъ не сказалъ ничего этого. И онъ тоже, пока не находилъ на него ‘припадокъ звуковъ’, умлъ владть собою и не выдавать своихъ чувствъ и мыслей. Только этому онъ и научился какъ слдуетъ отъ жизни.
— Вы надолго?— спрашивала Алина.
— Разв я когда-нибудь могу отвтить на такой вопросъ, я усталъ путешествовать, усталъ скучать въ деревн, пріхалъ сюда, взялъ квартиру на годъ, а что будетъ дальше, не знаю.
— Что-жъ, миръ и старая дружба? Прідете? Когда? Будемъ говорить обо всемъ… прізжайте завтра обдать, а теперь — отойдите.
Все это было сказано такъ, какъ только можетъ сказать женщина, наврное знающая, что ей ни въ чемъ не будетъ отказа.
И отказа не послдовало. Онъ отвтилъ: ‘хорошо’ — и послушно отошелъ.
Его взглядъ встртился со взглядомъ графа Ильинскаго, но ему некогда было удивляться тому выраженію, съ какимъ глядлъ на него этотъ молодой человкъ. Притомъ же все это было очень мгновенно: мелькнула и коснулась чуткихъ нервовъ ‘артиста’ направленная на него изъ чужихъ глазъ злоба — и только.
Такое ощущеніе было ему давно и хорошо знакомо, онъ испытывалъ его почти всегда въ людныхъ собраніяхъ, гд приходилось сталкиваться со знакомыми и полузнакомыми. Поэтому онъ и не любилъ большихъ собраній, поэтому многіе и считали его за мрачнаго нелюдима, за человка съ тяжелымъ, непріятнымъ характеромъ, и когда кто-нибудь изъ близкихъ его пріятелей уврялъ, что онъ въ сущности крайне добръ, способенъ на дтскую экспансивность и веселость — этому не хотли врить.
Вообще, сталкиваясь съ новыми людьми, онъ почти всегда возбуждалъ къ себ внезапную симпатію или антипатію,— средины не бывало. Антипатія оказывалась несравненно чаще, и онъ всякій разъ это безошибочно и болзненно чувствовалъ. Но и помимо того, его чуткость, особенно въ т дни, когда онъ былъ ‘музыкально’ настроенъ, до и посл ‘припадка звуковъ’, оказывалась совсмъ необыкновенной.
Находясь въ театральной или концертной зал, въ многолюдномъ обществ, онъ очень быстро выходилъ изъ своего обычнаго спокойнаго состоянія, ощущалъ на себ вліяніе окружавшей его толпы, превращался въ какую-то губку, невольно вбиравшую въ себя чужія ощущенія.
Такое свойство, особенно съ тхъ поръ, какъ онъ его созналъ и даже нердко анализировалъ,— очень быстро его опьяняло, утомляло, доводило до мучительнаго раздраженія. Онъ возвращался домой разбитымъ, съ тяжелой головою, какъ посл долгой попойки, и только мало-по-малу приходилъ въ себя, освобождался отъ незримыхъ бактерій, попавшихъ въ него изъ чужихъ организмовъ.
Конечно, онъ никому не разсказывалъ о такихъ своихъ странностяхъ,— вдь, и такъ уже многіе, даже иногда самые близкіе ему люди, почему-то склонны были считать его ‘фокусникомъ’ и не доврять его искренности, тогда какъ именно искренность, доходившая до наивности, была отъ юныхъ дней его отличительнымъ качествомъ или недостаткомъ…
Не будь Аникевъ такъ поглощенъ теперь подробностями своей встрчи съ Алиной, онъ больше бы обратилъ вниманія на графа Ильинскаго, такъ какъ давно ему не случалось внезапно, и безо всякаго со своей стороны желанія создать себ такого врага. Этотъ важный, изящный молодой человкъ съ перваго взгляда почувствовалъ къ разсянному ‘артисту’ самую ршительную злобу.
Графъ Ильинскій, несмотря на свою молодость,— ему было всего лтъ двадцать семь или восемь,— уже начиналъ имть въ обществ и въ служебномъ мір значеніе, возроставшее съ каждымъ годомъ. О немъ говорили, какъ о человк, предназначенномъ для крупной карьеры. Ни способностей, ни знаній, ни трудолюбія у него не было, но за нимъ числились самыя важныя качества: полезное родство и связи, умнье красиво говорить пріятнымъ голосомъ, умнье устраивать и поддерживать отношенія съ нужными ему людьми, отсутствіе какихъ-либо ‘нравственныхъ предразсудковъ’, всепобждающая наглость и, наконецъ, мстительная зависть ко всему, что такъ или иначе, выдлялось изъ срой посредственности.
Съ такими качествами ему, конечно, была открыта гладкая, удобная дорога, которая общала привести его очень далеко и высоко.
По своимъ свойствамъ графъ Ильинскій, естественно, оказывался прирожденнымъ врагомъ всего выходящаго изъ узкихъ и строго очерченныхъ рамокъ того круга, гд онъ вращался,— если бы въ его власти было, онъ бы оградилъ этотъ кругъ такой китайской стною, черезъ которую не имлъ бы доступа даже самый воздухъ.
И вотъ этотъ строжайшій ‘цензоръ нравовъ’, среди своего законнаго общества, да вдобавокъ еще въ гостиной Натальи Порфирьевны, увидлъ Аникева. Онъ сразу призналъ въ немъ человка съ чужой планеты и притомъ почему-то и чмъ-то выдающагося. Этого было за глаза достаточно, чтобы заставить его возмутиться. А тутъ еще какая-то, возбудившая въ свое время толки, исторія!
Графъ Ильинскій относился свысока ко всякому искусству и вс ихъ считалъ, по меньшей мр, безполезными, но все же, посл импровизаціи Аникева, онъ не могъ не почувствовать огня и силы его оригинальнаго таланта. Тогда въ немъ поднялась обычная зависть, дошедшая до ненависти, когда онъ увидлъ вниманіе, оказываемое ‘артисту’
Но дальше случилось уже совсмъ неожиданное. На сцену явилась княжна Ninette. Онъ незамтно подслушалъ ея горячія слова, обращенныя къ Аникеву, видлъ ея возбужденіе и восторгъ, видлъ, какими глазами она глядла на ‘волшебника’.
Княгиня Хрепелева была недалеко. Онъ поспшилъ къ ней и шепнулъ что надо, указавъ на возмутительный tte—tte княжны съ этимъ безнравственнымъ пвцомъ и напомнивъ о томъ, кто такое этотъ Аникевъ ‘avec за vilaine histoire’.
При этомъ онъ велъ тутъ сложную игру, и обстоятельства складывались для него неожиданно благопріятно. Аникевъ оказался его невольнымъ сообщникомъ.
Еще съ прошлой весны графъ Ильинскій ухаживалъ за Ninette, а въ послднее время, какъ всмъ было отлично извстно, состоялъ ея женихомъ, хоть еще и не объявленнымъ. Въ интимномъ кружк Хрепелевыхъ знали, что свадьба будетъ лтомъ, что приданое невсты уже заказано въ Париж. О томъ, что это, какъ съ той, такъ и съ другой стороны, партія очень подходящая и что молодые люди неравнодушны другъ къ другу,было ршено и подписано.
Но вотъ уже больше мсяца, какъ въ мысляхъ Ильинскаго произошла ршительная перемна. Онъ увидлъ, что, выбравъ Ninette, чуть было не сдлалъ непоправимой ошибки. Любви или чего-либо подобнаго у него не было къ этой прелестной двушк. Сначала, ршивъ, что ему слдуетъ именно теперь жениться, что пришло время, когда этого требуютъ планы дальнйшаго преуспянія на житейскомъ поприщ, онъ считалъ Ninette самой подходящей невстой. Онъ взвсилъ ея красоту и юность, цифру ея приданнаго, новыя связи, приносимыя ему этимъ бракомъ,— и всего этого оказалось достаточно.
Сближеніе ихъ, уже въ качеств жениха и невсты, привело его, однако, къ тревожнымъ вопросамъ. Онъ видлъ, что Ninette увлекается имъ больше и больше, но въ то же время, пристально ее разглядывая, подмчалъ въ ней нкоторыя свойства характера, идущія въ разрзъ съ его планами. Несмотря на свою крайнюю юность, маленькая княжна была, какъ говорится, ‘съ душкомъ’, проявляла самостоятельность и упорство.
Главное же — направленіе ея самостоятельности и упорства было отвратительно жениху. Она именно отрицала то, что она признавалъ, и обратно. Она всмъ своимъ юнымъ существомъ возмущалась не только китайскими стнами, но и мене прочными перегородками, отдляющими ея ограниченный міръ отъ остального безпредльнаго Божьяго міра. Она чувствовала себя въ клтк и рвалась на просторъ, къ солнцу, хоть и не знала, гд это солнце и какіе пути ведутъ къ нему.
Когда маленькая княжна признала въ себ что-то особенное, новое, повлекшее ее къ этому красивому и важному молодому человку, о которомъ вс отзывались съ такимъ одобреніемъ, когда онъ сдлалъ ей предложеніе и родители ея дали свое согласіе, она ршила, что очень счастлива. Она вдругъ стала взрослой и получила право громко говорить обо всемъ, о чемъ до сихъ поръ молчала и только про себя думала.
У нея явился слушатель. Кому же ей и говорить все-все, какъ не ему! Онъ долженъ все знать, вс ея мысли. А такъ какъ этихъ мыслей, безпорядочныхъ и горячихъ, накопилось много въ быстро работавшей головк, она и говорила, говорила безъ умолку въ т рдкіе часы, когда свтская жизнь, разгаръ сезона, позволяли имъ оставаться вмст подъ надзоромъ княгини или старой англичанки.
Женихъ внимательно слушалъ и съ каждымъ разомъ все больше и больше возмущался направленію мыслей своей невсты и несомнннымъ признакамъ ея упорства, подмченнаго имъ въ разныхъ случаяхъ.
Онъ никакъ не ожидалъ ничего подобнаго. Вдь, Хрепелевы совсмъ безукоризненно порядочные люди, Ninette, ея дв младшія сестры и братъ, хорошенькій пажикъ, воспитываются по самой лучшей программ. Откуда же взялось все это? Значитъ, оно сидитъ въ самой природ Ninette, значитъ, она, такая изящная и безупречная по вншности, въ сущности, нравственный уродъ. Положимъ, она очень молода еще, почти ребенокъ, ее можно вылчить… но, вдь, это цлая возня, и ему вовсе не когда заниматься перевоспитаніемъ жены…
Неизвстно, къ какимъ ршеніямъ пришелъ бы графъ Ильинскій, еслибы въ свт не появилась невста, несравненно боле выгодная во всхъ отношеніяхъ, чмъ Ninette, и уже безо всякихъ нравственныхъ недостатковъ, о чемъ она сама и заявляла съ первыхъ же словъ. Такая невста появилась — и графъ ршилъ, что необходимо спастись отъ Ninette, пока это еще не поздно.
Положеніе его было трудно и щекотливо, требовалось дйствовать крайне осторожно, такъ, чтобъ остаться на высот своей репутаціи и даже, по возможности, еще больше ее возвысить въ глазахъ ‘порядочныхъ’ людей.
До сихъ поръ это не удавалось, да и времени было слишкомъ мало.
Сейчасъ же вотъ, вслушиваясь въ ‘неприличныя и глупыя’ слова Ninette, вглядываясь въ выраженіе ея глазъ, устремленныхъ на Аникева, графъ почувствовалъ, что ршительный мигъ насталъ и что надо ковать желзо, пока оно горячо.
Его внезапная ненависть и зависть къ артисту осложнились новымъ еще ощущеніемъ. Это ощущеніе было: ревность къ двушк, которую онъ не любилъ, отъ которой хотлъ отказаться. Она, по его мннію, длала именно то, что давало ему въ руки необходимое противъ нея оружіе, а онъ негодовалъ на нее, злился и ревновалъ. Впрочемъ, это была, конечно, не настоящая ревность, а исключительно одно самолюбіе, которое и всегда-то составляетъ чуть ли не девять десятыхъ самой даже законной ревности.

VI.

Между тмъ настало время собравшимся въ этой гостиной испытать новое эстетическое наслажденіе. Молодой дипломатъ, съ лицомъ, похожимъ на блдную загадочную маску и съ очень солидной лысиной, славившійся не столько дипломатическими способностями, сколько мастерскимъ чтеніемъ французскихъ proverbes и эффектныхъ монологовъ,— обратилъ на себя общее вниманіе
Съ книжкой въ рук, кидая направо и налво объяснительныя фразы, онъ подошелъ къ столу, выдвинутому по сосдству съ роялемъ, непринужденно подслъ къ нему, удобне перемстилъ подсвчникъ съ четырьмя свчами, прикрытыми длиннымъ абажуромъ — и выжидалъ пока вс займутъ свои мста.
Въ гостиной водворилось молчаніе. Тогда онъ началъ чтеніе небольшой пьесы, пересыпанной блестками французскаго остроумія и съ совершенно неуловимымъ содержаніемъ. Молодой лысый дипломатъ оказывался на высот своей репутаціи — онъ читалъ отлично, гармонія его ‘дипломатическаго’ французскаго языка была удивительна.
Дамы боле или мене прилежно занимались своимъ рукодльемъ и, посл каждой особенно яркой блестки остроумія, обмнивались легкими одобрительными улыбками. Сановный меломанъ надлъ темное pince-nez, чтобы удобне закрывать глаза.
Нижняя его челюсть отвисла, онъ скоро самъ себя поймалъ на легкомъ всхрап, тряхнулъ головою, скинулъ pince-nez и уныло повелъ вокругъ себя почти безжизненными глазами. Глядя на его томительную борьбу съ усталостью и сномъ, на его очевидныя мученія, никакъ нельзя было понять — зачмъ же онъ здсь, когда ему совсмъ необходимо быть въ постели.
‘La belle’ сидла на видномъ мст, облитая мягкимъ свтомъ, въ застывшей поз, и каждый завитокъ ея волосъ, каждая складка ея тяжелаго платья говорили: ‘любуйтесь мною’. Было не мало глазъ, слушавшихся этого приказа и невольно любовавшихся ею. Аникевъ старался не глядть на нее, но не всегда могъ справиться съ собою — слишкомъ ужъ много возбуждала она въ немъ жгучихъ и печальныхъ воспоминаній.
Графъ Ильинскій помстился недалеко отъ Ninette и наблюдалъ за нею. Онъ хорошо видлъ, что она вовсе и слушаетъ чтенія, что ея возбужденіе вовсе не прошло, а только еще усилилось. Онъ никогда не видалъ ее такой: глаза неестественно горятъ, румянецъ то ярко вспыхиваетъ, то совсмъ потухаетъ, смняясь блдностью, грудь высоко, нервно дышитъ. Онъ стискиваетъ зубы и мысленно повторяетъ: ‘вотъ какъ! тмъ лучше’.
Князь Вово вынулъ крошечную записную книжку, съ веселостью школьника въ нсколько штриховъ карандаша рисуетъ удачныя и смшныя изображенія то того, то другого изъ присутствующихъ, вырываетъ листки изъ книжки и передаетъ ихъ сосдямъ. Листки таинственно ходятъ по рукамъ, вызывая улыбки и производя легкій безпорядокъ.
Всевидящая Наталья Порфирьевна замчаетъ это, понимаетъ въ чемъ дло и едва замтно грозитъ ему пальцемъ, только поощряя его этимъ къ дальнйшему вдохновенію. Лысый читающій дипломатъ съ тонкой улыбкой на растянутыхъ губахъ, а также ведущій отчаянную борьбу со сномъ меломанъ — вышли особенно удачно.
Вово принялся за почтенную старушку, бывшую лтъ пятьдесятъ тому назадъ украшеніемъ петербургскихъ салоновъ, а теперь составлявшую ихъ неизбжную принадлежность, когда чтеніе закончилось и гостиная вся какъ бы всколыхнувшись, оживилась.
Дипломатъ, на своемъ изысканномъ язык, довольно громко излагалъ дамамъ свои взгляды на новйшую французскую литературу. Онъ разъяснялъ стремленія различныхъ новаторовъ. Далеко было слышно:
— On а imagin un nombre incalculable d’essentielles bagatelles qui obscurcissent le fond unique et rel de toutes choses… Le rve d Vrai!.. Le Beau!.. Mais d’abord, que sait s’il existe? Est-il dans les objets ou dans notre esprit? L’ide du Beau, ce n’est peut-tre qu’un sentiment immdiat, irraisonn, personnel, qui sait?
Наконецъ, онъ сообразилъ, что лекція не входитъ въ программу сегодняшняго вечера, да къ тому же немного сбился и начиналъ забывать что же дальше…
— Enfin, est-ce la dcadence, la vraie, on l’aurore du jour nouveau?— заключилъ онъ свои фразы вопросомъ и затмъ, уже по-русски прибавилъ: — пока, мн кажется, слдуетъ воздержаться о опредленнаго отвта, надо имъ дать время совершенно высказаться… но все-таки тутъ есть что-то… что-то смущающее.
Дамы не стали возражать противъ этого.
Французское чтеніе значительно сократило время. Слишкомъ, затягивать великопостный вечеръ было нельзя, и черезъ нсколько минутъ общество, уже бодре и оживленне переговариваясь, открыло шествіе къ ужину. Аникевъ встртился со взглядомъ Алины — и очень ясно прочелъ въ этомъ взглядъ, что она хотла бы имть его за ужиномъ своимъ кавалеромъ, но что если онъ вздумаетъ подойти къ ней, онъ сдлаетъ глупость и будетъ наказанъ за это. Его отвтный взглядъ долженъ былъ ее успокоить. Онъ не претендовалъ на такую честь и даже ршилъ, что какъ можно дальше отъ нея сядетъ.
Передъ нимъ мелькнула прелестная фигурка Ninette, но онъ не усплъ еще сообразить, какая была бы съ его стороны безтактность и жестокость, еслибъ онъ повелъ эту свою новую поклонницу къ ужину,— какъ она уже прошла мимо него подъ руку съ графомъ Ильинскимъ.
Сама Наталья Порфирьевна, обо всемъ думавшая и заботившаяся, нашла для своего ‘артиста’ настоящую даму. Незамтнымъ образомъ направила она его къ madame Туровой. Это, какъ и всегда, съ ея стороны было умно и въ интересахъ обихъ сторонъ.
Madame Турова, уже далеко немолодая, но интересная женщина, жена одного изъ вліятельнйшихъ сановниковъ, могла очень и очень пригодиться Аникеву въ смысл его дальнйшей реабилитаціи.
Она сама считалась превосходной піанисткой: по крайней мр, старикъ Гензельтъ оставилъ ей репутацію своей лучшей ученицы. Ея характеръ и положеніе ставили ее выше всякихъ возможныхъ и невозможныхъ сплетенъ, и она имла право позволять себ, какъ и Наталья Порфирьевна, интересоваться кмъ угодно. Она уже немного знала Аникева въ прежнее время и ставила его очень высоко, понимала всю оригинальность его таланта.
Проходя съ нею длинной галлереей, увшанной и уставленной произведеніями стариннаго искусства, въ глубин которой, за рзной дубовой дверью, помщалась столовая, Аникевъ сразу почувствовалъ себя непринужденно. Онъ понялъ, что съ этой женщиной нечего бояться скуки. Она не станетъ вынимать изъ кармана боле или мене избитыхъ фразъ, не заставитъ придумывать приличныхъ отвтовъ на обычные комплименты. У нея, въ сужденіяхъ объ искусств, есть кое-что свое, продуманное, пережитое ею, а потому, во всякомъ случа, интересное.
Она, съ первыхъ же словъ, и сказала ему что она понимаетъ его артистическое отшельничество, что по достоинству цнитъ и уважаетъ въ немъ его исключительное во вс времена, а ужъ тмъ боле въ наше время, равнодушіе къ толп, къ успху, къ извстности.
— Я, кажется, въ первый еще разъ слышу подобное одобреніе!— весело улыбнувшись, воскликнулъ Аникевъ.— Меня обыкновенно упрекаютъ именно за это ‘артистическое отшельничество’, находятъ его нелпымъ. Но я не хочу оставлять васъ въ заблужденіи относительно его настоящей причины. Я думаю, что тутъ у меня вовсе не равнодушіе…
— Не страхъ же! не трусость? Ихъ у васъ быть не можетъ!
— Почемъ знать, бываютъ разныя причины страха. Вдь, мы вс, если строго разбирать, не совсмъ нормальны — у каждаго есть какой-нибудь ‘пунктикъ’, навязчивая, преслдующая идея, и пунктики эти многочисленны и разнообразны. Иныхъ вотъ преслдуетъ страхъ смерти, кого-нибудь можетъ преслдовать ‘страхъ жизни’ въ смысл вчнаго волненія, суеты, ожесточенной борьбы, столкновенія страстей, интересовъ, этой вчной трагикомедіи…
Madame Турова повернула къ нему свое поблекшее, но очень пріятное лицо и внимательно глядла на него умными глазами. Она чувствовала, что онъ говоритъ искренно и серьезно. Это, вдь, такая рдкость. Разговоръ завязался даже, пожалуй, слишкомъ крпко для времени и мста.

VII.

Громадная столовая, въ строго выдержанномъ стил, вся изъ темнаго дуба, встрчала проголодавшихся гостей Натальи Порфирьевны, уже давно имъ знакомымъ, красивымъ величіемъ. Весело затопленный въ ея глубин каминъ, своими очертаніями и размрами, переносилъ воображеніе въ какой-нибудь, художественно реставрированный, средневковый замокъ.
Огни высокихъ тяжелыхъ канделябровъ выдляли, по темнымъ стнамъ, матовый блескъ разнообразной серебряной утвари, огромная коллекція которой, носившая на себ слды многихъ поколній, была одною изъ рдкостей этого дома.
Ужинъ оказался сервированнымъ на нсколькихъ небольшихъ круглыхъ столахъ, уютно размщенныхъ недалеко отъ камина. Такъ всегда бывало у Натальи Порфирьевны во время ея интимныхъ собраній, когда число приглашенныхъ не превышало сорока, самое большее пятидесяти человкъ. Лакеи въ чулкахъ и башмакахъ, съ гербомъ Вилимскихъ-Талубьевыхъ на пуговицахъ, подъ командой почтеннаго дворецкаго, до неприличія похожаго на хорошіе портреты Гете въ старости, артистически и безшумно длали свое дло.
Аникевъ и его дама продолжали, съ видимымъ интересомъ, отвлеченную бесду, не забывая, однако, тонкаго ужина Натальи Порфирьевны и осторожно отдавая должную дань винамъ ея домашняго погреба. Этотъ погребъ былъ гордостью отсутствовавшаго хозяина — Улисса, нарочно объзжавшаго ежегодно вс мста Европы, славящіяся лучшими винами. Погребъ то и дло пополнялся новыми сокровищами, а изъ самой глубины его, по реестру за собственноручной подписью хозяина, въ дни званыхъ обдовъ и ужиновъ, появлялись на свтъ такіе ‘старички’, какихъ нельзя было найти ингд въ Петербург.
Аникевъ былъ доволенъ, что ‘la belle’ далеко отъ него и онъ даже ея не видитъ. Это дало ему возможность, сдлавъ надъ собой усиліе, о ней не думать. Но оказалось другое отвлеченіе и отъ разговора съ madame Туровой, и отъ превосходнаго ужина и отъ рдкихъ винъ. Очень близко отъ него, за сосднимъ столомъ и, вдобавокъ, такъ, что ему не надо было повертывать головы для того, чтобы ее видть, сидла Ninette.
Ихъ взгляды то и дло встрчались.
Аникевъ и въ боле юномъ возраст не былъ фатомъ, а ужъ особенно сегодня вовсе не думалъ о томъ, чтобы ‘культивировать’ впечатлніе, произведенное его игрою и пніемъ на молоденькую двушку. Онъ удетъ черезъ часъ изъ этого дома и, можетъ быть, никогда больше не встртится съ нею, ничуть о томъ не жаля.
Мало ли юныхъ сердецъ и пылкихъ воображеній зачаровывалъ онъ своимъ искусствомъ, дйствующимъ непосредственно. Только, вдь, это недолговчныя чары: замерли волшебные звуки въ которыхъ выливается душа его, и съ каждой минутой слабетъ и слабетъ ихъ власть, ихъ вліяніе.
Ninette очень мила и граціозна, въ ней чувствуется, особенно рдкое среди этого свта, что-то цльное, нетронутое, чистое…. Но стоитъ ему допустить въ себ ощущеніе женскаго обаянія, и его тотчасъ же влечетъ совсмъ иная красота, имющая очень мало общаго съ двственной чистотою.
Отчего же онъ не можетъ оторваться отъ Ninette и то и дло глядитъ на нее съ возрастающей тревогой? его чуткіе нервы все громче и громче подсказываютъ ему, что непремнно, вотъ-вотъ сейчасъ, должна случиться какая-нибудь бда съ этимъ прелестнымъ полуребенкомъ. Не онъ одинъ глядитъ на нее и ее видитъ, но никто ничего не замчаетъ.
Еслибъ онъ только могъ, онъ сейчасъ бы кинулся къ ея матери и шепнулъ ей: ‘скорй, скорй увозите вашу дочь, не то ей непремнно грозитъ здсь какая-то бда’. Онъ до такой степени наконецъ, увренъ въ неминуемости этой бды, что не сталъ бы думать о себ, еслибы такой его поступокъ могъ достигнуть цли. Но онъ отлично зналъ, что только сдлаетъ себя общимъ посмшищемъ и вдобавокъ скомпрометируетъ двушку, возбуждавшую его жалость…
Зачмъ же пришла эта глупая мысль? Зачмъ не уходитъ мучительное, назойливое, почти непреодолимое желаніе идти къ такъ враждебно взглянувшей на него женщин и шепнуть ей слова, которыя на законномъ основаніи, будутъ приняты всми за неслыханную дерзость или прямое доказательство его сумасшествія? Такъ и тянетъ, такъ и тянетъ!..
‘Вотъ одна изъ причинъ моего ‘отшельничества’,— подумалъ Аникевъ,— вдь, пожалуй, братъ Николай и правъ, когда вертитъ пальцемъ у лба и объявляетъ, что у меня ‘въ этомъ мст того… не вс дома!.. да, пожалуй, онъ и правъ!..’
И какъ бы для того, чтобы врне доказать себ это, онъ тихо сказалъ madame Туровой:
— Взгляните на княжну Хрепелеву, вы не находите въ ней чего-нибудь особеннаго?
Madame Турова съ удивленіемъ посмотрла сначала на него, а потомъ на Ninette.
— То есть, какъ это, особеннаго?— спросила она.
— Мн кажется… она, вотъ теперь, не такая, какъ всегда какъ была, ну, часъ что ли тому назадъ… Она въ какомъ-то неестественномъ возбужденіи, будто въ горячк… можетъ быть, оно больна, только еще сама не понимаетъ или не хочетъ понимать этого…
Madame Турова нсколько мгновеній очень внимательно всматривалась въ двушку, которая, замтя ея взглядъ, ей совсмъ по-дтски улыбнулась, не прерывая своего оживленнаго разговора съ графомъ Ильинскимъ и съ красивымъ флигель-адъютантомъ, сидвшимъ по другую ея сторону.
— Какія, однако, у васъ мрачныя и, полагаю, на этотъ разъ неврныя наблюденія!— сказала madame Турова, слегка пожавъ плечами и усмхаясь.— За что вы хотите уложить въ постель и даже надляете горячкой эту хорошенькую княжну? Она, конечно, ужъ гораздо здорове насъ съ вами. У нея горячка юности и здоровья, а можетъ быть, почти даже наврно, и счастья… Она очень мила и не можетъ не нравиться художнику, поэтому вамъ лучше совсмъ не смотрть на нее, car, vous savez, puisque tout le monde le sait: la place est prise…
Между тмъ Аникевъ былъ правъ.
Возбужденіе маленькой княжны достигало высшаго предла, становилось болзненнымъ, истеричнымъ. Здоровая и выносливая, несмотря на свою кажущуюся хрупкость фарфоровой куколки, она все-таки съ дтства была всегда очень нервна и впечатлительна. Сегодня же у нея весь день гуляли нервы. Она, изъ-за какого-то пустяка, чуть не поссорилась со своей шестнадцатилтней сестрой, Кэтъ, которую особенно нжно любила. Ее заставили надть на вечеръ не то платье, какое она хотла. Наконецъ, уже передъ самымъ выздомъ, она вдругъ, сама не зная почему, всплакнула. Все это было очень глупо и совсмъ на нее не похоже. Она разсердилась на себя, но что-то давило ей грудь, подступало къ горлу, точно клубокъ какой.
Потомъ, когда она вошла въ гостиную Натальи Порфирьевны, все какъ рукой сняло. Ей сдлалось даже необыкновенно легко и весело. Женихъ показался ей особенно красивымъ, и она трепетно чувствовала его присутствіе. Князь Вово, ея старый другъ и пріятель,— она его часто называла даже своей ‘подругой’,— былъ, какъ и всегда, милъ и забавенъ. Вс, начиная съ Натальи Порфирьевны, относились къ ней такъ ласково и внимательно.
Но эта игра, это страшное, волшебное пніе Аникева! Оно осталось въ ней и звучитъ, звучитъ, наполняя ее трепетомъ, восторгомъ и ужасомъ… Онъ, конечно, не такой человкъ, какъ другіе, но что же въ немъ: добро или зло? Ей такъ хотлось послушать, что онъ будетъ говорить ей, хотлось понять, разглядть…
А тутъ мама… съ такимъ лицомъ… такъ холодно, такъ обидно отнеслась къ нему… А потомъ ей выговоръ, тихо, кратко, такъ что никто, разумется, не замтилъ, но какія слова: ‘ты бы сама могла понимать, что для тебя прилично и что нтъ’. Больше ничего, но, вдь, кажется, черезчуръ довольно и слишкомъ ясно! За что же это?! Неприлично поблагодарить се grand artiste (сама Наталья Порфирьевна такъ его называетъ) за его волшебное пніе, пожать ему руку, поговорить съ нимъ!..
Она никакъ не можетъ примириться съ такой очевидной и злой несправедливостью… она ни за что не уступитъ, она будетъ спорить съ мама и докажетъ ей, да, докажетъ, что не сдлала ничего неприличнаго, а напротивъ, напротивъ!
— Графъ!— вдругъ обратилась она къ Ильинскому, совершенно безсознательно выпивая почти залпомъ рюмку густого, душистаго вина, которую онъ ей подставилъ:— вы, вдь, знакомы съ Аникевымъ… я видла, какъ вы съ нимъ говорили…
— Такъ что же?
Онъ покосился на нее, и въ глазахъ его мелькнуло самое злое выраженіе.
— Я очень прошу васъ уговорить мама и привезти его къ, намъ, если только онъ захочетъ… Я непремнно должна еще разъ слышать его пніе, чтобы понятъ…
— Что вы такое говорите!— какъ бы съ ужасомъ прошепталъ ей Ильинскій.— Бога ради тише… я просто не врю ушамъ своимъ… Я увренъ, что княгиня сильно раскаивается, что повезла васъ на этотъ ужасный вечеръ…
Маленькой княжн сдлалось душно и жарко. Кровь быстро прилила ей въ голову и въ виски застучало. Въ то же время она почувствовала сильную жажду, у нея совсмъ пересохло горло.
— Я васъ не понимаю, Жоржъ,— прошептала она:— тутъ просто какая-то тайна… пожалуйста, объясните мн ее…
Графъ Ильинскій въ это время потянулся, чтобы взять ея тарелку, такъ какъ увидлъ возл своего плеча подаваемое блюдо.
— Нтъ, нтъ, не кладите!— поспшно сказала Ninette.
— Но, вдь, вы совсмъ ничего не кушаете, вы какъ есть ни до чего не дотронулись…
У меня сегодня никакого аппетита, я и обдала, плохо… А вотъ пить ужасно хочется…
‘Бабочка сама летитъ въ стку!’ подумалъ графъ Ильинскій, указывая на стаканъ стараго бургундскаго, его стараніями стоявшій передъ нею.
— Да, вдь, это вино! Вы знаете — я не люблю вина… и оно, наврно, крпкое.
— Нтъ, это слабое вино и очень вкусное, оно освжаетъ, попробуйте.
Она поднесла стаканъ къ губамъ, сдлала глотокъ и кивнула головой.
— Правда, очень вкусно!
Она, не отрываясь, медленно выпила до дна.
— Хотите еще?
Онъ оглянулся, лакей уловилъ его взглядъ, и стаканъ снова полонъ.
— Вы уврены, что это не крпко?— спрашивала она.
— Для меня не существуетъ крпкихъ винъ, да, вдь, вы же сами должны были почувствовать, слабо оно или крпко.
— Кажется, нтъ, очень вкусно… и я такъ пить хочу!
Флигель-адъютантъ, все время разговаривавшій со своей дамой, повернулъ голову къ Ninette.
Это очень крпкое вино, княжна, особенно съ непривычки,— серьезно сказалъ онъ.
Ея стаканъ уже былъ пустъ.
Сидвшій за тмъ же столомъ напротивъ чтецъ-дипломатъ поглядывалъ на нее, и выраженіе его глазъ, его не то насмшливая, не то плотоядная усмшка, кривившая кончики тонкихъ губъ, ясно говорили: ‘fichtre! a promet!’
Но она, кажется, даже и не подозрвала его существованія! У нея начинала кружиться голова, мысли путались, хотлось то заплакать, то засмяться.
— Да!— вспомнила она.— Объясните же мн, Жоржъ, эту тайну, почему… почему вы называете этотъ вечеръ ужаснымъ… и мама разсердилась…
— Вы все о томъ же!— съ недоброй улыбкой произнесъ графъ Ильинскій.— Вы ставите, однако, меня въ очень странное положеніе, и я, право, не знаю, что думать… завтра я буду у васъ… мы обо всемъ потолкуемъ, если угодно, сегодня же вы въ такомъ… настроеніи…
— Въ какомъ, въ какомъ?..
Ея голова кружилась все больше и больше. Она хотла говорить, но языкъ сдлался какимъ-то деревяннымъ. Вдругъ вернулось ощущеніе клубка, поднимающагося къ горлу. Это было такъ мучительно, такъ невыносимо, и притомъ же ей ясно почувствовалось, что она обижена, оскорблена и не въ силахъ вынести этой обиды. Она поблднла, какъ мертвая, откинулась на высокую спинку стула, взвизгнула не своимъ голосомъ, дико захохотала. Хохотъ тотчасъ же перешелъ въ громкія, отчаянныя рыданія.
Впечатлніе было произведено — настоящее.

VIII.

Вс встали со своихъ мстъ и растерянно глядли другъ на друга. Княгиня Хрепелева, съ блднымъ, искаженнымъ лицомъ, кинулась къ дочери.
— Боже мой, что-жъ это съ нею?!— отчаянно повторяла она.— Вдь, никогда, никогда ничего подобнаго не бывало… au nom du Ciel!.. que faut-il faire… je perds la tte!..
Откуда-то появился стаканъ воды. Княгиня, дрожавшей рукою, разливая воду на шею и платье дочери, старалась заставить ее выпить. Наталья Порфирьевна протягивала флакончикъ съ англійской солью и громко шептала: ‘Ah! la clierie! la pauvre petite!’
Но ея святая полуулыбка исчезла, ея лицо становилось все мрачне. Вдь, и у нея въ дом ‘никогда ничего подобнаго не бывало!’
Дамы и мужчины безцльно суетились.
Бдная княжна Ninette извивалась и билась, какъ рыбка, выброшенная на песокъ, оглашая громадную столовую порывами истерическаго хохота и рыданіи.
Графъ Ильинскій и Аникевъ, не сговариваясь, внезапно и ршительно подошли къ ней, подняли ее и, крпко держа, понесли. Наталья Порфирьевна спшила впереди, княгиня, окруженная нсколькими дамами, то и дло спотыкаясь, вся въ слезахъ, замыкала это шествіе.
Княжна все билась, вырывалась, кричала: ‘душно! душно!.. пустите!’ Аникевъ, крпко охвативъ ея тонкую талію, длалъ послднія усилія, чтобы не выпустить ее изъ рукъ. Наконецъ, онъ возмутился и вознегодовалъ на нее, на себя, на всхъ и на все.
— Перестаньте! замолчите! успокойтесь!— произнесъ онъ раздраженнымъ и повелительнымъ голосомъ.
Ninette широко открыла глаза, увидла и узнала возл своего лица его лицо, его строгіе блестящіе глаза. Она внезапно стихла, вки опустились, тло ея вытянулось, руки повисли. Если бы не порывистое дыханіе, ее можно было бы принять за мертвую…
Въ столовой безпорядокъ продолжался. Великолпный старикъ-дворецкій, похожій на Гете, неслышно ступая, подходилъ то къ тому, то къ другому и почтительно приглашалъ къ столамъ. Но его никто не слушалъ. То тамъ, то здсь слышалось: ‘нашъ нервный вкъ’, ‘Іа grand hist&egrave,rie’, ‘Шарко’, ‘гипнотизмъ’.
— L’hystrie! mais voyons! y est elle pour quelque chose, I quand la petite demoiselle s’est tout btement grise!— конфиденціально сообщилъ чтецъ-дипломатъ стоявшему возл него ‘la bte’.
— Allons donc!— съ нкоторымъ недовріемъ, но радостно воскликнулъ ‘la bte’, сразу оживляясь.
— Quand je vous le dis! я, да и не я одинъ, многіе видли какъ она, будто воду, осушала старый ‘Кло’ стаканъ за стаканомъ… Ну, думаю, молодецъ! общаетъ!— et v-la! trop verte!
— Tiens! c’est joli… прелесть!
‘La bte’ тихонько отошелъ отъ дипломата, и черезъ дв-три минуты не оставалось никого, кто бы не зналъ, въ чемъ дло.
Теперь повторялось:
‘Ну, что-жъ княгиня! Сама виновата, такъ дтей не воспитытютъ!..’
‘Кого жаль, такъ это Ильинскаго… Вдь, онъ, кажется, былъ серьезно неравнодушенъ… всмъ извстно — женихъ… и приданое заказано… свадьба весною…’
‘Да неужто онъ посл этого женится?! Вдь, онъ долженъ понимать… Это было бы и съ его стороны непростительно… Нтъ, онъ благоразуменъ… et tout le monde sera de son cot… vous savez, il у а des choses… des choses…’
Князь Вово пробовалъ было заступаться за бдную Niuette.
— Ecoutez… c’est trop mchant!— горячо толковалъ онъ.— Она, вдь, еще такой ребенокъ.
— Tant pis!— возражали ему.
— Да тутъ вовсе не вино,— не сдавался онъ:— причемъ тутъ вино! просто нервы… ну тамъ, можетъ быть, корсетъ слишкомъ затянутъ… que sais-je! право нельзя же! И если бы даже такъ, вдь, Ильинскій былъ рядомъ съ нею, это было его дло остановить… разв она понимаетъ!..
— Вс знаютъ, князь, что вы не изъ друзей Ильинскаго, но теперь онъ въ такомъ положеніи… его и не друзья пожалть могутъ!— замтилъ кто-то.
Вово долженъ былъ замолчать. Онъ хорошо понималъ, что не ему измнить внезапно сложившееся мнніе свта. Какъ бы ни было нелпо это мнніе, разъ оно установлено, съ нимъ ничего не подлаешь, пока оно само собою, такъ же неожиданно и быстро, какъ создалось, не разсыпется безъ слда и помина.
Одинъ только флигель-адъютантъ дйствительно слышалъ, видлъ и понималъ все происшедшее. Но Ильинскій былъ ему очень нуженъ для его собственныхъ, личныхъ длъ, и онъ не могъ наживать себ въ немъ врага: это было бы ужъ черезчуръ глупо. Поэтому онъ запретилъ себ думать объ этомъ вздор и ршительно сводилъ разговоръ со своей дамой на посторонніе предметы.
Появилась Наталья Порфирьевна, соболзнущая, разстроенная и въ то же время, очевидно, скрывающая свое законное раздраженіе.
Едва вступивъ въ столовую и ни съ кмъ не сказавъ еще и двухъ словъ, она уже, какимъ-то таинственнымъ способомъ, была увдомлена обо всемъ.
— Elle est plaindre, cette jeune personne,— многозначительно сказала она:— она больна, бдняжка… это очень, очень жаль, но…
Она не договорила. Ея ‘но’ было окончательной, безаппеліяціонною конфирмаціей составленнаго здсь приговора…
Минутъ черезъ десять въ картинной галлере Аникевъ нагналъ хорошенькаго князя, быстро, почти скользя, стремившагося въ своихъ маленькихъ башмачкахъ по мозаичному паркету.
— Вово,— сказалъ Аникевъ:— мн какъ-то не по себ и просто жутко моего одиночества… мы такъ давно не видались, подемъ ко мн…
— Милый, avec plaisir!— отвтилъ князь, беря пріятеля подъ руку.
Они спустились съ лстницы, надли шубы, вышли на подъздъ. Мокрый снгъ падалъ хлопьями. Вово усадилъ Аникева въ свою карету, спросилъ адресъ, повторилъ его кучеру и захлопнулъ за собой дверцу. Прозябшія лошади помчались.
Аникевъ закрылъ глаза, поддаваясь ощущенію нервной усталости, сразу его охватившей.
Ну, разв не правъ онъ, отказываясь отъ общества, гд, какъ ему всегда говорили, онъ могъ бы играть роль и многаго достигнуть! Чего достигнуть? Какихъ такихъ благъ, за которыя стоило бы заплатить этимъ вчнымъ раздраженіемъ, усталостью души, смятеніемъ мыслей? Вдь, вотъ, стоило только окунуться на нсколько часовъ,— и сколько путаницы, сколько тяжелыхъ, утомившихъ впечатлній!..
Ему вспомнились слова Алины: ‘Однако, вы чего-то все ищете, вы бгаете за призраками счастья’. Чего-чего не испробовалъ онъ въ самомъ дл! И все-таки вернулся опять сюда, въ этотъ петербургъ, къ вчному, когда-то такъ замучившему его утомленію. Зачмъ же онъ вернулся? А вотъ затмъ, что это неизбжно, что пришло такое время, когда онъ не можетъ больше владть собою…
Прежде это было не такъ часто, находило и уходило, забывалось. А теперь, уже сколько мсяцевъ, ночью и днемъ, и все чаще и чаще слышится ему тоненькій голосокъ маленькой двочки, ‘папа! гд ты, папа?’
Только и всего, эти четыре слова. И каждый разъ, когда онъ заслышитъ ихъ, ему тяжко и душно. Такъ жить нельзя…
— Прежде я любилъ всхъ,— вдругъ заговорилъ Всво, какъ-то по-кошачьи кутаясь въ шубу, подбираясь и ютясь въ своемъ углу кареты:— теперь я люблю только дтей, да вотъ иногда старенькихъ-старенькихъ старушекъ, которыя давно-давно забыли свои грхи, сдлались совсмъ святыми, всмъ интересуются, и какъ есть ровно ничего не понимаютъ. Вотъ такихъ я люблю, я у нихъ цлую ручки, а он меня въ плшку… Батюшки, не отъ этого ли волосы такъ вылзать стали!
Онъ засмялся своимъ веселымъ смхомъ и продолжалъ:
— Non, srieusement, je les aime, ces petites vieilles… есть у насъ такія, да съ ними бда: сегодня ты у ней ручки цлуешь, она теб всякія миленькія исторійки разсказываетъ, а черезъ недлю: ‘съ душевнымъ прискорбіемъ извщаютъ’… Иной разъ ночью проснешься, посл похоронъ-то, такъ и ждешь, войдетъ она — и въ плшку! Бр!.. А потому только дти и остаются. Ихъ тоже мало, есть такія, что похуже взрослыхъ, совсмъ испорченныя, ледащія, злыя,— черти, а не дти. Но все-таки еще попадаются настоящія дти, и лучше ихъ у насъ нтъ ничего и быть не можетъ. Такой была и эта бдняжка Ninette… Вдь, они, какъ грибы, растутъ, вчера еще была совсмъ крошка, въ куклы со мною играла, въ ‘ангельскомъ-чин’ состояла, comme disaient nos ch&egrave,res няни russes, dont la race s’est teinte… А сегодня вотъ выросла… Споткнулась на гладкомъ мст, и только на недлю о ней разговоровъ, а затмъ… coule!..
— Забудется!— сказалъ Аникевъ.
— Никогда. Ты, вдь, не слышалъ, приговоръ произнесенъ… Entre nous, этотъ негодяй Ильинскій наврное подпоилъ ее потому, что расхотлъ на ней жениться. Теперь онъ, конечно, свободенъ. И замть, что онъ правъ, мн слова сказать не дали, это, видишь ли, у меня противъ него личность, я его всегда недолюбливалъ. Ninette исключена изъ списка живыхъ, держу какое угодно пари, ее нигд больше не примутъ… У насъ все дозволено, больше чмъ все, но только за прозрачною ширмочкой, на которой написано: ‘безъ именныхъ билетовъ никто не впускается’…
Онъ остановился и потомъ прибавилъ:
— Да и какъ тутъ быть? Нельзя, вдь, тоже допускать такихъ публичныхъ представленій… и гд же! у Натальи Порфирьевны!.. А все ты виноватъ, одинъ ты!
— Я?— спросилъ Аникевъ, тоскливо чувствуя, что есть много странной правды въ такомъ обвиненіи.
— Конечно, ты, и это очень на-руку Ильинскому… Ты будешь героемъ исторіи,— je t’en rponds!
Они замолчали.
Аникевъ опять закрылъ глаза, и ему представилось, съ ясностью почти вещественной, почти осязательной, женское лицо. Но это было не Ninette и не Алина. Эта была тоже очень красивая женщина. Она глядла на него, сдвинувъ брови, глядла холоднымъ, злымъ и упрекающимъ взглядомъ. Ему слышался ея голосъ:
‘Вздоръ! Все это потому, что у тебя нтъ сердца, ты безнравственный человкъ, ты эгоистъ! Ты никогда никого не любилъ и любить не можешь… Ты любишь только какія-то тамъ свои фантазіи, а до всего остального теб нтъ дла! Ты безсердечный деспотъ, и ничего больше!..’
На него пахнуло тмъ адомъ, отъ котораго въ конецъ истерзанный, весь полный негодованія, возмущенія и жгучей боли, онъ бжалъ, очертя голову.
‘Папа! гд ты, папа?’ — раздалось нжнымъ и невыносимо жалобнымъ призывомъ въ сердц.
Онъ задыхался. Карета остановилась.

IX.

Имъ пришлось долго звонить и стоять на подъзд подъ порывами втра и пронизывавшей сырости. Вово переминался съ ноги на ногу и попрыгивалъ отъ холоду въ своихъ лакированныхъ башмачкахъ.
— Однако, тебя, видно, здсь не балуютъ.. Sapristi! quer ogre de suisse!— не выдержалъ онъ.
Анккевъ нсколько разъ рванулъ колокольчикъ изо всей силы.
Наконецъ, послышался звукъ повертывающагося въ замочномъ отверстіи ключа, и толстая дубовая дверь тяжело пріотворилась.
Заспанный губошлепъ, въ резиновыхъ калошахъ на босу ногу и съ ливреей, накинутой на плечи, пропустилъ пріятелей. Онъ не спша заперъ дверь, а потомъ, опять-таки не спша, зашлепалъ вслдъ за ними по лстниц, слабо озаряя ихъ путь маленькою ручною лампочкой.
— Encore?— спрашивалъ Вово при каждомъ поворот,
— Encore,— отвчалъ Аникевъ.
На площадк третьяго этажа онъ остановился у двери и, нащупавъ кружокъ электрическаго звонка, придавилъ костяную пуговку. Въ то же время свтъ мгновенно погасъ, и заспанный губошлепъ исчезъ, какъ призракъ, даже его калоши не было слышно.
Изнутри, у двери, раздался глухой голосъ:
— Баринъ, это вы?
— Я, я! Да отворяй же скоре, извергъ, не держи въ темнот… бою-юся!— крикнулъ Вово.
— Кто-жъ это? не барина голосъ… чего вамъ угодно? кто такое? этакъ-то я, вдь, и не отопру!— какимъ-то грустнымъ, по вмст и ршительнымъ тономъ объявилъ голосъ изъ-за двери.
— Никакъ все онъ же? Платонъ Пирожковъ?— вопросительно шепнулъ Вово.
— Кому-жъ другому быть… мой вчный Лепорелло!— тоже шопотомъ отвтилъ Аникевъ и уже почти весело приказалъ:
— Платонъ, отворяй!
Дверь отворилась, и передъ Вово, озаренная лампой, поставленной на подзеркальный столъ тсной передней, оказалась давно ему знакомая, маленькая худощавая фигура. Т же рденькіе, прилизанные, блобрысые волосы, тотъ же неестественно длинный острый носъ, огромные желтые усы, печально повисшіе съ двухъ сторонъ едва замтнаго за ними бритаго подбородка, унылый взглядъ широко разставленныхъ глазъ. Не человкъ, а дятелъ, да и только! Дятелъ былъ въ вышитой ‘русскимъ узоромъ’ косоворотк и свтло-сромъ, съ барскаго плеча, пиджачк, черезчуръ для него просторномъ.
Вово приподнялся на носки, раздулъ щеки, скорчилъ страшное лицо и кинулся впередъ рыча:
— А! отворилъ! ну, теперь теб капутъ!
Платонъ Пирожковъ въ одинъ отчаянный прыжокъ отскочилъ къ противоположной двери и уже готовился заорать не своимъ голосомъ, да вдругъ узналъ князя.
Онъ осклабился, причемъ его носъ выступилъ еще больше, а подбородокъ исчезъ совсмъ.
— Ваше сіятельство! вотъ кого Богъ послалъ… и напугали же вы меня… шутникъ вы!
— А ты все такой же трусъ! съ твоимъ-то носомъ!— засмялся Вово, сбрасывая ему на руки свою пушистую соболью шубку и опять попрыгивая, чтобы согрть озябшія ноги.
— Да что носъ!— уныло говорилъ дятелъ, вшая шубку и спша къ Аникеву.— На носъ кто нынче посмотритъ, кто его испугается… вонъ у землячка одного былъ онъ не моему чета, куда объемистй и словно мраморный, темно-сизый съ жилками, а все-жъ таки, лтъ семь это тому будетъ, напали невдомо кто въ верст отъ села, на ‘шас’, онъ имъ — носъ, а они хвать по переносью — и духъ вонъ!… Ныньче народъ балованный… намедни, въ Московской части, чай, изволили слышать?
— Что такое въ Московской части?— отозвался Вово, причесывая свои черные кудерьки и плшку передъ зеркаломъ.
— Не слыхали-съ? Вотъ этакимъ-же манеромъ, въ часъ ночной, замсто барина, позвонилъ, вошелъ, лакея пристукнулъ, ограбилъ все какъ есть начисто, и ушелъ, будто дло сдлалъ… Баринъ-то возвращается, дверь отперта, а лакей въ крови разливанной — ‘мм!’ — мычитъ и больше ничего, такъ Богу душу и отдалъ. Какъ же тутъ отпирать дверь всякому безъ разбору? и днемъ-то опасливо, а ужъ ночью — и-и!
— Да, вдь, это ты все врешь, Платонъ Пирожковъ, ничего такого не было въ Московской части!
— Какъ не было-съ!— весь вспыхнулъ и смшно будто ощетинился Платонъ, переходя за Аникевымъ въ слдующую комнату и чиркая спичками.— Обижать изволите, ваше сіятельство. Это точно, бываютъ такіе, что и врутъ, а я врать передъ господами за грхъ почитаю. Было все это, какъ докладываю, самъ-съ, своими глазами, вчерась въ ‘Листк’ читалъ и весь этотъ пассажъ съ доподлинностью тамъ ихній ‘рапорторъ’ пропечаталъ… Закусить прикажете? А не то крушончикъ… у насъ три бутылки ‘езельціора’, ‘финь’, есть настоящій и апельсинчики,— прибавилъ онъ, зажигая лампу, и уже совсмъ другимъ, дловымъ тономъ.
— Ну, подавай скоре!— звнувъ, проговорилъ Аникевъ, почти падая въ широкое низенькое кресло.

X.

Яркая лампа, заслоненная только одностороннимъ абажуромъ освтила обширную, довольно высокую комнату.
Ничего въ ней не было роскошнаго, ни одного предмета значительной цнности, но все вмст производило художественное и оригинальное впечатлніе. Это именно оказывалась музыкальная комната, гд каждая вещь гармонично сливалась съ другою, пополняла, выясняла ея смыслъ, поднимая ея цнность, гд не встрчалось ни одного кричащаго разнозвучія.
Тяжелыя, фантастическаго рисунка занавси на окнахъ и дверяхъ, восточные ковры и темные французскіе обои, даже совсмъ вблизи похожіе на старые гобелены, своимъ мягкимъ круглящимся узоромъ уничтожали всякую пустоту. Каждый столикъ, стулъ, этажерка, вазочка, бездлушка были своеобразны и до того на своемъ мст, что если хоть что-нибудь взять и переставить — тотчасъ нарушится цлость, будто отрубится палецъ отъ руки.
Со стнъ, изъ прекрасныхъ рамъ, глядли совсмъ живыя лица. Особенно выступала сильно освщенная лампой молодая женщина въ ореол чудныхъ золотистыхъ волосъ и съ глубокими мечтательными глазами. Она чуть-что не говорила, прелестно приподнявъ удивительно хорошенькую верхнюю губку своего маленькаго рта, въ которомъ заключалось особенное очарованіе.
Это былъ портретъ матери Аникева въ лучшую пору ея жизни. Сынъ сильно походилъ на нее, но не чертами, а чмъ-то неуловимымъ, въ чемъ, однако, и заключается очень часто истинное, сразу поражающее сходство…
Вово неслышно мелькалъ то тамъ, то здсь, все осматривая и даже трогая. Наконецъ, онъ остановился, кинулъ вокругъ себя общій взглядъ и подслъ къ пріятелю.
— Ахъ, Миша, какъ у тебя здсь мило,— сказалъ онъ:— un nid adorable… впрочемъ, какъ и всегда. Когда только ты усплъ это устроить?.. уютно, будто вкъ здсь живешь…
— Долго ли! Въ два дня устроилъ, какъ могъ… чтобъ не задыхаться,— отвтилъ Аникевъ:— ты знаешь, я не въ своей обстановк, если кругомъ меня гадко — просто задыхаюсь, боленъ длаюсь, дня не могу прожить…
— И у тебя прелестно, ты изъ ничего умешь создать красоту, только знаешь ли, что я теб скажу… вотъ сейчасъ почувствовалъ… уютно здсь, красиво, тепло, а все-жъ таки есть что-то такое… жуткое и грустное — будто бы духи печальные витаютъ… того и жди какой-нибудь жалобный вздохъ услышишь!..Нтъ, хоть убей меня, я ни за какія сокровища здсь бы одинъ не остался!
Аникевъ повернулъ голову и ласково взглянулъ на хорошенькаго князя.
— Вотъ за это я и люблю тебя, Вово,— ты мотылекъ порхающій, ты какая-то свтская записная книжка ‘на каждый день’, но въ теб душа живая, ты иной разъ чувствуешь и понимаешь, par intuition, такое, чего самые серьезные люди не поймутъ и не почувствуютъ. За это и люблю! Врно, голубчикъ: у меня и жутко, и грустно, печальные духи вокругъ меня витаютъ… и часто я слышу ихъ вздохи…
Вово вдругъ засмялся.
— Чего ты?
— Да помилуй… вотъ мы о духахъ… я и вспомнилъ. Вдь теперь у насъ спиритизмъ понемногу въ моду входитъ… Я, знаешь, какъ и ты, кажется, въ духовъ врю… и до смерти боюсь ихъ. Только у насъ совсмъ не то, у насъ завелись ‘сеансы’ съ побоями.
— Съ побоями?
— Еще и съ какими! Тутъ есть старичокъ одинъ, Бундышевъ, спиритъ ‘убжденный’. Такъ устраиваютъ сеансы, чаще всего у Гагариныхъ, и зовутъ на Бундышева… Забавно! Тушится все, свчи и лампы, длаютъ ночь, столъ поднимается, стучитъ, колокольчикъ звонитъ, а потомъ начинаютъ Бундышева бить куда попало, щипать… на прошлой недл ему чуть ухо не открутили. Онъ кричитъ, визжитъ, молитъ, а на слдующій день по всему Петербургу здитъ и съ восторгомъ разсказываетъ, какъ его духи избили, какихъ пощечинъ ему надавали, синяки показываетъ. При дамахъ отвертываетъ рукава и показываетъ — parole! Коко Гагаринъ не выдержалъ, признался ему: это я самъ, говоритъ, вотъ этою рукой васъ и щипалъ и тумака вамъ далъ въ шею. Такъ, вдь, тотъ не вритъ, ни за что въ мір, ‘jeuno homme,— говоритъ,— on ne profane pas impvfnment les vrits sacres! vous allez subir les consquences de votre mensonge!’ Коко озлился ‘Такъ я же васъ такъ изобью,— говоритъ,— что поневол мн поврите!’ И избилъ, а старичокъ, какъ ни въ чемъ не бывало, духовъ прославляетъ и синяки дамамъ показываетъ. Сегодня у княгини Червинской показывалъ… кругомъ хохотъ, а онъ въ позу — и цлую лекцію о perisprit reincarnations и ужъ не знаю о чемъ еще…
— Чортъ знаетъ что такое!— устало проговорилъ Аникевъ.— Неужели ничего не могутъ придумать поумне этого издвательства надъ старымъ и, очевидно, больнымъ человкомъ?
— А ну-ка придумай! Вдь, скука тоже! Изъ дома въ домъ одн и т же небылицы переносятся, вс передаютъ ихъ другъ другу, connaissant fort bien leur gnalogie, ровно ничему не вря и все-таки дйствуя и судя такъ, будто бы вс эти враки были святою истиной…
Но Аникевъ уже не слушалъ или, врне, слышалъ совсмъ другое.
Платонъ Пирожковъ внесъ на поднос ‘крушончикъ’ и роздалъ прохладительный напитокъ въ высокіе тонкіе стаканы.
Аникевъ чокнулся съ Вово, медленно выпилъ до дна и подошелъ къ піанино.
И снова, какъ передъ блестящимъ обществомъ Натальи Порфирьевны, холодныя клавиши ожили и запли. Но это были ужъ не мечты, не погибшія надежды, не борьба жизни, не пожаръ страсти и отчаянный призывъ къ наслажденію. Это было именно то, что почудилось Вово въ жилищ артиста: грустный шопотъ витающихъ призраковъ, ихъ жалобные вздохи.
Вово сидлъ съ забытымъ стаканомъ въ рук и жадно слушалъ.
Дятелъ стоялъ у двери, уныло опустивъ носъ, но скоро неодобрительно мотнулъ рукою и тихонько вышелъ.
А призраки пли такъ внятно, такъ хватали за душу, что Вово почти уже начиналъ понимать, о чемъ именно поютъ они, на что жалуются. Вдругъ въ ихъ мелодію ворвалось что-то новое, звонкая, серебристая нотка безпечнаго дтскаго смха. Только смхъ этотъ сейчасъ же замеръ, и опять зашептали, залетали въ мучительной истом тоскующіе духи… Тише, тише… такъ тихо, будто въ безсонной темнот стучитъ только, обливаясь кровью, усталое сердце, а потомъ… нтъ, это невыносимо, это мучительнй и жалобнй, чмъ вс вздохи призраковъ…
— Перестань, ну чего ты! c’est insoutenable… будто ребенокъ тонетъ, зоветъ и плачетъ!— крикнулъ Вово, подбгая къ піанино и хватая руки Аникева.
Все смолкло.
Аникевъ повернулъ къ пріятолю блдное лицо, испуганно взглянулъ на него сухими, расширившимися глазами.
— Ты понялъ?!. Въ этомъ все… и я не могу больше,— прошепталъ онъ.
Вово начиналъ соображать. Ему стало очень неловко. Онъ налилъ стаканы, заставилъ Аникева выпить и принялся болтать всякій вздоръ, чтобъ отвлечь пріятеля отъ печальныхъ мыслей. Онъ разсказалъ даже нсколько смшныхъ и неприличныхъ анекдотовъ, которыхъ у него былъ всегда неистощимый запасъ, невдомо откуда бравшійся.
Но Аникевъ, въ другое время громко смявшійся и неприличному анекдоту, лишь бы онъ былъ остроуменъ, теперь очевидно ничего не понималъ. Его внезапно охватила такая слабость, что онъ легъ на диванъ, вытянулся, заложилъ руки за голову и закрылъ глаза. Ему казалось, что его заливаетъ какая-то волна и что онъ вмст съ нею опускается все ниже и ниже. Голосъ Вово все слаблъ, удалялся,— и все исчезло.
— Миша!.. да никакъ ты спишь?
Вово прислушался и увидлъ, что это предположеніе врно.
Носъ дятла показался у двери. Онъ не спша, осторожно ступая, подошелъ къ дивану и грустнымъ тономъ громко произнесъ:
— Баринъ, а баринъ!
Отвта не послдовало.
Тогда онъ отошелъ на нсколько шаговъ, зажегъ свчу, стоявшую на стол, взялъ ее и таинственно поманилъ Вово.
— Ваше сіятельство, пожалуйте-ка!
Вово прошелъ за нимъ въ сосднюю комнату, оказавшуюся спальной. Тутъ было тоже уютно. Вово втянулъ въ себя воздухъ.
— Чмъ это такъ сильно пахнетъ?— спросилъ онъ.
— А вотъ-съ, изволите видть, этимъ самымъ-съ,— мрачно произнесъ Платонъ Пирожковъ, беря съ туалетнаго стола бутылку ярко-зеленой жидкости и подавая ее князю.— Варвена-съ индйская, настоящая, вотъ этакими громадными бутылями выписываемъ и по нсколько разъ на дню прыскаемъ всю спальню, блье, все. Больше трехъ лтъ какъ безъ этого жить не можемъ, а по-моему-съ духъ тяжелый, пронзительный, и сколько разъ у меня отъ него голова болла.
— Нтъ, ничего, пахнетъ не дурно,— сказалъ Вово, наливая себ на ладонь изъ бутылки, а потомъ растирая руки.
Платонъ усмхнулся.
— Да, вдь, чего стоютъ-съ, выписки-то эти.. А я, знаете, хотлъ спросить у вашего сіятельства… какъ вы нашли барина?
Вово прислъ въ кресло у кровати и пристально смотрлъ на дятла.
— Ну, вотъ что, Платонъ Пирожковъ, разсказывай все по порядку,— серьезно и внушительно произнесъ онъ.

XI.

Платонъ взглянулъ въ дверь, прислушался и тотчасъ же возвратился.
— Спятъ, теперь ежели не расшевелить, до утра не проснутся. Это у насъ, вдь, давно завелось, не по-людски. И въ деревн, да и за границей то же было. Иной разъ всю ночь, до поздняго утра, за книжкой либо просто со своими мыслями просидятъ на одномъ мст. Часу въ десятомъ будить придешь, а они: ‘а? что? никакъ ужъ утро?’ Другой разъ вотъ этакимъ манеромъ, во всемъ какъ есть, одмшись, приткнутся гд-нибудь на диван и спятъ. Боже упаси разбудить,— такой крикъ пойдетъ, что хоть святыхъ уноси… Да нешто одно это! Одно слово, ваше сіятельство, никакъ невозможно. Замыкался я совсмъ, несогласенъ больше, уходить хочу…
— Это ты-то? Уходить отъ Михаила Александровича? Хорошъ гусь!
— Нечего гусь! Каковъ ни гусь, а все-жъ таки и я человкъ… всю-то жизнь какъ рабъ за ними, какъ цпная собака стерегу, а что въ томъ проку? Какая мн отъ нихъ благодарность? дло начну толковать, а они только ругаются: ‘ничего, молъ, ты не понимаешь, дуракъ, едеотъ!’ Обидть-то легко, едеотомъ-то, а ужъ чего тутъ не понимать… кто другой, можетъ, а я ихъ понимаю вотъ какъ! наскрось вижу. Да и кого угодно со стороны спросить,— всякъ скажетъ, что при такой жизни до добра не дойти: либо смерть моментальная приключится, либо желтый домъ. Такъ-то-съ.
— Однако, постой, Платонъ Пирожковъ,— перебилъ его Вово: — говори ты толкомъ.
— Толкомъ и я хочу, ваше сіятельство,— вздыхая, протянулъ дятелъ:— какъ увидлъ васъ, такъ и оснило. Все выложу какъ на духу, образумьте вы барина, не то я ни часу, вотъ какъ Богъ святъ, не останусь. Вы баринъ ласковый, настоящій, съ измальства я на васъ, ровно какъ на родного нашего… чай, помните, пажикомъ-съ еще хаживали, при барын Софь Михайловн, а потомъ при бабушк… Можетъ, во всемъ Питер у насъ такого… дружбою и пріятельствомъ любящаго, такъ сказать, друга не найдется…
— Такъ что-жъ ты тянешь?
— Я не тяну-съ, а нельзя-жъ безъ объясненія… кабы вы все видли, такъ сами бы то же сказали… Одно слово: сотворите вы божескую милость, ваше сіятельство, уговорите ихъ, помирите съ барыней, съ Лидіей Андреевной…
— Съ Лидіей Ангреевной?! Ты никакъ и впрямь рехнулся…
— Не рехнулся я… знаю, что трудно, да коли другого ничего не остается,— какъ тутъ быть? А вотъ зачмъ мы сюда пріхали,— спросите!
— Ну?
Платонъ сдлалъ испуганное лицо, таинственно наклонился къ Вово и, чуть задвъ его по щек носомъ, шепнулъ:
— По Сонечк стосковались.
Вово кивнулъ головой. Слова дятла были для него только новымъ подтвержденіемъ.
— Ну, а Сонечку-то намъ не дадутъ,— продолжалъ Платонъ уже громче:— объ этомъ и думать нечего. Это разъ. А другое,— все ровно такъ жить невозможно, дла-то, ваше сіятельство, не прежнія.
— И это знаю, что не прежнія.
— Нтъ, видно мало знаете, можетъ, я одинъ только и знаю, каковы у васъ дла-то. Еще когда все въ раззоръ пошло! какъ померла барыня Софія Михайловна, за длежку эту промежъ себя съ братцами и сестрицами сдлали. А потомъ годъ отъ году хуже и хуже. Лидія-то Андреевна рвали и метали, чуяли, что не къ добру идетъ. ‘Служи да служи!’ — ничего только изъ этого не вышло. А потомъ пріятель, господинъ Медынцевъ, подвернулся,— тутъ все прахомъ и пошло.
— А Снжково-то?
Платонъ безнадежно махнулъ рукой.
— Снжково въ рукахъ и теперь золотое дно, да руки-то у насъ гд? Снжково-то, помяните мое слово, черезъ годъ съ ‘аукціону’ пойдетъ,— и званія отъ него не останется. Какъ вышла эта послдняя, значитъ, ссора, какъ ршили они барыню, Лидію Андреевну, значитъ, оставить,— такъ что сдлали? откуда денегъ добыли? Снжково заложили. Два года ио заграницамъ мы, прости Господи, слонялись, а деньги водой текли. Потомъ, какъ ужъ не осталось ничего, въ Снжково перехали. Зажили. Хозяйство и все такое. Только вижу я, по глазамъ вижу, не будетъ въ томъ проку. Такъ, по моему, и вышло. Прохозяйничали годъ — и доходовъ ровно на половину убавилось. Прохозяйничали другой,— одна четверть осталась. А Лидіи Андреевн деньги въ сроки подай и подай. Все, что было,— то и высылали Врите ли, ваше сіятельство, эти полгода почитай безъ копйки въ карман прожили. Иной разъ по недлямъ изъ комнаты не выходили, пть, играть забыли, отъ пищи отбиваться стали. Того и ждалъ,— руки на себя наложатъ…
— Да ты бы, дуракъ, ко мн написалъ, и я бы къ нему пріхалъ!
— Эхъ, ваше сіятельство!— убжденнымъ тономъ отвчалъ Платонъ.— И не пріхали бы, гд ужъ вамъ отсюда въ нашу глушь выбраться. Собираться, это точно, стали-бы, а пріхать-то и не удалось бы… Да я не къ тому, я и жительства-то вашего не зналъ… А вдругъ приказъ: ‘укладывайтесь!’ Ковры это, картины, вещи, книги, мебель любимую — въ ящики, и въ три дня — сюда! Остановились въ Европейской, номеръ пятнадцать рублей въ сутки… Я скоре по квартирамъ… Богъ помогъ, вотъ эту сразу найти удалось. Перевезъ ихъ… вотъ видите, а что будетъ дальше, чмъ жить будемъ — этого я знать не могу…
Вово сморщилъ лобъ и сдлалъ печальную мину, отъ чего сразу подурнлъ и постарлъ на нсколько лтъ, сталъ на себя непохожимъ.
— Ну, ужъ вотъ этого я не ожидалъ никакъ!— проговорилъ онъ тоже не своимъ голосомъ.— Что-жъ онъ, Сонечку видлъ?
— Никакъ нтъ-съ… они, вдь, туда, четыре года тому ршили, ни въ жизнь ни ногой. Съ запиской я бгалъ, просили прислать барышню, да Лидія Андреевна не пускаютъ, записку прочли, вышли ко мн. Я было къ ручк, а он отъ меня, какъ отъ гадины, голову закинули и такъ гордо: скажи, молъ, своему барину, что онъ напрасно писать безпокоится. Я не стерплъ… про барышню… о здоровья испрашиваю… думалъ, не выбжитъ-съ ли… вдь, на рукахъ носилъ Сонечку, а она меня за усы таскала, любила меня, ‘платочкомъ’ все называла… Да куда теб! повернулись Лидія Андреевна и дверь за собой затворили. Постоялъ я, постоялъ въ прихожей, все барышню поджидалъ, да такъ ни съ чмъ и отъхалъ. А вы-то, ваше сіятельство, нешто у Лидіи Андреевны не бываете?
— Не бываю, но изрдка встрчаю…
— И барышню вы видли?
— Недавно видлъ… показали мн ее, а то не узналъ бы, вытянулась, вотъ какая большая!
Платонъ опустилъ носъ и высчитывалъ.
— Какъ же не большая, вдь, черезъ три мсяца двнадцать годковъ будетъ,— сказалъ онъ.
— И прехорошенькая, въ отца, или вотъ въ бабушку Софью Михайловну,— кивнулъ Вово на большой фотографическій портретъ, висвшій надъ кроватью.
— Какъ же теперь быть?— растерянно прибавилъ онъ.
— Да ужъ сдлайте божескую милость, помирите вы насъ съ Лидіей Андреевной — одно осталось.
Вово раздражительно повелъ плечами.
— Ты опять съ этимъ вздоромъ! Неужели ты понять не можешь, что этого никакъ нельзя?..
— А коли окромя этого неминучая гибель?..
Они не слышали, какъ проснулся Аникевъ, какъ онъ прошелъ по мягкому ковру, и замтили его ужъ, когда онъ нсколько мгновеній стоялъ у двери.
Платонъ, какъ ужаленный, заметался и юркнулъ въ дверцу въ глубин спальни. Вово тоже совсмъ сконфузился, густо покраснлъ и не могъ взглянуть на пріятеля,
Аниковъ потянулся, звнулъ.
— Прости, голубчикъ,— сказалъ онъ:— видно, я слишкомъ много выпилъ старыхъ винъ у Натальи Порфирьевны… не знаю, такъ это вдругъ заснулъ… Охъ, какъ ужъ поздно!— прибавилъ онъ, взглянувъ на часы.
— Да, пора мн!— встрепенулся Вово.— Ну, прощай, Миша, Христосъ съ тобою!
Онъ звонко поцловалъ Аникева и совсмъ по-старушечьи, три раза, быстро-быстро перекрестилъ его.
— А quand?— спрашивалъ онъ, выходя въ первую комнату и ища свой ‘клякъ’ и шапку.
— Если ужъ этотъ дурень развивалъ передъ тобой свои планы и на меня жаловался, такъ поговоримъ, я только съ тобой и могу говорить обо всемъ этомъ… Но теперь нельзя же,— и поздно, и силъ нтъ, прізжай завтра вечеромъ, часовъ въ одиннадцать… можешь?
— Конечно, могу.
Платонъ Пирожковъ, свтя князю на лстницъ, шепнулъ:
— Слышали они… всегда спятъ такъ, что пушками не разбудишь, а нынче вонъ грхъ какой… Да ужъ все одно… я уйду, безпремнно уйду… силъ моихъ нту…
Вово обернулся и молча показалъ ему кулакъ.

XII.

На слдующій день, ровно въ половин двнадцатаго, лакей разбудилъ князя Вово. Онъ, глядя на часы, десять минутъ звалъ, потягивался и разминался подъ своимъ алымъ атласнымъ стеганнымъ одяломъ, а затмъ сдлалъ надъ собою усиліе и спрыгнулъ съ кровати.
Просунувъ ноги въ мягкія туфли и накинувъ мохнатый купальный халатъ, онъ, какъ сумашедшій, кинулся въ сосднюю со спальной ванную. Здсь лакей уже ожидалъ его и подхватилъ на ходу сброшенный халатъ. Вово съ крикомъ, визгомъ и фырканьемъ окунулся въ холодную, душистую ванну, поплескался въ ней съ минуту — и выскочилъ продолжая визжать и отфыркиваться.
Лакей накинулъ на него халатъ и принялся, съ почтительнымъ и серьезнымъ выраженіемъ, растирать его до-красна.
Затмъ послдовалъ, въ строгой постепенности, обрядъ умыванья, чистки зубовъ, лощенія ногтей и всякаго прихорашиванья.
Къ половин перваго Вово, въ визитномъ одяніи, свжій, сіяющій, сидлъ въ небольшой своей столовой за завтракомъ. Онъ пробжалъ политическія новости въ газет, просмотрлъ уже боле внимательно, перемщенія по служб и назначенія, заглянулъ въ объявленія о смертяхъ и панихидахъ — и отбросилъ газету.
Окончивъ завтракъ, онъ перешелъ въ свой кабинетъ. Кабинетнаго и вообще мужского въ этой комнат оказывалось весьма мало. Это былъ настоящій будуаръ легкомысленной, избалованной женщины. Причудливая низенькая и мягкая мебель. Всюду пришпиленные и набросанные куски старинныхъ пестрыхъ матерій и парчи. Пушистые ковры, тигровыя шкуры, душистые цвты въ корзинкахъ, фарфоровыя куколки, мелкія вещицы, альбомы, фотографіи пріятелей и пріятельницъ.
Вово подслъ къ маленькому дамскому письменному столу, просмотрлъ кучу приглашеній и записочекъ, а потомъ развернулъ свой бюваръ. На боле чмъ полдюжин крохотныхъ бумажекъ съ художественно сдланнымъ гербомъ Вово набросалъ каллиграфическимъ почеркомъ по нскольку привычныхъ французскихъ фразъ, заклеилъ въ конвертикъ съ такимъ же гербомъ и подавилъ пуговку звонка.
— Вотъ, отошли,— сказалъ онъ вошедшему лакею:— да закладывать скоре и никого не принимать, скажи швейцару, а какъ Петръ подастъ карету, сейчасъ же доложи мн.
Сдлавъ эти распоряженія, Вово быстро замелькалъ по своимъ коврамъ и тигровымъ шкурамъ, находясь, очевидно, въ необычномъ нервномъ настроеніи. Ему, дйствительно, приходилось ршать задачу, а это никакъ ужъ не входило въ его всегдашнее утреннее препровожденіе времени.
Вово нердко брался исполнить чьи-нибудь порученія, даже иной разъ и довольно деликатнаго свойства, требовавшія отъ него осмотрительности и такта. Онъ всмъ былъ радъ услужить. Но при этомъ онъ относился къ длу всегда очень спокойно и равнодушно, чужіе интересы и затрудненія не волновали его, не нарушали его внутренняго равновсія.
Теперь же онъ волновался,— этотъ ‘Миша’ не выходилъ у него изъ головы и не давалъ ему покою. Вчера, возвращаясь отъ него и даже лежа въ постели, онъ думалъ о словахъ Платона Пирожкова.
Сегодня проснулся, и опять, сразу, т же мысли.
Кончилось тмъ, что онъ ршилъ побывать у Лидіи Андреевы.
Это было не особенно для него пріятно, Лидія Андреевна, со времени своего разрыва съ мужемъ и внезапнаго его отъзда изъ Петербурга, сдлала все, что можетъ только сдлать женщина, для того, чтобы удержать при себ всхъ его друзей и знакомыхъ. Относительно большинства, и большинства подавляющаго, ей удалось это. Но все же оказалось нсколько человк, незамтно прекратившихъ посщать ее. Въ ихъ числ, и даже раньше другихъ, былъ князь Вово.
Съ тхъ поръ, изрдка встрчая Лидію Андреевну, онъ ясно видлъ, что она не только вычеркнула его изъ своего списка,— а прежде онъ пользовался всми знаками большого ея расположенія,— но прямо занесла его въ новый списокъ — своихъ личныхъ враговъ. Онъ зналъ, что многіе изъ ‘ея друзей’, поддерживающихъ съ нею постоянныя сношенія, не стсняются осуждать ее и подсмиваться надъ нею. Онъ же никогда и никому не говорилъ о ней ничего дурного.
Вся эта семейная драма оставалась ему непонятною, и онъ склоненъ былъ считать въ ней виноватымъ, главнымъ образомъ, Аникева. Но дло въ томъ, что онъ безсознательно любилъ ‘артиста’, влекся къ нему, а Лидія Андреевна никогда не казалась ему привлекательной.
Пока закладывали лошадей, Вово нсколько разъ измнялъ свое ршеніе… хать сегодня и сейчасъ, чтобы застать наврно, хать до вечерняго свиданія съ Аникевымъ. Можетъ быть, что-нибудь и выяснится. Потомъ являлась мысль: нтъ, лучше подождать, послушать что онъ говорить будетъ… Однако, вдь, ‘дятелъ’ сказалъ достаточно, и все ясно…
хать ужасно не хотлось.
Все-таки, садясь въ карету, Вово объяснилъ кучеру адресъ Лидіи Андреевны и даже прибавилъ: ‘пошелъ скоре’.
Карета остановилась у большого, новаго дома на Фурштатской. Швейцаръ весьма предупредительно распахнулъ двери и на вопросъ Вово отвтилъ, что госпожа Аникева дома. По широкой отлогой лстниц, на каждой площадк которой оказывалось четыре двери, Вово поднялся въ третій этажъ и прямо передъ собою увидлъ ярко-вычищенную мдную дощечку Лидіи Андреевны.
Онъ позвонилъ. Ему тотчасъ же отперла франтоватая горничная, впустила его, повсила его шубу въ темной передней, пригласила войти и пошла докладывать.
Вово оказался среди просторной гостиной, гд все находилось на своемъ мст, какъ всегда бываетъ въ ‘приличныхъ’ домахъ средняго круга. Вово узналъ не мало знакомыхъ прежнихъ вещей. Вотъ и Мишинъ рояль. Но Мишинаго духа, его вкусовъ и слда не осталось въ этой комнат… Она полна Лидіей Андреевной, она представляетъ полную противоположность тому жилищу, гд вчера ночью витали призраки и слышались ихъ печальные вздохи. Здсь нтъ, да чувствуется, что и не можетъ быть никакихъ призраковъ.

