Ф. Н. Глинка
Зиновий Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия
Вступление
Вступление
Примечания ко вступлению
Примечания ко вступлению
Книга I
Книга I
Книга II
Книга II
ПРИМЕЧАНИЯ
Зиновий Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия, Глинка Федор Николаевич, Год: 1816
Время на прочтение: 54 минут(ы)
Предслава и Добрыня: Исторические повести русских романтиков / Сост., авт. вступ. статьи и коммент. В. Ю. Троицкий. — М.: Современник, 1986.
Зинобий Богдан Хмельницкий, Малороссийский обеих сторон Днепра и войск Запорожских гетман {Сия надпись и следующие за оною строки списаны мною с одного старинного портрета Хмельницкого, выгравированного, как из надписи видно, в честь героя Малороссии от лица сетующего по нем народа.}. Ревнитель благочестия, истребитель унии, защитник церквей, избавитель православного народа, находящегося во всей малороссийской и польской Украине, Подолии, Больший, Чермноруссии, Белоруссии, Подгорий, Полесий и в прочих странах княжений русских, Владимирову престолу наследственных, страждущего за благочестие в гонениях, мучениях, заточениях, под тяжким игом владения польского и папежского. Который народ за избавление свое от уз, темниц, смертей и поныне приносит ему, Богдану Хмельницкому, вопль, рыдание и слезы, и с жалостию, при упокоении его на вечное блаженство 1657 года, вопиет сию надгробную плачевную песнь: ‘Вечная память’. В Чигирине.
Около половины XVII столетия Отечество наше было уже свободно и счастливо. Бурное время междуцарствия и кратковременное владычество поляков в Москве исчезло как печальный сон. Алексей, сын Михаила, избранного общею волею народа, государь мудрый и правосудный, управлял Россиею, но Малороссия сетовала еще под тяжким игом чуждой власти. Издревле короли польские, дорожа прекрасною страною сей и уважая воинственный дух не терпевших угнетения сынов ее, даровали им великие преимущества, украшая цветами железные узы, соединявшие их с народом польским, чуждым по вере и нравам храброму народу малороссийскому1 {Цифры отсылают к примечаниям автора.— Ред.}. Но мудрость не есть наследственное достояние государей. Последние того времени короли уже не радели более о средствах кротости и благоволения, которыми предки их привлекали сердца малороссиян. Великие гетманы польские для личных выгод и по жадности к корыстям нарушили права народа свободного, права, начертанные на могилах предков его и запечатленные их кровию. К жестокости и неразумию наместников королевских присовокупилось еще гонение на веру православную и от духовенства польского. Оскорбление алтарей и древних прав долженствовало неминуемо возродить в народе великое негодование к притеснителям его.
Все сказания того времени, и даже некоторых беспристрастных писателей польских, явно свидетельствуют о несчастном состоянии Малороссии. Но лучше всего объясняют оное мужи, избранные из среды народа малороссийского, в грамоте, поданной ими на общем сейме в Варшаве… ‘Права наши нарушены и вольность попрана, священные храмы, издавна сооруженные, иные запустели, иные и доныне запечатаны, дабы возбранить нам в оные вход. Знаменитые особы наши изгнаны из правительства за то только, что они русские, не дозволяют жить в столичном городе, и никто не защищает нас от сих и подобных бесчисленных обид и укоризн’. Так говорили усердные защитники Малороссии. Но правители Польши не внимали гласу истины, гласу самого бога в сердечных воплях народа2. ‘В вольном государстве мы ни в чем не имеем вольности! — восклицают в той же грамоте притесненные. — Гонение коснулось храмов наших и сокрушило алтари. Младенцы наши умирают без крещения, совершенно возросшие живут вне законного брака, и мертвецы наши погребаются без подобающих православной церкви обрядов!..’ ‘Последуйте, — продолжают они, — последуйте стопам предшественников своих и возвратите просящим со слезами прежнюю вольность нашу!..’ Поляки были равнодушны к слезам и стонам, но явился человек, предназначенный судьбами, сей новый Моисей народа малороссийского. Он явился, чтоб извести его из работы, подобной египетской3. ‘Слезы приличны только женам, — сказал он, — мужи должны действовать!’
Так восклицал человек сей, и это был Зиновий Богдан Хмельницкий! {Подлинное имя Хмельницкого есть, кажется, Зиновий, а Богдан (как говорит изустное предание) только почетный придаток к его имени. Народ почитал его данным от бога…} 4. Глас сего ревностного сына Отечества не был гласом, вопиющим в пустыне: повторенный во всех краях Малороссии, он отозвался в сердцах сынов ее. Но неисповедимым судьбам всевышнего угодно было подвергнуть Хмельницкого трудному испытанию при самом вступлении на поприще великих дел. Чаплинский, гордый вельможа и староста польский в Малороссии, проникнув в тайну предприятий будущего героя, схватил и ввергнул его в преисподнюю одной из башен своего замка. Без помощи и надежды благородный узник томился, ожидая смерти. Но в тех же самых чертогах, где жил гонитель, наложивший цепи, обитала и красота, долженствовавшая снять оные. Любовь нашла средство разрушить затворы, расторгнуть оковы, и заключенный получил жизнь и свободу. ‘Жив бог! — воскликнул он, схватя и с восторгом лобызая саблю свою. — Жив бог — и матерь казаков не умерла еще!’5
Свобода Хмельницкого была близкою предвестницею свободы Отечества его и тяжких бед для поляков. ‘О, если бы можно было предвидеть будущее, — восклицает один из польских стихотворцев того времени, — то ужасного Хмельницкого сего надлежало бы повергнуть в глубочайшие бездны земли, навалить над ним горы на горы или низринуть его в пропасти Тартара и окружить пламенным течением многобрежного Стикса!’ Но сии неприязненные восклицания врагов не суть ли лучшие доказательства того, сколь страшен был им герой наш?
Быстрыми шагами приближается он к великой цели своей. Разбив передовой отряд поляков под предводительством сына Великого гетмана Потоцкого на Желтых Водах, он идет в Крым, соединяется с ханом и вскоре с войском, до ста тысяч простиравшимся, вторгается в пределы Польши, требуя свободы Малороссии {Шерер в ‘Малороссийской истории’ и другие летописцы говорят, что прежде еще соединения с татарами Хмельницкий получил знатную помощь с Дону. Донцы и малороссияне часто подавали друг другу руку братства и общими силами сражались за права и вольности свои.}. Долго продолжался кровавый спор, жестоки были битвы и велики дарования воинские Хмельницкого, долженствующие поставить его наряду с лучшими полководцами в свете6. Наконец, по заключенному договору при Зборове 17 августа 1649 года, Малороссия освобождена, но, ослабленная великим пролитием крови, не могла уже стоять долго против новых ударов злобы врагов своих: ей надлежало искать надежной подпоры и верного крова.
Корабль, гонимый ветрами по неизвестным морям, готов сокрушиться и погибнуть, искусный кормчий хватает кормило и спасает его, но, не видя более средств сражаться с бурями, ищет надежной пристани, чтоб укрыть его в оной. Так сделал Хмельницкий, поруча судьбу освобожденной им Малороссии могущественному монарху России7.
С тех пор государи российские считают Малороссию драгоценнейшею перлою в венце своем. Тихий Дон, плодоносная Украина и цветущая Малороссия, составляя прелестнейшие края Отечества нашего, высылают усердных сынов и храбрых воинов на службу и защиту оного {Всем известно, что малороссийские и украинские казаки, хотя и отделены от донских по теперешнему их местному положению, но происходят от одного колена и по близкому сходству образа жизни, обычаев и нравов составляют и поныне один народ. Родоначалие казаков производят иные от скифов, другие от хазар, а некоторые от того славянского племени, которое Нестор называет северою, что значит всадники. Военными подвигами своими казаки начали становиться известны еще в начале XIII века. От малороссийских и донских казаков произошли: черноморские, запорожские, слободские, волжские, моздокские, терские, уральские и проч., из которых каждые в своем месте службою и верностию своею великую пользу России приносят. Все грамоты, жалованные донским и прочим казакам, доказывают признательность государей за великие службы их. Некоторые из старинных грамот начинаются сими словами: ‘Нашим атаманам молодцам’ и проч.}. Кто исчислит все подвиги и заслуги жителей Дона и Малороссии на поприще воинском и гражданском?.. Сколько знаменитых мужей породили счастливые страны сии под ясным небом своим, мужей, которых имена живут в потомстве и будут сиять немерцаемым блеском и в позднейших летописях наших!
Но долго еще, а может быть и до сих пор, счастливые области сии возмущались бы набегами беспокойных соседей и бурями свирепой войны, когда бы небо не послало в лице героя Хмельницкого избавителя оным. Что бессмертный Тель для Швейцарии, Густав Ваза для Швеции, Вильгельм Нассау для Голландии и Пожарский для Отечества нашего, то знаменитый Хмельницкий для освобожденной им Малороссии. Но у нас нет еще и поныне истории жизни его, хотя память его дел и живет в сердцах соотчичей. ‘Они помнят еще славу Хмельницких!’ — говорит о малороссиянах один из почтенных писателей наших8.
Желая описать блистательную эпоху жизни героя, которая была вместе и незабвенною эпохою освобождения Малороссии, я старался получить о нем всевозможные сведения во время пребывания в Киеве, Чернигове и на Украине. Я сбирал всякого рода предания, входил во все подробности и вслушивался даже в песни народа, которые нередко объясняют разные места истории его. Не упуская предмета сего из виду, я говорил о нем в Литве и Варшаве с людьми, знающими историю Польши. Но больше всего принесли мне пользы некоторые предания польских писателей запрошлого века. Сочинения о Малороссии г-д Шерера и Лезюра объяснили также многие темные места. Недавно г-н Плотто издал историю казаков, а на русском языке нет еще истории Малороссии!.. С благодарностию должен сказать, что недавно получил я от любителей своей родины — почтенного В. И. Григоровича и М. К. Грибовского — важные рукописи. Таким образом, собраны наконец главные черты из жизни Хмельницкого и сделан, так сказать, очерк жизнеописания его, которого, однако ж, по недосугам и прочим обстоятельствам издать теперь еще не могу. Но, пленяясь великими подвигами и славою героя малороссийского, я написал между тем основанное на исторических преданиях повествование ‘Зиновий Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия’. ‘Вильгельм Тель’ Флорианов, ‘Батавцы, или Освобождение Голландии’ Битобея и прочие в сем роде сочинения всегда, если не ошибаюсь, приносили большое удовольствие читателям. Я не смею и думать сравняться в прелести слога и красоте вымысла с известным Флориаиом и прочими ему подобными, но при несравненно меньших способностях и способах, восхищенный изящностию предмета моего, невольно отважился вступить на одинакий с ними путь. Помещая здесь начало повести, ожидаю приговора просвещенных читателей, которому повинуясь всегда с покорностию, увижу, оставить ли навсегда в забвении или осмелиться выдать в свет и продолжение оной {Повторяю еще раз, что повесть сия не есть история, но основана только на некоторых исторических событиях. Строгие исследователи истории сомневаются даже в существовании самого Вильгельма Теля, рассказ же о яблоке почитают сущею баснею.}.
1 ‘Король польский Казимир IV учредил из малороссиян (в исходе XV столетия) воевод, кастелянов, старост, судей и урядников, а прочих дворян и боляр, умных, заслуженных голое, всех честию и вольностию с польскими чиновными людьми поравнял. Те же права и преимущества Ян Албрехт и Александр подтвердили и соблюли нерушимо’. Так говорит малороссийский летописец. Все предания соглашаются в том, что казаки всегда были народом, любившим славу и подвиги военные. Земледелием и рыбною ловлею занимались они не иначе, как с оружием в руках, и вот почему без стен и окопов не страшились нападения врагов. ‘Слава не умирает!’ — было любимое их выражение. Сии любители славы умели заставить себя уважать. Один из турецких султанов {Шерер говорит, что это Амурат.} говорил: ‘Если все мои соседи на меня восстают, я сплю, но когда подымутся казаки — просыпаюсь!’ Пред тем временем, как Хмельницкий задумал отдаться под покровительство России, султан, истощив все усилия привлечь его на свою сторону, написал прегрозную грамоту, в которой, между прочим, говорит, что он восстанет с огнем и мечом и во всей Малороссии не оставит следа жилищ человеческих. Хмельницкий на большом листе пергамента пишет в ответ следующее: ‘Что будет, то будет, что будет, то будет, что будет, то будет…’ и, наполнив одними сими словами целый лист, необычайное послание сие заключает последним словом: ‘А будет то, что бог даст!’
2 Летопись говорит, что представители, или депутаты народа малороссийского, ходатайствовавшие о восстановлении древних прав {В летописи права сии названы конституциями.}, принуждены были возвратиться из Варшавы, горестно восклицая с Петром: ‘Наставниче, об нощь всю труждшеся, ничесоже яхом!’ Известно также, что Владислав, не имевший уже по причине преклонных его лет довольно бодрости, чтоб обуздывать дерзость сильных в народе вельмож, а между тем любя и уважая в душе своей малороссиян, отвечал присланным от них: ‘Что вы здесь жалуетесь, разве не стало у вас рук и сабель?’ Сей ответ развязал руки и изострил сабли казаков на освобождение Отчизны их.
3 Извести из работы египетской — подлинное выражение грамот малороссийских.
4 В Успенском киевском соборе можно видеть изображение Хмельницкого в полном гетманском одеянии, с булавою, означающею сан его. Там надписано: ‘Зинобий Богдан Хмельницкий, Великий гетман Малороссийский’ и проч.
