ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ВСЕВОЛОДА СОЛОВЬЕВА
ЗЛЫЕ ВИХРИ
РОМАНЪ
Въ двухъ частяхъ.
|
|
|
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Злые вихри, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1893
Время на прочтение: 331 минут(ы)
Наталья Порфирьевна остановилась въ дверяхъ между двумя гостиными, гд сосредоточилось, на этотъ разъ, все оживленіе, и окинула быстрымъ, внимательнымъ взглядомъ ту и другую комнату. На ея губахъ еще не успли застыть послднія слова только что произнесенныхъ ею безсознательно заученныхъ фразъ, всегда казавшихся, какъ ей самой, такъ и другимъ, новыми и умными.
Сейчасъ произнесетъ она другія, подобныя же фразы. Ея блыя, пухлыя щеки, дряблость и морщинки которыхъ таятся за незамтнымъ слоемъ искуснаго притиранья, уже дрогнули отъ привычно вызываемой, тихой и безконечно мягкой полуулыбки. Это та самая полуулыбка, о которой лтъ двадцать тому назадъ, посл аудіенціи, давно уже замолкшія, ласковыя уста сказали: ‘Cette bonne madame Vilimsky а le sourire d’une sainte’.
Теперь репутація святости Натальи Порфирьевны Вилимской-Талубьевой была общеизвстнымъ, несомнннымъ фактомъ, отпраздновала свой юбилей, а ея мягкая, тихая полуулыбка получила оффиціальное значеніе и неизмнно находилась на своемъ посту, при исполненіи своихъ обязанностей.
Внимательный взглядъ на об гостиныя доложилъ Наталь Порфирьевн, что все обстоитъ благополучно. Да и могло ли быть иначе? Разв она, полноправная хозяйка этого чуднаго дома, гд каждая мельчайшая подробность носила на себ слды неподдльнаго стариннаго барства, не обладала, рядомъ со своею святостью, знаніемъ всхъ глубочайшихъ тайнъ свтской жизни? Разв не восприняла она съ юныхъ лтъ своею художественною душой всю гармоничную красоту вншнихъ формъ этой жизни? Разв не была она иной разъ незримымъ, но вчно дйствующимъ капельмейстеромъ прекрасно разучивающаго свои партіи оркестра, носящаго названіе ‘большого свта’?..
Шла третья недля Великаго поста, а потому вечеръ Натальи Порфирьевны имлъ, конечно, соотвтствующій этому времени характеръ. Длинная анфилада парадныхъ комнатъ отъ яркаго освщенія двухъ гостиныхъ казалась потонувшей въ полумрак. Приглашенныхъ насчитывалось всего около сорока человкъ. Однако, это вовсе не было случайное собраніе добрыхъ знакомыхъ хозяйки. Наталья Порфирьевна не любила, да и не хотла даже признавать ничего случайнаго.
Съ тхъ поръ, какъ она вышла замужъ и стала проводить зимы въ этомъ дом, то есть уже боле тридцати лтъ, каждый день ея жизни имлъ свою задачу, былъ стремленіемъ къ какой-либо опредленной цли. Сначала дни и вечера оказывались нужными для устройства ея собственныхъ длъ. Когда вс эти дла были устроены, когда она почувствовала, что создала свое положеніе ‘на скал’, которую не расшатаютъ никакія волны, она вовсе и не подумала складывать руки. Въ ней жила, не слабя и не притупляясь съ годами, жажда дятельности, потребность строить планы и приводить ихъ въ исполненіе.
Эта женщина, объявленная образцомъ семейныхъ добродтелей, эта Пенелопа нашихъ дней, безупречно врная своему вовсе, не ‘хитроумному’, но вчно пребывавшему въ разныхъ отлучкахъ Улиссу, знала въ жизни одно лишь наслажденіе, наслажденіе побды. Задумать — и исполнить. И чмъ трудне достиженіе цли, чмъ хитре и тоньше пущенные въ ходъ дипломатическіе и стратегическіе пріемы, тмъ наслажденіе полне.
Такой страсти Натальи Порфирьевны многія, иной разъ и дйствительно общеполезныя, предпріятія были обязаны своимъ процвтаніемъ, а сотни мужчинъ и женщинъ — устройствомъ своихъ длъ, карьеры, даже, если хотите, счастья. Она протежировала охотно и творила просто чудеса. Только надо было умть поймать ее въ такую минуту, когда запасъ ея ‘насущнаго хлба’ истощался, и она, чувствуя первые приступы голода, спрашивала себя: ‘что бы такое устроить? чего бы добиться?’
Если же ‘хлба’ у нея было достаточно,— она превращалась въ камень и оставалась равнодушною къ страданіямъ всего человческаго рода. На ея лиц сіяла святая улыбка, но значеніе этой улыбки становилось безнадежнымъ. Оставалось выжидать боле подходящаго времени, а если дло не допускало отлагательства, то ставить на немъ крестъ.
Нсколько заране подготовленныхъ партій предстояло Наталь Порфирьевн разыграть и въ этотъ вечеръ. Она уже выставила первые врные ходы и обдумывала дальнйшіе. Въ такъ называемой ‘маленькой’ гостиной, за двумя карточными столами, партнеры были соединены съ ‘доброй цлью’. Въ ‘большой’ гостиной образовались группы и велись достаточно оживленные, но до того малошумные разговоры, что они не покрывали собою позвякиванія ложечекъ о севрскій фарфоръ чайныхъ чашекъ.
‘Кого же еще нтъ?’ — подумала Наталья Порфирьевна, вспомнила кого именно, сдлала почти неуловимую недовольную мину — и вернулась на свое мсто, между двумя немолодыми уже дамами, погруженными въ тихую, малооживленную бесду и въ какое-то рукодлье.
Въ эту минуту маленькій, очень развязный молодой человкъ ловко и неслышно пробирался черезъ всю огромную комнату. Онъ останавливался на мгновеніе, обмнивался то съ тмъ, то съ другимъ двумя-тремя словами, и спшилъ дальше. На его замчательно красивомъ, хотя черезчуръ женственномъ лиц, въ его большихъ черныхъ глазахъ, въ невольномъ поднятіи шнурочкомъ выведенныхъ бровей, читалось изумленіе и въ то же время какъ бы нкоторая радость.
Теперь ужъ можно было видть, что онъ направляется къ человку, только что покинутому сказавшею ему нсколько словъ молодою, но некрасивою дамой и остановившемуся въ сторон.
— Миша! милый! est-ce bien toi?— ласково и весело заговорилъ маленькій красавецъ, сжимая протянувшуюся къ нему руку своей нжною рукой, до того красивой и выхоленной, что ей могла позавидовать любая кокетка.— Ты ли это? и какими судьбами здсь? и давно ли въ Петербург? Вдь, я думалъ, что ты гд-нибудь за тридевять земелъ, chez les antipodes… я ужъ панихиды по теб заказывалъ… просвирки вынималъ pour le salut de ton me… вдь, сколько… да, четыре года, какъ ты исчезъ!, покажись-ка! все тотъ же! и ничевошеньки-то ты не постарлъ!
— Да, вдь, и въ теб, Вово, никакой перемны!— услышалъ онъ давно, знакомый, звучный, но сдерживаемый голосъ:— на тхъ же крылышкахъ порхаешь, съ тмъ же лукомъ и колчаномъ за плечами.
— Это я-то? d’autres, mon cher, voyez un peu a!
Онъ наклонилъ голову, комичнымъ жестомъ указывая на свои сильно рдющія, коротко подстриженныя кудри и затмъ внезапно стихая.
— La belle et la bte!— торжественно возвстилъ онъ, поведя глазами ко входнымъ дверямъ и слегка подтолкнувъ локтемъ пріятеля.
Въ гостиную входилъ маленькій, толстый человчекъ неопредленныхъ лтъ, съ лицомъ не только некрасивымъ, но противнымъ и глупымъ до послдней степени. Этотъ господинъ велъ подъ руку молодую женщину, бывшую почти на голову выше его и поражавшую своею яркой, побдоносной красотой. При первомъ же взгляд на эту пару каждый долженъ былъ согласиться, что боле мткаго, остроумнаго ея опредленія, чмъ опредленіе Вово, нельзя было и придумать. Дйствительно — lа belle et la bte!