XIII.

Въ сосдней комнат легкое покашливанье, шорохъ,— спущенная портьера раздвинулась и пропустила высокую, темноволосую, массивную фигуру Лидіи Андреевны. Совсмъ еще молодое,— ей было не больше тридцати лтъ,— лицо ея съ крупными очертаніями и большими срыми глазами многими признавались очень красивымъ. Въ немъ, однако, недоставало главнаго: изящества и выраженія. Глаза ея ровно ничего не говорили. Вся она казалась какою-то тусклой, несмотря на блескъ волосъ и здоровой румянецъ, почти никогда не сходившій съ ея крпкихъ, круглыхъ щекъ.
Лидія Андреевна оказалась въ темномъ, но весьма нарядномъ плать, которому, впрочемъ, тоже недоставало изящества.
На губахъ ея мелькнула не то улыбка, не то усмшка, когда она, немного прищурясь, взглянула на Вово и протянула ему руку.
Онъ почтительно поцловалъ эту блую, крупную руку и попробовалъ было сдлать ту самую милую и невинную физіономію, за которую ему обыкновенно прощалось очень многое.
На этотъ разъ, однако, ‘физіономія’ не подйствовала.
— Князь, какими судьбами? Чему я обязана удовольствію васъ у себя видть?— медленно произнесла Лидія Андреевна, присаживаясь на диванчикъ и указывая ему на кресло передъ собою.
‘Parbleu! le commencement ne promet pas grand’cliose!’ подумалъ онъ.
— Я къ вамъ по длу, Лидія Андреевна…
— Я очень хорошо знаю, что безъ дла вы бы не пріхали, знаю, вроятно, и больше того… Вы, конечно, по порученію Михаила Александровича.
— Даю вамъ слово, что безъ всякаго порученія и что онъ бы изумился, если-бъ узналъ, что я у васъ. Пожалуйста, врьте мн, я скажу вамъ все… если-бъ я пріхалъ отъ него или съ его вдома, то не сталъ скрывать отъ васъ… croyez-moi, je vous prie!
— Но, вдь, вы его видли, конечно… я знаю, что онъ въ Петербург уже нсколько дней.
— Да, вчера я съ нимъ встртился на вечер у madame Вилимской и потомъ къ нему захалъ вмст съ нимъ…
— Вчера… у madame Вилимской?— съ удивленіемъ, помимо своей воли, переспросила Лидія Андреевна и сильно покраснла
Отъ Вово не скрылись ни ея удивленіе, ни краска, ни выраженіе явнаго неудовольствія, мелькнувшее на лиц ея.
‘Проговорился!’ — подумалъ онъ и продолжалъ:
— Миша прямо мн ничего не сказалъ, но изъ двухъ-трехъ его намековъ я не могъ не понять, что онъ и пріхалъ-то сюда главное затмъ, чтобы видть Соню… Voyons, Лидія Андреевна, не длайте сердитаго лица, будемъ говорить откровенно.
Она неласково усмхнулась и пожала плечами.
— Говорить съ вами, князь, если-бы вы обратились ко мн по порученію Михаила Александровича… это я еще понимаю…
— Ну, хорошо конечно… вы правы… Только, вдь, вы знаете мои отношенія съ Мишей… Et quis… enfin… я могу обратиться къ нему по вашему порученію… Затмъ я и пріхалъ…
Она опять усмхнулась, потомъ сдвинула брови, очевидно соображая.
— Я охотно просила бы васъ передать ему что-нибудь,— медленно сказала она:— но въ томъ-то и дло, что мн передавать ему совсмъ нечего… Наши взаимныя отношенія и дла окончательно выяснились уже больше четырехъ лтъ тому назадъ… и никакихъ вопросовъ, какъ есть ничего, съ моей стороны, по крайней мр, теперь, быть не можетъ… Я все пережила, какъ смогла, но теперь… теперь это для меня далекое прошлое.
— Вопросъ только въ Сон,— проговорилъ Вово:— отецъ хочетъ видть своего ребенка и, я надюсь, вы не будете настолько жестоки, чтобы желать лишить его этого права.
— Ah! ne parlons pas de cruaut!— воскликнула, оживляясь, Лидія Андреевна.— Съ моей стороны никогда не было и не будетъ никакой жестокости. Какъ ни тяжело мн это, какъ ни вредно это, наконецъ, для моей дочери, я не въ силахъ отказать ему увидться съ нею здсь, въ моемъ дом… Но, вдь, онъ, по своему всегдашнему упрямству, по своему деспотическому характеру, чтобы только поставить на своемъ, требуетъ ее къ себ. Этого никогда не будетъ! Слышите, князь,— никогда!
Лицо ея вдругъ исказилось, стало злымъ и совсмъ некрасивымъ. Она поднялась съ мста и трагически произнесла:
— Только черезъ мой трупъ Соня переступитъ порогъ его дома! Я переносила все, я всегда поддавалась, не имла своей воли… но всему есть предлъ, и въ этомъ вопрос ни ему, да и никому со мной не справиться. Онъ зналъ, на что идетъ, онъ самъ отказался отъ дочери. А у меня только она одна и осталась. Я, кажется, его ни въ чемъ не стсняла и не стсняю, я ничего ни прошу и мн ничего не надо… Если бъ онъ оставилъ меня безъ всякихъ средствъ, совсмъ нищей — я и тогда бы не сказала ни слова, я стала бы работать, чтобы кормить мою двочку. У меня все, какъ есть все отнято, и я молчу, но единственнаго моего сокровища, моего ребенка, я не отдамъ! Передайте же ему это!
Вово глядлъ на нее во вс глаза и уже почти былъ готовъ восхищаться ею. Онъ никогда не видалъ ее такою, въ такомъ экстаз. Жалко Мишу: но, вдь, и она права, она мать… и вотъ ей ничего не надо, она готова работать, чтобы кормить своего ребенка.
Однако, онъ все же началъ соображать кое-что и вспоминать. Его всегдашняя невольная антипатія къ этой женщин прорвалась сквозь восхищенія ея горячей рчью.
— Хорошо,— со вздохомъ сказалъ онъ:— je vais lui dire tout… съ вашей стороны вы, конечно, правы. Сочувствуя Миш, я все же не могу не сочувствовать и вамъ, особенно какъ подумаю о будущемъ… Счастье еще, что вы такъ мужественны!..
Лидія Андреевна насторожилась.
— О чемъ вы говорите?— тревожно спросила она.
— Вы, конечно, ужъ знаете, каковы теперь денежныя дла Миши?
— Ничего я не знаю,— вся замирая, прошептала Лидія Андреевна.
— Онъ разоренъ въ конецъ, благодаря этому негодяю Медынцеву. Снжково почти не приноситъ доходу, какой же Миша хозяинъ! Въ банкъ платить нечего, того и гляди съ аукціона продать придется…
Лидія Андреевна забыла все.
— Господи, что же это! Только этого и недоставало!— всплеснула она руками и вдругъ заплакала горько, неудержимо.
Вово поднялся. Но она вн себя, всхлипывая, его удерживала.
— Князь… постойте… мн надо поговорить съ вами… пожалуйста, устройте наше свиданіе… вдь, онъ въ длахъ какъ малый ребенокъ… я должна помочь ему… мн необходимо его видть…
— Ну, вотъ мы и договорились,— скромно сказалъ Вово:— только знайте одно, ch&egrave,re Лидія Андреевна, никто не помышляетъ отнимать у васъ единственное, что вамъ дорого,— вашу Соню… но Миша непремнно долженъ ее видть… отъ этого зависитъ очень многое…
— Боже мой… да разв я противъ?!. Вы очень, очень ко мн несправедливы… Привезите его ко мн, уговорите его… это будетъ съ вашей стороны истинная дружеская услуга…

XIV.

Садясь въ карету, Вово увидлъ подъзжавшія извозчичьи сани, а въ саняхъ толстую даму неопредленныхъ лтъ, съ крупнымъ мясистымъ лицомъ, круглыми срыми глазами на выкат, со вздернутымъ и въ то же время какъ-то странно загнутымъ носикомъ,
‘Вдовица Бубеньева… совушка!’ — мелькнуло у него въ голов, и онъ приподнялъ свою маленькую ‘котиковую’ шапочку.
Но дама, по своей крайней близорукости, не замтила ни его самого, ни его поклона. А онъ, несмотря на свою всегдашнюю любезность и услужливость, не нашелъ нужнымъ подойти къ ней. Онъ скоре захлопнулъ за собою каретную дверцу, спустилъ переднее стекло, крикнулъ кучеру, куда его везти, и помчался.
‘Бдный Миша!— не то съ гримасой, не то съ усмшкой подумалъ онъ.— Вдь, теперь и косточекъ отъ него не оставятъ вдовица Бубеньева съ Лидіей Андреевной, on va le massacrer… en effigie’…
Между тмъ толстая дама, до смшного оправдывавшая одно изъ своихъ прозвищъ: ‘совушка-вдовушка’, съ помощью швейцара вылзла изъ саней и стала подниматься по лстниц.
Время отъ времени она комично подпрыгивала, глядя передъ собою во вс свои круглые совиные глаза, и все-таки наткнулась на кресло, поставленное на одномъ изъ поворотовъ лстницы. Она испуганно прищурилась, сразу не отдавая себ отчета, на что это такое наткнулась, на неодушевленный предметъ, или живого человка. Затмъ она грузно упала въ кресло и крикнула:
— Швейцаръ, гд ты тамъ!? Да позвони же къ Лидіи Андреевн, чтобы дверь мн отворили поскоре!
Швейцаръ внизу разслышалъ ея пронзительный голосъ, подошелъ къ проведеннымъ изъ квартиръ, помщавшимся у вшалки электрическимъ звонкамъ и позвонилъ.
Черезъ минуту дверь наверху отворилась.
Тогда толстая дама закричала:
— Катя, это вы?
Франтоватая горничная Лидіи Андреевны, узнавъ ея голосъ, спустилась къ ней по лстниц.
— Снимите съ меня, милая, шубку!— отдуваясь и вздыхая, калобно заговорила дама.— По четвертой лстниц нынче поднимаюсь, замучилась совсмъ… мое больное сердце…
Горничная, не безъ труда, боясь какъ бы гд не лопнуло, стянула съ нея шубку и стала помогать ей взбираться.
Лидія Андреевна встртила madame Бубеньеву въ гостиной и звонко расцловалась съ нею:
— Ахъ, chre amie, прикажите стаканъ сахарной воды!— съ глубокимъ вздохомъ выговорила ‘совушка’, протягиваясь на низенькой кушетк.— Сердце у меня… сердце!.. Едва забралась къ вамъ, думала умру на лстниц… Всю-то жизнь, вс непріятности въ одно мсто… прямо вотъ сюда, въ сердце! Ну, и нельзя вынести… Je finirai mal, je le sens…
— Mais vous, clire, qu’avez vous donc? Что съ вами!?— воскликнула она, вдругъ оживляясь, прищуривая глаза и замчая слды волненія и слезъ на лиц своей пріятельницы.
Лидія Андреевна печально махнула рукой.
— Ахъ, дорогая Варвара Егоровна!— съ глубокимъ вздохомъ произнесла она.
Варвара Егоровна забыла свое сердце, спустила ноги съ кушетки и захватила пухлыми руками руку Лидіи Андреевны.
— Il y a du nouveau?! Что такое, что?! Какъ хорошо, что я собралась къ вамъ, у меня это просто предчувствіе врно было, съ утра я о васъ думала и сердце за васъ щемило… Разскажите все, отведите душу… Вы знаете, какъ я люблю васъ, какъ высоко цню вс ваши душевныя качества и героизмъ въ несчастіяхъ. Вы знаете, что я все это время, вс эти годы, вашъ самый горячій адвокатъ!
— Знаю, милая Варвара Егоровна!— съ новымъ вздохомъ сказала Лидія Андреевна, цлуя пріятельницу въ толстую, дряблую и пылавшую щеку.— Вы не встртили на лстниц князя Вово?
— Князя Вово?— протянула Бубеньева.— Нтъ! Правда, мн показалось, когда я подъзжала, какъ будто карета стояла и кто-то въ нее садился. Вы знаете, я такъ удивительно близорука… Могъ бы, кажется, подойти, не со вчерашняго дня знакомы!.. Такъ онъ былъ у васъ? Посланцемъ, конечно?
Лидія Андреевна заперла дверь въ переднюю, печально подсла къ пріятельниц, еще глубже вздохнула. Во всей ея фигур, грустно упавшихъ на колни рукахъ, въ глазахъ, безнадежно устремленныхъ куда-то прямо передъ собою, въ опущенныхъ и жалобно подергивающихся углахъ губъ,— выражалась кроткая покорность судьб.
Тихимъ и зачмъ-то таинственнымъ шопотомъ разсказала она во всхъ подробностяхъ свою бесду съ хорошенькимъ княземъ. Она ничего не перепутала и даже не прибавила. Но тмъ не мене, вслдствіе нсколькихъ штриховъ и оттнковъ, бесда эта въ ея устахъ приняла совсмъ новый характеръ. Изъ-за нея вдругъ выглянулъ ужасный человкъ, злодй и мучитель.
И этотъ ужасный человкъ, злодй и мучитель былъ, конечно, Аникевъ. Выходило достаточно ясно, что онъ и разорился-то съ единственною цлью истерзать сердце Лидіи Андреевны.
Именно такъ отнеслась къ этой печальной новости Варвара Егоровна.
— C’est abominable!— взвизгнула она и всплеснула руками.— За что вамъ такое испытаніе, бдная моя? Вдь, это непростительно, ужасно! Только этого недоставало!
— Только этого и недоставало!— трагическимъ голосомъ повторила за нею Лидія Андреевна свою любимую фразу, и неудержимыя слезы, какъ въ ту минуту, когда Вово сообщилъ ей горькую новость, брызнули изъ глазъ ея.
Однако, она ихъ удержала и заговорила, прижимая къ глазамъ платокъ.
— Но, вдь, вы понимаете, нельзя же допустить это… нельзя! Мн ничего не надо, я давно уже отказалась отъ всего… Не во мн тутъ дло, а въ Сон! За что же онъ ее нищей длаетъ?!
— Да! Ужъ его отношеніе къ дочери!— воскликнула Варвара Егоровна,— Са n’а pas de nom… и онъ очень ошибается, думая, что все можно. Нашъ свтъ прощаетъ многое, смотритъ сквозь пальцы на всякій развратъ, но такое отношеніе къ своему ни въ чемъ неповинному ребенку, нтъ, на этомъ онъ оборвался! Знаете, когда я кому-нибудь разсказываю… что бы я ни говорила о немъ — ничто не производитъ никакого впечатлнія, только и всего, что отмалчиваются, пожимаютъ плечами, говорятъ: ‘Ну да, конечно, это дурно, очень дурно’, и въ то же время я чувствую, что это совсмъ не то, совсмъ не то, нтъ никакого возмущенія, слова и больше ничего! А вотъ какъ я скажу о Сон, сразу вс приходятъ въ ужасъ и васъ жалть начинаютъ. Ваша сила въ Сон, я вамъ давно это говорю…
— Да, вдь, я же и не спорю!— сказала Лидія Андреевна.— Боже мой, Боже мой, что вынесла я въ жизни ради этой двочки! Никто въ мір не знаетъ, каково мн было. Я скрывала отъ всхъ… вдь, вы сами считали насъ счастливыми, примрными супругами и, помните, какъ удивились тогда… врить не хотли…
— Еще бы!— крикнула Варвара Егоровна.— Какъ съ небесъ упало, онъ мн казался всегда такимъ хорошимъ, гуманнымъ человкомъ и, главное, человкомъ съ сердцемъ. Я всмъ такъ и говорила про него: вотъ семьянинъ, вотъ идеальный человкъ!.. Эти годы вашего молчаливаго страданія, я всегда всмъ на нихъ указываю… Потомъ, какъ ужъ это случилось, я, конечно, многое припоминать стала и поняла. О, онъ хитрый человкъ, онъ умлъ отводить глаза!
— Конечно, умлъ!— усмхнулась Лидія Андреевна, и по лицу ея пробжала злая гримаса.— Я, разумется, молчу и теперь передъ всми. Я не изъ тхъ, которыя любятъ выставлять на показъ все некрасивое, всю грязь… Наконецъ, я все же ношу его имя, но иной разъ таить въ себ все тяжелое…
Она ударила себя въ грудь рукой и приготовилась плакать…
Варвара Егоровна кинулась къ ней, обняла ее, начала громко цловать.
— Успокойтесь, голубушка, не разстраивайте себя, знаю я, какъ тяжело все таить, но себ знаю… Я, вдь, тоже таю не мало, моя жизнь не легче вашей, можетъ быть, еще ужасне. Но, вдь, мн-то, мн вы можете говорить все, вы знаете, какъ я люблю васъ… Довренное мн не пропадетъ, все равно какъ положенное въ государственный банкъ на храненіе…
Ей показалось, что она сострила, и она сама себ улыбнулась.
‘Вотъ дура!’ пронеслось въ мысляхъ Лидіи Андреевны.
Но это было совсмъ, совсмъ невольно, и тотчасъ же забылось.
Она глядла на круглое совиное лицо вдовушки, на ея влажные, быстро мигавшіе глаза съ дружескимъ довріемъ.
Она заговорила:
— Отъ васъ не таюсь. Правда, иной разъ силъ нтъ молчать… Что меня убиваетъ, такъ это фальшь. Вдь, онъ самый фальшивый человкъ, какого можно себ представить! Подумайте только… Я на него молилась, я ему врила, какъ Богу, я считала его просто святымъ какимъ-то, готова была за нимъ въ огонь и воду… И все это только маска, вс его громкія фразы, вся его поэзія… Это человкъ безъ нравственныхъ убжденій, лнтяй и деспотъ. Къ тому же, поврите ли, иной разъ я поневол начинала думать, что онъ… что у него въ голов не совсмъ въ порядк…
— Я это давно уже говорю, всмъ говорю!— перебивая ее, воскликнула Варвара Егоровна.
Лидія Андреевна подняла глаза, и взглядъ ея случайно упалъ на довольно большой портретъ Аникева, не безъ цли выставленный въ этой гостиной. На нее, какъ живое, глянуло тонкое лицо артиста съ этой характерной прядью волосъ, непослушно падавшій на широкій лобъ. Свтлые глаза, своимъ загадочнымъ и строгимъ выраженіемъ, будто спрашивали ее: ‘Такъ я сумасшедшій?’
И она потупилась. Но тутъ же ее вдругъ охватила вся злоба, все негодованіе, вся жажда мести, которыя давно, давно ее душили.
— Если онъ сумасшедшій, для него же лучше,— сказала она:— тогда ему есть хоть оправданіе. Нтъ, онъ не сумасшедшій, онъ просто-на-просто избалованный эгоистъ безо всякаго чувства! Онъ никогда, никогда не любилъ меня и не цнилъ. Ну, скажите, вы меня знаете, разв ужъ я въ самомъ дл такая дурная женщина? Разв я была ему плохою женой?!
— Ахъ, что вы говорите!— крикнула madame Бубеньева, опять принимаясь цловать ее.— Ужъ относительно него вы чисты, какъ кристаллъ! Онъ былъ за вами какъ за каменной стною. Вы говорите ‘избалованный’, да вы же первая его избаловали.
— Нтъ, не я,— съ убжденіемъ отвтила Лидія Андреевна.— Онъ попалъ мн въ руки совсмъ испорченнымъ. Да и потомъ.. Вдь, я была такъ молода, почти ребенокъ, разв я что-нибудь понимала! А когда понимать стала — было уже поздно. Самое ужасное это то, что онъ никогда и ни въ чемъ меня не слушался. Онъ считалъ меня глупой и даже не скрывалъ этого. Уменъ былъ только онъ одинъ…
— Нечего сказать, очень!— язвительно перебила Варвара Егоровна.— Если бъ уменъ былъ, такъ теперь все было бы совсмъ иначе.
— Именно, что все было бы совсмъ иначе,— согласилась съ нею Лидія Андреевна:— я все, все заране предчувствовала, и Богъ видитъ, что сдлала все для того, чтобъ отвратить погибель. Когда, посл кончины maman и раздла, дла стали запутываться, все можно было еще спасти, все было въ рукахъ. Ему необходимо было начать службу. Я умоляла, я приставала до того, что онъ, наконецъ, согласился. Былъ причисленъ… Вы знаете ли, я дйствовала очень осторожно и почти все уже совсмъ устроила. Было общано прекрасное назначеніе. И чмъ же все кончилось! Я со всми моими хлопотами въ дурахъ только осталась. Онъ, видите, не сошелся во взглядахъ, онъ, видите ли, не можетъ говорить то, чего не думаетъ, не можетъ длать того, что считаетъ безполезнымъ или вреднымъ. Онъ не можетъ торчать въ переднихъ, лебезить и подлизываться — это его выраженія… Одинъ умнйшій человкъ, да и вы его знаете,— Николай едоровичъ,— просто рвалъ и металъ тогда, себя ему въ примръ ставилъ, былъ такъ добръ, что училъ его.
— И что же?
— А онъ ему вдругъ при мн: разв вы тоже достигли своего положенія такимъ путемъ, разв вы тоже по переднимъ бгали и кланялись? А Николай едоровичъ, это, вдь, добрйшій человкъ, и онъ къ намъ расположенъ былъ, онъ ему прямо. ‘да, говоритъ, только и добился этимъ, что же длать’. Ну, словомъ, ничего не вышло, кром непріятностей. Кричалъ, кричалъ, мучилъ меня: я, видите ли, заставляю его унижаться, отравляю ему душу, я запрятала его въ темный чуланъ, гд нтъ ни свта, ни воздуха. Это его любимое сравненіе было. А какой же чуланъ, куда я могла его запереть, когда никакого вліянія я на него не имла, когда онъ всегда все длалъ по-своему! Мн оставалось только глядть на эти чудачества и мучиться. Мошенникъ придетъ въ домъ, на лиц написано, что мошенникъ, подольстится къ нему, и онъ сейчасъ же его за святого считаетъ. Тотъ ему въ карманъ лзетъ, а онъ ему карманъ и выворачиваетъ. Вдь, его, я думаю, вс петербургскіе жулики знали, такъ прямо и идутъ, разскажутъ какую-нибудь сказку, онъ имъ и выложитъ свои послднія деньги. Мн нужно на хозяйство, на Соню, на самыя первыя необходимости — нтъ денегъ. Да гд же он, вдь, недавно сколько было?! Тутъ вотъ и приходилось узнавать всякія прелести.
— Воля ваша, или сумасшедшій, или ужъ отъ своего этого ужаснаго характера, чтобы вамъ досадить и страдать заставить!— перебила madame Бубеньева. Но Лидія Андреевна, поглощенная воспоминаніями, не обратила вниманія на ея слова и продолжала:
— Я письма перехватывала, никого до него не допускала, и все-таки не уберегла. Доврился онъ этому каторжнику Медынцеву, отдалъ ему весь капиталъ. Я какъ узнала, въ ужасъ пришла. Только, конечно, сама еще тогда не знала, какой это негодяй Медынцевъ… А онъ меня успокаиваетъ, говоритъ: ‘вотъ ты меня считаешь ни на что неспособнымъ, непрактичнымъ, такъ я докажу теб обратное. Меньше чмъ черезъ годъ нашъ капиталъ удвоится’. Ну, вы знаете, черезъ годъ не было ни капитала, ни Медынцева. Кажется, урокъ хорошій на всю жизнь, кажется, посл этого можно придти въ себя и начать меня слушаться, а онъ — какимъ былъ, такимъ и остался.
— Да, ужасный, ужасный человкъ!..— повторяла, качая головою, Варвара Егоровна.— Счастье еще, что у васъ одна Соня.
— Хоть и одна Соня, а все же, вдь, и ей жить надо!— съ отчаяніемъ въ голос воскликнула Лидія Андреевна.
— Что же вы теперь думаете длать?
— А ужъ и не знаю. Я въ такомъ чаду, что не могу собраться съ мыслями.
— Знаете что?!— внезапно сообразила Варвара Егоровна.— Времени терять нечего, вдь, теперь все ясно, онъ расточитель, его необходимо взять подъ опеку, только этимъ способомъ можно еще спасти то, что осталось!
Лидія Андреевна задумалась.
Потомъ она схватила свою голову руками и громко заплакала.
— Я не могу больше!— кричала она, совсмъ уже не владя собою.— Я не хочу нищеты, я его жалла, я не жаловалась, выносила все. Но вижу, что моя деликатность съ нимъ насъ только погубитъ… Я его не буду жалть больше… я сорву съ него маску… пустъ вс видятъ, какой это человкъ!.. Ахъ, скажите, пожалуйста, артистъ, талантъ, идеалистъ, художникъ!.. развратный, низкій человкъ — и ничего больше, самый жестокій эгоистъ — вотъ онъ кто!..
Она остановилась, переводя духъ.
Въ это время за спущенной портьерой, изъ сосдняго будуара, раздались громкія всхлипыванія.
Лидія Андреевна стремительно кинулась туда и заглянула за портьеру.
Прелестная худенькая двочка съ длинною тяжелою блокурою косой стояла посреди будуара, вся какъ-то съежившись, вся трепеща и горько, горько плача.
— Зачмъ ты здсь? Что ты тутъ длаешь? Чего ты ревешь? Какъ ты имешь подкрадываться? Вдь, я теб сколько разъ запрещала!..— крикнула Лидія Андреевна.
Двочка подняла великолпные глаза, полные слезъ, испуганно и безсмысленно посмотрла на нее, притиснула руку съ мокрымъ платкомъ себ къ груди — и стремительно убжала.

XV.

Лидія Андреевна заперла на ключъ дверь изъ будуара въ коридоръ и вернулась къ своей гость.
— Что это съ Соней?— спрашивала Варвара Егоровна,— Она плакала? неужели слышала?
— А вотъ видите!— заговорила Лидія Андреевна, въ волненіи ходя по гостиной.— Это еще мое мученіе… несносная двочка, вчно какъ-то подкрадывается и слышитъ то, чего ей не слдуетъ слышать. Плакса, нервная, обидчивая… мука, мука мн съ нею! Вдь, сколько времени просто дышать она мн не давала — все объ отц, все объ отц… такая тоска! и никакими мрами я не могла съ нею сладить. Ну, наконецъ, славу Богу, перестала, ни слова теперь о немъ никогда…
— Вы думаете, она его забыла?
— Нтъ, я этого не думаю… Только… дти, вдь, очень чутки, она понимать начинаетъ, какъ онъ виноватъ передо мною… такъ никогда о немъ и не заговариваетъ… Вотъ эти слезы ея, эта нервность!.. Надо лтомъ непремнно везти ее, если не за границу, такъ хоть въ Крымъ… Въ мор ей купаться, чтобы окрпнуть… Кумысъ тоже ей принесетъ пользу… Я ужъ съ докторомъ говорила, онъ со мною согласенъ, находитъ, что надо везти ее непремнно… А тутъ эти дла, эти ужасы относительно Снжкова! Что-жъ такое будетъ!
— Я говорю, надо опеку,— ршительно объявила Варвара Егоровна:— а то, вдь, чего добраго, онъ послднее возьметъ, да и отдастъ кому-нибудь, какой-нибудь женщин…
— Вы слышали? что такое? новое еще?— глухимъ голосомъ произнесла Лидія Андреевна, остановись передъ нею.
— Нтъ, я ровно ничего не слыхала… я такъ, свое предположеніе…
— Говорите, говорите все, не скрывайте отъ меня, ради Бога!
— Милочка, не волнуйтесь, ma parole, я ничего не слыхала… если бы слышала что… разв вы меня не знаете, я бы ни минуты не могла скрыть отъ васъ, прямо бы къ вамъ…
Лидія Андреевна, дйствительно знала ее, а потому могла ей поврить. Стала бы она скрывать!— Первая прибжала бы, да еще и съ разными прибавленіями.
— Ахъ, зачмъ только вы коснулись этой гадости!— съ брезгливымъ жестомъ вдругъ воскликнула Лидія Андреевна.— Отвратительно, тошно и подумать! Ну, какъ же не фальшь, не жалкая, грязная комедія! Идеалистъ, художникъ! Вдь, это началось съ перваго времени, я вамъ, кажется, говорила… Какой же онъ мужъ, какой семьянинъ? И чего онъ отъ меня требовалъ! Смшно и противно вспомнить. Онъ не могъ выносить ночной кофты, папильотокъ, ну и всего такого… онъ былъ бы доволенъ, еслибъ я сидла всегда передъ нимъ въ бальномъ плать, съ цвтами въ волосахъ, сидла бы и съ нимъ кокетничала, принимала разныя граціозныя позы, вела поэтическіе разговоры.
— Жизнь не бальная зала и не поэзія, la vie est toujours la vie — глубокомысленно замтила Варвара Егоровна.— Безъ ночныхъ кофточекъ можно только простуду схватить — и ничего больше!
— Вотъ это самое и я ему говорила, хоть и была еще тогда совсмъ двчонкой… Я ему говорила: я теб жена, а не танцовщица!… Вдь, не могла же я въ самомъ дл стснять себя съ утра и до вечера у себя въ дом, играть вчно роль куртизанки… Аспазіи какой-то, чтобы ему нравиться. Я никогда ни на одного мужчину не взглянула, но это, кажется, ему было не по вкусу. ‘Если не для меня, такъ хоть для другихъ будь привлекательна, будь женщиной!’ Такъ и говорилъ…
— C’est un monstre de perversit! Чудовище!— въ негодованіи взвизгнула madame Бубеньева.
— И двухъ лтъ не прошло посл нашей свадьбы, какъ онъ сталъ все чаще и чаще объявлять мн, что я ‘оскорбляю его эстетическое чувство’. Я, говоритъ, не могу жить безъ красоты и гармоніи… Какъ вамъ это покажется! вдь, поврить трудно!
— Dieu Sait quoi!
Варвара Егоровна пожала плечами и фыркнула своимъ совинымъ носикомъ.
— Ну, скоро и стала я замчать, что онъ ищетъ эту свою красоту и гармонію… сначала, конечно, мучилась, оскорблялась, унижалась до ревности, объяснялась съ нимъ, плакала, больная лежала, а потомъ ужъ и рукой махнула. Я слышала, онъ обвинялъ меня въ томъ, что я рдко дома бывала… Прежде я любила и музыку, и пніе, но, вдь, всему есть предлъ, онъ до одуренія меня довелъ своею музыкой, своимъ пніемъ, своею этою артистичностью и поэзіей! Дуры всякія, въ него влюбленныя, появляться стали, а онъ все браковалъ: не то, говоритъ не то! Каково же было все это выносить порядочной женщин!
— А, вдь, у васъ весело бывало!— неожиданно для самой себя воскликнула Варвара Егоровна, очевидно вспомнивъ что-то пріятное.
— Можетъ, кому и было весело, только не мн. Вс веселились, а я хлопотала и видла, что мы живемъ не по средствамъ. Къ тому же, я терпть не могу этого вчнаго цыганскаго табора, этой безалаберщины, шума. И чего, чего стоили вс эти обды, да ужины! А дла — хуже, да хуже! Со службой ничего не вышло. Вдругъ — полное разочарованіе! Все надоло, все невыносимо, скоре въ деревню, въ Снжково. Это въ феврал-то, въ глушь! Для меня, вы знаете, хуже деревни быть ничего не можетъ. Мн надо очень, очень мало, но безъ Петербурга я жить не могу. Отправился одинъ, я сократила расходы… Прізжаю въ Снжково въ конц мая. Онъ неузнаваемъ, загорлъ, глаза блестятъ… Такъ сразу и встртилъ: кузина, кузина, Алина, Алина! Какая еще тамъ кузина проявилась! Никогда о ней и слуху не было, седьмая вода на кисел…
— Да разв же вы ее прежде не знали?
— И во сн не снилась… maman никогда ни слова… Въ Харьков он жили… отецъ, Лукановъ, служилъ тамъ, предсдателемъ что ли какой-то палаты. Умеръ, жить нечмъ, двчонка эта съ больною матерью поневол и перехала въ деревню, совсмъ маленькое у нихъ имньице, въ пяти верстахъ отъ Снжкова…
— Что-жъ, вы такъ сразу и замтили?
— Онъ и не скрывался! тотчасъ же отрекомендовалъ свою красавицу… Отъ нея не отходитъ, такъ и стъ ее глазами, вс дни тамъ, въ ихъ старомъ гниломъ домишк пропадаетъ. А потомъ вдругъ пришелъ — и прямо:
— Lydie, я не могу молчать, я люблю ее безумно, фатально, длай что знаешь…
— Что-жъ вы ему на это? Вдь, вы никогда, никогда такъ подробно объ этомъ мн не разсказывали,— съ жаднымъ интересомъ спрашивала madame Бубеньева.
— Разв мн пріятно вспомнить объ этихъ гадостяхъ!— съ большимъ достоинствомъ произнесла Лидія Андреевна. Я отстранилась, я не хотла ничего видть, ничего знать. Я въ начал августа взяла Соню съ гувернанткой и вернулась въ Петербургъ. Что-жъ другое я могла сдлать?
— Еще бы! О, моя бдная!— съ нкоторымъ разочарованіемъ протянула ‘совушка’, хлопая глазами.— Mais enfin, ну, скажите мн, я никому… если хотите, да и какая же тутъ тайна?.. Было между ними что-нибудь…
— Это ужъ надо спросить у ея умнаго и красиваго князя, за котораго она выскочила… какъ она такое смастерила — удивительно! Но, вдь, у меня свои глаза, и я имъ врю…— съ гадливою гримасой медленно проговорила Лидія Андреевна.
— Я такъ всмъ и говорила… Михаилъ Александровичъ былъ тогда, предъ ея свадьбой и посл, ужасенъ… я помню!
— Да, я помню это, конечно, лучше чмъ вы… Я все на себ вынесла… цлыхъ полтора года! Никакія влюбленныя въ него психопатки его не развлекали. Только все же отошло, перемололось, кончилъ онъ свой трауръ по Алин и опять началъ искать ‘красоту и гармонію’. Ну, и нашелъ, наконецъ, психопатку, бросилъ меня и Соню, скрылся со своею ‘артисткой’ за границу, а тамъ, кажется, очень скоро она его самого бросила…
— Фуроръ теперь она здсь производитъ. Вы были на ея послднемъ концерт?
Лидія Андреевна только посмотрла съ удивленіемъ на ‘совушку’, дернула плечомъ и даже ничего ей не отвтила.
Въ дверь раздался стукъ и, получивъ разршеніе, горничная внесла чай съ вареньями и печеніемъ.
— А наливки хотите?..— спросила хозяйка.
— Вы знаете, я отъ этого никогда не отказываюсь, у васъ такія чудныя наливки, и совсмъ не крпки.
Лидія Андреевна едва замтно улыбнулась.
Пріятельницы подсли къ маленькому чайному столику и внезапно, сами того не замчая, измнили тему разговора. Слды слезъ и волненія исчезли съ лица Лидіи Андреевны. На сцену выступила скабрезная исторія общей пріятельницы, которая, отправивъ мужа въ долгую командировку, увлеклась молодымъ учителемъ сына самымъ ‘нагляднымъ’ образомъ. Пріятельницу смнилъ романъ Поля Бурже, потомъ Михайловскій театръ, несравненные, прелестные его актеры: Вальбель и Гитри и, наконецъ, все померкло и стушевалось предъ новостями Гостинаго двора.
Варвара Егоровна очень ловко и незамтно уничтожала рюмку за рюмкой густую сладкую вишневку, пока, наконецъ, лицо ея не стало пылать, а круглые глаза не подернулись масляною пленкою.
На сцену опять появилась легкомысленная пріятельница.
— C’est ignoble!— негодовала Лидія Андреевна.
— Et avec a, вдь, ея Иванъ Иванычъ… il est tr&egrave,s bien… прекрасный мужчина! Очень, очень пріятный, я вотъ именно такимъ могла бы увлечься!— откровенно объявила ‘совушка’.— Съ ея стороны это просто развратъ… О, Боже мой! Вотъ я сколько лтъ вдовой, я только про то знаю, какъ мн это трудно… но, вдь, я же себ никогда, никогда ничего не позволила! Замужъ, да! а такъ… хоть умереть,— честь дороже всего въ мір! Я не способна на паденіе!
Добродтельная ‘совушка’ уже боле десяти лтъ упорно искала по всмъ гвардейскимъ полкамъ и министерствамъ того, кто толкнулъ бы ее такъ, чтобы она упала. Но вс ея старанія оставались всегда тщетными. Не обладая красотой и богатствомъ, она, вдобавокъ, не умла скрывать своихъ матримоніальныхъ цлей. Мужчины бгали отъ нея, какъ отъ огня, и пуще всего боялись оставаться съ нею глазъ на глазъ. Поэтому ей очень часто казалось, что ее обижаютъ. Она любила дать понять, что такой-то и такой-то къ ней неравнодушенъ, и что если бъ не ея добродтель и строгость… Она любила двусмысленные разговоры, могла перепить любого мужчину, жаловалась на болзнь сердца и время отъ времени впадала въ истерику — отъ избытка добродтели. Она, конечно, убавляла себ по меньшей мр лтъ восемь и была искренно уврена, что ей врятъ.
— Богъ мой, какъ я съ вами засидлась! всегда такъ!— воскликнула, наконецъ, Варвара Егоровна, къ самымъ глазамъ поднося свои часики.— Такъ что-жъ, ch&egrave,rie, вы послдуете моему совту? Опека и, главное, скоре!
— Увидимъ!— раздумчиво отвтила Лидія Андреевна: — я должна, какъ это ни ужасно, съ нимъ увидаться…
— Онъ у васъ будетъ! только бы съ нимъ не столкнуться… Я не хочу его видть, а если увижу, вы меня знаете, выскажу все мое презрніе… Я слишкомъ люблю васъ!
Она поднялась съ кресла и схватилась за сердце.
— Ахъ, мое бдное сердце! оно чувствуетъ ваши несчастія какъ свои… Ай-ай голова!
У нея, дйствительно, кружилась голова отъ предательски крпкой, на спирту настоенной вишневки. Пошатываясь вышла она въ переднюю.
— Ужъ вы, милая Катя, пожалуйста, сведите меня съ лстницы,— говорила она горничной, одваясь:— отъ сердца голова кружится…
Горничная, благо было темно въ передней, пофыркивала себ въ кулакъ, застегивая ея шубку.
Сползла ‘совушка’ съ лстницы благополучно, швейцаръ кликнулъ извозчика, усадилъ ее въ сани и пристегнулъ полостью.
На поворот сани столкнулись съ другими извозчичьими санями. ‘Совушка’ близко-близко разглядла красивое лицо молодого незнакомаго офицера, не воздержалась — и очень выразительно ему подмигнула.
‘Ишь, старая сова!.. туда же!’ — весело подумалъ онъ отъзжая.

XVI.

У подъзда на набережней остановилась щегольская карета. Выздной лакей поразительно быстро слетлъ съ козелъ и распахнулъ дверцу. Въ то же мгновеніе чудесная сквозная дверь дома, черезъ которую по вечерамъ прохожіе могли любоваться на художественную обстановку широкихъ сней съ колоннами и перспективу отлогой лстницы,— безшумно отворилась.
Княгиня Алина, пахнувъ неопредленнымъ, какимъ-то весеннимъ запаховъ тонкихъ духовъ, мелькнула на подъзд, потомъ у лстницы, сбросила подбитую темнымъ соболемъ накидку на руки лакея и легко, едва касаясь мягкаго ковра, поднялась къ себ, въ обширную квартиру втораго этажа.
— Князь у себя?— спросила она.
— Съ полчаса какъ изволили выхать, ваше сіятельство,— отвтилъ ей мягкимъ басомъ старый лакей, почтительно обращая ея вниманіе на серебряный подносикъ съ нсколькими визитными карточками лицъ, прізжавшихъ къ ней въ ея отсутствіе изъ дому.
Она перебрала карточки своею маленькою тонкою рукой, затянутою въ перчатку. Увидвъ одну изъ нихъ, она едва замтно сама себ кивнула головой — вслдъ за этимъ визитомъ непремнно должно получиться важное для нея приглашеніе, которое она подготовляла уже дв недли. Остальныя карточки были не особенно интересны.
Алина прошла дальше, черезъ нсколько высокихъ, съ большимъ вкусомъ устроенныхъ комнатъ — и очутилась въ своей спальн, передъ большимъ трюмо, отразившимъ ея прелестную фигуру. Снявъ шляпку, она прижала пуговку электрическаго звонка на туалетномъ стол.
Вошла молоденькая, стройная горничная, въ темномъ шерстяномъ платьиц и шелковомъ передничк, съ манерами скромной институтки, съ хорошенькимъ, весьма неглупымъ лицомъ, которому она, очевидно намренно, придавала постное выраженіе.
— Скоре, Вра, переодваться… я ужасно устала — и поздно!— сказала княгиня, и по едва уловимому оттнку въ тон этого обращенія можно было заключить, что хорошенькая горничная пользуется ея особенными милостями.
— Что же, наднете, ваше сіятельство?— освдомилась Вра.
— Я никого сегодня не принимаю и вечеромъ никуда не выду… со мной будетъ только обдать мой прізжій родственникъ, котораго я давно-давно не видала… Принеси что-нибудь мягкое, теплое…
Вра подняла на княгиню свои большіе, зеленоватые, хитрые глаза, но тотчасъ же ихъ опустила и вкрадчивымъ голоскомъ произнесла:
— Слушаю-съ… понимаю.
Она исчезла, а княгиня, уйдя вглубь спальни, за свою высокую кровать, устроенную по заграничному въ ниш подъ балдахиномъ, стала спшно раздваться…
‘La belle’ провела этотъ день, какъ и всегда. Она проснулась въ обычный часъ, во-время одлась, позавтракала съ аппетитомъ. Она только приказала подать себ ‘меню’ сегодняшняго обда, чего почти никогда не длала, и очень смутила повара, потребовавъ отъ него значительныхъ измненій.
Въ третьемъ часу она выхала, сдлала нсколько необходимыхъ визитовъ и захала въ благотворительное учрежденіе, гд была ‘главною дятельницей’.
Никто не могъ замтить въ ней чего-либо новаго. Та же ослпительная красота, сознающая себя и требующая восторженнаго, почтительнаго поклоненія. Каждое слово, каждое движеніе обдуманны, такъ что ни къ чему нельзя придраться.
Въ свт, конечно, не могли не злословить и не подшучивать надъ Алиной по поводу ея ‘невозможнаго’ мужа, но злословіе и шуточки съ каждымъ годомъ стихали. Она сумла себя поставить, побдила зависть, возбужденную ея рдкою красотой, отняла оружіе у вражды своимъ тактомъ и безупречнымъ поведеніемъ.
Въ первые годы ея замужества на ея сердце была самая ожесточенная травля и облава. Такъ молода, такая красавица и такой отвратительный идіотъ мужъ! Не находилось, кажется, ни одного свтскаго человка, который бы не испробовалъ надъ нею свои чары, не подвергъ ее самому разнообразному ухаживанію! Но она оставалась холодна и неприступна. Очень ловко и ршительно указывала своимъ поклонникамъ ихъ настоящее мсто. Притомъ она длала все въ мір, чтобъ ихъ не обидть, не нажить себ враговъ. Ей удавалось это, такъ какъ она никому не отдавала предпочтенія, и вс это чувствовали.
Она всюду являлась подъ руку съ уродомъ мужемъ, выдляя еще больше свою красоту его безобразіемъ и усугубляя его безобразіе своею красотой. Наконецъ, ршили, что она не женщина, а только вншнимъ образомъ оживленная статуя.
Впрочемъ, Вово разносилъ другую легенду: онъ уврялъ, что ‘la bte’ разъ навсегда привелъ ее въ ужасъ, и вотъ она вчно живетъ подъ этимъ впечатлніемъ.
— Онъ уврилъ ее, что онъ такой же мужчина, какъ и вс — и съ тхъ поръ она чувствуетъ отвращеніе ко всему мужскому роду… que voulez-vous! c’est plus fort qu’elle… parole! je le tiens do bonne source!— съ самымъ серьезнымъ лицомъ толковалъ онъ, всюду, особенно дамамъ.
У нея не было друзей, ни мужчинъ, ни женщинъ, не было своего интимнаго кружка, но пожилыя дамы, во глав съ Натальей Порфирьевной, очень къ ней благоволили и устроили ей въ обществ прекрасное положеніе. О томъ — счастлива ли она или несчастна, какъ живетъ, что скрывается подъ этою великолпною оболочкой — никто не зналъ, да и знать не хотлъ: ‘дитя не плачетъ — мать не разуметъ’, а ужъ свтъ и подавно…
Между тмъ, хоть и незамтно было въ Алин и на этотъ разъ никакой перемны, хоть она и продолжала имть видъ холодной статуи, на которую можно только любоваться,— перемна была, и даже большая.
Здсь, въ своей спальн, быстро, не по-всегдашнему, скинувъ визитное платье и ожидая возвращенія Вры, она сразу изъ статуи превратилась въ живую женщину. Такого выраженія въ ея великолпныхъ темныхъ глазахъ не видалъ никто: что-то горячее, и ясное, и мечтательное мерцало въ нихъ, то вспыхивая, то потухая.
Вдругъ она пойти подбжала къ туалетному столу, быстро выдернула изъ головы шпильки, и ея темно-каштановые, почти черные волосы, тонкіе и блестящіе какъ шелкъ, скользнули густою волной по обнаженной ше. Она тряхнула ими, они разсыпались и охватили ее всю, доходя ей почти до колнъ. Тогда она подняла руки, красиве и бле которыхъ нельзя было себ представить, и тонкими, почти прозрачными пальцами искусно и привычно заплела сначала одну длинную косу, а потомъ другую, совсмъ даже не замчая, что Вра стоить сзади и съ удивленіемъ смотритъ.
— Ваше сіятельство, позвольте я сдлаю… какъ прикажете?— наконецъ, проговорила горничная.
— Оставь, ты не умешь… я сейчасъ!
Черезъ минуту новая прическа была готова. Переплетенныя косы тяжелымъ узломъ легли низко на затылокъ, совсмъ измнивъ форму головы и общее впечатлніе.
— Смотри, ничего такъ?— обратилась Алина къ горничной.
Та глядла все съ возраставшимъ удивленіемъ.
— Ничего-то ничего,— фамильярно сказала она,— такую красавицу разв что можетъ испортить!.. Только къ чему этакъ? Всегдашняя прическа не въ примръ лучше… и никто нынче такимъ способомъ не носитъ…
— А разв нужно носить какъ вс? У меня съ утра голова болитъ, такъ легче гораздо… Ну, покажи-ка, что ты принесла? Да, это самое! Давай, я надну…
Это было что-то среднее между капотомъ и платьемъ, что-то неопредленнаго дымчатаго цвта и неопредленной, мягкой матеріи, все отороченное дорогимъ, переливчатымъ, мстами совсмъ серебристымъ мхомъ хинхиллы.
Алина стояла предъ трюмо, вопросительно глядя на свою высокую стройную фигуру, на свое лицо, измненное теперь въ этой новой прическ. Потомъ она выдвинула одинъ изъ внутреннихъ ящиковъ шифоньерки, вынула оттуда довольно большой, въ складномъ футляр, портретъ и подала его Вр.
— Смотри и говори только правду, похоже? Измнилась, я? очень постарла?
Она такъ и впилась глазами въ глаза Вры.
Та взглянула: эта прическа! Съ портрета перевела взглядъ на княгиню и сказала:
— Похоже, конечно, только лучше вы стали, безъ сравненія лучше!
— Не лги! Постарла я?
— Вотъ какъ передъ Богомъ! ишь что выдумали: постарть… да вы какъ есть барышня молоденькая… красавица… во всемъ мір такой нту!..
Говоря это, Вра граціозно опустилась на колни, прижалась губами къ рук Алины и глядла на нее снизу вверхъ влюбленными глазами. Алина рзко и съ видимымъ неудовольствіемъ отстранила ее.
— Теперь уходи,— сказала она: — и какъ только снизу швейцаръ позвонить, сейчасъ же иди сюда и скажи мн.
Вра поднялась, опустила глаза, сдлала постное лицо и выскользнула изъ спальни.
‘Куда-жъ двались эти годы?’ — думала Алина, разглядывая свой старый портретъ,— ‘Будто недавно, а шесть ужъ лт! Говорятъ, если весело живешь, такъ не замтишь времени! Какая неправда. Хорошо мое веселье!..’
Она спрятала портретъ, взглянула на часы и присла въ-низенькое мягкое кресла.
‘А вдругъ не прідетъ?’ — пронеслось у нея въ голов.
Она вся дрогнула и совсмъ застыла, чутко прислушиваясь. Глава ея горли, щеки то и дло вспыхивали румянцемъ, руки похолодли. Она считала минуты: разъ, два, три… до шестидесяти, чтобы хоть этимъ сократить ожиданіе.
Никто, никто не поврилъ бы, что она можетъ быть такою, никто бы не узналъ ея.

XVII.

Аникевъ подъхалъ къ знакомому дому, знакомому, хоть онъ и никогда не бывалъ въ немъ. Уже пять зимъ жила здсь Алина, и онъ, конечно, зналъ это. Еще до разрыва своего съ женой, да и потомъ, прізжая въ Петербургъ, сколько разъ заставалъ онъ себя передъ этимъ подъздомъ.
Сначала онъ долго ждалъ, что она ему напишетъ, позоветъ ею. Затмъ ужъ не ждалъ ничего, и все же его неудержимо тянуло къ ея двери. Онъ могъ бы, разумется, придти къ ней, она не ршилась бы не принять его. Онъ могъ заставить ее говорить, объясниться, и неизвстно еще, чмъ бы кончились эти объясненія…
Но она хорошо знала его, знала, что онъ скоре умретъ, чмъ явится безъ ея зова. Онъ сказалъ ей это, а что онъ говорилъ ‘такъ’, что онъ ршалъ, то ршалъ безповоротно, чего бы ему это ни стоило.
И она его не звала,— значитъ, не хотла видть.
Никакая сила не могла его заставить подняться по этимъ ступенямъ. Но бывали безумныя минуты, бывали темные, холодные вечера съ пронзительными втрами, съ дождемъ иди метелью. Въ такія безумныя минуты, въ такіе ненастные, мрачные вечера безысходная тоска гнала его сюда помимо его воли. И онъ именно ‘заставалъ себя’ у гранитнаго парапета набережной, противъ этого дома.
На втру, на дожд, осыпаемый хлопьями снга, коченющій отъ мороза, онъ ходилъ взадъ и впередъ, со взглядомъ, прикованнымъ къ ея окнамъ, то темнымъ, то освщеннымъ.
Да это было чистое безуміе, и, когда оно остывало, онъ, со стыдомъ и злобой, спшилъ дальше отсюда, пряча и скрывая отъ самого себя свою позорную тайну. Онъ старался не думать объ этой женщин, гналъ прочь ея соблазнительный образъ. Онъ проклиналъ ее, презиралъ.
Годами постоянныхъ усилій онъ побдилъ, наконецъ, въ себ невыносимую страсть. Алина перестала врываться въ его внутренній міръ, она ужъ не звучала въ его музык, въ его пніи, въ его горячихъ импровизаціяхъ.
Наконецъ, онъ почувствовалъ, что можетъ безнаказанно встртиться съ нею.
И онъ встртился. Онъ спокойно, какъ ему казалось, вынесъ ея присутствіе, ея близость, пожатіе ея руки. Вотъ онъ входитъ къ ней, потому что она позвала его, наконецъ, и потому, что онъ когда-то сказалъ ей: ‘я приду къ теб, когда ты меня позовешь, и я знаю, что будетъ время, когда ты позовешь меня’. Это время пришло. Онъ вренъ своему слову…
Но, вдь, онъ долженъ былъ идти спокойнымъ, равнодушнымъ, владющимъ собою. А разв это спокойствіе, когда такъ больно замираетъ сердце, разв это равнодушіе? Не лучше ли назадъ, пока есть еще время? Какая цль, зачмъ ему теперь Алина? Онъ искупилъ ее, ту прежнюю Алину, своимъ душевнымъ униженіемъ, которое долго, долго жгло его стыдомъ… Вдь, къ прошлому нтъ возврата…
‘Эхъ, да о чемъ тутъ думать! вдь, хуже того, что было и что есть, не будетъ!’ — вдругъ ршилъ онъ и блдный, съ замирающемъ сердцемъ и презрительнымъ выраженіемъ въ лиц вошелъ къ Алин.
Его почтительно провели въ уютную ‘интимную’ комнату, по которой носился мучительно знакомый запахъ ириса. Хозяйка не заставила себя ждать. Она вышла съ ласковою улыбкой, крпко сжала его руку обими руками.
— Благодарю, благодарю васъ, Michel! Вы все такой же добрый, вдь, вы могли, имли право и не пріхать!— говорила она.
Но онъ и не слышалъ. Она ему нанесла нежданный, вроломный ударъ: онъ халъ къ новой, ко вчерашней, чужой Алин, а предъ нимъ была прежняя его Алина, съ прежнимъ, неизмнившимся лицомъ, даже въ той, всегдашней, любимой прическ. И она глядла на него тми самыми глазами весеннихъ и лтнихъ снжковскихъ дней…
Это было черезчуръ. Онъ чуть не застоналъ, такъ сжалось сердце. Онъ взглянулъ на нее еще разъ острымъ, холоднымъ, какъ ей показалось, взглядомъ, и, наконецъ, засмялся, зло засмялся отъ боли.
— Что же тутъ маскарадъ, кузина?— проговорилъ онъ.— Вчеашнее или сегодняшнее?
— Ни то, ни другое,— просто отвтила она. садясь и приглашая его рядомъ съ собою.
Это была игра, самая мучительная игра, на которую оба они потратили много искусства, и силы. Это былъ поединокъ не на жизнь, а на смерть. Женщин надо было наврное, безошибочно узнать, сохранила ли она свою власть, или ее уничтожили эти годы. Если она побждена — насколько ршительна борьба, нельзя ли вернуть потерянное. Мужчина, уже побжденный, задыхающійся отъ нежданно нахлынувшей страсти, гордости и самолюбія, долженъ былъ сохранить видъ спокойнаго побдителя и въ то же время проникнуть тайны женщины.
Оба они жадно, напрягая вс силы, искали отвтовъ въ глазахъ другъ друга. Но, вдь, это старая ложь, что глаза — зеркало души. Они могутъ быть зеркаломъ тогда лишь, когда человкъ ничего противъ этого не иметъ. Иначе, глядящій въ чужіе глаза увидитъ въ нихъ только свое отраженіе, пойметъ въ нихъ только себя, свои мысли и чувства…
Они говорили обо всемъ, и о самихъ себ между прочимъ, и бесда ихъ имла видъ самой естественной оживленной бесды между старыми знакомыми, между давно невидавшимися родственниками. А безмолвный поединокъ продолжался все съ возраставшимъ ожесточеніемъ.
Когда доложили, что обдъ поданъ, Алина сказала:
— Мы съ вами обдаемъ вдвоемъ, князя нтъ, и раньше часовъ одиннадцати онъ не вернется.
Аникевъ только при этихъ словахъ вспомнилъ о княз. Еслибъ онъ оказался дома, еслибъ съ нимъ сейчасъ пришлось встртиться, онъ бы не выдержалъ, онъ или бы убжалъ, или кончилъ какимъ-нибудь безуміемъ.
Алина, ведя своего гостя въ столовую, обошла съ нимъ и но казала ему почти все великолпное помщеніе.
— Я всегда зналъ, что у васъ настоящій вкусъ,— сказалъ Аникевъ:— помните, съ вашей прежней деревенской грубостью вы говорили про себя: бодливой коров Богъ рогъ не даетъ… Рога выросли… значитъ, вы достигли всего, о чемъ мечтали.
— Какъ видите,— спокойно отвтила она:— а вы сами разв измнили прежнимъ вашимъ вкусамъ? Разв не даетъ вамъ прежняго художественнаго удовлетворенія хоть бы вотъ такая обстановка? Разв бы вы отъ нея отказались?
— Конечно, нтъ, я попрежнему люблю все, что красиво, роскошь меня ласкаетъ, но я никогда не могъ и не могу ничмъ своимъ, внутреннимъ, пожертвовать ради ея достиженія. Вы знаете, что это правда.
Алина усмхнулась.
— Любовь безъ жертвъ — не любовь! Это ваши слова,— медленно произнесла она.
Онъ отвтилъ ей вызывающимъ, насмшливымъ взглядомъ.
‘Боже мой, зачмъ она теперь это вспомнила! Какъ глупо, какъ жестоко!’ мелькнуло въ голов его.
Но съ ея стороны это былъ лишь новый ударъ, и ударъ удачный. Цлый міръ былого опьяненія, былого безумнаго счастья воскресъ въ немъ. ‘Любовь безъ жертвъ — не любовь!’ — повторялось въ каждомъ біеніи сердца.
Алина не щадила: ударъ слдовалъ за ударомъ. Садясь за небольшой, накрытый на два прибора столъ, Аникевъ увидлъ посредин его, въ прелестной ваз, большой букетъ своихъ самыхъ любимыхъ цвтовъ — ландышей.
— Что можетъ быть печальне этих зимнихъ петербургскихъ ландышей,— сказалъ онъ:— они совсмъ не пахнутъ, они совсмъ даже не похожи какъ-то на лсные душистые ландыши… Когда я ихъ вижу, мн всегда представляется, что это картинки съ далекой выставки…
— А все же они настоящіе, и при такомъ воображеніи, какъ ваше, вы легко можете перенести ихъ куда угодно и перенестись вмст съ ними,— небрежно, ему въ тонъ, замтила княгиня.
— Вы слишкомъ разсчитываете на мое воображеніе, кузина, оно совсмъ охладло за эти годы.
— Не думаю, вы сами еще не можете знать, куда оно способно унести васъ…
Оно ужъ его уносило: передъ его приборомъ оказался старинной чеканки массивный серебряный кубокъ. Это былъ ея кубокъ, доставшійся ей отъ бабушки, рожденной Аникевой. Съ одной стороны на немъ изображенъ былъ гербъ Аникевыхъ, а съ другой можно было разобрать буквы М. и А.
Такое совпаденіе сразу бросилось въ глаза Михаилу Александровичу, когда онъ увидлъ этотъ фамильный кубокъ у Алины, около восьми лтъ тому назадъ. Она непремнно хотла ему подарить его, но онъ наотрзъ отказался и горячо доказалъ, какъ ему пріятно, что такая вещь именно у нея. Она всегда пила изъ этого кубка, а когда у нихъ, въ ихъ старомъ гниломъ домишк, по выраженію Лидіи Андреевны, бывалъ Аникевъ,— онъ непремнно подавался ему. Онъ даже носилъ названіе ‘нашъ кубокъ’ и пророчески соединялъ ихъ своими буквами М. и А.
Промолчать, не обратить вниманія было-нельзя.
— А! Старый знакомый!— Въ блдной улыбкой проговорилъ Аникевъ, беря кубокъ и его разглядывая.
— Онъ дожидался и дождался своего хозяина,— шепнула Алина.
Этимъ не кончилось. Весь обдъ состоялъ изъ его любимыхъ блюдъ. На это, по крайней мр, можно было не обратить словесно вниманія, но все же. нельзя было этого не замтить, не почувствовать.
Все, какъ есть все, оказалось сдланнымъ для него, чтобы доказать ему, что ничего не забыто и обо всемъ подумано. Никакая самая нжная сестра не въ состояніи была бы такъ позаботиться объ единственномъ, дарогомъ, посл долгой разлуки рернувшемся брат.
Сдлать это могла только или безумно любящая, или жестоко мстящая женщина.

XVIII.

Къ концу обда Алина достигла многаго. Вдь, Аникевъ жилъ нервами, и вс неуловимыя, ускользающія отъ людей иной организаціи, мелочи дйствовали на него неотразимо. Алина окутала и опутала его своей атмосферой. Въ этой атмосфер, живой красоты и вншней роскоши, гармонично сливавшихся другъ съ другомъ, было столько опьяненія, усыплявшаго мысль и ласкавшаго чувства.
Необходимы были рзкія разнозвучія, чтобы заставить Аникева очнуться, собрать силы, призвать на помощь всю гордость, все старое истерзавшее оскорбленіе.
Но его насторожившаяся чуткость никакъ не могла подслушать такихъ разнозвучій. Въ полунасмшливомъ, легкомъ и, повидимому, непринужденномъ тон Алины звучало что-то и грустное и нжное. Съ каждой минутой онъ ощущалъ сильне, что это прежняя Алина, что перемна, поразившая его въ ней вчера, была только вншней.
‘Или все это игра? Когда же она ‘играла’ — вчера ли для всхъ, или сегодня — для него?’
Однако, скоро стихли и эти вопросы. Бдный ‘артистъ’ такъ усталъ за эти послдніе годы, такъ чувствовалъ себя постоянно въ клтк, съ обрзанными крыльями. Иной разъ онъ почти физически задыхался въ своей клтк — и спрашивалъ себя: когда же пахнетъ на него свжимъ воздухомъ, когда же мелькнетъ передъ нимъ хоть призракъ того, что онъ называлъ тепломъ и свободою?
Ему часто бывало такъ невыносимо холодно, что даже душа въ немъ какъ бы замирала и съеживалась. Онъ умиралъ съ голоду безъ красоты, безъ теплыхъ художественныхъ впечатлній. Куда ни глядлъ, что ни встрчалъ — все представлялось ему холоднымъ, некрасивымъ, отталкивающимъ.
Прежде онъ могъ еще отстраняться, хоть на нкоторое время, отъ ‘безобразія жизни’. Хорошія денежныя средства помогали, оторвавшисъ отъ всякихъ заботъ, уходить въ невдомую область, существованіе, дйствительность которой почти осязалъ, вызывая ихъ творческими звуками.
Теперь, и уже давно, всякія мелочныя заботы ежечасно требовали его, завладли имъ, держали въ плну.
Онъ барахтался въ какой-то грязной луж, съ чувствомъ омерзнія стараясь выловить изъ нея грязь и своими неловкими, мучительными усиліями только взбалтывая ее все больше и больше…
Въ его неудавшейся жизни, полной вчныхъ надеждъ на завтрашній день и никогда не сбывавшихся ожиданій, полной иногда просто смшныхъ погонь за всякими иллюзіями,— было одно лишь счастливое время, когда не думалось о завтрашнемъ дн, когда легко и свободно, во вс высоты и глубины, поднимали его и спускали внезапно выросшія крылья. Это было время его страсти къ Алин, страсти таинственной, жутко прекрасной, безумной, раздленной, жадно-ненасытной, преступной…
Преступной!.. разв самъ онъ не повторялъ себ и тогда этого слова! Но душа молчала и совсть была спокойна. Онъ всегда былъ голоденъ, великимъ голодомъ жизни, онъ всегда томился въ молчаливомъ одиночномъ заключеніи… И при этомъ никто, конечно, не только не могъ сочувствовать его страданіямъ, но даже и признать ихъ дйствительность. Ему говорили, доказывали, что онъ сытъ по горло, что онъ ничуть не одинокъ, что у него есть все для полноты счастья. Его считали нелпымъ фантазеромъ, распустившимъ себя, бьющимъ на оригинальность…
Нашлась только одна умненькая свтская женщина, которая какъ-то разъ, глядя ему въ глаза нжными глазами, грустно сказала:
— Vous tes une me en peine! Вы всегда должны томиться, это ваша судьба, еслибъ вы вдругъ почувствовали себя счастливымъ,— это были бы ужъ не вы…
Онъ оставался къ ней совсмъ равнодушенъ, но никогда не могъ забыть ея взгляда и этихъ словъ. Онъ чувствовалъ, что она сказала правду, только, вдь, отъ такой правды не стало легче. Онъ продолжалъ испытывать невыносимый голодъ, томиться, ждать, погибать отъ своего мучительнаго одиночества…
Внезапная страсть къ Алин, такъ щедро раздленная ею, накормила и напоила его, осуществила всю ту красоту, по которой изнывалъ онъ, наполнила собою его одиночество, дала ему, наконецъ, не призрачную, а живую жизнь. Преступная страсть! Значитъ жизнь — преступленіе! И совсть его молчала…
Теперь, еще больше истерзанный, одинокій, голодный — онъ очутился передъ старымъ соблазномъ.
Алина хорошо его знала, говоря, что еще неизвстно куда воображеніе унесетъ его. Онъ ужъ вьявь видлъ передъ собою далекія заглохшія аллеи своего Снжковскаго парка. Онъ ужъ переживалъ вс дни и минуты своего былого преступнаго счастья,
Когда, посл обда, онъ велъ ее подъ руку, черезъ слабо освщенныя комнаты, въ уютный уголокъ дальней гостиной, гд теперь пылалъ каминъ, и куда она приказала податъ имъ кофе,— она не могла не чувствовать трепетъ его руки. Лицо его оставалось холодно и строго.
— А знаете ли, въ город сегодня только и разговоровъ, что о вчерашней исторіи у Вилимской,— говорила она. Эта маленькая княжна возбуждаетъ всеобщее негодованіе: скажите, что вы такое сдлали съ нею? что вы ей говорили?
— Конечно, ничего,— отвчалъ онъ, едва соображая, о чемъ это она говоритъ.— Я обмнялся съ нею нсколькими самыми банальными фразами. Я видлъ ее въ первый разъ, и меня представилъ ей Вово.
— А между тмъ вы играете главную роль во всемъ этомъ… vox populi… Впрочемъ, я вовсе не желаю васъ исповдывать… Лишній грхъ на вашей душ, и только. Я думаю, вы имъ и счетъ потеряли со времени нашей разлуки.
Онъ поднялъ на нее глаза и не опускалъ ихъ. Она выдержала его взглядъ.
Внесли кофе. Потомъ стало какъ-то особенно тихо, только потрескивали дрова въ камин и мерцающія полосы теплаго свта ходили по комнат.
Молча просидли они дв-три минуты и оба чувствовали что вотъ сейчасъ начнется послдняя ихъ битва.
— Вы заговорили о моихъ грхахъ, кузина,— самъ испугавшись своего глухого голоса, едва шевеля внезапно высохшими губами, прошепталъ Аникевъ:— неужели вамъ интересно это? Или, можетъ быть, вы хотите мн, какъ старому другу, исповдаться въ вашихъ?
Это былъ дерзкій и грубый вызовъ, но ихъ прошлое давало ему на него право. Разв не слыхалъ онъ отъ нея самыхъ важныхъ святыхъ и безумныхъ клятвъ, какія только, подобно вспышкамъ разряжающагося электричества, произносятся, между вздохомъ и поцлуемъ, въ иныя минуты! Онъ никогда не освобождалъ ее отъ этихъ клятвъ.
И теперь, когда она глядла на него прежними глазами, вспоминала о прошломъ и снова брала себ его душу — онъ могъ требовать отъ нея отчета.
Главное же, она сама признала его право и нисколько не смутилась его грубостью. Онъ сказалъ именно то, что ей такъ хотлось отъ него слышать, безъ чего ей трудно было начать.
Она близко склонилась къ нему, опустила голову и въ то же время подняла на него свои чудные глаза, въ которыхъ отражалось пламя камина.
— Я могу исповдаться не только передъ вами, но и передъ всми, потому что ‘такихъ’ грховъ у меня нтъ…
— Смотри мн въ глаза, смотри!— вдругъ прошептала она и прежде чмъ онъ могъ понять смыслъ этихъ словъ, крпко обняла его шею руками, пряча лицо на груди его.
Она уже знала теперь, наврное знала, что онъ попрежнему въ ея власти и не найдетъ въ себ силу оттолкнуть ее.
— Алина… вдь, это безуміе!— разслышала она.
Что-жъ! или она ошиблась? Онъ силой разнялъ ея руки, отстранилъ ее и поднялся съ мста.
— Зачмъ это?— сверкая глазами, сказалъ онъ.— Ты хороша, ты можешь опьянить кого угодно… Я человкъ… могу быть и звремъ… Ты хочешь посмотрть, правду ли я плъ вчера, что ‘въ этой чаш отражается краса неба и ада’?..
Она поблднла, но щеки ея тотчасъ же покрылись румянцемъ. Ей даже пріятно было, что онъ ее оскорбляетъ, вдь, она знала и понимала теперь, глядя на него, сколько мученій принесла ему.
— Нтъ, ты опять поторопился, Миша,— кротко проговорила она, беря его за руки и заставляя ссть на прежнее мсто:— ты и тогда не хотлъ ничего слушать, не хотлъ понять меня. Но ты долженъ, наконецъ, понять… Дай мн сказать все, не перебивай меня… Ты мн говорилъ тогда, что я вдругъ тебя разлюбила, что я испугалась скандала и продала себя за деньги, за положеніе въ обществ, за титулъ. Еслибъ это было такъ — я не стала бы скрывать этого теперь отъ тебя, да и не говорила бы съ тобою. Но это неправда…
— Неправда?!— повторилъ онъ.
— Я не о себ только думала, я спасала любовь твою, которая для меня была и есть все. Вдь, я ужъ не ребенокъ была, когда тебя полюбила… мн минулъ двадцать одинъ годъ… жизнь, вспомни, не легкая выпала, надумалась, наплакалась, всего было!.. Мы встртились съ тобою оба голодные, оба холодные… намъ обоимъ надо было такъ много… Мы не могли не полюбить другъ друга… Разв когда-нибудь, хотя въ мысли мимолетной, я могла упрекнуть тебя за мое паденіе?! Паденія не было, было счастье! Только тебя одного я могла любить, только тебя одного я любила въ жизни…
— Алина, ради Бога не играй ты мною!— почти простоналъ онъ, уже не скрывая своего безсилія, съ ужасомъ и невдомою надеждой вслушиваясь въ слова ея.
Она продолжала крпко сжимать его руку.
— Когда прошелъ первый бредъ, когда, помнишь, ты узжалъ на дв недли изъ Снжкова, я оглянулась, я обо всемъ, обо всемъ передумала… Я хорошо поняла тебя, и ужаснулась за наше счастье. Я знала, что если соглашусь: ухать съ тобой за границу, то все кончится очень скоро. Что-жъ? Я позора что ли испугалась? или того, что ты меня бросишь? Я знала, что насъ ждетъ проза, самая ужасная проза и въ конц-концовъ бдность. Ну, а твое счастье съ прозой и бдностью — несовмстимо.
— Поэтому надо было бросить меня, какъ собаку, а самой превратиться въ grande dame, продавъ себя… такому человку!..
— Положимъ, въ конц-концовъ твоя жена согласилась бы, на разводъ, положимъ, мы нашли бы возможность обвнчаться… Что-жъ было бы дальше? Мы превратились бы въ супруговъ, не обезпеченныхъ и въ то же время вчно стремящихся къ поэзіи, красот, роскоши. Въ конц-концовъ мы только бы измучили, истерзали другъ друга. Можетъ быть наша любовь и не умерла бы, я думаю даже, что н,ъ, но умерло бы счастье этой любви, и она превратилась бы въ жалкаго больного уродца, надъ которымъ бы мы вчно терзались, отравляя себя и доходя до отчаянія… Ну, скажи же мн, что это только мои фантазіи, что въ моихъ словахъ нтъ правды!
— Если въ нихъ правда, мы съ тобою очень жалкіе люди.
— Можетъ быть, но разъ мы таковы, что-жъ тутъ длать! Да и не унижай себя напрасно. Настоящій художникъ, такой какъ ты, все же выше самаго великаго мщанина! Но, вдь noblesse oblige… злая завистливая волшебница является со своимъ роковымъ подаркомъ, и этотъ ея подарокъ родившемуся художнику — вчная жажда и голодъ, вчная неудовлетворенность души, погоня за убгающимъ счастьемъ. Или ты забылъ, какъ плъ мн про это въ Снжков? Да я-то помню, я никогда не забуду этой твоей легенды. Ты довелъ меня до слезъ тогда! почти до припадка этою своею легендой. И я поняла, тебя слушая, до какой степени ты несчастенъ, и я поклялась тогда дать теб сколько можно счастья… я навсегда отдалась теб съ той минуты.
— Ты бредишь, Алина, или жестоко издваешься надо мною…
Она покачала головой и еще крпче сжала его руку.
— Такъ зачмъ же ты ушла отъ меня, зачмъ заставила прожить эти тяжкія шесть лтъ, зачмъ умерла для меня и до сегодня не вставала изъ гроба?
Въ его словахъ прозвучала такая боль, что и у нея защемило сердце.
— А вотъ именно для того, чтобы могъ настать сегодняшній день,— такимъ ласкающимъ шопотомъ говорила она:— этотъ день не могъ наступить раньше, поэтому я и не звала тебя… Только теперь я всего достигла, теперь я могу быть поэзіей твоей жизни…
Ея голосъ дрогнулъ, изъ глазъ брызнули слезы.
Онъ глядлъ на нее какъ безумный.
— Миша, ихъ нтъ, этихъ шести лтъ… Наше время вернулось, только я спокойна теперь за будущее… я твоя, какъ всегда… и ты одинъ для меня въ мір… теб холодно — я согрю тебя, ты усталъ — отдохнешь у моего сердца… Миша, жизнь моя, или ты ужъ не вришь мн… или ты ужъ меня не любишь?!
— Если ты лжешь… все равно — лги, только не дай мн проснуться!
Онъ привлекъ ее къ себ, впиваясь въ губы прежнимъ безумнымъ поцлуемъ.
— Peut-on entrer?— послышался за дверью громкій, скрипящій голосъ!
Они вздрогнули, быстро отстраняясь другъ отъ друга.
Они оба совсмъ даже забыли о самомъ существованіи этого человка. Но онъ о себ напомнилъ.
Онъ вошелъ красный, потирая руки, отвратительно осклабляясь и сверкая вставными зубами.
— А, Михаилъ Александровичъ, ch&egrave,r cousin, вотъ и вы, наконецъ, въ нашемъ гнзд… По лицу вижу, что вамъ хорошо намылили голову… Алина на это мастеръ!— проскриплъ онъ.