5 Подлинное ж выражение польского летописца.
6 Для освобождения малороссиян он должен был выиграть тридцать великих сражений. Быстрота была душою, а хитрость отличительным свойством искусства его в войне.
7 Гетман Хмельницкий поручил освобожденный им народ государю Алексею Михайловичу 6 генваря 1654 года, дабы, по словам летописи, Малая Россия, при целости вольностей своих, в непременной высокомонаршей милости всегда благонадежна пребывала. ‘И с тех пор,— говорит летопись,— когда славено-российские государи мужества своего и государственных сил страхом обносили вселенную, казаки всегда участвовали в подвигах славы!…’
8 Владимир Васильевич Измайлов в ‘Путешествии в полуденную Россию’. В царствование блаженной памяти государя Павла I бугские казаки, желая сравниться в правах с донскими, посылали от себя капитана Хмельницкого с прошением. Хмельницкие и поныне существуют в Малороссии, но не могу утвердительно сказать: потомки ль они знаменитого освободителя оной или происходят от другого колена.
Взошло прекрасное весеннее солнце и осветило грозные стены и прелестные окрестности Чигирина {Известно, что Чигирин был в свое время укрепленным и богатым городом. Он отдавался потом обыкновенно на булаву гетманам, а в позднейшие времена главным местопребыванием их был город Батурин.}. Весело пробуждались гордые литовцы, но с прискорбием взирали на свет дневной сыны Малороссии: первые господствовали, другие стонали под игом рабства. Старец, более по горестным опытам бурной жизни, нежели по числу лет, убеленный преждевременными сединами и снедаемый тайною грустию, задолго еще до рассвета оставил омоченное слезами ложе и встретил солнце на высокой горе против Чигирина, среди опустелых развалин древнего замка. То был Филомар Хмельницкий, которого имя ужасало некогда турок, славилось в степях крымских, уважалось в самой столице польской. С обнаженной главою, устремя взоры к небу, опершись на посох и погруженный в безмолвное созерцание великолепного неба, он, казалось, отлучался навеки от бурь мятежной земли. Утомленная бедствиями душа сливалась заранее с ясностию лазури. Но глубокая задумчивость его мгновенно исчезает при виде прекрасного стройного юноши.
— Отец мой! Дозволишь ли горячности сыновней излиться в сердце твое? Дозволишь ли вопросить себя, что виною размышлений твоих? Утешаешься ли повсеместным ликованием природы или воссылаешь ты обычную жертву молений к небесам?
Филомар вместо ответа открыл объятия, и юноша упал на грудь его.
— Ночь старца коротка,— говорил Филомар,— сон оставил меня еще до рассвета, а молитва моя упредила солнце. Но ты спал крепким сном, мой милый Зиновий, горячая слеза родительская, окропившая румяную ланиту, не пробудила тебя.
— Так, сон мой был крепок: чрезмерная усталость причинила его. Ты знаешь, родитель, что я встретил весну далеко от нашей хижины, далеко в дремучих лесах. Преследуя диких зверей, переплывал я реки и провождал ночи в пустыне. Ты сам приучил меня к трудам. Вчера, утомленный дальностию пути, бросился я на кожу убитого мною медведя и спал так сладко, так сладко, как не один из гордых повелителей наших, верно, никогда не сыпал на роскошнейшем ложе своем. Прелестные мечтания услаждали душу мою. О родитель, я и теперь еще трепещу в восторге от сих мечтаний! Не само ли небо послало мне столь восхитительный сон, и не предвещает ли он будущего? Выслушай, отец мой, что мне снилось, выслушай. Сначала все бедствия Отечества нашего, как бы в некоей пространной картине, живо и совокупно представились взору моему. Бедные поселяне уныло влачили плуг под грозою бича литовского. Кровавым потом и горькими слезами орошали они землю, которой плоды расхищали у них гордые властелины. Девы отторгались сластолюбием тиранов от сердец матерей, юноши насильно влеклись из домов отеческих под кровавые знамена врагов. Цвет полей и злак наших нив пожираем был конями литовскими — и сыны Малороссии, лишенные воли, собственностей и законов, изгибались под тяжким бременем даней и налогов. Томно отзывался скрытный стон народа, глухо звучали цепи рабства. Солнце, казалось, не хотело светить стране порабощенной. Ночь и безмолвие окружали Отечество наше. Вдруг блеснула молния, прогремел гром и раздался голос невидимого: ‘Восстаньте и бодрствуйте: час свободы настал!..’ В тысяче местах воспрянули рабы, и цепи сокрушились. Тысячи возникали среди полей, целые полки, как будто родясь из земли, стекались под хоругвия Отечества. Везде слышны были клики призывные, везде сверкало оружие. От степей крымских до лесов Волыни, от Буга до Днепра, от Дона и Помория до рек Сулы, Ворсклы и Тясмины двигались ополчения. Поля дрожали под копытами коней. Является герой, вдохновенный небом, подкрепляемый счастием. Он велит — и тысячи малороссийские повинуются ему, подъемлет меч — и тысячи литовские бегут. Великий духом разделяет рати на ополчения, указует ополчениям пути — и вся Малороссия двинулась к бою. Долго свирепствовала брань. Наконец злодеи изгнаны, Отечество наше очищено, и кровь литовская, реками пролитая, смыла даже следы притеснителей с лица Малороссии {Здесь довольно кстати заметить весьма любопытный поступок Хмельницкого, о котором упоминают писатели польские. Когда Малороссия объявлена была, вследствие договора Збаражского, независимою, Хмельницкий, зная твердо науку действовать на сердца и умы народа, предписал универсалами, грамотами, чтобы все малороссияне и украинцы переменили польский покрой платья, стрижку волос и проч. В течение нескольких дней весь народ омывался купаньем в реках и озерах, а по всем церквам читали очистительные молитвы, при колокольном звоне. Все сие делано было для того, чтоб омовением и молитвою изгнать иноплеменный дух.}. Тут солнце воссияло во всем своем блеске, мрак исчез, небо раскрылось, и богиня, прелестная, как весна, цветущая всеми красами младости, остановилась в воздухе на златом облаке. Она улыбнулась — и громы браней потухли, простерла руку — и навела тучную зелень на томные поля. Тысячи овец зашумели вокруг источников, нивы озлатились, города начали возникать и реки покрываться судами… Все узнали в богине сей — Свободу. ‘Свобода! Свобода!’ — восклицали миллионы — и миллионы благоденствовали… Но ты плачешь, родитель мой!.. Ты плачешь? Что причиною твоих слез?
— Сладкие напоминания прошедшего и горесть настоящего. Было время,— говорил Филомар,— было время, когда и мне снились такие же сны, когда и я мечтал во сне, мечтал и наяву о свободе Отечества нашего. Блистательна была заря жизни моей: я стоял на высшей степени у престола Сигизмундова. Государь литовский называл меня другом, обвивая скипетр свой лаврами, пожатыми мною за Дунаем и на брегах Евксина. Часто предлагал он мне дары: я всегда отрекался от даров его. Однажды неотступно спрашивал государь сей, в чем я полагаю мое счастие. В свободе Отечества моего — отвечал я. Ответ сей не полюбился самодержцу властолюбивому — зависть воспользовалась сим, клевета наполнила весь двор раболепным шепотом о каких-то злых умыслах, в которых старались меня обличить, и, не обличив, отдалили от двора. Корыстолюбивые вельможи, под благовидным предлогом отнятия способов вредить Польше, отняли мое имущество. Сей замок предков наших опустел. Я перешел в теперешнюю хижину. Там, не стерпя ударов рока, умерла нежная твоя мать,— и там же в недрах нищеты возрос ты, сын мой, ты, рожденный в счастливейшие времена и, может быть, определенный к жизни горестной, а что всего ужаснее — и к вечному рабству.
— Нет, родитель мой! Не рабу даровал ты жизнь, не для рабства воспитал меня… Ах! Не сам ли ты возвысил дух мой, внушил мне благородство чувств, открыл всю прелесть свободы и весь позор рабства? Не ты ли озарил ум мой светом наук? Не ты ли наградил меня средствами пользоваться опытами древности, восхищаться бытописаниями греков и римлян? Удел рабства, родитель мой, есть невежество. И для чего знать рабу, что были люди, которых великий дух управлял народами, расторгал позорные цепи, двигал престолами и строил города среди глухих пустынь? Для чего знать рабу, кто были Епаминонды, Скандербеги, Вирияты, Пелазгии, Сертории? Но почто вызывать мне сих великих мужей из столь отдаленных веков глубокой древности, когда и в самые недавние времена в родной и сопредельной нам державе найти подобных можно? Давно ль рассеялись грозные тучи, гремевшие в пространных небесах могущественной России? И не сии ли самые литовцы, которых иго угнетает нас ныне, дерзнули наложить оковы некогда на древнюю столицу великих царей? Так мгновенные успехи довели их до сей дерзости, но громы ужасной и справедливейшей мести ниспали на главы ослепленных гордынею. Святейший страдалец Гермоген, велеречивый келарь Палицын, простой родом, но знаменитый любовию к Отечеству гражданин Минин и славные вожди Пожарский, Трубецкой, Ржевский, Ляпунов и множество других, услышав стон притесненной России, восстали от глубокого уныния, восколебали народ, расторгли узы плена и даровали жизнь и свободу любезному своему Отечеству. Торжествует Россия, но стонет Малороссия!.. Доколе продлится стон ее?.. Ужели позорное рабство сие будет вечно? Нет, я чувствую, что не умру рабом!.. Звук оружия приятен слуху моему, война занимает все мои мечтания, а слава есть крайнею целию желаний моих. Отпусти меня, родитель! Я полечу под знамена одного из соседственных государей: буду сражаться, как лев, и пролитием крови и слез испрошу одной милости, чтобы освободить хотя малейший уголок порабощенного Отечества. Он, верно, не откажет мне в этом, и тогда все пусть вокруг меня пресмыкается в тине рабства!.. Жизнь независимого процветет в сладком дыхании Свободы, и кости мои уснут мирно в земле неподвластной.
— О! Если бы всякий малороссиянин мыслил и чувствовал, как мой Зиновий: Малороссия давно торжествовала бы уже свободу свою! — так воскликнул Филомар, обнимая сына.
— Позволь же, родитель мой, позволь мне, следуя влечению моего сердца, искать трудов воинских и славы.
‘Кровь предков играет в жилах его,— говорил Филомар про себя,— та же пылкость, то же стремление к подвигам’. Потом, обратись к сыну:
— Моления твои, неоднократно повторяемые, должны исполниться. Скоро совершится тебе двадцать лет. В сии лета Филомар Хмельницкий был уже покрыт ранами и славою… А сын его?.. Так! Нам должно будет наконец расстаться! Но прежде всего надлежит тебе исполнить священную для нас обоих обязанность.
Тут Филомар напомнил сыну о Вассияне, его крестном отце, о котором и прежде ему не раз говаривал. Мудрый Вассиян, близкий по родству и дружбе Филомару, был наставником его в юности и другом в зрелых летах. Задолго перед сим уклонился он в безмолвную пустыню на лесистом берегу Днепра. Филомар во всех важнейших случаях жизни советовался с ним и почел бы за преступление не представить Зиновия юношею тому, кто любил лелеять его на руках своих еще ребенком.
Между тем солнце стояло уже высоко: тени приметно сокращались, зной становился томителен, многочисленные стада овец с шумным блеянием спешили с полей в рощи, волы протяжно ревели под плугами. Утомленные рабы-земледельцы искали мгновенной прохлады под тению дерев… Все возвещало час полудня, а в роскошных чертогах вельмож литовских едва только начинался еще день.
Филомар и Зиновий, заменивший собою посох отцу своему, тихо сошли в тенистую долину, где стояла их хижина. Зиновий помогал старому служителю приготовлять дичь, принесенную им из лесов, потчевал отца своего медом диких пчел, постилал ему ложе из листьев и душистых трав,— и Филомар плакал от умиления при сих знаках горячности сыновней. Для избежания дневного зноя, положено отправить Зиновия с наступлением ночи.
Филомар вручил ему тайное рукописание к Вассияну, указал путь к жилищу пустынника, снабдил советом опытности, благословением родительским — и юноша, с тулом, звенящим за плечами, играя легким копией, весело пустился в путь свой под алым блеском вечерней зари.
Он зашел было проститься с другом своим Осмундом, но Осмунд был на охоте. К рассвету быстрый юноша любовался уже окрестностями Днепра, который в весенних разливах топил высокие берега свои и синелся, как море, в отдаленности. Три ночи продолжал Зиновий путь вверх к истоку Днепра, провождая большую часть дня под тению дубрав. Дичь и лесные плоды составляли пищу его. Каждая стрела, пущенная меткою рукою юноши, приносила с собою добычу. Он не хотел заходить в села, где ничего не слышно, кроме звука бичей литовских и стону малороссиян. Четвертая утренняя заря осветила странника в жилище пустынника.
Зиновий застал старца, совершающего утреннее моление. Обнаженными коленами стоял он на жестком граните. Белая брада струилась до чресл. Свежий утренний ветерок развевал кудри сребристых волос.
Юноша с благоговением остановился и ожидал, пока моление кончится.
— Кто ты, юный звероловец? — вопросил Вассиян, окончив молитву свою.— Что заставило тебя проникнуть во глубину дикой пустыни?
— Воля родителя моего и собственное желание осенить себя твоим благословением. Я Зиновий, сын Хмельницкого из Чигирина.
— Сын друга моего Филомара! — воскликнул старец и дрожащими руками прижал юношу к сильно бьющемуся сердцу в ветхой груди своей.