Однако, тотъ, за упокой чьей души Вова вынималъ просвирки, не усплъ улыбнуться. Онъ вглядлся въ ‘la belle’ и сразу поблднлъ и застылъ, какъ только умютъ блднть и застывать черезчуръ нервные люди.
Дв маленькія двушки,— одна маленькая, бленькая, синеглазая, а другая черноволосая, съ горячими глазами и такая огромная, что видно было, какъ она длаетъ послднія, безплодныя усилія, чтобы казаться меньше,— проходили мимо пріятелей.
— Князь,— сказала маленькая:— ршите нашъ споръ…
Вово тотчасъ же къ нимъ присоединился, и они прошли дальше.
Его пріятель остался на своемъ мст, будто приросъ къ нему. Онъ видлъ, какъ ‘la belle’ и ‘la bte’ приближались къ хозяйк, какъ она встала и сдлала два, три шага имъ навстрчу.
Вотъ она подводитъ ихъ къ сидящей рядомъ съ нею дам. ‘La belle’ длаетъ граціозный реварансъ, ‘la bte’ склоняется и почтительно приклепывается губами къ протянутой ему рук. ‘La belle’ остается съ дамами, присаживаясь въ указанное ей Натальей Порфирьевной кресло. Она что-то говоритъ, чуть-чуть опустивъ глаза и невинно улыбаясь, причемъ сверкаютъ ея ровные хорошенькіе зубы, а на правой щек образуется прелестная ямочка. ‘La bte’, осторожно пятясь, отходитъ и присоединяется къ групп мужчинъ, которымъ онъ пожимаетъ руки.
Все это видитъ пріятель князя Вово и не видитъ ничего иного. А на него ужъ обращаютъ вниманіе. Онъ слишкомъ выдляется своимъ одиночествомъ, своею застывшей позой. Да и самая наружность его какъ-то не совсмъ у мста въ этой гостиной — въ немъ есть что-то неуловимое, но прямо говорящее, что онъ не принадлежитъ къ этому свту, что онъ здсь не свой, а только случайный поститель.
Его небольшая плотная фигура изящна, но своеобразнымъ изяществомъ, съ которымъ споритъ не то усталость, не то привычная лнь и разсянность. Его мягкіе волосы небрежно зачесаны, и блдно золотистая прядь ихъ то и дло непослушно спадаетъ на широкій блый лобъ. Ему ужъ, очевидно, за тридцать лтъ, а то, пожалуй, даже и больше, но вообще онъ очень моложавъ и только вокругъ свтлыхъ глазъ съ тяжелыми вками густилась темная тнь и собрались мелкія морщинки. Эти глаза и взглядъ ихъ изъ тхъ, которые часто раздражаютъ, отталкиваютъ мужчинъ и сводятъ съ ума женщинъ.
— Вово, съ кмъ ты это сейчасъ говорилъ?— спрашивалъ видный молодой человкъ хорошенькаго князя, когда тотъ покончилъ свою бесду съ маленькой и огромной барышнями.
— Что? гд? и когда?— разсянно проговорилъ Вово.
— Да сейчасъ, вонъ тотъ… такой странный…
— Странный? чмъ же? C’est mon vieil ami, Аникевъ.
— Аникевъ? это что-жъ такое? и почему онъ здсь? откуда взялся.
Вово пристально взглянулъ своими бархатными глазами на собесдника.
— Его не было въ Петербург года четыре, а теперь вотъ онъ вернулся. Здсь онъ потому, что Наталья Порфирьевна его очень любитъ, elle а t jadis trè,s lie avec за mè,re. Да неужели ты никогда о немъ не слыхалъ, графъ? Онъ такой умница, plein de talents, какой музыкантъ, какъ поетъ…
— Аникевъ! да, теперь вспоминаю… mais, cher, s’est un homme, qu’on ne connat pas!
Въ лиц Вово что-то дрогнуло, и на лбу появилась морщина.
— Qu’on ne connat pas? почему же это? Откуда теб померещилось, когда, видишь, онъ здсь et quand je te dis qu’il est mon vieil ami?— очень серьезно произнесъ онъ.
— Enfin… нтъ, я вспомнилъ,— презрительнымъ тономъ подтвердилъ графъ:— была какая-то скверная исторія… quelque chose de trè,s vilain…
— Что такое? Какая исторія?
— Была, была, и прескверная… тутъ женщина еще замшана… его жена или чужая… онъ кого-то обманулъ, ограбилъ… или его тамъ, что ли, ограбили, словомъ, что-то невозможное, скандалъ по всей форм… и его нигд не принимали. А тутъ вдругъ… у Натальи Порфирьевны! Времена!
Молодой человкъ пожалъ плечами и, оставивъ своего собесдника, величественно подошелъ къ дамамъ. Вово остался съ разинутымъ ртомъ. Онъ хотлъ было остановить графа, отвтить ему, но вдругъ услышалъ вблизи свое имя въ устахъ маленькой бленькой барышни, весело разсказывавшей что-то молодому флигель-адьютанту.
— Княжна, по какому это поводу вы произносите мое имя всуе?— повернулся онъ на своихъ лакированныхъ башмачкахъ безъ каблуковъ, и забылъ и графа, и Аникева, и всю его ‘скверную’ исторію.
— Если ‘по поводу’ — значитъ, не всуе!— отвтила барышня, лукаво скользнувъ по его лицу смющимся, дтски-веселымъ взглядомъ…
Аникевъ все слдилъ за ‘la belle’. Ни одно малйшее движеніе ея прелестнаго лица не ускользнуло отъ его пристальнаго взгляда. И онъ видлъ, какъ все въ ней, начиная отъ слабой улыбки, показывавшей кончики сверкавшихъ зубовъ и ямку на щек,— обдуманно, взвшено, законченно и совершенно. Онъ не могъ слышать того, что она говорила, но былъ увренъ, что и слова ея такъ же взвшены, хладнокровно обдуманы, какъ выраженіе лица, мины и позы.
Около шести лтъ не видалъ онъ ея. Онъ зналъ, что раньше или позже, вроятно, ее встртитъ, и не разъ представлялъ себ ту перемну, какую найдетъ въ ной. Вдь, ей уже двадцать восемь лтъ, насколько же померкла ея ослпительная красота за это время? Вдь, женская красота — такой нжный, быстро-отцвтающій цвтокъ.
И вотъ онъ видитъ, что она не только не померкла, но стала еще боле торжествующей, всепобдной. Для нея время даже и не остановилось, а будто пошло назадъ и вернуло ей вс самыя свжія краски первой юности…
Но вмст съ этилъ какая перемна! Совсмъ новое существо, свтская актриса, да и какая еще — первостепенная, безукоризненная… А онъ пророчилъ ей, что та жизнь, на какую пошла она, скоро ее измучаетъ, состаритъ и убьетъ!..
Грустная усмшка мелькнула и застыла на губахъ его.
И, погруженный въ свои мысли, воспоминанія, наблюденія со средоточенныя на одномъ, всецло притянувшемъ его къ себ центр, онъ не замтилъ, какъ въ гостиной и вблизи отъ него превзошло. нкоторое движеніе. Онъ очнулся, только заслыша аккорды рояля. Старый князь Бирскій, съ видомъ человка, приступавшаго къ исполненію своихъ прямыхъ обязанностей, высоко поднимая руки, ударялъ по клавишамъ. Позади его табуретки, на приличномъ другъ отъ друга разстояніи, стояли кавалеръ и дама. Дама была молода, не хороша и не дурна, съ очень смлыми и холодными глазами. Кавалеръ былъ безукоризненно приличный молодой человкъ, и выраженіе его лица говорило, что онъ намренъ, во что бы то ни стало, идти впередъ, ни подъ какимъ видомъ не останавливаясь и пользуясь всмъ, что можетъ попасться ему на дорог.