XIX.

Аникевъ поднялся при этихъ словахъ и съ дрожью отвращенія отвтилъ на крпкое пожатіе красной и холодной руки князя. Онъ чувствовалъ себя въ положеніи уставшаго нищаго, заснувшаго по дорог возл канавы. Въ яркомъ сн привидлись ему вс райскія утхи. Онъ входилъ, по пышнымъ коврамъ, въ пиршественный залъ, полный неземной музыки и благоуханій. Онъ ужъ ощущалъ вкусъ сочныхъ блюдъ и чудныхъ напитковъ… И вдругъ ударъ грома надъ его головой — онъ очнулся и видитъ, что во время сна свалился въ канаву, что барахтается въ зловонной, отвратительной тин.
Не разъ, въ мучительныя, лихорадочныя ночи, на Аникева наплывали самые безобразные кошмары, но всякій ужасный кошмаръ былъ пріятенъ въ сравненіи съ тмъ, что случилось.
Сразу все замерло: ни страсти, ни ревности, ни злобы — ничего не осталось, кром ощущенія гадливаго ужаса — и къ этому самодовольному уроду, сверкавшему предъ нимъ вставными зубами, и къ Алин — уже спокойной, ласково небрежной и скучающей, а прежде всего — къ самому себ.
И въ то же время онъ старался внимательно, соображая, слушать болтовню ‘la bte’, отвчать ему, и въ свою очередь задавать ему вопросы. Только онъ былъ неестественно блденъ, только глаза его поминутно вспыхивали, а то никакому самому тонкому наблюдателю не пришло бы въ голову, что въ сердц этого лниваго и насмшливо бесдующаго человка кипитъ цлый адъ.
Алина время отъ времени бросала на него мгновенные, тревожные взгляды, но онъ ея не замчалъ, хоть и глядлъ на нее и переговаривался съ нею.
— Я безъ церемоніи, Михаилъ Александровичъ,— вдругъ объявилъ ‘la bte’:— мн надо быть въ концерт, я захалъ домой только переодться… А ты, Алина, у тебя сегодня никого нтъ? ты никуда не дешь?
— Никуда,— устало откидываясь на спинку кресла скучающимъ тоном протянула она:— меня весь день что-то ломаетъ…
— Богъ съ тобою… что ты! ужъ не инфлуэнца ли?— слишкомъ тревожно воскликнулъ ‘la bte’, а между тмъ скосилъ глаза, подозрительно и насмшливо оглядывая всю фигуру жены.
— Такъ вы сдлайте такую милость, останьтесь съ ней часокъ-другой въ вид сидлки!— вдругъ повернулся онъ къ Аникеву.
Онъ ужъ, очевидно, и не хотлъ скрывать насмшки. Осклабляясь во все лицо, оттопыривая нижнюю губу и щуря глаза, онъ вызывающе глядлъ то на жену, то на гостя.
Аникевъ не могъ больше выдержать.
— Нтъ, мн пора,— сказалъ онъ, вставая: — меня ждутъ дома по неотложному длу.
— Останьтесь,— спокойно произнесла Алина.
— Извините, хоть мн и очень не хочется, но долженъ хать,— ей въ тонъ отвтилъ Аникевъ, взялъ ея руку и поднесъ ее къ губамъ.
Она изумленно взглянула на него и тотчасъ же опустила глаза.
Она увидла по лицу его, что настаивать опасно, и поняла его состояніе.
Князь проводилъ гостя до передней, просилъ ‘не забывать’ — и вернулся къ жен. Онъ засталъ ее на томъ же кресл, въ той же поз, съ откинутой головой и застывшимъ лицомъ.
— Что-жъ, ты въ самомъ дл, нездорова?— спросилъ онъ.
Она подняла на него глаза, потомъ закрыла ихъ и ничего не отвтила. Князь постоялъ передъ нею, раскачиваясь своимъ короткимъ круглымъ туловищемъ на тонкихъ ногахъ, потомъ глупо и противно не то фыркнулъ, не то хрюкнулъ, взглянулъ на часы, и вдругъ спокойно, заложивъ нога-на-ногу, разлегся въ кресл.
— Отчего же вы не идете переодваться?— спросила Алина, не открывая глазъ.
— Успю,— произнесъ онъ и опять хрюкнулъ:— не безпокойтесь, я не стану мшать вашимъ мечтаніямъ, я уду… Если вы покинуты вашимъ интереснымъ гостемъ — это не моя вина: я предлагалъ ему остаться… Но вотъ онъ сбжалъ, и я хочу вамъ сказать нсколько словъ, моя прекрасная княгиня…
Она открыла глаза, но на него все же не взглянула.
Онъ продолжалъ:
— Я хочу вамъ сказать, что вы самымъ… неблаговиднымъ образомъ нарушили наше условіе…
Алина выпрямилась.
— Я никогда не общала вамъ, что не буду принимать Михаила Александровича,— сказала она: — къ тому же, вдь, онъ былъ здсь съ вашего вдома, вы сами вчера ничего не имли противъ него.
— Я и сегодня ничего не имю, но вы такъ стремительны, вы такъ, очевидно, спшите наверстать потерянное время, что слишкомъ ужъ неосторожны. Вмсто меня, могъ войти кто-нибудь другой… лакей, ваша горничная, вс могли увидть то, что я увидлъ.
Она невольно вздрогнула, и отвратительное чувство возмущенія, соединеннаго со стыдомъ, защемило ей сердце.
— Оставьте меня,— прошептала она не своимъ голосомъ:— передъ вами я не отвтственна и никакихъ объясненій не желаю…
— Ого-го!— перебилъ ‘la bte’:— нтъ, извините меня, княгиня, разъ вы носите мое имя, и разъ между нами договоръ… Что жъ это съ вами такое случилось? шесть лтъ, шутка сказать! держались на своемъ пьедестал и вдругъ — ‘dis moi, Venus, quel plaisir trouves tu…’ старый Парисъ явился… Ого-го!
Этотъ тонъ, это ‘ого-го!’ подняли въ Алин такое бшенство, какого она еще никогда не испытывала. Она встала и направилась къ двери, но князь, въ то время какъ она проходила мимо него, поймалъ ея руку и не выпускалъ. Она поневол должна была остановиться, вся пылающая, съ искаженнымъ лицомъ, силясь освободить руку, которую сжимали, какъ клещи, костлявые, холодные пальцы.
— Пустите же меня!— почти задыхаясь, крикнула Алина.
— Ma belle enfant, не горячитесь!— проскриплъ ‘la. bte’, поднимаясь съ кресла.
Онъ выпустилъ ея руку, но сталъ такъ, чтобъ она не могла пройти къ двери.
— Вы очень хорошо понимаете, что я вовсе не намренъ читать вамъ нотацій или обращаться къ вашимъ высокимъ чувствамъ,— продолжалъ онъ, стараясь придать себ видъ горделиваго достоинства, выпячивая губу и становясь въ позу: — нашъ бракъ, какъ это называется… фиктивный, между нами заключено условіе, и если я, со своей стороны, его исполняю — я требую того же и отъ васъ.
— Ничего не можете вы требовать,— задыхаясь отъ презрнія къ нему, чувства гадливости и въ то же время отъ жгучаго стыда, проговорила Алина.
— Вотъ какъ!— взвизгнулъ князь.— Прежде у васъ со мною былъ иной тонъ… Я спасъ васъ отъ позора, отъ нищеты, далъ вамъ такое положеніе, какого вамъ и во сн не снилось…
Теперь Алина ужъ не порывалась уйти. Она окинула своего мужа уничтожающимъ взглядомъ и зло усмхнулась.
— Вы возвращаетесь къ прошлому,— медленно произнесла она,— и, кажется, желаете показаться моимъ благодтелемъ. Однако, я слишкомъ щедро заплатила вамъ за ваше имя и все остальное. Вспомните-ка, что вы были и что вы теперь, князь!.. князь, котораго даже въ порядочный трактиръ не впускали… Что-жъ, это полученное вами наслдство дало вамъ что ли теперешнее ваше положеніе?! Вы отлично знаете, что все, все дала вамъ я!
Онъ зналъ это,
— Но… но, вдь, вашимъ поведеніемъ вы можете все испортить, Алина,— уже совсмъ инымъ тономъ, внезапно стихая, протянулъ отъ.
— Не безпокойтесь, не заботьтесь о моемъ поведеніи… Будьте уврены, я ни себя, ни васъ не уроню… Завтра мы получимъ приглашеніе — вы знаете какое… а къ лту у васъ будетъ то, чего вы такъ пламенно желаете…
— Алина… это врно? Когда ты узнала?— встрепенувшись, багровя и съ заблиставшими глгзами спрашивалъ ‘la bte’.
Она будто не слышала его вопросовъ и продолжала:
— Если же вы еще разъ позволите себ вмшиваться въ мои дла, я уду… возьму и уду… въ Петровское… за границу… куда вздумаю… Тогда безъ меня и устраивайтесь какъ знаете.
Проговоривъ это, Алина вернулась на свое прежнее кресло у камина и стала глядть въ огонь широко раскрытыми, неподвижными глазами. Въ ней ужъ не было ни отвращенія, ни стыда, ни гнва. На нее нашло тяжелое оцпенніе.
— Только, Бога ради, будьте осторожны! Подумайте о себ, о себ подумайте!— воскликнулъ ‘la bte’ и быстро вышелъ изъ комнаты

XX.

Вотъ она и сидла, глядя въ огонь камина, и долго долго о себ думала среди невозмутимой, застывшей тишины своей уютной любимой гостиной. Впрочемъ, это были не мысли, а скоре ощущенія, смутныя, тревожныя, въ которыхъ то и дло сказывалась нежданная и совсмъ даже не подозрвавшаяся ею, внутренняя, неприкрашенная правда ея жизни.
Замирая отъ страсти, полная жаждой стараго ‘снжковскаго’ счастья и оправдывая себя передъ Аникевымъ, объясняя ему свои поступки, Алина говорила искренно. Она сама была уврена въ томъ, что все это и было именно такъ, что въ словахъ ея заключается самая настоящая правда. Да все было сдлано ею ради любви къ нему, объ одномъ она думала — о немъ, объ его счастьи. Она не задумываясь, готова была бы принять присягу, произнести какую угодно клятву, что все такъ именно и произошло, что таковы именно и были ея мысли и чувства.
А, между тмъ, такъ ли оно случилось въ дйствительности?
Конечно, Алина полюбила тогда Аникева безъ оглядки, пережила безумный припадосъ страсти въ старыхъ аллеяхъ великолпнаго, заросшаго парка, среди невозмутимой деревенской тишины.
Дтство Алины прошло одиноко, а юность скучно.
Мать у нея была неглупая, очень начитанная женщина, и даже сама напечатала дв недурныя повсти, о которыхъ въ свое время говорили. Она передала единственной дочери вс свои познанія, развала ея вкусы, возбудила въ ней потребности, несовмстимыя съ окружавшей ихъ провинціальной средою.
Какъ мать протомилась и проскучала всю жизнь, такъ и дочь, придя въ возрастъ, стала скучать и томиться. Въ губернскомъ обществ она скоро прослыла за гордячку, недоступную, холодную. Ее иначе и не называли, какъ ‘принцесса на горошинк’. Такъ оно и было за исключеніемъ однако, холодности. Она чувствовала себя самой настоящей принцессой, ко всмъ относилась свысока, даже съ презрніемъ, и ждала ‘настоящаго’ принца. Крпкая, здоровая, не знавшая, что такое болзнь, полная бьющей ключемъ жизненности и хорошвшая съ каждымъ годомъ, она сознавала свою красоту и силу и спокойно, терпливо ждала счастья.
А счастье не приходило, мало того начались бды, настоящее горе. Мать перенесла сильное воспаленіе легкихъ, посл котораго ужъ не могла оправиться, у нея медленно развивалась чахотка. Отецъ задумалъ разбогатть, отдалъ весь свой небольшой капиталъ въ какое-то предпріятіе и скоро потерялъ все, безъ остатка. Человкъ онъ былъ матеріальный, внутри себя поддержки никакой не нашелъ, и такая неудача представилась ему гибелью. А разъ онъ сказалъ себ, что это гибель — онъ, конечно, и погибъ. Его хватилъ параличъ, онъ просуществовалъ больше года въ состояніи безсмысленнаго, нмого и недвижимаго звря и, наконецъ, умеръ.
Пришлось собрать послднія крохи и переселиться въ деревню, въ старый мелкопомстный домикъ.
Здсь Алина, глядя на мать, совсмъ придавленную горемъ и быстро таявшую, собиралась съ мыслями, ршала и не могла ршить вопроса: что же теперь будетъ и откуда теперь можетъ придти судьба ея?
А судьба была очень близко и надвигалась съ двухъ сторонъ. Верстахъ въ двадцати съ одной стороны находилось Петровское, огромное старинное помстье богатаго рода Каташовыхъ, а въ пяти верстахъ съ другой стороны было Снжково, перешедшее посл матери въ собственность Михаила Аникева.
Старикъ Каташовъ, дряхлый нелюдимъ, умеръ безъ завщанія, и Петровское, вмст съ большимъ, прикопленнымъ долгими годами богатствомъ, перешло по закону къ его единственному внуку сыну дочери.
Исторія этого внука была старой исторіей. Ддъ его давно проклялъ, и никто не смлъ произносить передъ нимъ его имени. Почему, за что проклялъ? Говорили, что еще юношей этотъ внукъ надлалъ самыхъ невозможныхъ гадостей и даже, кажется, обокралъ дда. Потомъ носились слухи, что онъ совсмъ спился, впалъ съ крайній, отвратительный развратъ. Наконецъ, не мало лтъ о немъ совсмъ ничего не было слышно.
Но вотъ онъ нежданно получилъ ддовское наслдство и появился сначала въ город, а потомъ и въ Петровскомъ. Нсколько мсяцевъ только и разговору было что о княз. Въ виду такого крупнаго богатства, о прошломъ, конечно, можно было забыть, и отъ самаго князя зависло теперь достигнуть въ губерніи чего угодно.
Только въ томъ-то и дло, что князь оказался ‘невозможнымъ’. Онъ представлялъ рдкое соединеніе физическаго уродства съ глупостью, грубостью и безтактностью. Онъ сначала вооружилъ противъ себя всхъ, а потомъ потребовалъ себ перваго мста, пожелалъ быть избраннымъ въ губернскіе предводители дворянства. Надъ нимъ смялись въ глаза и забаллотировали единогласно.
Онъ выходилъ изъ себя, полетлъ въ Петербургъ, но тамъ потерплъ окончательное пораженіе. Онъ имлъ даже нсколько непріятностей благодаря тому, что весьма глупо и грубо предлагалъ взятки въ неподходящихъ мстахъ и неподходящимъ лицамъ
Между тмъ, посл долгихъ лтъ глубокаго паденія и всяческихъ униженій, въ немъ теперь клокотало честолюбіе — единственная страсть, ему оставшаяся. Къ женщинамъ онъ не только была равнодушенъ, но и терпть ихъ не могъ. Отъ пьянства, едва не унесшаго его въ могилу, онъ отсталъ ради любви къ жизни и здоровью, которое теперь берегъ всми мрами.
Онъ ршилъ во что бы ни стало наверстать потерянное, проникнуть въ высшее общество и создать въ немъ себ блестящее положеніе. Неудачи, въ провинціи и въ Петербург довели его до бшенства и отчаянія.
Онъ похалъ въ свое Петровское и готовъ былъ вызывать чорта себ на подмогу. Чортъ не явился въ собственномъ образ, но выслалъ вмсто себя женщину: князь познакомился съ Алиной.
Еще въ Петербург его повренный, человкъ понимающій, неоднократно ему доказывалъ, что только женитьбой на очень красивой, умной и ловкой женщин онъ можетъ утвердиться въ обществ, устроить ‘домъ’ и достигнуть ‘положенія’. Князь, по своему обычаю, хрюкалъ и гримасничалъ на это. А между тмъ мысль запала, и онъ, въ своемъ деревенскомъ уединеніи, перевертывалъ ее во вс стороны.
Увидя красавицу Алину, эту ‘принцессу на горошинк’, онъ сказалъ себ: ‘Вотъ была бы княгиня… такихъ въ Петербург не сыщешь!’ Это-то онъ могъ сообразить, что она гд угодно будетъ на мст, что она умна, ловка и хорошо воспитана. Главное же — бдна, а когда мать умретъ — куда-жъ ей? Жениховъ нтъ, въ гувернантки не пойдетъ…
Князь зачастилъ было въ маленькій домикъ, сталъ подъзжать со своими намеками сначала къ матери, а потомъ и къ самой Алин. Но онъ былъ слишкомъ отвратителенъ, а Алина, конечно, не знала, что бракъ съ нимъ можетъ быть только ‘фиктивнымъ’ бракомъ. Она очень ловко отстранила его слишкомъ частыя посщенія. Однако, онъ все же появлялся время отъ времени и, упрямый по своей природ, не терялъ надежду. Онъ ждалъ смерти матери Алины.
Такъ стояли дла, когда, среди зимы, пріхалъ въ Снжково Аникевъ. Онъ тотчасъ постилъ своихъ родственницъ, съ которыми не видался лтъ десять. Алина сразу произвела на него потрясающее, именно потрясающее, впечатлніе. Мало ли какихъ женщинъ и двушекъ встрчалъ онъ, мало ли къ кому изъ нихъ влекло его боле или мене горячее, мимолетное желаніе. Но это было совсмъ не то. Посл перваго свиданія съ Алиной онъ возвращался въ Снжково опьяненный ею до отчаянія и до экстаза. Въ немъ проснулись два существа: голодный зврь и еще боле голодный, умирающій съ голоду, истинный художникъ.
Очнувшись, онъ хотлъ бжать, бжать назадъ, въ Петербургъ, отъ этого отчаянія, отъ этого соблазна. Онъ и побжалъ, но не въ Петербургъ, а къ Алин.
Они поняли другъ друга очень скоро. Черезъ мсяцъ ихъ уже охватилъ слпой, всепожирающій эгоизмъ страсти, весь міръ сосредоточился въ ихъ двухъ существахъ, а все остальное исчезло. Весна прошла въ мучительной и сладкой идилліи, которую уничтожилъ пріздъ въ Снжково Лидіи Андреевны.
Дло было не совсмъ такъ, какъ разсказывала она madame Бубеньевой. Алина показалась въ Снжков всего разъ, а затмъ ухала съ матерью верстъ за пятьдесятъ въ монастырь и прожила тамъ два мсяца. Аникевъ бродилъ какъ тнь, исхудалъ, потерялъ сонъ и аппетитъ и, наконецъ, повинился предъ женою въ любви своей, въ своемъ несчастіи.
Уже нсколько лтъ ихъ бракъ, и совершенно не по его вин, имлъ только вншній видъ брака. Онъ умолялъ теперь Лидію Андреевну дать ему разводъ, причемъ, конечно, бралъ вину на себя и предоставлялъ жен значительное обезпеченіе. По она объ этомъ и слышать не хотла.
Она очень спокойно и съ презрительной миной сказала ему:
— О развод ты и не мечтай! Что ты безсовстный фантазеръ, это давно знаю… Нашелъ такую же безсовстную дуру — ну, и любитесь сколько угодно. Только чтобы все было шито и крыто. Я еще мсяцъ пробуду въ Снжков,— это мн такъ надо,— а потомъ уду. Вотъ ты и оставайся тогда со своею красавицей, только смотри — отъ любви не одурй совсмъ, продай хлбъ во-время, собери вс деньги и привези ихъ мн. Если же вздумаешь на нее тратить — тогда берегись: разговоръ у насъ будетъ совсмъ ужъ другой…
Объяснила все это Лидія Андреевна и вышла изъ комнаты, оставивъ его въ настоящемъ столбняк. Онъ долго не могъ придти въ себя, но когда пришелъ, то понялъ, что, вдь, иначе она говорить не могла и не могла остановиться ни на какомъ иномъ ршеніи. Она ужъ давно перестала съ нимъ церемониться и очень часто, во время ихъ объясненій, снимала маску.
Этотъ второй мсяцъ былъ еще хуже перваго. Лидія Андреевна длала свое дло. Она выказывала полнйшее и спокойное призрніе къ Аникеву и въ то же время по нскольку разъ въ день находила предлоги косвенно, намеками, конечно, не называя, оскорблять Алину. Она очевидно вызывала Аникева на бшенство, на припадокъ, на грубую сцену. Онъ понялъ это и сталъ отъ нея скрываться. Такъ прошло недли дв…
Но ей было скучно, она принялась его преслдовать и въ то же время явно, съ подчеркиваніемъ, отстраняла отъ него Соню. Онъ почувствовалъ, что не отвчаетъ за себя, что начинаетъ ненавидть эту женщину.
— Объ одномъ только прошу,— шепталъ онъ, блдный какъ смерть, стуча зубами:— оставьте меня, не говорите со мной!
— Нтъ, отчего же не говорить!— отвчала Лидія Андреевна, пристально и зло глядя ему прямо въ глаза:— я вовсе не хочу, чтобы гувернантка и прислуга на насъ пальцами показывали. Надо соблюдать приличія — это мое единственное условіе.. Кажется, я немногаго требую!
Наконецъ, она ухала.
Когда Алина, вернувшись изъ монастыря, увидла Аникева, она его не узнала. Онъ имлъ видъ не только совсмъ больного человка, но и помшаннаго.

XXI.

Теперь ужъ никакая сила не могла ихъ оторвать другъ отъ друга. Бдная мать Алины все видла, все понимала и, прежде всего, понимала свое безсиліе. Что могла она? Въ ихъ любви, вмст съ опьяненіемъ и блаженствомъ, было столько муки! Значитъ, больной матери оставалось только окончательно истерзать единственную любимую дочь своими жалобами, безплодными совтами и слезами.
Къ тому же она сама не въ силахъ была смотрть на Аникева, какъ смотрла бы на всякаго другого въ такихъ обстоятельствахъ, она сама поддалась его обаянію, почувствовала его неотразимость для такей двушки, какъ Алина.
Безсонными ночами, запершись въ своей укромной спаленк, эта несчастная мать задавала себ все одинъ и тотъ же вопросъ: ‘что-жъ теперь будетъ?’. Отвта не было, не могло быть. Она плакала, плакала неслышными, горькими, материнскими слезами, кашляла, дрогла въ чахоточной лихорадк, слабла съ каждымъ днемъ и прислушивалась къ приближенію смерти…
Какъ непрерывная, волшебная мелодія протекали для Аникева съ Алиной деревенскіе дни и ночи. Ненасытная страсть, поэзія, музыка, пніе, недоговоренныя мысли, смняющія одна другую причудливыя мечты… Незамтно надвигавшаяся теплая, душистая, грустно ласкающая осень…
Однако, и осень эта стала холодной и дождливой. Старый паркъ умиралъ, и жутко становилось въ его облетвшихъ, влажныхъ, покрытыхъ сухою листвой, аллеяхъ…
Хлбъ былъ проданъ, и даже очень выгодно. Лидія Андреевна настоятельно требовала, чтобы Аникевъ непремнно самъ привезъ деньги въ Петербургъ. Она грозила, въ случа отказа, своимъ появленіемъ. Это было не особенно страшно: Аникевъ зналъ, что поздней осенью она въ деревню не подетъ ни за что въ мір. Но, дйствительно, неотложныя дла требовали его присутствія въ Петербург — главное же онъ ршилъ снова, и на этотъ разъ окончательно, требовать отъ жены развода. Вдь, не могъ же онъ такъ оставлять Алину.
Онъ ухалъ — и вотъ тутъ-то все совершилось. Алина очнулась отъ припадка страсти, увидла себя, увидла свою больную мать, увидла въ безнадежномъ, отчаянномъ взгляд матери, что тайны нтъ. Да разв она думала о томъ, чтобы скрывать свою тайну — она до сихъ поръ ни о чемъ не думала, а только любила.
Ну, и довольно, гроза налетла — и пронеслась. Алин стало жутко.
Когда Аникевъ былъ здсь,— не могло даже представиться, какъ это будетъ безъ него. Теперь его нтъ. Онъ вернется, но когда? А вдругъ совсмъ не вернется? вдругъ ‘не вернется’ — если и не теперь, то, все равно, хоть чрезъ годъ, чрезъ два, чрезъ пять лтъ?!.
Срое, безпривтное небо, порывы втра, безконечный дождь, обливающій стекла маленькихъ оконъ, отъ которыхъ невыносимо дуетъ, низенькія комнатки съ закопчеными потолками и старой мебелью, кашель матери, ея тихіе, сдерживаемые стоны.
Алина запиралась у себя и плакала по часамъ, а до сихъ поръ, съ самаго дтства, она никогда не плакала. Когда останавливались слезы, она, опять-таки по часамъ, сидла у подоконника, прижавшись лбомъ къ холодному стеклу и безсмысленно глядла широко раскрытыми, немигавшими глазами прямо предъ собою, на ненастное небо, на пожелтвшую траву, на косогоръ, по которому извивалась грязная дорога. Распустившаяся коса ея тяжело спускалась съ кресла, плечи нервно вздрагивали подъ срымъ пуховымъ платкомъ, на прелестномъ поблднвшемъ лиц блуждало страдальческое, жалкое выраженіе…
А дождь лилъ, втеръ завывалъ, отъ окна и отъ пола дуло, такъ что ноги стыли въ теплыхъ, подшитыхъ толстою байкой ботинкахъ. А изъ сосдней комнаты раздавался мучительный кашель матери, ея тихіе стоны .
Въ одинъ изъ такихъ дней и часовъ Алина увидла, что по косогору спускается маленькая карета, вся забрызганная грязью. Тоска и это мертвое уединеніе были такъ невыносимы, что даже пріздъ безобразнаго и глупаго князя заставилъ встрепенуться, превратился въ радостное событіе. Князь никогда еще не былъ встрченъ такъ радушно, съ такимъ искреннимъ удовольствіемъ. Онъ торжествующе потиралъ себ руки, показывая во всю ширину громаднаго рта вставные зубы, и скриплъ:
— Пріхалъ навдаться, живы ли! вдь, теперь, въ такую погоду, деревня — это смерть, могила!.. Вонъ барышня какъ поблднла!.. да, не мсто вамъ здсь, не мсто… все равно, какъ если бы роза въ темномъ, холодномъ подвал… А въ Петербург теперь — сезонъ, балы, театры, концерты, жизнь… А заграницей… вотъ я именно въ позднее осеннее время въ Біариц купался… теплынь… на неб ни облачка… океанъ…
Онъ не могъ не видть, что его вовсе некраснорчивые разсказы производятъ на Алину подавляющее впечатлніе. Соблазнъ былъ грубый, избитый, но и такого даже соблазна оказывалось за глаза довольно въ эти осенніе, безнадежные дни.
И князь продолжалъ подливать масла въ разгорвшееся воображеніе Алины.
Онъ вернулся чрезъ два дня и принялся за то же. А когда проглянуло солнце и грязь немного пообсохла, онъ пріхалъ въ покойномъ ландо, уговорилъ больную и повезъ ихъ къ себ въ Петровское, обязавшись доставить обратно засвтло.
Петровскій домъ былъ обновленъ и посл жалкаго домика не могъ не показаться Алин настоящимъ раемъ. Вотъ тутъ-то она окончательно поняла свое призваніе и увидла, что именно ей теперь остается, какой можетъ быть для нея выходъ.
Но она любила Аникева, она еще не остыла посл его поцлуевъ, и если бы князь вздумала, глядть на нее влюбленными глазами и говорить ей о своемъ чувств, она отвергла бы его предложеніе съ негодованіемъ и ужасомъ. Князь не сдлалъ, да и не могъ сдлать такой ошибки. Онъ долженъ былъ дйствовать ‘на чистоту’, не скрылъ отъ нея ничего, прямо и цинично высказалъ свои требованія, выяснилъ ей еще безцеремонне и грубе всю безвыходность ея положенія, очень ясно намекнулъ ей, что подозрваетъ ея отношенія съ Аникевымъ, но что это ничему не мшаетъ, если она хочетъ впредь быть ‘благоразумной’.
Онъ ошеломилъ ее, не далъ ей возможности вовремя остановить его, заставилъ выслушать все до конца и спокойно заключилъ словами:
— Подумайте и обдумайте хорошенько. Жизнь — не шутка!
Еслибы установилась хорошая погода, еслибы на слдующій день вернулся Аникевъ, Алина все же никогда, быть можетъ, но превратилась бы въ княгиню и владтельницу Петровскаго. Но погода на слдующій день была адская, больная мать простудилась немного во время поздки и кашляла невыносимо. Когда, чрезъ три дня, пріхалъ изъ Петербурга Аникевъ, Алина уже все обдумала, все ршила и встртила его совсмъ преображенною.
Ей было очень трудно, очень тяжело, она ночью плакала и даже въ отчаяніи билась головой объ стну. Она писала ‘своему Миш’ письмо за письмомъ, клялась ему въ вчной любви, выставляла свое ршеніе неизбжной, тяжкой жертвой, рвала эти письма и не послала ни одного изъ нихъ.
Аникевъ явился опять, добивался объясненія, но такъ и не добился. Алина не отходила отъ матери, которой было очень нехорошо. Онъ все же нашелъ возможность шепнуть, что Лидія Андреевна ни за что не соглашается на разводъ, что безъ ея согласія ничего нельзя сдлать и что имъ остается одно — ухать скоре за границу. Алина показала глазами на мать, а потомъ молчала и старалась не глядть на него.
На слдующее утро она извстила его, что выходитъ замужъ за князя, что это единственное, остающееся ей въ ея положеніи, что она проситъ его хать теперь въ Петербургъ, гд они скоро должны встртиться, и встртиться друзьями, родными..
Вотъ какъ было дло.
Алина осталась врной Аникеву, она долго о немъ думала, томилась по немъ, но сумла побдить въ себ голосъ страсти, такъ что, наконецъ, почти его не чувствовала. Къ тому же въ первый годъ ее отвлекала предсмертная болзнь матери, а потомъ тоска по ея утрат. Мало-по-малу она втянулась въ свою новую жизнь, ставила себ цли и, достигая ихъ, испытывала удовлетвореніе. Она добилась многаго, и князь до сихъ поръ могъ только гордиться своимъ выборомъ. Давно ли его не впускали ни въ одинъ мало-мальски порядочный домъ, а теперь вотъ онъ сдлался, хоть и въ роли ‘la bte’, неизбжнымъ украшеніемъ всхъ великосвтскихъ собраній. Уже посл полученія ддовскаго наслдства онъ никакъ не могъ достигнуть хоть сколько-нибудь ‘приличнаго положенія’, а теперь для него открыта самая завидная почетная перспектива и скоро скоро онъ будетъ видть блескъ и золото не только вокругъ себя, но и на себ самомъ. Вс эти чудеса совершила Алина, одна она, и ей все, самое трудное, такъ легко, быстро и незамтно, удается. Онъ слушается ее во всемъ, дйствуетъ и говоритъ согласно ея предписаніямъ и дло ‘катится какъ на резиновыхъ шинахъ’, по его любимому выраженію…
И все это для Аникева? Алина думаетъ теперь, она уврена, что все это только для него, для него одного, что она вс эти шесть лтъ жила и дйствовала съ единственной цлью дожить до минуты, когда можно будетъ сказать ему: ‘теперь подо мною твердая, непоколебимая почва, теперь, о, вчно возлюбленный, приди въ чертогъ мой и вкуси со мною счастье!’
Алина не останавливается на вопрос о томъ, почему же именно теперь пришла ‘эта минута’. Разв она не могла прійти и годъ, и два года тому назадъ? Вдь, ужъ давно подъ нею ‘твердая почва’. Да и что-жъ, разв это она, чарами своей любви, вызвала Аникева на вечеръ къ Вилимской-Талубьевой, гд съ нимъ встртилась? Аникевъ за эти года могъ сто разъ умереть, сойти съ ума, безумно полюбить другую женщину, устроить свою жизнь такъ, что никогда бы и не встртился съ Алиной. Что сталось бы тогда съ шестью годами ея жизни, съ ея цлью ‘создать счастье для несчастнаго избранника своего сердца’?
Но какое дло ей до всхъ этихъ разсужденій. Онъ здсь. На губахъ ея горитъ поцлуй его. Художникъ снова оживилъ свою Галатею, и прекрасная статуя вся блещетъ и свтится возродившейся страстью.
Легенда шестилтняго ожиданія ‘этой минуты’ создана — и Алина врить ей, какъ только можетъ врить женщина своей завтной ‘оправдательной’ легенд.

XXII.

Князь Вово, врный данному общанію, въ одиннадцать часовъ звонилъ у дверей Аникева. Сбросивъ съ плечъ шубку, онъ, какъ истый школьникъ, пригнулъ ‘дятла’ къ полу, перескочилъ черезъ его голову и влетлъ въ комнату — румяный, смющійся, веселый, съ такимъ безмятежнымъ выраженіемъ лица, будто никогда еще въ жизни не видалъ и не слыхалъ ничего печальнаго.
— Вотъ и я,— затрещалъ онъ, звонко цлуясь съ Аникевымъ:— сегодня везд умираютъ со скуки… я отбылъ свою повинность, и скоре къ теб… Уфъ! усталъ! Sais-tu, je file du mauvais cotou… право! начинаю уставать… и здсь вотъ, подъ ложечкой, что-то неладно…
— Просто объдаешься разными вредными гастрономическими штуками, позжай въ деревню, шь простоквашу — и все какъ рукой сниметъ,— отвтилъ Аникевъ съ невольной, старой симпатіей глядя на это ‘погибшее, но милое созданіе’, какъ онъ мысленно называлъ его.
Еще нсколько минутъ передъ тмъ Аникевъ съ неудовольствіемъ и даже негодованіемъ думалъ о появленіи Вово. Ему, посл того, что съ нимъ только что случилось, хотлось быть одному и хоть немного разобраться въ себ, успокоиться. А тутъ эти откровенности, опять вся старая исторія… И какъ будто что-нибудь изъ этого выйдетъ!..
‘Ни о чемъ я съ нимъ говорить не буду!’ — ршилъ онъ.
А между тмъ оказывалось, что именно одиночество было въ такомъ состояніи хуже всего, что появленіе Вово сейчасъ же его оживило, измнивъ ходъ и направленіе мыслей.
Вово подобрался поближе къ пріятелю, услся съ ногами на низенькій диванъ, вынулъ изъ жилетнаго кармана маленькую, золотую эмалированную бонбоньерку и принялся грызть заключавшіяся въ ней мятныя лепешечки и какія-то разноцвтныя крупинки.
— Ты знаешь, Миша, я не хитеръ и подкрадываться не умю,— сказалъ онъ: — а потому начну прямо: вдь, я сегодня былъ… tu sais o? Chez Лидія Андреевна!
Аникевъ вопросительно взглянулъ на него.
— Ну да, былъ и не раскаиваюсь. Ты хочешь видть Соню, n’est ce pas? Такъ вотъ что: подемъ завтра вмст… Лидія Андреевна проситъ тебя объ этомъ.
Лицо Аникева вспыхнуло, но тотчасъ же и поблднло.
— Если я поду туда, такъ единственно для того, чтобы взять Соню и ужъ больше не отпускать ее,— неожиданно для самого себя проговорилъ онъ.
— Voyons, tu ne feras pas de sottises!— перебилъ его Вово.— Скандалъ ничему не поможетъ и потомъ… вдь, надо же подумать о двочк… съ ней надо быть очень, очень осторожнымъ.
Аникевъ безсильно опустилъ руки. Онъ и безъ Вово отлично понималъ, что это такъ, что Соню нельзя подвергать никакимъ сценамъ.
— Скажи мн, видлъ ты ее? Какая она? Здорова? Боже мой, неужели она совсмъ меня позабыла?— вдругъ почти простоналъ онъ. хватая Вово за руку.
— Сегодня я не видалъ ее, врно, или училась, или гуляла съ гувернанткой.. Но я видлъ ее недавно. Прелестная двочка… Ты не волнуйся, пожалуйста… надо все хорошенько обдумать…
Онъ подробно и очень живо, ничего не пропуская, передалъ Аникеву свое свиданіе и разговоръ съ Лидіей Андреевной. Это было ему очень трудно, такъ какъ вчная привычка ‘благировать’, все обращать въ шутку, въ легкую насмшку, сильно ему мшала. Но, такъ какъ это было дло ‘Миши’, онъ постарался не пересолить и отлично вышелъ изъ затрудненія. Аникевъ будто самъ присутствовалъ при этомъ свиданіи, видлъ передъ собою живую Лидію Андреевну.
— Разумется, если ты напугалъ ее моими денежными длами, она станетъ сговорчивй,— усталымъ голосомъ проговорилъ онъ, когда Вово кончилъ свой ‘отчетъ’:— только это совсмъ не то… Я не могу, пойми, ни за что не могу идти къ ней. Это вовсе не капризъ и не вопросъ самолюбія…
Онъ замолчалъ, не договоривъ, и опустилъ голову.
— Я никогда не могъ понять и не понимаю, зачмъ ты женился!— воскликнулъ Вово.— Какъ это могло случиться?!. Повидимому, ты женился по любви, вс тогда это говорили, да и какъ объяснить иначе! Вдь, Софья Михайловна и слышать не хотла, отказала теб въ благословеніи… И если ты все же поставилъ на своемъ… Et d’un autre cot — между тобой и Лидіей Андреевной ничего общаго: огонь и вода. И это въ глаза бросалось, всякій дуракъ видлъ…
Аникевъ поднялся и въ волненіи заходилъ по комнат. Но вотъ онъ остановился передъ Вово, тяжело дыша и съ померкшими глазами.
— Бываютъ ошибки, которыя, дйствительно, ужасне всякаго преступленія!— сказалъ онъ.— Такія ошибки наказываются жестоко, вчной, безсрочной каторгой… да что я — каторгой! нтъ, засадятъ тебя за такую ошибку въ темный ящикъ, и сиди… а если вздумаешь вырваться, еще хуже будетъ, никуда не уйдешь, нигд не скроешься . Я никому не говорилъ и не говори объ этомъ… вспоминать страшно и противно… ну что-жъ… слушай.
Он опять заходилъ по комнат. Онъ говорилъ, почти безсознательно, отрывисто о томъ, что вызвалъ изъ своего прошлаго, что воскресло теперь передъ нимъ въ образахъ, съ почти осязательной матеріальностью.
— Никто не повритъ, какимъ наивнымъ, ничего не знающимъ въ жизни существомъ былъ я тогда!— говорилъ онъ.— Право, мн казалось, что дурные люди, клевета, интриги, зло ради зла — существуютъ только въ романахъ… Это нелпо, а между тмъ было именно такъ… Я врилъ всему, что мн говорили… Когда она говорила мн, что не можетъ безъ меня жить, что умретъ, если я уйду отъ нея,— я ей врилъ. Самъ же я очень скоро почувствовалъ, что не только не люблю ее, но что она мн физически антипатична. Я ршился и сказалъ ей, что изъ нашего знакомства ничего не выйдетъ, что жениться на ней не позволитъ мн мать, отъ которой я совсмъ завишу въ денежномъ отношеніи, потому что самъ ничего не имю. Я ушелъ, но она не оставила меня въ поко, она писала мн отчаянныя письма. Я встртилъ ее на улиц, не знаю, случайно или нтъ… Она шла и среди бла дня, при всхъ, плакала. Она была тогда такая хрупкая будто фарфоровая, жаловалась на боль въ груди, на слабость, избалованная, блоручка, почти ребенокъ… только что кончила курсъ и вынуждена была давать уроки… Вотъ она и шла съ урока… и плакала… Мн стало ее такъ жалко, такъ невыносимо жалко, что я не могъ уйти… И я вернулся къ ней. А черезъ мсяцъ я ужъ долженъ былъ на ней жениться, потому что мн говорили, что она скомпрометирована мною, да и самъ я это видлъ. Она вовсе ничего не требовала, она говорила, что готова быть моей служанкой, только, чтобъ я не гналъ ее, чтобы позволилъ ей жить со мною… Ты видишь, что я долженъ былъ жениться!
— Я вижу, что тебя ловко поймали и провели!— воскликнулъ Вово, раздувая ноздри и моргая глазами, какъ всегда это длалъ, когда былъ золъ.
— Ну, что ужъ объ этомъ!— перебилъ его Аникевъ.— Быть-можетъ, и она, и вс они, поступали безсознательно. Я не виню ихъ. Только это была такая мука, моя свадьба! Я шелъ, какъ на казнь… Любовь скрасила бы все, а тутъ, въ этотъ ужасный день, даже моя жалость ослабла. Я чувствовалъ себя совсмъ одинокимъ. Мать сначала просила, умоляла меня не жениться, но когда я написалъ ей, что это неизбжно, она объявила, что знать меня не хочетъ, что я ей не сынъ, что она никогда не проститъ меня… Она все еще надлась остановить меня, и я сознавалъ ея правоту, врность ея материнскаго предчувствія. Но я не могъ пойти назадъ и не сдлать того, что почелъ ужъ своимъ долгомъ. Да, это была пытка! Жалость молчала при вид спокойствія и довольства невсты. Оставалось только сознаніе своей гибели, одинокости, безнадежности и… я скажу теб все, Вово, и ты-то поймешь меня. Это моя мелочность, конечно! но, вдь, человкъ не можетъ быть не собою, а другимъ существомъ… Дло въ томъ, что окончательно меня придавливала тогда вся обстановка, вс лица, которыхъ я видлъ и слушалъ, все, что вокругъ меня длалось и говорилось, все это сренькое, приличное мщанство, казавшееся мн отвратительнымъ кошмаромъ… Любовь скрасила бы все! Что такое недостаточность? Она можетъ быть все же не оскорбительной, даже изящной. Но это ‘приличное’ петербургское мщанство… чтобы все было ‘мило’, ‘какъ у людей’… оно рзало меня, рзало! Конечно, я мелоченъ…
— Не мелоченъ, а просто художникъ!— съ очень серьезнымъ, даже строгимъ, совсмъ не своимъ лицомъ сказалъ Вово:— au diable! si je te comprends! Ну, нтъ, я бы изъ церкви, отъ внца сбжалъ, parole!
— Не сбжалъ бы, ты честный человкъ, Вово!
— Да честнымъ-то, Миша, надо прежде всего быть относительно себя, а ты вотъ съ собою сдлалъ самую что ни на есть возмутительную и глупую подлость… Мало ли ихъ здсь, этихъ скромницъ, готовыхъ сейчасъ же повиснуть на ше, чтобы превратиться въ une dame comme il faut… Такъ на всхъ и жениться!?.. Еще если бы по-японски, на боле или мене короткій срокъ, но контракту — a passe encore…
— Не болтай!— остановилъ его Аникевъ:— я не винилъ и не виню ее за все, что было до свадьбы. Если я не могъ любить ее, не ушелъ во-время, а потомъ поддался жалости, это ужъ мое дло, моя судьба. Но вотъ, въ первый же день, она закапризничала и сдлала мн сцену. Этого я не ожидалъ! Скоро я увидлъ, что между нами совсмъ нтъ ничего общаго, что мы не понимаемъ другъ друга, какъ существа съ двухъ разныхъ планетъ…
Онъ остановился и на лиц его мелькнуло выраженіе испуга, смшаннаго съ отвращеніемъ.
— Нтъ, есть вещи, которыя не слдуетъ вспоминать и о которыхъ невозможно говорить!— прошепталъ онъ.— Я знаю какія усилія я надъ собою длалъ… Я, конечно, скрывалъ это всхъ, а прежде всего отъ матери, мое положеніе… Я пробовалъ смотрть на все, какъ на крестъ, посланный мн Богомъ, терплъ чрезъ силу, боролся съ природой. Но, вдь, такая борьба напрасна. Я, можетъ быть, совсмъ ни на что негодный человкъ, но и такой человкъ долженъ имть свой уголъ, гд онъ спокоенъ и свободенъ, гд его не пилятъ и не раздражаютъ съ утра до вечера. Нельзя не задыхаться и не дойти до отчаянья, когда теб то и дло, на вс лады, толкуютъ о твоихъ недостаткахъ, не только дйствительныхъ, но и мнимыхъ, когда ненавидятъ и презираютъ все, что ты любишь, и любятъ только то, что теб противно. Вся моя жизнь превратилась въ какую-то приходо-расходную книгу, я былъ окруженъ тенетами изъ кредитныхъ бумажекъ, сплетенъ, пересудовъ, истерическихъ сценъ…
— Довольно, милый, ты слишкомъ волнуешься… Забудь обо всемъ этомъ,— перебилъ Вово, схватывая и сжимая руки Аникева.
Но тотъ продолжалъ:
— И такъ прошли лучшіе годы молодости… Когда мн улыбнулось короткое счастье, я отдался ему безо всякихъ угрызеній совсти. Но это счастье было призракомъ, и потомъ я оказался, въ глазахъ жены, такимъ, конечно, преступникомъ, котораго необходимо было преслдовать и наказывать постоянно. Я, наконецъ, не выдержалъ и бжалъ…
— Но ты бжалъ не одинъ… Любилъ ли ты твою пвицу?
— Нтъ, я любилъ ея пніе и, къ тому же, мн слишкомъ жутко было мое одиночество. Я былъ не первой ея любовью. Когда я увидлъ, что ея увлеченіе мною остываетъ, что она близко и прямо подходитъ къ новой любви, я разошелся съ нею безъ всякаго сожалнія…
Въ передней раздался звонокъ. И Аникевъ и Вово даже вздрогнули отъ неожиданности.
— Кто бы это могъ быть… ужъ почти двнадцать часовъ,— проговорилъ Аникевъ, прислушиваясь.
Послышались шаги Платона Пирожкова, шумъ отпираемой наружной двери, потомъ тихіе голоса.
‘Дятелъ’ вошелъ со всми признаками смущенія и таинственности, скосивъ носъ на сторону.
— Отъ барыни… записка… горничная ихняя отвта дожидается,— уныло произнесъ онъ, подалъ письмо и какъ-то бокомъ вышелъ въ переднюю.
Вово не могъ усидть на мст отъ любопытства. Аникевъ разорвалъ конвертъ и сразу охватилъ глазами строки, написанныя знакомымъ, но непривычно неровнымъ, спшнымъ почеркомъ.
Лидія Андреевна писала:
‘Соня провдала, что вы въ Петербург. Она больна. Съ нею какой-то странный, ужасный припадокъ. Она кричитъ не переставая и зоветъ васъ. Прізжайте не медля ни минуты.

Л. а.’

Аникевъ поблднлъ, бросилъ письмо князю Вово, схватился рукою за сердце и кинулся въ переднюю.
Вово едва нагналъ его внизу лстницы и, не говоря ни слова, втолкнулъ въ свою карету.
— На Фурштатскую! скорй! скорй!— крикнулъ онъ кучеру.

XXIII.

Соня, дйствительно, знала, что ея отецъ въ Петербург. Съ нею, дйствительно, сдлался къ вечеру нервный, почти истерическій припадокъ. Лежа въ кровати, она нсколько разъ принималась плакать, и когда ея француженка, черноглазая и курносенькая mademoiselle Ernestine, допытывалась у нея о причин этихъ рыданій, она отчаянно шептала ей:
— Je veux voir papa! je sais que papa est Ptersbourg… je veux papa!.. papa!.. papa!..
Лидія Андреевна, однако, отлично знала, что ничего ужаснаго во всемъ этомъ нтъ, что двочка въ конц-концовъ успокоится и крпко заснетъ. Вернувшись въ двнадцатомъ часу изъ Михайловскаго театра и выслушавъ докладъ mademoiselle Ernestine, Лидія Андреевна только нетерпливо передернула плечами.
Но вдругъ ея мысли приняли новое направленіе. Она такъ заволновалась, что совсмъ изумила француженку, жившую въ дом уже три года и хорошо знавшую ‘le sang froid de madame’. Она кинулась въ спальню Сони, испугала начинавшую засыпать двочку, довела ее до новыхъ слезъ и такъ приставала къ ней, что, наконецъ, Соня прошептала и ей свое признаніе:
— Мн такъ ужасно грустно безъ папа… Я такъ хочу его видть!..
— Успокойся, моя двочка,— красиво произнесла Лидія Андреевна, еще полная впечатлніемъ только что виднной ею на сцен французской драмы и обнимая дочь:— успокойся… я напишу ему сейчасъ же… и, можетъ быть, онъ прідетъ.
Она глубоко вздохнула, еще разъ прижала Соню къ груди и вышла изъ ея комнаты. Двочка, почти не знавшая материнской ласки, проводила свою мать изумленнымъ взглядомъ.
‘Какъ это кстати!’ — думала Лидія Андреевна, присаживаясь къ письменному столику и стараясь писать ‘какъ можно тревожне’.
Это, конечно, было очень кстати. Пріхавъ въ Петербургъ въ первый разъ посл своего разрыва съ женой, Аникевъ сталъ навшать Соню, и даже очень часто. Онъ ужъ усплъ, за время своихъ заграничныхъ скитаній, почувствовать и сознать въ себ нжную любовь къ дочери.
Пока Соня была мала, она почти совсмъ для него не существовала. Когда она стала подростать, онъ время отъ времени замчалъ ее, возился съ нею, ласкалъ ее и цловалъ съ присущей ему чисто женственной нжностью. Но порывъ проходилъ, мысли, интересы и чувства направлялись въ другую сторону… и Соня будто безслдно исчезала изъ его сердца.
Когда въ его жизни появилась Алина и наполнила собою всю эту жизнь, Соня ушла еще дальше. Она вернулась только потомъ, гораздо поздне, среди его глубокаго одиночества въ залитой солнцемъ стран, на берегу южнаго моря. Это было такое время, что вдругъ замерло все прежнее, даже призракъ Алины пересталъ появляться.
Это была ночь, темная, зачарованная, душная ночь, спускавшаяся въ сердце, и среди этой ночи, неожиданно и явственно, раздался голосъ маленькой двочки. Она пришла и ужъ не хотла уходить надолго, возвращалась все чаще и чаще.
Къ великой радости Платона Пирожкова, Аникевъ приказалъ ему тогда укладывать чемоданы и объявилъ, что они возвращаются въ Петербургъ. И вотъ, вернувшись, онъ сталъ часто навщать Соню, и эти свиданія были для него полны тоски, грусти и новыхъ, еще неизвданныхъ имъ наслажденій.
Въ первое время Лидія Андреевна держала себя съ достоинствомъ и ничему не мшала. Она потребовала, чтобъ Аникевъ назначилъ дни и часы своихъ посщеній, и, ко времени его прізда, всегда узжала изъ дому.
Но долго такъ выдержать Лидія Андреевна не могла, къ тому же она замтила, что Соня, несмотря на всю подготовку, не чуждается отца, а каждый разъ ждетъ его прихода, какъ свтлаго праздника. Допускать такую ‘неестественность’ было вовсе не въ ея планахъ.
Придя какъ-то въ назначенный часъ, Аникевъ засталъ Лидію Андреевну, и она объявила ему, что Соня гуляетъ съ француженкой, но скоро вернется. Онъ хотлъ было идти навстрчу двочк. Тогда Лидія Андреевна очень ласково попросила его въ свою гостиную, такъ какъ ей необходимо съ нимъ поговорить.
— Мн кажется, говорить намъ не о чемъ,— смущенно замтилъ Аникевъ:— если же у васъ до меня какое дло, напишите мн, это будетъ всего лучше: я обдумаю и тоже письменно вамъ отвчу.
— Нтъ, Михаилъ Александровичъ,— опуская глаза, спокойно и ршительно перебила Лидія Андреевна:— въ письм всего не скажешь, да и дла особеннаго нтъ, а просто я хочу потолковать съ вами о Сон… Надюсь, мы можемъ теперь говорить, не раздражая другъ друга. Пожалуйста, войдите…
Онъ, длать нечего, послдовалъ за нею, очень хорошо зналъ, что ничего путнаго изъ этого разговора выйти не можетъ.
Лидія Андревна начала:
— Надюсь, вы согласитесь со мною, что чмъ меньше Соня задумывается надъ нашими отношеніями, тмъ для нея лучше.
— Конечно!— прошепталъ Аникевъ.
— Очень рада, что вы со мной согласны. Видите ли, она ужъ начинаетъ удивляться тому, что вы не только не живете вмст съ нами, но и никогда не видаетесь со мною, когда вы прізжаете, я узжаю. Вы у насъ не завтракаете и не обдаете. Я длаю все, на что способна любовь матери въ такихъ обстоятельствахъ, я сглаживаю предъ нею все, лгу, вывертываюсь. Но очевидность слишкомъ бросается въ глаза, а Соня очень развита и вдумчива для своихъ лтъ. Придите мн на помощь. Ради нашего ребенка принесите и вы какія-нибудь маленькія жертвы. Я не хочу васъ лишать свиданій съ дочерью, я признаю ваши права… но… я не стану больше уходить изъ дому, когда вы здсь. Будемъ при Сон относиться другъ къ другу такъ, какъ будто ничего между нами не произошло. Мн это очень трудно, но я подамъ вамъ примръ. Останьтесь у меня сегодня обдать. Увряю васъ, что это крайне необходимо для Сони, сами увидите…
Говоря все это, Лидія Андреевна имла такой грустно-спокойный, исполненный достоинства, видъ, въ словахъ ея было столько правды, что Аникеву оставалось только молча согласиться съ нею.
Когда Соня вернулась домой и увидла отца и мать, мирно бесдовавшихъ въ гостиной, она вся такъ и просіяла.
— Ахъ, какъ это хорошо, что мама дома!— весело говорила она, крпко обхватывая рученками шею Аникева и звонко его цлуя.— А то все такъ какъ-то случается, что когда ты, папочка, прізжаешь, мамы какъ на зло нтъ и нтъ… Папочка, милый, отчего ты никогда не обдаешь съ нами!.. Мама, вдь, правда? непремнно надо, чтобы папочка обдалъ съ нами?..
Сказала и смутилась, и тревожно взглянула на мать. Но Лидія Андреевна добродушно улыбнулась.
— Такъ вотъ ты и пригласи папочку сегодня… а у насъ кстати его любимое пирожное — шоколадный пирогъ… вотъ и пригласи…
— Папа! милый!— вопросительно и умоляя воскликнула Соня.
Аникевъ взялъ ее къ себ на колни, охватилъ руками ея блокурую хорошенькую головку и, глядя ей въ глаза затуманившимся взглядомъ, шепнулъ.
— Будемъ сть шоколадный пирогъ… а ты его тоже любишь?
— Очень!— блаженно вздохнула Соня, жмуря глаза и прижимаясь къ отцу граціознымъ движеніемъ ласкающейся кошечки.
Слдствія этого новаго положенія вещей оказались очень скоро. Лидія Андреевна легко, съ видимымъ удовольствіемъ и, притомъ, съ большимъ мастерствомъ принялась разыгрывать свою новую роль. Она относилась къ Аникеву такъ предупредительно и любезно, какъ не относилась къ нему никогда, даже въ самое первое время посл свадьбы. Она часто упрашивала его, вмст съ Соней, спть имъ что-нибудь, и, если онъ былъ въ музыкальномъ настроеніи и садился къ роялю, слушала его со всми признаками эстетическаго наслажденія. А когда онъ прерывалъ свою игру или пніе, она глубоко вздыхала и у нея вырывалось:
— И такой талантъ не пользуется европейской извстностью!
Одинъ разъ она ему сказала:
— Я уврена, мой другъ, что если бы вы ршились дать нсколько концертовъ за границей: въ Вн, Париж, Лондон и Берлин, то вернулись бы въ Россію съ большою славой и большими деньгами.
— Не поздно ли объ этомъ думать, если до сихъ поръ я не сдлалъ этого,— отвтилъ онъ, насмшливо взглянувъ на нее.
— Ничуть не поздно, напротивъ, мн кажется, что теперь именно самое время. Вашъ голосъ въ полной сил, ваши импровизаціи восхитительны. Прежде вы находили, что не имете нужды извлекать деньги изъ своего таланта… ну, а теперь деньги начинаютъ становиться очень не лишними… Я совтую вамъ серьезно подумать о моихъ словахъ…
Если бъ это было сказано въ другое время, можетъ быть, Аникевъ и подумалъ бы о словахъ ея. Но за часъ передъ тмъ она просила у него значительную экстренную сумму на какіе-то совсмъ фантастическіе расходы ‘для Сони’,— и ея дружескій тонъ поднялъ въ его нервахъ знакомое раздраженіе…
Между тмъ Лидія Андреевна такъ хорошо играла свою роль, что ей даже захотлось похвастаться собою передъ добрыми знакомыми,— и вотъ Аникевъ сталъ заставать у нея, будто случайно, ея интимный, дружескій кружокъ. Съ нимъ вс, конечно, были любезны и длали видъ, что ничего не знаютъ и не замчаютъ, но и мене чуткій, мене впечатлительный человкъ почувствовалъ бы себя не въ своей тарелк среди такихъ собраній…
Лидія Андреевна, иной разъ даже съ подчеркиваньемъ, представлялась добродтельной жертвой. Ея предупредительность и ласковость, ея грустное лицо, подавленные вздохи, напускная, тутъ же остывающая и смняющаяся грустью, веселость — все это выставлялось напоказъ, находило себ откликъ въ присутствовавшихъ дамахъ, которыя своею строгой, изысканной любезностью очень внятно говорили Аникеву, что онъ негодяй — и ничего больше.
Онъ объявилъ Лидіи Андреевн о своемъ нежеланіи встрчать у нея кого-либо и опять сталъ проходить прямо къ Сон.
Но Лидія Андреевна не могла допустить этого, она всякій разъ вызывала его подъ видомъ длъ и, перемнивъ тонъ, раздражала его своими требованіями и совтами до того, что онъ переставалъ владть собою. Словомъ, началось именно то самое, отъ чего онъ бжалъ, и что совершенно отравляло его жизнь многіе годы, до и посл его ‘грхопаденія’, то есть исторіи съ Алиной.
Маска снова снималась, какъ только они оставались вдвоемъ. Глаза Лидіи Андреевны уже не ласкали своимъ грустнымъ взглядомъ. Ея губы ужъ не повторяли: ‘мой другъ, теперь, когда все кончено между нами, мы можемъ говорить безъ раздраженія о томъ, что одинаково важно для насъ обоихъ — о Сон’.
Лидія Андреевна вдругъ позабыла, что они чужіе другъ для, друга. Она обращалась къ Аникеву такимъ тономъ, будто онъ былъ преступникъ, котораго слдовало подвергнуть смертной казни, и которому только благодаря чрезмрному снисхожденію судей оставлена жизнь подъ условіемъ вчной каторги. Она не упускала ршительно ничего, что могло больно задть его, оскорбить, а главное — довести до нервнаго возбужденія. Она хорошо знала вс его больныя мста, а потому всегда попадала мтко. Наконецъ, она, уже безъ всякихъ стсненій, требовала отъ него такихъ денежныхъ средствъ, какими онъ не располагалъ.
При первомъ же слов о деньгахъ онъ обыкновенно, какъ и въ прежніе годы, вынималъ свой бумажникъ и отдавалъ ей все, оставляя себ нсколько рублей. Но ей этого было мало. Она принималась стонать и плакать, плакать такъ, какъ будто съ нею случилось самое ужасное несчастіе.
Онъ хорошо зналъ, что она никогда не можетъ тратить всего получаемаго ею, что она ‘откладываетъ’. Эта комедія доводила его до сердцебіенія и удушья. Тогда ея слезы превращались въ глухія рыданія.
— Безсовстный, извергъ, убійца!— тихо произносила она сквозь рыданія и, внезапно возвышая голосъ, закатывалась:— несчастная я, несчастная! лучше убейте меня сразу… только не ломайтесь надо мною!… не тяните изъ меня душу… что я вамъ сдлала? за что вы погубили и меня, и бдную Соню?..
Его охватывало бшенство. Онъ блднлъ и шепталъ:
— Ради Бога тише… успокойтесь… вдь, Соня слышитъ… пожалйте ее!..
Но ей именно и надо было, чтобы Соня слышала. Она рыдала и причитала все громче и громче. Соня сидла въ сосдней комнат и тоже рыдала, дрожа всмъ тломъ..
Онъ схватывалъ себя за голову и убгалъ, а потомъ лежалъ дня два, три, совсмъ разбитый, съ истерзанными нервами.
Посл нсколькихъ подобныхъ сценъ онъ ршилъ, что никогда не переступитъ порога Лидіи Андреевны, такъ какъ это убійственно не только для него, а прежде всего для Сони. Онъ просилъ прислать ему Соню. Но Лидія Андреевна написала:
‘Этого никогда не будетъ. Если хотите видть дочь,,— прізжайте ко мн, а къ вамъ я ее не отпущу, потому что вовсе не желаю, чтобъ она встрчалась съ разными женщинами, которыя у васъ хозяйничаютъ и съ которыми вы ее познакомите, не признавая въ этомъ ничего для нея вреднаго и дурного’.
Онъ жилъ одинъ, въ гостиниц, со своимъ врнымъ, никогда не покидавшимъ его Платономъ Пирожковымъ, и Лидія Андреевна отлично знала, что никакихъ женщинъ у него не бываетъ.
Первымъ его движеніемъ, по полученіи этого письма, была ршимость взять Соню, отнять ее, украсть и ухать съ нею какъ можно дальше. Но онъ сейчасъ же и понялъ, что это неисполнимо, что это значило бы подвергнуть бднаго ребенка цлому ряду новыхъ, потрясающихъ впечатлній. Ему оставалось одно: опять бжать, и онъ бжалъ за границу, даже не простясь съ дочерью, такъ какъ чувствовалъ, что не выдержитъ этого прощанія, нейдетъ въ себ силы оторваться отъ Сони…

ХXIV.

Лидія Андреевна вздрогнула и даже поблднла, услыша рзкій звонокъ и понявъ, что черезъ нсколько мгновеній ея мужъ будетъ передъ нею.
Она увряла своихъ пріятельницъ и сама себя увряла, что ‘долго-долго, страстно и безумно любила его, что была ему примрною женой, что онъ истерзалъ и погубилъ всю ея жизнь’.
Теперь, когда прошло столько времени и когда онъ нанесъ ей послднее оскорбленіе, то-есть окончательно разорился, она, конечно, имла право его презирать и ненавидть. Но она была добродтельная женщина, она была христіанка, а потому роль самоотверженной жертвы, не способной на озлобленіе и все еще хранящей нжную память о далекомъ, погибшемъ счастьи, представлялась ей естественной и пріятной.
Она такъ давно не видала Аникева, такъ соскучилась по ‘объясненіямъ’ съ нимъ, вошедшимъ въ ея плоть и кровь и оставившимъ посл себя ничмъ незамнимый проблъ въ ея существованіи.
Наконецъ, ее разбирало любопытство: ей сказали, что онъ будто бы очень измнился за послдніе годы, постарлъ, не иметъ уже прежняго, покорявшаго вс сердца вида. Она же ничуть не постарла, напротивъ, пріобрла пріятную полноту и свжесть спокойной духомъ и тломъ женщины, вступившей въ зрлый возрастъ. Она считала себя боле привлекательною, чмъ когда-либо.
Ну, такъ вотъ, ей очень пріятно было показаться во всей своей новой красот передъ постарвшимъ Аникевымъ и подразнить его хорошенько этой красотой.
Она взглянула въ зеркало, поспшно оправилась, приняла въ кресл граціозную, печальную позу.
Аникевъ вошелъ одинъ. Вово остался въ карет, сказавъ, что будетъ ждать и, въ случа надобности, подетъ за докторомъ. Лидія Андреевна увидла передъ собою блдное лицо мужа, какъ ей показалось нсколько помятое, съ темной тнью вокруіъ усталыхъ глазъ, съ замтно-пордвшими волосами.
‘О! да еще какъ постарлъ-то!’ — чуть было громко не крикнула она.
Между тмъ Аникевъ взглянулъ на нее растерянно и дрожавшимъ голосомъ спрашивалъ:
— Гд же Соня? что такое съ нею? я долженъ знать всю правду!
Но онъ, не дожидаясь отвта на свои вопросы, шелъ прямо черезъ гостиную, очевидно направляясь, по старой памяти, въ комнату Сони.
Лидія Андреева его удержала.
— Нельзя, Михаилъ Александровичъ,— сказала она:— тамъ съ Соней спитъ француженка… и она ужъ врно раздта… Подождите, я пойду посмотрю… и, ради Бога, успокойтесь…
— Что съ ней, что?.. Вдь, вы писали…
— О! она ужасно напугала насъ… только, когда я ужъ послала къ вамъ съ письмомъ, она нсколько успокоилась и задремала… я посмотрю… подождите минуту…
Онъ остановился, а Лидія Андреевна скрылась за спущенной дверной занавсью.
Онъ ничего не могъ сообразить и врядъ ли даже понималъ, что именно говорила ему Лидія Андреевна. Его охватило ощущеніе близости Сони, сознаніе, что онъ сейчасъ ее увидитъ, чувство безпредльной радости, смшанное съ чисто-паническимъ страхомъ, ожиданіемъ чего то рокового, ужаснаго.
‘А вдругъ она… вдругъ ея ужъ нтъ?!’ — мелькнула у него мысль, и онъ застылъ. Онъ кинулся впередъ и у двери, ведшей изъ будуара въ коридоръ, столкнулся, съ Лидіей Андреевной.
— Войдите, только тихонько… Француженка перебралась въ столовую… Соня спитъ… войдите!— шепнула она.
Шатаясь, съ почти остановившимся сердцемъ вошелъ онъ въ Сонину комнату, въ ту самую комнату, гд четыре года тому назадъ проводилъ съ нею сладкіе и грустные часы. Онъ увидлъ не прежнюю, не дтскую, а совсмъ ужъ большую бронзированную кровать и на ней, подъ краснымъ шелковымъ одяломъ, длинную, худенькую фигуру. Онъ увидлъ толстую блокурую косу, и только лица Сони не было видно, она повернула его къ стн и уткнулась въ подушку
Аникевъ какъ безумный взглянулъ на Лидію Андреевну, прося ее этимъ взглядомъ уйти, затворилъ дверь и неслышно подошелъ къ Сониной кровати.
Съ расширенными отъ страха глазами, весь дрожа и обливаясь холоднымъ потомъ, онъ сталъ прислушиваться. Вдругъ огромная, никогда еще въ жизни не испытанная имъ радость охватила его: онъ явственно разслышалъ мрное, спокойное дыханіе.
Она жива! она спитъ!..
Совсмъ обезсиленный опустился онъ на стулъ, стоявшій у кровати, и закрылъ глаза, тяжело дыша, съ кружившейся головою. Наконецъ, онъ очнулся и опятъ склонился надъ кроватью, и опять слушалъ ровное, спокойное дыханіе спавшей двочки. Онъ прижался губами къ ея кос, впивая въ себя легкій, милый запахъ этихъ шелковистыхъ волосъ.
Но онъ не могъ больше такъ оставаться, онъ долженъ видть ее, свою Соню! Осторожно, затаивъ дыханіе, онъ обими руками взялъ ея голову и повернулъ къ себ ея личико. Онъ сразу не узналъ ее, такъ она измнилась за эти годы. Ему показалось, что это совсмъ не она, и въ то же время его поразило въ ней необычайное, новое сходство съ его матерью. Это было даже что-то странное, даже стало ему жутко на мгновеніе.
Она вздохнула, открыла большіе, темные и блестящіе глаза, смотрла на него съ испугомъ, съ изумленіемъ.
Но вотъ она его узнала.
— Папа!— крикнула она, приподнялась, охватила тонкими длинными ручками его шею и замерла на груди его.
Если бъ онъ могъ думать и сознавать свои ощущенія въ эти минуты, онъ только теперь понялъ бы, до какой степени, со смерти матери, былъ одинокъ, страшно одинокъ. Онъ понялъ бы, что и во дни безумнаго счастья съ Алиной его тяжкое одиночество не совершенно уничтожалось. Между нимъ и Алиной все же стоялъ призракъ разлуки. Бывали, конечно, минуты, когда этотъ призракъ совсмъ блднлъ, забывался, но стоило какому-нибудь, едва уловимому звуку дйствительной жизни нарушить любовный бредъ и призракъ разлуки снова яснлъ, сгущался.
Теперь же, держа въ объятьяхъ Соню, чувствуя ея дыханіе, трепетъ ея дтскаго тла, ея поцлуи, Аникевъ безсознательно, но всмъ своимъ существомъ испытывалъ именно противоположное чувству одиночества. Между нимъ и Соней не было никакого призрака. Это его Соня, она сразу наполнила собою всю унылую, томительную пустоту, такъ давно вокругъ него образовавшуюся. Онъ ужъ не одинъ,— и только смерть можетъ разлучить ихъ.
Но въ то же время ему было такъ больно, такъ невыносимо жалко и себя, и Соню.
— Чего же ты плачешь, Соня? Дточка моя, жизнь моя, чего же ты плачешь?!— повторялъ онъ, покрывая поцлуями ея влажные глаза и щеки и не замчая, что самъ онъ плачетъ.
— Папа, я такъ рада… я такъ ужасно рада, что ты пріхалъ!— отвчала ему шопотомъ Соня.
Она, отрывалась отъ него, запрокидывала голову, вглядываясь въ его лицо, и опять жадно къ нему прижималась.
Между тмъ Лидія Андреевна, стоявшая все время за дверью и глядвшая въ щелку, начинала сердиться.
‘Дурацкая мелодрама!’ — думала она:— ‘Сантиментальнаго папашу разыгрываетъ, и это — бросивъ дочь и сдлавъ насъ нищими!’.
Главное же, ее раздражала нжность Сони, ея восторженное, непобдимое чувство къ отцу. Въ теченіе четырехъ лтъ она длала все, чтобы уничтожить въ двочк это чувство. Казалось бы, чего легче, а между тмъ Соня не забывала отца, къ которому вс вокругъ нея, начиная съ матери, относилась какъ къ запретному и недостойному предмету.
Лидія Андреевна, конечно, никакъ не могла понять, что именно благодаря ея образу дйствій живетъ и развивается восторженная, почти мистическая любовь Сони.
Для чуткой и нервной двочки образъ отца сливался съ чмъ-то таинственнымъ. Отецъ представлялся ей прекраснымъ, милымъ, нжнымъ и любящимъ. Она понимала его волшебное пніе, его ласки, т часы, когда онъ бывалъ съ нею и такъ понималъ ее, какъ будто онъ былъ вовсе не взрослый, а такой же ребенокъ, какъ и на.
Она знала, наврное знала, что онъ хорошій, что онъ лучше и добре всхъ. А вотъ никто его не любитъ, о немъ даже никто не говоритъ, какъ будто это стыдно и неприлично говорить о немъ. Вс непремнно думаютъ, что онъ сдлалъ что-нибудь очень дурное. Но Соня знаетъ, что онъ ничего дурного не сдлалъ, потому что но можетъ сдлать ничего дурного, потому что онъ хорошій, гораздо лучше всхъ…
Глубокое чувство обиды за отца, большая къ нему жалость поселились въ сердц Сони,— и росли по мр того, какъ росла и развивалась она сама.
И вмст съ этимъ росло въ ней отчужденіе отъ матери. Она ужъ чувствовала ее виновницей всей этой тайны, всего этого мучительнаго горя своей дтской жизни, о которомъ она никогда и никому не говорила…
Лидія Андреевна, наконецъ, не выдержала, распахнула дверь и вошла.
— Вотъ, Соня, ты и увидала папа, и увидишь его завтра,— сказала она:— а теперь, пожалуйста, усни,— очень поздно, уже часъ ночи…
— Всмъ пора спать,— прибавила она, длая удареніе на слов ‘всмъ’.
Аникевъ и Соня вернулись къ дйствительности.
— Ты вернешься завтра? наврно?— шепнула Соня.
— Конечно,— отвтилъ онъ, обнимая всю двочку жаднымъ, нжнымъ взглядомъ и скоре выходя изъ комнаты, будто боясь, что если останется еще хоть на секунду, то ужъ никогда не уйдетъ отъ нея.
— Пожалуста, спи!— своимъ обычнымъ суровымъ тономъ произнесла Лидія Андреевна и поспшила за Аникевымъ.

XXV.