После некоторых предварительных расспросов и объяснений они вошли в хижину, одну стену в оной занимало большое деревянное распятие. Бледная лампада теплилась перед ним. Зиновий подал хартию от Филомара, и, между тем как старец занимался чтением, юноша озирал хижину любопытными взорами и старался проникнуть в смысл изображенных на стенах ее картин. Живопись представляла разные лица из житий святых. На одной из картин написаны были страдания мученицы: отрубленная голова дымилась кровию в руках исступленного отцеубийцы. Другие изображали христиан, страждущих в глубочайших пещерах. Черный мрак темниц озарялся ярким сиянием от лица ангелов, прилетавших окроплять несчастных узников небесною росою утешения. На прочих видел он дремучие леса, безмолвные пустыни, где отшельники, обремененные веригами, сражались с пылкими страстями. Распаленное воображение творило призраки и ужасы пустынные.
Между тем Вассиян, у которого старость притупила зрение, с трудом прочитывал писание своего друга и с частым помаванием главы (в знак сомнения) ‘не ручаюсь,— говорил про себя,— трудно… однако ж попробуем’. И обратись к Зиновию:
— Внимание твое обращено на сии картины,— сказал он.— Это плоды прежних лет моего уединения. Я последовал примеру сих угодников божиих: каждый из них, после бурного плавания в океане света, уклонялся в мирную пристань уединения и, вечерея жизнию, тихо знакомился со смертию и вечностию. Но счастливее стократ юноша, постигший всю цену уединения, всю суетность наслаждений земных и высокое таинство жизни загробной!.. Тихо займется заря дней его, весело отсветит солнце жизни… В глубокой тишине едва слышен ему дальний шум мира и ропот суетливых обитателей его. Любезный юноша! Бури ужасают пловцов, бури заносят их из одной части света в другую,— от берегов, блистающих великолепными городами, к диким, необитаемым странам: но бури житейские свирепее морских…
Зиновий слушал старца и не мог понять, к чему клонились слова его.
С любезною простотою угощал Вассиян гостя своего и после умеренной трапезы предложил успокоиться от трудов. Юноша уклонился под тень древнего дуба, подле гремучего источника, положил голову на мшистые корни — и сладкий сон одел беспечного крылом своим.
Как приятен сон юности в лета счастливой невинности, доколе чувства безмятежны, душа покойна и совесть, ясная, как лазурь неба, не затмится еще тлетворным дыханием страстей! Во время сна Зиновиева пустынник сидел у порога хижины в глубокой думе о важном поручении своего друга. Еще раз перечитывал он хартию его: ‘Я посылаю к тебе сына,— писал Филомар,— кровь Хмельницких кипит в жилах его и сердце сильно бьется при имени свободы и славы. Учение не могло довольно насытить всех его способностей. Скоро уразумел он язык Гомера и Тацита {Известно, что Хмельницкий знал оба сии языка и на последнем писал грамоты к королям польским.}, его деятельность неотступно требует новой пищи: оружие, лавры и слава — вот его милые мечты, предметы надежд и желаний. Испытай сего любимца души моей, друг мой! Проникни взором мудрости в тайные извития его чувств: может быть, есть еще средство утолить в ней сей глад юного сердца, сию жажду к войне, успокоить волнение души, готовой принять все страсти и подвергнуться всем бедствиям жизни. Пусть сладость беседы твоей смягчит в нем ретивость юного духа, умерит чувства и потушит, если можно, сию пламенную страсть к славе — ибо что такое слава мира сего? Я пробегаю ряд славных людей и не нахожу ни одного, который бы не страдал от самонравия государей, от неблагодарности народов и умер бы спокойно… И я сам не довольно ли испытал тщету всего величия земного? О! Если бы я тебя послушал, скольких горестей, скольких бедствий избавился бы в жизни! Признаюсь, я желаю, чтоб сын мой забыл о свете и, сам забвенный светом, в спокойной неизвестности, подобно безыменному пустынному ручью, провел век свой мирным гостем юдоли земной. Жажда к военной славе растравляет только душу, не делая ее счастливою. Иное дело, если б у нас было Отечество… Но мы рабы! Истинная слава и бессмертие не могут быть уделом нашим. Испытай же моего сына!.. Если увидишь, что дух его неукротим и стремление к подвигам необоримо, то… Видно, всему роду Хмельницких суждено бороться с бурями страстей и быть игрою случаев’.
Кроткий Вассиян, все еще в задумчивости, пошел к тому месту, где уснул Зиновий, но его уже там не было. Чрез несколько часов юноша возвратился, обремененный ношею настрелянной им дичи.
С восторгом рассказывал он о множестве различных птиц и в сих пустынях, о диких зверях, которых рев доходил до него из глубины леса.
— Если б был здесь,— говорил он,— друг мой Осмунд, мой верный товарищ в трудах и сподвижник в звериной ловле, то мы без страху проникли бы в самую мрачность ваших лесов и смело напали на берлоги черных медведей.
— Видно, ты очень любишь охоту? — сказал Вассиян.
— Как не любить ее! Ведь она точный образ войны!
— И притом такую опасную.
— Чем более опасности, тем больше славы!
Старец пожал плечами и вошел в хижину совершать вечернее моление. Зиновий остался один, оправлял свою дичь, смотрел на заходящее солнце и мечтал… Шум дерев, гул и шелест по лесам представляли пылкому воображению его шествие полков. Ему казалось, что дубравы преображались в ополчения, поля покрывались строями, а звук оружия далеко растекался по ветрам. Бурное течение Днепра еще более питало мечтательность сию, представляя образ сражений. День протек, солнце, озлатив зеленые венцы гор, остановилось на минуту в виде светлого алого шара, тихо зыблясь в сизых тенях, среди зубчатых гранитных скал… Наконец оно угасло, и вечер со всеми своими прелестями наступил.
Пустынник кончил молитву, взял юного гостя за руку и медленными стопами пошел с ним на возвышеннейший холм к Днепру. Они сели. Обширный круг окрестностей представился зрению: река шумела по долинам, берега ее потонули, верхи высоких гор зеленели в виде мелких островов, земляные глыбы и бурею исторженные дерева носились по волнам, луна тихо всплывала на горизонт, хладные лучи ее, казалось, приподымали край завесы, которою ночь покрывала землю. Вечерние росы рассыпались алмазными искрами и засветились! Все посребрялось в той стороне, тогда как в противолежащей темнели сумерки. Заря догорала в румяном сиянии, пурпур отсвечивал в зеркале тихого залива. Ничто не нарушало глубокой тишины ночи, кроме глухо ревущих вод и таинственного шепота засыпающих лесов.
При сем священном величестве природы пустынник и Зиновий долго безмолвствовали в умилении сердечном. Наконец первый прервал молчание.
— Ты видишь,— говорил он,— что с отсутствием дня вся природа умолкает и покоится: так проходит день сует наших! И целая жизнь не есть ли один мятежный день? Иные до самого гроба не знают успокоения, борясь беспрерывно с волнами пучин мирских, а я, благодаря провидению, хотя скользкою стезею опытов, достиг надежной и бесшумной пристани. Живя в обществе среди бесчисленного множества воплощенных страстей, нельзя не покориться им. Но уединение ограждает человека от всех посторонних наветов, от всех внешних ударов судьбы. Когда война свирепствует в одной из чуждых нам областей, мы сожалеем только о бедных гражданах ее, но кто имеет там свои поместья и домы, горько сетует, страшась, что все его имущество погибнет от меча и пламени врагов. Общество людей есть поле вечных битв. Кто имеет в нем свою собственность, тот беспрестанно должен трепетать о потере…
Вассиян говорил с жаром. Юноша слушал с почтением и равнодушием: в продолжение речи старца острил он на отломке гранита копие свое, служившее ему вместо посоха. Пустынник приметил холодность слушателя и, продолжая испытание, завел совсем другой разговор:
— Сколько тебе лет?
— Отец мой говорит, что уже скоро кончится двадцать.
— И я думаю то же. Ты родился, любезный Зиновий, в блистательную эпоху жизни твоего родителя. Ополчение казаков вверено было Сигизмундом отцу твоему: он воздвигнул хоругвь Отечества, и тысячи малороссиян, ревностных любителей славы и браней, стеклись по гласу его. Филомару и мне вручены булавы начальства. Сыны Малороссии не могли сражаться для свободы, но им дозволено было сражаться для славы — и полки храбрых с веселием летели на брань. Война была с турками. Еще польские легионы не успели двинуться, а быстрые казаки уже покрыли берега Днестра лесом копий своих. С великою силою визирь перешел реку и пестрые шатры свои раскинул на необозримых долинах. Турки не двигались далее, и мы стояли. С каждою утреннней зарею воздух оглашался диким криком их тысячей, воссылавших моления к пророку. Топот и ржание бесчисленных коней, глухой бой по нахрам и резкие звуки труб наполняли окрестности бранною грозою, но отец твой, чуждый страха и враг бездействия, равнодушно взирал на гордость мусульман. Умышленно показывая, будто страшится множества их и желает окопаться, он повелел мне с частию легких войск обойти беспечного неприятеля с крыла. С вечера и до зари утренней шел я с ополчением своим по самым непроходимым и скользким в конце осенних месяцев путям. При слабом мерцании умирающей луны то взбирались мы на крутизны гор, то сходили в пропасти и с саблями в руках пробирались сквозь чащу дикого леса. Наконец восходящее солнце указало хребет неприятельских ополчений. Ревность к бою превозмогла усталость: никто не думал об отдыхе, мы подали условный знак — и…
Тут Вассиян остановился, чтоб взглянуть на Зиновия. Юноша пылал, глубокое внимание оковало все чувства его, он с жадностию пожирал каждое слово старца — и…
— Далее, отец мой, далее! Я сгораю нетерпением слушать тебя.
Старец посмотрел на юношу, улыбнулся и продолжал:
— …и — пушки, искусно скрытые отцом твоим, загремели… Мы ударили с тылу, а конница малороссийская, распахнув знамена, сомкнув ряды и громко воскликнув: ‘За веру и славу!’ — быстрее вихря помчалась на чело стана турецкого… Ужасна была сеча, кровь разлилась по земле, и кровию обагрились воды. Наконец неприятель, смятый, опрокинутый смелым налетом наших войск, уступил поле. Страх убыстрил отступление неверных и превратил наконец в решительное бегство. Мусульмане запрудили реку телами. Поражение было совершенно: огромный стан, великие обозы, богатство и трофеи достались в руки казаков, и отец твой, под тучами густого дыма, на полях, облитых кровию и устланных трупами,— принял свежий лавр из рук победы.
— О мой отец, великий отец мой! — воскликнул юноша вне себя, обливаясь горячими слезами. — Для чего не говорил ты мне никогда о славе твоей? С каким пламенным восторгом облобызал бы я победоносные длани героя! Но продолжай! Ради бога продолжай! Беседа твоя приятнее млека в день жажды и слаще меда ароматных лип.
— Отец твой написал с поля сражения к Сигизмунду: ‘Государь! Легионы польские были еще далеко, а неприятель в глазах — храбрые казаки горели нетерпением сорвать шатры неприятельские концами копий своих, мы сразились, матерь божия стала за нас, Магомет дрогнул, и сила гордых разбита в прах! Пленных пашей и трофеи с благоговением повергаю к стопам твоим’. Сигизмунд, признательный на сей раз к заслугам Филомара, не умедлил благодарностию. Меч, осыпанный дорогими каменьями, булава гетманская и бунчук приготовлены в дар победителю. Супруга Сигизмундова собственными руками вышила почетное знамя для войска казацкого. С сими-то дарами отправилась к армии твоя мать, бывшая в великих почестях при дворе. Многие прелестные девы из соотечественниц наших сопутствовали ей. Между тем Фил омар не дремал на лаврах: он взял валовым приступом крепость турецкую и разбил остаток войск, оградивших себя окопами в поле. Тем окончилась война. В это время прибыла в стан победителей твоя мать. Она была беременна и вскоре разрешилась — тобою. Ужасна была ночь, в которую родился ты! Осенняя буря возмутила природу, красные молнии раздирали черную завесу туч, гром катился за громом, и лезвия копий наших, подобно рядам зажженных свеч, горели некиим синим пламенем, нисходившим с небес. Но с первым лучом зари тишина восстановилась, и солнце воссияло в полном великолепии своем. Белобрадые старцы, презирающие в таинство судеб, заключили, что жизнь твоя будет бурна, мятежна, но…
— Будет ли она славна, отец мой? Ибо человек без славы есть напрасное бремя общества, ничто не отличает его в общем стаде тварей земных.
— Она озарится наконец славою!
— О, если бы провидение оправдало сие предвещание! — так воскликнул Зиновий, и в сию минуту исступленного восторга можно было видеть по блеску очей, пыланию ланит и движению лица, сколько сильно трогало его повествование сие и чем он некогда может быть. Старец видел это, но притворно показывался равнодушным.
— Итак, ты желаешь события сего пророчества,— говорил он,— и бури не страшат тебя, мой милый Зиновий?
— Одни малодушные страшатся определений судьбы. Я видал, что с наступлением бури, когда влажные облака, гонимые ветром, в великом беспорядке взбегают на горизонт, все робкие птицы, суетясь и тоскуя, с криком ищут убежища, но смелый орел, отважно ширяясь на ветрах, парит под блеском молний и сражается с тучами!..