Кавалеръ и дама обмнялись быстрымъ взглядомъ сообщниковъ и запли подъ аккомпаниментъ князя Бирскаго.
Строго относиться къ ихъ пнію было нельзя, да и никто не думалъ объ этомъ. Они детонировали, но не особенно, ихъ маленькіе голоса были не безъ пріятности, и все дло заключалось, конечно, въ выбранномъ ими дуэт. Этотъ дуэтъ изъ оперы, поставленной передъ масляницой, только что начиналъ входить въ моду.
Посл дуэта тотъ же скромный и безукоризненный молодой человкъ, аккомпанируемый тмъ же княземъ Бирскимъ, проплъ старинный французскій романсъ, изо всхъ силъ постаравшись сдлать это со вкусомъ. Затмъ, быстро и неуловимо, произошло слдующее. Старый, но сохранившійся въ отличномъ порядк и представительности господинъ, уныло дремавшій подъ пніе и глядвшій на всхъ до безнадежности безучастно, вдругъ, поддакивая оказавшейся рядомъ съ нимъ Наталь Порфирьевн, похвалилъ и старинный романсъ и его исполненіе…
Онъ ршительно не зналъ, что такое, какъ и кмъ было пто, потому что сознательно ничего не слышалъ и потому что, несмотря на свою репутацію меломана, давно ужъ потерялъ охоту ко всякому пнію. Наталья Порфирьевна хвалила, и онъ, естественно, выразилъ свое полное одобреніе. Она отозвалась о пвц, какъ о прекрасномъ молодомъ человк, способномъ къ серьезной служб, исполненномъ самыхъ лучшихъ стремленій. Старый господинъ отозвался, что это весьма утшительно и похвально.
Тутъ молодой пвецъ, какъ бы магически привлеченный, очутился возл нихъ и былъ представленъ старому господину. Въ доброй улыбк Натальи Порфирьевны и въ ея ласково и побдно сіявшихъ глазахъ, обращенныхъ къ пвцу, сказалось: ‘я на сегодня свое сдлала, теперь вы ужъ постарайтесь — et bonne chance!’
Пвецъ отвтилъ ей благодарнымъ взглядомъ, почтительно прислъ на стулъ, отодвинувъ его чуть-чуть назадъ, чтобы не быть на одной линіи съ тмъ, кому онъ былъ представленъ, и началъ стараться, вдохновляемый надеждой на исполненіе своихъ завтныхъ мечтаній
Въ это время гостиная оглашалась высокими, форсированными нотами тоже стариннаго, но уже не французскаго, а нмецкаго романса. Принявъ изящно скромную позу и видимо пытаясь по возможности меньше раскрывать ротъ, пвица невольно своими смлыми и холодными глазами смотрла все по одному и тому же направленію.
Она видла, какъ Наталья Порфирьевна подсла къ дам, съ которой такъ долго и съ такимъ замтнымъ успхомъ бесдовала предъ тмъ ‘la belle’.
Наталья Порфирьевна шепнула нсколько словъ дам, та отвтила ей замтнымъ наклономъ головы, и вотъ ласково и ободрительно глядитъ на пвицу.
Пвица томно опустила глаза и вытянула такую опасную ноту, что сама было испугалась. Но все сошло благополучно, и романсъ закончился при общемъ шопот одобренія. Пвица уловила два призывающіе ее взгляда и, вспыхнувъ отъ удовольствія, устремилась за полученіемъ своей aubaine, подготовленной ей ‘этой милой-милой, этой ангельски-доброй Натальей Порфирьевной’…
Прошло именно столько времени, сколько надо было, чтобъ испарилось впечатлніе и замолкли разговоры, вызванные моднымъ дуэтомъ и двумя старинными романсами. Когда всевидящій взглядъ и всеслышащія уши хозяйки убдились въ томъ, что настало самое подходящее мгновеніе, она незамтно оказалась возл Аникева.
— Михаилъ Александровичъ,— дружескимъ тономъ и достаточно громко, чтобы многіе это слышали, сказала она — доставьте намъ удовольствіе послушать вашъ голосъ и вашу музыку, вдь, это, во всхъ смыслахъ, такое рдкое удовольствіе!
Аникевъ, какъ ей показалось, очень странно взглянулъ на нее, проговорилъ: ‘слушаю-съ’ — и лниво подошелъ съ нею къ роялю.
— Что вы намъ споете?— шепнула ему Наталья Порфирьевна.
— Я еще и самъ не знаю,— разсянно отвтилъ онъ.
Она посмотрла на него почти съ испугомъ. Онъ придвинулъ табуретъ, слъ, опустилъ руки на колни, закрылъ глаза. Такъ прошло около долгой, долгой минуты. Можно было подумать, что онъ заснулъ.
Вс глядли на него съ едва замтнымъ насмшливымъ изумленіемъ, и кое-кто уже переглянулся между собою. Съ лица Натальи Порфирьевны сбжала безъ остатка ея святая полуулыбка, брови ея поднялись…
Вдругъ нсколько сильныхъ, смлыхъ аккордовъ огласили гостиную. Аникевъ выпрямился, поднялъ голову, и его блыя руки съ длинными гибкими пальцами привычно, какъ бы безъ участія его воли, забгали по клавишамъ. Онъ глядлъ затуманившимися, широко раскрытыми глазами прямо передъ собою и видлъ клубящійся голубоватый туманъ, наплывавшій со всхъ сторонъ и отдлявшій его отъ остального міра. Ощущеніе глубокаго одиночества быстро охватило его, и въ то же время по всмъ нервамъ пробжалъ знакомый трепетъ. Что-то кипло въ сердц, въ мозгу, во всемъ существ его. Проносились, обгоняя другъ друга, неясныя воспоминанія, неуловимыя, какія-то таинственныя ощущенія появлялись и пропадали.
Весь этотъ странный, волшебный хаосъ воплощался въ безсознательно вызываемыхъ звукахъ, сливался съ ними…
Это была необычная гармонія, возбуждавшая самые крпкіе и спокойные нервы, въ ней было что-то захватывающее, опьяняющее — и вс слушатели ощутили на себ ея вліяніе. Даже бывшій меломанъ прервалъ свою полудремоту и спрашивалъ себя: хорошо это или плохо, и вообще что же это такое?
Между тмъ туманныя вереницы ощущеній и образовъ, проносившихся передъ Аникевымъ, мало-по-малу исчезли. Ему казалось теперь, что онъ лежитъ, какъ лежалъ когда-то, у открытаго окна, и что темная южная ночь глядитъ на него всми своими звздами, дышитъ на него всмъ своимъ горячимъ благоуханіемъ. А на сердц смутно, въ мысляхъ темно — и томитъ мучительная безсонница. Это все ужъ было, не разъ было, и онъ даже когда -то передалъ это словами и переложилъ на музыку…
Онъ вспомнилъ слова, вспомнилъ музыку, незамтно, тихими, подбирающимися звуками перешелъ къ ней, глубоко вздохнулъ всей грудью — и заплъ:
Мучительно тянется время ночное,
Какъ жизнь одинокая, вяло, безъ цли…
И мрачныя думы толпой налетли…
И кровью заплакало сердце больное…
У него былъ сильный, хорошо обработанный теноръ, чистый и звонкій въ высокихъ нотахъ и совсмъ мягкій въ низкихъ. Съ этимъ послушнымъ гибкимъ голосомъ онъ могъ, какъ истинный, поддающійся вдохновенію художникъ, длать что угодно. Главное же, придя въ такое настроеніе, въ какомъ теперь находился, онъ совсмъ не замчалъ своей творческой работы — онъ игралъ и плъ безсознательно, испытывая при этомъ сладкое и мучительное наслажденіе.
Наслажденіе это было капризно и являлось вовсе не часто, а когда его не было — Аникевъ не любилъ ни играть, ни пть, такъ какъ ему приходилось, въ такихъ случаяхъ, играть и пть не свое, но чужое, не вылившееся изъ собственной души его. Для слушателей онъ оставался превосходнымъ пвцомъ и піанистомъ: но ему самому это было скучно.