Она непремнно должна была на нсколько минутъ удержать его. Онъ удетъ обласканный ею, но въ то же время увренный въ ея твердой ршимости ни за что въ мір не отпускать къ нему Соню.
Между тмъ Аникевъ уходилъ, онъ былъ ужъ въ передней. Она прямо взяла его за руку и умоляющимъ голосомъ шепнула:
— Нтъ… ради Бога не узжайте… останьтесь на минуту…
Она не выпускала его руку, держала его крпко. Онъ не могъ бороться съ ней, вырваться отъ нея въ присутствіи горничной, а потому вернулся въ гостиную. Къ тому же, онъ былъ такъ растерянъ и разсянъ, полонъ близости Сони. Онъ даже не соображалъ — съ какою же это цлью Лидія Андреевна прислала за нимъ, если Соня, очевидно, совсмъ здорова. Онъ позабылъ, что у подъзда, въ карет, дожидается его Вово.
Лидія Андреевна начала, прямо, со свойственною ей въ такихъ случаяхъ ршительностью.
— Ахъ, Михаилъ Александровичъ,— сказала она:— вотъ мы опять увидлись съ вами. Сколько времени! Шутка сказать!… Не знаю, какъ вы, а я за эти годы столько передумала и такъ перестрадала, что во мн, право, вичего прежняго не осталось. У меня теперь только одно въ жизни — Соня. Себя я похоронила, я давно все простила, забыла, и все то, чмъ я прежде возмущалась — мн кажется теперь такимъ пустымъ, ничтожнымъ… для меня, то есть, пустымъ и ничтожнымъ…
— Постойте, дайте мн договорить!— воскликнула она, видя, что онъ хочетъ ее перебить и сказать что-то:— Я нахожу теперь, что была очень виновна передъ вами, заявляя свои права, отстаивая для себя самой значительное мсто въ вашей жизни (она запомнила эту фразу изъ послдняго прочитаннаго ею французскаго романа — и перевела ее). Я вижу, что должна была сразу дать вамъ полную свободу…
Тонкія ноздри Аникева дрогнули,— онъ, видимо, началъ ужъ раздражаться.
— Къ чему вы все это?— презрительно и уныло произнесъ онъ.— И притомъ… вы, кажется, предоставляли мн свободу…
— Да, на словахъ,— откровенно и съ блдною улыбкой сказала она.— но я мучилась этою вашей свободой и мучила васъ… И вотъ теперь каюсь… Я поняла, что должна была смотрть на васъ во всемъ, какъ на чужого мн человка, что только въ одномъ мы съ вами близки, связаны на вкъ… наша связь — Соня, и ради нея я должна была на все закрыть глаза, ничего не видть, не замчать… только чтобы вы не покидали… не меня, а Соню. Неужели вы не понимаете еще, какъ ужъ давно поняла я, что наши отношенія, нашъ разъздъ — это для нея ядъ, смертельный ядъ?!.
Она закончила красиво, горячо — и глядла на него пристально, съ полнымъ сознаніемъ своей правоты и зная, что если онъ не согласится съ нею — ей легко будетъ разбить его.
— Я знаю, что ядъ,— медленно выговорилъ Аникесъ,— но еще большій ядъ для нея т сцены, т безобразныя сцены, которыя заставили меня бжать отъ васъ…
— Да, вдь, я же и говорю, что поняла это! Можетъ быть, меня оправдаетъ передъ людьми чувство, вызывавшее мое раздраженіе… только я не ищу оправданій… я каюсь… Простите меня, Михаилъ Александровичъ…
Она подняла на него свои выпуклые, увлажненные слезами глаза, но тотчасъ же опустила ихъ. Она казалась совсмъ искренней, да и, дйствительно, была, неожиданно для себя самой, искренна въ эту минуту.
Помимо всхъ разсчетовъ и практической, крайней необходимости снова сойтись съ мужемъ во избжаніе въ близкомъ будущемъ уже настоящей нищеты, Лидія Андреевна за эти четыре года испытала многія неудобства своего положенія. Хоть она и жаловалась вдов Бубеньевой, что Аникевъ превращалъ домъ въ какой-то цыганскій таборъ, но на поврку вышло совсмъ иное. Безъ него вокругъ Лидіи Андреевны стало настолько уныло, что она замтила, наконецъ, это уныніе, поняла его причину. Съ другой стороны, приходилось постоянно всмъ новымъ знакомымъ объяснять свою невинность, бороться противъ свтскаго предубжденія.
Пріятельницы Лидіи Андреевны, со всею назойливостью сердобольной жестокости, то и дло втыкали въ нее ядовитыя дружескія шпильки и булавки, охая и ахая надъ фальшивостью ея положенія. Madame Бубеньева, встрчая новый годъ у Лидіи Андреевны и придя въ вакхическое настроеніе, даже подняла бокалъ и провозгласила такой тостъ: ‘Я пью за освобожденіе въ этомъ году нашей милой хозяйки отъ ея тягостныхъ узъ,— гораздо лучше быть вдовой, чмъ женой отсутствующаго мужа!..’
— Я вовсе не желаю смерти моему мужу и нахожу такой тостъ больше чмъ страннымъ, особенно въ моемъ дом,— съ достоинствомъ отвтила Лидія Андреевна, отстраняя бокалъ, протянутый ей ‘совушкой’.
Но этими словами и ограничилось ея негодованіе: она осталась близкимъ другомъ Бубеньевой. Да и за что было на нее сердиться: вдь, она сказала это по своей, всмъ извстной, глупости и уже значительно подвыпивъ. Ну, а въ сущности все же она сказала правду: конечно, гораздо лучше овдовть, чмъ быть въ такомъ двусмысленномъ положеніи.
Поэтому-то теперь, видя передъ собой Аникева, Лидія Андреевна не могла не чувствовать, что было бы во всхъ отношеніяхъ хорошо, еслибъ онъ навсегда здсь и остался. Можетъ быть, она и дйствительно иногда съ нимъ черезчуръ рзко обращалась. Надо показать ему, что она сознаетъ свои ошибки,— это всегда такъ нравится мужскому самолюбію.
И она скромно повторила:
— Михаилъ Александровичъ, простите мн мои ошибки, простите ради Сони!
Его чуткость никогда не обманывалась въ такихъ случаяхъ, онъ тотчасъ же подмтилъ бы неискренность, и особенно ужъ въ этой-то женщин, которую такъ хорошо зналъ. Нтъ она, какъ ни странно это, говоритъ отъ души.
— Что же намъ и длать, какъ не простить другъ другу наше прошлое?— останавливая на ней внимательный и усталый взглядъ, сказалъ онъ.
Ей стало неловко подъ этимъ взглядомъ.
— Необходимо, чтобы такое прощанье было не на словахъ только, а и на дл,— медленно произнесла она.— Послушайте, вдь, Соня вотъ какая стала большая… она все видитъ… она понимаетъ очень многое… Если вы искренно прощаете меня и хотите забыть прошлое, которое ужъ не можетъ повториться — вернитесь къ намъ. Я не стану васъ стснять… о прошломъ не будетъ и помину. Если вы любите вашу дочь, не губите же ее, побдите же въ себ эгоистическое чувство и вернитесь. Наконецъ, посмотрите на себя, разв за все это время вы были счастливы? У васъ такой утомленный видъ… скитальческая жизнь не по васъ… только лютый врагъ вашъ не посовтуетъ вамъ того, о чемъ я прошу…
Онъ молчалъ, и она не знала, что же означаетъ его молчаніе. На него, между тмъ, наплывали самыя отвратительныя воспоминанія его жизни съ этой женщиной. Ну, что-жъ такое, если, она теперь искренно сознаетъ свою вину и даетъ какія-то общанія! Вдь, и у звря бываютъ добрыя минуты. А стоило бы ему поддаться, вернуться къ ной, и черезъ день она начнетъ то самое, отъ чего онъ бжалъ, чего онъ не можетъ вспомнить безъ трепета отвращенія. Да разв мыслимо вернуться… къ ней… къ ней!!
— Это невозможно… И вы сами отлично знаете, что я бжалъ не затмъ, чтобы возвращаться!
Онъ поднялся, чтобы уйти.
— Одно слово…— сказала она глухимъ голосомъ,— Вы не думаете о Сон, такъ я должна думать о ней за двоихъ. Виню себя въ слабости… Я сдлала сегодня большую ошибку. Только эта ошибка, клянусь вамъ, не повторится. Въ такихъ условіяхъ ей видаться съ вами нельзя, вредно. Вс умные люди согласятся съ мною въ этомъ. Во избжаніе напрасныхъ сценъ, скандаловъ — я объявляю вамъ, хоть мн это и очень тяжело, что больше вы ее не увидите. Клянусь вамъ, вы ее больше не увидите!.. Если же вы пожелаете прибгнуть къ насилію — знайте, я не остановлюсь ни передъ чмъ, я найду себ такую защиту, предъ которой вы будете совсмъ безсильны.
Она не выдержала и сразу превратилась въ настоящую, такъ хорошо ему знакомую Лидію Андреевну. Щеки ея вспыхнули густымъ румянцемъ, изъ глазъ полились слезы, слезы злобы и бшенства, длавшія ея лицо неузнаваемымъ, отталкивающимъ.. Вн себя она кричала и визжала такъ, что вс въ квартир должны были ее слышать:
— Ахъ, вы думаете, что ваши великосвтскія дамы, разныя Вилимскія, къ которымъ вы опять сумли подольститься, помогутъ вамъ погубить Соню!.. Не безпокойтесь! за меня будутъ, въ такомъ дл, люди посильне, да и дамы ваши отъ васъ опять, и ужъ навсегда, отступятся, когда узнаютъ, что вы за человкъ, какую комедію вы передъ ними играете, какъ ихъ обманываете! Знайте, что не пройдетъ и двухъ недль, и васъ ни въ одинъ порядочный домъ не примутъ!.. Увидите!.. Я терпла, я унижалась передъ вами… я на колняхъ готова была умолять васъ одуматься, поступить честно и вернуться… Вы не желаете!.. ну, хорошо, пусть будетъ по вашему… но ужъ но совтую вамъ звонить у моей двери… да и у другихъ дверей тоже!…
Она зарыдала, порывисто скрылась въ будуаръ и заперла за собою дверь на ключъ.
Аникевъ, отвыкшій отъ подобныхъ сценъ, будто опьянлъ. Шатаясь вышелъ онъ изъ гостиной, не замтилъ какъ горничная подала ему шубу и очнулся только ужъ спускаясь съ лстницы.
Онъ вспомнилъ, что Вово дожидается Богъ знаетъ сколько времени въ карет.
Вово дожидался, но безсознательно, потому что крпко спалъ, уйдя съ головой въ свои пушистые соболя. Однако, онъ проснулся, когда Аникевъ отворилъ дверцу кареты.
— Ну, что? Все благополучію?— спрашивалъ онъ, сразу приходя въ себя.
— Прости меня,— могъ только выговорить Аникевъ.
— Разв долго? А я, представь, заснулъ, и такой скверный сонъ видлъ, кошмаръ отвратительный… une chose tout fait rpugnante… будто меня внчаютъ… Значитъ, къ теб?
— Ко мн… куда хочешь… дай отдышаться!— черезъ силу выговорилъ Аникевъ.

XXVI.

На слдующій день, съ утра преслдуемый мыслью, что Соня ждетъ его, Аникевъ, во второмъ часу, похалъ на Фурштатскую. Онъ ршилъ дорогой, что если ему снова сдлаютъ сцену, то останется уйти, а потомъ, выждавъ время, когда Лидіи Андреевны не будетъ дома, взять съ собою двочку — и уже не отпускать, увезти ее изъ Петербурга. Пусть это будетъ для нея тяжелая минута, но вдь, она выросла, слишкомъ многое понимаетъ…
Онъ чувствовалъ только одно: Соня не можетъ быть счастлива съ такою матерью. Соня любитъ его и страдаетъ въ разлук съ нимъ. Онъ зналъ теперь это наврно, точно такъ же, какъ и то, что самъ не можетъ жить безъ нея…
Однако, Лидія Андреевна вовсе не готовила ему новой сцены. Посл его отъзда она успокоилась и обдумала планъ дйствій.
Швейцаръ, отворяя ему двери, объявилъ:
— Ни барыни, ни барышни нтъ дома, выхали съ часъ тому назадъ.
— Куда?— спросилъ озадаченный Аникевъ.
— Не могу знать-съ. Он пшкомъ вышли и вонъ-эвона гд взяли извозчика!
Онъ махнулъ рукой по направленію жъ Литейному.
Аникевъ все же поднялся по лстниц и сталъ звонить, сказавъ себ, что войдетъ и будетъ дожидаться возвращенія Сони, хотя бы пришлось ждать до вечера.
На его нсколько повторенныхъ сильныхъ звонковъ дверь, наконецъ, пріотворилась, но она оказалась на цпочк, такъ что войти было невозможно. Въ щелку глянула горничная и повторила слова швейцара.
— Когда же он вернутся?
— Не могу знать.
— Отвори дверь, я буду дожидаться,— произнесъ Аникевъ упавшимъ голосомъ.
Горничная замялась, но все же не осмлилась захлопнуть двери, отворила ее и, видимо, смущенная, пропустила Аникева.
Онъ убдился, что дома нтъ не только Лидіи Андреевны съ Соней, но и француженки. Тишина квартиры нарушалась однимъ лишь однообразнымъ звукомъ большого маятника старинныхъ часовъ въ столовой.
Аникевъ почувствовалъ себя очень нехорошо. Онъ не спалъ почти всю ночь. Съ утра, кром чашки чаю безъ хлба, у него ничего во рту не было, Ощущеніе томительной усталости разливалось по всему тлу.
Онъ прилегъ на диванъ въ гостиной и ждалъ, то и дло вынимая часы, слдя за секундною стрлкой. На столик возл дивана лежала французская книга. Онъ взялъ ее и сталъ перелистывать.
Это былъ романъ Поля Буржэ, ‘Mensonges’. Аникевъ умлъ про себя читать необыкновенно быстро, мгновенно охватывая страницу и ничего существеннаго въ ней не пропуская. Чтеніе заняло его, пока онъ не добрался до сути романа. Но эта суть заставила его только взглянуть въ конецъ, а затмъ онъ бросилъ книгу на столъ и закрылъ глаза, утомленные тысячами промелькнувшихъ передъ ними строкъ.
Онъ зналъ наврное, что не читалъ этого романа, а между тмъ въ этой книг, прекрасно написанной, не оказалось ровно ничего для него новаго, оригинальнаго, неожиданнаго. Вчная, на вс лады уже повторенная тема: свтская парижанка, имющая видъ порядочной женщины и живущая холоднымъ, разсчитаннымъ развратомъ,— мужъ, для положенія въ свт, одинъ любовникъ для денегъ и подарковъ, другой для сладострастія. А затмъ — подробности и сцены, гд вся разница съ тайными порнографическими книжками заключается въ маленькомъ виноградномъ листик, да въ какомъ-то прозрачномъ кисейномъ трико дымчатаго цвта…
‘И, вдь, такъ языкъ свой отшлифовали, такъ устроили, что все это сходитъ за художественное творчество и за дозволенное женское чтеніе!— думалъ Аникевъ.— Ни поэзіи, ни огня, ни страсти, ни красоты — ничего!… Съ разршенія полиціи школа ежедневнаго, приходо-расходнаго разврата для двицъ, женъ и матерей!…’
Мысль о томъ, что эта современная французская порнографія всегда составляла и, очевидно, продолжаетъ составлять единственную умственную пищу Лидіи Андреевны, что эти книжки вчно валяются вокругъ нея и могутъ попадаться на глаза Сони, могутъ читаться ею,— усилила раздраженіе Аникева. А минуты тянулись медленно, и тишина ничмъ не нарушалась.
Наконецъ, въ передней раздался звонокъ. Кровь ударила въ голову Аникева. Его жадный слухъ ловилъ малйшій шорохъ. [Іо это была не Лидія Андреевна съ Соней. Въ гостиную вошла француженка, изящно поклонилась и объяснила, что monsieur напрасно дожидается, что madame и Sophie ухали въ Царское Село, гд и будутъ ночевать. Француженка назвала неизвстную Аникеву фамилію дамы, къ которой он ухали, и добавила:
— Sophie est en graude amiti avec les enfants de cette dame… Oh! elle tait hien heureuse de son petit voyagel..
Онъ хотлъ крикнуть ей, что она лжетъ, что его Соня не могла быть счастлива хать куда бы то ни было сегодня, когда она знала, что онъ долженъ придти къ ней. Ее увезли насильно или она такъ ужъ боится матери, что не смла выказать своего горя… Во всякомъ случа, она теперь несчастна…
Француженка опять поклонилась и съ любезною улыбкой выпорхнула изъ гостиной.
Безсильное бшенство охватило Аникева. Лидія Андреевна, какъ и всегда, побдила его, оскорбила, одурачила, и онъ уходилъ, подавляемый старымъ, вернувшимся кошмаромъ.
Но, вдь, этому будетъ конецъ, завтра он вернутся изъ Царскаго, и онъ добьется своего, увидитъ Соню, возьметъ ее… Возьметъ себ навсегда!…

XXVII.

Онъ прізжалъ нсколько дней подрядъ,— по два, по три раза на дню,— Лидія Андреевна и Соня не возвращались изъ Царскаго. Прошло шесть дней, онъ не видлъ Сони. Онъ просто съ ума сходилъ, не могъ ни о чемъ думать, не могъ никого видть, цлыми часами бродилъ по улицамъ, а возвращаясь къ себ, запирался и лежалъ, какъ мертвый.
Піанино не издавало ни одного звука, обдъ уносился ночи нетронутымъ.
Платонъ Пирожковъ сначала повсилъ носъ, шевелилъ усамъ и вздыхалъ. Потомъ онъ озлобился и, отпирая Аникеву двери, глядлъ на него съ ненавистью. Наконецъ, на шестой день, онъ не выдержалъ. Когда Аникевъ приготовился утромъ выйти изъ дому, онъ сталъ ‘собирать’ его по обычаю, практиковавшемуся имъ съ незапамятныхъ временъ, благодаря чрезмрной разсянности Михаила Александровича.
— Портфель съ деньгами взяли?— спросилъ онъ глухимъ и унылымъ голосомъ.
Аникевъ ощупалъ карманъ.
— Портсигаръ взяли?— продолжалъ ‘дятелъ’, еще уныле и глуше, неизмнные вопросы.
Портсигаръ оказался на своемъ мст.
— Платокъ взяли?
Платка, какъ и всегда почти въ такихъ случаяхъ, не было.
‘Дятелъ’ принесъ платокъ, но при этомъ лицо его ясно выражало, что онъ вовсе не успокоился исполненіемъ своихъ обязанностей. Брови его поднялись, усы ощетинились. Подавая барину пальто въ передней, онъ многозначительно произнесъ:
— Михаилъ Александровичъ!
— Чего теб?
— Что-жъ будетъ этому конецъ, сударь? Поглядите на себя… вдь, на васъ лица нту… вдь, вонъ на стол письма дожидаются… два письма ужъ пятый день дожидаются, а вы ихъ и не читали… Вчерась братецъ, Николай Александровичъ, прізжалъ, просилъ, чтобы вы безпремнно къ нимъ захали, а, вдь, вы то у нихъ, знаю я это, не были… Пора бы кончить, сударь… Христосъ съ вами… пожалйте себя… да и меня до грха не доводите.!.
Аникевъ разсердился.
— Что ты тамъ мелешь!— крикнулъ онъ.— Оставь меня въ поко!
Онъ отворилъ дверь и сталъ спускаться съ лстницы.
— Я запью-съ!— мрачно и ршительно проговорилъ ему во слдъ ‘дятелъ’, запирая дверь.
Аникевъ вернулся домой только въ обденное время, сталъ звонить и не могъ дозвониться. Пришлось ему сойти съ лстницы и искать со двора чернаго хода въ свою квартиру, о которомъ онъ до сихъ поръ не имлъ понятія. Наконецъ, онъ нашелъ его.
‘Если этотъ болванъ заперъ дверь и ушелъ, что я буду длать?’ — съ новымъ ужъ волненіемъ подумалъ Аникевъ, отрываясь отъ своихъ мрачныхъ и спутанныхъ мыслей.
Но дверь въ кухню была не заперта. Печь топилась, однако, Платонъ Пирожковъ, превосходный поваръ, никогда не заставлявшій барина дожидаться обда, на этотъ разъ объ обд еще и не подумалъ. По столу была разложена сырая провизія. Тутъ же стоялъ полуштофъ съ водкой, далеко ужъ не полный.
Рядомъ со столомъ, на кухонномъ табурет, сидлъ ‘дятелъ’, совсмъ свсивъ на грудь голову, такъ что виднъ былъ только длинный носъ его на фон желтыхъ громадныхъ усовъ, да растрепанные волосы.
При вход Аникева, онъ поднялъ было голову, но сейчасъ же опять опустилъ ее, и не трогался съ мста.
— Что-жъ это такое? Ты и вправду напился, разбойникъ: — крикнулъ Аникевъ.
Тогда Платонъ Пирожковъ поднялся съ табурета, пошатнулся и бокомъ, мотая носомъ, подошелъ къ барину.
— Нтъ-съ, я еще не пьянъ,— зашамкалъ онъ не своимъ голосомъ:— я еще въ своемъ… то есть, ум, а только… тиранства, то есть вашего… терпть больше не намренъ… Обда то-есть нтъ и не будетъ, а пожалуйте мн разсчегъ немедля, потому я человкъ вольный…
Аникеву такая сцена была не въ новость, но онъ всякій разъ смущался духомъ и чувствовалъ большую неловкость, когда его ‘дятелъ’, вообще непьющій, вдругъ напивался и требовалъ разсчета. Онъ хорошо долженъ былъ знать, по прежнимъ примрамъ, что изъ этого ничего не выйдетъ, но все же пугался, какъ передъ нежданной бдою.
— Ложись сейчасъ спать, протрезвись сначала, а ужъ потомъ и толкуй о разсчет!— строго сказалъ онъ.
Платонъ Пирожковъ не намренъ былъ сдаться.
— Это вы только зря лежите да спите,— тономъ грознаго упрека вдругъ пробасилъ онъ.— Что мн спать! Съ вами не поспишь… Измочалили вы меня всего, душу изъ меня высосали!.. Не баринъ вы, а… то есть… монстръ… кровопивецъ…
Аникевъ поспшилъ черезъ коридоръ въ переднюю.
Но ‘дятелъ’, держась за стну, не отставалъ отъ него и убдительно басилъ:
— Жалости въ васъ нту… что я вамъ, каторжникъ что ли достался… мало было здсь, то есть, тиранить… по заграницамъ таскали, таскали! Вдь, тамъ… у этого моря проклятаго… вдь, я, то есть, не разъ топиться собирался… Этакъ-то нельзя-съ… этакого закону нигд не написано… Я, сударь, я завтра же на васъ градоначальнику жалобу подамъ… какъ вамъ, то есть, угодно…. а живого человка… души лишать… это… что-жъ такое!.. за это самое по закону отвтить можно!…
Голосъ его оборвался. Онъ слъ на полъ и зарыдалъ.
Аникевъ поднялъ его, свелъ въ его комнату, повалилъ на постель и заперъ къ нему дверь на ключъ. Потомъ онъ прошелъ въ кухню, заперъ и тамъ дверь на лстницу, машинально переодлся въ спальн и, наконецъ, вышелъ въ свою ‘музыкальную’ комнату, слабо освщенную, изъ-за тяжелыхъ оконныхъ занавсей, послднимъ отблескомъ дневного свта.
Чувство глубокаго унынія и омерзнія засосало ему сердце. Онъ остановился посреди комнаты.
‘И это жизнь! и это жизнь!— повторялось въ его мысляхъ,— Но разв можно такъ жить! разв можно выносить такую отвратительную, безсмысленную гадость!!.’
Въ передней едва слышно звякнулъ колокольчикъ. Онъ вздрогнулъ, прислушался и ршилъ, что это ему только послышалось.
Но вотъ опять слабое дребезжаніе, а потомъ уже совсмъ ясный звонокъ:
Онъ зажегъ свчу и, держа ее въ рук, прошелъ въ переднюю, отперъ дверь.
Передъ нимъ маленькая, стройная женская фигура. Она подняла съ лица черную вуалетку,— и онъ попятился, не вря глазамъ своимъ.
Это была княжна Хрепелева, хорошенькая Ninette.

XXVIII.

— Какъ вы сюда попали, княжна? Кого вы ищете на этой лстниц?— спросилъ онъ, соображая, что ршительно не иметъ никакого понятія о томъ, кто живетъ въ этомъ дом.
Княжна глядла ему прямо въ глаза своими большими синими глазами, и онъ читалъ въ нихъ дтское смущеніе и въ то же время не дтскую ршимость.
— Я никого не ищу,— тяжело переводя дыханіе, медленно проговорила она: — я къ вамъ, Михаилъ Александровичъ, мн очень надо васъ видть… можете вы принять меня?..
— Ко мн?
Онъ совсмъ растерялся, почтительно пропустилъ ее въ переднюю, заперъ дверь и не зналъ — снимать ли съ нея шубку.
Но прежде чмъ онъ ршилъ этотъ вопросъ, она сама быстро сняла ее съ себя, такъ что онъ едва усплъ подхватить ее и повсить на вшалку.
— Пожалуйте!— говорилъ онъ все съ возраставшимъ смущеніемъ, вводя ее въ ‘музыкальную’ комнату.
Княжна шла за нимъ робко, опустивъ глаза, и даже невольно прижала руку къ груди, такъ у нея, очевидно, билось сердце.
Онъ увидлъ, что въ комнат значительно стемнло. Онъ зажегъ лампу и придвинулъ къ столу мягкое, удобное кресло.
— Садитесь, княжна, вотъ сюда, здсь вамъ будетъ хорошо, а — я весь къ вашимъ услугамъ…
Маленькая княжна сла, все не поднимая глазъ, и нсколько секундъ продолжалось неловкое молчаніе. Наконецъ, она взглянула на Аникева и улыбнулась. Но это была не вызывающая улыбка бойкой шалуньи, а жалкая улыбка, просящая о снисхожденіи и, въ то же время, полная настоящей грусти.
— Боже мой, что вы должны обо мн думать!— вырвалось у нея, и онъ хорошо видлъ, что еще мгновеніе, какое-нибудь недолжное съ его стороны слово, невольное, не такъ понятое ею движеніе, и она зарыдаетъ.
— Я ничего о васъ не думаю,— тихо и почтительно сказалъ онъ:— то есть, я думаю: врно, съ вами случилось очень дурное, большая бда… и вамъ кажется, что я могу помочь вамъ… Если бы только я дйствительно могъ… располагайте мною… Я одинъ, намъ никто не помшаетъ, успокойтесь, скажите мн все.
Онъ протянулъ ей руку, и въ глазахъ его засвтился отблескъ той нжности, съ какою онъ глядлъ на свою Соню. Она сжала его руку и вглядывалась въ его лицо.
— Вотъ вы меня успокоили! Какъ я вамъ благодарна!— уже новымъ голосомъ, оживляясь, воскликнула она.— Когда мн принесли сегодня утромъ вашъ адресъ изъ адреснаго стола, и я ршилась къ вамъ хать, мн это казалось очень легко… Но я едва не убжала дойдя до вашей двери… А когда вы мн отворили… Боже мой, почему же я думала, почему я была уврена, что вы мн именно сами отворите?!.. Когда вы мн отворили, у меня голова закружилась, я едва не упала… Если бы вы иначе меня встртили… но не могла же я въ васъ ошибиться!.. теперь я вамъ скажу все, все… затмъ и пришла… ничего не стану утаивать… Знаете… Я въ прошломъ году… j’ai commis un grand pch… я утаила на духу… но отъ васъ ничего не могу утаить, иначе, вдь, и нельзя, не стоитъ…
Онъ внимательно слушалъ ея тихій лепетъ и все больше успокаивалъ ее своимъ взглядомъ…
Она продолжала:
— Вы угадали… конечно, со мною большая бда… Впрочемъ и угадывать было нечего, бда, вдь, случилось тогда вечеромъ, на вашихъ глазахъ… вдь, я помню все, до той самой минуты, какъ мн стало дурно… Потомъ я ужъ ничего не помню, я пришла въ себя только въ карет, когда мы возвращались домой…
— Хорошо, что не случилось самаго худшаго,— перебилъ Аникевъ:— я боялся, что вы очень какъ-нибудь заболете.
— А это, по вашему, было бы худшее?! Нтъ, я не заболла, я на слдующее утро уже была здорова, только въ голов осталась такая странная тяжесть… Но всему наступилъ конецъ, то-есть, всей моей прежней жизни… Я ужъ теперь навсегда погибла, опозорена, свтъ для меня не существуетъ.
Онъ улыбнулся и покачалъ головой.
— Не такъ страшно, какъ вамъ кажется!— сказалъ онъ.
— Вы думаете? Вамъ смшно? Это хорошо, что вы улыбаетесь… Однако… знаете, вдь, я была невста…
— Знаю.
— Ахъ, ну, тмъ лучше, если знаете… такъ знайте же и то, что мой женихъ, графъ Ильинскій, на другой же день посл этого ужаснаго вечера прислалъ, на имя папа, письмо, очень приличное письмо, которымъ онъ отъ меня отказался. Вотъ это письмо, вотъ оно! Папа бросилъ мн имъ въ лицо… онъ, папа, всегда сдержанный, ласковый… Онъ сказалъ, что я его навкъ опозорила, что я ему не дочь… Теперь онъ боленъ, не выходитъ изъ своихъ комнатъ, а я его не видала съ той минуты, какъ онъ бросилъ мн это письмо… Читайте, посмотрите, какъ длаются такія вещи…
Она маленькой, задрожавшей рукою, затянутой въ черную перчатку, вынула изъ кармана смятый листокъ толстой почтовой бумаги и подала его Аникеву.
Онъ прочелъ строки, написанныя твердымъ, крупнымъ, ровнымъ почеркомъ.
‘Глубокоуважаемый князь Валентинъ Илларіоновичъ, я немедленно узжаю изъ Петербурга, чтобы гд-нибудь, подальше, пережить то, что случилось. Да поможетъ Богъ вамъ и достойнйшей княгин. Таково сердечно желаніе всегда вамъ преданнаго и уважающаго васъ
Гр. П. Ильнис…’
— Не правда-ли, коротко и ясно!— насмшливо проговорила княжна задрожавшими губами, вдругъ блдня.
— Тутъ одно только серьезно,— сказалъ Апикевъ, возвращая ей письмо:— вы очень любили этого господина?
— Мн казалось, что я люблю его. Онъ представлялся мн такимъ интереснымъ… Я высоко его ставила… Но посл этого, сразу я поняла, что не люблю его… И вотъ теперь, знаете-ли, у меня къ нему такое чувство, какъ если считаешь человка хорошимъ, честнымъ, и вдругъ узнаешь, что онъ укралъ. И жалко его какъ-то, и противенъ онъ очень…
— Самое настоящее чувство,— съ усмшкой сказалъ Аникевъ:— и, въ такомъ случа никакой бды и погибели нтъ. Напротивъ, вы сами должны видть, что вамъ слдуетъ только радоваться и благодарить Бога. Что бы это было, если-бы вы замужъ за него вышли и уже посл свадьбы почувствовали, что вамъ его ‘и жалко какъ-то, и противенъ онъ очень’… что бы тогда было?
— Я это понимаю,— проговорила княжна, сдвигая брови и внезапно превращаясь изъ наивнаго ребенка въ женщину: — я ужъ это про себя ршила. Только дло не въ немъ, не въ этомъ жених, отъ котораго меня Богъ избавилъ, а въ моей жизни дома, въ папа и мама. Мн боле нельзя жить, вотъ что!
— Отчего нельзя жить? Разсержены, глядятъ на дло но своему, у васъ непріятности… только, вдь, посердятся, да и перестанутъ… Вотъ весна подходитъ, увезутъ васъ куда-нибудь съ деревню или за границу, а къ будущему сезону все это будетъ забыто, и заживете вы попрежнему!
Княжна опустила руки на колни и качала головой.
— Ахъ, какъ вы ничего не знаете!— печально воскликнула она:— Да я то знаю. Вдь, я знаю ихъ хорошо, ихъ и всхъ нашихъ… Я ни въ чемъ не виновата, совсть моя чиста, я сама не понимаю, какъ все это случилось со мною, а между тмъ, я ихъ опозорила, и сама погибла!.. И вотъ, такъ какъ я все равно ужъ преступница и безсовстная, то я и прибжала къ вамъ… Это очень не годится, но иначе я не могла… сами увидите! Спасите меня… я знаю, что вы это можете, я вамъ врю… Я вс эти дни о васъ думала и ршала, что только вы одинъ можете спасти меня… Оттого я и сдлала такую ужасную вещь, оттого къ вамъ и прибжала, вырвалась изъ дому… тихонько.
Она быстро поднялась со своего кресла, подошла къ Аникеву и глядла на него умоляющимъ взглядомъ, глазами полными слезъ.
‘Что-жъ это: Enfant prcoce?… Совсмъ извращенная двочка?.. Бабочка, летящая на свчу?…’ — думалъ онъ.
Художникъ залюбовался прелестною бабочкой и даже не замчалъ, что слишкомъ долго любуется ею, а она трепещетъ передъ нимъ своими радужными крылышками.

XXIX.

— Если вы мн врите и думаете, что я могу помочь вамъ, такъ объясните, въ чемъ дло, вдь, я еще ничего не понимаю!— наконецъ, сказалъ онъ.
— Ахъ, какъ это трудно сразу… въ одномъ слов нельзя!— воскликнула почти плача маленькая княжна и потомъ прибавила.— Когда я одна думала, все мн было ясно, такъ просто и ясно, а вотъ теперь я спуталась. Но я вамъ врю, такъ же врю какъ и вс эти дни, и теперь еще больше знаю, что вы ужасно добрый…
Ему стало неловко и непріятно. Онъ невольно пожалъ плечами.
— Вы меня совсмъ не знаете, княжна,— сказалъ, онъ:— и я очень боюсь, что вы скоро сами увидите свою ошибку. Я, конечно, не обману вашего доврія… но…
Онъ не договорилъ своей мысли, въ его тон ужъ прозвучали и скука и досада.
Ninette почувствовала это, поблднла, и изъ ея глазъ брызнули слезы. Однако, она сейчасъ же и сдержала ихъ.
— Если вы отъ меня отвернетесь, такъ я дйствительно погибла!— проговорила она такъ серьезно и съ такимъ отчаяніемъ, что онъ встрепенулся.
Онъ взглянулъ ей прямо въ глаза, потомъ улыбнулся, какъ улыбался Сон, и она мгновенно оживилась.
— Знаете ли вы, что я всю жизнь была, одна?— вдругъ спросила она.
— Какъ одна? Вы въ семь выросли…
— Что-жъ такое!.. И все же — одна. Съ тхъ поръ, какъ я стала хоть что нибудь смыслить, я ни съ кмъ не могла сказать слова по душ. Пробовала, конечно, но меня или совсмъ не понимали, или увряли, что я говорю глупости и бранили меня. Я ужъ давно поняла, что и папа, и мама меня не любятъ. Папа намъ совсмъ какой-то чужой, а мама боле всего на свт любитъ приличія, только о нихъ и думаетъ. Вся ея жизнь — приличіе! Это ужасно такъ говорить, но что же мн длать, если это правда, а лгать предъ вами я не хочу. Я очень люблю чтеніе и много читала… разумется по выбору моего профессора и съ одобренія мама. Меня часто въ послднее время возятъ въ театръ… Словомъ, кое-что я знаю о жизни. Но это не важно, а вотъ что меня мучаетъ. Я знаю Евангеліе и очень люблю читать его, читать и думать. У меня до этой зимы былъ добрый и хорошій законоучитель, отецъ Петръ, онъ мн растолковалъ многое. И я увидла ужасную, ужасную вещь! Мы называемся христіанами, а живемъ не только хуже всякихъ язычниковъ, но если кто-нибудь вздумаетъ поступать по христіански, это считается позорнымъ, глупымъ, неприличнымъ, да — неприличнымъ! Мы здимъ въ церковь, говемъ, исповдываемся, причащаемся только потому, что это принято въ нашемъ кругу…
Аникевъ развелъ руками.
— Княжна!— воскликнулъ онъ:— Такъ это вы пришли ко мн съ христіанствомъ! Ко мн! Да знаете ли вы, что я ужъ и забылъ то время, когда читалъ Евангеліе… У меня его и нтъ совсмъ! Я много лтъ не былъ въ церкви, не исповдывался и не пріобщался…
Она пристально на него глядла.
— Почему?— спросила она.— Почему вы не читаете Евангеліе? Потому ли, что не врите въ Бога и отреклись отъ христіанства?
— Нтъ, не потому, а оттого, что я далекъ отъ всего этого… какъ-то такъ случилось… Видите-ли, меня давно ужъ закрутили какіе-то злые вихри, и вотъ я мечусь, какъ мечутся почти вс въ наше время…
Княжна сидла, сдвинувъ свои хорошенькія брови.
— Я такъ и думала,— сказала она:— что вы не набожный и не читаете Евангеліе. Но это ничего не измняетъ, все же вы, вы… не такой, какъ вс… и вы, конечно, понимаете, то, чего никто не понимаетъ… Злые вихри! Какое хорошее слово! Это и есть… они и въ пропасть кинутъ, и въ небеса поднимутъ!…
Онъ глядлъ теперь на нее и вслушивался въ ея слова съ изумленіемъ.
— Откуда у васъ обо мн такое высокое мнніе?— улыбаясь проговорилъ онъ.— Вы меня не знаете, вы даже врядъ ли обо мн и слышали, а если слыхали, то наврное одно дурное.
— Въ то время, какъ вы тогда играли и пли, я почувствовала какой вы, а потомъ думала объ этомъ и поняла,— просто и увренно отвтила она.
— Охъ, ничего вы не поняли! Простите, вы еще дитя и хоть и очень умны, какъ я теперь вижу, но жизни совсмъ не знаете, не можете знать. Мы живемъ въ тяжелое время… Красота и гармонія исчезаютъ, и никому он какъ-то совсмъ даже не надобны. А кто не въ силахъ жить безъ нихъ, тотъ томится, мучается, и для него теряется всякій смыслъ жизни.
— Этого не можетъ быть!— страстно воскликнула княжна: — И не вамъ бы говорить! Скажите, я такъ хочу, мн такъ надо знать это, неужели вы въ самомъ дл не свтлы душой, неужели вы несчастны?
Онъ ничего ей не отвтилъ, но она прочла отвтъ на лиц его.
— Ахъ, какъ это нехорошо!— тихо проговорила она.— Ну что-жъ! Если вы не нашли, такъ будемъ искать вмст… Почему такъ случилось, я не понимаю, но такъ случилось, мн кажется будто я давно-давно васъ знаю и вы мн все равно какъ родной, какъ братъ… Хотите быть моимъ другомъ, навсегда, навки?
Глаза ея сіяли, она протягивала ему руку.
— Удивительное вы дитя… совсмъ, совсмъ дитя!— ласково улыбаясь, говорилъ онъ, задерживая ея руку въ своей.— Смотрите, скоро откажетесь отъ такого брата и друга… Я безнадеженъ.
— Никогда!— торжественно воскликнула она.— Правда, я не того ждала, не такъ оно вышло, но я тмъ боле хорошо сдлала, что пріхала къ вамъ… А впрочемъ, отчего же не такъ?! Я не одна теперь, мы вдвоемъ съ вами, мн только этого и надо. Я ршилась покончить со всмъ прежнимъ… Я хочу жить по новому, и вы мн поможете въ этомъ. Не считайте меня такимъ ужъ ребенкомъ. Я очень ршительна, да къ тому же мн и терять нечего… Я погибла для свта, но хочу жить для себя, такъ жить, чтобъ не стыдно было предъ своею душой… О, у меня планъ, хорошій планъ… Я теперь еще не скажу вамъ его… Скоро узнаете… я вернусь къ вамъ… вдь, можно?
— Княжна…
Аникевъ замялся.
— Вы боитесь, что узнаютъ, и это очень компрометантно… Конечно, только согласитесь: гораздо лучше, если я буду видаться съ вами, моимъ другомъ, которому я врю и который можетъ, да, можетъ спасти меня, чмъ если-бы я сдлалась графиней Ильинской и превратилась въ безукоризненную свтскую даму!
— Знаете, лучше ужъ пишите мн, если надо,— сказалъ Аникевъ, снова чувствуя неловкость и даже сожаля, что она застала его дома.
— Я такъ и сдлаю, да мн необходимо сообразить, подумать… Прощайте, Михаилъ Александровичъ, будьте веселе, ради Бога будьте веселе… Au revoir, vous aurez bientt de mes nouvelles!.. Сюда, вдь?
Она сдлала нсколько шаговъ къ передней, потомъ обернулась.
— Какъ у васъ хорошо… какъ красиво и тихо!— прошептала она.
Аникевъ проводилъ ее, заперъ за нею дверь и вернулся, чувствуя тоску и усталось. Но эта странная двочка все же оставила вокругъ него атмосферу своей красоты и свжести.
‘Психопатка!’ — повторялъ онъ себ:— ‘и вотъ попала! Это я спасать ее буду, когда самому впору удавиться!’..
А все же ему стало какъ-будто тепле. Онъ подумалъ о томъ, что наврно это ея первое и послднее посщеніе. Пройдетъ у нея блажь, одумается, не прідетъ и не напишетъ. А если и напишетъ, авось онъ будетъ тогда далеко, и не одинъ, а съ Соней.
Онъ подошелъ къ письменному столу. На немъ, дйствительно, какъ сказалъ Платонъ Пирожковъ, лежало нсколько нераспечатанныхъ писемъ. Аникевъ взглянулъ и узналъ на одномъ конверт почеркъ Алины. Онъ распечаталъ и прочелъ:
‘Прізжайте какъ можно скоре’.
Письмо это было послано два дня тому назадъ.
Онъ поспшилъ было въ переднюю, чтобы сейчасъ же къ ней хать, но вернулся, упалъ на диванъ и закрылъ глаза въ глубокомъ нервномъ утомленіи…

XXX.

Пробило ужъ десять часовъ утра, когда Платонъ Пирожковъ проснулся, слъ на своей кровати, свсилъ ноги и сталъ осматриваться. Онъ былъ совсмъ трезвъ, только голова сильно болла и память отшибло въ первую минуту. Увидя себя одтымъ, онъ подумалъ, что прилегъ такъ, между дломъ, да заспался. Онъ соображалъ — который же теперь можетъ быть часъ, вытащилъ изъ жилетнаго кармана толстые серебряные часы и, убдясь, что они показываютъ десять,— недоврчиво приложилъ ихъ къ уху. Часы тикали исправно.
Тогда память вернулась къ ‘дятлу’ и онъ вспомнилъ даже какъ баринъ втащилъ его сюда и заперъ дверь на ключъ.
Онъ всталъ на ноги, причемъ почувствовалъ въ тл разбитость, повернулъ дверную ручку и, такъ какъ дверь оказалась незапертой, вышелъ въ коридоръ.
Неслышно, затаивъ дыханіе, пробрался онъ въ спальню Аникева, увренный, что баринъ еще спитъ и желая, по возможности, поправить вс свои погршности.
Чувство раскаянья, нкотораго стыда, а главное, жалости къ ‘монстру’, выражалось во всей фигур Платона Пирожкова. Онъ былъ теперь похожъ не столько на дятла, сколько на провинившуюся собаку съ опущенной мордой и поджатымъ хвостомъ.
Ему стоило большого труда ршиться поднять глаза на кровать барина, но онъ тотчасъ же преобразился, увидя, что хоть кровать смята, а Михаила Александровича на ней нтъ.
Онъ прислушался.
Все вокругъ было тихо. Онъ обошелъ квартиру и убдился въ довольно необыкновенномъ обстоятельств: баринъ, встававшій всегда поздно, не только всталъ, умылся и одлся, но даже ушелъ изъ дому, заперевъ парадную дверь снаружи и взявъ отъ нея ключъ съ собою. Значитъ, баринъ ушелъ безъ росинки во рту, безъ стакана чаю…
Казалось бы все это должно было только увеличить въ Платон Пирожков и раскаяніе, и стыдъ, и жалость къ ‘монстру’, вышло же совсмъ наоборотъ. Онъ вскиплъ и разсердился на барина.
Онъ сталъ громко выражать свое негодованіе.
— Ишь, вдь… въ этакую рань поднялся!— ворчалъ онъ:— Дверь-то ко мн отперъ, а небось не разбудилъ… Нарочно, вдь, это, на зло ушелъ голодный… все-то мн на зло… для одного тиранства… Ишь, вдь!… ишь!.. Психикъ!..
‘Психикъ’ въ устахъ Платона Пирожкова было самымъ обиднымъ, презрительнымъ названіемъ. Онъ безсознательно заимствовалъ его изъ своеобразнаго знакомства съ отечественной прессой, но производилъ это слово отъ ‘пса’.
Ворчанье и брань не облегчили на сей разъ душу ‘дятла’ и чмъ ясне и наглядне бросилось ему въ глаза положеніе, имъ же самимъ созданное, тмъ страстне ненавидлъ онъ Аникева. Эта ненависть возрасло до высшаго предла при вид вчерашней сырой провизіи, лежавшей попрежнему на кухоннымъ стол. Онъ осмотрлъ ее, понюхалъ мясо, искоса взглянулъ на холодную печь, и плюнулъ.
— Чортъ! безстыжій юбошникъ… балаганщикъ съ музыкой, а не баринъ!— громко ршилъ онъ, порывисто сбросилъ съ себя срую жакетку, засучилъ рукава рубахи и подошелъ къ крану водопровода.
Долго стоялъ онъ, подставивъ голову подъ струю ледяной воды и отфыркиваясь. Умыванье освжило его и нсколько усмирило въ немъ расходившіяся чувства. Онъ скрылся въ своей комнатк и вышелъ изъ нея на себя не похожимъ. Волосы были примазаны, громадные усы расчесаны, вмсто вышитой русскимъ узоромъ косоворотки на немъ красовалась туго накрахмаленная рубашка съ высочайшимъ стоячимъ воротничкомъ. Вокругъ шеи былъ повязанъ синій шелковый галстухъ съ большой булавкой въ вид подковы. Срая жакетка оказалась замненной длиннополымъ чернымъ сюртукомъ, застегнутымъ на вс пуговицы, а сапоги были вычищены до почти неестественнаго блеска.
Вышелъ Платонъ Пирожковъ въ ‘музыкальную’ комнату, остановился передъ зеркаломъ и осмотрлъ себя со всхъ сторонъ. Особенно долго глядлъ онъ на свои сапоги, поворачивая ноги во вс стороны.
Но тутъ онъ сообразилъ, что какъ же это: онъ разодлся, а квартира еще и не прибрана, вонъ пыль-то соръ…
‘Ну и чортъ съ нимъ! И пусть пыль!..’ — ршилъ онъ, снова ожесточаясь.
Онъ подошелъ къ письменному столу и увидлъ, что баринъ, наконецъ, распечаталъ и прочелъ вс письма, скопившіяся за эти дни. Тогда онъ въ свою очередь вынулъ ихъ изъ конвертовъ и принялся разбирать почерки.
Это было для него обычнымъ дломъ и казалось ему не только непредосудительнымъ, но даже входящимъ въ кругъ его прямыхъ обязанностей.
Разобралъ ‘дятелъ’ и записку ‘братца Николая Александровича’, гд тотъ писалъ, что онъ ужъ нсколько дней въ Петербург, отчаялся застать брата, но все же хотлъ бы съ нимъ поскоре повидаться и проситъ его захать къ нему пораньше утромъ въ ‘Европейскую гостинницу’. Разобралъ ‘дятелъ’ и маленькую записочку Алины. Эту записочку онъ и перевертывалъ, и нюхалъ, долго соображая, отъ кого она можетъ быть. Почеркъ знакомый, очень что-то знакомый. Наконецъ, онъ вспомнилъ чей это, дйствительно, хорошо ему знакомый и памятный, почеркъ.
Сдлавъ такое открытіе, ‘дятелъ’ даже позеленлъ.
‘Вотъ оно что!.. Опять снюхались… опять эта самая снжковская канитель начнется… То-то онъ ошаллъ совсмъ… Одно къ одному!.. Ну, теперь что-жъ — прямо въ желтый домъ… Страшное дло, не сносить ему головы… Ишь, вдь, дьяволъ!..’ — мрачно и безнадежно думалъ ‘дятелъ’, свсивъ носъ на сторону и прибирая письма.
Онъ отперъ красивую инкрустированную шкатулочку съ папиросами и сигарами, стоявшую на стол, вынулъ изъ кармана свой старый кожаный портсигаръ и наполнилъ его барскими папиросами.
Въ кухн раздался рзкій звонокъ.
‘Дворникъ дрова принесъ’,— сообразилъ Платонъ Пирожковъ, поставивъ шкатулочку на мсто, положилъ портсигаръ въ карманъ и пошелъ отпирать.
Это и былъ дворникъ, огромный молодой малый, съ вязанкой дровъ за плечами.
— И что это за модель!— сердито заговорилъ дворникъ, шагнувъ черезъ порогъ и грузно сваливая свою ношу на полъ: — третій разъ дрова приношу, звонилъ, звонилъ, стучалъ, стучалъ, кулаки вс отшибъ, а вы, Платонъ Ивановичъ, и не откликаетесь…
— А какъ же теб откликнуться, коли меня дома не было, по парадной бгалъ съ самымъ, что ни есть естреннымъ порученіемъ отъ барина?— спокойно и не задумываясь совралъ ‘дятелъ’.
— Тэ-экъ-съ!— протянулъ дворникъ, проводя глазомъ на полуштофъ, стоявшій прямо передъ нимъ.— Прозябли видно, Платонъ Иванычъ, горяченькую пропустили..! Вотъ бы и рабочаго человка попотчевать… Какъ передъ Истиннымъ, три раза съ дровами задаромъ по лстниц подымался…
— Лопай!— снисходительно отвтилъ Платонъ Пирожковъ, налилъ изъ полуштофа полный стаканчикъ и подалъ его дворнику.
Тотъ проглотилъ залпомъ, утерся рукавомъ, крякнулъ отъ удовольствія.
— Эхъ, славно! Особливо утреннимъ дломъ, на ходу ежели… такъ по всмъ жилушкамъ съ головы до ногъ и разольется, такъ и переберетъ… А баринъ-то твой, Платонъ Иванычъ, видно баловникъ!— вдругъ неожиданно заключилъ дворникъ.
— То есть, это ты насчетъ чего?— подозрительно спросилъ ‘дятелъ’.
— А насчетъ того самаго… женскаго пола
— Изъ чего-жъ собственно ты полагаешь?
— Да вотъ штучка-то вчерась прізжала…
— Какая штучка? Когда штучка?
‘Дятелъ’ совсмъ растерялся.
— Ишь! какая! Да нешто васъ дома не было?
— Не было, весь вечеръ не было… ей-Богу, до вечерень еще услали.
— А она, штучка-то, передъ сумерками прізжала. Швейцаръ-то отлучился въ трактиръ съ землякомъ, меня просилъ у дверей постоять. Вотъ и стою я… Подъзжаетъ извозчикъ, расплатилась она, скокъ, и прямо ко мн: ‘здсь, молъ, живетъ господинъ Аникевъ? Какъ, молъ, пройти?..’ Я и показалъ…
— Какая же она изъ себя?— спросилъ Платонъ Пирожковъ упавшимъ голосомъ.
— Съ рыла-то я, признаться, не разглядлъ, а тому подивился, что ужъ мала больно да тонка, посадить ее на ладонь, дунуть, ну, и полетитъ какъ перо… Блобрысенькая такая, какъ подымалась по лстниц, запримтилъ я… волосы-то б—лые, что твой лёнъ!.. И какъ это господа въ такихъ скусъ находятъ? Только названье, что баба, а хлопнулъ и нтъ ничего!
— Да ты не врешь?— перебилъ его Платонъ Пирожковъ, окончательно теряясь отъ подобныхъ показаній.
Онъ сразу подумалъ, конечно, что это прізжала вчера Алина, но ея высокая, пышная фигура, ея темные волосы никакъ не подходили къ описанію этой ‘штучки’.
— Чего-жъ мн врать? Эка невидаль! Всякаго навидались,— усмхнулся дворникъ, пожавъ плечемъ.
— И что-жъ… долго она пробыла?
— Да съ часъ, не то съ два, пожалуй… ужъ совсмъ давно стемнло, давно фонари залегли, какъ я-жъ ей и дверь отворилъ. Швейцаръ-то все въ трактир, а мн Богъ прибыль послалъ… ‘Спасибо’,— говоритъ оно, сунула мн въ руку, а сама какъ побжитъ! Бумажка у меня въ рук, глянулъ я у фонаря — цлковый рупь! Ну, думаю, видно съ большой радости!
Платонъ Пирожковъ потянулся, поднялъ носъ и вдругъ не своимъ голосомъ произнесъ:
— Водку ты выпилъ, дрова сложилъ, чего-жъ стоишь? Али думаешь, время мн съ тобой балясы точить? Дловъ у меня что ли мало?
Дворникъ только ухмыльнулся и вышелъ изъ кухни, ясно говоря своими смющимися глазами: ‘смотри не лопни съ зависти… Что ужъ тутъ — ты-то, братъ, прозвалъ, тебя дома не было, а у меня цлковый-рупь въ карман!’.

XXXI.

Платонъ Пирожковъ заперъ дверь и долго не могъ собраться съ мыслями. Какъ ни бывало ему подчасъ тяжко, какъ ни тиранилъ его ‘монстръ’ своими несуразными длами, у него всегда оставалось одно утшеніе: онъ зналъ все, какъ есть все, зналъ часто даже больше самого ‘монстра’. Ничто не ускользало отъ его проницательности. Онъ могъ, въ любую минуту, представить полный отчетъ не только въ проступкахъ, сношеніяхъ, но даже и въ мысляхъ своего барина. Онъ былъ относительно Аникева, самымъ безупречнымъ сыщикомъ и шпіономъ.
Извстіе, принесенное дворникомъ, поразило его какъ ударъ. Ничего подобнаго никогда еще не случалось. Откуда могла взяться эта невдомая маленькая и бловолосая ‘штучка’? Коли ужъ ‘штучки’ появляться начинаютъ, значитъ, баринъ дошелъ до точки, не въ себ… И что-жъ это такое будетъ?!.
Дло въ томъ, что хоть Платонъ Пирожковъ и обозвалъ своего барина ‘юпошникомъ’, но онъ лучше чмъ кто-либо зналъ насколько это званіе не подходитъ къ Аникеву. Онъ зналъ, какъ съ юныхъ лтъ Аникевъ былъ скроменъ и какъ сурово отвчалъ онъ на слишкомъ ршительныя, иной разъ, нападенія влюблявшихся въ него дамъ и двицъ. Эту черту въ своемъ барин Платонъ Пирожковъ безсознательно уважалъ, хоть и но могъ понять ея причины.
Причина заключалась въ тонкой, художественной природ Аникева, въ его, такъ сказать, душевной музыкальности. Онъ могъ находить не только счастіе, но и простое, мимолетное удовольствіе лишь подъ условіемъ гармоніи. Какъ бы ни былъ онъ возбужденъ, какія бы странныя вожделнія ни бушевали въ немъ, достаточно было малйшаго нарушенія гармоніи, малйшаго разнозвучія, чтобы сразу охладить его, вывести изъ очарованія.
Въ немъ всегда было много огня, даже много сладострастія, ибо истинный художникъ безъ сладострастія почти полная невозможность. Животная сторона человческой природы съ юныхъ его лтъ громко въ немъ говорила. Онъ признавалъ безстрастный аскетизмъ только патологическимъ состояніемъ и жизнь безъ женской близости, безъ женской ласки была для него неестественна, являлась голодомъ, холодомъ, страданіемъ.
Вчно жившая въ немъ прелестная грёза, помогавшая ему въ творчеств звуковъ, то и дло просилась воплотиться въ жизни. Онъ притягивалъ къ себ, какъ магнитъ, женщинъ и двушекъ, если он хоть разъ почувствовали на себ его горячій и, какъ имъ всегда казалось, странный, смущающій взглядъ, если онъ хоть на одно лишнее мгновеніе задержалъ въ своей рук ихъ руку. Иначе не могло и быть, потому что настоящія женщины, не потерявшія женственности, инстинктивно угадываютъ истиннаго художника, и его обаяніе для нихъ неотразимо.
Если бы вс эти женщины и двушки могли служить Аникеву хоть временнымъ воплощеніемъ его грезы, онъ любилъ бы ихъ всхъ, одну за другою, и Платонъ Пирожковъ могъ бы но праву назвать его ‘юпошникомъ’. По случилось такъ, что вс эти женщины и двушки слишкомъ скоро охлаждали его заключавшимися въ нихъ разнозвучіями.
Только начнетъ онъ понемногу воплощать въ которую-нибудь изъ нихъ свою грёзу, вдругъ зазвучала фальшивая струна, и конецъ очарованію. Что произошло? повидимому, ровно ничего, но его взглядъ ужъ скользитъ мимо, пожатіе его руки безжизненно, отъ него самого такъ и ветъ холодомъ.
Естественнымъ воплощеніемъ его грезы, единственный женщиной, никогда не заставившей его музыкальную душу вздрогнуть отъ разнозвучія, была Алина.
Покинутый ею, онъ хотлъ было сдлать надъ собою насиліе, хотлъ заставить себя любить хорошенькую пвицу, но скоро такъ измучился отсутствіемъ въ ней гармоніи, что ушелъ отъ нея безъ всякихъ сожалній. Въ ней было такъ мало художественности, такъ много вульгарнаго, она такъ некрасиво сердилась и плакала! Онъ видалъ, какъ сердилась и плакала Алина, только у той все, даже злость, все, все выходило красиво, не оскорбляло въ немъ художественнаго чувства.
Уйдя отъ своей пвицы, онъ, какъ и въ прежніе годы, жилъ вдали отъ женщинъ, очень тяготясь этимъ вынужденнымъ аскетизмомъ. Но чего онъ не могъ даже и въ юности, того тмъ боле не могъ въ зрлые годы…
Такимъ образомъ Платонъ Пирожковъ отлично зналъ, что опасна только Алина. Нтъ ее, покончено съ нею навки, такъ никого больше и не будетъ. До сегодняшней записки онъ былъ увренъ, что съ Алиной все покончено навки, что баринъ никогда ее не проститъ и даже не увидитъ.
Устроится миръ съ Лидіей Андреевной, вернется Соня и начнется тогда жизнь настоящая. Перестанетъ баринъ метаться — вдь, ужъ и года не т, пора успокоиться и быть какъ вс добрые люди. Служить не станетъ, чиновъ да почету не наживетъ, а все-жъ-таки Лидія Андреевна,— она мастеръ на это, хоть и любитъ денежки транжирить,— какъ ни на есть, а устроитъ дла, выручитъ Снжково.
‘Тогда что-жъ ему, барину-то,— пой себ, заливайся курскимъ соловьемъ, колоти по музык, пока все струны не лопнутъ, корпи невдомо на кой прахъ надъ книгами, пиши невдомо что вс ночи напролетъ, бей себ баклуши, никто запрещать не станетъ…
‘А то нешто можно этакъ жить? Книги, вотъ уже не одинъ мсяцъ, и не раскрываются, будто ихъ и нтъ совсмъ на свт. Не то, что писать по ночамъ, какъ прежде, а и записочки маленькой написать не можетъ. Струментъ-піанино, такъ и тотъ даже пылится…’
Но появленія снова на сцену Алины и, одновременно съ нею, какой-то новой бловолосой ‘штучки’ Платонъ Пирожковъ окончательно не могъ переварить. Это разбивало вс его планы, вс надежды, представлялось окончательной безвозвратной гибелью.
‘Господи Боже, да, вдь, сть скоро нечего будетъ, а онъ себ и въ усъ не дуетъ! Оглашенный, право оглашенный!’ — съ отчаяніемъ думалъ ‘дятелъ’, подобраннымъ ключемъ отпирая въ барскомъ стол ящикъ, гд всегда хранились деньги, и принимаясь пересчитывать кредитныя бумажки.
‘Сто, двсти… тутъ двадцать… еще пятьдесятъ… вотъ и все, а получки скоро никакой не предвидится!.. По жидамъ черезъ недлю гонять меня станетъ’…
‘Нтъ, съ этакимъ дьяволомъ силъ нту больше… я сбгу! Найду себ генеральское, либо княжеское мсто… вызднымъ буду… одежа и все въ порядк… человкъ бывалый, по всмъ заграницамъ зжалъ… да меня озолотятъ, оцнку мн настоящую сдлаютъ, а онъ и сиди одинъ, некормленный да нетопленный, хоть съ голоду поколй, мн-то что!’
На этомъ ршеніи и остановился Платонъ Пирожковъ, опять прошелъ въ свою комнату и вышелъ оттуда въ длинномъ ваточномъ пальто съ мерлушковымъ воротникомъ и въ заграничномъ ‘котелк’ на голов.
Онъ прошелъ черезъ кухню, заперъ дверь снаружи и ключъ взялъ съ собою.
На улиц ощъ представлялъ изъ себя довольно невроятную фигуру: между ‘котелкомъ’ и мерлушкой выступалъ громадный носъ, повшенный на еще боле громадныхъ желтыхъ усахъ, и кром носа да усовъ ршительно ничего не было видно. На выздного лакея, ищущаго генеральскаго или княжескаго мста, онъ, во всякомъ случа, былъ совсмъ непохожъ.
Тоска, несносная тоска, сосала сердце бднаго ‘дятла’. Онъ направлялся къ князю Вово, который вотъ появился, да сейчасъ же и пропалъ въ самое нужное время.
‘Втрогонъ баринъ,— размышлялъ про него ‘дятелъ’:— а все-жъ таки окром него къ кому теперь пойдешь, кому про вс эти накости разскажешь! Не къ братцу же Николаю Александровичу! Этотъ и слушать не станетъ… Ты, молъ, лакей, ну и служи, исполняй свои обязанности, а въ барскія дла не мшайся… Всегда таковъ былъ, сызмальства… никакого въ немъ человческаго пониманія нтъ… Ишь ты, обязанности! Да коли тутъ и обязанностевъ-то нтъ никакихъ, одно голое тиранство!.. Князь вотъ хоть и втрогонъ и человкъ совсмъ неположительный, все-жъ-таки въ немъ чувство есть и жалость… Онъ витъ можетъ и на слдъ ‘штучки’ наведетъ’…

XXXII.

Николай Александровичъ Аникевъ пріхалъ съ юга Россіи, гд въ теченіе послднихъ четырехъ лтъ занималъ хорошо оплачиваемое мсто въ правленіи одного изъ еврейско-русскихъ ‘Обществъ’. Это мсто онъ получилъ, такъ сказать, въ приданое за своей женою, такъ какъ отецъ ея, Борисъ Веньяминовичъ Самуиловъ, дйствительный статскій совтникъ и русскій дворянинъ, былъ однимъ изъ учредителей ‘Общества’.
Николай Александровичъ остановился въ ‘Европейской гостиниц’ и занялъ очень представительный ‘номеръ’, состоящій изъ передней, большой высокой гостиной, меблированной довольно чисто, даже съ претензіей на роскошь, и просторной спальни.
Въ этихъ комнатахъ почти не было воздуха, благодаря паровому отопленію, поднимавшему термометръ иной разъ градусовъ до двадцати пяти, но зато можно было ‘прилично’ принять кого угодно.
Было рано. Большіе аляповатые часы на камин показывали всего только половину десятаго. Несмотря, однако, на раннее время Николай Александровичъ давно уже былъ одтъ, и даже усплъ напиться чаю и слегка позавтракать, что доказывали серебряный самоварчикъ и тарелки въ уголку, на кругломъ, покрытомъ блой скатертью, столик.
Николай Александровичъ, плотный и видный господинъ, лтъ подъ сорокъ, нисколько не походилъ на брата. Небольшая голова съ пордвшими, коротко подстриженными темными волосами, круглая борода, кое-гд уже подернутая сдиною, крупный, неправильный носъ, толстыя губы, глубоко сидящіе, безпокойные каріе глаза подъ густыми сростающимися бровями.
Въ общемъ онъ былъ недуренъ и весьма представителенъ, только въ немъ не замчалось и слда того прирожденнаго, тонкаго изящества, которое его братъ унаслдовалъ отъ красавицы матери.
Николай Александровичъ большими шагами ходилъ по мягкому, пыльному ковру гостиной. Онъ былъ не одинъ. На маленькомъ пунцовомъ диван возл камина чернымъ пятномъ выдлялись скорбная, почти траурная фигура Лидіи Андреевны. Она явилась сейчасъ посл девяти, очень мило исполнила сцену радостнаго родственнаго свиданія, объяснила свой ранній визитъ тмъ, что, вернувшись вчера изъ Царскаго, гд гостила съ Соней, увидла карточку прізжаго и такъ обрадовалась, такъ спшила его обнять, такъ боялась, что если прійдеть сегодня поздне, то наврно не застанетъ его…
— Поздравляю, отъ всей души поздравляю тебя, Коля,— говорила она, крпко пожимая руки Николая Александровича:— я все знаю, до меня дошелъ объ этомъ слухъ еще недли три казадъ, только я боялась врить… вдь, у насъ въ Петербург часто назовутъ двадцать именъ, а на дл выходитъ совсмъ другое — такъ это теперь какъ-то внезапно длается, вс такія назначенія… Ну, и вотъ, въ пятницу, въ Царскомъ, утромъ принесли мн газету… мн такъ прямо въ глаза и бросилось… Слава Богу! enfin tu es ta place… Теперь до всего дойдешь… дай теб Господи… Какъ maman бдная была бы рада, если бы дожила… а?!
У Лидіи Андреевны даже слезы на глаза навернулись.
— Спасибо, Лидія, что ты это такъ близко принимаешь къ сердцу!— очень мягко, но все же съ едва замтной усмшкой отвчалъ Николай Александровичъ.
Они вовсе не были дружны, и въ прежнее время, когда братъ ея мужа былъ еще ничмъ, Лидія Андреевна даже относилась къ нему съ нкоторымъ пренебреженіемъ. Но съ тхъ поръ обстоятельства перемнились, и въ послдніе годы она не только старалась поддержать родственную переписку, а и създила нарочно на югъ, чтобы познакомиться съ ‘этой жидовкой’, какъ она мысленно называла жену своего bean-fr&egrave,re’а.
Когда радость по поводу внезапнаго, очень виднаго назначенія, полученнаго Николаемъ Александровичемъ, а также вс вопросы о ‘милой Маргарит и двухъ двочкахъ’ были окончательно исчерпаны, Лидія Андреевна мало-по-малу приняла скорбный видъ и заговорила о своихъ ужасныхъ обстоятельствахъ, о муж.
— Ты себ представить не можешь, Коля, въ какое безвыходное положеніе онъ меня поставилъ!—говорила она въ то время, какъ Николай Александровичъ шагалъ по гостиной, видимо, недовольный оборотомъ этий бесды.—Вдь, отчего ты меня не засталъ, отчего я гостила въ Царскомъ, да и теперь пріхала одна, оставивъ тамъ Соню? Я просто бжала отъ его посщеній, отъ сценъ, свидтельницей которыхъ является моя дочь, нервная двочка… Наконецъ, я просто боюсь, что онъ силой вырветъ y меня Соню и увезетъ ее.
— Все это весьма печально,— перебилъ Николай Александровичъ, подымая брови и пощипывая себ бороду:—но я тутъ ршительно ни въ чемъ не могу помочь теб… Я не судья между вами, не хочу становиться ни на ту, ни да друтую сторону… Главное же, ты очень хорошо знаешь, что я никогда не имлъ на брата никакого вліянія.
Лидія Андреевна покраснла и глаза ея на мгновеніо стали злыми.
— Однако, его поступки относительно меня и дочери совсмъ неблаговидны, его поведеніе прямо безнравствонно, скандалезно,— медленно произнесла она.
— Я крайне скорблю объ этомъ, но опять-таки что же мн длать?!—очень тихо и холодно отвтилъ Николай Александровичъ.
Она быстро поблднла: этотъ человкъ, особенно ей противный именно теперь, благодаря своей крупной удач, выводилъ ее изъ всякаго терпнія. А между тмъ онъ былъ ей такъ нуженъ, она такъ ухватилась, въ своихъ цляхъ, за его нежданный пріздъ и его удачу.
— Но, Коля,—принимая кроткій тонъ, сказала она:— вдь, онъ твой братъ, вы носите общее имя, онъ все же пользуется нкоторой извстностью и, хоть я, конечно, до послдней крайности не выношу сору изъ избы, объ его поведеніи со мной и вообще объ его образ жизни говорятъ’.. Это можетъ повредить теб, особенно на первыхъ порахъ…
Николай Александровичъ усмхнулся.
— Не думаю,— сказалъ онъ:— что же общаго между нами! Я дловой человкъ, a онъ, художникъ, пвецъ, музыкантъ, диллетантъ… ничего общаго!
Лидія Андреевна даже встала съ дивана отъ волненія.
— Ахъ ты совсмъ но знаешь Петербурга!—восклшснула она.—Вдь, твое назначеніе, это острый ножъ для многихъ… Ты мало съ кмъ здсь знакомъ, но y тбя ужъ наврное съ пятницы цлая толпа враговъ, которые были бы рады утопить тебя въ ложк съ водой… И вотъ, вс эти враги, вс недовольные будутъ пользоваться чмъ угодно, чтобы подставить теб ногу… Дйствія твоего брата станутъ приписывать теб, соединятъ васъ въ одно и сочинятъ такую грязную путаницу, въ которой никто не разберется…
Николай Александровичъ, повидимому, нисколько не смутился этими предсказаніями.
— Ты меня пугаешь, Лидія!— безжалостно засмялся онъ.— Послушать тебя, такъ мн остается все бросить и бжать восвояси… Да въ такомъ случа я долженъ бояться всего, долженъ вотъ и теперь бояться, что ты у меня, потому что, если сочинятъ, такъ и тутъ можно сочинить какую-нибудь исторію.
Лидія Андреевна совсмъ обидлась.
— Смйся… а вотъ увидишь,— прошептала она.
Николай Александровичъ взглянулъ на нее, пересталъ смяться и заговорилъ гораздо ужъ серьезне.
— Ну, вотъ ты и сердишься! Увряю, что мн очень тебя жаль, только подумай сама, голубушка, какъ же мн вмшиваться во все это! Съ Мишей, теб извстно, мы всю жизнь врозь, онъ меня въ свои интимные дла никогда не посвящалъ и посвящать, я знаю, не станетъ. Онъ не допуститъ моего вмшательства, да и вообще объясняться съ нимъ я не умю и не люблю. Мы никогда не понимали и не понимаемъ другъ друга. Я, говоря откровенно, считаю его просто не вполн нормальнымъ, какъ теперь называютъ, психопатомъ… Онъ обо мн невысокаго мннія, и къ этому я совершенно равнодушенъ… А вотъ есть другой вопросъ…
Лидія Андреевна насторожилась.
Николай Александровичъ замолчалъ немного и потомъ продолжалъ:
— Изъ твоихъ писемъ и такъ, стороною, я узналъ, что онъ совсмъ разстроилъ свое состояніе, что Снжково заложено, приведено въ крайній упадокъ и, того и гляди, будетъ продано съ молотка. Вотъ это очень серьезно, и объ этомъ я долженъ поговорить съ нимъ. Только не знаю, когда мы увидимся: я былъ у него, не засталъ, написалъ ему, и вотъ онъ до сихъ поръ не детъ…
— О чемъ же, собственно, ты хочешь говорить съ нимъ?— спросила Лидія Андреевна, пристально вглядываясь въ безпокойно бгающіе глаза своего beau-fr&egrave,re’а и тщетно стараясь поймать въ нихъ какую-нибудь мысль.
— Да такъ, вообще, тамъ будетъ видно!— уклончиво отвтилъ Николай Александровичъ и прислушался.
— Кто тамъ?— громко крикнулъ онъ.
Вошелъ лакей и подалъ ему карточку. Взглянувъ на нее, онъ молча цередлъ ее Лидіи Андреевн.
— An nom du Ciel!— прошептала она, быстро направляясь къ двери въ спальню.
Николай Александровичъ прошелъ за нею, видимо, очень недовольный этой сценой.
— Богъ знаетъ, что такое!— говорилъ онъ. — Хорошо, что отсюда есть дверь въ другой коридоръ… Я прикажу, чтобы вынесли твое пальто.
— Только ради Бога, ради Бога не говори ему, что я была у тебя… онъ долженъ думать, что я все еще въ Царскомъ!— умоляющимъ голосомъ шептала Лидія Андреевна.
Онъ ничего ей не отвтилъ и вышелъ въ гостиную. Запирая за собою дверъ, онъ увидлъ идущаго къ нему навстрчу брата.

XXXIII.

Они обнялись, крпко поцловались и инстинктивно оба одновременно откинулись назадъ, чтобы разглядть перемну, происшедшую съ ними во время ихъ пятилтней разлуки.
Михаилъ Аникевъ никогда не спрашивалъ себя, насколько и какъ любитъ онъ брата. Они вмст выросли, но уже съ отрочества между ними оказалась такая рознь во всемъ, что они не могли никогда сойтись безъ того, чтобы не поспорить и не разойтись возмущенными другъ другомъ.
Въ то время, какъ Михаилъ, очень хорошо окончивъ университетскій курсъ, предался и въ Россіи, и заграницей своему музыкальному образованію, Николай, лнивый малый, къ тому же лишенный способностей брата, просидвъ въ университет лишнихъ два года, кое-какъ справился съ выпускнымъ экзаменомъ, ухалъ въ деревню, заслъ тамъ и, повидимому, не желалъ ничего длать. Онъ охотился, знался съ людьми по большей части необразованными и весьма сомнительной нравственности, изрядно понижалъ и покучивалъ.
Ему очень рано, посл смерти отца, досталось родовое Аникевское имніе, и онъ, подъ видомъ ‘раціональнаго хозяйничанья’, разорялъ его и обезцнивалъ самымъ исправнымъ образомъ. ‘Убжденій’ онъ былъ не только ‘красныхъ’, но даже ‘ярко-пурпуровыхъ’, гд только могъ сыпалъ фразами изъ подпольныхъ изданій и видлъ единственное спасеніе современнаго общества въ его радикальномъ разрушеніи.
— Надобно доходить до точки,— кричалъ онъ:— полумры ни къ чему не доведутъ… Все съ корнемъ вонъ, все какъ есть, всю старую чащобу и гниль, такъ, чтобы и пней обгорлыхъ не осталось… Только такимъ манеромъ на гладкомъ мст и выростать что-нибудь новое…
— А ежели это новое окажется, опять-таки, никуда негоднымъ?— иной разъ спрашивали его.
— Въ такомъ случа и его къ чорту!— не смущаясь ршалъ онъ.— Когда-нибудь да выростетъ-же и путное!
Спорить съ нимъ было безполезно, такъ какъ онъ не только не принималъ, но и не выслушивалъ никакихъ доказательствъ.
— Ну и чего вы лзете ко мн съ ‘фактами’!— останавливалъ онъ собесдника.— Какіе тутъ факты, очень они нужны, нечего сказать! Дло не въ фактахъ, а въ принцип!
Съ годами такая крайность сгладилась. Николай сталъ утихать и умнть. Онъ ужъ ограничивался ‘приличнымъ и общепринятымъ’ недовольствомъ и насмшкой. Вс принимаемыя мры были въ его глазахъ никуда негодными ужъ по одному тому, что он принимались. Обсуждать эти мры даже и не стоило, достаточно было презрительно пожимать плечами и фыркать.
Въ этотъ періодъ за Николаемъ Аникевымъ установилась репутація весьма неглупаго и либеральнаго человка. Деревня и губернскій городъ ему надоли, онъ сдалъ въ аренду свое разоренное имніе и явился въ Петербургъ искать занятій. Государственную службу онъ все еще презиралъ, а потому одинъ изъ друзей его матери пристроилъ его на юг, въ ‘Обществ’.
Тутъ съ Николаемъ Александровичемъ, въ какіе-нибудь два, три года, произошла удивительная перемна: изъ шероховатаго, съ ‘демократическими’ манерами и ухватками крикуна онъ превратился въ весьма представительнаго господина, благородно либеральнаго, одержаннаго, отлично умющаго ладить съ людьми и цнить ихъ по достоинству.
Быстро и ловко онъ обворожилъ ‘русскаго дворянина’ Самуилова, влюбилъ въ себя его дочь Маргариту и создалъ себ прочное положеніе.
Михаилъ Аникевъ еще не видалъ брата въ его новомъ образ и съ большимъ изумленіемъ воскликнулъ:
— Что ты съ собою сдлалъ? Вдь, тебя узнать нельзя! у тебя видъ англійскаго лорда… Только вотъ зачмъ такъ рано борода сдетъ?
— Время измняетъ,— съ легкой, самодовольной улыбкой отвтилъ Николай:— это вотъ только ты въ пять лтъ почти не измнился… раздобрлъ, отяжеллъ немного, а то совсмъ прежній, безпечальный юноша… Наконецъ-то ты заглянулъ, я ужъ думалъ, что мы и вкъ не увидимся. По крайней мр хорошо, что захалъ именно сегодня, у меня, а теперь это большая рдкость, часа два, даже три свободныхъ, никуда до второго часу не поду и никого не жду… Ты, вдь, посидишь?
— Конечно.
— Хочешь завтракать?
Михаилъ Александровичъ вспомнилъ, что онъ вчера не обдалъ, вечеромъ сълъ всего одинъ кусокъ ветчины, найденный имъ въ буфет, а сегодня ничего еще не бралъ въ ротъ. Онъ почувствовалъ сильный приступъ голода и отвтилъ:
— Очень хочу, я еще и чаю не пилъ.
— Вотъ и отлично, я распоряжусь, а ты тмъ временемъ налей себ чаю… Вотъ видишь… тутъ и чашка подана… ты изъ стакана-то кажется не пьешь…
Николай Александровичъ указалъ на чайный столъ и поспшилъ въ коридоръ, захвативъ съ вшалки въ передней пальто Лидіи Андреевны.
Когда онъ вернулся, братъ ужъ пилъ чай и съ видимымъ удовольствіемъ хрустлъ мягкимъ, поджаристымъ калачомъ.
— Право же тебя совсмъ узнать нельзя,— сказалъ Михаилъ Аникевъ, допивая чашку и продолжая съ изумленіемъ всматриваться въ Николая Александровича:— мн кажется, я никогда еще не видалъ въ человк такой перемны… Надолго ты въ Петербург?
Николай Александровичъ подошелъ къ нему, взглянулъ ему въ глаза и громко засмялся.
— Кажется, надолго,— сказалъ онъ сквозь смхъ.
— Что-жъ, службу перемнилъ, здсь мсто нашелъ?
— Да ты и въ самомъ дл ничего не знаешь?! Это очень недурно.
Онъ взялъ со стола нумеръ газеты и указалъ брату нсколько строкъ въ отдл назначеній.
Тотъ прочелъ, перечелъ, и сразу даже не понялъ, такъ это ему показалось невроятнымъ.
— Что? изумился? недоволенъ моимъ назначаніемъ?— спрашивалъ Николай Александровичъ.
Наконецъ, Аникевъ справился съ изумленіемъ.
— Ну вотъ,— сказалъ онъ:— я, конечно, не ждалъ ничего подобнаго… Поздравляю тебя…
Онъ всталъ и поцловался съ братомъ.
Между тмъ Николай Александровичъ говорилъ:
— У меня, у самого, еще мсяца четыре тому назадъ ничего подобнаго и въ мысляхъ не было, а вотъ случай и подготовилъ такую неожиданность. Ну, что-жъ, служить, такъ служить! И послужимъ, благо привелось начинать службу не съ начала, а почти съ конца… Подумай, вдь, это сразу изъ пшекъ въ дамки! Нсколько лтъ удачи, и легко достигнуть высшаго, такъ-сказать, предла…
Говоря это, онъ вглядывался въ лицо брата, стараясь подмтить въ немъ выраженіе зависти.
‘Вотъ! въ себя придти не можетъ!— думалъ онъ.— Конечно, завидуетъ… вс завидуютъ, а онъ тмъ боле… Что!.. съ тобою, Мишенька, носились всегда какъ съ сокровищемъ… талантъ! талантъ! а я былъ неудачный, ни на что непригодный, лнтяй, пьяница… Ну, вотъ ты и сиди со своимъ талантомъ…’
Дло въ томъ, что самъ онъ всю жизнь завидовалъ брату и даже старался себя уврить, что и талантъ его преувеличиваютъ. Онъ вспоминалъ въ прошломъ много для себя обиднаго и чувство глубокаго удовлетворенія наполняло его теперь. Это чувство было настолько сильно, настолько пріятно и радостно, что онъ ощутилъ въ себ даже приливъ чего-то, похожаго на добродушіе.
— Конечно, теперь теб не трудно ужъ и всего, чего угодно достигнуть!— между тмъ говорилъ Михаилъ Аникевъ.— Однако, все же… какъ это такъ вдругъ случилось, будто въ сказк?
— Собственно говоря, совсмъ не вдругъ,—весело отвтилъ Николай.— Ты знаешь, что Павелъ Егоровичъ, которому я почти всецло обязанъ своимъ назначеніемъ, былъ когда-то очень друженъ съ нашей матерью… Удивительная женщина! Во всхъ, близко ее знавшихъ, она оставила какое-то неизгладимое впечатлніе… Вс мужчины, очевидно, были въ нее влюблены… Ну, такъ вотъ у Павла Егоровича оказалось весьма для него важное и довольно-таки сложное дло въ нашемъ ‘Обществ’, то-есть собственно не у него, не подъ его именемъ, а только онъ тутъ былъ сильно заинтересованъ. А меня въ то самое время ‘Общество’ командировало для разныхъ ходатайствъ въ Петербургъ. Я здсь все это и разузналъ и прямо говорю ему: ‘поручите это дло мн, ваше высокопревосходительство, я для васъ его устрою’. Ни о чемъ я тогда и не помышлялъ, а просто изъ любезности, ну… думалъ, потомъ когда-нибудь можетъ этотъ господинъ пригодиться…
— Онъ теб поручилъ, а ты устроилъ…
— Точно такъ-съ, да и устроить удалось быстро и неожиданно удачно. Онъ мн письмо: ‘никогда, молъ, этого не забуду, я вашъ должникъ’. Только такъ бы онъ и оставался до сихъ поръ моимъ должникомъ, если бъ, опять-таки по дламъ ‘Общества’, не былъ я этимъ лтомъ командированъ за границу. Выхожу я изъ вагона, уже за предлами отечества, смотрю, его высокопревосходительство! Изволятъ слдовать, въ заграничный отпускъ для поправленія здоровья. Сейчасъ онъ меня къ себ, одинъ халъ, скучалъ… Тутъ и произошло наше сближеніе. Я ради него свой маршрутъ даже измнилъ, благо это было возможно, и три недли мы не разлучались. За то время я, подобно покойниц maman, его въ себя влюбилъ. ‘Намъ, говорить, нужны дльные, энергичные и знающіе люди! У насъ, говоритъ, людей мало, мы съ огнемъ ихъ ищемъ!..’ А потомъ, передъ разставаніемъ, ужъ прямо: ‘Хотите ко мн въ сотрудники?’ Я говорю: ‘трудно это, ни связей у меня, ни службы за мною…’ ‘Ничего, говоритъ, я постараюсь устроить, очень намъ именно свжіе люди нужны!’ Такъ и разстались. Вотъ онъ и устроилъ.
Николай Александровичъ остановился и самодовольно глядлъ на брата своими безпокойными глазами.
Тотъ помолчалъ немного, и вдругъ ршился.
— Я готовъ врить,— сказалъ онъ:— что ты, подобно Иль Муромцу, сиднемъ сидлъ на печи тридцать три года, до вдругъ богатыремъ и объявился… Но все же откуда взялись у тебя спеціальныя познанія для такого отвтственнаго дла?
Николай Александровичъ весело махнулъ рукою.
— Эхъ, Мишенька, другъ ты мой, не боги горшки лпятъ! Если бы не былъ увренъ въ себ, такъ не взялся бы за подобную вещь. Спеціалистъ не спеціалистъ, а кое-что и я смыслю, главное же, люди у меня подобраны. Я иду не одинъ, а съ подходящей компаніей… безъ этого бы и не пошелъ. Нтъ, я увренъ и въ себя, и въ моихъ, дло у насъ пойдетъ какъ по маслу… вотъ увидишь… Тутъ вовсе не спеціальныя знанія нужны для человка организующаго и управляющаго, а нужно нчто совсмъ иное. И это иное у меня есть. Павелъ Егоровичъ человкъ все же умный, онъ вотъ понялъ. Ему надо, чтобъ я снялъ въ него тяжесть, и нтъ ему никакого дла, самъ я буду ее нести или, въ свою очередь, взвалю на другого. Я же на одного человка ее не взвалю,— это было бы крупной ошибкой,— а распредлю на многихъ…
— Ну, а какъ же ты примиришь свою новую дятельность съ твоимъ… принципіальнымъ недовольствомъ всмъ существующимъ, съ твоей жаждой разрушенія? Ломать будешь?— спросилъ, не удержавшись, Михаилъ Аникевъ, сглаживая рзкость вопроса его шутливымъ тономъ.
— Зачмъ ломать!— со смхомъ отвтилъ Николай Александровичъ и нсколько разъ прошелся по комнат.