— Я понимаю, что ты хочешь сказать,— возразил Вассиян, перебив речь его,— но, сын мой, не лучше ли пройти поприще жизни сей стезею мира, стезею, усеянною цветами простых наслаждений? Не приятнее ли жить покойно, в светлой хижине, услаждаться дружбою, питаться млеком стад своих и одевать себя домашним руном, весело засыпать в благоухании цветов и еще веселее пробуждаться сладким гласом утра? Не лучше ли, утолив беспокойство юного сердца, сочетать его с сердцем милой девицы — выбрать супругу верную, кроткую, соединяющую разум с нежностию? Не благоразумнее ли укрыть светильник жизни своей от вихрей случайности, от мятежа людских страстей под тень домашнего благополучия, быть для того, чтоб насладиться бытием своим, и, процветя сединами, остудив привязанность к жизни, тихо угаснуть в объятиях любимицы души твоей, в кругу семейства, опершись на веру и чистую совесть?
Зиновий молчал.
— Юноша! Думаешь ли ты, что шум оружия доставляет приятнейший сон, чем журчание родных ключей?.. Где надеешься быть спокойнее, в теплой хижине или в ратном шатре, нередко раскинутом на снегах и окруженном всею суровостию зимних бурь и трупами мертвых и умирающих? Отвечай же, как думаешь?
— Бури и слава, отец мой, да будут уделом жизни моей! Для славы готов сразиться со всеми бедствиями в мире. Но да поразит меня небо всеми громами своими, если честолюбие станет управлять поступками моими, если возжажду славы для личных своих польз. Нет, я хочу приобресть славу, чтоб получить доверенность народа и, уважая святость оной, употребить ее к его же благу. Теперь ли то время, о мой отец, чтобы помышлять о мирной жизни и тихих радостях семейного счастия? Что сказал бы ты о детях, празднующих брачный пир свой подле смертного одра умирающей матери! А разве Малороссия не матерь нам? Разве не на смертном одре возлежит она? И кто не видит глубокой могилы, изрываемой ей самовластием тиранов? Так! Каждый малороссиянин должен забыть ныне все наслаждения человека, все радости жизни и помнить только одно Отечество. Да угаснут свети брачные, да исполнится край наш слезами, стонами и молением! Пусть каждый супруг отречется разделять счастие брачного ложа с младою подругою, жених да не вводит невесты во храм и матери да поклянутся не приближаться к колыбелям первенцов своих, доколе не будет свободно Отечество! Нет наслаждений в оковах, и жизнь, дар неба для благородных и свободных существ, не должна быть уделом рабов!
Вассиян глубоко вздохнул и, помолчав несколько: ‘Трудно одолеть определение неба!’ — сказал он тихо и продолжал рассказ:
— Восхищенный родитель взял на руки новорожденного и вынес пред войско: гром пушек и восклицания ратников встретили — тебя!.. Среди железного леса копий и мечей, на поле ратном, в виду дымящихся ниспроверженных окопов неприятельских и разбитых стен, почтенный пастырь церкви совершил крещение твое. Вода зачерпнута была из Днестра и налита в купель шлемами храбрых. Один из воинов, имевший почти столько же ран, сколько считал лет жизни своей, и другой я — были восприемниками твоими.
Зиновий с безмолвным почтением облобызал руку старца, Вассиян прижал его к сердцу и продолжал:
— Под звуком труб и веянием знамен ты был повит, хоругвь Отечества осенила колыбель, повешенную на ратовье копия, родительница твоя, несмотря на знатность сана, обещала быть сама твоею кормилицею, отец же — наставником твоим. ‘О боже! — восклицал родитель твой, подъемля тебя к небу.— Даруй, да соделается младенец сей наследником славы предков своих и, если не силен будет разорвать цепей своего Отечества, пусть обовьет их свежими лаврами!’
Слова пустынника с неизъяснимою силою действовали на Зиновия: все струны сердца его потряслись.
— Так, я вижу ясно,— сказал по некотором молчании Вассиян,— я вижу, что не рожден ты для спокойствия!.. Будь здесь или последуй за мною в хижину: я напишу ответ твоему отцу.
Зиновий остался. Ночь неприметно пролетела. Уединенная звезда утра, как тлеющая искра, краснеясь, сверкала на синем краю неба, вечерний соловей умолкал, и ранний жаворонок, незримый в радужных кругах, казалось, ронял с высоты рассыпчатые звуки песни своей. Свежий ветерок прохладил воспаленные чувства юноши, заря осенила его розовым сиянием, и сладкий сон увел за собою по златым тропам в цветущие долины мечтаний. Вассиян, возвратись в хижину, в сумерках догорающей лампады написал следующий ответ Филомару: ‘Я исполнил поручение. Не нужно дальнего испытания, чтоб увериться, что сын твой не рожден для спокойного уединения. Может быть, сердце его умягчилось бы и растаяло в обильном вертограде счастия, на мягком лоне роскоши и неги, но воспитание, доставленное ему тобою, и самая бедность ваша укрепили и возвысили дух его до степени геройства. Это юный лев, видящий добычу в единых подвигах, это орел, который умрет с тоски, если обрежут ему крылья. Скорей удержишь стремление Тясмины к Днепру, нежели порыв сына твоего к славе. Итак, молись за него богу, приготовляйся к разлуке и остри меч отцов твоих’.
Три раза встречал Зиновий солнце в пустынном уединении Вассияна, и вечер третьего дня назначен был для разлуки. Пустынник благословил крестника своего образом Спаса нерукотворенного. ‘Сей образ,— говорил он,— защищал грудь мою во всех кровопролитных боях от тысячи неприятельских стрел — да совершит он таковое же чудо и над тобою, сын мой! Я бы охотно подарил тебя мечом и копией моим, но, сделавшись орудиями мира, они уже не будут годиться в бранях: копией я копаю питательные коренья, а мечом пожинаю целебные травы’. После сего взял пустынник копье и стрелы Зиновиевы, положил их перед иконами, прочел тихо таинственные молитвы и омочил освященною водою.
Из объятий пустынника, окропленный его слезами, осененный отеческим благословением, юноша спешил к дому родительскому. Свежая легкая кровь играла в жилах его, юность придавала крылья ногам — и он не ведал усталости.
Беспечная юность, прелестная заря бурного дня жизни, цветущее преддверие тернового лабиринта горестей, сколь блаженна ты мирным спокойствием чувств своих, светлою совестию, новостию надежд, свежестию мечтаний, а более всего своею неопытностью! Ты не имеешь еще печальной способности предузнавать грядущие бедствия и увядать преждевременно в тоске предчувствия! Спокойно засыпаешь ты на краю глубокой бездны и весело играешь в цветах, не заботясь, что громы готовы ударить над тобою! Горесть ожидала Зиновия в жилище отца его. Нежный Филомар страшился быть вестником печали.
Зиновий имел редкое сокровище в жизни, священный залог благости небесной — он имел друга! Осмунд, прекрасный юноша, покорный сын, благочестивый почитатель веры отцов своих и страстный любитель свободы, был вернейшим и единственным другом его. Вместе читали они греческих поэтов и римских историков, вместе странствовали по лесам, совокупными силами поражали диких зверей и нередко, рука об руку, переплывали Днепр даже во время сильной бури. Осмунд, будучи несколько старее друга своего, был степеннее, рассудительнее. Первый, избегая опасностей, умел им противостоять, другой любил находить и побеждать их. Осмунд, никогда не плакавший о собственных горестях, проливал слезы о пленении Отечества. Зиновий горел желанием пролить кровь свою за него. Один был осторожен в предприятиях, бережлив в домашней жизни, строг к себе и другим, другой — щедр, великодушен, снисходителен. Оба одарены способностями ума, просвещены науками, но первый, может быть, от излишней точности медлен в соображениях, другой ловил мысли, так сказать, на полете, быстро проникал в связь обстоятельств, в настоящее течение дел и смелости заключений отгадывал будущие последствия, словом, Осмунд мог быть славным, а Зиновий великим человеком. Свычка, подкрепляемая сходством воспитания, образа мыслей и правил, стеснила узы искренней дружбы между двумя юношами, и сию-то связь столь искренней, верной дружбы столь бесчеловечно расторгли жестокосердые литовцы. Дорожа слишком выгодным для них приобретением Малороссии и страшась выпустить из рук страну сию, хитрые властелины не щадили и самых уничижительных средств к угнетению духа народного.
Все способы к обороне были отняты, огнестрельные орудия отобраны и порох запрещен. Даже не велено возить на торги в города тонких дров: боялись, чтоб народ не отбил дреколием прав своих. В столице польской у престола Владиславова ничем столько не занимались, как изобретением налогов на Малороссию. Хотели изнищить народ, полагая, что бедность и нужда скорее всего приучат людей вольных к покорности безответной. Сборщики податей, откупщики и приставы давили народ. Все было отдано на откуп: сбор податей, горячее вино, земля, леса, озера, рыбные ловли в реках и даже колодези — все, кроме воздуха, ибо, наконец, явились и такие наемники Литвы, которые не устыдились похищать молодых людей в Малороссии и увозить их в Польшу. Многие земледельцы, звероловы и пастыри пропадали без вести.
До сих пор жребию сему подвергались только беззащитные поселяне, наконец злодеи, разосмелясь, простерли хищение свое и на свободных благородных юношей.
В один день, вскоре после отсутствия Зиновия, отец и мать Осмундовы прибежали к Филомару в слезах. ‘Мы лишились нашего сына! — восклицали они, рыдая.— Вчерашний день напала толпа неведомых и увлекла его с собою в то время, когда он подавал утешение бедным, утомленным тяжкими трудами земледельцам. Боже, кто кроме бесчеловечных литовцев, сих лютых тигров, мог похитить у нас подпору нашей старости, утешение жизни — единородного нашего сына?’ Вскоре верный слух оправдал их догадки. Филомар плакал вместе с друзьями и сам трепетал о судьбе своего Зиновия.
Священное дружество! Страсть, благословенная небом, надежная подпора на скользком пути жизни, приятная подруга в радости, сладкая утешительница в горестях, сколько удивительно могущество твое! Один взор твой проясняет сгущенный туман печали, одна улыбка награждает все потери. Очаровательный голос твой, голос, проливающий неизъяснимую сладость до самой глубины души, водворяет спокойствие в мятежных чувствах. Прикосновение уст твоих врачует все раны сердца, пронзенного стрелами безнадежной любви или жалом диких страстей! Дружба, любимая дочь неба! Всегда постоянная в чувствах, всегда неизменная в действиях, ты подобна полной луне, равно освещающей стези путника во все часы ночи от вечерней и до утренней зари, между тем как другие страсти, сверкая лучом молнии или ложным светом блудящих огней, обольщают взор несчастного и заводят его в пропасти.
О дружба! Рай благородных душ, отрада убогих и несчастных, дружба, незнакомая вельможам и неизвестная царям! Твое стремление — забывать себя, твоя цель — созидать счастие друга. Помощница в трудах домашних, участница во всех мечтах, во всех предприятиях, никогда не являешься ты в таком блеске, как в минуты бедствия друга твоего! Первая весть о его несчастии заставляет тебя забыть все свои наслаждения, оставить все надежды и лететь с неизъяснимым мужеством сквозь тысячи опасностей туда, где гремят перуны судьбы над главою страдальца, лететь — и собственною грудию заслонять упадающего друга от ударов рока, от стрел злополучия! Свидание с другом есть перла в венце радостей, разлука — лютейшее мучение!
И сие-то мучение, может быть еще первый раз в жизни должен был испытать Зиновий. Он испытал его в полной мере. Отчаяние родителей Осмундовых и слезы Филомара скоро известили возвратившегося о невозвратной потере его. Кто выразит горесть юноши? Страстная горлица, наполняющая воздух жалобами, с беспокойством летая по лесам и бия томную грудь свою о жесткую кору дерев, не с такою горестию сетует о потере милого, как сетовал Зиновий о друге своем. Он ломал себе руки, раздирал одежды свои, вырывал клоки прекрасных власов и в диком, не растворенном слезами отчаянии проклинал тиранов Малороссии.
‘Змеи, вскормленные слезами, потом и кровию нашею, гладные волки, враны хищные! Доколе будете питаться ранами Отечества нашего? Вы, лютые, вы погубили друга моего!.. Но трепещите! Раздраженная дружба ужасна: я пробегу дикие пустыни, возмущу дремучие леса, вопли мои созовут плотоядных зверей, стоны дружбы покорят их мщению, мщение поведет прямо на сердце Литвы, исторгая стон за стон, слезы за слезы и проливая кровь за кровь! Ах, отпусти меня, родитель мой, я буду ужасным мстителем Отечества и дружбы!’
Внезапное похищение Осмунда, справедливое опасение, чтоб не постигла такая же участь Зиновия, и решительный ответ Вассияна склонили Филомара отпустить немедленно своего сына. Родители Осмундовы решились переселиться в долину Филомарову, Вассиян обещал скоро посетить его и, может быть, навсегда с ним водвориться. Несколько дальних родственников и все друзья Хмельницкого собрались проводить Зиновия в далекий путь. Все вместе пламенно молились богу в небольшом храме, сооруженном усердием Филомара. Там же, близ гроба матери Зиновиевой, три ночи сряду проводил Филомар в тайной беседе с сыном своим. Луна и тени ночные были единственными свидетелями их. Неизвестно, что они говорили, но всякий раз отец и сын возвращались в слезах.
Древний меч, переходивший от отцов к детям в роде Хмельницких, изострен и отдан Зиновию. ‘Он покрыт ржою,— говорил Филомар,— ее смывают кровию!’ Добрая мать Осмундова повесила на шею Зиновия крест и узелок с землею, взятою с гроба матери его. ‘Это предохранит тебя,— сказала она,— в дальних странах от лютейшей сердечной болезни — тоски по родине!’)