Поэтому, съ юности много поработавъ надъ своимъ даромъ и пройдя хорошую школу, онъ никогда не выступалъ не только на театральныхъ подмосткахъ, но даже и въ большихъ концертахъ. Наталья Порфирьевна, говоря, что его музыка и пніе во всхъ смыслахъ рдкое удовольствіе,— сказала только правду.
До сихъ поръ было издано всего нсколько его романсовъ и пьесъ, настолько своеобразныхъ и настолько терявшихъ въ обыкновенномъ, не его, исполненіи, что они среди ‘публики’ не могли имть особеннаго успха. Лучшія же его фантазіи не только не были изданы, но оказывались даже и не записанными: он были въ немъ, онъ никому не хотлъ ихъ отдавать, да и законченности въ нихъ не было, потому что, исполняя ихъ, онъ каждый разъ придавалъ имъ иной видъ, включалъ въ нихъ много новаго, для него самого неожиданнаго, внезапной импровизаціи.
Когда находилъ на него мучительно-сладкій трепетъ, и дйствительность исчезала передъ безплотными образами — онъ, самъ того не замчая, импровизировалъ. Въ его мозгу внезапно создавались мрныя рифмованныя фразы, одвались переливами его голоса и пополнялись звуками инструмента, послушно оживавшаго подъ его пальцами. Потомъ онъ часто хотлъ вспомнить и слова, и мелодію, но не могъ этого.
Импровизировалъ онъ и теперь на нсколько прежнихъ словъ и мотивовъ…
… Безсонница становится мучительне. Все, что отравило жизнь, все, что обмануло — встаетъ теперь въ сердц неотвязнымъ, злымъ призракомъ…
Немолчные стоны тоски, униженья.
Любви опозоренной горькія слезы.
Разбитая вра, погибшія грезы.
Мучительный ядъ и вражды и презрнья…
Куда скрыться отъ этого призрака, въ чемъ найти забвенье?.. Проклятья! проклятья! безумныя муки!..
Но вдругъ… будто искра небеснаго свта,
Но вдругъ — будто капля тепла и привта,
Закралися въ душу забытые звуки…
Это все т же звуки далекой чистой любви, сулившей когда-то дтски наивному, просившему счастья сердцу неизвданное и безпредльное блаженство. Это голосъ, нжный и ласковый, не умющій лгать и притворяться… Это она — и онъ видитъ ее такою, какою была она въ ясные дни и долгіе блдные вечера той далекой весны, когда вокругъ нихъ осыпались блые лепестки со старыхъ яблонь, грушъ и вишенъ… Осыпался цвтъ весенній!.. и опять призракъ!..
Но жизнь все же зоветъ, зовутъ добро, правда, вс завтные идеалы. Въ нихъ — спасенье! Кипитъ борьба, напрягаются силы, а посл долгихъ лтъ,— уставшія руки, уставшая голова, уставшее сердце и — втряныя мельницы съ машущими, даже неполоманными крыльями…
Что-жъ остается?
И вотъ, какъ бы изъ самой глубины чернаго, душистаго мрака этой южной ночи, доносится, глухой призывный голосъ. Онъ зоветъ къ наслажденію, ибо вн грубаго, животнаго наслажденія — ничего нтъ въ этомъ мір…
Что-то жгучее и жуткое пробжало по клавишамъ рояля — и застонало, а потомъ засмялось злымъ, мучительнымъ смхомъ. Голосъ Аникева замеръ послднимъ вздохомъ на самой высокой, незамтно ушедшей въ безпредльность потк,— потомъ быстро упалъ до своихъ крайнихъ низкихъ нотъ и, дйствительно, будто изъ глубины бездны, началъ жутко-циничный призывъ къ наслажденію.
‘Боже мой! Что-жъ это онъ такое поетъ!— вся насторожившись и въ неподдльномъ ужас соображала Наталья Порфирьевна.— Вдь, это ужасти! Это безнравственно… и у меня!.. молодежь тутъ… Lise… маленькая княжна Ninette… другія… слушаютъ! во вс уши слушаютъ… и теперь Великій постъ, наконецъ! Да онъ просто съ ума сошелъ… Богъ мой, какъ я обманулась’…
Она ужъ давно не видала такой неблагодарности. Она такъ обласкала его, ‘все поняла — и простила’, взялась его реабилитировать,— а онъ вотъ чмъ отплачиваетъ! ‘Но, вдь, это хоть безнравственно, а дивно хорошо то, что онъ поетъ, съ какою душой, съ какою страстью! Хоть бы слова-то не такъ ясно выговаривалъ…’
Она повела однимъ глазомъ въ самыя опасныя мста — и увидла, что вс какъ бы парализованы, вс подъ обаяніемъ этихъ необычныхъ, чудныхъ звуковъ…
‘Enfin c’est un vrai artiste!’ — ршила она, забыла свою тревогу — и слушала.
Исходящій изъ глубины бездны голосъ сверкающими мрачнымътогнемъ звуками убждалъ:
Неизбжный законъ — сладострастье…
Для земного, мгновеннаго счастья
Онъ природою мудрою данъ,
Въ этомъ мір безплодныхъ стремленій,
Сновъ прекрасныхъ и злыхъ пробужденій
Все иное — обманъ!
Пусть на дн этой чаши лишь тлнье —
Изъ нея ароматъ наслажденья,
Къ ней припавъ, не смущаясь ты пей.
Пусть полна она грязи и яда.
Но краса вся и неба и ада
Отразилась лишь въ ней!…
Послдній звукъ, замеръ, слившись съ оглушительнымъ, торжествующимъ аккордомъ… Аникевъ поднялся будто выросшій, съ блднымъ, какъ слоновая кость, лицомъ и сверкавшими, лучистыми глазами. Нсколько мгновеній въ огромной гостиной стояло полное молчаніе. Никто еще не пришелъ въ себя, не шевельнулся.
— Вотъ такъ пніе! Вотъ музыка!— первый произнесъ сановный меломанъ, совершенно вышедшій изъ своей полудремоты.— Давно ужъ я не испытывалъ такого художественнаго удовольствія!— прибавилъ онъ тише, обращаясь къ ‘la bte’, оказавшемуся его сосдомъ.
Потомъ онъ невольно, прежнимъ привычнымъ движеніемъ, поднялъ руки и громко ими хлопнулъ. Въ нсколькихъ мстахъ гостиной раздались и тутъ же прилично смолкли рукоплесканія.
Наталья Порфирьевна окинула всхъ взглядомъ, приподнялась и подошла къ Аникеву съ протянутой рукою.
— Спасибо вамъ, Михаилъ Александровичъ,— громко сказала она, пожимая ему руку:— вы, кажется, никогда еще такъ дивно не пли!
Она подвела его къ только что покинутой ею дам, дотронулась до кресла, приглашая его ссть, и затмъ сдлала общій обходъ гостиной.
— Оuі, c’est bean!— говорила она то тамъ, то здсь.— Это необыкновенно хорошо… Онъ истинный артистъ, un grand artiste… И онъ иметъ право кой о чемъ забыть и слушаться только своего вдохновенія…
Эти слова, а главное, ихъ тонъ, объявляли всмъ, что ничего компрометантнаго не случилось, и что позволительно только восхищаться.
— Я подумала о томъ, какое бы удовольствіе доставлялъ такой вашъ талантъ Софь Михайловн,— сказала дама, опуская свое рукодлье и останавливая на Аникев ласковый взглядъ большихъ, спокойныхъ глазъ.
— Да, ваше—ство, моя мать очень заботилась о томъ, чтобы я сдлалъ изъ моихъ музыкальныхъ способностей все, что можно… вдь, это ея наслдство,— отвтилъ Аникевъ.
Онъ уже очнулся отъ припадка вдохновенія и владлъ собою. Весь его внутренній міръ, еще за минуту кипвшій и наплывавшій: на него со всхъ сторонъ, внезапно заснулъ, исчезъ, будто его никогда и не бывало. Только легкое и довольно пріятное утомленіе чувствовалось въ тл.