XXXIV.

Онъ испытывалъ новое, подзадоривающее его ощущеніе. Вотъ уже нсколько лтъ, съ тхъ поръ какъ онъ сталъ, согласно совту одного мудраго россійскаго кулака вести свою линію, доходить до точки и отдлывать дла’, ему приходилось держать ухо востро, застегиваться, такъ сказать, на вс пуговицы и остерегаться откровенности съ кмъ бы то ни было. Въ свой внутренній міръ онъ не посвящалъ никого, держалъ про себя всю житейскую мудрость, открытую имъ и принесшую ему такіе богатые плоды.
А между тмъ по природ своей онъ былъ циникъ и удовольствіе, вкушаемое тайно, о которомъ нельзя никому хвастливо разсказать, теряло для него половину своей прелести. Тайна ‘дохожденія до точки’, постигнутая имъ теперь вполн, заставляла его играть со всми постоянную комедію, и это его тяготило. Даже отъ жены своей онъ тщательно скрывалъ себя и представлялся ей вовсе не такимъ, какимъ былъ въ дйствительности.
И вотъ передъ нимъ единственный человкъ, съ которымъ можно и не притворяться. Онъ, какъ бы то ни было, братъ и не повредитъ ему, не въ состояніи повредить. Онъ не захочетъ о немъ распространять ничего для него опаснаго ужъ по одному тому, что, говоря дурно о своемъ родномъ брат, прежде всего повредитъ этимъ себ же. Наконецъ, этотъ братъ чудакъ, онъ живетъ особой, нелпой жизнью, какъ-то прячется, мало гд бываетъ…
А похвастаться передъ нимъ, отвести душу, огорошить его — это такое удовольствіе! Пуще всего любилъ Николай Александровичъ огорошивать своего брата, это осталось еще съ отроческихъ лтъ.
— Зачмъ ломать!— повторилъ онъ.— Такое занятіе и безполезно и вовсе не гигіенично. Вотъ ты, Миша, нашелъ во мн перемну, такъ, вдь, она не въ одной наружности. Я вообще не похожъ на того глупца, лнтяя и крикуна, какимъ былъ въ первые годы посл университета. Мы какъ-то все не сходимся съ тобою и ты не удостаивалъ меня своими наблюденіями, а то бы увидлъ, что перемна со мною произошла не вдругъ, а въ строгой постепенности. Просто — жизнь учила… Эхъ, ты милый моя другъ, какія тамъ убжденія! Убжденій никакихъ нтъ и не должно быть… такъ, кричатъ себя зря либо мальчишки, которымъ еще прыгать хочется, либо безнадежные глупцы, не понимающіе жизни и не умющіе брать отъ нея того, что она можетъ дать…
Михаилъ Аникевъ глядлъ на брата во вс глаза, не понимая еще — шутитъ онъ или говоритъ серьезно. Онъ никогда не заблуждался насчетъ глубины ‘убжденій’ Николая Александровича, но все же склоненъ былъ думать, что онъ искренно самъ себя морочитъ.
Между тмъ лицо бывшаго разрушителя имло серьезный видъ, а безпокойные его глаза блестли одушевленіемъ.
Онъ продолжалъ:
— Я давно понялъ, что люди, кричащіе о какомъ-то тамъ благнроизо человчества, какъ бы и въ чемъ бы они его ни понимали,— или очень зелены, или крайне глупы, или, наконецъ, имютъ просто какую-нибудь цль и выгоду разыгрывать человколюбцевъ… Глупцомъ я давно пересталъ быть, а цли и выгоды въ подобныхъ крикахъ для себя, особенно ужъ теперь, не вижу. Ну, скажи на милость, какое намъ съ тобою дло до отдаленныхъ судебъ человчества или даже до судебъ нашей дражайшей родины, когда мы существа, ограниченныя пространствомъ и временемъ и когда наша жизнь продолжается всего нсколько десятковъ лтъ!
— Такъ ты теперь вщаешь ужъ изъ самой глубины матеріализма?— усмхнулся Михаилъ Александровичъ.
— Ничуть, и вовсе я даже не считаю себя матеріалистомъ. Я иной разъ склоняюсь, чего прежде со мною не было, къ вр я въ Бога, и въ загробную жизнь… Конечно, я объ этомъ предмет не стану писать трактатовъ и даже говорить не буду, но, право вотъ, склоняюсь… Однако же, вдь, это нисколько не принуждаетъ меня интересоваться всякими утопіями.
— Я все же изъ словъ твоихъ еще, не вижу… программы твоей такъ нежданно и такъ блестяще начавшейся служебной дятельности,— невольно впадая въ насмшливый тонъ, всегда раздражавшій брата, замтилъ Михаилъ Александровичъ. Но на этотъ разъ его насмшливый тонъ или не былъ замченъ, или не произвелъ обычнаго дйствія.
Николай Александровичъ съ видимымъ удовольствіемъ продолжалъ:
— Программа ясна: плыть по теченію, всматриваться и вслушиваться въ вянія минуты — вотъ и все! Только это вовсе не такъ ужъ легко и просто, какъ теб, можетъ быть, кажется. Это своего рода спортъ… ловкость, искусство пріобртаются посредствомъ постоянныхъ упражненій… И знаешь, тутъ, въ конц концовъ, при вид собственнаго усовершенствованія, является настоящее наслажденіе. Я уже испыталъ… кром шутокъ, тутъ и вдохновеніе, и творчество, все, что угодно! Право, я теперь вижу, что maman и мн передала частицу своей художественной натуры. Во всякомъ случа хуже всего — апатія, а я вступаю въ мою новую дятельность съ предвкушеніемъ такихъ наслажденій, съ такими вожделніями, что ужъ одно это есть извстная гарантія успха. Да и вообще я знаю игру, приготовился, прошелъ отличную школу съ моими юными дльцами и жидами…
— Послушай, Николай,— вдругъ перебилъ его братъ,— ты совершенно увренъ, что не пожалешь о такой своей… чрезмрной откровенности со мною?
— Конечно, не пожалю,— очень спокойно и нсколько насмшливо глядя на брата, отвтилъ Николай Александровичъ:— я говорю не съ врагомъ, а съ братомъ, котораго считаю, несмотря на всю разницу нашихъ взглядовъ, порядочнымъ человкомъ. Видишь, какъ я теб довряю… къ тому же, думай, какъ теб угодно, а въ моихъ словахъ нтъ ничего для меня постыднаго. Такъ смотрятъ и такъ дйствуютъ вс умные люди. Только они, вроятно, никому объ этомъ не разсказываютъ, а я передъ тобой исповдуюсь… Зачмъ? А вотъ хоть бы зачмъ, что мн хочется посмотрть, насколько тебя жизнь научила… Ужасно интересно, неужели ты остался такимъ же не отъ міра сего, какимъ былъ лтъ десять тому назадъ… А впрочемъ, если теб скучно, я замолчу…
— Нтъ, продолжай, пожалуйста, это во всякомъ случа интересно… я только думалъ, что ты слишкомъ увлекся, а потомъ будешь каяться…
Николай Александровичъ засмялся, и смхъ его былъ добродушнымъ смхомъ человка, которому весело и даже очень пріятно.
— Чудакъ ты, право, чудакъ!— воскликнулъ онъ.— Да, вдь, если бы я не дошелъ до этой самой эквилибристики, а служить все же бы ршился, такъ моя судьба была бы весьма плачевна: не только бы впередъ не пустили, а сразу подставили бы ногу и оказался бы я человкомъ непригоднымъ, недалекимъ. Нужны вовсе не знатоки дла, не труженики, ихъ много, только толку въ нихъ мало,— нужны, крайне нужны именно ловкіе, дошедшіе до сути эквилибристы, умющіе ладить со всмъ и со всми, быть всмъ пріятными, люди тактичные, мягкіе, умющіе жить… Или, по твоему, не такъ!
— Нтъ, такъ, такъ… я вовсе не спорю съ тобою… давно извстно, что положеніе между двумя стульями рекомендуется какъ самое удобное.
— Эхъ! Если бы только между двумя!— съ комическимъ сожалніемъ произнесъ Николай Александровичъ.— Въ томъ-то и дло, что стульевъ цлыя дюжины и на каждомъ необходимо посидть красиво, съ граціей, съ достоинствомъ, и въ то же время перепархивая съ одного на другой и производя настоящіе salto mortale! Но вернемся къ моей ‘программ’. Когда-то я любилъ нжиться, ничего не длать, валяться въ своей берлог и, какъ медвдь, сосать лапу. Я ужъ давно отказался отъ такихъ лнивыхъ привычекъ и съ тхъ поръ отлично себя чувствую, какъ тлесно, такъ и душевно. Теперь же я буду въ непрестанномъ движеніи съ постоянной смной впечатлній. Ничто такъ не переутомляетъ и не сокращаетъ жизни, какъ сидніе на одномъ мст и однообразіе въ занятіяхъ. Вся моя дятельность будетъ, такъ сказать, на ходу… Для письменной работы, для сиднья — у меня, говорю теб, собраны отличные люди. Говорю, безъ нихъ я не взялся бы ни за что. Вс они знатоки, труженики, скромники, словомъ — чернорабочіе. Мое же главнйшее дло — вншнія сношенія и представительство. Надо шумть, надо — чтобы обо мн говорили, чтобы вс меня знали, чтобы я всмъ кидался въ глаза — это самое главное! Пусть бранятъ, пусть даже смются надо мной, злословятъ — эти нисколько не вредны — лишь бы не молчали! Пройдетъ два-три мсяца, и вотъ ты увидишь, сумю ли я это, будутъ-ли обо мн говорить… Тогда и потолкуемъ о моей дальнйшей программ!
Николай Александровичъ вдругъ замолчалъ. Онъ былъ удовлетворенъ, потому что видлъ, что въ достаточной мр ‘огорошилъ’ брата,
Тотъ, дйствительно, сидлъ какъ бы отуманенный и устало глядлъ на него.
‘Что жъ это въ самомъ дл такое?— думалъ онъ.— Вдь, это чистое паясничество, вдь, онъ, въ самомъ дл, только осрамится и провалится!.. А впрочемъ… отчего же?! Наглость, при удач, можетъ сойти за что угодно’…
Онъ почувствовалъ себя очень утомленнымъ этой бесдой. Ему захотлось встать и поскорй уйти на чистый воздухъ. Но въ это время блобрысый нмецъ во фрак, съ необычайно длиннымъ лицомъ, хранящимъ выраженіе какой-то хронической горькой обиды, появился, бережно неся большой подносъ. Вкусный запахъ блюдъ возбудилъ заснувшій было аппетитъ.
Михаилъ Аникевъ зажмурилъ глаза, глубоко звнулъ, потянулся и, какъ бы стряхнувъ съ себя что-то, какую-то опутавшую его паутину, придвинулся къ столу, осторожно принимая изъ руки брата тонкую рюмочку ‘англійской мятной’.

XXXV.

Быть можетъ, въ этомъ играла значительную роль чисто физическая причина — прекращеніе чувства голода, только Аникевъ сразу успокоился и даже сталъ ласково глядть на брата. Онъ былъ такъ одинокъ, ощущалъ внутри себя такую унылую и мучительную путаницу, а этотъ человкъ все-таки наноминалъ собой далекое-далекое время, когда еще жилось хорошо, въ семь, подъ крыломъ матери, когда все еще было впереди и даль грядущаго представлялась заманчивой, полной самыхъ соблазнительныхъ обтованій.
Что касается Николая Александровича, онъ, очевидно, ничего не вспоминалъ, онъ весь находился подъ обаяніемъ настоящаго. Ему только очень вдругъ захотлось доканать ‘Мишу’, указавъ ему его собственное ничтожество и непригодность.
— Ну, вотъ видишь,— началъ онъ, когда завтракъ былъ оконченъ:— худо ли, хорошо ли,— я давно взялся за умъ, работаю, какъ умю, устраиваю свое благосостояніе, чтобы подъ старость, если доживу до старости, было на чемъ отдохнуть. Я понялъ, что весь зрлый возрастъ сознательно живущаго человка долженъ быть посвященъ на подготовленіе пріятной и покойной старости. Глядя же на тебя, я съ изумленіемъ вижу, что ты о своей старости совершенно не думаешь… Могу я откровенно, какъ брата, спросить тебя, какіе у тебя планы? Что ты намренъ длать, какъ жить?
Михаилъ Аникевъ простодушно усмхнулся.
— Зачмъ же ты меня спрашиваешь,— сказалъ онъ:— когда самъ ужъ и отвтилъ на этотъ вопросъ? Ты правъ, я никогда до сихъ поръ не думалъ о старости… и вообще я какъ-то никогда не строю никакихъ плановъ…
— Все это прекрасно,— перебилъ его братъ:— но такимъ отношеніемъ къ жизни вотъ ты поставилъ себя въ очень скверное положеніе… Впрочемъ, можетъ быть, мн неврно передавали… Неужели въ самомъ дл ты совсмъ разорился, и Снжково того и гляди погибнетъ?
Тнь глубокаго унынія разлилась по лицу Михаила Александровича. Всми усиліями воли онъ отгонялъ отъ себя эти мысли, но он все же возвращались время отъ времени и томили его не мало. Сначала онъ искалъ, не на дл конечно, а въ разсужденіяхъ съ самимъ собой, исхода изъ своего все ухудшавшагося положенія. Однако, какъ онъ ни перевертывалъ дло, исхода никакого не оказывалось. Тогда онъ ршилъ, что помочь себ не въ состояніи и что остается одно: плыть по теченію.
Что-нибудь непремнно случится, что-нибудь совершенно неожиданное. И это неожиданное непремнно, такъ или иначе, окажется самымъ лучшимъ и единственно-возможнымъ исходомъ.
Онъ доходилъ иной разъ до того, что даже съ интересомъ и любопытствомъ, какъ зритель, ожидалъ, когда же, наконецъ, поднимется занавсъ и какого рода будетъ этотъ спасительный deus ex machina…
Но эти все же не мшало ему въ другія минуты понимать всю нелпестъ своего отношенія къ длу и своихъ фаталистическихъ ожиданій. Тогда имъ овладвало уныніе, доходившее почти до отчаянья, и онъ старался забыться, уйти въ иной міръ, въ міръ художественныхъ образовъ и гармоніи.
А въ послднее время онъ былъ полонъ почти исключительно однимъ — Соней, такъ что все остальное отошло на задній планъ и ужъ не томило.
— Твои свднія о моихъ длахъ врны,— рзко произнесъ онъ:— я разоренъ совсмъ, окончательно, безнадежно… Но говорить объ этомъ и скучно, и тяжело… Ну, что теб за охота! Потолкуемъ о чемъ-нибудь боле… общеинтересномъ.
Николай Александровичъ прищурилъ глаза, сдлалъ серьезное, даже строгое лицо и спокойно заговорилъ:
— Я очень хорошо понимаю, что такой разговоръ не можетъ быть теб пріятенъ, только я, вдь, не изъ пустого любопытства его началъ. Есть два пункта, которые я бы очень хотлъ выяснить… Первое: скажи мн, пожалуйста, неужели ты не можешь, хотя бы въ виду того, что у тебя есть дочь, приняться за какое нибудь дло?..
— То-есть, какъ это дло?— перебилъ его Михаилъ Александровичъ, еще боле блдня.— Если я не присяжный ученый, не чиновникъ, не промышленникъ, а музыкантъ и пвецъ, то кмъ же я могу быть, какъ не пвцомъ и музыкантомъ?..
Николаи Александровичъ повелъ плечомъ и презрительно усмхнулся.
— Если-бы музыка и пніе были твоею дятельностью, карьерой, я бы молчалъ, да и ты не находился бы въ такомъ положеніи. Но, вдь, ты — диллетантъ, ты баринъ, и твои таланты, твое искусство не приносятъ теб ни гроша. Давай концерты, поступай на оперную сцену, собирай деньги и рукоплесканія, тогда ты будешь правъ… Послушай, Миша, вдь, я все же теб не чужой и, ей-Богу, добра теб желаю… Оставимъ въ сторон твою музыку и пніе. Эти твои таланты, вдь, не мшали теб отлично учиться и кончить университетскій курсъ. Конечно, ты имлъ достаточно времени забыть все, что зналъ въ университет, но все же ты себя считаешь образованнымъ человкомъ, и разъ что отъ прежнихъ пятнадцати тысячъ годового дохода ничего не осталось, а надо воспитывать дочь,— ты, прости меня, не имешь никакого права бить баклуши, ровно ничего не длать и только пть и играть для собственнаго удовольствія и для удовольствія своихъ близкихъ знакомыхъ!
Въ первое мгновеніе Аникеву захотлось закричать брату, что онъ вовсе не намренъ съ нимъ разговаривать о такихъ предметахъ и не желаетъ выслушивать отъ него никакихъ нотацій.
Но онъ тотчасъ же подавилъ въ себ приступъ злобы и раздраженія. Вдь, въ словахъ Николая такъ много правды, а ложь, въ нихъ заключающуюся, не докажешь никакимъ образомъ.
Не одинъ Николай, а и вс скажутъ то же самое, въ глазахъ всего свта онъ, Аникевъ, несчастный художникъ, диллетантъ, играющій и поющій для собственнаго удовольствія, бездльничающій, весь вкъ бьющій баклуши. А теперь, надлавъ столько глупостей и раззорившись, бить баклуши, когда есть Соня, противно и преступно!
Ноющая, давящая боль охватила сердце Аникева, и онъ, тяжело дыша, расширившимися глазами глядлъ на брата, не въ силахъ будучи говорить и не зная, что сказать.
Въ его мозгу повторялись, будто выстукивались только эти слова: ‘ты не имешь никакого права бить баклуши!’

XXXVI.

Да разв онъ бьетъ баклуши? Разв онъ всю жизнь только и длалъ, что билъ баклуши?..
Конечно, бываютъ дни, и теперь вотъ ихъ много, когда все изъ рукъ валится, теряется интересъ ко всему въ мір, когда часы проходятъ въ туман, среди отвратительнаго кошмара и ни одной свжей, опредленной мысли не укладывается, не удерживается въ голов.
Только, вдь, это — дни, а не мсяцы, не годы…
Нтъ, жизнь прошла не въ бездлья! Онъ никогда не былъ лнтяемъ, и съ дтскихъ лтъ въ немъ кипла, не ослабвая, а все увеличиваясь, страстная жажда знанія. Мысль работала постоянно, требовала себ пищи. Міръ образовъ и гармоніи не удовлетворялъ, онъ былъ лишь большой потребностью, самою насущной, но, во всякомъ случа, одной изъ многихъ потребностей, дйствовавшихъ во внутренней его жизни.
На постоянныя, усидчивыя, строго опредленныя занятія онъ былъ мало способенъ. Онъ вообще не любилъ жить по звонку. Онъ весь состоялъ изъ порывовъ, самыхъ разнообразныхъ, но всегда сильныхъ, горячихъ, завладвавшихъ имъ всецло.
Почувствовавъ умственный и духовный голодъ, онъ накидывался на пищу, казавшуюся ему самою заманчивой, и насыщался ею жадно. Онъ мсяцъ-другой зарывался въ книги, читалъ, длалъ выписки, приводилъ въ систему получаемыя знанія. Ему нердко случалось цлыя ночи напролетъ просиживать за работой.
Потомъ порывъ проходилъ, наступали дни, недли видимой лни, ничегонедланья. Онъ какъ бы переваривалъ полученную умственную пищу, и это длилось до тхъ поръ, пока не выяснялся окончательный результатъ, не длался послдній выводъ. Тогда готовился новый порывъ, но еще было неизвстно, привлечетъ ли онъ къ той же самой пищ, или потребуетъ чего-нибудь новаго.
Когда, въ первое время посл окончанія университетскаго курса, Аникевъ предался изученію музыки, онъ, живя то въ Россіи, то за границей, работалъ страстно и, въ конц-концовъ, получилъ прекрасное музыкальное образованіе. Онъ не только чудесно развилъ свой голосъ, не только достигъ совершенства какъ музыкантъ-исполнитель, но и сталъ большимъ знатокомъ исторіи музыки, серьезнымъ музыкальнымъ критикомъ.
Нсколько его статей, затерявшихся въ повременныхъ изданіяхъ, но высоко цнимыхъ немногими безпристрастными знатоками, доказали его познанія, самостоятельность и оригинальность. Къ тому же, онъ оказался вовсе не увлеченнымъ модными вяніями, и ‘музыка будущаго’ не вызывала въ немъ преувеличенныхъ восторговъ. Онъ даже прямо заявлялъ, что подобные восторги страстныхъ поклонниковъ Вагнера и его школы часто происходятъ или отъ сознательной неискренности,— боязно имть и высказывать свое собственное мнніе, или, просто, отъ непониманія.
Статьи его, при своемъ появленіи, вызвали полемику, и онъ тотчасъ же раскаялся, что ихъ напечаталъ. Онъ не любилъ спорить, а печатный споръ, особенно при нашихъ журнальныхъ пріемахъ, былъ ему просто противенъ. Онъ продолжалъ время отъ времени писать о музык, только ужъ ничего не печаталъ.
Его увлекали также естественныя науки. Нсколько лтъ, съ присущимъ ему жаромъ, онъ занимался антропологіей и біологіей. Когда ему приходилось, случайно, и въ Россіи, и въ западной Европ, разговаривать съ настоящими учеными — они непремнно изумлялись его большимъ и разнообразнымъ познаніямъ. Эти познанія особенно поражали ихъ въ свтскомъ человк, не имющемъ ровно никакихъ претензій…
Такимъ образомъ, оказывалось, что онъ вовсе не былъ лнтяемъ, только онъ работалъ не на показъ, а для одного себя, даже никогда и не подумавъ о томъ, что его вс считаютъ, и непремнно должны считать, тунеядцемъ.
Чувствуя свою жизнь неудавшейся, будучи, опять-таки вопреки общему мннію, очень несчастнымъ и много страдавшимъ человкомъ, Аникевъ пуще всего дорожилъ своимъ единственнымъ благомъ — независимостью, свободой передвиженій, отсутствіемъ привязи къ одному и тому же мсту, къ одному и тому же обязательному занятію.
Нсколько лтъ тому назадъ, обезсиленный пиленіями своей жены, отъ которыхъ некуда было дваться, онъ чуть было не связалъ себя службой. Но все же, въ послднюю минуту, понялъ, что такая жертва чрезмрна, и отстоялъ свою свободу.
Теперь же вотъ пришло черное, безнадежное время, и братъ, воплощающій въ себ всхъ, снова поднимаетъ ужасный вопросъ. До сихъ поръ можно было отдлываться отъ этого вопроса, возражать. Теперь нтъ никакихъ возраженій, приходится соглашаться со всми, потому что они правы.
И онъ весь застылъ и внутренно съежился, какъ человкъ, ожидающій неотвратимаго удара, смирившійся подъ его неизбжностью.
— Если-бы ты пришелъ и предложилъ мн какое-нибудь дло,— медленно выговорилъ онъ:— все равно какое, лишь бы оно порядочно оплачивалось, я взялъ бы его съ благодарностью.
Николай Александровичъ поднялся съ кресла и прошелся по комнат.
Глаза его загорлись и забгали. Вся зависть, которую онъ съ дтства чувствовалъ къ талантливому брату, любимцу матери, баловню женщинъ, къ этому ‘сладкопвцу’ и ‘Сарданапалу’ (онъ такъ издавна называлъ его) — теперь была успокоена окончательно.
— Наконецъ-то!— весело воскликнулъ онъ:— мн только этого отъ тебя и надо! Я обдумаю и, при первой же возможности, постараюсь добыть для тебя подходящее мстечко. Только сразу, конечно, прядется удовольствоваться не-Богъ знаетъ чмъ… Ты ужъ будь благоразуменъ… въ нсколько лтъ, съ моей помощью, добьешься чего-нибудь и хорошаго… а теперь главное — лишь бы прицпиться…
Михаилъ Аникевъ глядлъ на него внимательно и печально.
Самое худшее было въ томъ, что онъ очень ясно понималъ и чувствовалъ причину братней радости, его добродушія и внезапно проявившагося родственнаго чувства.
‘Благодтелемъ моимъ хочетъ быть!— мелькнуло у него въ голов:— ну и пусть будетъ! Чмъ хуже, тмъ лучше!’
Николай Александровичъ продолжалъ.
— Теперь, покончивъ съ первымъ моимъ пунктомъ, перехожу ко второму. Во сколько цнишь ты Снжково?
— Почемъ я знаю!— устало отвтилъ Аникевъ.
— Ну вотъ! ай-да хозяинъ! Впрочемъ, настоящую сумму опредлить не трудно, сообразуясь съ оцнкой банка и мстными цнами на землю. Я думаю, если ты продашь, теб все же прядется дополучить, за вычетомъ долга, тысячъ пятьдесятъ, шестьдесятъ…
Аникевъ соображалъ.
— Такъ, вдь, это земля,— сказалъ онъ, наконецъ,— а домъ, вся усадьба… ты знаешь, что одну обстановку комнатъ, картины, библіотеку, по самой малой оцнк, нельзя считать меньше какъ въ пятьдесятъ тысячъ…
Николаи Александровичъ усмхнулся.
— Не увлекайся, мои другъ,— сказалъ онъ:— все это намъ съ тобой можетъ быть очень дорого по воспоминаніямъ, все это въ свое время стоило хорошихъ денегъ, но теперь — старьё. Да и вообще, при продаж, усадьба и обстановка не играютъ роли, не идутъ въ счетъ, за это лишнихъ денегъ никто не дастъ.
— Да я ни за какія деньги не отдамъ усадьбы я дома, гд жили дды и прадды, гд родилась и выросла мама!— въ волненіи крикнулъ Аникевъ.
— А если черезъ годъ съ аукціона продадутъ имніе, что ты сдлаешь?
Противъ этого возразить было нечего,— все клонилось именно къ неизбжному аукціону, такъ какъ расплачиваться съ банкомъ у Аникева ужъ не было возможности.
— Я вотъ что теб скажу,— продолжалъ Николай Алексанфовичъ:— буде ты найдешь возможность распутаться и удержать Снжково, конечно, держи его крпко. Но если катастрофа неминуема, необходимо избгнуть аукціона и не выпустить Снжкова изъ нашего рода. Согласенъ ты съ этимъ?
— Да, конечно!— растерянно прошепталъ Аникевъ.
— Въ такомъ случа я его куплю у тебя… то есть, не я, у меня такихъ денегъ не водится… а тесть купитъ, то есть моя жена… Понимаешь… все равно, оно, въ конц-концовъ, достанется моему сыну… Аникеву…
— Понимаю,— такъ же растерянно выговорилъ Михаилъ Александровичъ.
— Согласенъ?
— Согласенъ.
У него голова закружилась и сердце стучало съ невыносимой болью. Но въ то же время онъ сознавалъ, что комбинація брата — еще лучшее изъ того, что можетъ случиться. И со стороны Николая это естественно и ничуть не предосудительно…
Но, Боже мой, отчего же такъ противно и мучительно думать обо всемъ этомъ?!
А думать необходимо… Вотъ онъ — исходъ! вотъ нежданный и спасительный deus ‘ex machina. Онъ долженъ былъ явиться, и явился…
Аникевъ не слышалъ, что еще говорилъ братъ. Онъ разслышалъ и понялъ только послднія слова его:
— Такъ ты, пожалуйста, собери къ завтрему вс документы, счеты и банковскія квитанціи… Ну, до свиданія, голубчикъ… Теперь ужъ мн пора… Выйдемъ вмст… я довезу тебя, если хочешь…
— Нтъ, я пойду пшкомъ: у меня голова болитъ,— сказала Аникевъ.
— Въ такомъ случа, разумется, пройдись.
Когда они спускались съ лстницы, Николай Александровичъ тихо говорилъ:
— А знаешь ли, Миша, въ заключеніе я позволю себ дать теб благой совтъ: помирись съ женою. Покуралесилъ…и полно! Года ужъ не т, дочь выростаетъ… Мало ли съ чмъ приходится мириться… и вовсе не слдуетъ, въ особенности теперь, когда ты долженъ начать новую жизнь, давать пищу разнымъ пересудамъ и скандаламъ… Я, говоря откровенно, Лидію не очень обожаю, но во всякомъ случа, вдь, она приличная и честная женщина… и вс знаютъ, что она тебя всегда безумно любила… да и теперь еще любитъ… Не будь же безсердеченъ и жестокъ съ нею… Наконецъ, женщина, оскорбленная въ своемъ чувств, на все способна… она можетъ надлать теб самыхъ серьезныхъ непріятностей… Право, помирись… подумай о дочери…
Аникевъ ничего не отвтилъ…

XXXVII.

Когда князю Вово доложили, что пришелъ ‘человкъ отъ господина Аникева’, онъ почувствовалъ нкоторое угрызеніе совсти. Несмотря на всю свою любовь въ ‘Миш’ и на участіе къ его судьб, онъ совсмъ было позабылъ о немъ и не вспомнилъ цлую недлю.
Конечно, оправданій у него нашлось сколько угодно: недля задалась суматошная. Во-первыхъ, отправилась на тотъ свтъ одна изъ его милыхъ старушекъ, цловавшихъ его въ плшку, восьмидесятилтняя княгиня Евдокія Петровна, вдова знаменитаго князя Ивана Ивановича. Княгиню знали вс, родни у нея былъ непочатый уголъ, на панихиды съзжался ‘весь свтъ’. Похороны оказались просто-на-просто удавшейся partie de plaisir, такъ какъ княгиню хоронили въ родовомъ склеп, въ ея имніи, куда и былъ заказанъ экстренный поздъ для провожатыхъ.
Вово былъ тронутъ безболзненной и мирной кончиной доброй старушки, тмъ боле, что она вспомнила о немъ въ послдній день своей жизни, пожелала съ нимъ проститься, поцловала его въ плшку, перекрестила его и подарила ему на память о себ три прекрасныя вещицы: старинный перстень удивительной работы, собственноручно ею вышитый пледъ на собольемъ мху и художественную шкатулку съ туалетными принадлежностями, купленную ею на первой парижской всемірной выставк.
Вово, какъ малый ребенокъ, носился съ этими сувенирами, такъ подходившими къ его вкусамъ, хорошо извстнымъ и весьма одобрявшимся почтенной княгиней.
Во-вторыхъ, одновременно съ панихидами и похоронами, Вово долженъ былъ распинаться, принявъ на себя самое дятельное участіе въ концерт и живыхъ картинахъ у Гатариныхъ. По случаю этого концерта онъ и вспомнилъ было объ Аникев, но ршилъ, что, судя по прежнимъ примрамъ, а ужъ въ особенности при теперешнихъ обстоятельствахъ, отъ него все равно ничего не добьешься, и поспшилъ позабыть о немъ.
Но все-жъ таки совсть упрекнула. Бдный Миша, какія еще бды съ нимъ случились, что онъ еще накуралесилъ за эту недлю?!.
Вово приказалъ позвать ‘человка’ и принялъ Платона Пирожкова въ спальн, гд, посл только что взятой ванны, производилъ сложную и продолжительную операцію своего туалета.
Онъ сидлъ въ какомъ-то совсмъ женскомъ пудермантел передъ большимъ, тройнымъ зеркаломъ, съ трехъ сторонъ отражавшимъ его плшку, окруженный ящичками, коробочками, флакончиками, баночками и самыми разнообразными, таинственными инструментиками.
Тутъ же помщалась и великолпная шкатулка покойницы, но Вово, несмотря на большой соблазнъ, не прикасался къ ней и даже приказывалъ на ночь уносить ее въ другую комнату. Шкатулка вызывала въ немъ воспоминаніе о доброй старушк, ея смерти, панихидахъ и похоронахъ, а онъ не на шутку боялся покойниковъ. Онъ надялся, что это скоро пройдетъ и онъ будетъ безмятежно наслаждаться интересной вещицей. Пока же, лучше не смотрть на нее, особенно на ночь.
‘Дятелъ’ вошелъ, какъ и всегда, бокомъ и скосивъ носъ. Онъ кинулъ быстрый взглядъ на свои блистательные сапоги, а затмъ втянулъ въ себя воздухъ, пропитанный смсью всякихъ благоуханій, вышедшихъ изъ парфюмерныхъ лабораторій Парижа и Лондона.
‘Ишь надушилъ!— подумалъ онъ:— не продохнешь!.. Это еще пронзительне, чмъ наша индйская вервена, чтобъ ей пусто было!’
— Честь имю кланяться, ваше сіятельство!— почтительно произнесъ онъ, косясь на диковинный пудермантель Вово.
— Здравствуй, Платонъ Пирожковъ!— ласково отозвался Вово, не отрываясь отъ зеркала, сморщивъ все лицо и вырывая крошечными щипчиками два слишкомъ длинныхъ волоска, вздумавшихъ совсмъ некстати рости и упорно торчать изъ правой брови.— Что Михаилъ Александровичъ? здоровъ? у тебя врно письмо? давай сюда!
— Никакъ нтъ, ваше сіятельство, я не отъ барина, а то есть самовольно, не извольте гнваться…
— А! что-жъ такое случилось? Не пугай, говори скоре…
‘Дятелъ’ безнадежно махнулъ рукою.
— Къ самому окончательному, то есть, концу подступило,— мрачно произнесъ онъ.
— Что-о?
— Къ самому, говорю, концу… Какъ вамъ угодно, а я молчать и терпть не согласенъ… Они не въ своемъ вид…
Вово въ пудермантел, черныхъ, шелковыхъ чулкахъ со стрлками и дамскихъ туфелькахъ вскочилъ изъ-за зеркала и подбжалъ къ ‘дятлу’.
— Платонъ Пирожковъ, не выводи ты меня изъ терпнія… Я тебя бить буду!— сердито закричалъ онъ.— Что за чепуху ты несешь! Какъ это не въ своемъ вид? Что такое значитъ?
— А хоть бейте!— тоже озлился ‘дятелъ’ и поднялъ носъ.— Истину я вамъ докладываю… Не въ своемъ они вид… Сами посудите: человческаго слова отъ нихъ добиться нельзя, съ голоду себя морятъ… Вчерась не обдамши, вечеромъ тоже ничего, ныньче утромъ безъ чаю раннимъ рано выбжали на улицу и голодные то невдомо гд, извините, шляются. Разв такъ господа длаютъ? Сами посудите… Всю недлю, съ тхъ самыхъ поръ какъ вы были, ровно маятникъ, туда-сюда, а къ людямъ хорошимъ ни ногою… Ни къ намъ кто, ни мы къ кому… Все васъ я поджидалъ, ваше сіятельство, думалъ, прідете, разговорите, авось урезоните… а васъ и слдъ простылъ.
Вово поморщился.
— Каждый день собирался,— скороговоркой шепнулъ онъ,— да длъ поверхъ головы… не могъ… но могъ! Съ чего же это онъ? Сонечка что ли больна?
— Никакъ нтъ-съ, не больна Сонечка, а нтъ ее, изъ Петербурга се увезли въ Царское…
Для ‘дятла’ было достаточно двухъ минутныхъ столкновеній съ горничной Лидіи Андреевны, чтобы завести знакомство, основанное на взаимной любознательности. Онъ уже два раза тихомолкомъ былъ на Фурштатской и отлично зналъ вс обстоятельства.
— Такъ вотъ что!— нсколько растерянно сказалъ Вово.— Ну, барыня!..
— Барыня у насъ чувствительная, ее на кривой не объдешь, на червячка она не пойдетъ, не клюнетъ!— убжденно замтилъ Платонъ Пирожковъ.— Да кабы, ваше сіятельство, одно это…
Онъ замялся.
— Что-жъ еще? говори разомъ, не то, право, бить буду!
— Княгиня вернулась, вотъ что.
— Господи, какая еще тамъ княгиня?
— Будто не знаете… Все та же, прежняя… Лакея присылала… съ записочкой…
‘Дятелъ’ спокойно солгалъ, Алина прислала свою записку съ посыльнымъ и въ квартиру Аникева подалъ ее швейцаръ, но, вдь, нельзя же было сказать правду.
Вово хлопнулъ себя по лбу своой выхоленной ручкой и забгалъ въ разввавшемся пудермантел, представляя собою самую невроятную маскарадную фигуру.
Вотъ затменіе! Ну, какъ же было не сообразить, не догадаться… тамъ… у Натальи Порфирьевны!.. Миша никогда не длалъ ему никакихъ прямыхъ признаній, но онъ впалъ эту исторію, какъ знали ее многіе. Онъ никогда и никому не говорилъ о ней въ своемъ кругу, въ томъ кругу, гд вращалась теперь Алина… Онъ далъ Миш слово, когда Лидія Андреевна, при немъ, сдлала какъ-то разъ самые ясные намеки, молчать ‘въ свт’ о прошломъ Алины и обо всхъ на ея счетъ сплетняхъ, и держалъ это слово ради своихъ отношеній къ Миш. Онъ былъ увренъ, какъ и Платонъ Пирожковъ, какъ и вс, что все это прошло навсегда и конечно безповоротно.
Но, вдь, княгиня Алина, сумвшая добраться до Натальи Порфирьевны, совсмъ обворожить ее и съ ея помощью устроить себ положеніе ‘въ свт’ — теперь интересна, соблазнительна. Она оперилась, признана всми, стала настоящей княгиней, будто и всегда была ею, она такъ красива и ловка… И когда она помнила Мишу, эта мраморная статуя, что-жъ мудренаго, если прежнее вернулось.
‘Это серьезно. Очень серьезно! и какъ не во-время!… Теперь она всему мшаетъ’…— думалъ Вово.

XXXVIII.

А ‘дятелъ’ готовилъ ему новую неожиданность.
— Да кабы одна княгиня, а то у насъ и новыя ‘штучки’ заводиться начали,— таинственнымъ, многозначительнымъ шепотомъ произнесъ онъ, повсивъ голову, такъ что носъ ткнулся въ бронзовую подкову, красовавшуюся на синемъ галстух.
— Какъ? Ну, вотъ еще вздоръ какой!
— А не врьте! Вчерась это, передъ сумерками… Я-то былъ ушодши…
И онъ, во всхъ потребностяхъ, передалъ разсказъ дворника.
Вово внимательно слушалъ, но перебивая.
— Ну, какъ же тутъ думать прикажете?— занылъ ‘дятелъ’ разводя руками.— Никогда мы такимъ баловствомъ не занимались, и очень высоко себя цнимъ, со всякими, смю сказать, шлюхами возиться не станемъ. Вотъ я иду сюда, да и думаю: нтъ, это совралъ онъ, дворникъ-то… она хоть и махонькая, хоть и вертлявенькая, а надо такъ полагать, что вовсе не ‘штучка’… Кто жъ бы такое могла быть?.. Ваше сіятельство, явите божескую милость, прикиньте въ мысляхъ, кто бы такое могла быть? Ничего они вамъ не говорили… не про какую такую?..
Платонъ Пирожковъ во время пути совсмъ истомился любопытствомъ и не могъ больше переносить своего незнанія.
— Постой! какъ ты сказалъ? бловолосая… маленькая… тоненькая?— быстро спрашивалъ Вово.
— Такъ точно-съ… дворникъ говоритъ: волосы, говоритъ, блые, что твой ленъ, а махонькая, говоритъ, такая, что вотъ взялъ, посадилъ ее на ладонь, прихлопнулъ — и нтъ ничего!
‘Богъ мой, да, вдь, это Ninette!— чуть было громко не крикнулъ Вово:— она… другому некому и быть… Сумасшедшая!.. Ну, дточки!’
А совсть опять упрекнула — вдь, онъ и у Хрепелевыхъ не былъ посл ‘скандала’. Можно себ представить, что тамъ творится! Онъ ршилъ сегодня же къ нимъ похать и постараться увидть Ninette. Она ничего отъ него не скроетъ. Но прежде всого надо навдаться къ Наталь Порфирьевн. Онъ видлъ ее на одной изъ панихидъ, только ни слова не сказалъ съ нею, а на похоронахъ ее не было.
— Такъ кто же это? сдлайте божескую милость!— между тмъ изнывающимъ тономъ тянулъ ‘дятелъ’.,
— А я почему знаю,— сказалъ Вово.
— Такъ вы узнайте, безпремнно узнайте, потому ежели теперь эта самая любовная канитель еще начнется, да съ двухъ концовъ, тогда, прямо говорю, все пойдетъ прахомъ!..
Платонъ Пирожковъ вдругъ оскся и очень странно фыркнулъ носомъ.
Вово съ изумленіемъ взглянулъ на его нелпое лицо, подергиваемое жалкой гримасой, и увидль, что онъ вотъ-вотъ сейчасъ разревется.
— Никакъ ты ужъ и рюмить собрался?.. Ну, чего тамъ… полно!— ласково проговорилъ онъ и похлопалъ ‘дятла’ по плочу.
Слова эти произвели поразительное дйствіе. Платонъ Пирожковъ сразу выпрямился, закинувъ голову, ощетинилъ усы и отставилъ ногу.
— Это кто-жъ такое… рюмитъ!.. Я-то?! Обознались ваше сіятельство!— мрачно заговорилъ онъ.— Что я, баба что-ли! Да и нечего сказать, невидаль!.. Мн-то что! Пускай себ пропадаетъ баринъ, они мн ни братъ, ни сватъ, я лакей ихній, а они господинъ, ну и пускай пропадаютъ!.. Богъ имъ судья — всю-то жизнь мою они погубили… Можетъ, я теперь человкомъ былъ бы, а по ихней милости что я такое?.. тьфу! мочалка!..
Платонъ Пирожковъ остановился и, принявъ боле скромную позу, ужо совсмъ инымъ, скорбнымъ тономъ продолжалъ:
— Вдь, еще въ Снжков, какъ ребятками мы были, они надо мной тиранство свое показывали… Бывало, нашалятъ они что-нибудь несообразное, чувствуешь, что безъ строгаго взысканія никакъ не обойтись, сейчасъ и бжишь либо къ барын, либо къ мусье Жульяру и въ ноги: простите, молъ, это я все надлалъ, я долженъ быть въ отвт, а Михайло Александрычъ ни-ни… Ну, и попадетъ иной разъ, барыня-то больше прощали, а мусье Жульяръ скъ, то-есть, такъ надо сказать — дралъ безъ милосердія… Мальшишка, говоритъ, кошонъ рюсъ, говоритъ, и приказываетъ Семену: сэкъ иво, сэкъ, говоритъ, карашо сэкъ! А Семенъ буфетчикъ и радъ — аспидъ былъ, какъ есть палачъ… такъ отдерегь, что потомъ дня три все наровишь бочкомъ присаживаться, потому прямо и ссть-то невозможно…
Вово, снявъ пудермантель, продлывалъ гимнастическія движенія руками и ногами, присдалъ, подпрыгивалъ, вертлъ туловищемъ, улыбаясь смотрлъ на ‘дятла’ и начиналъ чувствовать настоящее умиленіе.
— Такъ чмъ же Михаилъ-то Александровичъ тебя тиранилъ?— наконецъ, воскликнулъ онъ, лаская бднаго ‘дятла’ своими великолпными бархатными глазами.— Разв онъ заставлялъ тебя брать на себя его провинности?
— Заставлять не заставляли, а все-жъ таки мн отъ этого не легче, драли-то не ихъ, вдь, а меня,— объяснилъ Платонъ Пирожковъ.
— Ну, да что розги!— помолчавъ, продолжалъ: онъ — то были цвтики, а ягодки-то впереди созрвали. Выросли мы, жить, что называется, стали… Такъ нешто это жизнь моя была… сами посудите, ваше сіятельство: всякій человкъ свое удовольствіе иметъ, свою волю, свободу… время придетъ, своимъ домкомъ обзаведется, женой, дтишками. А я, прости Господи, бобылемъ былъ, бобылемъ и остался, рабомъ ихнимъ былъ, рабомъ и по сіе время… Имъ весело, а мн отъ ихъ веселья какая прибыль? Сапоги да платье ихнее чищу, пыль обметаю. Плохо имъ — тутъ вотъ и мн плохо… Старая барыня померли, они грустятъ, какъ тнь ходятъ — и я за ними. Съ барыней, съ Лидіей Андреевной нелады идутъ, такъ и у меня душа не на мст. Они мечутся изъ города въ городъ, и я за ними. Амуры пошли Снжковскіе, съ барышней Лукановской въ парк пропадаютъ, а я караулю, какъ-бы кто въ паркъ не прошелъ, да, Боже упаси, чего не замтилъ… Барышня за князя замужъ, а я дрожу, какъ осиновый листъ, ночей не сплю напролетъ, у дверей прислушиваюсь, пистолеты, ножи, бритвы стерегу, какъ бы грха не случилось… потому, больно они страшны тогда были… и-и!.. не приведи Господи!.. О заграницахъ нашихъ ужъ и не говорю, ежели поминать эти мытарства, такъ лучше набрать себ полыни въ ротъ, да и жевать… Нтъ, ваше сіятельство, хоть я и простой человкъ, хотъ мать родила и въ дворовой изб, а все-жъ таки никто не похвалитъ ихъ за то самое…
— За что за что?— съ серьезнымъ видомъ спрашивалъ Вово, становясь въ фехтовальную позу, наступая на ‘дятла’ и вертя передъ его грудью кулакомъ.
— А за то, что они изъ меня цпного пса сдлали,— отвтилъ Платонъ Пирожковъ, отскакивая въ уголъ.
— Кто-жъ это тебя на цпь посадилъ?.. Разъ-два, разъ два!..— настигалъ его Вово и въ углу.— Всмъ крестьянамъ волю дали, а ты одинъ во всей Россіи крпостнымъ остался! Да ты, братецъ, феноменъ, ты — анахронизмъ рдкостный!
‘Дятелъ’ совсмъ оскорбился.
— Обидныхъ словъ, ваше сіятельство, я на своемъ вку не мало наслушался…— заговорилъ онъ:— хоть какимъ угодно а… хранисомъ обзывайте, меня отъ того не убудетъ… я къ вамъ по старой памяти, какъ къ доброму барину, другу ихнему старинному, я къ вамъ съ душою, а вамъ все шуточки, вы все на смхъ…
Вово пересталъ фехтовать и скорчилъ дтское лицо.
— Ну, извини, Платочекъ, я больше не буду… никогда не буду больше называть тебя а…хранисомъ!
— Да и не придется, потому я принялъ ршеніе, сейчасъ такъ прямо въ газету и иду… публиковаться.
Вово сталъ совсмъ серьезенъ.
— Слушай,— сказалъ онъ:— ты теперь иди публиковаться… вотъ теб и на публикацію (онъ взялъ со стола портъ-монэ, вынулъ оттуда десятирублевую бумажку и далъ ее ‘дятлу’)… все я сегодня разузнаю и обо всемъ подумаю, а Михаилу Александровичу ты скажи, чтобы онъ подождалъ меня часовъ около восьми, скажи, что ты меня на улиц встртилъ, что у меня къ нему дло есть и что я буду около восьми непремнно…
— Очень вами благодаренъ,— поклонился ‘дятелъ’:— только какъ же это я имъ скажу, когда ихъ, можетъ, и весь день- дома не будетъ?
— А какъ знаешь… Ну, сокращайся.
— Счастливо оставаться!— со вздохомъ произнесъ Платонъ Пирожковъ, взглянулъ на свои сапоги и бокомъ прошмыгнулъ въ дверь.

XXXIX.

— Мой милый князь! васъ-то мн и надо…— сказала Наталья Порфирьевна, когда Вово, неслышно, но быстро подлетвъ къ ней, почтительно цловалъ ея руку.— Садитесь вотъ сюда, постарайтесь сидть смирно и быть серьезнымъ… Я очень рада, что, пока, никого нтъ и мы можемъ нсколько минутъ поговорить свободно…
Вово никакъ не ожидалъ подобнаго приступа. Наталья Порфирьевна никогда съ нимъ не говорила такимъ торжественнымъ тономъ. Къ тому же она, видимо, чмъ-то очень разсержена, до того разсержена, что на ея мягкомъ, художественно подправленномъ лиц нтъ даже обычной ‘святой’ улыбки. Очевидно онъ сейчасъ услышитъ что-нибудь крайне интересное.
Онъ граціозно помстился на указанномъ ему мст, сложилъ губы сердечкомъ, поднялъ брови, и весь превратился въ почтительное вниманіе.
Наталья Порфирьевна строго спросила:
— Вдь, вы, если не ошибаюсь, очень близки и дружны съ Мишелемъ Аникевымъ?
Брови Вово поднялись еще выше.
— Да, я съ нимъ друженъ,— сказалъ онъ:— я еще мальчикомъ изъ Пажескаго корпуса ходилъ къ нимъ въ отпускъ.
— Помню, помню… покойная ваша maman должна была, страдая легкими, постоянно жить въ Египт и поручила васъ Софь Михайловн… Вы и теперь съ нимъ хороши, съ Мишелемъ? видаетесь?
— Разумется… je l’aime de tout mon coeur, c’est un homme adorable, ce Michel…
— Вотъ, вотъ… поэтому васъ-то мн и надо! Скажите, пожалуйста, онъ съ ума сошелъ, этотъ вашъ homme adorable? У меня, знаете, тоже была къ нему симпатія et puis… l’aimais tant за pauvre m&egrave,re… я съ нимъ теперь встртилась случайно, въ магазин у Кнона… обласкала его, позвала къ себ, поисповдывала, пожурила, и простила. Онъ надлалъ столько всякаго вздора въ своей жизни и совсмъ меня знать не хотлъ. Но онъ мн все представляется мальчикомъ, рядомъ съ Софьей Михайловной… и онъ такъ похожъ на нее! Въ немъ что-то милое и жалкое… et plein de talents avec a! Я хотла мало-помалу исправить вс его глупости, устроить его, пустить въ ходъ Я за него хлопотала, заинтересовывала имъ… и что же!..
— Это вы за его великопостную импровизацію, Наталья Порфирьевна?— не утерпвъ, съ хитрой миной перебилъ Вово.
— Какое импровизація!— сказала она, становясь еще торжественне и строже:— кабы только этотъ грхъ! Нтъ, похуже, во сто разъ похуже! Всю недлю мн только и говорятъ о немъ одно дурное и удивляются, какъ это я могу принимать въ немъ участіе. Да и кто говоритъ! если-бы такъ, болтали, я бы не обратила вниманія. А то, вдь, Елена Федоровна, князь Иванъ Николаевичъ, графъ Бибергейль, Казарлинъ… наконецъ, Ольга Петровна прислала ко мн вчера свою mademoiselle Пиперъ, знаете?— и, съ перваго же слова, о немъ!
— Господи! да что же такое ужасное сдлалъ этотъ бдный Мишель? Какое таинственное преступленіе?!— воскликнулъ Вово.
— Онъ очень глупо держитъ себя со своей женой,— рзко проговорила Наталья Порфирьевна.— Несчастье можетъ быть со всякимъ, молодежь иногда себя губитъ необдуманными браками, все это такъ. Vous savez… sa femme… je ne la porte nullement dans mon coeur… у меня нтъ и не можетъ быть съ нею ничего общаго, она у меня никогда не бывала и не будетъ… но… вотъ она сумла заинтересовать своимъ положеніемъ всхъ этихъ лицъ. On la dit tr&egrave,s malheureuse… Она, видите ли, очень порядочная женщина, безумно его любитъ, а онъ бросилъ ее, убждалъ съ кмъ-то и теперь самымъ жестокимъ образомъ отнимаетъ у нея единственную дочь — ея послднее сокровище!
— Наталья Порфирьевна, да, вдь, это все вздоръ!— воскликнулъ, даже вспыхнувъ, Вово.
— Ахъ, Богъ мой!— пожавъ плечами, произнесла Наталья Порфирьевна:— не звать же слдователя, прокурора, адвоката и присяжныхъ, чтобы разбирать, кто тамъ изъ нихъ правъ, кто виноватъ. Вы очень хорошо понимаете, что не въ этомъ дло… Тутъ Елена Федоровна и Ольга Петровна, и князь Иванъ Николаевичъ и вс!.. Да что онъ, о двухъ головахъ, вашъ другъ Мишель?! Противъ такой арміи я не могу защитить его, къ тому же мн и неприлично защищать его, когда такія обвиненія и факты!
— Что же ему, однако длать, если его жена — олицетворенное притворство и безсердечіе!— уныло сказалъ Вово.— Она извращаетъ правду ужасно и не передъ чмъ не останавливается!
Наталья Порфирьевна опять слегка пожала плечомъ.
— Эта madame Anikeieff, должно быть, не глупа, вотъ что!— замтила она.— Если-бъ ею были пущены въ ходъ чистыя выдумки, тогда бы еще другое дло, но она, мы съ вами, вдь, знаемъ это, вышиваетъ свой узоръ по крпкой канв… Посмотрите: бросилъ онъ ее? Да. Убжалъ съ какой-то тамъ дамой или двицей? Да. Хочетъ онъ взять къ себ дочь? Думаю, что да… онъ мн не признавался въ этомъ прямо, но изъ его словъ я вывела, что ему невыносимо оставлять двочку въ ея рукахъ. Наконецъ, что она и его, и дочь безумно любитъ — кто же можетъ доказать, что это не такъ? Я, по крайней мр, не берусь.
— Вы можете одно, Наталья Порфирьевна,— горячо сказалъ Вово, блеснувъ своими великолпными глазами!— вы можете говорить, что хорошо знаете Аникева, что онъ человкъ честный и съ сердцемъ, что его жена недостойна его, что она фиглярка, отравила его жизнь и не можетъ хорошо воспитать дочери. Наконецъ, двочка обожаетъ отца и вовсе не обожаетъ свою мамашу. Дти чувствуютъ, кто ихъ любитъ! Все это вы можете говорить, и вс вамъ поврятъ!
— Вы увлекаетесь, мой милый князь,— протянула, улыбнувшись, Наталья Порфирьевна.— Очень жаль, но мы тутъ безсильны. Начать съ того, что у меня нтъ никакихъ данныхъ порочить эту даму, я ее совсмъ не знаю. Главное же, всегда нужно предвидть возраженія, которыя вамъ будутъ длать. Хорошо, скажутъ, но почему же она не можетъ воспитать дочери, а онъ можетъ? Она ему не измнила, ни съ кмъ не бгала, ея нравственность чиста… Онъ же легкомысленный человкъ во всякомъ случа… онъ… сердцедъ… вдь я вамъ далеко не все разсказала…
— Неужели есть и еще что-нибудь новое?— жалобно прошепталъ Вово.
— Rien de bon! Онъ вскружилъ голову этой… княжн Хрепелевой… Боже мой, а я то считала ее чистымъ и прелестнымъ ребенкомъ!.. Да, вскружилъ ей голову… Ильинскій, женихъ, замтилъ это, подслушалъ ихъ нжное объясненіе et… enfin… въ результат извстная вамъ милая исторія у меня въ дом! Я вовсе не заступаюсь за эту пропащую двочку… c’est la perversion mme! Но хорошъ и вашъ другъ… у меня! Да, вдь, она еще вчера короткія платья носила! Совсмъ ребенокъ! C’est du propre — allez!
Вово не могъ усидть въ кресл.
— Наталья Порфирьевна! Бога ради… Pas a, oh pas a!— горячился онъ:— voyons… вдь, онъ ее увидлъ… въ первый разъ тогда, уже въ конц вечера… я самъ его къ ней подвелъ… они и двухъ минутъ не говорили другъ съ другомъ! Non, ma foi c’est par trop fort!
Наталья Порфирьевна съ удивленіемъ глядла на хорошенькаго князя.
— Я васъ никогда такимъ не видала!— наконецъ, сказала она, озаряя его своей появившейся ‘святою’ улыбкою.— Врно, дружба еще жива на свт! Такъ вотъ вы уговорите вашего друга образумиться, помириться, что-ли, съ женою, словомъ, прекратить вс эти толки, остепениться… Пусть бы онъ взялъ примръ со своего брата… vous savez… кто о немъ зналъ? И вдругъ такое видное назначеніе! il va faire une bien belle cari&egrave,re! А еще его, помню, лнтяемъ и не далекимъ считали.
— Такимъ онъ и былъ,— замтилъ Вово.
— Однако, вотъ, его выдвигаютъ… Ему же выданъ патентъ на высшія способности… О немъ говорятъ, какъ о будущемъ государственномъ дятел… И сразу, безъ службы, такое положеніе!.. excusez du peu! Нтъ, видно онъ уменъ! А этотъ Мишель… да знаете ли — онъ ко мн и не заглянулъ боленъ онъ, что ли?
— Я у него буду сегодня… все узнаю.
— И прекрасно сдлаете… Образумьте. Скажите ему отъ меня, что дла его такъ плохи, какъ онъ и не воображаетъ… avec les meilleures intentions je ne puis rien pour lui!
— Alors-c’est un arret de mort?
— Presque… Кто же виноватъ! А впрочемъ… какъ это говорится… сердце не камень! Передайте ему, чтобы онъ ко мн захалъ… только я не могу… (она хотла сказать, что не можетъ принять его въ т часы, когда у нея вс бываютъ, но остановилась) нтъ, позвольте! Пусть онъ задетъ въ субботу вечеромъ посл всенощной…
Въ это время входилъ князь Бирскій, обязанность котораго въ этомъ дом состояла не только въ аккомпанированьи свтскихъ пвцовъ и пвицъ, но и въ доставленіи Наталь Порфирьевн самыхъ свжихъ городскихъ новостей. Она его обыкновенно и встрчала словами старой псенки о Мальбруг: ‘quelle nouvelle m’apportez’ На этотъ разъ онъ ей не далъ даже времени для вопроса.
— А я къ вамъ съ удивительной новостью, съ новостью fin de si&egrave,cle!— весело объявилъ онъ, цлуя ея руку:— imaginez vous… le dnouement du drame… маленькая княжна Хрепелева вчера бъ ночь сбжала изъ дома родительскаго… и къ кому? къ вашему импровизатору — Аникеву!
— Это неправда!— вырвалось у Вово.
— Извините, князь, это правда!— сухо проговорилъ Бирскій, кланяясь.— Мн сейчасъ сообщилъ это мой старый пріятель Лопухинъ, родной братъ княгини Хрепелевой, онъ захалъ ко мн прямо отъ нихъ… тамъ Богъ знаетъ, что происходитъ… un vrai drame!
Наталья Порфирьевна посмотрла на Вово уничтожающимъ взглядомъ.
Онъ совсмъ растерялся и ничего не могъ сообразить.
Наскоро простясь, онъ пустился почти бгомъ черезъ анфиладу громадныхъ гостиныхъ и галлерей Талубьевскаго дома, едва не забылъ надть пальто, и похать къ Хрепелевымъ.
Но тамъ никого не принимали.

XL.

Разставшись съ братомъ, Аникевъ медленно пошелъ, направляясь къ Михайловскому скверу. День разгулялся, подулъ мягкій втеръ, чувствовалось первое дыханіе приближающейся весны.
Было еще довольно рано, и Аникевъ соображалъ, что всего лучше дойти пшкомъ до набережной. Такимъ образомъ онъ попадетъ къ Алин именно въ самое время.
Конечно, онъ рисковалъ не застать ее дома, или застать не только ее, а и ея князя, и всякихъ постороннихъ людей.
Опять увидть этого невыносимо противнаго человка, услышать его отвратительно-скрипящій голосъ, дотронуться до его красной, холодной руки…
Все равно, все равно, но онъ уже не можетъ не идти къ ней, потому что усталъ невыносимо и кром нея у него никого нтъ теперь. На Фурштатской онъ опять ничего не добился, то-есть не добился Сони. Ему сказали, что Лидія Андреевна вернулась вчера вечеромъ одна и очень рано ушла изъ дому. Тогда онъ похалъ въ Европейскую гостиницу, къ брату. Ничего особенно пріятнаго, радостнаго онъ и не ждалъ отъ этого свиданія, но все же не думалъ, что придется истомиться и устать до такой степени…
Правда, есть одинъ человкъ, съ которымъ не холодно, это — Вово. Онъ чуть ли не одинъ остался отъ прежняго времени. Несмотря на свое удивительное подчасъ легкомысліе и мелочность, онъ все-же не измнилъ, вмст съ измнившимися обстоятельствами, какъ измнили другіе. Что-жъ такое, если онъ производитъ впечатлніе вчнаго полуребенка, если онъ довольствуется самымъ пустымъ существованіемъ и никогда не могъ ни на чемъ серьезно остановиться. Все же онъ гораздо выше множества людей, считающихся серьезными. Онъ честенъ и добръ, ни въ комъ не заискиваетъ, неспособенъ ни на какую интригу. Съ нимъ случаются минуты духовнаго просвтлнія, когда вдругъ, сквозь оболочку свтской маріонетки, проглядываетъ что-то разумное, сердечное, человческое.
Къ нему бы? Только, вдь, неизвстно, на какую попадешь минуту, а главное,— гд же его искать: въ этотъ часъ онъ ужъ кончаетъ свой туалетъ и начинаетъ свое вчное порханіе по городу.
Никого нтъ, кром Алины. Эту недлю, до вчерашняго дня, Аникевъ мало о ней думалъ, онъ думалъ только о Сон. Но записка, прочтенная имъ вчера вечеромъ, опять его отравила. Не забывая о Сон, то и дло мучительно возвращаясь къ ней мыслями, онъ чувствовалъ, однако, что образъ Алины снова вернулся, что онъ здсь — и не уйдетъ.
То было жуткое, мучительное и въ то же время зачаровывающее ощущеніе. Въ немъ заключался и паническій ужасъ близости призрака и сердечная радость близости живого, любимаго существа. Аникевъ сталъ, наконецъ, удивляться, какъ же онъ могъ эти дни, эти мучительные дни прожить безъ Алины — до того возростало въ немъ, съ каждой минутой, страстное влеченіе къ ней, желаніе скоре,— скоре ее видть, слышать ея голосъ…
Самъ того не замчая, онъ ускорялъ шагъ и, повернувъ отъ Лтняго сада на набережную, почти бгомъ спшилъ къ ея подъзду.
Теперь ему казалось, что онъ непремнно опоздаетъ, что вотъ она, можетъ быть, въ эту самую минуту уже выхала изъ дому, что онъ засталъ бы ее, если-бъ не потерялъ даромъ столько времени.
Если ея нтъ, если онъ не можетъ сейчасъ же ее увидть,— что станетъ онъ длать? Ему уже представлялось, какъ онъ долгіе часы, въ томительномъ нетерпніи, ходитъ взадъ и впередъ по набережной…
Запыхавшись, съ громко стучащимъ сердцемъ, отворилъ онъ тяжелую дверь. Швейцаръ, очевидно, его узнавшій, сказалъ ему:
— Княгиня дома, только врядъ ли принять могутъ.
— Отчего?
— Да он что-то нездоровы, второй день не вызжаютъ! Однако, распоряженія никакого не было-съ. Я сейчасъ позвоню, вы извольте отдать свою карточку человку…
Черезъ нсколько секундъ съ лстницы сбжалъ длинный молодой лакей, сіявшій блымъ галстухомъ и гербовыми пуговицами. Онъ почтительно принялъ отъ Аникева карточку и также быстро поднялся по широкимъ ступенямъ.
Аникевъ совсмъ застылъ и смутно чувствовалъ, что если Алина не приметъ его,— онъ никогда больше къ ней не вернатея.
Прошло дв-три длинныя минуты.
— Пожалуйте!— раздалось, наконецъ, сверху.
Тогда онъ медленно снялъ съ себя пальто и сталъ подниматься по лстниц.
Тотъ же молодой лакей провелъ его по знакомымъ уже комнатамъ и оставилъ у спущенной портьеры, за которой была та уютная маленькая гостиная, гд нсколько дней тому назадъ скрипящій голосъ ‘la bte’ нарушилъ наплывшее было любовное очарованіе.
Аникевъ не усплъ еще ршить — слдуетъ-ли ему пройти туда или подождать, какъ шевельнулась портьера. Но это была не Алина, а молоденькая хорошенькая двушка съ хитрыми зеленоватыми глазами, въ гладкомъ темномъ платьиц, черномъ шелковомъ передничк и съ манерами скромной институтки.
Вра граціозно поклонилась, остановила на лиц Аникева слишкомъ внимательный взглядъ и нжнымъ голоскомъ произнесла:
— Княгиня васъ просятъ… только он извиняются, он совсмъ нездоровы… Пожалуйте за мной, я васъ проведу.
Онъ послдовалъ за нею черезъ маленькую гостиную, прошелъ еще одну какую-то комнату. Затмъ Вра отворила дверь, пропустила его,— и сама исчезла, громко щелкнувъ за нимъ дверною ручкой.
Аникевъ очутился въ обширной комнат, затянутой пушистымъ блднымъ ковромъ, задрапированной блымъ шелкомъ съ затканными по немъ, тоже блдными букетами. Онъ увидлъ свою фигуру, отраженную въ громадномъ трюмо, увидлъ туалетный столъ, жардиньерку съ разноцвтными душистыми гіацинтами, всякія шифоньерки, столики, бездлушки. Онъ понялъ, что это спальня Алины.
Когда она, въ тотъ разъ, показывала ему свое помщеніе, она отворила и эту дверь, сказавъ: ‘это моя спальня’. Но онъ тогда заглянулъ, ничего не видя, и тотчасъ же отошелъ отъ двери, почувствовавъ неловкость и какое-то тоскливое раздраженіе.
Да, это спальня Алины. Но гд же кровать? Гд она сама?
— Это вы?— услышалъ онъ ея тихій голосъ.
Тогда, вглядвшись по направленію, откуда раздался голосъ, онъ понялъ. Кровать и вся глубокая, большая ниша, гд она помщалась, были скрыты подвижной блой шелковой занавсью. Ему внезапно вспомнилось, что самъ же онъ какъ-то разъ, въ Снжков, нарисовалъ ей именно такое устройство спальни. Кровать должна быть вдоль ниши, подъ балдахиномъ, а занавсъ, если ее совсмъ отдернуть, собирается у стны, гд изголовье, мягкими складками, почти теряется и не нарушаетъ общаго впечатлнія.
— Вы больны? Что такое?— тревожно спросилъ Аникевъ.
— Какъ видите… настолько больна, что со вчерашняго вечера не могу поднять головы и не встаю съ постели… Впрочемъ, это не опасно, а только очень мучительно. Это мигрень, которой я отъ времени страдаю. Она проходилъ гораздо скоре, если я лежу неподвижно иногда всего нсколько часовъ, иногда сутки. Если же я вздумаю встать пока совсмъ не прошло, боль сейчасъ же усиливается и тогда приходится мучиться два, три, даже четыре дня. Сегодня ночью было ужасно!.. Теперь гораздо лучше, минутами почти стихаетъ, но если я вздумаю подняться, одться и пройтись въ другія комнаты — тогда вернется, и конца не будетъ! Поэтому мн оставалось или совсмъ не принять васъ, или принять вотъ такъ… Но, вдь, я ждала васъ, Боже мой, какъ ждала!..
Она остановилась и потомъ прибавила:
— Отчего вы не заглянули вс эти дни?.. хоть бы отвтила на мою записку… вы-то здоровы?
— Я на ногахъ,— сказалъ Аникевъ:— даже чувствую особенную потребность двигаться, двигаться потому, что не нахожу себ мста. Кажется, я никогда не ходилъ столько по улицамъ, сколько хожу это время… Отчего я не заглянулъ, Алина? Да, вдь, я тогда выбжалъ отъ васъ въ такомъ ужас, какъ посл встрчи съ привидніемъ… Мн страшно было и подумать о томъ, какъ же я вернусь, какъ вынесу новую такую встрчу… Потомъ… со мной случилось несчастье… да, несчастье…
Онъ остановился.,
— Скажите мн все, не скрывайте отъ меня, ради Бога,— прежнимъ, такъ живо вспомнившимся ему, нжнымъ и умоляющимъ голосомъ заговорила Алина.— Ваше несчастье — мое несчастье… Разберемъ же, обсудимъ его вмст, какъ тогда… Миша! Только вы такъ далеко… мн трудно громко говорить и я васъ почти не слышу… Гд вы? Пойдите сюда, сядьте вотъ въ это кресло, тогда мы можемъ говоршь тихо-тихо, насъ будетъ раздлять только занавсъ…
Онъ такъ и сдлалъ. Кресло было приставлено почти къ самой кровати. Занавсъ зашевелилась.
— Гд ваша рука?— сказала Алина.— Дайте мн ее пожать хотъ черезъ матерію…
Она собрала, какъ только было можно, тяжелый толстый шелкъ и, почувствовавъ руку Аникева, крпко сжала его пальцы.
Его бросило въ жаръ отъ этого пожатія. Онъ чувствовалъ Алину рядомъ съ собою, слышалъ ея малйшее движеніе, слышалъ ея дыханіе.
— Говори же, говори, что случилось?— страстнымъ шопотомъ спросила она.
Онъ разсказалъ ей о своемъ свиданіи съ Соней, о предложеніи и бшенств Лидіи Андреевны, о томъ, какъ она увезла Соню въ Царское, и, наконецъ, о своемъ ршеніи похитить дочь.
Алина не прерывала его ни однимъ словомъ. Когда онъ замолчалъ, она сказала:
— Это невозможно, изъ этого ничего не выйдетъ… У тебя силой отберутъ Соню, заставятъ, понимаешь, заставятъ тебя ее отдать… Тебя истерзаютъ!.. И потомъ… подумай же, что будетъ съ бдной двочкой, каково ей будетъ вынести все это! Хорошо, что ты мн разсказалъ, для меня все это ужъ не новость, только, конечно, я совсмъ не такъ слышала. Объ этомъ говорятъ… Лидія Андреевна дйствуетъ энергично, она себ нашла очень сильныхъ защитниковъ. Третьяго дня я захала къ Наталь Порфирьевн и застала у нея князя Ивана Николаевича… знаешь! При мн говорили… Боже мой, какая это была пытка!.. я должна была выслушивать, что ты какой-то извергъ… и молчать!
— Это Наталья Порфирьевна меня извергомъ объявила?— спросилъ дрогнувшимъ голосомъ Аникевъ.
— Нтъ, она была довольно сконфужена, даже пробовала что-то возразить, но потомъ, конечно, замолчала, когда князь объявилъ, какія лица тоже заинтересованы судьбою этой ‘несчастной, покинутой женщины’. Вотъ видишь, ничего нельзя! Она ужъ и такъ испортила теб репутацію… Очень можетъ быть, что тебя ждутъ всякія непріятности… сила солому ломитъ.
— Боже мой, да, вдь, это съ ума сойти можно!— прошепталъ Аникевъ.
— Теб остается одно, одинъ способъ побдить Лидію Андреевну, это — послдовать ея совту, исполнить ея желаніе. Вернись къ ней.
— Этого вотъ и Платонъ Пирожковъ желаетъ!— съ печальной усмшкой сказалъ Аникевъ.
— Это единственное, что теб могутъ теперь посовтовать вс твои друзья…
— И ты? и ты?
— А я прежде всхъ, потому что больше всхъ дорожу твоимъ спокойствіемъ и думаю о твоей репутаціи.
— Хорошо спокойствіерядомъ съ нею!
— Скажи лучше, рядомъ съ Соней!.. Вдъ, отъ тебя самого зависитъ ограничить Лидію Андреевну извстными рамками… Тогда, въ Снжков, я слишкомъ была молода, она представлялась мн страшной, и я боялась ее за тебя. Теперь же… перезжай къ ней, этимъ ты страшно много выиграешь и возьмешь у нея изъ рукъ вс козыри. А при первой непріятности, прямо ко мн, и я научу тебя, какъ справляться съ ней, если ты самъ не умешь… Я завтра же кое-кого увижу, все разузнаю, вс ея ходы, и сейчасъ же сообщу теб… До тхъ поръ, умоляю тебя, не длай ровно ничего, подожди моихъ извстій… Общаешь? Дай слово, иначе я не отпущу тебя! Слышишь? Миша! Ты слишкомъ горячъ, слишкомъ возбужденъ, ты не судья въ своемъ дл… доврься мн… Дай же слово, что подождешь!
— Ну, хорошо, подожду,— растерянно произнесъ онъ, сознавая, что, во всякомъ случа, ему только теперь и остается ждать.
Къ тому же онъ начиналъ забывать и Соню, и Лидію Андреевну, и все на свт. Близость Алины опьяняла его.
Онъ сдлалъ надъ собой послднее усиліе и поднялся съ кресла.
— Однако, я долженъ уходить… Что-жъ ты меня не гонишь?— прошепталъ онъ такъ тихо, что она едва разслышала.
— Зачмъ?— сказала она:— мы здсь въ безопасности,— иначе я такъ не приняла бы тебя… Никто не посметъ меня безпокоить, пока я не позвоню…
— Такъ же, какъ и въ тотъ разъ?— перебилъ ее Аникевъ.
— Этого никогда больше не повторится! Къ тому же онъ ухалъ на два дня въ Лугу, опять наслдство получаетъ… не большое, посл тетки… Да неужели ты думаешь, что онъ хоть разъ, когда-нибудь, осмлился войти въ эту комнату?! Неужели ты думаешь…
Аникевъ ничего не думалъ. У него кружилась голова, звенло въ ушахъ, и сквозь этотъ звонъ онъ слышалъ:
— Миша, это безуміе какое-то! Ты долженъ простить меня… Ты не можешь такъ мучить и себя, и меня… Ты не смешь мн не врить… Пойми же, наконецъ… я шесть лтъ ждала тебя, жила этимъ ожиданіемъ… Я берегла себя, я не допустила въ себ ни одной мысли, которая была бы для тебя оскорбительна. Жизнь моя, милый мой… я только твоя, всегда была и буду только твоей…
Онъ сдлалъ нсколько шаговъ и отдернулъ занавсъ.
Передъ нимъ была Алина, его Алина. Она приподняла голову съ подушекъ и трепетно протягивала къ нему свои обнаженныя, милыя руки…