Наконец час разлуки настал. Старец Хмельницкий, укрепя все силы души своей, поручая сына богу — с мужеством героя, без слез и рыданий, простился с другом души своей.
— Итак, сын мой! — говорил Филомар.— Иди прямо в Крым, там еще не умерла слава имени нашего: старцы были очевидными свидетелями великих подвигов Хмельницких, а юноши знают о них по преданиям отцов!
Зиновий внял воле родителя своего и пошел в Крым.
Новость предметов, беспрерывное движение и твердая решимость достигнуть цели своей облегчают разлуку с местами родины. Быстро идет Зиновий по берегу Днепра, как будто преследуя бегущие к морю волны его. Красоты природы сильно действуют на сердце, еще не истомленное летами жизни, но полное восторгов и любви к изящному. Быстротечный Днепр с легкою, светлою водою часто и почти всеминутно изменяет поверхность свою пред очами странника. Малейшая отмена неба изображается в чистом зеркале вод его. Займется ли утренняя заря, и розовый пожар востока отражается огнистым румянцем в синеве реки, выступит ли солнце, и лучи его, подобно золотым стрелам, вонзаются в голубое лоно вод. Смешение света и влаги образует светлые радуги над поверхностью реки. Но не всегда глядится в нее небо веселым лицом: находят черные тучи, и мрачный сумрак ложится на воды.
Благотворная река сия невольно волнуется нашествием бурь, странствующих в пустынях воздушных. ‘Так,— думал юный путник,— нередко и добродетельнейший человек изменяется и страждет от чуждых страстей! Так и мирное благоденствие целых народов помрачается суетностию властителей их!..’ При сем размышлении Зиновий вздохнул из глубины сердца: он вспомнил об участи своего Отечества. Талисман, возложенный на грудь юноши матерью друга его, не мог долее предохранить сердце от грусти, и сия грусть и жаркие слезы, катившиеся из глаз,— дань нежному родителю, оставленной родине!
Но Зиновий, издавна трудившийся в приобретении полной над самим собою власти, старался и теперь направлять по собственному произволу течение своих мыслей. Удаляя все неприятное, он занимал ум свой размышлениями важными. Из преданий историков и рассказов отца своего составил он себе достаточное понятие о тех странах, к которым направлял путь свой. Ему известно было, сколько часто Крым — край прелестнейший на лице земном — видел изменение владычества над собою. Задолго еще до великой эпохи рождения Христова греки водворили в нем многие рои своих соотечественников. Древние тавры, жители каменистых скал, долго удерживали свободу и права в горных гнездах своих. Генуэзцы сбивали греков и на развалинах простых селений воздвигали цветущие города. Но ненадолго! Во времена великого переселения народов стада кочующих ополчений: скифы, готфы, вандалы, хазары и, наконец, турки, одни после других, наводняли сонмищами своими весь Крым, разбивали шатры на поверженных ими городах и, сталкивая друг друга с лица сего полуострова в шумящие волны морей, орошали кровию своею поля и долины. Наконец мечи татарские одолели оружие всех племен. Побежденные рассыпались и покорились, а потомки грозного Чингиса утвердили незыблемо владычество свое над тавро-скифскою страною.
Углубляясь в сии мечтания о древности и с живейшим любопытством созерцая в туманной отдаленности прошедшего картину великих событий, Зиновий неприметно достигал пределов Крыма. Одетые сребристым пухом ковыли, обширные степи пред ним расстилаются, степи, в которых очам странника в течение многих дней пути не представляется ничего, кроме земли и неба. Соляные озера, как чистые кристаллы, светятся в сих необозримых пустынях. Бесчисленные стада овец и верблюдов испещряют единообразие полей. Гостеприимство, первая добродетель татарских аулов, с приветливою улыбкою встретила Зиновия у самого Перекопа и с нежною заботливостию провождала путника в области своего владычества. Тени древесные, хижины поселян и шалаши пустырей — все считалось там временною собственностию странника — гостя, посылаемого самим небом, по мнению татар.
Но оставим на минуту Зиновия наслаждаться приятностию гостеприимства и посмотрим, что происходит далее, в середине Ески-Крыма. Новый султан турецкий вознамерился ознаменовать вступление свое на престол оттоманов порабощением цветущего полуострова, который только по единству веры был в некоторой дотоле зависимости от Порты. Великий флот приготовлялся перевести из Анатолии многие толпы янычар, спагов и арабов, долженствовавших наложить цепи рабства на свободный Крым.
Скорые вести уведомили крымцев о покушении их врагов. Хан крымский, старец, почтенный летами и знаменитый подвигами, выступил в поле с юным сыном своим. Не могли знать наверное, в каком именно месте пристанут турки к берегу, и потому должно было принимать меры к обороне в различных местах одинаково.
Все было в тревоге и волнении, ибо всякий дорожил свободою более жизни. Все просили о защите себя небо, вождей своих и даже самую бездушную природу. ‘Свирепейте, воды тихие! Проснитесь, ветры горные! Бушуйте, пучины глубоких вод! Катитесь волны на волны! Смущайте моря, бури неутешимые! Да поглотят кипящие бездны гордые строи кораблей, несущие нам цепи и рабство!’ — так восклицали жители приморские, потомки древних греков. ‘Дикие горы, взнесите хребты свои до небес, покройтесь лесами дремучими, породите свирепых зверей, да не дерзнут преступить вас злодеи вольности отечества нашего!’ — сей был голос горных тавров. ‘Воскресните, огни подземные! Проснитесь, горы, дышавшие пламенем! Исторгнитесь из челюстей ада, вихри огненные, раскалите землю, воспламените моря и, поднявшись пылающею стеною от глубоких долин до высокого неба, спасите, защитите нас от грядущих к нам тиранов!’ — так взывали племена приморских генуэзцев к потухшим громадам пепла древних вулканов. ‘Святой пророк! Мы не стремимся к слепому безначалию, к дерзкой необузданной вольности: мы желаем только защищать отечество, права, упроченные нам столетиями, и целость законов, для нас благодетельных’ — слова сии были в устах всех старцев татарских. ‘Свобода или смерть’ — восклицали пылкие юноши, остря заржавленное оружие на приморских скалах. Моря, пустыни, долы звучали кликом свободы, и любовь к отечеству одела весь полуостров, как горная горлица гнездо свое златыми крылами, смело вопрошая: ‘Кто дерзнет обидеть чад моих?’
В таком-то величественном виде должен был Зиновий узреть древний Крым. Но путь степной затруднителен: надлежало идти по тропам, отвердевшим под стопами путников и раскаляемым солнечными лучами. Юноша уже несколько дней проходил сею степною дорогою. Везде слышал он о вооружении крымцев только поверхностно: никто не мог удовлетворить любопытству его обстоятельно, наконец счастливый случай представился. После продолжительного знойного дня наступал прохладный вечер: края чистого неба со всех сторон представлялись в соединении с гладию полей, и западающее солнце казалось уходящим под землю. Одна половина его уже сокрылась, другая догорала еще в виде большого огненного полукруга на самом краю обзора, и последние лучи его длинным протяжением, как будто расстилаясь по земле, тускло освещали седое пространство степей. В это время Зиновий увидел недалеко от дороги сельский домик, тенистую рощу и старца, созерцающего захождение степного солнца. Надежда на гостеприимство назначила ему место сие для ночлега, приветливость встретила у порога хижины.
Два прекрасных отрока, по повелению престарелого родителя, нагрели воды, распустили в ней мыла из душистых целительных трав и умыли утружденные ноги Зиновия. Несколько кистей винограда, арбузы алые, как заря, сочные дыни, различных родов сливы, черешня и густое млеко, присоединяющее к отменному вкусу благоухание зелий, питающих стада на пажитях крымских,— все сие немедленно гостю представлено.
Мы еще не сказали, что Зиновий разумел хорошо татарский язык, отец и старый татарин, служивший некогда в доме их, доставили ему случай выучиться оному. Благоразумный юноша любит беседу старцев. Зиновий с удовольствием слушал хозяина своего, который с особенным восхищением описывал приятности пастушеской жизни.
— Жизнь рыболовов и охотников,— говорил он,— трудна и заботлива: первые осуждают себя на вечное заточение в диких скалах при шумных порогах или на берегах наших морей, другие, скитаясь по лесам, проводят век свой в беспрерывной страже за дикими зверями и в опасной войне с оными. Правда, что по расчетам корысти все выгоды на их стороне, ибо те и другие выручают много серебра за свои добычи, но приятности постоянной жизни, но безмятежность мирных дней, но совершенное неведение заразительных наслаждений роскоши и, наконец, ничем не нарушаемая независимость от самого рассвета и до сумерков жизни принадлежит, конечно, одним только пастырям. Ибо кто будет завидовать пастырю, не имеющему ни злата, ни сокровищей? Чья рука вооружится на отнятие простых даров природы, которые он с таковою же, как и она, щедростию предлагает каждому? Но если ополчатся злодеи на свободу нашу, тогда и мирные пастыри становятся страшными воинами, тогда посохи превращаются в копья, вместо свирелей блестят мечи и ценою лучших овец покупается оружие у наших горных соседей.
Далее, вопрошаемый Зиновием, рассказывал старец обстоятельно о вооружении народа, показал фирман ханский, которым призывались вольные люди из всех племен на защиту отечества, и продолжал:
— Я отпустил трех сыновей моих и, если враг усилится, пойду с сими двумя отроками пролить последние остатки хладеющей крови и положить тело свое в одну могилу с тысячами братии. Нет! — продолжал он с жаром.— Не попущу, чтоб дерзкий победитель вломился в потаенную дверь моего гарема, чтоб ножи турецкие точили кровь моих стад и кони их топтали пажити долин моих — лучше стократно приму смерть!
Старец умолк, а Зиновий рассуждал, с каким пламенным рвением защищает народ отечество свое в то время, когда беспрепятственно пользуется своею природного свободою под покровительством законов, неизменных в смысле и могуществе своем, и совершенною безопасностию — оградою прав и выгод общественных. Но сколь, напротив, слабым и малодушным делает его лишение наследственного преимущества гражданина и родового права человека!.. Ополчения рабов, влекомые корыстию, необходимостию или грозою на пролитие крови в чуждой стороне, могут ли противостать людям вольным, обороняющим веру, законы и все частные выгоды, нераздельные с выгодами общества, которого они члены? Бессмертия и похвал достойны те правители народов, думал Зиновий, которые, признав над собою торжество владычества законов, не стремятся отделять собственных выгод от выгод общих, которые богаты богатством народа, непобедимы его мужеством и счастливы счастием оного! Так рассуждал юный Хмельницкий: тайное предчувствие говорило ему, что некогда и сам он может соделаться устроителем судеб народа.
Кратка бывает ночь путника, сгорающего желанием достигнуть цели своей. Еще не рассеялись утренние сумерки румяным блеском зари, а Зиновий готовился уже в путь. Блеяние ягнят, заключенных в зеленой ограде, и матерей их, прибежавших с полей с полными млека сосцами, пробудили юношу.
— Куда так рано? — спросил старец.
— Спешу принести о тебе весть сыновьям твоим,— отвечал Зиновий.
И тогда только узнал хозяин о намерении своего гостя — ибо по обычаю тех стран при угощении путника воспрещено любопытствовать об имени его и цели странствия. Старец обнял юношу и поручил повторить за себя сынам своим, что смерть их почтет благословением пророка, если они умрут свободными, исполнив великий долг свой, но умрет сам от горести, если увидит их рабами и отечество покоренным.
Они расстались. Скоро миновал Зиновий степную и вошел в каменистую полосу Крыма. Высокие скалы, покрытые кустарниками, развалины древних городов, цепи холмов и быстрые речки составляли в глазах его картину, совсем противоположную наготе степей. Леса синелись в отдаленности. В сей части полуострова воздух был прохладнее, долины свежее, большие табуны лошадей, не терпевших неволи, паслись на берегах протоков, наполняя окрестности ржанием. Нетерпение убыстряло шаги Зиновия, ему казалось, что турки достигнули берегов, что храбрые татары уже пожали лавры победы, и все сие совершилось без него! Он решился продолжать путь свой и по ночам. Но холодные ночи Крымские не могли остудить пламенного воображения юноши. Скалы, холмы и леса превращались в мечтаниях его в ополчения, а долины — в поля битв.
Мысленно двигал Зиновий великими ратями, указывал им тайные пути, наводил их, как воды, на страны враждебные, силою речей своих воспламенял в сердцах угасающее мужество и быстро опровергал все оплоты врагов. Таким образом, в юном Хмельницком неприметно созревал герой и великий полководец того времени. Наконец, в одно утро, с высоты крутой горы увидел Зиновий море. Оно темнело в отдаленности. Радостно взыграло сердце юноши. ‘Там,— думал он,— встречу я врагов свободы, там буду сражаться и… может быть, обрету лавры и славу!’ Зиновий направил путь свой к древнему Козлову. Частые встречи с вооруженными толпами и всюду рассеянные шатры различных воинственных племен предвещали скорое достижение цели.
‘Кто ты? Отколь? Куда идешь?’ — сими вопросами встретили Хмельницкого сторожевые отряды молодых татар. ‘Я малороссиянин: оставил отечество свое, убитое неволею, ищу страны, не знающей рабства… Молва указала мне на Крым — и Крым сделался целию моего странствия!’