Вспомнилось далекое время, когда мать давала первые уроки музыки, когда онъ такъ любилъ тихими вечерами слушать ея пніе. Матери давно нтъ, она забыта, а ужъ особенно въ этомъ ‘большомъ свт’, гд такъ скоро все забывается. И вотъ ее вспомнили!
Его собесдница прочла и почувствовала въ его глазахъ благодарность.
— Софья Михайловна чудесно пла,— отозвалась она на эту благодарность.— Я какъ теперь помню… она часто бывала у насъ до своего замужества, когда мы были еще дтьми, да и потомъ, прізжая въ Петербургъ… Мы съ сестрой ее очень, очень любили!.. И нельзя было не любить ее… Мы были такъ поражены ея слишкомъ ранней кончиной… Вдь, вы не одни? Elle nous parlait de ses enfants…
— У меня есть и братья, и сестры, ваше—ство.
— Гд же они?
— Всхъ насъ вырвали изъ родного гнзда и разметали по свту злью вихри.
— Злые вихри!— тихо повторила она,— Васъ они, должно быть, далеко теперь носили! Нсколько лтъ не слыхали мы вашего пнія…
Аникевъ сказалъ сколько, было надо о своихъ далекихъ путешествіяхъ, о своей деревенской жизни. Его слушали съ живымъ интересомъ, глядли на него съ очевидной добротой и симпатіей. Наталья Порфирьевна долго не прерывала этой бесды и была ею довольна.
Наконецъ, она ршила, что ея ‘артистъ’, по крайней мр, на сей вечеръ, достаточно реабилитированъ, а потому подошла именно въ то мгновеніе, когда порвалась нить разговора. Аникевъ почтительно уступилъ ей свое кресло и, сдлавъ нсколько шаговъ, оказался рядомъ съ княземъ Вово, который шепнулъ, ему, крпко сжавъ его руку.
— Ну, Мишенька, удружилъ! je sms dans les nues! Ужъ какъ ты тамъ себ хочешь, а заберусь я къ теб завтра же на весь вечеръ — и пой! Знаешь, что мн сейчасъ одна дама сказала? Отъ такого пнія, говоритъ, и святая можетъ стать великой гршницей… Угадай кто?
— Это все равно,— улыбаясь, отвтилъ Аникевъ:— вотъ если бъ она сказала, что великая гршница можетъ стать святою — тогда стоило бы еще потрудиться…
— Князь, представь меня, пожалуйста!— любезно произнесъ, проходя, молодой человкъ, въ начал вечера уврявшій Вово, что Аникевъ — un homme qu’ou ne connait pas.
Хорошенькій князь повелъ на него своими великолпными черными глазами, закусилъ губу и оффиціальнымъ тономъ произнесъ:
— Графъ Ильинскій, о добродтеляхъ котораго ты, конечно, много наслышанъ.
Важный молодой человкъ чуть-чуть сморщилъ брови, но тутъ же сталъ еще важне.
— Къ несчастію, я о добродтеляхъ вспоминаю только Великимъ постомъ, да и то къ вечеру, весь день провозившись съ благотворительницами,— сказалъ онъ, пожимая руку Аникева.— Я, увы, всмъ въ мір добродтелямъ предпочитаю вотъ хоть бы такое удовольствіе, какимъ вы насъ, сегодня подарили, monsieur Аникевъ. И особенно великолпенъ этотъ призывъ къ наслажденью… все иное — обманъ! oui, c’est a! но и смлы же вы… пропть такую вещь въ этой гостиной и, вдобавокъ, постомъ! Если бы вы видли, какъ вытянулись нкоторыя лица… on а voulu crier au scandale, да Наталья Порфирьевна стала всмъ объяснять, что для артистовъ (онъ подчеркнулъ это слово) — законъ не писанъ. Да, жестоко вы съ ней поступили…
Все это графъ Ильинскій проговорилъ съ видомъ полнйшаго добродушія и даже наивности.
‘Экая дрянь!’ подумалъ про него князь Вово.
Аникевъ ничего о немъ не подумалъ, но только теперь сталъ вспоминать и соображать, что, вдь, дйствительно, онъ плъ нчто совсмъ не подходящее къ мсту и времени и что, конечно, поставилъ въ неловкое положеніе любезную и добрую хозяйку. Вдь, онъ зналъ, отправляясь сюда, что долженъ будетъ пть и даже ршилъ спть два романса, выборъ которыхъ Наталья Порфирьевна непремнно бы одобрила.
Отказать ей онъ не могъ и готовился къ исполненію непріятной для него обязанности. И все шло очень хорошо. Онъ споетъ два романса и потомъ постарается какъ-нибудь незамтно, или подъ благовиднымъ предлогомъ, ухать пораньше.
Но почемъ же онъ зналъ, что увидитъ здсь Алину — и увидитъ ‘такою’! Прежняго въ немъ нтъ, но оно вспомнилось… Онъ ужъ не могъ пть приготовленныхъ романсовъ, онъ долженъ былъ пть то, что вдругъ наполнило всю его душу и не вылей онъ всего этого въ звуки — онъ бы задохся…
Вотъ и подвелъ Наталью Порфирьевну, да и самъ сдлалъ большую неловкость… Хорошо еще, если сочтутъ за. дерзость, за нахальство, за вызовъ, а то, вдь, просто: intrus mal lev — и больше ничего…
Ему стало неловко и противно. Графъ Ильинскій достигъ своей цли.
‘Поскоре бы отсюда! И зачмъ только попалъ я сюда!’ устало думалъ онъ, почти безсознательно отвчая на вопросы своего новаго знакомца.
Но Вово вдругъ повлекъ его куда-то.
— Съ тобой непремнно желаетъ познакомиться княжна Хренелева, Ninette… Она премиленькая и преумненькая… совсмъ ребенокъ… Говорятъ, этотъ Ильинскій иметъ у нея успхъ и жениться собирается. Жаль будетъ, она стоитъ чего-нибудь получше…— быстрымъ шопотомъ объяснилъ онъ, подводя Аникева къ маленькой, бленькой двушк, бывшей на этотъ разъ безъ своей громадной подруги и сидвшей въ уютномъ уголк.
— Вотъ вамъ и онъ, получайте съ рукъ на руки!— весело и дружески глядя на нее, проговорилъ Вово и упорхнулъ.
Она поистин была очень мила, эта живая саксонская куколка, со своимъ почти еще дтскимъ личикомъ и большими синими глазами, горвшими радостью жизни, изумленіемъ и любопытствомъ. Ей недавно исполнилось восемнадцать лтъ, и ее только что стали вывозить эту зиму. Она очень смущалась и хотла казаться совсмъ развязной.
Ея крохотная рука черезчуръ крпко сжала руку Аникева.
— Я непремнно хотла вамъ сказать, что никогда не могла себ представить ничего такого. Вы какой-то волшебникъ, ваша игра, ваше пніе, именно, чудо. Не отвчайте… это, вдь, не комплиментъ и не похвала, хвалить васъ и длать вамъ комплименты я не имю никакого права, и понимаю это. Только я думаю, вы должны знать, какое впечатлніе производите, отъ васъ не надо, не должно скрывать этого. И потому я вамъ говорю, что я совсмъ какъ-то подавлена и ничего не понимаю. Я знаю только вотъ что: до тхъ поръ, какъ вы подошли къ роялю, я была какъ всегда, а съ той минуты, какъ вы отошли отъ него, я стала другая. Не знаю, долго ли останется это такъ, но вы меня и восхитили, и ужаснули, мн хочется и смяться, и плакать, и чего то ужасно-ужасно жалко! вотъ!..
— Вы меня смущаете, княжна,— сказалъ Аникевъ, любуясь ея оживленнымъ лицомъ и сверкавшими, даже какъ-то жутко сверкавшими глазами: — я вовсе не хотлъ производить такого сильнаго впечатлнія, такъ потрясать чьи-либо нервы. Я плъ совсмъ не то и не такъ, какъ бы слдовало, и теперь, посл вашихъ словъ, особенно жалю объ этомъ.