Конецъ первой части.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

У Хрепелевыхъ происходила если и не настоящая, драма, то, во всякомъ случа, нчто крайне тяжелое и непріятное, нарушившее мирное и безукоризненное теченіе длъ этого богатаго дома, всегда пользовавшагося въ свт самой лучшей репутаціей.
Князь Валентинъ Илларіоновичъ,— по вншности и манерамъ всесовершеннйшая, хоть и противуестественная смсь англійскаго лорда и утонченнаго парижскаго ‘вивера’,— чувствовалъ себя совсмъ скверно, такъ скверно, какъ, можетъ быть, никогда еще въ жизни. Если-бы онъ былъ англійскимъ лордомъ, онъ, вроятно, принялъ бы какое-нибудь ршеніе, конечно, самое эксцентричное, исполнилъ бы его безъ всякихъ колебаній, а затмъ сохранилъ бы полную джентельменскую невозмутимость. Если бы въ былъ ‘жизнерадостнымъ’ свтскимъ парижаниномъ,— онъ сразу бы сообразилъ, что никакая непріятность, никакой семейный скандалъ не стоютъ быстро-бгущаго дня, полнаго всякими житейскими удовольствіями, а потому завилъ бы свое горе веревочкой и продолжалъ бы вкушать отъ всхъ плодовъ земныхъ.
Но вншность, манеры и даже привычки — сами собой. Внутри же себя ‘dans’ des fins fonds de son individualit’,— какъ онъ о себ выражался, князь былъ русскимъ богатымъ бариномъ, избалованнымъ неизмнными удачами. Онъ смотрлъ на эти удачи, какъ на нчто должное, принадлежавшее ему по неотъемлемому праву.
Поэтому неслыханный ‘скандалъ’ съ Nіnette на вечер у Натальи Порфирьевны, отказъ графа Ильинскаго и затмъ побгъ дочери изъ дому — привели его въ состояніе полной умственной и душевной разслабленности. Все это было ни съ чмъ несообразно, никакимъ образомъ, а ужъ тмъ боле съ нимъ не могло случиться, и вотъ случилось, сразу, одно за другимъ въ нсколько дней.
Князь ничего не понималъ. Онъ не могъ сообразить, что же ему теперь длать, что длаютъ другіе въ подобныхъ обстоятельствахъ. Безпомощность его увеличивалась съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ.
Князь стоялъ у камина въ своемъ кабинет и, съ хронометромъ въ рук, проврялъ каминные часы, что длалъ неизмнно каждое утро въ одно и то же время. Онъ питалъ страсть къ часамъ и имлъ у себя очень интересную ихъ коллекцію.
Взглянувъ на князя, въ первую минуту никакъ нельзя было подумать, что это человкъ, надъ которымъ стряслась большая бда. Его высокая, сухощавая и мускулистая фигура держалась прямо, будто затянутая въ корсетъ.
Его пятидесятилтнее лицо, съ острыми чертами и нсколько выдвинутой впередъ нижней челюстью, украшалось тщательно расчесанными, зачесанными и приглаженными волосами. Такая прическа почти совсмъ скрывала лысину, а слишкомъ черный цвтъ волосъ легко могъ быть произведеніемъ какого-нибудь красящаго вещества. Великолпныя ‘англійскія’ бакенбарды были такъ же черны и такъ же носили на себ слды опытной руки сихъ длъ мастера.
Щеки отличались свжестью, крпкій подбородокъ былъ тщательно выбритъ, каріе глаза, не утратившіе еще блеска, имли обычное пріятное и ласковое выраженіе.
Утренній англійскій костюмъ сидлъ на княз превосходно и весьма шелъ къ нему.
Князь проснулся, какъ и всегда, съ первымъ ударомъ девяти, облился холодной водой, полчаса длалъ гимнастику и упражненія съ тяжелыми гирями. Потомъ онъ сълъ, у себя въ спальн, кусокъ кроваваго ростбифа, выпилъ стаканъ портеру и занялся туалетомъ. Ровно въ половин одиннадцатаго вышелъ онъ въ кабинетъ и началъ проврку часовъ.
До сихъ поръ все шло по давно ужъ заведенному порядку. Посл проврки часовъ надо было подойти къ столу, пробжать полученныя письма, а затмъ ссть въ качалку, закурить сигару, и, наскоро проглядвъ русскую газету, приняться за ‘Times’ и ‘Figaro’. Князь подошелъ къ столу, прочелъ три-четыре неинтересныхъ полученныхъ письма, но въ качалку не слъ, сигары не закурилъ, газетъ не тронулъ.
Онъ большими шагами своихъ длинныхъ ногъ измрялъ кабинетъ во всхъ направленіяхъ.
Ему пришло въ голову, что сегодня ‘засданіе’. Онъ ужъ пропустилъ одно и непремнно слдовало бы похать. Но онъ чувствовалъ себя не въ силахъ встртиться съ людьми, которые хоть и не будутъ, разумется, ничего спрашивать, но непремнно будутъ глядть на него съ тайнымъ злорадствомъ. Вдь, люди,— думалъ онъ не безъ нкотораго основанія,— какія бы хорошія и высокія слова ни говорили, всегда какъ-то невольно рады несчастію, бд ближняго…
Его же бда особенно ужасна тмъ, что надъ ней позволительно посмяться. Его дочь не умерла, она жива, она только, напилась публично пьяной, безчинствовала, а потомъ убжала, убжала ночью къ любовнику!.. Его дочь!!
Онъ поблднлъ, и глаза его потеряли свое пріятное выраженіе, расширились, показали блокъ, испещренный тонкими, яркими жилками. Онъ сжалъ большіе, сильные кулаки и, кажется, появись передъ нимъ Ninette, онъ бы уложилъ ее на мст. Но Ninette не было, и онъ, себя не помня, хватилъ кулакомъ по массивному столу съ мраморной верхней доскою.
Боль заставила его очнуться. Онъ растеръ руку и сразу почти успокоился, однако, все же продолжая нервно шагать по комнат.
Онъ опять задавалъ себ остающійся безъ отвта вопросъ: какимъ это образомъ могла съ нимъ случиться подобная гадость? Все шло такъ хорошо, каждый годъ приносилъ что-нибудь пріятное, такъ или иначе подвигалъ впередъ, вверхъ. Отъ него не требовалось никогда никакихъ заботъ, хлопотъ, напряженія. Все длалось само собою, мягко, незамтно, вытекало одно изъ другого.
Такъ было съ самаго дтства, проведеннаго въ обширномъ родительскомъ дом среди родныхъ, сверстниковъ и сверстницъ среди неутомительныхъ занятій языками и различныхъ дтскихъ увеселеній.
Потомъ наступили школьные годы. Сразу переходъ былъ чувствителенъ, но это скоро обошлось. Въ заведеніи было очень недурно, уроками не утомляли, экзамены не представляли особенной трудности, такъ какъ и начальство, и наставники помогали всми мрами. А на старшемъ курс ученіе отошло совсмъ на задній планъ. Блестящая молодежь пробилась на волю и жадно вкушала отъ всякихъ запретныхъ плодовъ.
Правда, нсколько товарищей работали усидчиво, но это были юноши, уже сознавшіе, что имъ придется своею головой прокладывать себ дорогу, или честолюбцы.
Князь не чувствовалъ въ себ ‘такого’ честолюбія и очень хорошо зналъ, что папа, мама, дяденьки, тетеньки и ихъ друзья, и безъ всякихъ съ его стороны усидчивыхъ занятій, доставятъ ему въ свое время все, что надо для безпечальнаго, почетнаго существованія.
Такъ оно, конечно, и случилось. Князь, по своему рожденію, родству и связямъ, принадлежалъ къ тмъ людямъ, блестящую карьеру которыхъ легко и подробно можно начертать въ минуту ихъ рожденія, не прибгая къ гороскопу. Едва сойдя со школьной скамьи, онъ получилъ уже все, чего одни добиваются десять-двнадцать лтъ и чего другіе никогда не могутъ добиться. Все это давалось не ему, а его отцу, дядямъ, теткамъ, которыхъ нельзя было обидть.
Въ тридцать лтъ, занимая очень видное и притомъ ничуть не отвтственное, не требующее никакихъ знаній, даже никакихъ занятій служебное положеніе и получивъ посл отца отличное состояніе, князь женился на красивой двушк изъ своего круга.
Это было счастливое супружество. Княгиня Катерина Петровна оказалась именно такой женой, о какой онъ только и могъ мечтать.
Въ первые годы они испытывали другъ къ другу значительное влеченіе, потомъ незамтно, мало-по-малу, охладли и остались навсегда друзьями. Княгиня требовала отъ мужа только того, чего онъ не могъ не дать и безъ всякихъ требованій. Ninette сказала Аникеву истинную правду — ея мать любила въ жизни, охладвъ къ мужу, только одно: приличія.
Князь былъ тоже воплощеніемъ приличнаго свтскаго человка. Съ женой онъ былъ всегда безупреченъ, продупредителенъ и вжливъ до послдней степени. Онъ сгорлъ бы со стыда если-бъ она увидла его неодтымъ и непричесаннымъ. Когда они вызжали вмст или принимали у себя — на нихъ пріятно было смотрть.
Въ свободные часы князь посщалъ хорошенькую и скромную молодую особу, живущую въ отдланной имъ премиленькой квартир. Эта особа, обыкновенно, года черезъ два-три, замнялась новою въ томъ же род и вкус, и тогда князю приходилось отдлывать новую квартиру. Кром того онъ каждый годъ узжалъ на три мсяца заграницу ‘на родину’ — какъ говорилъ онъ, подразумвая Парижъ и Лондонъ. Тамъ онъ велъ жизнь очень-очень веселую, настолько веселую, что возвращался каждый разъ сильно осунувшимся и какъ-то полинявшимъ.
Даже хорошенькая и скромная молодая особа смущалась такой перемной. Но князь уврялъ всхъ, что это дйствіе минеральныхъ водъ, отъ которыхъ человкъ въ первое время всегда худетъ и кажется утомленнымъ.
Онъ начиналъ вести строго регулярную жизнь, обливался холодной водою, занимался гимнастикой и всякими физическими упражненіями, лъ на тощакъ почти сырой ростбифъ, и пилъ портеръ. Мсяца черезъ три онъ принималъ свой обычный, достаточно цвтущій видъ и объяснялъ:
— Вотъ видите… c’est chaque fois la mme chose: въ первое время я отъ нихъ чувствую утомленіе и худю, а потомъ — приливъ силъ, здоровья, свжести! О, безъ моихъ минеральныхъ водъ я бы пропалъ… я живу ими!..
Не было никакого основанія не врить словамъ его. Не врила имъ только княгиня. Она знала очень многое, но относилась къ тому, что знала — снисходительно. Князь былъ остороженъ, скроменъ, не нарушалъ приличій. Преслдовать же его упреками, поднимать цлыя исторіи — она считала не только безполезнымъ и глупымъ, но прежде всего неприличнымъ.
За такіе взгляды мужъ признавалъ ее умнйшей женщиной, искренно уважалъ ее и, въ свою очередь, никогда не позволялъ себ вмшиваться въ ея дла.
Словомъ, это было самое примрное, счастливое супружество. Такимъ оно и считалось въ петербургскомъ ‘свт’.
Подросла Ninette, ей представилась приличная партія. Князь разсчитывалъ, справивъ свадьбу, хать въ свой обычный отпускъ на ‘родину’. Все шло какъ по маслу,— и вдругъ такая бда! Ninette, эта милая синеглазая двочка, чуть не вчера еще игравшая въ куклы, всегда такая скромная, почти ребенокъ, оказалась испорченной, безсовстной, развратной двченкой и опозорила его передъ цлымъ свтомъ!
Да когда-жъ она поспла такъ испортиться и развратиться, откуда это взялось? при такомъ надзор, при такой умной матери, только и думающей о приличіяхъ!
Этого понять было нельзя… это былъ какой-то бредъ…
Бшенство опять подступило къ сердцу князя.
‘Фу! даже въ голову кровь кидается… такъ и стучитъ:’ — подумалъ онъ и сдлалъ нсколько гимнастическихъ движеній для отвлеченія крови отъ головы.

II.

— Ты здсь, мой другъ?— послышался у двери печальный голосъ.
Князь поспшилъ отпахнулъ портьеру и съ привычной почтительностью пропустилъ жену въ кабинетъ.
Она никогда не входила сюда въ это время, и вообще они обыкновенно не встрчались до завтрака, то есть до двухъ часовъ. Но за эти ужасные дни вс ихъ привычки были нарушены, они то и дло искали другъ друга, чтобы въ сотый разъ повторять одн и т же фразы, восклицанія, а то и просто, чтобы только почувствовать себя вмст. Они тщетно искали одинъ въ другомъ поддержки, какой-нибудь новой мысли, откровенія.
Давно уже разъединенные, они снова теперь тсно сошлись, благодаря общей бд, на нихъ обрушившейся…
Войдя въ кабинетъ мужа, княгиня медленно прошла къ дивану, присла на край его и опустила голову съ видомъ глубокой безнадежности.
При вечернемъ освщеніи она была очень красива и казалась моложавой. Но днемъ, особенно на этомъ уже яркомъ весеннемъ солнц, прямо ударявшемъ въ высокія окна кабинета, отъ кажущейся моложавости не оставалось и слда. Это была почти совсмъ увядшая блондинка съ желтоватымъ цвтомъ лица и блдными губами. Вокругъ ея все еще прекрасныхъ синихъ глазъ собрались мелкія морщинки. Такія же морщины образовывались на лбу и возл угловъ рта.
Къ тому же за эти дни княгиня сразу постарла и осунулась, какъ посл долгой, жестокой болзни. Если ея мужъ былъ пораженъ и доходилъ то до бшенства, то до отчаянья,— она была, дйствительно, уничтожена, убита.
Онъ все же могъ отвлекаться отъ своей бды, забывать ее на нсколько минутъ, могъ то и дло возвращаться къ своимъ обычнымъ мыслямъ, чувствамъ, привычкамъ, заниматься своимъ туалетомъ, гимнастикой, сть, пить и спать.
Княгиня почти не спала, не пила и не ла. Она не знала, умыта ли она, одта, причесана. Она не понимала, что такое ей говорятъ, но отвчала на обращаемые къ ней вопросы.
Можетъ быть, она, по временамъ, и испытывала къ своей хорошенькой дочери что-нибудь подобное материнскому чувству, но, во всякомъ случа, теперь это чувство замнилось жестокой злобой, почти ненавистью.
— У меня нтъ больше дочери!— говорила она мужу и навщавшимъ ее близкимъ роднымъ, и въ ея устахъ это была не фраза.
Дочь безсовстно и безжалостно разбила все, что она признавала единственнымъ богатствомъ какъ своего, такъ и всякаго существованія, насмялась надъ ея святыней, уничтожила все зданіе, созданное ею трудами цлой жизни.
Теперь она посрамлена, уничтожена, обезчещена на вкъ, она — непрощавшая другимъ ни малйшаго отклоненія отъ кодекса свтскихъ приличій, неумолимо строгая ко всмъ безъ исключенія. Съ нею случился такой позоръ, какого никогда не могло случиться ни съ кмъ изъ осуждаемыхъ и презираемыхъ ею. Да, она убита, она чувствуетъ, что убита совсмъ, навсегда, и ее убила дочь! Какая же это дочь?! Это смертельный ея врагъ, преступница, матереубійца… У нея нтъ дочери!
Если бы можно было, она собственноручно подписала бы ея приговоръ, засадила бы ее на вкъ въ монастырь, въ тюрьму, куда угодно, чтобы только о ней больше не было и помина.
А между тмъ необходимо думать о ней постоянно, только о ней и думать, необходимо найти ее, вернуть…
Что же будетъ потомъ? Княгиня не знала этого, да и не задавала себ такого вопроса.
— У тебя что-нибудь новое?— мрачно спросилъ князь, наклоняясь и цлуя блдную, холодную руку жены.
— Ахъ, къ несчастію, ничего новаго, ничего хорошаго!— съ глубокимъ вздохомъ отвтила она.— Вотъ, слушай… сейчасъ принесли… это письмо отъ брата Николая Петровича.
Она развернула листокъ почтовой бумаги и читала:
‘Самые тщательные розыски, порученные надежному, лучшему въ Петербург сыщику, не привели ни къ чему. Тогда, передъ вечеромъ, N.. дйствительно, была въ квартир А. По крайней мр, описаніе ея примтъ, сдланное дворникомъ, впустившимъ ее за отсутствіемъ швейцара, вполн подходитъ. Она провела въ квартир А. около часу, затмъ вышла одна, и дворникъ видлъ, какъ она почти бжала по улиц. Посл того она въ квартиру А. не возвращалась. Самъ же онъ здсь, уходитъ и приходитъ, ночуетъ дома. По всмъ участкамъ дано знать, но до сихъ поръ ее нигд не нашли. Я начинаю сильно склоняться къ тому мннію, что ея совсмъ нтъ въ Петербург, что она куда-нибудь ухала’…
— Вотъ!— настоящимъ трагическимъ тономъ воскликнула княгиня, складывая письмо.
Князь густо покраснлъ, схватился за голову и тотчасъ же сдлалъ нсколько отвлекающихъ кровь гимнастическихъ движеній.
— Къ чему жъ эти распоряженія по участкамъ, эти сыщики, если до сихъ поръ могли узнать только то, что намъ и безъ нихъ извстно!— воскликнулъ онъ.— Да въ Лондон или въ Париж ее давно бы къ намъ привели, а этого… негодяя арестовали!
— Я думаю, его можно арестовать и здсь, теб стоитъ только захать къ кому слдуетъ,— сказала княгиня.— Конечно, онъ одинъ только и знаетъ, гд она теперь. Но, вдь, мы и такъ опозорены на весь совтъ. И такъ весь городъ говоритъ о насъ, смется надъ нами…
Князь отвтилъ только новыми гимнастическими движеніями, онъ вертлъ руками во вс стороны, изгибая спину, и, наконецъ, сталъ крутить головою.
Княгиня не обращала на все это никакого вниманія и продолжала:
— Это ужасно, что ты проговорился брату, Что ты все разсказалъ ему… Какъ будто ты его не знаешь! Онъ добрый человкъ, но, вдь, совсмъ не уметъ держать языкъ за зубами… Я уврена, что онъ здитъ по всему городу и всмъ разсказываетъ о тайныхъ дйствіяхъ сыщиковъ… Боже мой! Боже мой! И вотъ, несмотря на весь этотъ срамъ,— никакихъ извстій!
— Послушай, Катринъ,— вдругъ перебилъ ее князь:— а, что если этотъ… музыкантъ тамъ, что-ли… тутъ не причемъ?
Она съ изумленіемъ подняла глаза и посмотрла на мужа.
— Не причемъ, когда она посылала Машу въ адресный столъ за его адресомъ и когда справка адреснаго стола у меня? Не причемъ, когда изъ письма брата видно, что она была у него, какъ мы и предполагали?..
— У меня просто мысли путаются… я самъ не знаю, что думаю и что говорю,— такъ кровь приливаетъ въ голову! Того и гляди еще — ударъ!
Онъ не только завертлъ руками, но сталъ даже присдать, держась на носкахъ и стараясь не потерять равновсія.
Княгиня отвернулась. Она только теперь обратила вниманіе на его упражненія и нашла ихъ не только неумстными, но и крайне неприличными. Ну, что, если-бы кто-нибудь, хотя бы лакей, увидлъ его за такимъ шутовскимъ занятіемъ, въ такихъ позахъ, да вдобавокъ еще въ подобные дни и минуты!..
— Однако, надо же какъ-нибудь дйствовать!— проговорила она.— Вдь, мы въ безысходномъ положеніи!
— Я тоже думаю, что въ безысходномъ,— отвтилъ князь, переставая присдать.
Кровь у него отлила отъ головы, мысли прояснились, и онъ значительно успокоился.
— Такъ какъ положеніе наше безысходно,— продолжалъ онъ:— значитъ, изъ него нельзя искать исхода, котораго нтъ. Я согласенъ съ тобою, мои другъ, что братъ Николай Петровичъ напрасно все это поднялъ, вс эти розыски… Для насъ одно спасеніе, время. Единственное, что я могъ придумать… вотъ сейчасъ это пришло въ голову… мы должны не медля собраться и ухать съ Кэтъ изъ Петербурга… въ деревню, заграницу, все равно, куда хочешь…
— А что-жъ ее… такъ и оставить на свобод… чтобъ она по городу разъзжала… съ этимъ… чтобъ на нее вс пальцами показывали и ежеминутно топтали въ грязь наше имя?..
— Оно и такъ въ грязи… больше загрязнить нельзя,— глухимъ голосомъ и сдвигая брови прошепталъ князь.— Подумай сама… ну, хорошо, отыщутъ ее, привезутъ къ намъ… что-жъ мы будемъ съ нею длать?! Убить ее, что ли, держать въ запертой комнат, везти ее? Куда? Водить ее за собою на привязи, глядть на нее?! Я не могу себ представить, что-жъ это такое будетъ!
— И я тоже не могу себ представить!— начиная дрожать и совсмъ зеленя, воскликнула княгиня.— Главное же… вдь, у насъ Кэтъ… Вдь, я не могу допустить, чтобъ он хоть минуту были вмст, подъ однимъ кровомъ…
— Вотъ видишь! Значитъ, я правъ, значитъ, остается только одно, и пусть она пропадаетъ…
— Однако…
Княгиня не договорила. Портьера зашевелилась, и въ кабинетъ вошла пожилая дама, въ шляпк, съ румянымь круглымъ лицомъ и съ довольно ршительнымъ видомъ. На дам было надто скромное черное платье, вовсе не моднаго фасона, а излишнія округлости ея маленькой, почти шарообразной фигуры скрывались подъ черной шалью, заколотой у краснаго двойного подбородка старинной мозаиковой брошкой.
Несмотря, однако, на этотъ незатйливый, старомодный костюмъ, на маленькую и круглую свою фигуру, на красное лицо, заплывшіе глаза и короткій носъ, вошедшая дама чмъ-то неуловимымъ производила впечатлніе именно настоящей дамы, барыни, привыкшей внушать къ себ почтеніе и даже его заслуживающей.
— Марья Эрастовна!— изумленно произнесъ князь.
— Ch&egrave,re cousine!— еще боле изумленно и не совсмъ одобрительно сказала княгиня.
— А ужъ извините!— здороваясь, то есть обнимая кузину и протягивая руку князю, начала Марья Эрастовна.— Безъ докладу, такъ прямо, съ нарушеніемъ всхъ приличій и обычаевъ этого дома… Да видите ли, тамъ по всмъ комнатамъ люди, а Кэтъ говоритъ: папа и мама въ кабинет… Я сюда… Не до церемоній!.. Была у меня только что Ниночка.
Хрепелевы не врили ушамъ своимъ.
— Какъ была? Гд-жъ она?
— Ты привезла ее съ собою?
— Я и предложила ей хать, только она не хочетъ. Не силой же было, съ помощью лакеевъ, везти ее…
— Гд-жъ она пропадаетъ?
— Не знаю, ни за что не сказала… Дайте ссть… разскажу все. Надо только запастись хладнокровіемъ и благоразуміемъ…
Княгиня будто окаменла. Князь шагалъ по кабинету, боясь пуще всего, чтобы кровь опять не прилила въ голову.
— Вдь, я ничего не знала. Вдругъ сегодня, я еще въ кровати была, влетаетъ Ниночка,— говорила между тмъ Марья Эрастовна, усаживаясь въ кресл:— все она мн и разсказала… какъ это съ ней на вечер у Талубьевой скандалъ случился и какъ она погибла для свта, какъ отъ нея отказался благородный женихъ, какъ вы ее почти проклинали, какъ она здила къ одному хорошему человку за совтомъ, но онъ ей никакого совта не могъ подать… Какъ она вернулась домой, а ты, Катринъ… ее позорила и какъ она посл этого, когда вс улеглись спать, совсмъ убжала изъ дому, чтобъ никогда больше не возвращаться…
— Куда она сбжала? Гд она?— задыхаясь, спрашивала княгиня.
— Говорю, не знаю гд, не сказала. Проситъ ее не разыскивать, потому что все равно не станетъ жить съ вами… бгать будетъ… не на цпь же вы ее, въ самомъ дл, посадите!
Князь остановился передъ Марьей Эрастовной и длалъ вс усилія, чтобы говорить спокойно.
— Однако, позвольте… вдь, это невозможно… вдь, это Богъ знаетъ, что такое…
— Конечно, это Богъ знаетъ, что такое, но что же тутъ длать?!— хмурясь, перебила его Марья Эрастовна.— Позвольте мн сказать все, что я думаю. Я женщина не свтская и буду разсуждать по своему. За припадокъ я Нину не виню, это со всякимъ можетъ случиться… Постой, Катринъ, не перебивай, пожалуйста… Что Ильинскій вашъ послдній негодяй, съ этимъ, я такъ полагаю, и вы согласны. Пилили вы и раздражали двочку совсмъ напрасно. Ея визита къ ‘хорошему человку’, котораго она, однако, видла всего разъ въ жизни, никакъ не могу одобрить, вижу въ этомъ своеволіе и ребячество, только не безнравственность. Не одобряю также ея ночного побга и разбранила ее за него, какъ слдуетъ… но нахожу, что теперь ей вернуться домой и жить съ вами невозможно. Я ея не знала, считала малымъ и милымъ ребенкомъ. А она ухъ какая! съ душкомъ, съ характерцемъ! Ее въ бараній рогъ согнуть нельзя, кусаться станетъ…
— Господи! что за мука!— простонала княгиня и горько заплакала.
— Конечно мука! Ну, что-жъ тутъ длать? Большая бда, особенно для васъ, въ вашемъ-то положеніи… что и говорить!
— Надо, необходимо надо намъ ухать!— воскликнулъ князь, поднялъ было руки для гимнастическаго движенія, но остановился, косясь на Марью Эрастовну.
Та продолжала:
— И узжайте съ Богомъ, лучшаго никто не придумаетъ… время все сгладитъ… Знайте одно, этотъ Ниночкинъ хорошій человкъ, не знаю кто онъ, къ длу не причастенъ. Отвчаю вамъ головою… она какъ была чистымъ ребенкомъ, такъ и осталась, такъ и останется. Она полоумная… но ничего такого, Боже упаси… Чиста какъ слеза! Вы узжайте, а ее мн поручите, пусть, пока что, живетъ со мною… Она придетъ ко мн не то сегодня, не то завтра, я и устрою… Согласны?
Хрепелевы долго молчали… Наконецъ, княгиня встала, подошла къ кузин, обняла ее и смочила ей лицо слезами. Князь тоже подошелъ и съ чувствомъ поцловалъ маленькую, круглую ручку Марьи Эрастовны.
А она говорила:
— Я ее сохраню и понемногу образумлю. Счастье еще, что она пришда ко мн, догадалась… Нтъ, она хоть и съ гвоздемъ у васъ, а все же умная и добрая двочка… Вы передъ нею тоже неправы… Эти теперешніе ребятишки, Богъ ихъ знаетъ… съ ними надо осторожно, съ обходцемъ… А вы смиритесь… что ужъ тутъ!.. Безъ испытанія не проживешь на свт!..

III.

Все это случилось, какъ уже ршила сама Ninette, очень просто. Отправляясь къ Аникеву, она второпяхъ и въ волненіи забыла у себя на стол адресную справку. Когда княгиня узнала, что дочь въ неурочное время и, главное, одна, безъ англичанки, вышла изъ дома, поднялось, естественно, большое волненіе. Первымъ дломъ княгиня отправилась въ комнату дочери, и тамъ сразу ей въ глаза бросилась справка, лежавшая на стол.
Откуда она могла взяться? кто доставилъ? Княгиня позвала горничную, та смутилась и, въ конц концовъ, должна была сознаться, что, по просьб барышни, здила утромъ за справкой, не подозрвая въ этомъ ничего дурного.
Княгиня, ожидая возвращенія ‘этого чудовища, этой ужасной погибшей двченки’, дошла до припадка настоящаго бшенства, до истерическихъ слезъ, хохота и судорогъ. Еще въ юности княгиня страдала истеріей. Своевременное лченье, уходъ и спокойная, безъ всякихъ нервныхъ раздраженій, жизнь остановила развитіе болзни, зачатки которой оказались, однако, въ организм дочери.
Когда Ninette вернулась домой, мать встртила ее такой сценой, такими упреками, проклятіями и словами, какихъ бдная двочка не только никогда не слыхала, но даже почти не понимала.
Вн себя и ничего не сознавая, кром все разроставшейся мысли о томъ, что преступная дочь опозорила всхъ ихъ на вки, княгиня рвала на себ волосы, падала на полъ, билась головой о коверъ.
Ninette изо всхъ силъ сдерживала въ себ желаніе, потребность тоже упасть на полъ, кричать и биться головою. Истерическій ‘клубокъ’ ужъ поднимался къ горлу, ужъ начиналъ душить. Она вся дрожала.
Было въ ней, однако, одно чувство, помогшее ей удержаться во-время, побдить и ослабить нервное напряженіе: зрлище припадка матери возбуждало въ ней отвращеніе. Въ этихъ крикахъ, безумныхъ движеніяхъ, въ искаженномъ лиц княгини заключалось столько ужаснаго, противнаго, унизительнаго и животнаго, что Ninette запретила себ, поклялась никогда не быть такою.
При первой возможности она выбжала отъ матери, заперлась у себя и ршила, что теперь ужъ все кончено, нельзя терять ни одного дня, нельзя больше оставаться дома.
Это ршеніе, смлое и безповоротное, оказалось въ ея душевномъ мір такимъ громаднымъ событіемъ, что заслонило собою все. Ninette внезапно успокоилась, достала свой хорошенькій ручной чемоданчикъ, купленный ею прошлой весной въ Париж, и уложила въ него все, что, по ея соображеніямъ, было ей необходимо на первое время. При этомъ она выказала необыкновенное искусство, такъ какъ уложила въ чемоданчикъ столько вещей, сколько въ него, казалось, никакъ не можетъ помститься.
Выйдя къ чаю, маленькая княжна узнала, что ея мать лежитъ у себя въ спальн, а отца нтъ дома.
Князь вернулся около двнадцати отъ ‘своей скромной молодой особы’, нсколько развлекшей его посл всхъ этихъ непріятностей, и прошелъ прямо къ себ. Скоро вс огни въ дом погасли.
Ninette спокойно одлась, взяла чемоданчикъ и неслышно прошла по всмъ комнатамъ. Она благополучно, только едва не падая подъ непосильной для ея хрупкихъ ручекъ тяжестью биткомъ набитаго чемоданчика, добралась до парадной двери. Швейцаръ не подавалъ никакихъ признаковъ жизни въ своей комнатк, ключъ отъ двери оказался тутъ же, на стол. Княжна знала, что это не случайность, что швейцаръ всегда кладетъ ключъ на столъ.
Дверь отперта. Теперь все дло въ дворник. Сидитъ онъ на крыльц или нтъ?
Дворникъ сидлъ, но не на крыльц, а подъ воротами и, закутавшись въ свой тулупъ съ головою, какъ и вс безъ исключенія дворники, спалъ непробудно.
Княжна, выйдя на улицу, оглядлась. Вотъ бда — нигд не видно извозчика. Ей было, очень страшно. Къ тому же, какъ она дотащитъ чемоданчикъ? Такъ стало тяжело, такъ разломило руки, что бдная Ninette даже заплакала тихонько, сама не замчая своихъ слезъ. Но вотъ издали, по застывшей отъ ночного морозца улиц, донесся стукъ колесъ.
О, если-бъ это былъ извозчикъ! Ближе, ближе,— извозчикъ и есть! Онъ спросилъ полтора рубля, чтобы свезти ее на Васильевскій островъ. Онъ могъ бы спросить и десять,— съ ней были вс ея капиталы, заключавшіеся въ двухстахъ рубляхъ и двухъ билетахъ внутренняго займа, на которые она могла выиграть, и даже не одинъ разъ, двсти тысячъ.
Она хала къ Ольг Травниковой.
Кто же такое была эта особа?
Въ дом Хрепелевыхъ, ужъ съ давнихъ поръ, такъ сказать по наслдству отъ ихъ родителей, проживала бдная дворянка Ольга Ивановна. Дочь этой Ольги Ивановны, Лидія, воспитывалась въ Николаевскомъ Сиротскомъ Институт. Потомъ она вышла замужъ за маленькаго чиновника Травникова, прожила съ нимъ нсколько лтъ, овдовла и, наконецъ, сама умерла, оставивъ посл себя восьмилтнюю дочь Олю.
Когда княжна Нина настолько подросла, что стала сознавать окружающее,— Ольга Ивановна была ужъ дряхлой старушкой, а внучка ея ходила въ гимназію и жила вмст съ бабушкой, въ ея комнат, куда имъ обыкновенно носили съ княжескаго стола остатки завтрака и обда.
Оли,— ей шелъ тринадцатый годъ, когда маленькой княжн исполнилось десять,— въ дом не было ни видно, ни слышно. Она только иной разъ скользила, какъ робкая тнь, въ большомъ коридор и при малйшемъ шорох скрывалась за дверью комнаты Ольги Ивановны. Старая бабушка совсмъ истомила ее вчными наставленіями не надодать благодтелямъ.
Впрочемъ по праздникамъ, когда не было званыхъ гостей, Олю призывали въ княжескія комнаты и позволяли Нин, конечно, подъ присмотромъ англичанки, играть и разговаривать съ нею.
Прежде чмъ разршить это, княгиня долго присматривалась къ Ол и, въ конц-концовъ, нашла ее достаточно приличной съ робкими, почтительными и пріятными манерами, а главное, знающей свое мсто. Къ тому же тутъ вдругъ пошла въ ‘обществ’ мода, на русскій языкъ. Княжна въ то время говорила по-русски нсколько странно, и Олю звали къ ней, главнымъ образомъ, для ‘практики’.
Двочки, представительницы двухъ различныхъ міровъ, скоро сошлись. Ninette любила появленія своей скромной подруги, любила ея худенькую фигурку въ коричневомъ платьиц, ея круглое, нсколько блдное личико, толстую, темную косу, вчно чмъ-то изумленные каріе глазки, вздернутый носикъ и пухлыя губки.
Оля сначала дичилась маленькой княжны и какъ будто даже что-то противъ нея имла. Но это быстро измнилось. Ninette была такъ мила, такая хорошенькая, бленькая,— такой ласковый, веселый котенокъ.
Прошло время. Ольга кончила гимназію, слушала педагогическіе курсы. Потомъ, около года тому назадъ, ея бабушка умерла, и она выхала изъ дома Хрепелевыхъ. Ninette уговаривала отца и мать оставить Ольгу, и они противъ этого ничего не имли, но сама молодая двушка ни за что не хотла остаться. Она была недовольна своимъ положеніемъ въ дом, ‘возмущалась’ многими взглядами княгини, не хотла ‘даромъ сть чужой хлбъ’, толковала о самостоятельности.
Бабушка передала ей передъ смертью маленькій капиталъ, приносившій въ годъ четыреста рублей, и эти деньги казались ей достаточными на первое время. Она будетъ давать уроки, будетъ ‘переводить въ журналахъ’. Чего же больше!
— Гд же вы будете жить, Ольга?— спросила княгиня.
— Какъ гд? Мало ли домовъ въ Петербург,— очень спокойно и просто отвтила Ольга, устремивъ на княгиню свои попрежнему вчно изумленные каріе глаза.
— Я васъ спрашиваю: съ кмъ вы будете жить?
— Какъ съ кмъ? Одна, а врне всего, съ подругой.
Княгиня разсердилась.
— Я вовсе не шучу, моя милая, а спрашиваю васъ серьезно.
— Боже мой, княгиня, я серьезно и отвчаю. Какъ же мн иначе жить, вдь, родныхъ у меня, вы сами знаете, нтъ. Такъ живутъ многія изъ моихъ подругъ, и, увряю васъ, тутъ нтъ ничего дурнего.
— Да, вдь, это совсмъ, совсмъ неприлично!— въ глубокомъ негодованіи воскликнула княгиня.
— Для людей вашего круга, съ вашей точки зрнія, конечно,— храбро защищалась Ольга:— но, вдь, я принадлежу къ совсмъ другому кругу, гд понятія о томъ, что прилично, а что неприлично, совсмъ иныя…
— Такъ живутъ только нигилистки… или…
Княгиня не договорила… Блдныя щеки Ольги вспыхнули, и ея изумленные каріе глаза загорлись недобрымъ огонькомъ.
— Что-жъ длать…— прошептала она, едва удерживаясь, чтобы не сказать чего-нибудь черезчуръ рзкаго.
— Какъ что-жъ длать?! Кто васъ заставляетъ такъ жить? Я вамъ говорю, вы можете остаться въ комнат Ольги Ивановны, она для васъ очень достаточна и прилична… только, конечно, вы не станете принимать у себя этихъ вашихъ… подругъ и знакомыхъ… которыя живутъ одн, невдомо какъ и гд…
Ольга улыбнулась.
— Я еще разъ благодарю васъ, княгиня, за вашу доброту, за все, что вы для меня сдлали… Конечно, бабушкина, комната вполн хороша для меня, и я къ ней очень привыкла… Но лучше ужъ я поселюсь гд-нибудь на чердак, лишь бы чувствовать себя свободнымъ человкомъ… Я ужъ не маленькая.
Княгиня прищурила свои синіе глаза и посмотрла на двушку съ явнымъ презрніемъ.
— При бабушк вы такъ бы не говорили!— сказала она.— Бдная Ольга Ивановна хорошо сдлала, что умерла, она была женщина честныхъ правилъ. Такъ вотъ къ чему привела васъ ваша гимназія и эти… ваши курсы! Мн васъ очень жаль, моя милая, я вижу вы плохо кончите… Что-жъ… вы свободны… только, если вы такъ отъ насъ уходите и будете жить одна… Dieu sait comment… я не могу допустить продолженія вашего знакомства съ моей дочерью.
— Я это знаю, княгиня,— стискивая зубы, выговорила Ольга:— мн жалко разстаться съ княжной, я ее люблю… но… я не могу, даже не въ прав поступиться своею свободой и своимъ человческимъ достоинствомъ!
Она произнесла эти слова съ восторгомъ и осталась очень довольна собою.
Княгиня презрительно кивнула головой и, не протянувъ ей руки, вышла.

IV.

Ольга перехала отъ Хрепелевыхъ, поселилась сначала съ какой-то подругой, но скоро поссорилась съ нею и жила одна на Васильевскомъ остров. Она устроилась въ двухъ комнаткахъ, нанимая ихъ у нмки-старушки, которая сама помщалась въ третьей, совсмъ маленькой клтк, рядомъ съ кухней.
Эта нмка, Генріетта Богдановна, была когда-то экономкой въ богатомъ дом, съэкономила себ капиталецъ и жила ‘на фольной фол, сама сибэ барина’. Но она оказалась скупенька, да къ тому же не выносила полнаго одиночества. Поэтому она обрадовалась случаю отдать молодой двушк дв свои ‘лютшія’ комнаты, за которыя Ольга платила ей тридцать рублей въ мсяцъ. Она же и стряпала завтраки и обды своей жилиц, а для комнатныхъ услугъ и побгушекъ существовала разбитная четырнадцатилтняя двчонка, Саша.
Ольга жила, не скучала. Она окончила курсы, какъ-будто давала уроки и занималась переводами, но, собственно говоря, мняла и тратила свои ‘билеты’, такъ что оставленныя бабушкой деньги таяли не по днямъ, а по часамъ.
У Хрепелевыхъ Ольга не бывала, и княгиня думала, что всякая связь между ‘этой погибшей курсисткой’ и Ninette порвана.
Княгиня ошибалась. Двушки особенно сошлись въ послднее время, Нина очень жалла Ольгу, а потому изрдка переписывалась съ нею при посредств горничной Маши.
Эта Ольга, сама того не зная и вовсе о томъ даже не думая, сослужила маленькой княжн большую службу. Она открыла ей глаза на то, что міръ великъ, что въ немъ не только свтскія гостиныя, а есть много очень серьезныхъ, хорошихъ и дурныхъ, веселыхъ и печальныхъ вещей. Нина только что собиралась хорошенько разглядть эти вещи съ помощью пріятельницы, какъ та ухала, разсердивъ княгиню, и свиданія двушекъ прекратились. Въ письмахъ же немногое скажешь и поймешь…
Вотъ теперь Нина и хала со своимъ чемоданчикомъ къ Ольг Травниковой, увренная, что она не только приметъ ее, но и поможетъ ей во многомъ на первыхъ порахъ ея новой, самостоятельной жизни.
Извозчикъ везъ-везъ по замерзшей грязи, и, наконецъ, привезъ. Большой многоэтажный домъ, во всхъ окнахъ темно, подъздъ запертъ, ворота тоже, и прислоненный къ нимъ, на старомъ чурбан, неизмнный дворникъ, закутанный съ головой въ тулупъ и храпящій чуть ли не на всю улицу.
Долго будила его маленькая княжна. Сначала она звала его заискивающимъ, тономъ, почти нжно, только это не привело ни къ чему, и она разсердилась.
— Да вставай же! что ты спишь!.. Какой ты нехорошій… какъ теб не стыдно! я… полицейскому офицеру буду жаловаться!— почти кричала она у самаго отверстія тулупа, откуда исходилъ храпъ.
Наконецъ, дворникъ, только вовсе не отъ ея криковъ, бывшихъ для него не страшне жужжанія мухи, а просто самъ собою, проснулся.
Онъ поглядлъ изъ отверстія тулупа, лниво всталъ на ноги, звнулъ и произнесъ:
— Кого вамъ? Чего кричите-то? Нешто я сплю… Кого вамъ?
— Гд тутъ квартира госпожи Хазенклеверъ?
— Такой у насъ въ дом не значится… нтути!— объявилъ дворникъ, поспокойне услся на свой чурбанъ и спряталъ голову въ тулупъ.
Ninette пришла въ отчаяніе. Она опять готова была плакать.
— Какъ нтъ?!— то сердито, то вдругъ переходя къ самымъ жалобнымъ тонамъ объясняла она.— Да я наврно знаю, что она здсь, въ этомъ дом No 30 живетъ… Только вотъ гд ея квартира, какъ пройти къ ней?.. Ты обязанъ знать и указать мн!.. Хазенклеверъ, понимаешь, Хазенклеверъ!
— Такъ вы, такъ бы и говорили,—вдругъ сказалъ дворникъ:— это нмка, она самая и есть… Она-то у насъ живетъ.?. Такъ бы и говорили… Двадцать седьмой нумеръ, во двор, вторая дверь направо, въ четвертомъ этаж. Тутъ она и есть, нмка.
Онъ лниво поднялся, отперъ желзную калитку въ воротахъ и впустилъ княжну.
Она очутилась подъ длиннымъ сводомъ, въ полкой темнот и тишин. Дрожа всмъ тломъ, съ замирающимъ сердцемъ, почти ощупью выбралась она во дворъ, таща свой тяжелый чемоданчикъ. На двор было немного посвтле, такъ что отыскать вторую дверь направо не представлялось особенно труднымъ. Но восхожденіе съ чемоданчикомъ на четвертый этажъ, по темной лстниц, оказалось совсмъ невозможнымъ. Княжна было попробовала, да сейчасъ же и вернулась опять во дворъ. Она сообразила, что если даже и побдитъ въ себ ужасъ, паническій страхъ, возбуждаемый въ ней неизвстностью и темнотою, если даже и сможетъ когда-нибудь дотащить чемоданчикъ въ четвертый этажъ, какъ же она найдетъ дверь, двадцать седьмого нумера?
Она вернулась въ черную бездну длиннаго свода и, добравшись до воротъ, принялась своими кулаченками что есть силы стучать въ нихъ.
— Дворникъ, дворникъ! встань, пойди сюда, мн очень-очень тебя надо!— кричала она.
Дворникъ не шевелился.
— Вотъ, на теб, возьми рубль… Проводи меня въ двадцать седьмой нумеръ. Пожалуйста, возьми!
Калитка быстро отперлась. Дворникъ шагнулъ въ нее, побарахтался въ своемъ тулуп и зажегъ невдомо откуда взявшійся фонарикъ.
Дрожащими руками вынула маленькая княжна свой кошелекъ, нашла рубль и подала его дворнику.
Тотъ принялъ, разглядлъ бумажку у фонарика и произнесъ:
— Пожалуйте!
Княжна почувствовала приливъ необыкновенной храбрости.
— Снеси вотъ это!— сказала она, передавая дворнику чемоданчикъ.
— Ладно!— не безъ благосклонности отвтилъ онъ и пошелъ впередъ.
Наконецъ, вс препятствія уничтожены. Цль достигнута Восхожденіе на четвертый этажъ по крутой лстниц совершено.
— Вотъ онъ и есть, двадцать седьмой нумеръ, звоните шибче,— объявилъ дворникъ и тотчасъ же сталъ спускаться съ своимъ фонарикомъ.
Опять темнота. Княжна ухватилась за ручку звонка и дернула ее изо всей силы.
‘Спятъ вс, разумется… Это безсовстно такъ будить… Но что-жъ сдлать… пусть проснутся!’ — подумала она и опять дернула.
Она хотла ужъ дернуть и въ третій разъ, какъ заспанный тоненькій голосокъ за дверью спросилъ:
— Кто тутъ?
— Ольга Николаевна дома?
— Барышня-то? Да он ужъ спитъ, все теперь спятъ… ночь.
— А мн все же надо ее видть, по самому важному длу… и я буду звонить до тхъ поръ, покуда вы мн не отопрете,— ршительно объявила маленькая княжна.
За дверью наступила тишина и продолжалась такъ невыносимо томительно, что звонокъ опять зазвонилъ, только ужъ не одинъ разъ, а нсколько разъ сряду.
— Господи! что такое, что случилось, кому меня надо?— разслышала Нина знакомый голосъ.
— Это я, Ольга, впустите, пожалуйста… Это я, неужели не узнаете?.. Я… Нина!..
Дверь отворилась, и княжна увидла свою пріятельницу, озаренную свчкой, въ сренькой, коротенькой юбочк, въ большомъ шерстяномъ платк на плечахъ и съ такими изумленными глазами, какихъ у нея еще никогда не бывало.
Ольга Травникова, спросонья, отъ изумленія и неожиданности не могла выговорить слова. Она молча глядла, какъ княжна эта тащила свой чемоданчикъ. Она отворила дверь въ первую комнату, пропустила Нину, вошла за нею со свчкой, заперла дверь, поставила свчку на столъ, и только ужъ тогда къ ней вернулся даръ слова.
— Нина… Я ничего не понимаю… Откуда вы? Что все это значитъ?— проговорила она какъ въ бреду.
Княжна обняла ее, поцловала и шепнула ей на ухо, боясь, что двочка, стоящая за дверью, услышитъ:
— Я убжала изъ дому… понимаете, совсмъ убжала, навсегда… никогда больше но вернусь къ нимъ… Могу я переночевать у васъ?.. Больше мн негд…
Ольга Травникова открыла ротъ, да такъ и стояла. Наконецъ, она поняла.
— Это умно!— длая серьезное лицо и хмуря брови, сказала она.— Давно пора выбраться изъ-подъ гнета… Только я этого отъ васъ никакъ не ожидала, я считала васъ неспособной… лишенной характера и силы воли! Я ошиблась… Нина, я васъ уважаю!..

V.

Маленькая княжна не могла, однако, въ эту минуту остаться на достодолжной высот. Вмсто того, чтобы проникнуться радостью и гордостью при извстіи о томъ, что Ольга Травникова ее ‘уважаетъ’,— она вдругъ выказала не ‘характеръ и силу воли’, а позорную слабость. Слишкомъ долго напряженные ея нервы не выдержали. Она, какъ была, въ пальто и шляпк, сла на оказавшійся рядомъ съ нею диванчикъ и громко заплакала.
Ольга Травникова сдлала гримаску и отъ видимаго неудовольствія передернула, подъ своимъ платкомъ, плечами.
— Вотъ теб разъ!— сказала она.— Вмсто того, чтобы радоваться и смяться, вы въ ревъ пустились… Перестаньте же… что съ вами!.. нечего нервничать изъ-за пустяковъ…
Нина подавила свои громкія рыданія, но слезы неудержимо лились изъ ея глазъ. Она дрожала, какъ въ лихорадк.
Тогда Ольга подошла къ столу, зажгла другую свчку, скрылась рядомъ въ комнату и вернулась, неся стаканъ воды.
— Выпейте, Нина, и перестаньте плакать,— суровымъ тономъ, вовсе не подходившимъ къ ея наивно изумленнымъ глазамъ, вздернутому носику и добродушному складу губъ, произнесла она:— возьмите себя въ руки… стыдитесь такого малодушія.
Княжна покорно выпила воду, отерла глаза душистымъ платочкомъ и глубоко вздохнула.
— Простите,— сказала она:— я такъ ужасно устала, такъ измучилась… больше не буду…
Она черезъ силу, храбрясь, улыбнулась Ольг и прибавила:
— Такъ можно мн у васъ переночевать? Я васъ не стсню?
— Вотъ вопросъ!— воскликнула та.— Я очень вамъ благодарна, что вы обо мн подумали и, надюсь, буду достойна вашего доврія!.. Я ни о чемъ не стану васъ разспрашивать, успокойтесь сначала… да и потомъ, коли хотите, коли вамъ тяжело это, такъ и не говорите. Я не изъ любопытныхъ…
Она помогла Нин снять пальто, снесла его въ переднюю.
— Вы чего же здсь торчите, Саша?— говорила она двочк, переминавшейся съ ноги на ногу у двери и сгоравшей любопытствомъ.— Ступайте спать.
— А можетъ, что-нибудь понадобится?— жалобно пропищала Саша.— Гостья, вдь, будутъ ночевать…
— Ничего, ничего не надо, гд ужъ тутъ, часъ-то какой!.. Идите спать скоре, я постель сама устрою… Да идите же!..
Двочка неохотно скрылась изъ передней въ маленькій темный коридорчикъ, гд на двухъ сундукахъ было устроено ея неприхотливое ложе.
Тогда Ольга внесла въ комнату Нининъ чемоданчикъ, заперла за собой дверь на ключъ и объявила:
— Ну, теперь все въ порядк, остальное не суть важно! Сейчасъ я вамъ устрою постель, вотъ здсь, на диванчик. Онъ, конечно, посл вашихъ пружинокъ и пуховичковъ неахтителенъ, и даже вотъ одинъ мой знакомый его почему-то ‘успокоительнымъ рожномъ’ обзываетъ, но это ничего… Я покажу вамъ, какъ надо на немъ лежать… тутъ, дйствительно, одна пружина какъ-то странно торчать стала… А то вотъ что: спите-ка вы на моей кровати, а я здсь лягу…
— Ни за что! ни за что!— очнувшись крикнула Нина.— Мн здсь будетъ отлично, вдь, я маленькая, свернусь клубочкомъ… Да и спать мн совсмъ не хочется, врядъ ли я засну эту ночь.
— Ну, хорошо,— тотчасъ же согласилась Ольга, вспомнивъ, что и на ея кровати съ матрацемъ происходитъ что-то неладное:— а знаете ли, вдь, и мн совсмъ спать не хочется. Такъ ужъ вы меня удивили!.. Я спала, какъ убитая. Саша, эта вотъ наша двочка, едва меня добудилась… а теперь я окончательно разгулялась. Пость бы вотъ намъ чего-нибудь, я думаю вы проголодались?
— Богъ съ вами, мн объ д противно и вспомнить,— отозвалась княгиня, отпирая свой чемоданчикъ.— Лягу я здсь, вотъ вещи мои, милая Ольга, позвольте мн разобрать въ вашей спальн.
— Конечно… давайте я помогу вамъ… Чаю бы? а? Вы озябли? Только нтъ, теперь объ этомъ нечего и думать, ставить самоваръ… моя нмка такую исторію подыметъ!..
Он прошли въ Ольгину спальню
Какъ ни была истомлена и разстроена маленькая княжна, она замтно оживилась. Да и обильныя слезы подйствовали освжающимъ образомъ.
Она оглядлась и увидла себя въ небольшой комнат. Ей бросились въ глаза унылые сренькіе обои, на которыхъ, даже и при слабомъ мерцаніи одной свчки, въ нсколькихъ мстахъ виднлись крупныя жирныя пятна. Единственное окно, ничмъ не задрапированное, холодно чернло изъ-за пыльной полуспущенной шторы. Передъ окномъ стоялъ покосившійся ломберный столъ, а на немъ зеркало въ сломанной деревянной рам, щетка, дв гребенки и большая открытая коробка отъ конфектъ, наполненная шпильками, булавками, нитками и старыми ленточками.
Въ глубин комнаты помщалась желзная кровать, рядомъ съ нею маленькій, дешевый умывальникъ, дальше платяной шкапъ рыночной работы. По другую сторону неуклюже выступалъ огромный старый комодъ краснаго дерева. Ободранное клеенчатое кресло и три стула довершали меблировку.
На темномъ крашеномъ полу съ обозначающимися половицами, въ разныхъ мстахъ комнаты, стояли одна на другой большія и маленькія картонки, тутъ же валялись ботинки, грязныя калоши, а кресло было завалено платьемъ и бльемъ.
Нина вспомнила комнату Ольгиной бабушки у нихъ въ дом, уютную, блествшую отъ чистоты комнату, гд предъ старымъ кіотомъ съ образами горла неугасимая лампада.
— Что это какой у васъ тутъ безпорядокъ!— со своею обычной прямотой и живостью воскликнула она.
Ольга усмхнулась, бросила шерстяной платокъ на кровать, прикрыла обнаженныя плечи ситцевой кофточкой и отвтила:
— Вотъ! а вы у меня порядку и чистоты захотли! Это бабушка по десяти разъ на дню убирала и чистила свою комнату, такъ, вдь, ей другого нечего было и длать. А я, признаться, даже и не вижу, что такое вокругъ меня, некогда этими пустяками заниматься. Лакеевъ и горничныхъ у меня нтъ, Саша или занята на кухн, или куда-нибудь послана, или у нея голова болитъ, кто-жъ мн будетъ прибирать да чистить… Да и зачмъ это! Лишь бы достигать прогресса въ своемъ интеллектуальномъ развитіи, а остальное не суть важно!
— Какъ вы сказали?— изумленно переспросила княжна.— прогресса въ своемъ интеллектуальномъ развитіи? Это что-жъ значитъ? Читать, учиться, размышлять?
— Ну да, конечно!— съ жаромъ отвтила Ольга.— Нельзя же жить инстинктивно, необходимо уяснить себ смыслъ жизни, задачи человчества. Надо отдать всего себя на служеніе человчеству, только тогда можно надяться на жизнь вчную, то есть, жизнь въ человчеств.
Она выдвинула одинъ изъ ящиковъ комода, взяла въ охапку все, что тамъ заключалось, бросила на кровать и прибавила:
— Вотъ вамъ ящикъ, онъ большой, глубокій, кладите въ него ваши вещи.
— Благодарю, Ольга, очень, очень благодарю!

VI.

Нина стала раскладывать свои чемоданчикъ и въ то же время мысленно повторяла слова пріятельницы.
— Какъ вы стали трудно выражаться,— наконецъ, заговорила она:— или это у меня такъ голова болитъ, что сразу не понимаю простыхъ вещей… Вы сказали, что надо отдать свою жизнь ближнимъ? Какъ это хорошо, какъ я рада, что вы такъ думаете, милая, милая Ольга! Я тоже думаю, что если не любить ближнихъ, если не стараться сдлать для нихъ все… все, что можно, что, въ силахъ,— лучше и не жить… Только вотъ я не понимаю… мн показалось, у васъ такъ вышло, будто вчная жизнь, жизнь посл смерти тлесной, только и всего, что одинъ слдъ добра, которое человку удалось сдлать на земл своимъ ближнимъ.
— А то еще чего же вамъ надо!— воскликнула Ольга: — Личнаго райскаго блаженства что ли? Личной награды за добрыя дла? Откажитесь скоре отъ этого стараго, отъ этого… пагубнаго заблужденія! Единственный существующій рай, это жизнь въ человчеств!
Нина забыла даже о своихъ вещахъ, стояла предъ разрытымъ чемоданчикомъ и во вс глаза глядла на Ольгу.
— Какъ заблужденія?— растерянно повторяла она.— Какъ заблужденія?! Да, вдь вы… вы въ Бога и загробную жизнь перестали врить, вы отказываетесь отъ христіанства!
— Я? Никогда!— вся вспыхивая, перебила ее Ольга.— Я именно послдовательница истиннаго христіанства… Только теперь я не буду объяснять… Къ тому же, признаюсь откровенно, я сама еще вдумываюсь и выясняю себ все это…. Я боюсь, что буду для васъ темно выражаться, и вы меня не поймете. Вамъ нуженъ боле меня опытный и краснорчивый учитель… Вотъ завтра я познакомлю васъ съ Евгеніемъ… Петровичемъ Вейсомъ…
— Кто это?— спросила Нина.
— Онъ русскій, у него только фамилія нмецкая,— воодушевляясь и съ новымъ блескомъ въ своихъ изумленныхъ глазахъ объясняла Ольга.— Это замчательный человкъ, хоть ему всего двадцать четыре года… Вотъ сила воли и любовь къ человчеству! Онъ отказался отъ всего, ушелъ отъ всякаго земного зла, ограничилъ свои потребности до минимума… и отдаетъ всего себя служенію человчеству… Ахъ, вотъ вы даже не слыхали о немъ, а его имя извстно…
— Что-жъ онъ такое: ученый, писатель?
Ольга разгоралась больше и больше. Она внезапно вся преобразилась, и въ наивномъ, пухленькомъ лиц ея мелькнуло страстное, восторженное выраженіе, сдлавшее ее очень привлекательной.
— Онъ писатель… съ огромнымъ талантомъ! Ему предстоитъ,— въ этомъ не можетъ быть сомннія,— великая будущность. Конечно, теперь онъ недавно еще началъ… но умные люди уже давно обратили на него вниманіе и высоко его цнятъ… Онъ покуда печатаетъ свои маленькіе разсказы и статьи въ ‘Столичномъ Листк» и въ журнал ‘Міръ’. Но это только покуда! Онъ пишетъ теперь большую повсть: ‘Смыслъ жизни’… Ахъ, еслибы вы только знали, какая это глубокая, художественная вещь! А его маленькіе разсказы! Маленькіе, коротенькіе-коротенькіе, и въ каждомъ масса содержанія, цлое откровеніе! Непремнно вамъ слдуетъ скоре прочесть ихъ… они у меня вс собраны… я вамъ ихъ дамъ…
— Я прочту ихъ съ удовольствіемъ,— перебила ее Нина и лукаво прищурила свои синіе глаза:— а покуда я скажу вамъ вотъ что: вы ужасно-ужасно влюблены въ этого господина!
Ольга совсмъ покраснла и растерянно глядла на княжну.
— Откуда вы это взяли?.. Вовсе нтъ…— шептала она.
— Перестаньте… не притворяйтесь, это къ вамъ не идетъ, и вы совсмъ не умете притворяться. Вдь, вы знаете — я вашъ другъ, я васъ очень люблю, и вы можете быть съ мной откровенны.
— Нтъ, да откуда вы взяли?— слабо защищалась Ольга.
Маленькая княжна подошла къ ней, обняла ее и стала ласкаться.
— Миленькая вы моя! Ну-ка посмотрите мн въ глаза! а! что не можете! Откуда я взяла? Да, вдь вы сами сейчасъ мн очень внятно сказали, каждымъ вашимъ словомъ… вотъ и теперь, теперь говорите!
— Ну, Нина… я никогда… никому… вы первая… да, я люблю его…
Она такъ крпко обняла и сжала Нину, будто это была не маленькая княжна, а самъ Евгеній Петровичъ Вейсъ.
— А онъ… онъ васъ любитъ?
— Да, конечно!
— Ахъ, значитъ, это очень серьезно! Дай вамъ Богъ счастья!— воскликнула Нина, громко цлуя раскраснвшуюся двушку.— Когда же ваша свадьба? Скоро?
— А вотъ, какъ только онъ окончитъ ‘Смыслъ жизни’, мы и отпразднуемъ свадьбу… Теперь ужъ скоро!
Она вдругъ успокоилась, сдлалась сосредоточенной и даже сдвинула брови.
— У меня сначала были совсмъ другія мысли,— говорила она, помогая Нин разбираться и укладывать вещи въ комодъ:— мн казалось, что женщина, для того, чтобы завершить свое интеллектуальное развитіе и стать полезнымъ общественнымъ дятелемъ, должна быть свободна, не связана ни мужемъ, ни дтьми. Помните, я часто вамъ и говорила, что ни за что не выйду замужъ, что я врагъ всяческихъ узъ. Вы еще смялись и увряли, что я такъ разсуждаю ‘до перваго красиваго случая’.
— Вотъ видите, какъ я была права!— весело перебила Нина.
— Ничуть не правы! Неужели вы думаете, что я позволила бы себ увлечься Евгеніемъ, и все такое, еслибъ это шло въ разрзъ съ основными моими убжденіями, съ принципомъ, бывшимъ знаменемъ моей жизни?! О! вы меня не знаете! Я отлично сумла бы подавить въ себ все ради принципа!… Но Евгеній мн доказалъ неврность моего взгляда.
— А вы такъ сейчасъ ему и поврили!— не утерпла Нина.
— Я не ему поврила, а нашему съ нимъ общему великому учителю.
— Кому? Какому великому учителю?— удивленно спросила княжна, но сейчасъ же прибавила:— ахъ, зачмъ вы такъ? Отчего такъ вычурно, а не просто: Христу Спасителю?
— Да я вовсе не о Христ!— поднимая брови и длая свои всегдашніе изумленные глаза, сказала Ольга.— У насъ въ Россіи одинъ только великій учитель, одинъ титанъ мысли — Левъ Толстой! Только его одного можно назвать великимъ учителемъ, потому что до него ученіе Христа было мертвою буквой, и онъ первый, первый, почти черезъ два тысячелтія, открылъ истинный смыслъ этого ученія и объяснилъ его міру!
— Какъ вамъ не стыдно говорить такой вздоръ!— приходя въ негодованіе, воскликнула Нина.— Какъ! Съ первыхъ временъ христіанства и до сегодня, никто на всемъ свт не понималъ Евангелія, не былъ настоящимъ христіаниномъ… и одинъ только Левъ Толстой, одинъ… первый?!
— А вы бы лучше не спорили о томъ, чего не знаете,— обиженно и задорно возразила Ольга:— вы, вдь, не читали, а я читала, сама читала, и вс это знаютъ — онъ самъ написалъ, въ своихъ объясненіяхъ, что до него никто не понималъ, а онъ первый понялъ и объяснилъ… Вдь, вы не читали, такъ вотъ сначала прочтите, тогда и толковать будемъ.
Нина замолчала, смущенная и ровно ничего не понимая.
‘Вс знаютъ, онъ самъ написалъ, и объяснилъ — что же все это значитъ и разв это можетъ быть?!’
Ольга, успокоясь, говорила, закрывая глаза и тономъ вытверженнаго урока:
— Великій учитель открылъ мн глаза, и я поняла, что не имю права отказываться отъ своего призванія. Призваніе каждаго человка, мужчины и женщины (о! я наизусть знаю вс эти слова его!), состоитъ въ томъ, чтобы служить людямъ. Служеніе человчеству само собою раздляется на дв части: одно — увеличеніе блага въ существующемъ человчеств, другое — продолженіе самаго человчества. Ко второму призваны преимущественно женщины, такъ какъ исключительно он способны къ нему. Это его слова. Потомъ онъ говоритъ, что если женщина исполняетъ свое призваніе, состоящее въ рожденіи, кормленіи и воспитаніи дтей, продолжателей человчества, то она чувствуетъ, что длаетъ то, что должно, и возбуждаетъ къ себ любовь и уваженіе другихъ людей, потому что исполняетъ предназначенное ей по ея природ. Потомъ онъ говоритъ, что если женщина, имющая, по своему естеству, малое число обязанностей, хоть он и глубже мужскихъ, измнитъ одной изъ нихъ, то она тотчасъ же нравственно падаетъ ниже мужчины, измнившаго девяти изъ своихъ сотпи обязанностей. Таково всегда было общее мнніе и таково оно всегда будетъ, потому что такова сущность дла. Это его слова! Онъ говоритъ еще, что служеніе женщины только черезъ дтей, что видть молодую, женщину, способную имть дтей, занятую мужскимъ трудомъ, всегда будетъ жалко, такъ какъ она можетъ произвести то, выше чего ничего нтъ — человка. И только одна она можетъ это сдлать…
— Какъ же вы всегда смялись надъ тми женщинами, которыя забываютъ вс общіе интересы и думаютъ только о семь, о дтяхъ? Вы ихъ называли няньками и кухарками, вы презирали ихъ… Помните, вы говорили, что он неразвиты, тупы и глупы?— спрашивала Нина.
Ольга сдлала недовольную мину.
— Ну что-жъ, и говорила! Мн такъ казалось, а выходитъ, что совсмъ иначе, потому что, если онъ пишетъ, значнитъ такъ оно и есть. Это очень жаль, что призваніе женщины такое узкое, но все же, вотъ видите, оно глубже мужского. Мужчина не можетъ произвести на свтъ ребенка, женщина же можетъ — и только одна она, а ребенокъ продолжатель человчества, дороже его ничего нтъ въ мір. Разв не такъ?
— Разумется, это такъ,— помолчавъ, согласилась Нина.
— Къ тому же, онъ вовсе не лишаетъ женщину интеллектуальнаго развитія и того, что онъ называетъ мужскимъ трудомъ, продолжала Ольга:— женщина можетъ заниматься своимъ развитіемъ, пока у нея нтъ дтей, и вернуться къ умственному труду, когда у нея перестанутъ рождаться дти.
— А т, которыя не выходятъ замужъ или у кого нтъ дтей?
— Тмъ, конечно, предоставлена свобода участвовать въ мужскомъ труд, но онъ говоритъ: нельзя будетъ не жалть о томъ, что такое драгоцнное орудіе, какъ женщина, видите: драгоцнное орудіе!— что она лишилась возможности исполнять ей одной свойственное, великое, замтьте — великое — назначеніе. Значитъ, мы должны, сдлать все въ мір, чтобы найти мужа и имть дтей. Вы согласны съ этимъ?
— Знаете, пожалуй, это и такъ!— сказала Нина.
— Еще бы не такъ! Разв онъ можетъ ошибаться?— каждое его слово — великая, святая истина! Оттого я и полюбила Евгенія, позволила себ полюбить его, и ужасно хочу имть дтей, чмъ больше, тмъ лучше, и скоре! Въ этомъ все,— а остальное не суть важно!
Она задумалась и нсколько мгновеній стояла, опустивъ руки, съ какимъ-то новымъ и непонятнымъ для Нины выраженіемъ лица. Потомъ она какъ бы очнулась и тряхнула своею толстою, растрепавшеюся косой.
— Однако, все же спать надо!— медленно произнесла она.— Смотрите, совсмъ свтло… утро! Вотъ, ваши вещи уложены… я сейчасъ устрою вамъ постель… Завтра наговоримся… и вы увидите Евгенія, надюсь, онъ вамъ понравится… онъ такой милый, умный, такъ много въ немъ таланта и силы воли! Онъ достойный ученикъ нашего великаго учителя!…

VII.