Воины ласково приняли юношу и проводили сквозь тысячи вооруженных к великолепному намету ханскому. ‘Кто ты, юноша?’ — вопрошал его хан. ‘Вольный гражданин порабощенной Малороссии’.— ‘Куда идешь?’ — ‘В Крым’.— ‘Чем можешь быть полезен Крыму?’ — ‘Меткою стрелою, острым мечом и неустрашимым сердцем!’ — ‘Разве ты пришел сюда…’ — ‘Сражаться за свободу Крыма!’ — ‘Почему мила тебе свобода наша?’ — ‘Свобода есть общее достояние всех человеков!’ Хан ободрил юношу взором, исполненным благосклонности, старцы похвалили разум ответов его. ‘Как зовут тебя?’ — вопросил его стройный молодой человек, это был сын ханский. ‘Я Хмельницкий!’ — отвечал Зиновий. ‘Хмельницкий из Чигирина!’ — воскликнули вдруг несколько старцев. ‘Хмельницкий! — повторил хан.— Я знал Фил омара Хмельницкого, живет ли он еще?’ — ‘Он жив, и в умирающей от старости груди его жива еще любовь к свободному и гостеприимному Крыму. Филомар — отец мой!’ — ‘Филомар твой отец?’ — воскликнули старцы. ‘Он был сопобедником и другом моим. И мы будем друзьями!’ — сказал Аглаим, сын ханский, ласково подавая Зиновию руку. Вскоре слух о прибытии молодого Хмельницкого распространился по всем аулам. ‘Мы знавали малороссиянина Хмельницкого,— говорили старые воины, показывая раны свои.— Вот раны от него, и вот другие — за него, первые получили мы в дерзновенных набегах на Малороссию — повсюду им отбитые, а вторыми украсились в те дни торжеств и славы, когда, достигнув с ним берегов Дуная, везде побеждали!’ Так говорили о Хмельницком в аулах татарских. Старцы рассказывали о подвигах его юношам, цепенеющим от удивления, и все спешили с любопытством смотреть на молодого Зиновия. Таково-то могущество твое, о слава, приобретаемая истинными заслугами предков! Не ты ли лучшее наследие потомков?
Между тем Зиновий принят в почетное ханское войско и включен в число приближенных его. Вместе с юным Аглаимом, на быстрых горских конях, объехали они обширные воинские станы, раскинутые на великом пространстве степей. Все, что могло быть вооружено в целом Крыму, вооружилось. Берега пестрели шатрами. Но Зиновий не мог взирать без прискорбия на беспорядок, с которым толпы татарские приготовлялись встретить турок. Зиновий, любивший страстно еще в летах ранней молодости читать деяния великих полководцев и приобыкший потом, в мечтаниях своих, учреждать строями войск, внутренно негодовал на неустройство татар, привыкших только нападать и не умевших защищаться. Зиновий не слыхал еще грома сражения, но мог уже равняться с опытнейшими из крымских вождей в науке сражаться: вот польза предварительного учения!..
Престарелый хан, зная, что праздность усыпляет мужество, питал деятельность юношей различными играми. На другой день по прибытии Зиновия назначены ристалища и стрельба из лука. Под громом железных пушек, при звуке труб, распахнулись полы шатра ханского. Белобрадые старцы, судии подвигов, заседали в нем. Началось ристание. Несколько сот юношей, устроясь в дальнем расстоянии, быстрее вихря пустились к цели. Конный строй волновался — одни упреждали других, некоторые уже пожирали взорами лестную награду, но Аглаим на статном анатольском коне, равнявшийся прежде с прочими, вдруг в одно мгновение ока всех опередил и принял из рук восхищенного родителя лавровый венец. После сего продолжалась несколько времени борьба, на которой многие юноши из разных племен остались победителями. Наконец приступили к стрелянию из лука. Белый египетский орел привязан был к золотому кольцу наверху высочайшей раины. Сокол и ворон находились несколько ниже. Столб украшался цветами, зеленью и шелковыми тканями, которые в радужной пестроте своей развевались по воздуху. Подан знак — и сподвижники выступили вперед, подан другой — натянуты луки, по третьему засвистали стрелы… Пронзенный ворон пал с высоты, множество стрел вонзилось в столб.
Выступил Аглаим, натянул позлащенный лук свой и сбил сокола, никто не мог поразить орла, который кружился по воздуху, тщетно стараясь прервать оковы. ‘Что же ты не испытаешь руки своей?’ — говорили старцы Зиновию. Юноша, ожидавший только приглашения, скромно поклонился судиям, вынул надежную стрелу и, напрягши лук тугой: ‘Орлы любят свободу, — сказал он.— Счастлив буду, если подарю ее сему!’ Сказал — пускает стрелу, стрела рассекает шелковые шнуры — и орел взвивается к небу! Раздались рукоплескания, тысячи похвал осыпали юношу, и старцы вручили ему награду — серебряный колчан с позлащенными стрелами.
Юный Аглаим с живейшим чувством благородного соревнования взирал на юношу. С первого взгляда он его полюбил, после первых объяснений начал уважать, а первый подвиг Зиновия усугубил в нем уважение к нему.
— Друг мой! — говорил Аглаим.— Ты не рожден быть простым воином: все показывает в тебе человека, достойного повелевать другими. Как воин будешь ты полезен только своею храбростию, как начальник принесешь несравненно большую пользу своим благоразумием. Отец мой,— продолжал он,— охотно поручил бы тебе часть войск своих, но он боится оскорбить самолюбие старейших вождей. Есть у нас, однако ж, другой способ сделаться начальником: древний обычай позволяет вольным татарам наниматься на службу, составлять особые полки и следовать предводительству того, кто дает им условную плату. Возьми от меня золото и… Тут Зиновий вспомнил о драгоценностях, которые отец заставил его взять с собою и о которых он, думая только о славе, совсем почти забыл. С благодарностию отказавшись от предложения Аглаима, принес он колчан свой, открыл потаенное отверстие и высыпал из оного драгоценные камни. Сокровища Зиновиевы оценены дорого: ему позволили нанимать войска — и вольные татары из всех племен толпами стеклись под знамя, дарованное ему ханом. Зиновий испросил позволение составить особую береговую стражу. И с сей-то минуты показал он в себе дух великого полководца. Благоразумие, прозорливость и неутомимая деятельность ознаменовали все поступки Зиновия. Западающее солнце оставляло его на коне, и на коне же встречал он зарю утреннюю. По его повелению очищены берега, пушки сокрыты между гор, на высочайших скалах расставлены стражи, долженствовавшие смотреть неуклонно на море, передавать взаимно знаки и при первом появлении неприятеля привести все войско в движение. Столь мудрые распоряжения водворили во всех полную доверенность к Зиновию.
Вскоре на краю дальнего горизонта начали показываться корабли турецкие. В сумраке тихого летнего вечера белели бесчисленные паруса. Стражи тотчас подали голос с высоты гор. Загремели трубы в долинах, раздалось ржание коней, зазвучало оружие — и весь вооруженный народ в волнении!.. Сильно забилось сердце Зиновия от радости.
Прибыл хан с юным Аглаимом. Предлагают различные способы к отражению, Зиновий смотрит спокойно, наконец, подъехав к хану, просит его усердно дозволить ему первому встретить турок и отдает голову свою под меч, если не победит плывущих за победами. Хан предложил о сем старейшинам, объявил войску — и раздался общий голос: ‘Да будет Хмельницкий вождем нашим!’ С благородною скромностию принял он сан военачальника. Спокойно созвал вождей, начертал на песке порядок строям и роздал некоторые тайные повеления… Вскоре весь берег опустел: все сокрылось в горы…
Между тем турки приближались, передовые суда осмотрели берег: пуст и безмолвен был он!.. Заключая по сему, что пристают к острову с стороны слабейшей, неприятели подали знак к высадке, и тысячи их в глубоком молчании покрывают берега…
Полная луна сияет на высоком небе. Крым кажется погруженным в глубокий сон, и гордые чада Порты уже мечтают обладать прелестными странами его… Войска овладели берегом, шатры раскинуты, корабли отчалили… Вдруг раздался гром невидимых орудий: воздух поседел от дыма, луна померкла, раскаленные ядра засверкали молниями, тысячи пуль полетели с свистом, и стрелы посыпались градом из-за гор и ущелий. Турки в смятении, испуганные кони наполняют воздух ржанием, шатры пылают, неприятели притиснуты к самому морю и под смертным поражением невидимых громов ограждают себя окопами.
Утро осветило утомленных работою под защитою высоких валов. Но подобно быстрому орлу, взирающему из-под облаков на черных змей, ползущих в густой траве, Хмельницкий, заняв высоты окрестных гор, открыл неприятелей в самой средине окопов и одождил их с высоты тысячею стрел. Разъяренные оттоманы решились на вылазку. С громким криком, с пеной на устах, сверкая ятаганами и кинжалами, яростно бросились они к горам. Хмельницкий противопоставил силе и ярости хитрость. Татары с притворным страхом побежали быстро, турки преследовали их далеко. Благоразумие предводило первых, отчаяние ослепляло последних. Наконец Хмельницкий остановил своих в обширной долине. Турки оглянулись — горы и засады замыкали их, хотели двинуться вперед — сабли татарские преградили им путь! Опасность остудила ярость гордых, страх заступил место надменности.
Сеча была великая и победа совершенная, но Крым еще не освобожден: другая половина войск осталась в укреплениях. ‘Малодушные! — кричали турки с высоты окопов своих.— Вы бежите как робкие серны от страшных львов и губите нас сетьми и хитростями!’ Татары обиделись, пылкий Аглаим хотел требовать единоборства с вождем турецким. Хмельницкий остановил друга своего, приказал готовиться к новому приступу и послал сказать туркам, что татары готовы немедленно доказать им храбрость свою в самой середине их окопов. Во всю ночь валы неприятельские унизаны были смоляными светильниками. Турки ожидали нападения, а Хмельницкий — восходящего солнца, чтоб одержать победу при свете его. На утренней заре двинулись к приступу. Тут Хмельницкий забыл уже сан вождя и стал наряду с простыми ратниками. Одну половину храбрейших юношей отдал он Аглаиму, с другою пошел сам. Турки встретили наступающих ужасным сопротивлением: бревна летали, каменья сыпались, растопленная смола и вода кипящая лились на осаждающих. Действие пушек было губительно, но ничто не могло остановить татар, ничто не в силах было противостать Хмельницкому и Аглаиму. Как два сердитые потока, упитанные весенними снегами, стремятся с двух противных холмов, ломая деревья, исторгая камни и сдирая кустарники с кремнистых бугров… долина трепещет их разрушительного стремления…— так два юные героя, два друга, Аглаим и Хмельницкий, несли смерть и ужас в окопы турецкие. Хмельницкий получил рану и шел вперед, получил другую и не остановился в стремлении к победе. Отчаяние не спасло турок. Солнце, достигнув половины дневного пути, узрело окопы их, загроможденные трупами. Верховный ви-. зирь с малою только частию ушел на корабли. Три паши и все пушки достались в плен. Среди стонов умирающих турок, при радостных криках татар, под звуком труб, Хмельницкий обнял Аглаима, и оба провозглашены победителями. Аглаим не был ранен, раны Хмельницкого не были опасны… Хан ожидал их в великолепном намете своем, они поспешили туда с трофеями. ‘Сеймены, преклоните знамена! Мурзы, калги и нурадин салтаны, поклонитесь избавителю Крыма!’ — так воскликнул хан при вступлении Хмельницкого и в восхищении обнял его наравне с родным сыном своим.
Знаменитость в народе крымском, общее уважение и всеобщая любовь стали уделом Хмельницкого. Аглаим изыскивал все средства, чтобы доказать ему привязанность свою, и Хмельницкий, пользуясь доверенностию сына ханского, желал употребить ее в пользу его же отечества.
Заметя однажды, что Аглаим с восторгом вспоминал о недавно одержанной победе и непритворно радовался освобождению Крыма, Зиновий говорил:
— Мало еще, очень мало сделал государь, который умел только отвратить от народа мимо текущее бедствие, отклоня смело или искусно грозу неволи. Чтоб жить в сердцах, чтоб жить в истории, надлежит устроить прочное, постоянное счастие вверенных ему провидением людей.
— В чем же состоит сие постоянное счастие? — воскликнул с живым любопытством Аглаим.
— О, мой друг! — продолжал Хмельницкий.— Желая наведаться о судьбе человечества, раскрой бытописания мира. Ты увидишь, что общества людей с давних времен были поприщами, на которых своевольство беспрерывно препирается с правом. Голос бога, отзывающийся в священном гласе законов, мирит могущественных соперников, приводя в равновесие силы каждого.
Аглаим слушал внимательно, но Хмельницкий видел ясно, что первоначальные законы обществ и права человека мало еще были ему знакомы. Желая объяснить другу своему важнейшие истины, он беседовал с ним пространно, стараясь быть хладнокровным и ясным.
— Было,— говорил он между прочим,— было, вероятно, время,— история не запомнит его,— когда люди, вне состояния гражданского, странствовали по земле, еще никому не подвластной, один по одному или небольшими семействами. Полный властелин двух наследственных даров провидения: силы и свободы — человек ничего не имел еще тогда собственного, но зато и сам не был ничьею собственностию. Бодрый, величавый, но дикий, как конь степей ваших, он готов был всякую минуту терзать свои и чуждые оковы… {Предание говорит, будто степные крымские кони с дерзостию зверей плотоядных нападали на обозы, терзали зубами упряжь — все, что обуздывало лошадей домашних, и уводили сих последних с собою в необозримость степей, далеко от жилищ человеческих.}
После сего говорил Хмельницкий другу своему о непреодолимой тайной склонности, влекущей и связующей людей в общества, говорил о первоначальном населении земли, еще необитаемой, как рассеянные шалаши рыбарей и пастырей совокупились в веси и как мирные веси, обогащенные торгами и промыслом, становились городами великолепными, как народы отдаленнейших стран знакомились и шум жизни и деятельности растекался по лицу дотоле безмолвной земли.