— Нтъ, нтъ, не жалйте!— быстро и горячо воскликнула княжна.— Вдь, такого, можетъ быть, никогда въ жизни больше и не услышишь…
Она остановилась. Она увидла свою мать, величественно подходившую къ нимъ съ такимъ лицомъ, которое не предвщало ей ничего добраго.
— Maman… monsieur Аникевъ…— прошептала бдная Ninette, опуская свои внезапно померкшіе глаза.
Княгиня Хренелева, дама еще красивая и такая же блокурая, какъ дочь, только почти на голову выше ее ростомъ, окинула ‘артиста’ холоднымъ, какъ ледъ, взглядомъ и, на его поклонъ, отвтила вжливымъ наклоненіемъ головы. Лицо ея было серьезно и строго, и очень ясно внушало ему, что между ними нтъ и не можетъ быть ничего общаго.
Онъ не, усплъ очнуться, какъ об он ужъ исчезли.
— Cousin, вы меня совсмъ не узнаете!— разслышалъ онъ за собою рзкій, скрипящій голосъ.
Онъ обернулся и увидлъ ‘la bete’.
Трудно было и представить себ что-нибудь противне этого человка. Его лысющая голова съ низкомъ и покатымъ лбомъ и съ такими шишками черепа, по которымъ френологъ узналъ бы развитіе самыхъ неблагородныхъ свойствъ, его желтоватые масляные глаза, черезчуръ тонкій носъ, оканчивающійся спускавшимся къ верхней губ утолщеніемъ, выдвинутая впередъ челюсть, покрытая рденысой и жесткой растительностью, короткое круглое туловище на тоненькихъ ножкахъ, и этотъ скрипящій, рзкій голосъ — все было подъ стать одно другому.
— Узнаю, князь,— отвтилъ Аникевъ:— васъ не узнать трудно, вы все тотъ же.
— Зачмъ же измняться,— кривя толстыя губы въ улыбку и показывая два ряда слишкомъ ослпительныхъ вставныхъ зубовъ, скриплъ князь.— Ну, какъ же я радъ, что вы въ Петербург… Вдь, Алина здсь, а вы ее и не видли… впрочемъ, вы никого не видите… вы въ эмпиреяхъ… ну, а мы вс только на васъ и глядли… Ахъ, какъ вы поете, mon cher, чортъ возьми, какъ вы поете! Пойдемъ же къ Алин. Она вамъ намылитъ голову за то, что вотъ уже сколько дней въ Петербург, а къ намъ ни ногою! къ роднымъ-то!
Аникевъ могъ только съ удивленіемъ глядть на него и слушать, едва вря своимъ ушамъ: ‘cousin’, ‘къ роднымъ’ откуда подулъ этотъ втеръ?
— Идемъ же!— опять проскриплъ ‘la bte’, беря его подъ руку.
‘La belle’ встрчала его своей самой прелестной и въ то же время нсколько загадочной улыбкой, смыслъ которой онъ, такъ хорошо когда-то изучившій это лицо, не могъ теперь разобрать. Ея рука крпко сжала, но тотчасъ же, даже слишкомъ поспшно, отпустила его руку.
— Пожалуста, будь строже съ твоимъ кузеномъ, Алина, онъ, право, заслушиваетъ отъ тебя примрнаго взысканія,— странно осклабляясь, не то любезнымъ, не то насмшливымъ тономъ проговорилъ ‘la bte’, и покинулъ ихъ.
Однако, ‘la belle’ очевидно не желала быть строгой. Она глядла на Аникева грустными и нжными глазами, то есть, именно тмъ самымъ взглядомъ, которымъ въ прежніе годы ей такъ легко было послать его на какое угодно преступленіе.
— Неужели вы, дйствительно, такъ бы и не подошли ко мн, Michel, если бъ я сама не отправила его за вами?— тихо спросила она.
— Конечно!— еще тише отвтилъ Аникевъ.
— Чмъ же я заслужила это? Я отпускала васъ какъ друга… шесть лтъ прошло… что же такое случилось за это время? относительно васъ я все та же…
— Вы знали, Алина, что за эти года я два раза былъ въ Петербург…
— Знала, и очень бы хотла васъ видть… но тогда это было невозможно.
— Ничто не измнилось и теперь, разв вотъ, что мы встртились здсь, что я плъ безнравственную пснь и что, несмотря на это, со мною все же милостиво бесдовали…
— А хоть-бы и такъ!.. одного желанія слишкомъ мало, надо имть хоть самую крохотную возможность… и вотъ я ухватываюсь за первую такую возможность. Вы ничего но понимаете, Michel, не хотите понимать, вы — неисправимый идеалистъ. Ну, и что-жъ? Вамъ тепло, что ли, на свт отъ вашего идеализма, котораго, вдобавокъ, никто въ васъ и не признаетъ кром меня? довольны вы жизнью? вы не говорите ужъ, какъ прежде, что жизнь — страданіе?
— Все осталось постарому, только, вдь, я если помните, никогда и не ожидалъ никакой перемны,— сказалъ Аникевъ спокойнымъ равнодушнымъ тономъ.
— Да, но, однако, вы чего-то все ищете, вы бгаете за призраками счастья,— говорила она и опять глядла на него грустными и нжными глазами:— вдь, я многое о васъ знаю, я вс эти годы старалась какъ можно больше узнавать о васъ…
Онъ хотлъ сказать ей, что самое врное средство узнать о немъ было — написать ему, что со дня ихъ разлуки онъ два долгихъ года ждалъ отъ нея письма, клятвенно общаннаго ею. Но онъ не сказалъ ничего этого. И онъ тоже, пока не находилъ на него ‘припадокъ звуковъ’, умлъ владть собою и не выдавать своихъ чувствъ и мыслей. Только этому онъ и научился какъ слдуетъ отъ жизни.
— Вы надолго?— спрашивала Алина.
— Разв я когда-нибудь могу отвтить на такой вопросъ, я усталъ путешествовать, усталъ скучать въ деревн, пріхалъ сюда, взялъ квартиру на годъ, а что будетъ дальше, не знаю.
— Что-жъ, миръ и старая дружба? Прідете? Когда? Будемъ говорить обо всемъ… прізжайте завтра обдать, а теперь — отойдите.
Все это было сказано такъ, какъ только можетъ сказать женщина, наврное знающая, что ей ни въ чемъ не будетъ отказа.
И отказа не послдовало. Онъ отвтилъ: ‘хорошо’ — и послушно отошелъ.
Его взглядъ встртился со взглядомъ графа Ильинскаго, но ему некогда было удивляться тому выраженію, съ какимъ глядлъ на него этотъ молодой человкъ. Притомъ же все это было очень мгновенно: мелькнула и коснулась чуткихъ нервовъ ‘артиста’ направленная на него изъ чужихъ глазъ злоба — и только.
Такое ощущеніе было ему давно и хорошо знакомо, онъ испытывалъ его почти всегда въ людныхъ собраніяхъ, гд приходилось сталкиваться со знакомыми и полузнакомыми. Поэтому онъ и не любилъ большихъ собраній, поэтому многіе и считали его за мрачнаго нелюдима, за человка съ тяжелымъ, непріятнымъ характеромъ, и когда кто-нибудь изъ близкихъ его пріятелей уврялъ, что онъ въ сущности крайне добръ, способенъ на дтскую экспансивность и веселость — этому не хотли врить.
Вообще, сталкиваясь съ новыми людьми, онъ почти всегда возбуждалъ къ себ внезапную симпатію или антипатію,— средины не бывало. Антипатія оказывалась несравненно чаще, и онъ всякій разъ это безошибочно и болзненно чувствовалъ. Но и помимо того, его чуткость, особенно въ т дни, когда онъ былъ ‘музыкально’ настроенъ, до и посл ‘припадка звуковъ’, оказывалась совсмъ необыкновенной.
Находясь въ театральной или концертной зал, въ многолюдномъ обществ, онъ очень быстро выходилъ изъ своего обычнаго спокойнаго состоянія, ощущалъ на себ вліяніе окружавшей его толпы, превращался въ какую-то губку, невольно вбиравшую въ себя чужія ощущенія.