Было уже совсмъ свтло, когда Нина раздлась и улеглась на диванчикъ, выслушавъ отъ Ольги обстоятельное наставленіе, какъ надо лежать на немъ, не вступая въ непріятную борьбу съ лопнувшей и торчавшей пружиной.
Сначала маленькой княжн казалось, что она совсмъ не заснетъ. Ей было неловко и холодновато, хоть она и прикрылась, сверхъ плэда, принесеннаго Ольгой, еще и своимъ мягкимъ, теплымъ пальто. Цлый вихрь мыслей и впечатлній клубился въ ея затуманившейся голов. Она старалась сосредоточиться на чемъ-нибудь, но никакъ не могла этого.
Ей не было теперь ни грустно, ни весело, она ни о чемъ не сожалла и ничего не боялась.
Широко раскрытыми глазами, въ которыхъ застыло выраженіе усталости, она безучастно, почти безсознательно глядла вокругъ себя на неуютную, запыленную обстановку комнаты. Она видла посрвшія кисейныя занавски двухъ оконъ, старые обои шоколаднаго цвта съ крупными разводами, въ причудливыхъ завиткахъ которыхъ ей представлялись странныя лица и фигуры. Она видла между оконъ небольшой письменный столъ, заваленный бумагами, газетами и коробками, а надъ нимъ прившенную этажерку съ книгами. Ей то-и-дло бросались въ глаза дв буро-зеленыя олеографіи въ тоненькихъ и облупившихся багетныхъ рамахъ.
Вся эта совсмъ непривычная постановка, а главное, ея неряшиливость производили въ ней чисто-физическое ощущеніе чего-то холоднаго, жесткаго и противнаго.
Но вотъ глаза ея стали смыкаться, и она заснула.
Об молодыя двушки спали крпко и проснулись только въ одиннадцатомъ часу.
Такъ какъ Ольг Травниковой,— посл ночной работы надо, большимъ срочнымъ переводомъ или слишкомъ долгой, далеко за-полночь, душеспасительной бесды съ Евгеніемъ Вейсомъ о новосозданномъ христіанств,— случалось иной разъ просыпаться даже около полудня, то и на сей разъ Генріетта Богдановна Хазенклеверъ не была нисколько удивлена. Однако, двочка Саша, терзаемая любопытствомъ скоре и хорошенько познакомиться съ гостьей, нсколько разъ подбиралась къ двери, прислушивалась и старалась хоть что-нибудь разглядть въ замочную скважину. Ничего не видя и не слыша, она возвращалась въ кухню, гд у плиты уже возилась Генріетта Богдановна. Въ половин одиннадцатаго она даже не могла утерпть и печаль нымъ голоскомъ объявила:
— Спятъ-съ!
Генріетта Богдановна, пожилая особа, средняго роста и пропорціональнаго сложенія, безъ особыхъ примтъ, кром бльма на правомъ глазу и обычая ходить до обда, ради удобства, въ кофточк съ открытымъ воротомъ и совсмъ короткими, ‘бальными рукавами’, неодобрительно на нее взглянула.
— А ты нэшево шмигаль,— вразумительно проговорила она:— ты лючша кастрюль и пасудъ помой, будутъ просыпай, такъ тебэ звонокъ дадутъ.
— Да, вдь, тамъ, Генріетта Богдановна, гостья, такая маленькая, хорошенькая и нарядная барышня!— страстно объясняла Саша, стараясь поднять госпожу Хазенклеверъ на высоту своего любопытства и нетерпнія.
Но та методически и невозмутимо распоряжалась у плиты
— Тебэ штой за тэло! На вотъ пьять копэкъ, спэгай въ лавочка за лимонъ.
Саша вздохнула, накинула на голову старый шерстяной платокъ и выбжала на лстницу. Съ лстницы она слетла такъ стремительно, что даже не замтила, какъ на площадк второго этажа сидвшіе другъ передъ другомъ котъ и кошка въ ужас отскочили отъ нея, приняли оборонительныя позы и подняли хвосты трубой. Когда она вернулась съ лимономъ, Генріетта Богдановна объявила ей, что ‘баришне звонка давалъ’.
Со всхъ ногъ кинулась Саша въ ‘лютшія’ комнаты и была вознаграждена за вс терзанія. Она прямо очутилась передъ Ниной, только что умывшейся и расчесывавшей свои великолпные, блдные и блестящіе какъ шелкъ волосы. Саша не только на-яву, но и во сн никогда не видала такихъ волосъ, такихъ синихъ глазъ, такого хорошенькаго, ласковаго лица и такихъ нжныхъ ручекъ, какъ у этой барышни. Она остановилась совсмъ очарованная и стояла, блаженно улыбаясь во весь ротъ, показывая вс свои блые, еще деревенскіе зубы.
Черезъ дв-три минуты она влетла въ кухню и, запыхавшись, шептала:
— Ну, Генріетта Богдановна, пожалуйте скоре кофію… Барышня-то какая! раскрасавица, волосы-то что, твой ленъ, длинные-длинные… ну, ужъ и барышня! Только малю-ю-сенькая… ручки, вотъ! Нарядная-пренарядная… Кофію-то пожалуйте!
— Бери подносъ,— степенно отозвалась Генріетта Богдановна,
На подносъ, поданный Сашей, она поставила кофейникъ, дв чашки, молочникъ съ синеватыми ‘сливками’ и проволочную корзиночку съ крендельками. Саша торжественно понесла все это, не забывъ на ходу очень ловко поймать зубами съ корзиночки кренделекъ и съ поразительной быстротой его уничтожить.
Подавъ кофе, она ушла, но тотчасъ же вернулась съ ушатомъ воды, потомъ со щеткой и пыльной тряпкой. Она выказала такое рвеніе, какого до этого дня Ольга Травникова за ной никогда не замчала. Убирая, стирая пыль, кидаясь изъ угла въ уголъ, она то и дло впивалась въ Нину восторженнымъ, благоговйнымъ взглядомъ, будто собираясь на нее молиться. Наконецъ, Ольга нашла нужнымъ удалить ее, сказавъ, что больше никакихъ услугъ отъ нея не потребуется.
Нина чувствовала теперь себя отдохнувшей, и къ ней вернулась бодрость духа. По окончательномъ удаленіи Саши, она разсказала пріятельниц главныя свои бды и обратилась къ ней съ вопросомъ:
— Что же вы мн теперь посовтуете?
— Быть твердой въ своемъ ршеніи и ни за что домой невозвращаться,— отвтила Ольга.
Маленькая княжна даже немного обидлась.
— Я не комедію играю,— сказала она:— домой я больше не вернусь. Я ихъ осрамила, опозорила, и мн тамъ нтъ мста. Я не могу ужъ никогда жить такъ, какъ жила прежде и буду жить по новому. Когда они успокоятся, то поймутъ мой поступокъ и увидятъ, что иначе я не могла сдлать, какъ уйти, и что это для нихъ гораздо лучше.
— А если они васъ будутъ требовать силой?
— Я все равно не пойду, со мной не легко справиться, хоть я и маленькая. Да какъ же они узнаютъ, гд я? Нтъ, Ольга, вы меня не поняли, я не спрашивала, что мн длать потомъ. я должна ршить покуда одно: что мн длать сегодня, завтра?
— Завтра увидимъ, а сегодня самое лучшее цлый день просидть вотъ здсь, со мною. Я тоже весь день останусь дома, а вечеромъ придетъ Евгеній.
— Разв у васъ нтъ занятій? А уроки?— удивленно спросила маленькая княжна.
Ольга не то безнадежно, не то презрительно махнула рукою.
— Было у меня два урока,— сказала она,— одинъ на десять, а другой на двнадцать рублей въ мсяцъ, измучилась я только съ ними, а толку никакого не вышло. Въ одномъ дом мальчикъ-полуидіотъ, какъ ни долби ему, ровно ничего не понимаетъ. Въ другомъ дом дв двочки-гимназистки, съ ними я репетировала по вечерамъ. Такъ об он теперь лежатъ въ скарлатин.
— А переводы? Вдь, вы мн писали, что занимаетесь переводами въ журналахъ?
— Ахъ, это чистое мученье! Знаете ли, что длается? Тутъ есть одинъ господинъ — Шуликовъ, очень слабая личность! Онъ сотрудничаетъ въ разныхъ изданіяхъ и поставляетъ переводы, только онъ длаетъ ихъ не самъ, а раздаетъ разнымъ лицамъ. Вотъ и мн Евгеній добылъ отъ него работу, съ французскаго. Большая книга… я трудилась надъ нею три мсяца, иногда почти цлыя ночи напролетъ не разгибаясь сидла. И какъ бы вы думали, за сколько?— по три рубля за печатный листъ! Это шестнадцать большихъ страницъ!.. Да и то едва-едва получила.
Нина соображала, разсчитывала и глядла на нее изумленными, почти испуганными глазами.
— Потомъ я пошла по публикаціямъ въ газетахъ,— продолжала Ольга:— въ пяти мстахъ была и… вдь, это ужасъ! Во всхъ пяти мстахъ оказалось, что нужны совсмъ не уроки, а… другое!
Она закрыла лицо руками и прибавила:
— Боже мой, что я вынесла… отъ одного негодяя едва убжала! Никогда ужъ не поврю никакой публикаціи! Нина не поняла, о чемъ это ‘другомъ’ говоритъ Ольга, но сообразила но ея тону, что это должно быть очень дурное и стыдное, а потому не ршилась разспросить ее, хоть и хотла бы знать, въ чемъ именно дло.
Одно она видла ясно: Ольга потерпла крушеніе всхъ своихъ надеждъ на ‘разумный трудъ и самостоятельную дятельность’, о которыхъ она такъ много ей говорила еще до смерти своей бабушки.
— Предлагалъ мн одинъ знакомый выхлопотать мсто въ телефонныя барышни,— вдругъ сказала Ольга.
— Въ телефонныя барышни?— переспросила маленькая княжна.
— Да, только вс стали отсовтывать, потому что это очень нервы разстраиваетъ… Съ этимъ ‘алло’ вчная путаница, трудно соединить правильно, телефоны то и дло портятся, выходятъ всякія недоразумнія, непріятности, и многіе нервные и нетерпливые абоненты ругаютъ въ телефонъ телефонныхъ барышень разными грубыми и неприличными словами… Самое бы лучшее, конечно, въ театральныя спящія двы…
— Это еще что такое?— воскликнула Нина.
— А это т двицы, которыя въ театральной касс сидятъ… Он разбираютъ открытыя письма съ запросами о билетахъ, отрываютъ отвтную сторону письма съ адресомъ и прикладываютъ къ ней штемпель со словомъ ‘нтъ’… Ихъ ‘спящими двами’ называютъ… Это бы самое лучшее и покойное… только тамъ нужна громадная протекція!
— Такъ, значитъ, что же?— въ смущеніи проговорила маленькая княжна.— Значитъ, образованіе, вотъ, вдь, вы кончили и курсы, не даетъ возможности двушк жить своимъ трудомъ? А помните, что вы говорили прежде? Вдь, вы увряли меня, что времена варварства,— это ваши слова,— прошли, что теперь русская образованная двушка во всхъ своихъ правахъ равна мужчин и, какъ и онъ, можетъ своимъ трудомъ, никому не обязываясь, жить и быть счастливой!
Ольга подняла брови, сдлала изумленные глаза и печальное лицо.
— А вы думаете, у насъ образованный мужчина обезпеченъ?— сказала она.— Онъ точно такъ же, если у него нтъ протекціи, легко можетъ умереть съ голоду, какъ умирала бы теперь я — не оставь мн бабушка денегъ. Вотъ у меня еще деньги, и я ихъ трачу и живу. Придетъ день, когда я ихъ истрачу вс,— деньги, даже и при моей самой скромной жизни, идутъ такъ скоро, просто таютъ,— и я, если не устроюсь, буду бдствовать самымъ ужаснымъ образомъ: мои курсы, дипломы, мои знанія мн не помогутъ нисколько.
— Ольга, милая, тутъ что-нибудь не такъ, это было бы слишкомъ ужасно, слишкомъ несправедливо!— вн себя перебила ее Нина.
— Увы, это такъ! Пока мы учились, у насъ у всхъ были самыя розовыя надежды, даже у тхъ моихъ подругъ, которыя страшно и тогда бдствовали. Он утшали себя убжденіемъ, что ихъ нищета происходить оттого, что он еще не кончили своего образованія, не получили еще дипломы. Будетъ дипломъ — и онъ откроетъ имъ вс двери… А между тмъ, уже годъ прошелъ съ тхъ поръ, какъ мы получили дипломы, и каждой изъ насъ пришлось разочароваться…
— Гд он, ваши подруги? Вотъ, скажите, что вы о нихъ знаете, о нихъ и другихъ двушкахъ, кончившихъ раньше васъ… Скажите, тогда будетъ видно… гд он? что он длаютъ?— спрашивала Нина, видимо страстно заинтересованная всмъ этимъ.
Ольга подумала немного, вызывая въ своей памяти знакомыя лица.
— Есть нсколько счастливыхъ,— начала она:— только ихъ сравнительно очень немного, самая малость. Он ухали къ роднымъ и живутъ припваючи, потому что у родителей есть средства. Четыре вышли замужъ. Это все самыя счастливыя. Но остается большинство… съ ними я встрчаюсь, потомъ мы собираемся иногда то у одной, то у другой изъ насъ. Увряю васъ, даю вамъ слово,— вс он бдствуютъ, до того бдствуютъ, что вотъ еще недавно, около мсяца тому назадъ, дв не выдержали и покончили съ собою…
— Какъ покончили? Убили себя?
— Да, отравились и умерли, отравилась и третья, только неудачно, она теперь въ больниц.
— Боже! Боже!— прошептала Нина и поблднла.
— Это еще ничего, есть факты похуже,— медленно и выразительно произнесла Ольга.
— Что-жъ можетъ быть хуже этого?
— По моему, есть хуже… Я знаю нсколько двушекъ, получившихъ высшее женское образованіе, которыя измучились нищетою, покончить съ собой не ршились, а потому… сдлались… ну, знаете, какими женщинами.
Нина совсмъ не знала, и Ольг Травниковой пришлось объяснить ей. Она слушала внимательно, не проронивъ ни одного слова и прямо глядя въ глаза пріятельниц своими потемнвшими синими глазами. Она даже сама задавала вопросы и требовала подробнаго, яснаго отвта. Только съ каждымъ новымъ словомъ, съ каждымъ новымъ представленіемъ, врывавшимся въ ея наивныя полудтскія понятія, по милому лицу ея мелькала тнь страданія.
Когда она поняла все, и у нея ужъ не оставалось никакихъ вопросовъ, она вдругъ закрыла лицо руками и заплакала.
— Какъ на свт все гадко! какъ гадко!— вырвалось у нея сквозь слезы.
Ольга глядла на нее съ изумленіемъ.
— Какое у васъ странное отношеніе къ законамъ природы…— начала было она:— но у двери послышался легкій стукъ, затмъ дверь отворилась, и въ комнату вошла Генріетта Богдановна Хазенклеверъ.
Она сдлала весьма мудреный полукниксенъ-полупоклонъ, не безъ удивленія вглядлась въ хорошенькую, изящную и заплаканную княжну, а потомъ обратилась къ Ольг:
— Баришна и сефотни, и зафтри у фасъ будутъ ночевалъ?
— Да, а что?— спросила Ольга.
— Старьши тфорникъ пришелъ… требувайтъ фитъ.

VIII.

Фрейленъ Хазенклеверъ (по документамъ она значилась въ двицахъ) представляла изъ себя такую курьезную фигуру и такъ комично произносила русскія слова, что будь Нина иначе настроена, она врядъ ли бы удержалась отъ смха. Но теперь ее поразило одно — таинственное слово ‘фитъ’, значеніе котораго она ршительно не могла постигнуть.
— Что это ‘фитъ’ — тревожно спрашивала она Ольгу.
Та, между тмъ, ужъ нашлась.
— Хорошо, скажите ему, чтобъ онъ подождалъ, я сейчасъ къ вамъ выйду,— торопливо проговорила она.
— Gut… aber bitte поскоре,— отвтила Генріетта Богдановна:— онъ такой груби, горди мужикъ, и мене всегда сердце стучалъ, когда онъ говорилъ!
Она ушла.
— Да что жъ это такое ‘фитъ’?— повторила Нина сбой вопросъ.
— Вашъ видъ ему нуженъ для прописки,— объяснила Ольга.
Бдная маленькая княжна ничего не поняла и въ этой правильной русской фраз.
— Какъ видъ? мой видъ? и для… прописки?
— Ну да, теперь такія строгости, вотъ вы одну ночь переночевали, и ужъ сейчасъ требуютъ видъ на жительство. Объ этомъ вы врно и не подумали… Какіе-нибудь документы есть съ вами?
— Со мною только два моихъ выигрышныхъ билета, а больше никакихъ документовъ у меня нтъ… Про какіе документы вы говорите?— все больше удивляясь и ужъ начиная чего-то бояться, сказала княжна.
Ольга развела руками.
— Что-жъ мы теперь будемъ длать?— почти трагически воскликнула она.— И какъ это мн не пришло въ голову сразу спросить васъ! Поймите — безъ законнаго документа, бумаги, ну, паспорта, вы не можете жить ни у меня, и нигд!
Нина начинала соображать.
— Понимаю,— проговорила она:— требуютъ моего, паспорта, но, вдь, паспорты бываютъ только у прислуги, и потомъ вотъ когда дутъ за-границу, такъ получаютъ такія маленькія зелененькія книжки, и ихъ смотрятъ на границ.
Ольга нетерпливо пожала плечами.
— Вы совсмъ малый ребенокъ,— строго скачала она:— вотъ плоды великосвтскаго воспитанія! Вы не имете понятія о самыхъ простыхъ вещахъ. Однако, старшій дворникъ ждетъ, и съ этимъ шутить нельзя… Могутъ быть большія непріятности… Кончится еще тмъ, что васъ попросятъ въ полицію и съ жандармомъ вернуть къ папаш и мамаш!
Нина сама чувствовала себя совсмъ глупой и безпомощной. Но вдругъ счастливая мысль пришла ей въ голову. Она вынула свой кошелекъ и подала Ольг нсколько рублей.
— Милочка, ради Бога, вотъ… дайте ему это и попросите его оставить насъ въ поко… Можетъ быть онъ согласится…
— Попробую.. Только это и остается.
Ольга ушла, а маленькая княжна стала тревожно дожидаться ея возвращенія. Наконецъ, дверь отворилась. По лицу Ольги было видно, что все благополучно.
— Онъ взялъ,— объявила она:— и общалъ ждать три дня, вотъ все, чего я добилась. Я наврала ему жестоко, но это не суть важно. Значитъ, пока вы можете успокоиться… Однако, нашъ поступокъ — подкупъ человка и отвращеніе его отъ исполненія обязанностей,— нельзя назвать похвальнымъ! Или вы объ этомъ другого мннія, Нина?
Княжна ничего не отвтила. Она совсмъ даже не разслышала послднихъ словъ Ольги. Она сидла на диванчик, въ ямк возл выскочившей пружины. Въ мысляхъ у нея было смутно, въ сердц тяжко, и хотлось ей опять бжать, бжать подальше отъ всего, что она узнала и. увидла, но куда бжать, она ужъ не знала.
Между тмъ Ольга Травникова говорила и говорила. Ей, очевидно, пріятно было найти слушательницу, не знакомую еще съ неприглядной стороной жизни’, какъ она выражалась. Она, можетъ быть, также чувствовала потребность въ участіи. поглядвъ ее хорошенько, Нина замтила въ ней большую перемну. Это ужъ не была прежняя свжая двушка, выдержавшая учебныя занятія безъ всякаго ущерба для своего здоровья. Лицо ея осунулось, какъ посл долгой болзни, щеки поблднли, наивные и удивленные каріе глаза обвились темноватой тнью.
И вотъ она передавала Нин разныя исторіи о своихъ подругахъ и знакомыхъ, и во всхъ этихъ исторіяхъ, несмотря на очевидное различіе характеровъ дйствующихъ лицъ и подробностей, чувствовалось поразительное, роковое однообразіе.
Тотъ же самый припвъ возвращался постоянно. Деньги, деньги и деньги. Нужда, нужда и нужда. Отсутствіе работы, сопряженное съ нищетой, отчаяніемъ, болзнью и всякими бдами. Найденная работа — непосильная, плохо оплачиваемая, едва хватающая на удовлетвореніе самыхъ первыхъ потребностей, а въ результат такой непосильной работы опять разстроенные нервы, болзнь, отчаяніе и бды. Отъ начала и до конца — непрестанная, подавляющая все остальное, погоня за кускомъ хлба, за работой. А цлъ, конечная цль этого чрезмрнаго, губящаго и тло и душу напряженія — ея не было видно. Какая-то безсрочная каторга…
Нина слушала съ возраставшимъ ужасомъ. Она забыла ужъ о себ, о своихъ бдахъ и слушала. Ея чуткое сердце и ясная мысль охватывала сразу всю эту мрачную, безнадежную картину, понятную Ольг только въ подробностяхъ.
Такіе разговоры продолжались и до обда, и посл обда, изготовленнаго Генріеттой Богдановной, восторженно поданнаго Сашей и показавшагося Нин хоть и страннымъ, но очень вкуснымъ.
Наконецъ, она не выдержала.
— Довольно, довольно Ольга!— почти закричала она.— Это все то же, все то же и ничего новаго, ничего боле ужаснаго быть не можетъ! Я не понимаю, какъ можете вы разсказывать эти вещи такъ спокойно, съ такимъ видомъ, какъ будто такъ оно и должно быть, какъ будто это… естественно!
— А что-жъ мн, плакать что ли? Такъ, вдь, слезъ не хватитъ,— разсудительнымъ тономъ отвтила Ольга:— факты всесильны и, разъ они существуютъ, значитъ, они естественны…
— Какъ естественны!— будто маленькая красивая птичка хорохорилась Нина, сверкая синими глазками.— Разв это естественно оставлять такое множество молодыхъ людей и двушекъ, которые надрываются и чуть не умираютъ съ голоду! Разв это естественно — давать имъ образованіе и потомъ бросать ихъ да произволъ судьбы? Надо, чтобы вс, всми силами, нашли корень зла, боролись съ такимъ ужаснымъ зломъ, побдили его и уничтожили!,
— Бороться со зломъ, противиться всему злому — нельзя. Непротивленіе злу или злому — это первая заповдь нашего великаго учителя,— объяснила Ольга.
Нина разсердилась.
— Я съ ученіемъ графа Толстого незнакома,— сказала она:— если вы уврены, что онъ запрещаетъ вамъ бороться противъ зла — тмъ хуже для него и для васъ… Я знаю, что христіанамъ запрещено мстить врагамъ, что добродтельный человкъ обязанъ даже совсмъ смириться предъ своими врагами и за нихъ молиться. Только изъ этого вовсе не слдуетъ, что надо терпть зло и, видя его, бездйствовать… Люди тонутъ, а я должна спокойно идти мимо, человка ржутъ, а я должна идти мимо, не постаравшись отнять ножъ у того, кто ржетъ! По вашему такъ выходитъ!.. Ахъ, какъ мило! Зачмъ же вы мн говорили о любви къ ближнему, о служеніи, человчеству? Какъ же это ты будете служить человчеству съ вашимъ непротивленіемъ всму злому? Вы будете служить только себ, своему безсердечію, лни, эгоизму!
Ольга спуталась въ мысляхъ и не знала, что отвтить на это. Она знала одно — великій учитель сказалъ: ‘не противься злу’, знала, что тутъ же, въ скобкахъ, какъ позднйшее разъясненіе или поправка, стоитъ ‘злому’.
Но она вспомнила очень важное.
— Все это не то, не то!— спша заговорила она.— Нельзя остановить гніенія, а все ваше общество, съ его законами, устройствомъ, съ его наукой, искусствами — гніетъ, а потому надо спасаться отъ заразы, и уйти, оздоровить себя, чтобы не погибнуть безполезно…
Въ передней раздался самый безцеремонный оглушительный звонокъ.
— Евгеній! Онъ всегда такъ звонитъ!— воскликнула Ольга, не договоривъ своей фразы, и побжала къ двери.
Нина ушла въ спальню. Она слышала мужскіе шаги, потомъ разговоръ вполголоса. Черезъ минуту показалась Ольга и шепнула ей:
— Это онъ, пойдемте, я васъ познакомлю… я его предупредила, сказала все, что надо… онъ очень, очень радъ познакомиться съ вами…
Длинный, сухой молодой человкъ, съ блокурыми кудряшками, рыжеватою бородкой, большимъ носомъ и блдными, нервно моргающими глазами, неловко поднялся съ диванчика. Онъ быль одтъ въ старую суконную блузу, стянутую у таліи широкимъ кожанымъ поясомъ.
— Вотъ мой женихъ,— съ нкоторымъ смущеніемъ произнесла Ольга.
Нина улыбнулась и пожала его длинную руку. Она почему-то представляла его себ очень красивымъ, а потому онъ въ первую минуту показался ей не только дурнымъ, но и комичнымъ, такъ что она совсмъ изумилась выбору Ольги.
— А мы все споримъ,— сказала она, подсаживаясь къ окну у письменнаго столика.
— Да, да,— встрепенувшись, перебила Ольга:— придите мн на помощь, Евгеній! Докажите ей, что необходимо уйти изъ гніющаго общества и оздоровить себя!
Евгеній Вейсъ исподлобья пристально посмотрлъ на Нину, услся на диванчик (это было его обычное мсто) и, закуривая папиросу, началъ очень внушительнымъ тономъ.
— Неужели это еще надо доказывать? Вся современная цивилизація безполезна, вс науки и искусства тоже, потому что не могутъ принести человчеству никакой дйствительной пользы, все общество разложилось и гніетъ въ порокахъ, преступленіяхъ, лжи, фальши и стадной тупости. Вокругъ насъ не люди, а зври, зври! Мы сами ужъ стали обростать звриной шерстью. А потому мы скоре должны вернуть себ человческій образъ. Я вотъ теперь очень занятъ большой повстью ‘Смыслъ жизни’. Хоть романы и повсти, и всякая, такъ называемая, беллетристика, всякое искусство — сущій вздоръ, но я въ своей повсти развиваю очень важныя мысли. Мои мысли послужатъ дальнйшимъ развитіемъ ученія Льва Николаевича. Я только принялъ, сойдясь въ этомъ съ этимъ великимъ учителемъ, форму повсти, какъ боле для всхъ доступную. Согласитесь, что такую работу нельзя покинуть, что ее необходимо кончить, какъ можно лучше и скоре!
Вейсъ вопросительно глядлъ на Нину.
Она, въ нкоторомъ смущеніи, кивнула головой.
— Такъ вотъ я и кончу, а когда кончу, тогда и уйду.
— Куда уйдете?— спросила она.
— Свезу ‘Смыслъ жизни’ Льву Николаевичу… Онъ, я увренъ, вполн одобритъ… Потомъ, получивъ его учительское благословеніе, я и уйду въ деревню… У меня ужъ есть на примт такое мстечко. Буду жить въ маленькой хатк, по-крестьянски, буду заниматься портняжнымъ ремесломъ, шить мужичкамъ жилетки… теперь, вдь вы знаете, оки, поверхъ рубахи, все жилетки носятъ… такъ вотъ я и стану шить жилетки и наниматься на полевыя работы…

IX.

Нина глядла на Вейса такими же глазами, какъ и на Генріетту Богдановну, когда та произнесла таинственное слои ‘фитъ’. Потомъ ей пришло на мысль: не помшанный ли онъ, но она видла, что Ольга относится къ его словамъ спокойно и даже одобрительно киваетъ ему головой. Неужели оба они смются надъ нею? Все это шутка? Зачмъ же такая глупая шутка?! Нтъ, они слишкомъ серьезны, да Ольга и неспособна смяться надъ нею, а ужъ особенно теперь, и при человк, котораго Нина видитъ въ первый разъ. Такъ что же все это значитъ?
Года полтора тому назадъ, по настоянію учителя словесности, Нин было разршено прочесть Войну и Миръ. Она читала этотъ романъ съ такимъ страстнымъ интересомъ, съ какимъ еще ничего не читала. Онъ оставилъ въ ней огромное и неизгладимое впечатлніе. Она почувствовала всю силу таланта русскаго художника, и съ тхъ поръ имя Льва Толстого сдлалось однимъ изъ ея любимыхъ именъ.
Она смутно слышала, что онъ сталъ писать какія-то странныя вещи, что онъ странно живетъ, шьетъ сапоги и пашетъ землю, но вокругъ нея этимъ нисколько не интересовались, и она забыла слышанное. Никакихъ газетъ, а ужъ тмъ боле русскихъ, ей не давали въ руки. Он проносились утромъ въ кабинетъ князя, и никто въ дом не видалъ ихъ.
Теперь ей казалось яснымъ, что тутъ какая-то ошибка, что такой писатель не можетъ проповдывать того, что приписываетъ ему Ольга, не можетъ никого благословлять на бгство отъ живой дятельности въ обществ, отъ благородной, обязательной для всякаго умнаго и хорошаго человка борьбы противъ зла и… на шитье жилетокъ.
— Зачмъ же вы будете шить жилетки?— спросила она Вейса.— Разв у васъ особенная склонность къ этому занятію, призваніе?
— Какое же тутъ призваніе!— серьезно и важно отвтилъ онъ.— Необходимо выбрать себ какое-нибудь ремесло. Онъ тачаетъ сапоги, я буду шить жилетки. Онъ работаетъ съ крестьянами, и я буду тоже.
— Ахъ, понимаю!— догадалась Нина.— Все это для здоровья! Теперь все гимнастика, массажъ, движеніе на воздух, физическій трудъ… Мой отецъ каждый день длаетъ гимнастику и говорить, что это ему очень полезно… Такъ вотъ, врно, и графъ Толстой, онъ вдь, ужъ старый человкъ, хочетъ поправить здоровье и подольше жить… А вы, значитъ, тоже нездоровы? По лицу этого нельзя сказать..
Вейсъ посмотрлъ на нее, какъ ей показалось, довольно презрительно и перевелъ взглядъ на Ольгу.
Та покраснла за неумстную наивность своей пріятельницы и заговорила, спша объяснить ей ея дтскую ошибку:
— Нина, что вы такое говорите, причемъ тутъ массажъ, гимнастика! Я здорова, и Евгеній здоровъ тоже, но мы подемъ въ деревню, онъ будетъ шить жилетки и пахать землю, а я доить коровъ, прясть, ну, словомъ, буду длать все, что длаютъ крестьянки. Поймите, необходимо опроститься, совсмъ опроститься, жить съ народомъ и такъ жить, какъ живетъ народъ. Только при такой жизни мы будемъ людьми и достигнемъ истиннаго счастья… не правда ли Евгеній?
— Что-жъ объ этомъ спрашивать!— произнесъ Вейсъ.
Ольга внимательно на него смотрла. Она, какъ только онъ пришелъ, подмтила въ немъ что-то необычное и странное. Она чувствовала въ немъ какую-то ненравившуюся ей перемну. Онъ чмъ-то разстроенъ, или недоволенъ, или пораженъ. Теперь же, посл тона, какимъ онъ произнесъ эти слова, у нея ужъ не оставалось сомнній. Да, что-то случилось. Ей надо скоре спросить его, узнать, и нельзя: Нина мшаетъ, а вызвать его въ спальню при ней неловко…
Нина между тмъ спрашивала:
— Отчего же вы думаете, что народъ,— даже если онъ сытъ и у него есть все, что ему надо,— счастливъ? Отчего вы думаете, что вс мы въ грубомъ, тяжеломъ труд и лишеніяхъ, отказавшись отъ нашихъ привычекъ, отъ наукъ и искусствъ, отъ умственныхъ наслажденій, будемъ счастливы, а не станемъ ужасно, ужасно страдать? Какъ же вы вотъ вчера, и еще сегодня утромъ говорили о необходимости достигать прогресса… въ интеллектуальномъ развитіи?
Ольга почувствовала себя очень неловко. Она сама никакъ не умла разобраться во всемъ этомъ. Она то и дло возвращалась къ своимъ прежнимъ, такъ недавнимъ, понятіямъ и путала ихъ со своей новой толстовской врой.
Ей было такъ жаль разстаться съ ‘интеллектуальнымъ развитіемъ’, съ женскими правами, съ любимыми, такими хорошими и побдоносными фразами, произнося которыя она чувствовала себя ‘развитою личностью’, ‘передовою русской женщиной’. Съ другой стороны, истина заключается въ ученіи Толстого, въ каждомъ его слов! Онъ одинъ открылъ новую вру, вн которой все фальшь и обманъ.
Она видитъ, что общество гніетъ, что такъ жить нельзя и что сама, она, со смерти бабушки, живетъ сносно только до тхъ поръ, пока у нея еще есть деньги. Она вритъ и Толстому, и Евгенію, что будетъ счастлива, когда переселится въ деревенскую избушку, станетъ доить коровъ, прясть и длать всякую черную работу, когда станетъ сть пустыя щи, кашу и квасную тюрю. Она вритъ, хоть и не знаетъ, какимъ образомъ придетъ истинное счастье отъ такой жизни, издали кажущейся ей ужасною. Если и Толстой, и Евгеній — значитъ: такъ! И вотъ, какъ только будетъ конченъ ‘Смыслъ жизни’, они обвнчаются, удутъ навсегда изъ Петербурга и сдлаются крестьянами…
А тутъ эта несносная Нина со своими вопросами, придирками!.
Она ей ничего не отвтила и была очень рада, когда заговорилъ Вейсъ.
— Что истинное счастье только тамъ, съ народомъ, и въ труд народномъ, это фактъ!— сказалъ онъ.— Нашъ великій учитель не можетъ ошибаться, наконецъ, уже нашлись люди, поврившіе ему и достигшіе счастья. Примровъ такихъ все больше и больше. Вотъ, недавно, одинъ молодой князь, очень богатый человкъ, во совту Льва Николаевича, роздалъ все свое имніе, вс свои земли крестьянамъ, оставилъ себ всего десять десятинъ земли, воздлываетъ ее, живетъ какъ крестьянинъ, и счастливъ.
— Вы его знаете? Онъ самъ сказалъ вамъ, что счастливъ?— перебила его Нина.
— Онъ писалъ одному своему знакомому, и я читалъ копію его письма.
— И самъ графъ Толстой такъ живетъ? И онъ самъ роздалъ все свое имніе бднымъ?— спрашивала Нина.
— Онъ хотлъ это сдлать. О! онъ хотлъ непремнно!— отвчалъ Вейсъ.
— Ну… И что-жъ?
— Да вотъ видите ли… жена его уговорила не длать этого и взялась управлять всмъ его состояніемъ… Если бъ не она, онъ наврное бы все бы роздалъ…
— Знаете,— сказала Нина:— это странно и… очень, очень жалко!
Она улыбнулась и прибавила:
— Вотъ этого я никогда бы не подумала… Значитъ, онъ просто только мечтаетъ о хорошихъ вещахъ, толкуетъ о нихъ, а самъ не исполняетъ… И до него вс слышали, что надо раздавать свое имніе нищимъ…
Ольг стало неловко и совстно за княжну передъ Вейсомъ. Онъ же пришелъ въ глубокое негодованіе, ему хотлось найти что-нибудь язвительное и рзкое по адресу этой маленькой и наглой двушки, осмлившейся ‘улыбаться’ надъ его кумиромъ.
Ничего не найдя, онъ собирался ужъ просто напомнить ей басню о слон и моськ. Но вдругъ эта басня навела его на боле, какъ ему казалось, удачное и эффектное сравненіе, слышанное имъ отъ одного ветхаго литератора, въ свое время пользовавшагося большимъ успхомъ и до сихъ поръ желающаго слыть остроумцемъ,
Онъ откинулся на спинку диванчика, заложилъ нога на ногу и, отчаянно затянувшись папироской, пустилъ густой клубъ дыму черезъ всю комнату. Нина, съ непривычки, зажмурила глаза и закашлялась. Онъ не обратилъ на это никакого вниманія.
— Подобное отношеніе къ великому человку,— важно и съ достоинствомъ сказалъ онъ:— ни для кого непозволительно, да и совсмъ безполезно. Смшны могутъ быть только хулители этого титана мысли. Когда я слышу такія сужденія, какъ ваши, мн всегда представляется Исаакіевскій соборъ и… блоха, скачущая передъ нимъ по площади… Что можетъ сдлать блоха Исаакіевскому собору, хотя бы она его не одобряла и питала въ себ намреніе пошатнуть его?!.
Нина съ изумленіемъ посмотрла на Вейса, потомъ на Ольгу, опять закашлялась отъ новаго клуба дыму, ушла въ спальню, заперла за собою дверь и сла на Ольгину кровать. Она почувствовала, что ей здсь совсмъ не мсто и что она не уметъ говорить съ этими людьми.
— Евгеній, ты слишкомъ рзко! Вотъ она обидлась, а она, вдь, у меня гостья и… ты не долженъ судить ее строго. Въ сущности, она хорошая двушка, ее можно направитъ…— шопотомъ говорила Ольга, подсаживаясь къ Вейсу на диванчикъ.
— Она просто дура и ничего больше!— раздраженно отвтилъ онъ, раздавливая окурокъ своей папиросы въ грязной чугунной пепельниц, стоявшей рядомъ на столик.
Ольга зажала ему ротъ рукою, показывая глазами на дверь спальни.
Она хотла было пойти успокоить Нину и все сгладить. Но, вдь, тогда Нина опять придетъ сюда и будетъ упущена единственная удобная минута узнать, что же такое случилось съ Евгеніемъ, почему онъ сегодня такой странный?..
Она осталась на своемъ мст, обняла Вейса, прижалась къ нему и вытягивала, какъ всегда это длала вотъ уже четвертый мсяцъ, губы для поцлуя.
Обыкновенно поцлуй не заставлялъ себя ждать, былъ нженъ и продолжителенъ. На сей разъ случилось, однако, совсмъ другое. Вейсъ тихонько, но ршительно отстранялъ отъ себя Ольгу, стараясь высвободиться изъ ея объятій. Онъ отвертывалъ лицо подальше отъ ея губъ.
Она поблднла и не выпускала его, боролась съ нимъ. Ея наивныя глаза выражали теперь ужъ не изумленіе, а испугъ, и наполнились слезами.
— Евгеній! Господи, что-жъ это значитъ? Что такое случилось? Чмъ я провинилась передъ тобою?.. Не томи… скажи скоре… Вдь, нельзя же такъ!— шептала она дрожавшимъ голосомъ.
— Вы ничмъ не провинились, Ольга, я ровно ничего противъ васъ не имю,— произнесъ онъ, наконецъ, избгая глядть на нее.
Онъ сдлалъ ршительное движеніе, оторвалъ отъ себя ея руки и поднялся, съ диванчика.
Ольга видла, что онъ направляется прямо къ двери въ переднюю. Она кинулась за нимъ, подбжала къ двери, загораживая ее собою.
— Нтъ, вы такъ не уйдете: ты долженъ объясниться!— съ отчаяньемъ въ голос шепнула она.
— Да я и не ухожу еще… мн только надо взять въ передней изъ кармана пальто одну вещь,— сказалъ Вейсъ медленно и, повидимому, очень спокойно.
Ольга пропустила его, совсмъ растерявшись.
Онъ вернулся, неся въ рук довольно засаленную литографированную тетрадь, и торжественно воскликнулъ:
— Вотъ она!
— Кто она? Что… что такое?— спрашивала Ольга, идя за нимъ.
— ‘Кренцерова Соната’,— тмъ же торжествующимъ тономъ объяснилъ Вейсъ.— Наконецъ, я ее добылъ и проштудировалъ. Дв ночи просидлъ надъ нею. Теперь я все понялъ, все ясно… Его геній никогда еще не достигалъ, такой высоты и не возвщалъ міру такихъ великихъ истинъ!.. Вотъ, прочтите, Ольга, я долженъ уйти, у меня назначено свиданіе съ однимъ человкомъ, который завтра детъ къ Льву Николаевичу… Я вамъ ее оставлю, принимайтесь сейчасъ же за чтеніе, да хорошенько думайте надъ каждою строкой. Посл завтра, вечеромъ, я у васъ буду… устройте такъ, чтобы эта (онъ понизилъ голосъ и кивнулъ головою на дверь спальни) не помшала… въ крайнемъ случа, приходите ко мн, только во-время напишите мн съ посыльнымъ… Тогда вы прочтете… и мы поговоримъ…
— Хорошо,— въ волненіи перебила его Ольга, беря у него изъ рукъ литографированную тетрадь:— я прочту… сегодня же стану читать внимательно, съ восторгомъ… Только, Евгеній, вдь, ты все же ничего но объясняешь! Отчего ты не глядишь на меня? Зачмъ говоришь мн ‘вы’?. Да не мучь же меня… Пришелъ на минуту, уходишь такимъ… И ждать до вечера послзавтра! Евгеній!
Она опять потянулась, чтобы обнять его, но онъ быстро отошелъ.
— Это великое произведеніе все вамъ объяснитъ, Ольга… Пожалуйста, не волнуйтесь… прочтите, и тогда увидите, что мы чуть было не погубили другъ друга… увидите, что отнын къ прошлому, гадкому и преступному прошлому, не должно быть возврата… До свиданья!
Онъ пожалъ ея руку и, прежде чмъ она могла опомниться, скрылся въ передней.

X.

Нина долго сидла на Ольгиной кровати и думала свои смутныя, тревожныя думы. Она ничего не слышала, а потому догадалась, что Ольга и Вейсъ говорятъ шопотомъ. Ей стало совстно: она стсняетъ своимъ присутствіемъ жениха и невсту. Она хорошо помнила, какъ еще недавно ей были несносны вс люди, даже самые близкіе и привычные, когда они мшали ея разговорамъ съ графомъ Ильинскимъ.
Вотъ она слышитъ мужскіе шаги, это Вейсъ ходитъ. Онъ что-то говоритъ громко, потомъ опять понижаетъ голосъ. Шаги удаляются. Ничего не слышно… Нина все сидла въ темной комнат, едва-едва озаряемой блдными весенними сумерками, проникавшими въ глубокій, подобный колодцу, дворикъ пятиэтажнаго дома. Уже нсколько минутъ продолжалась полная тишина. Было только слышно звяканье ножей и вилокъ, очевидно чистившихся Сашей въ кухн, да ея тоненькій голосокъ, мурлыкавшій однообразную деревенскую псенку.
Наконецъ, Нина ршила, что Вейсъ ушелъ, и обрадовалась этому. Что же, однако, длаетъ Ольга? или и она ушла съ нимъ? не простясь… нтъ, этого быть не можетъ!
Тогда она подошла къ двери, нарочно громко нсколько разъ повертла ручкой и, пождавъ, отворила. Передъ письменнымъ столикомъ, гд горла лампа, сидла Ольга съ засаленной литографированной тетрадью на колняхъ и съ очень страннымъ лицомъ.
Увидя Нину, она поднялась со стула, видимо очнувшись и выходя изъ глубокаго раздумья.
— Простите меня, Ольга,— прямо сказала свою мысль маленькая княжна:— я попала къ вамъ совсмъ не во-время и очень вамъ мшаю… Потомъ… я такая спорщица, я разсердила и васъ, и вашего жениха… вотъ онъ ушелъ, и все я виновата!
— Что вы, Нина, что вы!— отвтила Ольга, опуская глаза.— Это я извиняюсь и за себя, и за него. Я не понимаю, что съ нимъ такое сегодня, онъ никогда такимъ не былъ… убжалъ, невжливъ, за что-то на меня сердится… даже тоску нагналъ!
Она печально улыбнулась.
— Что это у васъ?— спросила Нина.
— А вотъ онъ принесъ… ‘Крейцерову Сонату’ Толстого… Неужели вы не слыхали? Вс о ней давно говорятъ… Евгеній сказалъ, что это вещь геніальная, выше которой ничего нтъ, что въ ней ршены вс вопросы…
— Отчего она такъ… а не напечатана?
— Оттого… оттого, что великія вещи иногда не разршаются къ печати!— многозначительно объяснила Ольга.— Но это, какъ видите, не мшаетъ ихъ распространенію! Напротивъ!— добавила она.
Нина взяла у Ольги тетрадь и ее разглядывала.
— Тутъ даже не сказано, чье это сочиненіе…— замтила она.— Вотъ бы намъ съ вами прочесть громко! Хотите я начну читать, а потомъ вы?
— Я хотла вамъ это предложить… Такъ интересно! Только вотъ что, Нина: вы, пожалуй, съ непривычки, будете плохо разбирать литографію, а я привыкла. Я начну.
— Отлично!
Нина хотла было пойти на диванчикъ, но вернулась, вспомнивъ, что тамъ все время сидлъ Вейсъ и курилъ свой противный табакъ. Она сла у окошка. Ольга придвинулась къ ламп — и началось чтеніе ‘Крейцеровой Сонаты’.
Нина была вся — вниманіе. Она готовилась наслаждаться твореніемъ своего любимаго писателя. Она слушала, не проронивъ ни одного слова.
На оживленномъ, подвижномъ лиц ея и въ синихъ выразительныхъ глазахъ отражались самыя разнородныя ощущенія. Она то глядла, предъ собою скучающимъ взглядомъ, то вдругъ загоралась проснувшимся интересомъ, то стыдливо вспыхивала и готова была, отъ ужаса и отвращенія, закрыть глаза, зажать уши и крикнуть Ольг, чтобъ она остановилась, что она не въ силахъ больше слушать.
Но она борола въ себ и досаду, и ужасъ, и отвращеніе — и слушала съ жаднымъ вниманіемъ.
Уже потрясенная открытыми ей Ольгой тайнами, съ которыми не могла примириться, она видла теперь такую смрадную и безсмысленную картину человческаго общества, хуже какой ничего не могло быть.
Авторъ, устами полубезумнаго, циничнаго убійцы Позднышева, объявлялъ ей, что религіи нигд нтъ, что изъ десяти вступающихъ въ бракъ едва ли найдется одинъ, который бы серьезно относился къ супружеской врности, что большинство людей смотряіъ на поздку въ церковь лишь какъ на извстное условіе для обладанія такой-то женщиной.
Нина слушала, что у людей нтъ совсти, собственной совсти, а есть только какая-то совсть общественнаго мннія и уголовнаго закона. Любовь — ложь, потому что она никогда не бываетъ и быть не можетъ на всю жизнь, а бываетъ лишь рдко на годы, а чаще на мсяцы, недли, дни и даже часы.
Эта любовь происходитъ отъ излишне сытной пищи, и каждый мужчина чувствуетъ такую любовь ко всякой красивой женщин. Иначе — не можетъ и быть. Любви, которую воспваютъ вс человческія искусства — нтъ, любовь не можетъ быть высокой духовной, идеальной, она — мерзость, въ ней даже нчто свиное, о чемъ вспоминать мерзко и стыдно.
Бракъ — обманъ и неизбжное отношеніе мужа къ жен и жены къ мужу — только отвратительная, ужасная ревность и безсмысленная ненависть, взаимная ненависть сообщниковъ мерзкаго преступленія, то есть брачной жизни.
Нина слушала, что вся цль женскаго воспитанія — выучить двушку, какъ лучше прельщать мужчину и овладть имъ, что вс женскіе наряды и украшенія — безстыдны, что вс уврены будто женщина создана только для наслажденія мужчины, что отношенія между женихомъ и невстой, мужемъ и женой — простая ‘пакость’, что вс искусства — поэзія, музыка, живопись, скульптура — одна лишь вредная гадость.
Нина слушала и еще боле страшныя, позорныя вещи и такія противныя слова, смыслъ которыхъ она только смутно угадывала, содрагаясь и красня отъ стыда.
Все разршилось омерзительной сценой убійства жены мужемъ. Тутъ проповдникъ какъ бы отошелъ въ сторону, проснулся мастеръ-художникъ, отыскалъ свои чудесныя краски, свою старую могучую кисть и нарисовалъ, въ мельчайшихъ подробностяхъ, картину, терзающую какіе угодно нервы.
Для чего же онъ рисовалъ все это, для чего поучалъ, проповдывалъ, изливалъ свою желчь? Для того, чтобъ имть возможность сказать, что бракъ есть мерзость, убійство и самоубійство, что любовь — грубый, животный инстинктъ и развратъ, что дтей не должно быть и родъ людской долженъ стремиться къ самоуничтоженію, потому что въ этомъ самоуничтоженіи, въ прекращеніи человчества — его благо…
Нина совсмъ измучилась, чувствовала себя избитой нравственно, подавленной, уничтоженной, опозоренной.
Предъ нею вставали нкоторыя впечатлнія ея юной жизни, многое изъ того, что она подмчала вокругъ себя, въ своемъ кругу.
Она видла и чувствовала, что въ словахъ изверга Позднышева есть ужасная правда. Если одно — правда, другое — правда, сметъ ли она, такъ многаго совсмъ не знающая, утверждать, что вся эта смрадная, грязная картина человческаго общества — чрезмрное преувеличеніе, сочиненіе, клевета!
А если все, все это правда?!.
Вдь, вотъ же она сама, и до этого чтенія, посл того, что узнала отъ Ольги, плакала и повторяла: ‘какъ на свт все гадко! какъ гадко!’
‘Крейцерова соната’ только досказала ей недоговоренное Ольгой, только назвала все это по имени: ‘пакость, гадость, свиное и стыдное’. Такъ оно и есть, и въ такомъ случа онъ правъ — пусть родъ человческій прекратится, только, чтобъ этого не было!

XI.

— Ольга, онъ правъ!— воскликнула она вн себя.— Какое счастье, что я не вышла замужъ! Богъ спасъ меня… Все это такой позоръ, такая ужасная, ужасная гадость, что надо бжать, навсегда бжать отъ этого, какъ можно дальше, и никогда не думать ни о чемъ такомъ… Скажите, вдь, вы согласны?
Ольга сидла, опустивъ руки, совсмъ блдная, и глядла на нее испуганными глазами.
Наконецъ, она заговорила глухимъ голосомъ:
— Да, вдь, онъ же самъ… онъ самъ писалъ, объявлялъ, что вс люди должны жить парами, что, если женщина хочетъ исполнить свое прямое, высокое назначеніе, если она хочетъ, чтобъ ее уважали — она должна быть женой и матерью! Вотъ что онъ говорилъ, вотъ что онъ писалъ… это его ученіе!.. Господи! какъ же это… что-жъ это теперь такое?! И, вдь, вы сами, вы были согласны!
— Да, я была согласна, мн казалось, что женщина должна быть женой и матерью,— сказала Нина: — но, вдь, я тогда еще не знала многаго… того, что вы мн открыли….
— Но, вдь, онъ-то, онъ, вдь, хорошо зналъ все, чего вы не знали,— даже злобно крикнула Ольга.— Вдь, онъ самъ всю свою жизнь женатъ, у него куча дтей… онъ старикъ, и вотъ недавно у него родился ребенокъ! Онъ-то, вдь, зналъ и не считалъ мерзостью и пакостью! Гд же правда? Какъ найти ее, когда мы вс вримъ каждому его слову, а онъ сегодня говоритъ одно, а завтра совсмъ другое, противоположное… Какой же это учитель!..
Нина, въ волненіи ходившая по комнат, остановилась и съ печальною улыбкой сказала:
— Милая Ольга, какъ вы скоро отказались отъ вашего великаго учителя!.. Вотъ мн теперь приходится защищать его передъ вами. Мн кажется… что виноваты прежде всего мы вс. Только Богъ безъ грха и безъ ошибки, только Христа Спасителя можно называть великимъ учителемъ, потомъ что каждое Его слово — истина, и Онъ не могъ ошибаться… Вольно же вамъ такъ увлекаться!.. Вотъ теперь вы и видите, что вашъ учитель сегодня говоритъ одно, а завтра можетъ сказать другое. Что же это значитъ? Это значитъ, что онъ вовсе не учитель, а самъ — ученикъ. Онъ ищетъ, гд правда, ему кажется, что онъ нашелъ ее — и онъ увлекается и громко всмъ говоритъ: я нашелъ правду, вотъ она! А потомъ онъ видитъ, что это вовсе не правда, а что правда совсмъ другое. И онъ опять громко всмъ говоритъ: нтъ, вотъ она — правда, смотрите!
Ольга продолжала волноваться.
— Какъ же это? Разв это возможно, разв это возможно!— повторяла она, глядя на Нину своими изумленными глазами.— Какъ можетъ онъ говорить такъ утвердительно, такъ проповдывать — и противорчить себ! Вдь, онъ знаетъ, что многіе примутъ каждое его слово, какъ законъ, и станутъ поступать по этому слову, а если онъ потомъ скажетъ совсмъ иное — такъ, вдь, этимъ ему легко погубить, совсмъ погубить тхъ, кто послушался того, что онъ сказалъ раньше!
— Значитъ, онъ не думаетъ объ этомъ,— замтила Нина: — онъ просто длаетъ свое дло, ищетъ правду и говоритъ обо всемъ томъ, что находитъ. Другой бы помолчалъ, а онъ молчать не можетъ… онъ ужъ очень вритъ себ… И, вдь, вотъ теперь онъ сказалъ такую правду!
— Почему же это правда? Почему же правда — это, а не то, что онъ говорилъ прежде?— воскликнула Ольга.
— Потому что я чувствую, что это такъ,— отвтила маленькая княжна, сдвигая брови и строго глядя на Ольгу: — потому что это ужасная гадость, губящая человка, и отъ нея надо бжать!
Ольга вспыхнула и проговорила:
— Вы еще совсмъ ребенокъ, вы ничего не понимаете въ жизни, еще не можете судить объ этомъ.
— Да это не я такъ сужу, такъ судитъ онъ, вашъ великій учитель, а я только съ нимъ согласна,— усмхнулась Нина.
Ольга ничего ей не отвтила, подошла къ окну и долго, долго стояла неподвижно, забывшись, полная самыми тревожными, тоскливыми мыслями.
‘Зачмъ же онъ раньше не досталъ ‘Крейцерову сонату’?— думалось ей:— вдь, можно было достать раньше, а онъ все откладывалъ…
Какія ужасныя слова онъ сказалъ: къ гадкому и преступному прошлому отнын не должно быть возврата!.. Что-жъ это значитъ?!.’
Какъ ни гнала она отъ себя ужасную мысль, но не могла отогнать.
Изъ этихъ словъ, изъ поведенія Вейса и изъ ‘Крейцеровой сонаты’ она ясно видла, что именно это значитъ.
Великій учитель сказалъ, что люди должны жить ‘парами’ — и они ршили сдлаться парой. Они разсудили на основаніи словъ своего учителя, что ужъ одно это ршеніе равносильно совершившемуся браку и что потомъ, если для чего-нибудь это понадобится, всегда будетъ время устроить ‘церковный обрядъ’. Пока же — это излишне, разъ существуетъ фактъ истиннаго брака, т. е образовалась пара.
И они были очень счастливы, особенно Ольга, мечтавшая о великомъ призваніи женщины и желавшая, какъ можно скоре, его исполнить.
Медовый мсяцъ ихъ свободной любви, какъ имъ казалось, благословляемой высочайшимъ авторитетомъ учителя, имущаго власть разршать и вязать, вовсе не былъ для нихъ ‘мерзостью’, по словамъ Позднышева. Они не испытывали ни ‘стыда’, ни гадливости’, ни ‘неловкости’, ни ‘жалости’, и имъ ничуть не было ‘до невозможности скучно’.
Вейсъ, со своимъ длиннымъ носомъ, и Ольга, со своими наивными, изумленными глазами, были все же молоды и здоровы. Они исполняла законъ матерьяльной природы,— разъ имъ великій учитель не только разршалъ, но рекомендовалъ образовать ‘пару’,— со всмъ блаженствомъ и наслажденіемъ, вложенными природой въ исполненіе этого величайшаго ея закона.
Можетъ быть ихъ остановило бы и удержало порицаніе, запретъ верховнаго авторитета. Но верховный авторитетъ былъ, какъ они знали, за нихъ, а потому никакое облачко не затемняло ихъ наслажденія. Для Ольги все было ршено, и будущность рисовалась ей хоть и туманными, но манящими красками.
И вотъ, налетла гроза. Раздалось новое слово учителя. Все, что было хорошо, законно, естественно, въ чемъ заключалось исполненіе высшаго призванія женщины, стало вдругъ мерзко и преступно.
И эта Нина, не имющая понятія о самыхъ простыхъ вещахъ,— туда же! Она тоже находитъ, что это мерзко и преступно, что отъ этого надо бжать!
А бжать ужъ поздно, никуда не убжишь, этихъ трехъ мсяцевъ не вернуть!
Ольга чувствовала себя и опозоренной, и совсмъ невиноватой. Она ненавидла теперь ‘великаго учителя’ со всею страстностью, на какую она была только способна. Она завтра же пойдетъ къ Евгенію, откроетъ ему глаза, заставитъ его отказаться отъ ужасныхъ словъ, имъ произнесенныхъ… Какъ ‘нтъ возврата къ прошлому’? Что-жъ, онъ хочетъ ее бросить… бросить теперь теперь?!
Она сейчасъ бы къ нему побжала, но ужъ поздно и неизвстно гд онъ…
— Нина, у меня такъ трещитъ голова, что я едва держусь,— сказала сна, сжимая себ голову руками:— я пойду спать.
— Я тоже лягу, я очень устала почему-то,— отвтила маленькая княжна.
Не прошло и получаса, какъ об он потушили свчи. Нина долго не спала, обдумывая свое положеніе. Ей казалось, что за этотъ день она прожила цлые годы, что она стала совсмъ другая и даже постарла. Все представлялось ей въ новомъ и печальномъ свт.
Но прежде всего она знала, что ей нельзя оставаться здсь, нельзя и незачмъ стснять Ольгу. Надо скоре, скоре уйти… Куда уйти?..
Ода вспомнила тихій женскій монастырь, верстахъ въ двадцати отъ ихь имнія. Она вспомнила добродушную, всегда веселую матушку-игуменью Минодору, угощавшую ее въ густомъ запущенномъ саду очень вкусными вареньями и мягкими просфорами, вспомнила сыроватыя, скромныя кельи монахинь въ старинномъ монастырскомъ зданіи…
Тамъ хорошо, тихо, и весь этотъ міръ, съ его открывшейся ей теперь мерзостью, тнь далеко. Тамъ бы отдохнуть, приготовиться къ жизни…
Но какъ же она подетъ туда, не написавъ матушк Минодор и не получивъ ея отвта! Матушка Минодора просто благоговетъ передъ ея отцомъ и матерью, она хоть и добрая, а все же ни за что не приметъ ее безъ ихъ согласія. Одинъ разъ прибжала къ ней двушка, дочь богатаго помщика, которую родные уговаривали выйти замужъ за нелюбимаго человка, и вотъ игуменья, не говоря ни слова, послала за этими родными и сдала имъ съ рукъ на руки несчастную двушку. Нина очень хорошо помнитъ всю эту исторію и разсужденія Минодоры о послушаніи родителямъ, которые, до ея мннію, всегда мудры и желаютъ добра своимъ дтямъ.
Куда же идти? куда бжать теперь и отъ мерзостей жизни, и отъ старшихъ дворниковъ, требующихъ паспортъ?
Вдругъ Нина вспомнила про Марью Эрастовну — и удивилась на себя, какъ это до сихъ поръ о ней не подумала.

XII.

Марья Эрастовна, двоюродная сестра княгини Хрепелевой, не принадлежала къ петербургскому ‘обществу’. Она къ нему не принадлежала только потому, что сама не хотла этого, ненавидя всякія стсненія, условности, моды. Величайшимъ благомъ жизни она признавала свободу, но, по своему характеру, понятіямъ и вкусамъ, никогда не злоупотребляла ею.
Она была дочерью богатйшаго помщика прежняго времени, хорошаго хозяина, домосда и скопидома. Она провела и дтство, и молодость въ глухой русской деревн, настолько глухой, что до тридцатилтняго возраста не могла найти себ хоть сколько-нибудь подходящаго жениха.
Ей удалось выйти замужъ, только благодаря самому счастливому стеченію обстоятельствъ. Въ ихъ мстности, чего до тхъ поръ не случалось, былъ временно расквартированъ полкъ, а командиръ оказался еще далеко не старымъ, вдовымъ, и очень представительнымъ человкомъ. Словомъ, Марья Эрастовна вышла за этого полковника и сдлалась военной дамой.
Съ мужемъ она сошлась, и жили они прекрасно, во взаимномъ согласіи.
Они открыли секретъ семейнаго счастія, заключавшійся въ періодическихъ и продолжительныхъ разлукахъ.
Мужъ служилъ, длалъ военную карьеру, получалъ то одно, то другое назначеніе, переселялся съ свера на югъ, съ востока на западъ. Марья Эрастовна слдовала за нимъ, нисколько не смущаясь такой кочевой жизнью. Но вотъ, что-то неуловимое,, хоть и чувствуемое обоими начинало пробгать между, женой и мужемъ, какая-то тнь охлажденія, недовольства, скуки. Тогда Марья Эрастовна, недолго раздумывая, укладывалась и узжала къ себ въ деревню, все равно — лтомъ или зимою, иногда на нсколько мсяцевъ, иногда на годъ, даже больше, смотря по внутреннему ‘самочувствію’.
Каждый разъ посл такой разлуки супруги встрчались съ восторгомъ и будто вновь переживали молодость, будто вновь знакомились другъ съ другомъ.
У Марьи Эрастовны было двое дтей, но этого счастья судьба ей не дала: дти, ужъ не маленькія, умерли въ нсколько часовъ отъ страшнаго дифтерита. Марья Эрастовна мужественно пережила свое горе: только никогда его не забывала. Ея дти навсегда остались для нея живы, такъ что даже странно было ее слушать, когда она о нихъ говорила.
Между тмъ ея мужъ быстро подвигался по служб, получилъ большую извстность въ послднюю войну, и посл двадцатипятилтней супружеской жизни, умеръ заслуженнымъ и всми уважаемымъ генераломъ.
Марья Эрастовна, уже почти старуха по годамъ, но здоровая, моложавая и полная энергіи, осталась одна, безъ семьи и безъ близкихъ родныхъ. Единственный ея братъ, старый холостякъ, совсмъ неизвстно почему безвыздно жилъ во Флоренція, въ купленномъ имъ тамъ за безцнокъ старомъ палаццо.
Марья Эрастовна была очень богата, а такъ какъ деньги всегда любятъ присоединяться къ деньгамъ, то она вдобавокъ получила посл мужа внушительную пенсію и аренду.
Наконецъ, умеръ и ея братъ, оставивъ ей, какъ единственной своей законной наслдниц, гораздо боле чмъ милліонное состояніе.
Что кругленькая генеральша богата — это знали вс: но никто и не подозрвалъ размровъ ея богатства. Сама же она о своихъ длахъ никогда ни съ кмъ не говорила.
Она продолжала, и по врожденнымъ вкусамъ, и по привычк вести кочевую жизнь. Въ Петербург у нея былъ собственный большой доходный домъ близъ Владимірской, и тутъ, въ третьемъ этаж, издавна находилась ея квартира, комнатъ въ десять, если чмъ и поражавшая — такъ единственно простотою. Она прізжала въ Петербургъ иногда среди зимы и оставалась до лта, но случалось и такъ, что вдругъ, проживъ недли три, неожиданно для нея самой, уложится и детъ то въ одно свое имніе, то въ другое, а то куда-нибудь за границу и, по большей части, въ такія мста, куда обыкновенно, никто даже и не здитъ.
Петербургскія родня давно ужъ всми способами подбивала Марью Эрастовну обратиться къ дамской благотворительной дятельности и предлагала ей устроить предсдательствованіе въ разныхъ ‘кружкахъ’ и ‘обществахъ’. Однако, кругленькая генеральша, съ присущимъ ей веселымъ упорствомъ, всегда и отъ всего отказывалась, позволяя себ даже подтрунивать надъ дамской благотворительностью.
Разсерженные родственники, а главное, родственницы, не разъ готовы были объявить ее Плюшкинымъ, но для этого не хватало достаточныхъ основаній,— Марья Эрастовна, хоть и довольно просто жившая и одвавшаяся ‘какъ бдная учительница’, скупости все же не выказывала и, чтобы только отъ нея отвязались, давала благотворительницамъ значительныя суммы на ихъ ‘кружки’ и ‘общества’.
Новыхъ знакомствъ генеральша заводить не любила, старыхъ у нея было не особенно много, въ родственныхъ домахъ, начиная съ дома Хрепелевыхъ, ее встрчали не безъ почета: ея странный видъ, безцеремонная рчь и ‘вульгарныя’ манеры прощались ей ради ея богатства и возможности оказаться въ числ ея наслдниковъ. Она со всей своей дальней, хоть и многочисленной родней была всегда ласкова, добродушна, но до сихъ поръ никому не оказывала явнаго предпочтенія и не допускала съ собою никакихъ интимностей. Въ этомъ отношеніи она была кремень, а при слишкомъ назойливыхъ поползновеніяхъ на ея свободу просто исчезала, сказывалась ухавшей.
Къ маленькой княжн Хрепелевой она благоволила, какъ и вс, знавшіе Ninette, и даже одинъ разъ подарила ей прелестную блую пушистую собачку съ черными умными глазами и въ дорогомъ ошейник. Этотъ подарокъ произвелъ значительное впечатлніе, такъ какъ Марья Эрастовна никому не длала никакихъ подарковъ, ни взрослымъ, ни дтямъ.
Когда Нина, на слдующее утро посл чтенія ‘Крейцеровой сонаты’, пріхала къ генеральш и откровенно разсказала ей все, она должна была выдержать своего рода бурю. Марья Эрастовна съ покраснвшимъ лицомъ, въ ситцевомъ капотик, измряя свою небольшую простенькую спальню частыми шагами коротенькихъ ногъ бранилась по военному.
— Ай-да княжна!— говорила она, разводя руками.— Нечего сказать, умница! Дура-дурой! Изъ мухи слона сдлала,
— Mais, ma cousine…— начала было Нина.
— Это еще что такое?— крикнула Марья Эрастовна.— Что я теб за кузина! Нечего французить, меня этимъ не задобришь… Я теб не кузина, а тетка, двоюродная тетка, а ты мн двоюродная племянница… Я теб старуха, а ты мн глупая двченка — такъ и знай!
Нина поняла, что вся эта брань и военный тонъ — только ради сохраненія приличій, а что въ глубин сердца тетушка вовсе не сердится и не считаетъ ее настоящей дурой. Поэтому она стала цловать Марью Эрастовну и пустила въ ходъ вс свои ужимки, доставившія ей удовольствіе получить въ подарокъ прелестную собачку,
Марья Эрастовна, однако, не сдавалась.
— Не стрекози!— опять крикнула она и даже топнула ногой.
Отъ такого никогда неслыханнаго ею, но весьма образнаго глагола Нин стало совсмъ весело.
Она очень смшно передала сцену появленія госпожи Хазенклеверъ съ извстіемъ, что ‘старьши тфорникъ требувайтъ фитъ’.
— Такъ что-жъ, ты воображаешь — это я должна скрывать тебя отъ полиціи?— сказала Марья Эрастовна.— Ты заварила прескверную и преглупую кашу, а я должна ее расхлебывать! Вмсто того, чтобы придти въ себя и вернуться домой, ты хочешь перебраться ко мн? Такъ?
— Да, и если вы меня прогоните — я не знаю, куда пойду, но знаю, что домой не вернусь добровольно… Если же меня вернутъ силой — я опять убгу. Въ этомъ я даю вамъ слово,—печально и спокойно проговорила Нина, внезапно остывая и блдня посл своей веселости и возбужденія.
— Да, вдь, ты совсмъ сумасшедшая!— также спокойно, и пристально глядя на нее, сказала Марья Эрастовна.
— Такъ ужъ прибавьте: сумасшедшая безнадежно,— шепнула маленькая княжна.
Марья Эрастовна позвонила, велла горничной подать кофе и стала подробно разспрашивать обо всемъ. Выпивъ свою чашку, она сказала Нин:
— Слушай… теб нечего возвращаться на Васильевскій островъ, напиши записку этой Ольг, я пошлю человка, и онъ привезетъ оттуда твои вещи. А ты сиди здсь. Я сейчасъ поду къ твоимъ и ужъ знаю, что буду говорить… пожалуйста, не учи меня и въ это не вмшивайся… Сиди здсь смирно и жди. Постой… Пойдемъ-ка, я теб покажу твою комнату…
Она провела Нину въ простенькую, какъ и вся квартира, но уютную, веселую маленькую гостиную.
— Вотъ тутъ теб кровать поставятъ, тутъ туалетъ… ничего, сойдетъ?— объяснила она и вдругъ подошла къ Нин, обняла ее и крпко поцловала.
— Ахъ ты моя сумасшедшая, сумасшедшая!.. И кто бы подумалъ! Райская птичка какая-то, колибри… а презанозистая!
— Тетя! милая…— такъ и прильнула къ ной Нина, глядя ей въ глаза своими синими, полными слезъ глазами.
— То-то же — тетя, милая!.. Ахъ ты ‘ма кузина’ этакая!.. Ну… однусь и ду, авось Богъ поможетъ все уладить, какъ слдуетъ…

XIII.

Такимъ-то образомъ въ судьб княжны Ninette, отвергнутой обществомъ и осрамившей своихъ, всми уважаемыхъ родителей, произошла внезапная и ршительная перемна.
Какъ всегда бываетъ въ тхъ случаяхъ, когда, по какимъ-то таинственнымъ законамъ, неизбжно должна совершиться судьба человка,— вс препятствія мгновенно разсыпались прахомъ. Маленькая княжна дйствовала наивно, смшно и даже предосудительно. Она завязала тайныя сношенія съ ‘музыкантомъ’, проникла въ его холостую квартиру, не могла понять, что такое ‘фитъ’, сочла документами свои два выигрышные билета, подлежала вднію не только явной, но и тайной полиціи. А въ результат для нея оказалось,— спокойное переселеніе къ тетушк Марь Эрастовн.
Чмъ больше въ тотъ день думали Хрепелевы о предложеніи, сдланномъ имъ этой хоть и вульгарной, но богатой кузиной, тмъ ясне они понимали, что самъ Богъ послалъ имъ ее.
Не будь Марьи Эрастовны въ Петербург и не отнесись она такъ къ этой ‘ужасной, погибшей двчонк’,— что бы они длали! Князь не спасъ бы себя никакой гимнастикой отъ апоплексическаго удара. Княгиня зачахла бы отъ позора и преступная дочь не дала бы ей ни одной спокойной минуты.
Марья Эрастовна все устроила.
А когда княгиня упорно повторяла ей, что теперь у нея нтъ дочери, она прямо сказала:
— Ну и прекрасно, ты вотъ, душа моя, и постарайся забыть о ней. Я за тебя стану думать. Видно судьба… ничего не подлаешь…
Княгиня упала на грудь кругленькой генеральши и такъ долго рыдала и плакала, что подъ конецъ совсмъ успокоилась.
Она ршила сдлать визиты самымъ близкимъ людямъ и объяснить имъ все, что надо.
Она это исполнила на слдующій же день и съ честью вышла изъ своего тяжелаго положенія.
Ее встрчали съ недоумніемъ и не безъ замтнаго предубжденія, но черезъ и сколько минутъ она успвала возбудить жалость къ себ и узжала отсюда, сохранивъ къ себ уваженіе.
Про Ninette отъ княгини узнавали, что она стала страдать ужасными нервными припадками.
‘Что же тутъ длать!.. Божье наказаніе… нашъ нервный вкъ… это въ воздух носится кака-то зараза, психопатія… Шарко… леченіе гипнотизмомъ… Она не выноситъ ни малйшаго замчанія, сейчасъ въ истерику… Во время припадка вырвалась изъ дому и убжала къ тетк… Vous savez — ma cousine, Марья Эрастовна, la veuve du general… Она хоть и чудачка, но добрая женщина, одинокая et avec a богата очень… пожалуй, до двухъ милліоновъ… Она особенно любитъ эту несчастную двочку, оставила ее у себя, уговорила насъ… будемъ лечить, повезетъ къ Шарко… Мы согласились… Что же намъ длать, у насъ другія дти.. Кэтъ выростаетъ… Да, наказалъ насъ Богъ!.. и я, и мужъ, мы совсмъ убиты… демъ на Страстную и на Святую къ себ, а потомъ заграницу… Бдный Валентинъ боится удара, у него такіе приливы къ голов, ему надо серьезно лечиться… А я — вы видите, на что я стала похожа!..’
Княгиня, дйствительно, имла самый поблекшій и жалкій видъ — и нельзя было не пожалть ее.
Насколько оказалось возможнымъ исправить дло, оно было исправлено.
Въ ‘свт’ даже акціи Ninette, совсмъ упавшія, значительно поднялись.
На Святой уже вс знали, что она больна, что ее будетъ лечить Шарко и что богатая тетка длаетъ ее наслдницей двухъ милліоновъ. Ну, а при вклад двухъ милліоновъ поднимаются акціи даже какого угодно общества, не то что молодой двушки.
— А какъ же тотъ пвецъ… музыкантъ… Аникевъ?— спрашивали любопытные.— Женится что ли на ней и получаетъ два милліона?!
— Какъ же ему жениться, когда онъ женатъ!..
— И притомъ, кажется, все это вздоръ, сплетни и ничего больше, говорятъ, они совсмъ и незнакомы. Князь Вово клянется, что онъ самъ его ей представилъ за нсколько минутъ до скандала, тогда, на вечер у Тулубьевой…
— Да, Наталья Порфирьевна вчера еще все подробно разсказывала княгин Гагариной, она-то, вдь, знаетъ…
— Что же она говоритъ?
— Elle dit que son artiste protg n’у est pour rien.
— Тмъ хуже для него, два милліона не шутка…
— Да стоитъ ли толковать объ этомъ господин! Ильинскій вотъ, что Ильинскій?!
— Д-а-а! Промахнулся Ильинскій! Entre nous… онъ, говорятъ, просто локти себ кусаетъ…
Посл Святой уже никто больше не думалъ обо всей этой исторіи.
Начинался разъздъ изъ Петербурга. Лтняя программа у всхъ была ршена и подписана. Наступало затишье. Общество прощалось до слдующаго сезона.

XIV.

А Нина жила въ своей уютной комнат у Марьи Эрастовны, не имя никакого понятія обо всхъ этихъ толкахъ и сплетняхъ.
Она мало интересовалась своими свтскими знакомыми, всми этими лицами, окружавшими ее за короткое время ея выздовъ и представлявшимися ей теперь будто виднными только во сн.
Она чувствовала себя совсмъ какъ и не въ Петербург, а въ какомъ-то новомъ город и даже въ новой стран. На душ у нея было тихо, спокойно, какъ бываетъ утромъ, когда человкъ, заснувшій наканун нездоровымъ, просыпается и чувствуетъ, что нездоровье прошло во время сна.
Да, это утро — и впереди цлый день, и надо подумать и ршить, какъ провести его.
Нина знала, что передъ нею день, и собиралась о немъ думать, но еще не думала. Ей было хорошо. Единственное, что отравляло ея тихое, хорошее настроеніе, была, часто возвращавшаяся, тоскливая мысль о любимой сестр, Кэтъ. Теперь Кэтъ, какъ ей казалось, ушла отъ нея навсегда — и это было ей очень больно.
Но — что же длать!— Нина уже знала, что полнаго счастья никогда нтъ и не можетъ быть на свт.
— Теб не скучно?— на второй день Свтлаго Праздника спросила ее Марья Эрастовна.— Не скучно? Говори только правду…
— Когда же было соскучиться, тетя?— отвтила Нина.
— Видишь ли что, я думала въ начал оминой выбраться изъ Петербурга и хать съ тобой въ деревню, ну, а потомъ, можетъ быть, и заграницу. А вотъ тутъ нежданно дло у меня большое подвернулось. Дло случайное, выгодное, упустить его я не хочу. Придется намъ засидться весь апрль, да, пожалуй, и больше половины мая… Такъ ты ужъ не пеняй на меня.
Нина только съ изумленіемъ взглянула ей въ глаза и покачала головой.
— Что же ты намрена длать?— спросила Марья Эрастовна.— Что ты о себ, ‘ма кузина’, думаешь и какъ бы желала жизнь свою провождать?.. Или ты обо всемъ этомъ подумать еще не удосужилась?
— Удосужилась, тетя, много объ этомъ думаю,— съ серьезнымъ, дажо строгимъ лицомъ и сдвигая брови, медленно заговорила Нина.— Я теперь отдыхаю, въ себя прихожу. Только скоро ужъ начну жить и жить буду не такъ, какъ прежде…
— А какъ же?
— Совсмъ по новому. Видите ли, тетя, это невозможно разсказать и ршить заране. Я уврена, что жизнь сама будетъ приходить ко мн или посылать мн то одно, то другое. И вотъ тогда я и буду длать то, что мн надо.
— Ты, кажется, мать моя, ужъ заговариваться начинаешь, разобрать тебя что-то мудрено…
— А вы все-таки постарайтесь, тетя, разберите! Я не хочу жить для себя одной, я хочу жить прежде всего для всхъ тхъ, кого судьба будетъ посылать мн навстрчу… Человкъ идетъ по своей дорог и то и дло встрчается, сталкивается съ другими людьми, идущими тоже каждый своею дорогой. Иной разъ столкнутся два человка на короткую только минуту, только на ту минуту, когда перескаются ихъ дороги. Другой разъ они идутъ рядомъ довольно долгое время. Случаются и такъ, что они идутъ рядомъ всю жизнь. Такъ вотъ и я хочу, чтобы вс, кто будетъ сталкиваться со мною на минуту или надолго, имли во мн добраго дорожнаго товарища… Я хочу,— говорила она, разгораясь, сіяя своими синими глазами и длаясь до того прелестной, что Марья Эрастовна начинала глядть на нее съ несвойственнымъ ея характеру умиленіемъ:— я хочу, изо всхъ силъ хочу, чтобы всякому, кто на короткое или на долгое время идетъ рядомъ со мною, было легче идти, легче, чмъ если бы меня рядомъ не было.
— Ты, мать моя, философъ!— сказала кругленькая генеральша, подняла брови и все, не отрываясь, глядла на Нину.
— Не знаю, кто я. Можетъ быть, и очень глупая, только я объ этомъ давно, давно ужъ думаю. И вотъ я знаю, что жить иначе нельзя, что только живя такъ, я буду счастлива. Можетъ-быть, я никогда не сумю облегчить путь моихъ дорожныхъ товарищей, можетъ быть, несмотря на все мое желаніе, на вс мои усилія, я ничего для нихъ не сдлаю или вмсто добра, невольно дамъ имъ одно зло, тогда я буду очень несчастна. Но только нтъ, Богъ не допуститъ этого, я такъ сильно хочу и врю, что Богъ мн поможетъ…
Марья Эрастовна вдругъ встала и ушла къ себ въ свою спальню.
Она сама не отдавала себ отчета, что съ нею,— и все же была смущена и разстроена.
Она присла къ столу, у котораго обыкновенно писала свои дловыя письма и гд, въ запертыхъ ящикахъ, лежали ея бумаги. Она выдвинула одинъ изъ ящиковъ, вынула пакетъ, стала перечитывать вложенные въ него письма и документы, относившіеся къ длу, задержавшему ее теперь въ Петербург.
Ей предстояла необыкновенно выгодная покупка огромнаго доходнаго дома. Придется похлопотать, отдать на это дло мсяцъ времени — и она будетъ получать процентовъ пятьдесятъ съ затраченнаго капитала. Это не первое выгодное дло въ ея жизни. Она давно ужъ удачно и ловко, совсмъ по-мужски, занимается длами.
Есть у нея очень выгодный и удобный помощникъ, такой Иванъ Иванычъ, старецъ бодрый, умудренный опытомъ, великій мастеръ на разныя дла и сдлки. Марья Эрастовна когда-то и чмъ-то одолжила его ‘по-гробъ жизни’. Съ тхъ поръ онъ чувствуетъ къ ней мистическій трепетъ и служитъ ей какъ врная собака — за самое умренное вознагражденіе. Только онъ одинъ и можетъ знать, насколько она богата, какъ при ея скромной жизни, при ея наслдственномъ скопидомств, съ каждымъ годомъ растетъ и растетъ ея состояніе…
Прочла Марья Эрастовна письма и документы, и вдругъ ей стало скучно. Странное дло, она обыкновенно никогда не скучала.
Она наперла ящикъ стола и вернулась въ Нинину комнату.
Маленькая княжна сидла у окна все съ тмъ же выраженіемъ въ лиц, съ тми же вдохновенно сіявшими глазами.
Марья Эрастовна подошла къ ней и положила ей руку на плечо.
— Такъ ты хочешь жить для другихъ… хочешь облегчать твоихъ дорожныхъ товарищей?!. Глупая двочка… вотъ теперь сошлись наши съ тобой дороги, я — твой дорожный товарищъ…
Ея громкій веселый голосъ дрогнулъ, и она не договорила своей мысли.
Опять хотла она уйти, но осталась и все глядла на Нину будто старалась понять что-то — и еще не понимая.

XV.