— Но едва человек успел порадоваться красоте гражданского порядка, как должен был уже проливать слезы об утрате лучшего из наследственных сокровищ — свободы своей. Ибо не может существовать общество без большего или меньшего пожертвования природной свободы. Уступка свободы родила с одной стороны подчиненность, а с другой — образовала власть, орудие спасительное, когда оно в руках благодетельных. Если уподобить общество гражданское кораблю, то власть для первого есть то же, что кормило для последнего. Ветрила суть страсти, а случай — ветры, движущие корабли и общества: благо, когда кормило в руках мореходца мудрого, человека добродетельного!…………………………………………………………….
Хмельницкий умолк. Аглаим, чувствительный, благородный юноша, вне себя от изумления… Различные чувства волновали душу его. Так некогда сам Хмельницкий поражен был повествованием старца Вассияна. Тому мечтались тогда гремящие битвами поля и грозное движение строев, этому воображение представляло в сей час страны, цветущие под благословенным владычеством закона, и народы, стенящие в рабстве под тяжким игом своевольства, слепо правящего судьбами миллионов по единому внушению страстей своих. Аглаим живо чувствовал различие и с жаждою истины вперял слух свой в беседу друга мудрого.
Тут раскрыл постепенно Зиновий Аглаиму все тайны счастия народного. Он советовал собрать старейшин из всех племен для составления законов, свойственных духу народа и времени, а посему твердых, ненарушимых.
— Но что и в законах,— говорил он,— если всякий безнаказанно попирает их ради личных своих выгод? Нет! Все постановления государственные должны быть как древа в садах отцов твоих: всякий может поливать их и никто рубить не дерзает. Я хвалю,— продолжал Хмельницкий,— древний обычай ваш производить суд под открытым небом, пред очами народа, даже при больших дорогах, чтоб и самый мимоходящий мог слышать приговор и судить о беспристрастии самих судей… Истина не имеет нужды скрываться. Небо и землю призывает она во свидетели действий своих, но сколь немногие государства, даже гордящиеся отличным просвещением, могут похвалиться такою откровенностию и чистотою в действиях правосудия! Одна свобода мыслить и говорить способна обнаружить зло в сокровеннейших улусах его. Свобода, разумеется законная, благоразумная, есть одна из главнейших составных частей счастия народного. Она столь же необходима для государства, как свет для целого мироздания и воздух для земли нашей. Коснется ли мыслей и чувств — они пробуждаются с невероятною быстротою, изливаются с удивительною истиною. Осенит ли алмазным щитом своим храмы молебные — и раздор с адским пламенником его не посмеет возмущать священного спокойствия их, и тысячью различных наречий воспоются хвалы единому богу. Коснется ль, наконец, благодатное дыхание свободы ремесел и торговли — и тысячи, миллионы рук, медленно двигавшихся для пользы чуждой, весело примутся за труд, им самим прибыточный. Движение, деятельность и выгодная мена огласят шумом веселой жизни безмолвие скучных пустынь, и мирные строи кораблей забелеют на синеве моря, неся с собою богатства далеких стран… Вот слабое только изображение блаженства народного при полном развитии свободы, спасительной для целого государства, благодетельной для каждого гражданина, законного участника в общем благе своего Отечества.
Таковые и подобные сей беседы просвещали ум, облагораживали сердце и возвышали дух Аглаима.
Между тем все татарские войска, обеспечась одержанною победою, расходились в жилища свои. Хмельницкий, зная, сколь опасно оставлять берега без надежной обороны, предложил в совете эмиров, или старейшин, что для будущей безопасности Крыма необходимо оградить берега его крепостями, способными предохранить страну от внезапного нападения и удержать стремление врагов. Совет сей принят, уважен, и тому же, кто его подал, поручено устроение сих крепостей.
Хмельницкий, убежденный эмирами и ханом, с скромною благодарностию Принял поручение, осмотрел берега и, руководствуясь всеми правилами учения, сделал начертание искусное для твердынь необоримых. Тысячи рук ревностно принялись за сию работу. Хмельницкий везде был сам, везде советовал, наставлял — и все принимало советы его за закон. Последние месяцы лета, осень и зима протекли в успешных трудах. Уже жители степной и каменистой полос Крыма смело могли надеяться пасти в мире стада свои под сению грозных оплотов. Надлежало только обозреть и, если нужно, вооружить южную полосу полуострова, именуемую счастливою. Зиновий и Аглаим назначили наступающую весну для сего обозрения, и вскоре присутствие их там сделалось необходимым. Быстрые гонцы от мирных жителей счастливого Крыма известили хана о их опасности. Турки, пылая мщением и не смея нападать открытою силою, прислали в нескольких легких судах анатольских разбойников. Сии свирепые злодеи, подобно хищным волкам, пробегали из долины в долину и, неся повсюду меч и огонь, наполняли ужасом области Южного Крыма.
Тотчас оба друга подняли знамя брани. Бирючи кликнули вольных людей, и толпы конных и пеших потекли вслед за героями. Теперь-то Хмельницкий увидит край, новый красотами, край благодатный, обильный и, может быть, счастливейший на всей земле. Едва переступили Салгир — и прелестнейшая волшебная страна начала открываться глазам его,— страна, которой он еще доселе не видывал. Теплый ветер, заняв благоухание от горных долин и тихо вея в чувства неизъяснимую сладость, встретил пришельцев, гладкие равнины, покрытые тучною зеленью, улыбались пред ними. Множество речек с шумною быстротою бежали к морю по разноцветным каменистым путям, неся с покорностию в дань черной пучине серебряные воды свои. Стекловидные озера в тихой дремоте светились в зелени долин, бесчисленное множество рыб с златыми, розовыми и сребристыми чешуями испещряли поверхность их, и вся сия страна, сей волшебный сад, увенчивалася синевою отдаленной цепи гор. Но никакая кисть не сильна изобразить тех совокупных красот дикой и вместе прелестной природы, которые представились изумленному Хмельницкому в горах крымских. Открытое море являлось тут во всем необозримом, во всем грозном великолепии своем. Подоблачные горы гордились венцами древних снегов, угрюмые зубчатые скалы гранита, насупясь, глядели в бездонные пропасти, и дремучие наклоненные леса, висевшие на прилепе, готовы, казалось, были упасть в бездны сии, отломясь от ребр крутых утесов… Все, что может быть дикого и ужасного в природе, составляло здесь разительное противуобразие с очаровательною красотою весело-видных долин, орошенных тысячами гремучих источников, испещренных множеством цветочных радуг, окуренных благоуханием целебных трав и усеянных вечнозеленеющими рощами плодоносных дерев!.. Страна сия, осыпанная неис-четными дарами неба, называется счастливою. Жители ее в свободном правлении, в простоте непорочных нравов наслаждаются счастием, вовсе в других странах неизвестным. В сем новом мире Хмельницкий нашел новых людей: он не видал ни одного лица, на котором бы страсти или горесть углубили следы свои. Величавый вид древних греков и добродушие татар сливались на лицах покойных жителей счастливого Крыма. ‘Мы счастливы! — говорили Хмельницкому старцы, у которых и под сединами еще алели ланиты румянцем здравия.— Небо у нас всегда светло: бури, глухо воющие за горами, не дерзают возмутить тишины долин наших. Кристальная влажность водопадов невидимо сеется по зеленому пуху наших лугов и придает всегдашнюю свежесть долинам. Самая зима, пожирающая загорные области, едва смеет навести на них только некоторую бледность и легкую дремоту. Мы не видим зимою снега, а летом пыли. Земля наша возвращает сторицею посеянное, бесчисленные стада дарят нас богатыми рунами и густым, ароматным млеком, виноградные лозы струят сладчайший винный сок, тысячи пернатых, скучая унылою пустотою степей, слетаются на вольный плен в сии горы и утомляют эхо разнозвучными песнями. У нас деревья нередко бывают покрыты плодами осени и цветом весны. Дикие пчелы, извлекая сладость из цветов и душистых трав, составляют янтарный ароматный мед и наполняют им пустоты дерев, отколе, растопленный лучами, струится он и окропляет ветви и листья древесные златою благоухающею росою. Поистине земля наша может называться землею млека и меда. И мы сами стараемся во всем добром, во всем прекрасном уподобляться нашей природе. Нравы у нас просты, сердца кротки, узы брака тверды, узы дружбы ненарушимы, ложь почитается здесь пороком, хищные звери и злые страсти не смеют переходить к нам из-за гор. У нас юноши благоговеют пред старцами, старцы пред иманами. Поучения предлагаются с кротостию, приемлются с благодарностию. Достоинство и добродетель никогда не терпели у нас обид, преступления… мы их не ведаем, а слабости охотно друг другу прощаем. Мы составляем народ пастырей: мир обитает в семействах наших, ни мы, ни отцы наши не имели ссор, а самые древние старцы не запомнят, чтобы когда-нибудь долины сии обагрялись кровию человека, человеком же убиенного. До сих пор мы знавали о войне только пО слуху и в первый раз еще из серпов сковали мечи, уведав о приближении врага свободы. Но теперь мы, несчастные, дожили дней столь злополучных, что в очах наших льется кровь человеческая и кровь стад наших как вода проливается… Следы злодеев опустошительны. Жены наши рыдают, девы трепещут, убиты пастыри, редеют стада, свирели онемели, алтари разрушены, узы любви расторгнуты, женихи пронзены железом, и невесты плачут на могилах возлюбленных. Наши дети, не зная, что такое вражда, с любовию приветствовали врагов, хотели забавляться их светлым оружием, но сие оружие мгновенно погружалось в трепещущую грудь злополучных! В первый раз еще кровь невинности закипела на цветах мирных долин. Кровь сия громко вопиет к небу и к вам о мщении. Избавьте нас от сих ужасных зол’.
Так говорили старцы. ‘Спасите! Защитите нас!’ — восклицал весь народ пастырей. Хмельницкий и Аглаим обещали истребить злодеев и спешили исполнить обеты свои.
Оба предводителя, избрав надежнейших из воинов, устремились в горы. Сначала места были не столь дики: долы и подгория покрыты плодоносными кустарниками — виноград, кизил, айва и черешня росли там в изобилии. Хмельницкий предпочитал всему простую черешню. Этот любимый плод малороссиян напоминал ему об отечестве. С углублением в горы везде усугублялась дикость мест, везде являлась природа в ужаснейшем виде: наместо виноградных лоз и златовидных жатв, пестревших на бедрах скал, ничего не видно стало, кроме дикого терна и каменных громад. Седые, дремучие туманы, проливные дожди, море, биющее в подножие скал, реки, падающие с высочайших утесов и в бурном стремлении своем сдирающие с гор бугры, каменья, древние дубы, глухо воющие пропасти, везде изрытые стези и ниспроверженные леса соделывали путь сей отважных ратников едва проходимым. Но мужество и великодушие все превозмогает. Хмельницкий был повсюду, где предстояла опасность: всех ободрял речами, всех подкреплял и дивил примером. Ложем его были жесткие граниты, он отвергал пищу, когда воины его терпели голод, и отдал собственную обувь истомленному юноше, который не мог идти далее по камням обнаженными стопами. Воины боготворили Хмельницкого, Аглаим удивлялся ему. Вопли пастырей служили извещением о злодеях, которых герои, неоднократно достигая, всегда поражали и, наконец, в обширной долине на берегах светлой Эндоли после упорного боя разбили совершенно. На возвратном пути провидению угодно было предоставить Хмельницкому случай спасти жизнь своего друга с пожертвованием собственной.
Пробираясь узкими тропами среди каменных громад, неосторожный Аглаим скользит, упадает… и в одно мгновение уже крутится в горном протоке… Все испускают вопль — один Хмельницкий бросается вслед за другом, борется с волнами, с смертию и, наконец, извлекает его на берег. Оба изранены острием камней, Аглаим лишается чувств, но дружба и усердие возвратили ему чувства и жизнь. Умолчим о благодарности. Между тем достигают опять благословенных долин, где прежнее спокойствие восстановилось.
Вокруг смертоносных копий уже вились виноградные лозы, а на щитах, приготовленных к брани, кроткие матери качали детей своих. ‘Ты герой и победитель!’ — кричали воины Хмельницкому. ‘Ты избавитель наш!’ — восклицал благодарный народ. ‘Ты спаситель жизни моей!’ — говорил Аглаим, обнимая своего друга.
Все благословляло Хмельницкого, все стремились делать его счастливым — и он не был счастлив! Тайная грусть об Отечестве снедала его.
О страсть, из всех священнейшая, страсть, вдыхаемая самим небом, любовь к Отечеству! Ты ограждаешь царства, ты блюдешь свободу их как зеницу ока, ты укореняешь народы в пределах, положенных предками и утвержденных временами… Удалишься ли от лица земного — и все придет в смятение: народы забудут права и законы свои, посмеются местам родины, где впервой узрели свет, где нежные матери качали их в колыбелях. С презрением оставят они обычаи и домы отцов своих, покинут гробы предков и, подобно бродящим стадам, предпримут странствие из предела в предел, из царства в царство… Нет, священная! Не лишай смертных неоцененных благ твоего присутствия! Живи, о небесная! Живи вечно в Отечестве моем, да каждый росс, тобою воспаленный, подобно великим предкам, своим, не укоснет принести жизнь, имущество и все дары счастия для блага родного предела!.. Не везде ли согревает единое солнце? Не везде ли питает один воздух? Отчего же люди прилепляются сердцем к степям диким, к лесам дремучим, к странам, засыпанным снегами?.. Кто виною чудесной привязанности сей? Никто, кроме тебя, о любовь к Отечеству! Ты вселяешь в душу неизъяснимую привязанность к родным источникам, к родным лесам, даже к самым бесплодным пескам Отечества. Ты вселяешь необоримое влечение к родине!..