Такое свойство, особенно съ тхъ поръ, какъ онъ его созналъ и даже нердко анализировалъ,— очень быстро его опьяняло, утомляло, доводило до мучительнаго раздраженія. Онъ возвращался домой разбитымъ, съ тяжелой головою, какъ посл долгой попойки, и только мало-по-малу приходилъ въ себя, освобождался отъ незримыхъ бактерій, попавшихъ въ него изъ чужихъ организмовъ.
Конечно, онъ никому не разсказывалъ о такихъ своихъ странностяхъ,— вдь, и такъ уже многіе, даже иногда самые близкіе ему люди, почему-то склонны были считать его ‘фокусникомъ’ и не доврять его искренности, тогда какъ именно искренность, доходившая до наивности, была отъ юныхъ дней его отличительнымъ качествомъ или недостаткомъ…
Не будь Аникевъ такъ поглощенъ теперь подробностями своей встрчи съ Алиной, онъ больше бы обратилъ вниманія на графа Ильинскаго, такъ какъ давно ему не случалось внезапно, и безо всякаго со своей стороны желанія создать себ такого врага. Этотъ важный, изящный молодой человкъ съ перваго взгляда почувствовалъ къ разсянному ‘артисту’ самую ршительную злобу.
Графъ Ильинскій, несмотря на свою молодость,— ему было всего лтъ двадцать семь или восемь,— уже начиналъ имть въ обществ и въ служебномъ мір значеніе, возроставшее съ каждымъ годомъ. О немъ говорили, какъ о человк, предназначенномъ для крупной карьеры. Ни способностей, ни знаній, ни трудолюбія у него не было, но за нимъ числились самыя важныя качества: полезное родство и связи, умнье красиво говорить пріятнымъ голосомъ, умнье устраивать и поддерживать отношенія съ нужными ему людьми, отсутствіе какихъ-либо ‘нравственныхъ предразсудковъ’, всепобждающая наглость и, наконецъ, мстительная зависть ко всему, что такъ или иначе, выдлялось изъ срой посредственности.
Съ такими качествами ему, конечно, была открыта гладкая, удобная дорога, которая общала привести его очень далеко и высоко.
По своимъ свойствамъ графъ Ильинскій, естественно, оказывался прирожденнымъ врагомъ всего выходящаго изъ узкихъ и строго очерченныхъ рамокъ того круга, гд онъ вращался,— если бы въ его власти было, онъ бы оградилъ этотъ кругъ такой китайской стною, черезъ которую не имлъ бы доступа даже самый воздухъ.
И вотъ этотъ строжайшій ‘цензоръ нравовъ’, среди своего законнаго общества, да вдобавокъ еще въ гостиной Натальи Порфирьевны, увидлъ Аникева. Онъ сразу призналъ въ немъ человка съ чужой планеты и притомъ почему-то и чмъ-то выдающагося. Этого было за глаза достаточно, чтобы заставить его возмутиться. А тутъ еще какая-то, возбудившая въ свое время толки, исторія!
Графъ Ильинскій относился свысока ко всякому искусству и вс ихъ считалъ, по меньшей мр, безполезными, но все же, посл импровизаціи Аникева, онъ не могъ не почувствовать огня и силы его оригинальнаго таланта. Тогда въ немъ поднялась обычная зависть, дошедшая до ненависти, когда онъ увидлъ вниманіе, оказываемое ‘артисту’
Но дальше случилось уже совсмъ неожиданное. На сцену явилась княжна Ninette. Онъ незамтно подслушалъ ея горячія слова, обращенныя къ Аникеву, видлъ ея возбужденіе и восторгъ, видлъ, какими глазами она глядла на ‘волшебника’.
Княгиня Хрепелева была недалеко. Онъ поспшилъ къ ней и шепнулъ что надо, указавъ на возмутительный tte—tte княжны съ этимъ безнравственнымъ пвцомъ и напомнивъ о томъ, кто такое этотъ Аникевъ ‘avec за vilaine histoire’.
При этомъ онъ велъ тутъ сложную игру, и обстоятельства складывались для него неожиданно благопріятно. Аникевъ оказался его невольнымъ сообщникомъ.
Еще съ прошлой весны графъ Ильинскій ухаживалъ за Ninette, а въ послднее время, какъ всмъ было отлично извстно, состоялъ ея женихомъ, хоть еще и не объявленнымъ. Въ интимномъ кружк Хрепелевыхъ знали, что свадьба будетъ лтомъ, что приданое невсты уже заказано въ Париж. О томъ, что это, какъ съ той, такъ и съ другой стороны, партія очень подходящая и что молодые люди неравнодушны другъ къ другу,было ршено и подписано.
Но вотъ уже больше мсяца, какъ въ мысляхъ Ильинскаго произошла ршительная перемна. Онъ увидлъ, что, выбравъ Ninette, чуть было не сдлалъ непоправимой ошибки. Любви или чего-либо подобнаго у него не было къ этой прелестной двушк. Сначала, ршивъ, что ему слдуетъ именно теперь жениться, что пришло время, когда этого требуютъ планы дальнйшаго преуспянія на житейскомъ поприщ, онъ считалъ Ninette самой подходящей невстой. Онъ взвсилъ ея красоту и юность, цифру ея приданнаго, новыя связи, приносимыя ему этимъ бракомъ,— и всего этого оказалось достаточно.
Сближеніе ихъ, уже въ качеств жениха и невсты, привело его, однако, къ тревожнымъ вопросамъ. Онъ видлъ, что Ninette увлекается имъ больше и больше, но въ то же время, пристально ее разглядывая, подмчалъ въ ней нкоторыя свойства характера, идущія въ разрзъ съ его планами. Несмотря на свою крайнюю юность, маленькая княжна была, какъ говорится, ‘съ душкомъ’, проявляла самостоятельность и упорство.
Главное же — направленіе ея самостоятельности и упорства было отвратительно жениху. Она именно отрицала то, что она признавалъ, и обратно. Она всмъ своимъ юнымъ существомъ возмущалась не только китайскими стнами, но и мене прочными перегородками, отдляющими ея ограниченный міръ отъ остального безпредльнаго Божьяго міра. Она чувствовала себя въ клтк и рвалась на просторъ, къ солнцу, хоть и не знала, гд это солнце и какіе пути ведутъ къ нему.
Когда маленькая княжна признала въ себ что-то особенное, новое, повлекшее ее къ этому красивому и важному молодому человку, о которомъ вс отзывались съ такимъ одобреніемъ, когда онъ сдлалъ ей предложеніе и родители ея дали свое согласіе, она ршила, что очень счастлива. Она вдругъ стала взрослой и получила право громко говорить обо всемъ, о чемъ до сихъ поръ молчала и только про себя думала.
У нея явился слушатель. Кому же ей и говорить все-все, какъ не ему! Онъ долженъ все знать, вс ея мысли. А такъ какъ этихъ мыслей, безпорядочныхъ и горячихъ, накопилось много въ быстро работавшей головк, она и говорила, говорила безъ умолку въ т рдкіе часы, когда свтская жизнь, разгаръ сезона, позволяли имъ оставаться вмст подъ надзоромъ княгини или старой англичанки.
Женихъ внимательно слушалъ и съ каждымъ разомъ все больше и больше возмущался направленію мыслей своей невсты и несомнннымъ признакамъ ея упорства, подмченнаго имъ въ разныхъ случаяхъ.
Онъ никакъ не ожидалъ ничего подобнаго. Вдь, Хрепелевы совсмъ безукоризненно порядочные люди, Ninette, ея дв младшія сестры и братъ, хорошенькій пажикъ, воспитываются по самой лучшей программ. Откуда же взялось все это? Значитъ, оно сидитъ въ самой природ Ninette, значитъ, она, такая изящная и безупречная по вншности, въ сущности, нравственный уродъ. Положимъ, она очень молода еще, почти ребенокъ, ее можно вылчить… но, вдь, это цлая возня, и ему вовсе не когда заниматься перевоспитаніемъ жены…
Неизвстно, къ какимъ ршеніямъ пришелъ бы графъ Ильинскій, еслибы въ свт не появилась невста, несравненно боле выгодная во всхъ отношеніяхъ, чмъ Ninette, и уже безо всякихъ нравственныхъ недостатковъ, о чемъ она сама и заявляла съ первыхъ же словъ. Такая невста появилась — и графъ ршилъ, что необходимо спастись отъ Ninette, пока это еще не поздно.