На Святой, посл холодовъ, втровъ и даже гололедицы, наступили теплые, ярко-красные дни, какіе иной разъ задаются въ Петербург въ конц марта и въ начал апрля. Запоздавшая было весна сразу сдлала нсколько шаговъ впередъ.
Весна чувствовалась во всемъ, и Нина ощутила ее неясной тревогой, нетерпливымъ раздраженіемъ, жаждой движенія, дятельности, жизни, а по временамъ — тихой, пріятной грустью.
До сихъ поръ она почти не выходила изъ дома, только нсколько разъ вызжала съ Марьей Эрастовной въ карет, спустивъ на лицо густой вуаль.
Когда изрдка у Марьи Эрастовны появлялись гости, Нина ни за что не хотла ихъ видть и оставалась въ своей комнат. Если въ дом никого не было, она неслышно проходила въ большую гостиную, подсаживалась къ роялю и не то что играла, а тихо наигрывала свои любимые мотивы.
Цлые часы она проводила за чтеніемъ. По ея просьб Марья Эрастовна перевезла ей вс ея книги. Каждый вечеръ, ложась спать, она долго читала Евангеліе и Апостольскія посланія, вдумывалась въ каждое слово, то и дло справлялась со своими записками, составленными ею со словъ ея законоучителя.
Передъ Страстной она захала въ книжный магазинъ и купила сочиненіе Фаррара. Объ этихъ книгахъ она уже давно слышала и давно хотла познакомиться съ ними. Но въ прошломъ году княгиня ршила, что это для нея черезчуръ серьезно, а въ послдніе мсяцы, во время выздовъ и свиданій съ женихомъ, графомъ Ильинскимъ, она сама о нихъ позабыла.
Теперь же она принялась за нихъ съ жадностью.
На Страстной Нина вмст съ Марьей Эрастовной говла во Владимірской церкви, но была недовольна своимъ говніемъ, никакъ не могла поднять себя и удержать на высот должнаго настроенія, уже знакомаго ей по прежнимъ годамъ. Къ Свтлой заутрени ей попасть не удалось, такъ какъ Марья Эрастовна во время говнія простудилась, а кром нея не съ кмъ было отправиться въ церковь.
Но вотъ настали эти теплые весенніе дни, и Нина пришла въ новое настроеніе, сказавшееся прежде всего тмъ, что она увидала во сн Аникева и стала о немъ думать.
До сихъ поръ она ни о комъ особенно не думала, не думала и о немъ. Теперь же ей очень захотлось его видть.
Что онъ о ней думаетъ… Сколько времени прошло! Она общала написать ему и не писала. Теперь, именно теперь, необходимо съ нимъ увидаться, поговорить. Вдь, все ужъ совершилось, и у нея накопилось многое, что она хотла бы сказать ему. Да и спросить его ей тоже нужно о многомъ.
А вдругъ его нтъ въ Петербург? Вс разъзжаются… Что если онъ ухалъ и совсмъ не вернется? Что если онъ столкнулся съ нею въ жизни только на одинъ мигъ, и дороги ихъ разошлись навсегда!
Нина, дойдя до этой мысли, испугалась и даже вся похолодла. Вотъ она о немъ не думала, какъ будто совсмъ позабыла его, но, вспомнивъ, почувствовала, что онъ такъ же нуженъ ей посл всего, что случилось, даже еще нужне.
И вмст съ этимъ вспомнила она свое впечатлніе, вынесенное отъ него. Она ршительно и смло говорила себ, что и она ему точно такъ же нужна. Нтъ, она недаромъ его встртила, недаромъ была у него, она должна, должна его видть…
— Тетя,— сказала она за обдомъ Марь Эрастовн:— вы помните, что я вамъ говорила объ Аникев?
— Помню, въ чемъ же дло?
— Я хочу его видть…
Марья Эрастовна подняла брови.
— На всякое хотнье есть терпнье — это разъ, а во-вторыхъ, гд же ты это собираешься съ нимъ встртиться? Что ты побжала къ этому господину въ забвеніи чувствъ — это я еще, хоть и съ трудомъ, но все-таки понять могу. Теперь же ты, надюсь, вышла изъ забвенія чувствъ, можешь понимать свои поступки, и нечего мн объяснять теб, что бгать по мужскимъ холостымъ квартирамъ — невозможно.
— Я это понимаю, тетя, а потому прямо прошу васъ позволить мн написать ему и пригласить его сюда, къ вамъ.
Марья Эрастовна поморщилась.
— ‘Ма кузина’, ты мн совсмъ не нравишься. Ты затяла пустое!— боле серьезно, чмъ шутливо сказала она.
И Нина почувствовала, что наткнулась на серьезное препятствіе. Но она не смутилась и заговорила очень спокойно:
— Тетя, милая моя, я вижу, что намъ разъ навсегда надо ршить кое-что важное. Я васъ очень люблю и люблю все больше и больше… это правда!.. Я такъ рада, что вамъ нравлюсь и что вы взяли меня къ себ. Я поду съ вами, куда хотите… и въ деревню, и за границу… куда хотите, мн все равно… Но я могу жить съ вами только въ одномъ случа…
— Ну-съ — неопредленно спросила Марья Эрастовна.
— Если вы будете доврять мн… совсмъ, совсмъ доврять и оставите меня свободной… Если же вы думаете, что я, вотъ теперь, когда здорова, и когда меня никто не мучаетъ, и, не проклинаетъ, могу, сдлать что-нибудь дурное и гадкое, тогда я не могу у васъ жить…
— Видишь ли, ‘ма кузина’, если бъ я считала тебя дурной и гадкой, то ты теперь не сидла бы передо мною, и мы бы съ тобой не говорили,— остановила ее Марья Эрастовна.— Но ты забываешь, что ты еще почти дитя, хотя и начиталась и надумалась немало. Ты можешь не хотть ничего дурного, а все-таки сдлать это дурное по непониманію… Подожди, поживи, стань сначала взрослой…
— Тетя, Аникевъ порядочный, благовоспитанный человкъ, человкъ съ удивительнымъ, чуднымъ талантомъ… увряю васъ, и врьте мн… Когда вы его увидите, вы сами скажете, что знакомство съ нимъ ни для кого на свт не можетъ быть дурнымъ дломъ. Я не могу, жить, не имя знакомыхъ, или знакомясь съ такими людьми, которые мн не интересны…
— Да ты влюблена въ него что ли!— перебила ее Марья Эрастовна, пристально глядя ей въ глаза.
Нина спокойно выдержала этотъ взглядъ, и у нея вырвалось:
— Богъ съ вами, тетя! И ради Бога не говорите мн никогда о влюбленности, это такая гадость!..
Ея живое лицо выразило, настоящее отвращеніе.
— Вотъ какъ!— произнесла Марья Эрастовна.— Такъ для чего же онъ теб нуженъ? Заговоръ у васъ съ нимъ что ли какой? Что за тайна?..
— Когда вы увидите его, такъ и узнаете эту тайну,— отвтила Нина:— умоляю васъ, будьте такъ милы, позвольте мн написать ему и пригласить его. Я ничего не хочу длать тайкомъ отъ васъ, но мн необходимо его видть. Если его нтъ въ Петербург, если онъ ухалъ, я просто приду въ отчаяніе… Ну, тетя, тетя… добренькая, позвольте!..
— А коли не позволю?!
— Тогда я все же напишу ему и назначу свиданіе на улиц,— серьезно и ршительно отвтила Нина.
Марья Эрастовна подумала, качнула головою и разршила.
— Пиши, посмотрю, что за птица… И завтра, и посл-завтра вечеромъ я дома, а днемъ занята… Такъ ужъ пусть прямо вечеромъ.
Нина, какъ ребенокъ, прыгнула со своего стула и стала обнимать и громко цловать Марью Эрастовну.
Но та была не въ дух.

XVI.

Пославъ свою пригласительную записку Аникеву, Нина очень волновалась. Ей чудилось, что отъ свиданья съ нимъ зависитъ нчто очень, очень важное въ ея судьб. Не отвтитъ онъ, ухалъ изъ Петербурга — значитъ, ей грозитъ неудача во всхъ ея планахъ и замыслахъ жизни. Здсь онъ, придетъ — значить, все хорошо,— хорошо есть и будетъ.
Онъ отвтилъ коротко, сухо, оффиціально, что исполнитъ ея приказаніе и явится въ назначенный часъ.
Она такъ обрадовалась, что не обратила даже вниманія на тонъ его отвта, который въ другое время непремнно показался бы обиднымъ ея юному самолюбію.
Съ утра уже она чувствовала себя въ возбужденномъ состояніи, какъ человкъ, давно жившій въ полномъ одиночеств и ожидающій скораго свиданія съ самыми близкими родными и друзьями. Это было именно такое чувство: все близкое, родное и интересное теперь заключалось для нея въ Аникев. Почему что такъ, откуда взялось это — она ничего не понимала, да и не спрашивала себя объ этомъ.
Несмотря на всю свою живость, она такъ ужъ умла владть собою, что Марья Эрастовна, зорко за нею слдившая, ровно ничего въ ней не замтила.
Аникевъ въ назначенное время, то-есть, ровно въ половин восьмого вечера, явился. Марья Эрастовна была сильно не въ дух. Она и досадовала на себя за то, что согласилась на сумасбродное желаніе Нины, и въ то-же время сознавала, что не согласись она — и эта занозистая, полоумная, но уже милая ей двчонка сдлаетъ что-нибудь еще несуразне.
Пусть ужъ лучше вс ея глупости будутъ открыты, у нея на глазахъ.
Однако, что-же подумаетъ этотъ господинъ, что онъ вообразитъ? Какова роль ея, Марьи Эрастовны?
‘А чортъ съ нимъ! Пусть думаетъ, что хочетъ!..’ — ршила она и въ то же время почувствовала, что если нининъ пвецъ ей не понравится, она все-же сразу оборветъ это.
Когда о немъ доложили, она сказала Нин:
— Оставайся пока у себя, теб нечего мн представлять его. Я сначала одна выйду въ гостиную, а потомъ ужъ и ты можешь.
Увидя предъ собою нсколько смущенное, блдное и усталое лицо Михаила Александровича, она поразилась въ немъ сходствомъ съ кмъ-то. Но съ кмъ — не могла вспомнить. Что-то знакомое, очень знакомое, далекое и малое для ься было въ этомъ человк. И притомъ совсмъ не такимъ она его себ представляла.
Она пригласила его ссть и, со свойственнымъ ей спокойнымъ апломбомъ, объяснила ему по своему вс обстоятельства. Она даже рекомендовала себя, какъ большую любительницу музыки и пнія, хотя въ дйствительности до сихъ поръ была довольно равнодушна ко всмъ искусствамъ. Она даже солгала, что много слышала о немъ, Аникев, давно хотла съ нимъ познакомиться, но нигд не могла его встртить, такъ какъ живетъ въ Петербург обыкновенно не долго и не бываетъ въ обществ.
— Вы ужъ меня, старуху, извините,— говорила она:— я человкъ простой, такъ сказать, отставная полковая дама. На пріхали бы вы такъ вотъ, безъ церемоніи, я бы и сама къ вамъ похала, не смутилась…
‘Шутъ бы побралъ эту Нинку,— думала она:— этакую ерунду я порю по ея милости!.. Коли дуракъ — такъ повритъ!..’
Аникевъ не то что врилъ или не врилъ, а просто чувствовалъ себя очень неловко. Приглашеніе Нины его даже разсердило, но онъ не нашелъ въ себ силы, по своему характеру огорчить эту маленькую хорошенькую психопатку, быть съ нею невжливымъ. Конечно, въ немъ было при этомъ и нкоторое любопытство посмотрть, что все это значитъ и что такое творится теперь съ Ниной. Была въ немъ, наконецъ, и злость: онъ зналъ, отъ Вово о сплетн, соединившей его имя съ именемъ Ninette… все это было необычно, дико, странно,— а онъ любилъ необычное.
Его смущенье скоро прошло. Кругленькая генеральша, хотя мысленно и бранилась, и толковала что-то не совсмъ подходящее, все-же сразу ему понравилась. Онъ отвтилъ ей приличными по обстоятельствамъ фразами, поблагодарилъ за вниманіе любезность и комплименты, и ждалъ — какъ выйдетъ и что скажетъ Нина.
Она вышла очень спокойная по виду, крпко сжала его руку, сла напротивъ него и глядла ему въ глаза съ непонятнымъ вопросомъ въ глубокихъ синихъ глазахъ.
Онъ нашелъ, что она измнилась въ эти три съ половиною недли, будто выросла, будто стала больше женщиной. И при этомъ она еще похорошла. Онъ любовался ею. Неловкое молчаніе началось и продолжалось. Но ни Аникевъ, ни Нина его не замчали, замчала его только Марья Эрастовна.
‘Охъ, влюблены! Ишь глядятъ другъ на друга!.. Охъ, чтобъ васъ — изволь теперь возиться!..’
Наконецъ, Аникевъ сообразилъ, что надо прервать молчаніе, и заговорить съ Ниной. Хотя маленькая княжна и отдала ему торжественно свою братскую дружбу, но все-же въ такой обстановк, при этой совсмъ новой и совсмъ еще непонятной кругленькой старушк — какой интересный разговоръ могъ быть между ‘браткомъ и сестрицей?’
Аникевъ ухватился за единственное: онъ заговорилъ о Вово.
— Я никого съ тхъ поръ не видала,— сказала Нина:— и его тоже. Онъ всегда называлъ себя моимъ другомъ и, если-бы хотлъ меня видть, могъ бы пріхать сюда, тетя его знаетъ… я бы его приняла. Я его люблю, онъ добрый… Очень жаль… Я вижу, что и онъ теперь меня боится…
— Не взводите на него напраслины, княжна,— перебилъ ее Аникевъ:— его уже давно нтъ въ Петербург. Около двухъ недль тому назадъ я получилъ отъ него записку, всего нсколько словъ: ‘прости, ради Бога, прости! Буду писать изъ Рима. Вернусь скоро’. И я его простилъ. Простите его и вы, княжна, вдь, онъ всегда такъ, и на него нтъ возможности сердиться. Почему такъ неожиданно, въ одну минуту? Что ему Римъ и что онъ Риму?!. Вернется, станетъ объяснять и — ничего не поймешь… Его надо брать такимъ, каковъ онъ есть, и надо его любить, потому что несмотря на все, онъ все-же лучшій изъ лучшихъ.
— Да, вы правы,— задумчиво сказала Нина, и нсколько минутъ поговорили они о хорошенькомъ княз.
Марья Эрастовна слушала и пристально смотрла на Аникева.
— Знаете, что?— вдругъ перебила она ихъ бесду:— на свт бываютъ странныя, поражающія сходства. Вотъ гляжу я на васъ, Михаилъ Александровичъ, какъ только вы вошли, и все удивляюсь: на кого вы похожи, необыкновенно похожи! Только сейчасъ вспомнила. Въ моей молодости знала я одну чудесную свтскую двушку. Она даже мн свойственницей приходилась, и я ее очень любила… Нельзя было не любить ея! Красавица была, доброты ангельской, музыкантша, какъ пла!.. Вотъ и въ этомъ опять съ вами сходство… Я тогда зиму проводила въ Петербург, въ дом у дяди Лотухина, вызжала тоже, и мы подружились, хотя и совсмъ ужъ не подходили другъ къ другу. Я деревенщика, толстушка, дурнушка. Меня отецъ иначе, какъ тумбой, и не называлъ никогда. Она, говоря изящнымъ ‘штилемъ’,— греза поэта! Она покоряла всхъ, изъ-за одной ея улыбки братья и закадычные друзья готовы были перзаться и перестрляться. Вс думали, что ее ждетъ какая-нибудь высокая, счастливая доля. А между тмъ…
Но Аникевъ ужъ понималъ. Онъ не хотлъ, чтобы Марья Эрастовна продолжала.
— Мн кажется,— сказалъ онъ, перебивая ее:— вы говорите о графин Садовской, о Софь Михайловн… о моей матери…
Марья Эрастовна даже поднялась съ кресла и ротъ разинула, а потомъ ударила себя своей маленькой толстой рукой по лбу.
— Батюшки, вотъ затменіе-то! Да, вдь, я знала, что она вышла замужъ… и фамилію помнила. Нечего сказать, хороша! Такъ вы сынъ нашей Софи? Ну, знаете, милый мой, это ужъ совсмъ другое… дайте мн обнять васъ!
Она по родственному взяла руками голову Аникева и крпко поцловала его въ лобъ.
Въ одно мгновеніе вс они оживились, и больше всхъ преобразился Михаилъ Александровичъ.
Онъ говорилъ о матери, разспрашивалъ, какимъ-же это образомъ Марья Эрастовна совсмъ потеряла ее изъ виду: вдь, они такъ часто жили въ Петербург.
Марья Эрастовна объяснила ему вс обстоятельства своей жизни, свои скитанія, свою нелюбовь къ Петербургу, куда она, особенно въ прежніе годы, прізжала только но необходимость и на короткое время. Потомъ они перебрали свое свойство и родство и то и дло находили общихъ дальнихъ родственниковъ, какъ это всегда случается между русскими дворянами.
Нина молча и внимательно слушала, слушала и радовалась: теперь знакомство ея, свиданія съ Аникевымъ обезпечены, тетя тряхнула стариной, ушла въ воспоминанія молодости и вонъ какъ ласково глядитъ на Аникева… Да и онъ совсмъ оживился!
Ахъ, какъ хорошо, какъ весело!

XVII.

Оживленная бесда между Аникевымъ и Марьей Эрастовной продолжалась и въ столовой, куда они перешли пить чай около десяти часовъ. Кончилось тмъ, что Михаилъ Александровичъ совсмъ побдилъ сердце кругленькой генеральши.
Самъ же онъ, подъ вліяніемъ ея воспоминаніи и разсказовъ о покойной Софь Михайловн, впалъ въ грустно-пріятное, музыкальное настроеніе. Онъ ощущалъ какъ-бы близость своей матери, что съ нимъ случалось время отъ времени. Это ощущеніе всегда приносило ему атмосферу его дтства и юности, всегда рождало въ душ міръ образовъ и звуковъ, просившихъ воплощенія.
Такъ случилось съ нимъ и теперь — онъ долженъ былъ пть. Таинственнымъ, но неизмннымъ процессомъ въ немъ созрвала импровизація.
Когда они снова пришли въ гостиную,— онъ прямо направился къ роялю.
Нина восхищенно переглянулась съ теткой. Он сли рядомъ на диванчикъ, въ глубин комнаты. Нина такъ вся и насторожилась.
Будто тихія волны, медленно набгая одна на другую, полились съ клавишей рояля. Потомъ издали донеслись звонкія трели соловьиной псни. Но вотъ все стихло, открывалась какая-то таинственная завса, пахнуло какъ бы душистой теплотой — и пробужденный, задумчивый голосъ заплъ:
Полночныхъ розъ сильнй благоуханье,
Весь замеръ садъ въ объятьяхъ тишины,
Все глубже тнь, и все яснй сіянье
Изъ-за втвей прокравшейся луны…
И Нина видла передъ собою эту чудную ночь’, и тишина обступила ее, и благоухали розы, посеребренныя луннымъ сіяньемъ…
Откуда-же взялась эта весенняя ночь, со всей полнотою своего обаянія? Не сонъ-ли это?
И вотъ, сейчасъ-же отвчая ей, голосъ пвца поднимался выше и выше, разгорался вдохновеніемъ:
Не свтлый сонъ незримою рукою
Передо мной завсу распахнулъ,
Нтъ, не во сн далекою весною
Мой старый садъ вновь на меня дохнулъ…
Не ты-ль мечта, давно забытый геній,
Мн принесла воскресшіе цвты,
Не ты-ль зовешь изъ мрака привидній
Въ завтный міръ безсмертной красоты?..
Передъ тобой не скрою я страданья
Незримыхъ ранъ, невыплаканныхъ слезъ…
О, мчи меня въ безбрежныя сіянья
Счастливыхъ грезъ!..
Сколько пережитаго страданія, сколько долгой, тайной тоски, сколько душевныхъ слезъ слышалось въ этихъ звукахъ… И Нин хотлось плакать, хотлось нжной, безконечной лаской залчить эту тоску, это страданіе, высушить эти тайныя слезы. Ей хотлось унестись вмст съ измученнымъ поэтомъ въ безбрежныя сіянья счастливыхъ грезъ, въ завтный міръ безсмертной красоты — чистой, высокой, безгршной, какъ эта весенняя ночь, какъ эти могучіе, вдохновенные звуки.
Марья Эрастовна сидла, задумчиво опустивъ голову.
Опять зашептали волны — и стихли…
— Боже мой, какъ ему не грхъ нападать на искусство,тсчитать лишнимъ, вреднымъ, грховнымъ!— воскликнула вн себя Нина.
— Кому?— спросилъ Аникевъ, будто просыпаясь и отходя отъ рояля.
— Толстому… Въ ‘Кренцеровой Содат’.
— А вы разв читали?
— Матушки! когда-жъ это ты успла?— встрепенулась Марья Эрастовна.
— Я прочла съ Ольгой Травниковой, у нея,— просто отвтила Инна.
Кругленькая генеральша качала головою.
— Михаилъ Александровичъ, я не читала,— обратилась она лъ Аникеву:— говорятъ, это ужасно… правда?
— И да, и нтъ, тамъ много страшной истины, но такъ же много и преувеличенія, во всякомъ случа, это не для легкаго чтенія и… такой молодой двушк, какъ княжна, читать совсмъ бы не слдовало,— говорилъ Аникевъ.— Я помню, мн было лтъ двнадцать, одинъ очень почтенный монахъ меня сталъ исповдывать по подробному требнику… Я многихъ грховъ совсмъ не понималъ и, думаю, до сихъ поръ бы, несмотря на мою грховность, не зналъ бы объ ихъ существованіи. Монахъ счелъ нужнымъ дать мн вс объясненія. Я ушелъ отъ него съ ужасомъ и омерзніемъ въ душ, я долго думалъ, что если въ мір такіе отвратительные и безсмысленные грхи и если даже дти моихъ лтъ могутъ такъ гршить, а иначе зачмъ-же было меня о нихъ спрашивать, то люди совсмъ не должны существовать… Мн кажется, княжна, что и вы это-же самое чувствовали посл ‘Крейцеровой Сонаты’. Такъ, вдь?
— Да, вы угадали,— вспыхнувъ, произнесла Нина:— только вотъ-же вы сами говорите, что много ужасной правды…
— И въ требник тоже правда,— сказалъ Аникевъ:— но изъ этого еще не слдуетъ, что нелпйшіе грхи, существованія которыхъ человкъ, проживя всю жизнь, можетъ совсмъ и не подозрвать, составляютъ общее правило, обычное явленіе даже и въ дтяхъ… А Толстой именно говоритъ обо всемъ, какъ объ общемъ правил… Однако, онъ-ли говоритъ? ‘Крейцерова соната’ возбуждаетъ столько толковъ, что, можетъ-быть, онъ самъ объяснитъ, гд тутъ его собственныя мысли… Пока-же я думаю, что устами Позднышева говоритъ вовсе не авторъ.
— Почему-же вы такъ думаете?— нетерпливо спросила Нина.
— Потому что мн странно предположить, что Толстой выбралъ въ провозвстники своихъ убжденій Позднышева, вложилъ свои мысли въ уста помшаннаго человка. А что Позднышевъ помшанный, въ этомъ нтъ никакого сомннія. Толстой, со всмъ своимъ талантомъ, создалъ живой образъ помшаннаго. Онъ придалъ ему вс черты, вс, какъ внутренніе, такъ даже и вншніе признаки ненормальности, психической болзни. Не только врачъ, но и всякій, кто видалъ сумасшедшихъ и маньяковъ, ошибиться въ Позднышев не можетъ.
Нина задумалась.
— Такъ вы уврены, что тамъ очень много преувеличеній?— спросила она.
— Конечно, вдь, вотъ вы сами воскликнули, что онъ гршитъ, считая искусство вреднымъ и ненужнымъ… Такъ и во многомъ другомъ. Но много тамъ и правды, часто встрчающейся въ нашемъ обществ, и эта правда сказана съ огромною силой!.. Только выводы Позднышева — выводы помшаннаго, страдающаго ide fixe маньяка, и не могутъ быть выводами здравомыслящаго человка. Если есть люди, даже много людей, которые совсмъ заглушили въ себ духовнаго человка и живутъ, какъ зври — это еще не значитъ, что все человчество превратилось въ стадо животныхъ. Если Позднышевы, хотя-бы имя имъ было легіонъ, не понимаютъ ни истинной любви, ни настоящаго брака — это еще не значитъ, что совсмъ и нтъ любви, и что бракъ мерзость. Если музыка Бетховена на кого-нибудь имла дурное вліяніе и помшаннаго человка подтолкнула на гнусное преступленіе — это еще не значитъ, что искусство, высшій изъ даровъ природы, подлежитъ позорному истребленію. Провозглашать все это, требовать этого и видть спасеніе отъ зла въ прекращеніи человчества можетъ только безумецъ, такъ правдиво изображенный Толстымъ.
Аникевъ замолчалъ.
Молчала и Нила. У нея явились и новыя мысли, и новыя ощущенія. Она была согласна съ Аникевымъ и радовалась, что въ ‘Крепцеровой Сонат’ такъ много преувеличеній. Но все-же оставалось для нея много неяснаго, оставались тяжелыя противорчія. Она хотла бы поговорить обо всемъ этомъ съ Аникевымъ, и ей жаль было, что именно съ нимъ объ этомъ говорить нельзя, и она никогда не ршится.
— Непремнно достану ‘Крейцерову Сонату’ и прочту!— сказала Марья Эрастовна.

XVIIІ.

Они не замтили, какъ кто-то позвонилъ въ передней, какъ отворили двери. Въ гостиную входилъ высочайшій сухой старикъ съ гладко выбритымъ лицомъ и блою, какъ снгъ, головой. Благообразный и даже важный, весь въ черномъ и съ черепаховымъ pince-nez на широкой лент, онъ походилъ на отставного министра, но былъ всего-на-всего Иваномъ Ивановичемъ, скромнымъ стряпчимъ, ‘по гробъ жизни’ преданнымъ генеральш.
— Простите, ваше высокопревосходительство, что я въ столь позднее и неурочное время ршился васъ побезпокоить,— говорилъ онъ, направляясь къ Марь Эрастовн:— новость есть небольшая по нашему длу, такъ не хотлъ тянуть, надо-бы къ завтрашнему утру имть отъ васъ инструкціи.
— И прекрасно, что не теряете времени, Иванъ Ивановичъ,— отвтила ему, вставая, Марья Эрастовна:— пожалуйста, пройдите, и я за вами…
Иванъ Ивановичъ ‘прошелъ’, а Марья Эрастовна обратилась къ Аникеву:
— Извините, дла! Этотъ господинъ какъ захватитъ, такъ не скоро выпускаетъ, человкъ онъ обстоятельный… но, вдь, вы еще посидите!
Такимъ образомъ Аниковъ съ Ниной остались вдвоемъ.
Она подсла къ нему поближе, взглянула ему въ глаза и улыбнулась. Въ этой улыбк было что угодно: и безсознательное кокетство, и признаніе въ своей радости, и просьба о снисхожденіи.
— Вы на меня не сердитесь?— тихо спросила она.
Аниковъ отвтилъ ей ласковымъ взглядомъ.
— Если-бъ и было за что,— сказалъ онъ:— разв можно сердиться на васъ, когда вы умете такъ улыбаться!.. Вдь, мы друзья, я такъ и считаю… вы сами мн предложили дружбу… Кажется, у васъ все устроилось, и устроилось хорошо? Я очень радъ за васъ, въ Марь Эрастовн ошибиться нельзя, и я чувствую, это видно сразу, она васъ любитъ.
— Да, слава Богу, мои дла устроились хорошо, и такъ быстро, такъ быстро! Я скоро начну жить, я ужъ отъ всего прежняго отдохнула, и скоро начну жить! А вы вотъ поблднли… vous etes bien triste, bien fatigu! Это нехорошо и этого не должно быть!
— Запретите, да такъ, чтобы я не смлъ васъ ослушаться,— съ печальной улыбкой проговорилъ Аникевъ.— Вылчите меня,— je ne demande pas mieux!
— Чтобы лчить, надо знать болзнь, а я, вдь, ничего не знаю,— отвтила ему Нина.— И ни о чемъ я не смю васъ спрашивать и знаю, что моя навязчивость просто неприлична, что она можетъ васъ навсегда оттолкнуть отъ меня… и непремнно я должна знать, отчего вы такой, потому что больше желать вамъ добра и счастья, чмъ я желаю, нельзя, нельзя!
Не въ первый разъ слышалъ Аникевъ такія слова. Часто его и жалли, и желали ему счастья, и увряли его въ чистой братской любви и дружб… И когда онъ не хотлъ понять, врне, длалъ видъ будто не понимаетъ, что эта чистая любовь и дружба лишь дипломатическая или военная хитрость, на него сердились.
Но тутъ было совсмъ не то — Аникевъ чувствовалъ, что къ нему стремится дйствительно чистая, юная душа, проснувшаяся для жизни и полная всякой благодати. Онъ ужъ не охлаждалъ себя разсужденіемъ о томъ, что Нина ‘психопатка’. Ему просто вдругъ стало хорошо и уютно съ нею, отъ нея вяло на него тепломъ, и ея синіе прекрасные глаза ровно ничего не говорили его чувственности, но много говорили его очень уставшему сердцу. Кто-жъ и пойметъ его, кто-жъ и пожалетъ, какъ не такое юное созданіе, еще не успвшее умудриться жизнью, еще не научившееся считать и глупостью и пустяками то, отъ чего стонетъ душа бднаго художника!..
— Смотрите-же, не пеняйте потомъ на меня!— упавшимъ голосомъ, едва слышно, сказалъ онъ Нин.— Не пеняйте на меня, если моя дружба принесетъ вамъ тягость! Между нами цлая бездна… но, можетъ быть, вы и черезъ эту бездну меня разслышите и поймете… Я въ васъ врю, сейчасъ, вдругъ поврилъ! И мн не трудно, не стыдно сказать вамъ все, только всего сразу не скажешь. Пока — знайте одно изъ многаго: есть такое, что мн дороже и ближе всего въ мір, и это самое дорогое и близкое у меня отнимаютъ, губя этимъ и его, и меня…
— Господи! Что-жъ это такое?— широко раскрывая глаза и даже блдня, прошептала Нина.
— Это моя дочь, моя Соня.
Маленькая княжна нсколько мгновеній не могла произнести ни звука.
— У васъ есть дочь? Вы женаты?— наконецъ, воскликнула она.
— Да, я женатъ… только ужъ давно убжалъ отъ моей жены… видите, какой я ужасный человкъ, какой я неподходящій другъ для молодой двушки…
Она молчала совсмъ пораженная. Но потомъ шепнула:
— Ради Бога говорите все, что можете.
Тогда онъ разсказалъ ей все, что могъ, относительно и Сони, и своего разоренія и той безысходности, въ которую поставили его дйствія Лидіи Андреевны, ршившейся во что бы ни стало заставить его вернуться къ ной…
Это все? Вы мн все сказали?— почти рзко, строго спросила Нина.
— Нтъ, не все… только довольно и этого.
— Не таите, ничего не таите!— настойчиво, почти плача, требовала Нина.— Теперь вы уже не можете, не должны ничего таить отъ меня… Такъ пришлось, такъ надо… Вы сказали, что поврили въ меня, то-есть, поврили въ то, что я достойна вашей дружбы и откровенности. Не теряйте этой вры! Я все сдлаю, все, чтобъ облегчить ваше горе, найти для васъ выходъ… Я не знаю, что я могу, но врю, Богъ мн поможетъ… Не холодйте, не думайте, не разсуждайте, а скажите все!
Но онъ ужъ не могъ не думать, на него повяло холодомъ, ему стало неловко и стыдно за себя, за свою глупость.
‘Какъ пошлый мальчишка разнжился и выложилъ передъ бдной, доброй двочкой весь этотъ мракъ, всю эту путаницу!— думалось ему.— Что-жъ это? говорить ей еще и объ Алин, посвящать ее и въ эту тайну?! Да, вдь, это было бы не только пошло и глупо, а просто безнравственно’…
Долго ждала Нина, но онъ молчалъ, и она ршилась:
— Такъ я сама скажу вамъ: вы кого-нибудь любите!
Онъ молчалъ.
— Ну, и не говорите. Я и безъ вашихъ словъ это вижу. Иначе быть не можетъ, такъ всегда бываетъ… И мн кажется, что все ваше горе, самое ужасное ваше горе отъ этой любви…
Она воодушевилась и говорила будто подъ наитіемъ:
— Ваша любовь несчастна… не потому, что ея не раздляютъ…. Я уврена, что и васъ тоже любятъ. Но все-таки она несчастна, потому что ея не должно быть… Я чувствую, что эта любовь не хорошая — и вотъ она омрачаетъ вашу душу, влечетъ ея къ гибели…
Аникевъ разсердился.
— Вы пророчествуете, княжна,— настойчиво сказалъ онъ:— и всему виной ‘Крейцерова Соната’!
Она хотла ему отвтить, что его горе, его невыносимая семейная жизнь, разрывъ съ женой печальная судьба его дочери — все это, дйствительно, подтверждаетъ ужасы ‘Крейцеровой Сонаты’. Она хотла сказать ему и еще многое, но въ дверяхъ гостиной показалась Марья Эрастовна, а за нею громадная фигура Ивана Ивановича.
Иванъ Ивановичъ почтительно поклонился сначала княжн, потомъ Аникеву и шелъ въ переднюю, что-то тихо ‘докладывая ея высокопревосходительству’.
Черезъ нсколько минуть Аникевъ простился. Однако, Марья Эрастовна выпустила его только, когда онъ общалъ ей непремнно пріхать въ воскресенье къ обду.
Выйдя на улицу, онъ осмотрлся. Онъ обдалъ у Алины и пріхалъ прямо оттуда. Теперь онъ сообразилъ, что ему всего нсколько минутъ ходьбы до дому, и тихо пошелъ самой дальней дорогой, чтобы освжиться въ блдномъ, прозрачномъ сумрак свжей, апрльской ночи.
Какъ неотвязчивый мотивъ, то и дло повторяющійся и котораго нтъ возможности отогнать отъ себя, повторялись въ его голов слова Нины: ‘несчастная… недолжная… нехорошая любовь, омрачающая душу и влекущая къ гибели’!
‘Да это философъ какой-то, проповдница,— эта милая синеглазая куколка!.. Скоросплка!’…— думалъ онъ.
И вспоминались ему встрчи съ такими-же двушкамы-скоросплками. Въ семнадцать-восемнадцать лтъ он обращали на себя общее вниманіе. Онъ встрчалъ ихъ и въ Россіи, и заграницей. И все это были русскія двушки. Он гоношили и писали иной разъ очень серьезныя вещи, поражали своей талантливостью, горли яркимъ душевнымъ огнемъ… Одн изъ нихъ быстро сгорли. Такъ сгорла и самая яркая изъ нихъ, Марія Башкирцева… Другія — гд он? Во что обратилась ихъ скоросплость?.. Аникевъ потерялъ ихъ изъ виду…
‘Несчастная… недолжная… нехорошая любовь’!— снова повторялись неотвязныя слова.
Онъ весь былъ полонъ этой любовью. Эта любовь должна была вернуть ему прежнее ‘снжковское’ блаженство, примирить его съ тягостью жизни, съ горемъ и неудачами, напоить, насытить, усыпить въ сладкомъ опьяненіи…
Но кром мрака и ужаса, кром тоски и съ каждымъ днемъ возроставшаго возмущенія — ничего не было въ душ его.

XIX.

Алина не обманула ожиданій своего мужа, и вс ея хлопоты за него увнчались полнымъ успхомъ. На Святой князь чувствовалъ себя счастливйшимъ человкомъ. Онъ длалъ безчисленные визиты съ такимъ сознаніемъ своего новаго достоинства, съ такимъ чваннымъ выраженіемъ на отвратительномъ лиц, что швейцары принимали его не иначе, какъ за японскаго посланника.
Мелькая по городу въ красивой коляск на резиновыхъ шинахъ, запряженной парой безупречныхъ вороныхъ рысаковъ, съ величественнымъ кучеромъ на козлахъ,— ‘la bte’ испытывалъ такое блаженное опьяненіе, какого ему никогда не давали былыя его оргіи. Прозжая по нкоторымъ улицамъ, онъ вспоминалъ себя на нихъ во дни своего паденія, лтъ пятнадцать, десять тому назадъ.
Вотъ здсь, у этихъ самыхъ домовъ, по этимъ плитамъ тротуара, бывало, бродилъ онъ подъ дождемъ, въ слякоть. Порыжлая, помятая шляпа на голов, на плечахъ отрепанное пальто, на ногахъ сапоги съ протертыми подошвами. Небритый, нечесаный, беззубый, съ распухшимъ носомъ и отекшимъ лицомъ,— онъ самъ себя пугался, самъ себ былъ противенъ, проходя мимо зеркалъ въ Пассаж. Онъ цлые дни, смотря по состоянію своего жалкаго кошелька, проводилъ то на улиц, то въ подозрительныхъ ресторанахъ и трактирахъ, то въ разныхъ притонахъ, подкарауливая себ подходящую жертву.
Онъ примазывался къ кутящимъ купчикамъ или къ юнымъ провинціаламъ, покинувшимъ родное гнздо и затерявшимся въ столиц. Онъ спаивалъ ихъ самымъ ловкимъ образомъ, посвящаль ихъ во вс таинства самаго неслыханнаго разврата и, живя на ихъ счетъ, временно приводилъ въ порядокъ свою вншность, наполнялъ свой кошелекъ.
Доходило до того, что два, три мсяца онъ могъ выдавать себя снова за богатаго человка, катался какъ сыръ въ масл, расширялъ свои операціи. Но у него никогда не хватало ума довести дло до конца, онъ не въ состояніи былъ надолго держать въ повиновеніи избранную жертву. Жертва скоро возмущалась и начинала чувствовать къ нему невыносимое отвращеніе. Не разъ все кончалось для ‘la bte’ крупными ‘физическими’ непріятностями и даже посл одной изъ нихъ ему пришлось недль шесть вылежать въ больниц.
Такимъ образомъ, вслдъ за разгульными и пьяными мсяцами, наступала почти полная нищета. Никто этого не знаетъ, но, вдь, ему приходилось нсколько разъ протягивать руку…
Вотъ онъ мчится теперь по Малой Морской мимо магазина ‘Штоля и Шмита’. И вспоминается ему: Морозный день, ледяной втеръ пронизываетъ, а онъ въ осеннемъ пальто на легонькой подкладк. Онъ второй день не лъ, такъ таки и не лъ ничего, въ карман ни копйки. Онъ дрожитъ всмъ тломъ и не стучитъ зубами только потому, что зубовъ нтъ.
Нарядная молодая дама вышла отъ ‘Штоля и Шмита’ и собирается ссть въ карету.і
— Madame, au nom du ciel… je meurs de faim!— простоналъ онъ, подходя къ ней.
Она взглянула ему въ лицо и отшатнулась отъ него съ невольнымъ слабымъ крикомъ ужаса и отвращенія.
Но хорошій выговоръ французской фразы сдлалъ свое длъ. Дама вынула портъ-монэ, бросила ему пятирублевую бумажку и поспшила ссть въ карету.
Это была счастливая пятирублевая бумажка. Благодаря ей ‘la btе’ не только утолилъ свой голодъ и жажду, но въ тотъ же вечеръ нашелъ самаго глупаго и доврчиваго юнаго провинціала, помогшаго ему экипироваться и вернуть себ боле или мене человческій образъ.
А потомъ скоро подоспло нежданное, огромное наслдство дда. ‘La bte’ подлчился, избавился отъ опухоли носа, отековъ лица, вставилъ великолпныя челюсти, пересталъ пить, вернулъ себ давно покинутую приличность, въ которой былъ когда-то воспитанъ и, хоть и мало выигравъ въ привлекательности, все-же вотъ дошелъ, наконецъ, до того, что швейцары стали принимать его за японскаго посланника.
Даму, бросившую ему пятирублевую бумажку, онъ не только встрчалъ въ свт, но встрчалъ и у себя, такъ какъ она состояла членомъ того благотворительнаго общества, гд предсдательствовала Алина. Онъ даже особенно любилъ бесдовать и любезничать съ этой дамой. Ей, конечно, не могло и присниться, что этотъ глупый и любезный уродъ, принадлежащій къ одному съ нею кругу и даже приходящійся какимъ-то дальнимъ родственникомъ ея мужу, тотъ самый ужасный нищій, котораго она такъ испугалась нсколько лтъ тому назадъ, выходя изъ магазина ‘Штоля и Шмита’.
Онъ же глядлъ ей въ глаза, и ему было пріятно, до сладострастія пріятно мысленно повторять: ‘ну, а что, кабы ты знала? что, кабы знала?!’
Онъ былъ спокоенъ: именно такое прошлое, и именно при такой перемн обстоятельствъ, никогда не всплываетъ. А еслибы даже и всплыло, кто-жъ бы этому поврилъ, кто-жъ бы не почелъ все это лишь гнусною клеветою, придуманной отъ зависти къ богатому и знатному человку, крпко утвердившемуся въ ‘обществ’
Да, онъ теперь у пристани, на благодатной земл. Онъ ужъ пустилъ корни, и ничмъ не сковырнешь его. Впереди только блескъ, торжество, всякое благополучіе. И надо признаться почти все это дло рукъ Алины. Безъ нея ничего не давалось, въ руки. Главное-же, онъ помнилъ, какъ одинъ разъ случилось, что, недовольная имъ, она взяла да и ухала изъ Петербурга. Онъ хохоталъ и скриплъ:
— Ну что-жъ, матушка, съ Богомъ, скатертью дорога! Теперь я безъ няньки обойдусь, ходить-то выучился!
Однако, черезъ три, четыре недли для него стало ясно, что безъ этой няньки совсмъ плохо. Онъ былъ слишкомъ глупъ, безтактно развязенъ и противенъ. На него качали коситься, имъ пренебрегали, онъ слышалъ только вопросы о княгин, онъ не получалъ интересныхъ для него приглашеній. Пришлось вернуть няньку и общать ей никогда по выходить изъ повиновенія, пришлось согласиться на вс ея требованія. И жизнь опять покатилась плавно и мягко, ‘какъ на резиновыхъ шинахъ’.
Теперь, постигнувъ цли своихъ самыхъ свтлыхъ мечтаній, князь боле чмъ когда-либо убдился во всемогуществ Алины. Онъ глядлъ на нее съ невольнымъ уваженіемъ и относился къ ней бережно, не желая ничмъ раздражать ея. Онъ не позволялъ себ никакихъ намековъ на счетъ Аникева, хоть и ясно видлъ, что ‘она вернулась къ старымъ шашнямъ’.
‘А чертъ съ нею!— думалъ онъ.— Мн-то что!.. Благо она хитра и не теряетъ голову. Все у нея шито-крыто, вдь, вотъ при постороннихъ никогда его нтъ, да и бываетъ онъ, кажется, не всякія день… Ну, да это ихъ дло! Умна, не ползетъ въ петлю… Про Аникева чортъ знаетъ что болтаютъ: тутъ и жена его, и эта маленькая Хрепелева, а объ Алинушк ни звука… Можетъ, она сама и сплетни-то вс эти пустила, для отвода глазъ… Ловка, ловка’!
Онъ совсмъ успокоился, на половину жены и не заглядывалъ, а встрчаясь изрдка съ Аникевымъ, любезно скриплъ ему:
— А! Михаилъ Александровичъ! chr cousin! Ну, какъ длишки?..

XX.

Однако, ‘la bte’ ошибался. Алина хоть и не совсмъ, но все же въ достаточной степени потеряла голову. На нее налетла настоящая гроза долго скоплявшейся, долго сдерживаемой страсти.
Она не могла теперь понять, какъ это прожила столько лтъ безь своего Миши. Она ужо забыла созданную ею ‘легенду’, въ которой не было больше надобности, и спшила наслаждаться счастливымъ настоящимъ, разъ оно пришло и не уйдетъ отъ нея. Ей, дйствительно, представлялось, что ея съ Мишей будущее обезпечено навсегда. Никакихъ упрековъ совсти, никакихъ опасеній, никакой неловкости она не чувствовала.
Да и какіе упреки, какая неловкость въ ея-то положеніи, съ фиктивнымъ мужемъ, получившимъ отъ нея даже больше того, что слдовало ему по договору!
Этотъ мужъ въ первую минуту смутилъ Аникева: но теперь все объяснилось, Аникевъ ей вритъ и уже не поднимаетъ этихъ противныхъ вопросовъ. Они счастливыми даже тайна ихъ любви, необходимость скрываться, только придаетъ, какъ ей чувствуется, больше прелести и поэзіи ихъ встрчамъ, ихъ блаженнымъ свиданіямъ
Они ужъ провели въ уютной тишин ея маленькой гостиной и причудливой спальни нсколько зачарованныхъ вечеровъ. Никто не могъ нарушить ихъ уединенія. И такихъ вечеровъ будетъ много. Алина объявила мужу, что она всю весну и даже, пожалуй, часть лта останется въ Петербург, а потомъ подетъ одна въ Петровское. Онъ отлично понялъ, что все это значитъ, но не сказалъ ей ни слова, а только пожалъ плечами и хрюкнулъ въ знакъ дружескаго предостереженія и совта быть осторожной.
Между тмъ ‘общество’ разъзжалось, и Алина съ каждымъ днемъ чувствовала себя свободнй и свободнй. Она не стсняясь почти каждый день могла видаться съ Аникевымъ, звала его обдать съ нею вдвоемъ и не отпускала его до поздняго вечера
Всегда сдержанная, обдумывавшая всякое свое слово, всякое движеніе, передъ нимъ она сбрасывала свтскую маску, становилась юной, веселой, даже болтливой. Она разсказывала ему все, чего навидалась и наслушалась за эти годы. Она передавала ему закулисную, скандальную хронику, гд было, конечно, много ужасающей правды, но еще больше, гораздо больше завдомой лжи и клеветы, созданныхъ въ глубин какой нибудь мстящей, мелкой, безсильной душонки и пущенныхъ въ обращеніе.
Сначала онъ слушалъ вс эти исторіи съ видимымъ интересомъ, глядлъ ей въ глаза не отрываясь, смялся вмст съ нею, ловилъ каждое ея слово.
Но дло въ томъ, что онъ совсмъ даже и не думалъ объ этихъ исторіяхъ, смыслъ ихъ ускользалъ отъ него. Ему просто доставляло наслажденіе любоваться ея красотою, оживленіемъ, блескомъ ея глазъ, улыбками, смхомъ, звукомъ ея голоса.
Она умла хорошо разсказывать, представлять въ лицахъ, это выходило у нея живо, смшно, комично. Порою она становилась остроумна и зла, и очень тонко и колко язвила тхъ, кто былъ ей почему-либо непріятенъ.
Она еще полна была впечатлніями того времени, когда ей съ большимъ трудомъ приходилось устраивать свое положеніе въ обществ. Прежде чмъ завоевать себ, съ могущественной помощью Натальи Порфирьевны Талубьевой-Вилимской, прочное и почетное мсто, она прошла черезъ длинный строй всяческихъ щелчковъ ея самолюбію, и никогда не могла забыть этого.
Вс эти ‘обоего полы знатныя особы’, когда-то вольно или невольно нанесшія ей большія и малыя обиды, были ея врагами. Нужды нтъ, что они давно забыли старое и теперь относились къ ней совсмъ добродушно, признали ее лучшимъ украшеніемъ своихъ гостиныхъ, звали ее къ себ, бывали у нея, считались ея добрыми знакомыми, ея ‘кружкомъ’.
— О, я еще припомню ей это!..— говорила она Аникеву про какую-нибудь свтскую даму.
— Ну, да онъ прошлою зимой на горькомъ опыт могъ бы узнать, что меня нельзя обижать безнаказанно. Жаль только, что онъ врядъ-ли догадался, кто это устроилъ ему нсколько непріятныхъ сюрпризовъ…— объясняла она про какого нибудь господина, не пожелавшаго въ свое время оказать ‘la bte’ протекцію.
Если-бы она не потеряла головы отъ страсти, если-бы попрежнему владла собою, она остереглась бы посвящать Аникева въ такіе тайники своихъ длъ и отношеній. Но ей было не до разсужденій, въ ней кипла потребность говорить съ этимъ дорогимъ человкомъ, съ этимъ единственнымъ другомъ, безъ всякихъ сдержекъ, съ той прежней ‘снжковской’ откровенностью. Вдь, она такъ долго таила въ себ все, вдь, и она была такъ же одинока, какъ и Аникевъ, такъ же глубоко одинока и несчастна, только почти не сознавала своего несчастья…
И онъ ее слушалъ, любуясь ея гнвомъ, злыми огоньками, загоравшимися въ глазахъ ея, маленькими ядовитыми змйками, внезапно мелькавшими въ уголкахъ ея прелестныхъ, насмшливо и язвительно складывавшихся губъ. Особенно красивы, волшебны и странно, чудно гармоничны были быстрые переходы отъ этого гнва, злыхъ огоньковъ и ядовитыхъ змекъ къ порывамъ страсти и нжности, къ милой, беззавтной, почти дтской, ласк. Въ этой женщин заключалось столько побдоносной, одуряющей, чисто женственной прелести.
И художникъ, истомленный жаждой пластической красоты и гармоніи, жадно упивался ею…
Это было опьяненіе, и, какъ опьяненіе, не могло долго длиться. Изъ-за безупречно-красивой вншней формы, красивой во всхъ своихъ проявленіяхъ, то и дло выглядывало внутреннее содержаніе, и чуткая, хоть опьяненная теперь, душа Аникева должна была его замтить.
Въ первые дни своей новой жизни онъ повторялъ себ: ‘это прежняя, совсмъ прежняя, это моя Алина’! А между тмъ прежней Алины давно не существовало — она умерла тамъ, въ Снжков, она похоронила себя и оплакала въ ту далекую глухую осень, сидя въ унылой комнатк стараго деревенскаго дома и слушая чахоточный кашель своей больной матери.
Прежняя Алина, его Алина, была богато одаренная природой двушка, всмъ существомъ стремившаяся къ жизни и наслажденію, отдавшаяся безъ оглядки молодому чувству. Въ теперешней, созрвшей Алин воплотилась свтская интриганка, честолюбивая, разсчетливая, холодная, заморившая въ себ вс душевные и сердечные запросы. Въ ней вотъ закипла прежняя страсть, но даже и въ этой страсти не было прежней молодой свжести, не было ‘снжковской’ поэзіи.
Аникевъ еще не понималъ, но уже все сильне и сильне чувствовалъ это. Разнозвучія начинались…
Она разсказывала ему какую то скверную ‘свтскую’ исторію. Весело, зло и остроумно, нсколькими фразами, она уничтожала очень извстную женщину, уже немолодую, жену и мать. Вдругъ Аникевъ перебилъ ее.
— Я уже слышалъ все это!— съ раздраженіемъ сказалъ онъ.— Я очень мало ее знаю, но увренъ, что все это ложь…
— Помилуй, какъ же ложь? Это вс знаютъ, спроси у кого хочешь!— воскликнула, даже обидясь, Алина.
— А если бъ и правда, такъ теб-то какое дло?— еще больше раздражаясь, продолжалъ Аникевъ.— Что она, твой лютый врагъ что ли? Мстишь ты ей за какое-нибудь несмываемое оскорбленіе?
— Ничуть, я съ нею въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ, но ты понимаешь… вс это знаютъ.
— Зачмъ же ты думаешь и говоришь о такихъ ужасахъ, на которые нтъ и не можетъ даже быть доказательствъ, говоришь съ радостью, со злобой? Зачмъ чужая бда, чужой грхъ, чужой развратъ доставляютъ теб наслажденіе? Вдь, радоваться всему этому, кричать, указывать пальцами, раздувать могутъ только люди, желающіе прикрывать чужой чернотой свою собственную черноту. Такъ всегда и бываетъ. Чистый человкъ не станетъ носиться съ чужой чернотою, но станешь о ней думать, если она не грозитъ серьезнымъ интересамъ общества. А чмъ же это чужое, личное дло, къ тому-же еще, я увренъ, выдуманное завистниками и клеветниками, грозитъ обществу? Чмъ оно грозитъ теб и мн, что мы говоримъ о немъ, что ты такъ радуешься и злобствуешь?
Алина поблднла.
Она разслышала въ тон Аникева настоящее негодованіе и признала въ словахъ его правду. Она поспшила сдаться..
— Да, ты правъ,— сказала она:— свтъ очень золъ, только не вс злословятъ съ какой-нибудь цлью… просто такъ, по привычк… Вотъ и у меня явилась эта дурная привычка… Помнишь, я тогда, въ Снжков, вдругъ стала горбиться… ты сразу отучилъ меня. Это то же самое. Отучи меня и отъ этой дурной привычки. Брани меня, наказывай… Не буду больше… Миша, милый мой, не буду, не буду!..
Она прижалась къ нему и заглядывала ему въ глаза влюбленными, нжными и кроткими глазами.
Онъ сталъ цловать эти глаза, и впивалъ въ себя тонкій милый запахъ ея волосъ, и снова пьянлъ.
Но разнозвучіе ужъ оскорбило его душу.

XXI.

Николай Александровичъ, какъ было условлено между братьями въ ‘Европейской гостиниц’, пріхалъ ознакомиться со всми документами относительно Снжкова.
Онъ все подробно выспросилъ, и ему легко было убдиться, что братъ находится въ послдней крайности. Денегъ доставать больше неоткуда, не онъ же, въ самомъ дл, будетъ давать ихъ ему! Расходы большіе, особенно при барскихъ замашкахъ и совсмъ дтской непрактичности Михаила Александровича. Доходы съ запущеннаго и совсмъ погибающаго въ неумлыхъ рукахъ имнія незначительны, и, наконецъ, срокъ крупнаго платежа въ банкъ давно ужъ пропущенъ.
— Что-жъ, продавай,— сказалъ онъ брату:— я къ теб являюсь въ самое время. Сегодня же напишу тестю, и этакъ черезъ недлю дло будетъ кончено. Я думаю, онъ не станетъ спорить и торговаться, дастъ шестьдесятъ тысячъ.
— Шестьдесятъ тысячъ! Николай, побойся Бога… за Снжково шестьдесятъ тысячъ!— почти въ ужас воскликнулъ Аникевъ.
— Да разв есть какая-нибудь возможность дать больше?— грустнымъ голосомъ отвтилъ Николай Александровичъ.— На имніи такой долгъ. Ты ухитрился обезцнить его до невозможности. Соглашайся съ закрытыми глазами. Что я, надувать тебя что ли стану! Вдь, посредствомъ дворянскаго банка такое имніе, съ такимъ долгомъ и настолько разоренное всегда можно купить и за тридцать тысячъ — спроси кого хочешь…
— Можетъ быть, можетъ, быть, разв я теб не врю — растерянно шепталъ Аникевъ.— А домъ? собраніе рдкостей?.. вс коллекціи maman… картины?..
Николай Александровичъ даже ничего не отвтилъ и только передернулъ плечомъ, скрывая за этимъ жестомъ свое раздраженіе.
— Въ такомъ случа, ршимъ такъ,— наконецъ, сказалъ онъ:— я напишу тестю, заручусь его согласіемъ и буду съ своей стороны готовъ приступить къ купчей, когда теб угодно. А ты подумай, поговори съ кмъ знаешь… Можетъ быть, ты найдешь боле выгоднаго покупателя. Я вовсе не хочу пользоваться твоимъ затруднительнымъ положеніемъ, я только знаю, что больше шестидесяти тысячъ дать нельзя, и тесть мои больше не дастъ. А можетъ быть, ты какъ-нибудь и выпутаешься, можетъ быть, и обойдешься безъ продажи! Это бы, конечно, для тебя всего лучше. Еслибъ у меня были теперь свободныя деньги, я бы, разумется, началъ съ того, что предложилъ теб четыре тысячи. Вдь, теб теперь для всхъ этихъ выплатъ надо не меньше четырехъ тысячъ. Но, ей Богу, голубчикъ, у меня лишнихъ денегъ нтъ, а расходы теперь, самъ понимаешь, страшные. Вдь, это не то, что въ провинціи, да и тамъ дорого, а Петербургъ совсмъ-таки кусается. Я квартиру отдлываю, деньги такъ и текутъ. Вотъ пятьсотъ рублей хочешь? Это я могу, возьми пожалуйста…
Аникевъ поблднлъ.
— Нтъ, благодарю тебя, Николай, мн и въ мысль не приходило занимать у тебя.
Николай Александровичъ, уже приготовившійся было вынуть бумажникъ, тотчасъ же застегнулъ сюртукъ на вс пуговицы и поспншлъ покончить съ этимъ дломъ.
— Ну, не хочешь, какъ знаешь! Если можно обойтись безъ долга, даже родному брату, тмъ лучше… А затмъ, прощай… длъ у меня сегодня!
Онъ приложилъ губы къ щек Аникева и направился въ переднюю.
— Платонъ,— крикнулъ Аникевъ.
Платона Пирожкова звать было нечего, онъ уже снималъ съ и вшалки пальто Николая Александровича.
Платонъ Пирожковъ заперъ дверь, а потомъ прямо и смло пошелъ къ Аникеву.
— Что-же это, сударь,— глухимъ голосомъ сказалъ онъ:— ну, какъ Николай Александровичъ покупать хотятъ Снжково?
— А ты подслушивалъ?
— А вы ншто шептались?! Уши-то, вдь, есть, такъ и слышишь… и не хочешь иной разъ слушать, да невольно слышишь. Ну и что-жъ, сударь, вы такъ-таки имъ Снжково и продадите… за шестьдесятъ тысячъ, то есть, такъ надо сказать, задаромъ?.. Имъ-то оно лестно! Ну, а мы что станемъ длать? Эти самыя шестьдесятъ тысячъ уплывутъ у насъ, а потомъ? Я-то этого ничего не увижу, я еще до продажи уйду, у меня вотъ ужъ и мсто найдено, настоящее, княжеское… А вы какъ же сударь?
Аникевъ хотлъ было разсердиться на ‘дятла’, хотлъ было крикнуть ему, чтобъ онъ не мшался не въ свое дло, но никакъ не могъ этого. Тотчасъ же явилось другое желаніе, желаніе кинуться на шею этому самому ‘дятлу’, вызывающе на него глядвшему, глупо отставившему ногу и грозно поднявшему носъ. Рыданія подступили къ горлу. Не то что было жаль разставаться со Снжковымъ,— о Снжков совсмъ въ эту минуту и не думалось. Просто Аникевъ чувствовалъ себя совсмъ раздавленнымъ: въ немъ стонала и ныла его гордость, невыносимая гордость, которую онъ никогда не понималъ въ себ. Вмст съ этимъ, онъ всмъ своимъ существомъ сознавалъ себя жалкимъ, ничтожнымъ и былъ самъ себ противенъ.
Онъ молча, широко раскрытыми, потемнвшими, померкнувшими глазами глядлъ на Платона Пирожкова.
— Такъ какъ же, сударь, неужто и вправду продадите?— совсмъ упавшимъ голосомъ проговорилъ ‘дятелъ’.
— Что-жъ мн длать?!— наконецъ, сказалъ Аникевъ.— Вдь, вотъ!..
Онъ выдвинулъ ящикъ стола и показалъ Платону Пирожкову нсколько мелкихъ, оставшихся кредитныхъ бумажекъ.
— Знаю-съ!— еще глуше и мрачне заговорилъ ‘дятелъ’.— И для барыни, небось, забыли, чрезъ недлю надобно, а он аккуратны, сроку не пропустятъ. Только съ этимъ-то мы еще вывернемся. На мсяцъ жизни хватить, я ужъ знаю, какъ сдлать. Это будьте спокойны… А вы, сударь, все-жъ таки, теперь что-нибудь придумайте… нельзя же такъ… посовтуйтесь съ добрыми людьми, авось кто и добрый совтъ подастъ и поможетъ въ дл…
— Кто же это? Гд эти добрые люди?!— самъ не сознавая, что выговорилъ громко эти слова, произнесъ Аникевъ.
Платонъ Пирожковъ злобно фыркнулъ носомъ и ощетинилъ усы.
— Вотъ то-то оно самое!— пробурчалъ онъ.— Жили мы, жили до самыхъ, то есть, сдыхъ волосъ дожили, а друзей себ не нажили… хоть шаромъ покати! Ну, да мое дло сторона, я вамъ докладываю: на мсяцъ жизни хватитъ, извернусь, а больше ни одного, то есть, дня. И коли, ежели, сударь, вы взаправду вздумаете отдать Николаю Александровичу Снжково, такъ ужъ будьте столь милостивы, скажите мн заране, потому я безъ Снжкова оставаться не согласенъ. У меня мсто княжеское готово, двадцать пять въ мсяцъ жалованья, окромя прочихъ доходовъ… Это, значитъ, мое послднее, то есть, слово… такъ, сударь, и знайте…
‘Дятелъ’ клюнулъ носомъ, чуть не задвъ имъ свою жилетку, и бокомъ пошелъ къ передней.

XXII.

Николай Александровичъ ни за что не хотлъ выпустить изъ рукъ Снжкова. Со стороны, дйствительно, могло показаться, что за это разоренное и заложенное имніе нельзя дать больше шестидесяти тысячъ. Поэтому онъ не безъ основанія разсчитывалъ, что врядъ ли братъ, особенно сразу, найдетъ боле выгоднаго покупателя.
Но онъ-то, вдь, отлично зналъ, какое золотое дно Снжково, какъ, вложивъ въ него сразу нкоторый капиталъ и найдя дльнаго управляющаго, можно возвысить его доходность. А лтъ черезъ десять это имніе превратится въ цлое большое состояніе. Притомъ же у Николая Александровича былъ въ виду для управленія имньемъ именно такой человкъ, какого требовалось,— знающій, энергичный и ‘до глупости’ честный.
‘Русскій дворянинъ’ Самуиловъ, конечно, тутъ былъ не причемъ. Николай Александровичъ дйствовалъ за свой страхъ и на свой собственный, оказавшійся у него капиталъ.
Обезцнивъ въ юности отцовское родовое имніе, а потомъ распродавъ его по частямъ, Николай Александровичъ давно уже помышлялъ о Снжков и глубоко возмущался тмъ, что оно въ рукахъ у брата. Онъ считалъ это насправедливостью къ нему то стороны покойной матери, тмъ боле, что у Михаила Александровича не было сына, а одна только дочь.
Теперь, посл свиданія съ братомъ, онъ былъ не совсмъ удовлетворенъ. Онъ разсуждалъ:
‘Какъ знать, а вдругъ ‘Сарданапалъ’ откуда-нибудь и достанетъ денегъ! Вдь, вотъ именно у такихъ-то нелпыхъ, ни на что негодныхъ людей и бываетъ иной разъ шальное счастье… Не войти ли въ союзъ съ Лидіей? Она ровно ничего не понимаетъ въ длахъ, жадна и глупа… Ну, въ крайнемъ случа прикину тысячъ шесть, семь, тамъ вонъ въ галлере, въ лвомъ углу, Гвидо Рени прячется… хоть потемнлъ, а настоящій… Мишенька-то, видно, забылъ про него… такъ дуралей Хаминскій мн за эту старую мазню тысячъ тридцать отвалитъ, да еще пальчики будетъ себ лизать’.
Дойдя до такого ршенія, онъ, дня чрезъ три посл свиданія съ братомъ и не получая отъ него никакихъ извстій, захалъ къ Лидіи Андреевн.
Она приняла его съ нжными, родственными объятіями.
— Ну вотъ, спасибо, спасибо, Коля, что заглянулъ,— говорила она, усаживая его въ гостиной на, диванчик, подъ портретомъ Аникева.— Я особенно цню, что ты ко мн захалъ именно теперь: вдь, я понимаю, сколько у тебя дла, какъ теб не до меня! Это, право, очень мило съ твоей стороны, и я теб такъ благодарна… Вдь, я совсмъ одинока, совсмъ покинута… Вотъ даже и Сони моей нтъ со мной. Я ее оставила у madame Фрумъ въ Царскомъ. Бдная двочка, она такая нервная!.. преслдованія Михаила Александровича легко могутъ довести ее до эпилепсіи или чего-нибудь въ этомъ род… Это мн докторъ сказалъ, и необходимо везти ее на лто на Кавказъ и въ Крымъ. Необходимо, а между тмъ у меня нтъ для этого средствъ… Михаилъ Александровичъ не даетъ… Что же длать… я ршилась, ты видишь… укладываюсь понемногу… сдамъ квартиру, мебель частью поставлю въ складъ, частью въ квартиру madame Бубеньевой… Ты, вдь, помнишь madame Бубеньеву?
Николай Александровичъ усмхнулся кончиками губъ и сказалъ:
— Какъ-же не помнить! Что она — все такая-же дура птая, и все еще закатываетъ глаза, все еще ищетъ мужа и выпиваетъ съ горя?
Лидія Андреевна засмялась
— Ну, Коля, не будь такимъ злымъ! Конечно, у нея много маленькихъ слабостей, и глупа она иногда непроходимо, но все-таки, право, она такая добрая и принимаетъ во мн большое участіе… А я научилась цнить участіе дороже всего, я слишкомъ мало его вижу,— прибавила она съ глубокимъ вздохомъ.
— Зачмъ же ты перемняешь квартиру?— спросилъ Николай Александровичъ.
— Ахъ, очень просто, я уду съ Соней на Кавказъ и въ Крымъ до глубокой осени. Это, вдь, цлыхъ полгода, и я такимъ образомъ на квартир выгадаю пятьсотъ рублей. Все, что есть, заложу, кое-что продамъ. Только такимъ образомъ я и могу устроить эту поздку. Конечно, это ужасно! Но для Сони, ты самъ понимаешь, я готова на вс жертвы! А что будетъ съ нами потомъ, осенью, когда мы вернемся, я стараюсь объ этомъ не думать…
Ея голосъ дрогнулъ, углы губъ опустились, и на глазахъ показались слезы.
— Вотъ въ какое положеніе поставилъ меня, а, главное, Соню, Михаилъ Александровичъ!— проговорила она, вынимая платокъ и вытирая глаза.— Ну, да я не хочу смущать тебя моимъ горемъ, милый Коля, что обо мн говорить, поговоримъ о твоихъ длахъ, это веселе.
— Нтъ, зачмъ!— сказалъ Николай Александровичъ.— Наши дла для меня не чужія дла, и я именно хочу съ тобой о нихъ потолковать. Я, видишь ли, былъ у брата, и онъ объяснилъ мн все положеніе. Снжково, дйствительно, на самомъ краю неизбжной погибели.
Лидія Андреевна выпрямилась и застыла.
— Что? Продается съ аукціона? Неужели?— воскликнула она, прижимая руку къ сердцу.
— Нтъ еще, но на это очень похоже… И вотъ я предлагаю брату продать Снжково моему тестю.
— Продать… то есть, теб?— невольно проговорила Лидія Андреевна.— А за сколько?
— За шестьдесятъ тысячъ.
На лиц Лидіи Андреевны появились красныя пятна, и глаза ея злобно сверкнули. По она удержалась и только протянула:
— За… шестьдесятъ тысячъ?!.
Николай Александровичъ спокойно представилъ ей вс доказательства тому, что, по обстоятельствамъ дла, это самая подходящая и даже очень высокая цна.
Она внимательно слушала, опустивъ глаза, и только губы ея вздрагивали.
— Да, можетъ быть,— наконецъ, сказала она:—я, вдь, ничего въ этихъ длахъ не понимаю. Я знаю только, что еще недавно Снжково приносило боле десяти тысячъ доходу, и вс говорили, что оно непремнно со временемъ будетъ давать вдвое больше.
— Ну, а теперь оно не приноситъ почти ничего, и заложено, и будетъ продано съ аукціона за безцнокъ, такъ что отъ него ничего и не останется,— медленно говорилъ Николай Александровичъ.— А тутъ шестьдесятъ тысячъ чистыми деньгами…
— И больше ты ничего не дашь?— спросила Лидія Андреевна.— Это послднее твое слово?
— Разв я торгашъ?!— съ достоинствомъ сказалъ Николай Александровичъ.— Я… то-есть, эти деньги не мои, а тестя… я предлагаю такъ много потому, что Снжково — старое родовое имніе, и разъ оно погибаетъ, мн хотлось бы спасти его для моего сына. Этой цны никто теперь не дастъ… Ну, да знаешь ли что, я прибавлю еще пять тысячъ, собственно для тебя, теб въ руки, для того, чтобы ты не стснялась и могла спокойно хать съ Соней въ Крымъ, или за-границу, или куда тамъ доктора найдутъ нужнымъ.
Онъ тотчасъ же замтилъ въ лиц Лидіи Андреевны быструю перемну.
Она взглянула на него, и глаза у нея заблестли. Однако, это было лишь на мгновеніе.
— Господи!— съ отчаяніемъ воскликнула она,— Вдь, онъ мигомъ ихъ уничтожитъ! А потомъ что же? Окончательная нищета! Еще если бъ я могла положить эти деньги на имя Сони, такъ чтобъ онъ не могъ до нихъ добраться!.. Послушай, вдь онъ расточитель, вдь, мн вс умные люди говорятъ, что онъ явный расточитель, что онъ… подлежитъ опек…
— Хм!.. Это ужъ слишкомъ строго,— усмхнулся Николай Александровичъ:— а впрочемъ, твое дло! Конечно, Соню слдуетъ обезпечить. Конечно, нельзя допустить, чтобъ онъ эти шестьдесятъ тысячъ растратилъ… Но опека, это неприлично, скандально и вообще затруднительно. Можетъ быть, его можно будетъ какъ-нибудь уговорить, безъ шума, спокойно. Вдь, есть же у него чувство къ дочери, не можетъ же онъ не подумать объ ея будущемъ!
— Чувство… у него?!— презрительно сказала Лидія Андреевна
Но Николаю Александровичу некогда было долго бесдовать съ нею.
— Такъ какъ же?— спросилъ онъ.— Въ принцип относительно этой продажи ты ничего не имешь?
— Ахъ, Боже мой,—отвчала Лидія Андреевна:— я ничего и сообразить-то не могу. Дай подумать… Снжково… и шестьдесятъ тысячъ!.. дай подумать… обсудить это…
— И пять тысячъ теб въ руки,— сказалъ Николай Александровичъ: — такъ ты подумай, Лидія, а потомъ извсти меня. Только я тебя предупреждаю: очень долго тутъ думать нельзя, а то аукціонъ, и какой-нибудь кулакъ за безцнокъ овладетъ Снжковымъ.
Николай Александровичъ ухалъ, а Лидія Андреевна долго ходила взадъ и впередъ по своей гостиной.
‘Вотъ жуликъ! Вотъ негодяй!— чуть громко не кричала она:— Снжково за шестьдесятъ тысячъ! Выгодная афера! Видно, ужъ очень выгодная, даже мн даетъ взятку въ пять тысячъ!.. Однако, если иначе нельзя!? Что теперь длать, что длать?!’
Она ршила посовтоваться съ умными людьми и прежде всего ухала къ своимъ друзьямъ въ Царское.

ХХIIІ.

Умные люди въ Царскомъ Сел объяснили Лидіи Андреевн, что прежде чмъ ршить вопросъ, выгодно или нтъ предложеніе Николая Александровича, необходимо имть вс самыя подробныя свднія о Снжков! Такихъ свдній Лидія Андреевна не имла. Она ненавидла Снжково, какъ и всякую русскую деревню. Пребываніе тамъ всегда представлялось ей чмъ-то врод тюремнаго заключенія. Она могла назвать только цифру прежнихъ доходовъ, но съ какихъ хозяйственныхъ статей и какимъ образомъ получались эти доходы, не знала.
— Имніе большое,— вспоминала и соображала она:— есть заливные луга, поля, лсъ, какія-то пустоши… Когда-то все это было en grand, только теперь одно разореніе и ничего больше… Домъ огромный, старинный, тоже врод развалинъ. Помилуйте, я едва три комнаты могла выбрать для себя и Сони, гд можно было жить! Остальныя — сараи какіе-то, галлереи, обвшанныя старыми, темными картинами въ облупившихся рамахъ, статуи съ отбитыми носами, вазы безъ ручекъ… Ну, словомъ, bric—brac… Мебель такое старье, что нельзя себ и представить!.. Конечно, можно все обновить, реставрировать, только для этого милліонное состояніе надо… Мой фантазеръ мужъ считалъ, да, врно, и теперь считаетъ, сокровищемъ эти свои коллекціи. Но, вдь, это все фантазія! Кому нужны облупившіяся картины, да безносыя статуи?!. Если ихъ, напримръ, въ Петербургъ перевезти, такъ одинъ перевозъ будетъ стоить больше ихъ цнности… Паркъ заглохъ совсмъ, мстами такая сырость, просто болото, и пройти невозможно… А скука, я вамъ скажу! Кругомъ ни живой души! Богатые помщики не живутъ въ своихъ имніяхъ, такъ все и разрушается. Да еслибъ и были порядочные сосди, въ такой развалин принять совстно…
Лидія Андревна, по своему обыкновенію, преувеличила. Она говорила, главнымъ образомъ, на основаніи своей вражды къ деревн.
Въ Снжковской усадьб вовсе ужъ не было такого разоренія. Она сохранилась насколько возможно, благодаря неусыпнымъ стараніямъ покойной Софьи Михайловны. А о значеніи и художественной цнности вывезенныхъ изъ Польши снжковскихъ коллекцій Лидія Андреевна, конечно, не могла имть никакого понятія.
Эти коллекціи собирались многими поколніями графовъ Садовскихъ, когда-то богачей и польскихъ магнатовъ, а потомъ совсмъ обрусвшихъ и растратившихъ большую часть своихъ имній.
Въ томъ старомъ хлам, который, по мннію Лидіи Андреевны, слдовало сложить на чердакъ, попадались большія рдкости. Особенно хороши были картины и старый саксонскій фарфоръ.
Какъ бы то ни было, ей объяснили и она поняла, что н6обходимо относительно Снжкова разузнать вс подробности какое тамъ количество земли, ея доходность и тому подобное. Когда она представитъ эти свднія, ей общали переговорить съ опытными людьми. Но откуда-же она узнаетъ? Одинъ только Михаилъ Александровичъ можетъ сообщить ей все, что надо.
Она подумала и вдругъ ршила отправиться къ нему. Она достаточно его помучила и, кажется, доказала ему свою силу и твердость своего характера. Авось онъ будетъ теперь сговорчиве…
Въ квартир Аникева, въ одиннадцатомъ часу утра, раздался довольно сильный звонокъ. Михаилъ Александровичъ, вставшій по обыкновенію поздно, только что напившійся чаю и сидвшій за піанино, пересталъ играть.
Звонокъ повторился.
Платонъ Пирожковъ, въ своей вышитой косоворотк и сромъ пиджак, лниво прошелъ по коридору и отворилъ дверь.
— Баринъ дома?— строго спросилъ знакомый голосъ.
‘Дятелъ’ отскочилъ отъ двери и совсмъ растерялся.
Но Лидія Андреевна, не дожидаясь его отвта и не глядя на него, вошла въ переднюю, а оттуда, не снимая пальто, въ ‘музыкальную’ комнату.
Аникевъ вздрогнулъ и остался на тубарет возл піанино.
— Здравствуйте, Михаилъ Александровичъ,— развязано сказала Лидія Андреевна, подходя къ нему, но не протянула руки.
Онъ тоже не протянулъ ей руку и ждалъ.
— Я по очень серьезному длу,— говорила она:— относительно продажи Снжкова… Я долго васъ не задержу…
Онъ молчалъ.
Тогда она подошла къ двери передней, заперла ее, разстегнула свое пальто и подсла къ столу.
— Этотъ вашъ Платонъ всегда подслушиваетъ,— объяснила она.— Ну, да, впрочемъ, ничего тайнаго нтъ. У меня былъ Nicolas.
Она разсказала Аникеву все уже ему извстное, только, разумется, умолчавъ о предложенныхъ ей пяти тысячахъ.
Онъ продолжалъ молчать и не глядлъ на нее.
— Вы понимаете,— говорила она:— я не стала бы во все это вмшиваться, не стала бы утруждать васъ своимъ появленіемъ: не знаю, кому изъ насъ это тяжеле, но, вдь, тутъ дло въ Сон, въ ея будущности…
Аникевъ всталъ и пошелъ къ своей спальн съ цлью запереться тамъ. Это появленіе, этотъ разговоръ были слишкомъ для него невыносимы. Но Лидію Андреевну, когда она находилась въ такомъ ршительномъ настроеніи духа, трудно было смутить. Она раньше него была у двери спальни и ее заперла,
— Да, запереть дверь все же не мшаетъ,— проговорила она.— Михаилъ Александровичъ, ради Бога будьте благоразумны… Вдь, не зврь же вы въ самомъ дл!.. есть же у васъ какое-нибудь чувство… должны же вы понимать, что при такомъ дл, какъ продажа Снжкова, я имю право говорить съ вами объ интересахъ Сони…
Аникевъ не выдержалъ.
— Гд она?! Какъ вы смете скрывать ее отъ меня?! Какъ вы не понимаете, что такъ поступать невозможно?!— крикнулъ онъ, чувствуя, что вся кровь приливаетъ ему въ голову.
— Ради Бога не волнуйтесь!— мягко произнесла Лидія Андреевна.— Кто виноватъ, что между нами борьба, что мы враги?.. Каждый изъ насъ борется своимъ оружіемъ. Вы всегда ко мн слишкомъ несправедливы, при такихъ отн