Положеніе его было трудно и щекотливо, требовалось дйствовать крайне осторожно, такъ, чтобъ остаться на высот своей репутаціи и даже, по возможности, еще больше ее возвысить въ глазахъ ‘порядочныхъ’ людей.
До сихъ поръ это не удавалось, да и времени было слишкомъ мало.
Сейчасъ же вотъ, вслушиваясь въ ‘неприличныя и глупыя’ слова Ninette, вглядываясь въ выраженіе ея глазъ, устремленныхъ на Аникева, графъ почувствовалъ, что ршительный мигъ насталъ и что надо ковать желзо, пока оно горячо.
Его внезапная ненависть и зависть къ артисту осложнились новымъ еще ощущеніемъ. Это ощущеніе было: ревность къ двушк, которую онъ не любилъ, отъ которой хотлъ отказаться. Она, по его мннію, длала именно то, что давало ему въ руки необходимое противъ нея оружіе, а онъ негодовалъ на нее, злился и ревновалъ. Впрочемъ, это была, конечно, не настоящая ревность, а исключительно одно самолюбіе, которое и всегда-то составляетъ чуть ли не девять десятыхъ самой даже законной ревности.
Между тмъ настало время собравшимся въ этой гостиной испытать новое эстетическое наслажденіе. Молодой дипломатъ, съ лицомъ, похожимъ на блдную загадочную маску и съ очень солидной лысиной, славившійся не столько дипломатическими способностями, сколько мастерскимъ чтеніемъ французскихъ proverbes и эффектныхъ монологовъ,— обратилъ на себя общее вниманіе
Съ книжкой въ рук, кидая направо и налво объяснительныя фразы, онъ подошелъ къ столу, выдвинутому по сосдству съ роялемъ, непринужденно подслъ къ нему, удобне перемстилъ подсвчникъ съ четырьмя свчами, прикрытыми длиннымъ абажуромъ — и выжидалъ пока вс займутъ свои мста.
Въ гостиной водворилось молчаніе. Тогда онъ началъ чтеніе небольшой пьесы, пересыпанной блестками французскаго остроумія и съ совершенно неуловимымъ содержаніемъ. Молодой лысый дипломатъ оказывался на высот своей репутаціи — онъ читалъ отлично, гармонія его ‘дипломатическаго’ французскаго языка была удивительна.
Дамы боле или мене прилежно занимались своимъ рукодльемъ и, посл каждой особенно яркой блестки остроумія, обмнивались легкими одобрительными улыбками. Сановный меломанъ надлъ темное pince-nez, чтобы удобне закрывать глаза.
Нижняя его челюсть отвисла, онъ скоро самъ себя поймалъ на легкомъ всхрап, тряхнулъ головою, скинулъ pince-nez и уныло повелъ вокругъ себя почти безжизненными глазами. Глядя на его томительную борьбу съ усталостью и сномъ, на его очевидныя мученія, никакъ нельзя было понять — зачмъ же онъ здсь, когда ему совсмъ необходимо быть въ постели.
‘La belle’ сидла на видномъ мст, облитая мягкимъ свтомъ, въ застывшей поз, и каждый завитокъ ея волосъ, каждая складка ея тяжелаго платья говорили: ‘любуйтесь мною’. Было не мало глазъ, слушавшихся этого приказа и невольно любовавшихся ею. Аникевъ старался не глядть на нее, но не всегда могъ справиться съ собою — слишкомъ ужъ много возбуждала она въ немъ жгучихъ и печальныхъ воспоминаній.
Графъ Ильинскій помстился недалеко отъ Ninette и наблюдалъ за нею. Онъ хорошо видлъ, что она вовсе и слушаетъ чтенія, что ея возбужденіе вовсе не прошло, а только еще усилилось. Онъ никогда не видалъ ее такой: глаза неестественно горятъ, румянецъ то ярко вспыхиваетъ, то совсмъ потухаетъ, смняясь блдностью, грудь высоко, нервно дышитъ. Онъ стискиваетъ зубы и мысленно повторяетъ: ‘вотъ какъ! тмъ лучше’.
Князь Вово вынулъ крошечную записную книжку, съ веселостью школьника въ нсколько штриховъ карандаша рисуетъ удачныя и смшныя изображенія то того, то другого изъ присутствующихъ, вырываетъ листки изъ книжки и передаетъ ихъ сосдямъ. Листки таинственно ходятъ по рукамъ, вызывая улыбки и производя легкій безпорядокъ.
Всевидящая Наталья Порфирьевна замчаетъ это, понимаетъ въ чемъ дло и едва замтно грозитъ ему пальцемъ, только поощряя его этимъ къ дальнйшему вдохновенію. Лысый читающій дипломатъ съ тонкой улыбкой на растянутыхъ губахъ, а также ведущій отчаянную борьбу со сномъ меломанъ — вышли особенно удачно.
Вово принялся за почтенную старушку, бывшую лтъ пятьдесятъ тому назадъ украшеніемъ петербургскихъ салоновъ, а теперь составлявшую ихъ неизбжную принадлежность, когда чтеніе закончилось и гостиная вся какъ бы всколыхнувшись, оживилась.
Дипломатъ, на своемъ изысканномъ язык, довольно громко излагалъ дамамъ свои взгляды на новйшую французскую литературу. Онъ разъяснялъ стремленія различныхъ новаторовъ. Далеко было слышно:
— On а imagin un nombre incalculable d’essentielles bagatelles qui obscurcissent le fond unique et rel de toutes choses… Le rve d Vrai!.. Le Beau!.. Mais d’abord, que sait s’il existe? Est-il dans les objets ou dans notre esprit? L’ide du Beau, ce n’est peut-tre qu’un sentiment immdiat, irraisonn, personnel, qui sait?
Наконецъ, онъ сообразилъ, что лекція не входитъ въ программу сегодняшняго вечера, да къ тому же немного сбился и начиналъ забывать что же дальше…
— Enfin, est-ce la dcadence, la vraie, on l’aurore du jour nouveau?— заключилъ онъ свои фразы вопросомъ и затмъ, уже по-русски прибавилъ: — пока, мн кажется, слдуетъ воздержаться о опредленнаго отвта, надо имъ дать время совершенно высказаться… но все-таки тутъ есть что-то… что-то смущающее.
Дамы не стали возражать противъ этого.
Французское чтеніе значительно сократило время. Слишкомъ, затягивать великопостный вечеръ было нельзя, и черезъ нсколько минутъ общество, уже бодре и оживленне переговариваясь, открыло шествіе къ ужину. Аникевъ встртился со взглядомъ Алины — и очень ясно прочелъ въ этомъ взглядъ, что она хотла бы имть его за ужиномъ своимъ кавалеромъ, но что если онъ вздумаетъ подойти къ ней, онъ сдлаетъ глупость и будетъ наказанъ за это. Его отвтный взглядъ долженъ былъ ее успокоить. Онъ не претендовалъ на такую честь и даже ршилъ, что какъ можно дальше отъ нея сядетъ.
Передъ нимъ мелькнула прелестная фигурка Ninette, но онъ не усплъ еще сообразить, какая была бы съ его стороны безтактность и жестокость, еслибъ онъ повелъ эту свою новую поклонницу къ ужину,— какъ она уже прошла мимо него подъ руку съ графомъ Ильинскимъ.
Сама Наталья Порфирьевна, обо всемъ думавшая и заботившаяся, нашла для своего ‘артиста’ настоящую даму. Незамтнымъ образомъ направила она его къ madame Туровой. Это, какъ и всегда, съ ея стороны было умно и въ интересахъ обихъ сторонъ.
Madame Турова, уже далеко немолодая, но интересная женщина, жена одного изъ вліятельнйшихъ сановниковъ, могла очень и очень пригодиться Аникеву въ смысл его дальнйшей реабилитаціи.