И сие-то влечение, усилясь в душе Хмельницкого до степени страсти, утвердило в нем решимость оставить Крым.
Аглаим проникнул намерение друга и старался отвратить или, по крайней мере, замедлить исполнение оного, надеясь очаровать его своею дружбою и красотами крымской природы. В один прекрасный вечер вышли они на цветущие долины помория. Природа во всех разнообразностях представилась глазам их: море, объятое тишиною, синело в необозримом пространстве, златая тень вечереющего солнца слабо мерцала в томном колыхании зыбей, алая заря занималась в небе и отсвечивалась в водах, рассеянные скалы, темнея в виде развалин древних городов, осребренные блеском луны, изображались в зыбучем зеркале морей. Испещренные цветами берега украшались в разных местах рассеянными оливковыми, миндальными, розовыми и померанцевыми рощицами. Громкое пение птиц раздавалось в окрестностях, благовонный меспил и душистые мяты окуривали теплый воздух. Неизъяснимая сладость вливалась в чувства вместе с ароматами. Хмельницкий погрузился в безмолвное восхищение. Аглаим воспользовался минутою и говорил:
— Друг мой! Не благодатна ли природа наша, не прекрасен ли край сей? Ужели все наслаждения его не сильны заставить тебя позабыть Малороссию и остаться навсегда с нами?
— Забыть мое Отечество! Разве ты считаешь меня столь малодушным?
— Нет, мой великодушный друг! Но сия очаровательная прелесть мест, сие изобилие, сей благотворный воздух, сие пение разногласных пернатых, сие повсеместное благоухание…
Хмельницкий не дал ему окончить и возразил:
— Правда, здесь можно растаять сердцем и забыть о всем на свете, кроме отца и Отечества. Ничто, о Аглаим, не может сравниться с теми простыми наслаждениями, которые вкушаем в местах нашего рождения! Друг мой, ты не испытал еще горестной разлуки с Отечеством и не можешь знать, как жаждет душа сего вожделенного свидания, как сладки бывают для отлученного струи рек, вытекающих из его Отечества, как любезен каждый странник, облагоуханный воздухом его родины, как нежит, исцеляет сердце ветер, дующий от пределов родной страны!.. Знай, что дым Отечества приятнее всех благоуханий в мире и голос родины утешительнее всех сладчайших гласов пернатых и певиц. Аглаим, вспомни еще, что я имею родителя, что старец Филомар ожидает сына своего, что, может быть… кто знает, что без меня могло случиться?.. Нам должно расстаться, но мы останемся вечно друзьями, я останусь вечно благодарным гостеприимному Крыму и скоро, скоро, может быть, воззову его к помощи именем моего Отечества. Теперь не удерживай меня..
Аглаим уважил непоколебимость намерений друга и поспешил с ним к отцу. Напрасно престарелый хан предлагал Хмельницкому злато и сокровища, напрасно представлял, что богатства, отнятые у турок, принадлежат ему, ибо, по обычаю земли, всею добычею располагает верховный начальник войск — он отказался от всего решительно.
— Мне ничего не нужно, кроме вашей дружбы, а все, чем желаете наградить лично меня, соблюдите лучше для пользы моего Отечества. Скоро, может быть, воззовет оно ко всем народам земли о защите прав и свободы своей.
Хан оплакал Хмельницкого, как родного сына, народ осетовал его, как друга. Аглаим и несколько воинов сопутствовали ему до самого Перекопа. Они прибыли к Тафре в поздний час ночи: все было тихо на полях, только эхо вторило темные крики ночных птиц и звонкие свисты подземных жителей степных. Стада и пастыри дремали, угасающие степные огни курились… Серебряное сияние луны растекалось по седому пространству ковыли. Там-то надлежало им расстаться. Аглаим повел друга своего на ближайший холм, положил руку на сердце, указал на звездное небо и произнес: ‘Понятия о вере, обряды богослужения различны в народах, но чувства их к существу верховному одинаковы: вселенная поклоняется единому богу. Сему-то вождю светлых легионов, сему блюстителю сей земли и сих небес поручаю тебя, друг мой! Клянусь богом, присутствующим! в священных мраках ночи и взирающим в сию минуту сквозь светлый круг луны на целую половину земли сей, клянусь, что пребуду вечно, до нетления последней искры жизни моей, твоим верным, неизменным другом!’ Тут оба обнялись, зарыдали и расстались надолго, а может быть, и навсегда…
Для чего убыстряешь стопы свои, о путник дальних стран? Для чего пламенеешь так желанием достигнуть пределов родины своей? Ты мечтаешь, что дружба и родство, что милые сердцу твоему встретят тебя, как прежде, отверстыми объятиями… Увы! Завеса неведения лежит на очах твоих: непроницаема завеса сия… Ты не знаешь, что в отсутствии твоем алчный гроб разверзал уста свои и смерть заходила в хижину твою, ты не ведаешь, что сладкий мир уже нарушен в жилище твоем, что злоба и притеснения разрушили убогий твой кров, что бурные воды потопили долину спокойствия, что величавое древо, под которым играл ты в младенчестве, медленно умирает, сломленное на корне своем, что странник не ищет более гостеприимства в обители добрых и ветер пустынный рыдает в развалинах ее!.. Но слабый смертный не ведает будущего и счастлив неведением своим!..
Неописанно восхищение Хмельницкого, достигшего пределов Отечества. С жадностию дышал он воздухом, веющим от стран Малороссии. Он желал бы остановить, заключить в объятия, как друга, каждую бегущую волну Днепра, лобызавшую берега его родины… Но скоро на быстром арабском коне, под косматою татарскою буркою, достиг он и сам Чигирина. Что ж встречает в местах своей родины?.. Запустение… Долина, где стояла хижина, наполнилась водою, нивы потонули, все признаки бывшего жилища изгладились. Древнее течение реки Ирклея преграждено огромною новою плотиною, и составившееся от того обширное озеро потопило все окрестности. Изумленный не мог ничего постигнуть, он взглянул на противолежащий берег — увидел новый сад и движение в замке Чаплинского: это доказывало, что вельможа сей, живший до того времени в Варшаве, возвратился в поместья свои. Тайное предчувствие осыпало мразом сердце его. Он идет прямо к церкви и, к усугублению грусти своей, едва находит одни только развалины ее! Далее, на возвышенном холме, гроб матери его уцелел,— он приближается и видит еще другую свежую могилу. На диком камне начертаны слова: ‘Здесь после бурного дня жизни опочил Филомар…’ Горестный сын, как громом пораженный, не мог дочитать эпитафии и упал на гроб родителя. Обильное течение слез облегчило наконец стеснение скорби. Он пришел в себя. Но куда обратиться? Где преклонить главу? Где искать изъяснений? Решается идти на прежнее жилище родителей Осмундовых, находит их еще в живых. Добрые окропили пришельца горячими слезами сострадания и рассказали ему печальную историю случившегося.
Тут узнал Хмельницкий, что вскоре после его (отъезда) Вассиян, по обещанию своему, переселился к Филомару вместе с родителями его друга, что некоторое время наслаждались они покоем, дружбою и независимостию, но приезд из столицы могущего соседа их, Чаплинского, внезапно разрушил сие мирное счастие. Чаплинский, обогатя древний замок свой вымыслами новой роскоши, пожелал окружить его великолепными садами и облить водою. Высокомерный вельможа едва удостоил послать к Филомару с требованием, что<бы> уступил ему долину и срыл сооруженный им храм. ‘Я не могу,— отвечал Филомар,— сдвинуть храм божий и перенести кости предков моих. Хижина теперь еще мне необходима, пусть повременит немного: я чувствую, что скоро переселюсь из нее в могилу’. Но своенравный вельможа не вытерпел: он приказал преградить течение реки — и с злобною радостию смотрел, как разлитие вод поглощало долину и хижину. Рабы Чаплинского разрушили церковь. Все ополчалось против злосчастного Филомара. Одна только дочь Чаплинского со слезами умоляла отца своего пощадить мирных жителей долины. Сия прелестная девица нарочно приходила утешать опечаленных и сама приносила целительные пития болящему Филомару, который, однако ж, вскоре, удрученный болезнию и горестями, перешел к неизменным радостям. Вассиян, успокоив прах своего друга, возвратился в прежнюю пустыню, где надеялся умереть спокойнее в отдалении от людей.
Сие повествование возмутило душу Хмельницкого, он решился идти к гордому поляку и поставить меч судиею между им и собою. Родители Осмундовы не могли отклонить его от смелого предприятия. С полною надеждою на провидение и с чувством своего достоинства пошел Хмельницкий в замок Чаплинского. Отважность и благородный вид доставляют везде свободный доступ. Многочисленные рабы вельможи, объявя, что владелец их гуляет в садах своих, не смели остановить неизвестного. Величественная осанка, татарский меч, осыпанный дорогими каменьями, висевший на серебряных цепях, и богатое одеяние возбуждали в них благоговейное почтение. И сам Чаплинский поражен был внезапным появлением незнакомца.
— Я тебе неизвестен,— говорил Хмельницкий,— но выслушай меня… Зиновий Богдан, сын Филомара Хмельницкого, вопрошает вельможу литовского: кто поверг во гроб моего родителя? кто разрушил сооруженный им храм? кто покрыл водою места родины моей и вымыл из земли еще не дотлевшие кости предков? Отвечай! — и суди, чего должен я требовать от человека, все сие совершившего?
Хмельницкий умолк. Глаза героя горели тем страшным огнем негодования, который некогда приводил целые ополчения в трепет, кровь его кипела, и меч, блистая алмазами, при бедре колебался… Чаплинский воззрел кругом себя: не было рабов! Вид героя приводил его в трепет. Он сокрыл злобу и отвечал с притворною кротостию:
— Удержи гнев твой, сын Филомара! Единая старость виною смерти твоего родителя, весеннее разлитие реки потопило вашу долину и…
— Нет,— воскликнул Хмельницкий,— ты, злодей! Ты единый всему виновник! Ты принес на жертву ненасытной роскоши древнее достояние мирных семейств! Ты, дерзкий святотат, разрушил храм божий, ты погреб в живых родителя моего!.. О вы, змеи, сосущие грудь моего Отечества! Доколе будете питаться слезами и кровию нашею? Доколе?.. Но ты первый должен принять мзду от руки мстителя Малороссии: извлекай меч и защищайся!..
Чаплинский испустил вопль отчаяния и оцепенел от страха. Хмельницкий блеснул мечом… как вдруг жалобный крик остановил его. Девица, прелестная как ангел, устремляется из-за дерева, восклицая сквозь слезы:
— Пощади, пощади родителя моего!
Прелести ее были неописанны, мщение покорилось красоте, и меч выпал из рук Хмельницкого. О! Сколь могущественно воззрение красоты!.. Так великодушный царь лесов смягчает гнев свой при виде Андрокла или укрощается стоном отчаянной матери в ту минуту, когда уже готовился поглотить младенца ее. Но малодушный соперник коварно пользуется минутой, он хватает лежащий меч и предается подлому бегству, громко скликая рабов своих.
— Ах! Кто бы ты ни был, уйди, уйди скорей отсюда, несчастный,— говорила трепещущая девица Хмельницкому,— отец мой ужасен во гневе своем, ты погибнешь, юный воин… Беги!
Но Хмельницкий не мог последовать совету прелестной… Он не умел спасаться бегством. Между тем раздраженный тиран, с пеною на устах, скрежеща зубами и задыхаясь от ярости, поспешно ведет за собою толпу рабов, гремящих оружием и цепями.
Хмельницкий хочет защищаться… Но меч его в руках злодея! Малодушные трепещут одних взоров героя и долго не смеют еще к нему приступить. Наконец, бросясь все толпою, обременяют безоруженного тяжелыми веригами.
— Теперь докажи мужество свое,— восклицает Чаплинский с коварным удовольствием.— Ты погибнешь, дерзкий раб. Все мучения истощу на тебя.
Но Хмельницкий, сей питомец свободы и чести, не ведавший оков, безмолвно внимал укорам злодея, роняя невольно крупные слезы, вытесняемые скорбию из потупленных очей. Так плачет могущий лев, внезапно опутанный сетьми хитрых ловителей…
— Повергните его в преисподнюю башен моих! Пусть вериги и глад усмирят буйный дух сего мятежника!
Рабы повиновались голосу властелина и повлекли Хмельницкого… Он слышал издалека, как нежная дочь умоляла о помиловании свирепого родителя… Но открылся зев подземной могилы: несчастный узник опущен в нее, и три железных двери заскрипели на ржавых вереях, и громко зазвучали запоры, и глухо отозвался стук камней, которыми заваливали вход в темницу сию.
Впервые — начало повести было опубликовано в издании: ‘Письма к другу, содержащие в себе замечания, мысли и рассуждения о разных предметах, с присовокуплением исторического повествования Зинобей Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия. В 3-х частях. Спб., 1816. В 1819 г. более полный текст был опубликован в ‘Соревнователе просвещения и благотворения’, ч. V, VI, а затем повесть вышла отдельным изданием (в двух книгах), сброшюрованных из журнальных оттисков. Эта публикация завершалась словами: ‘Продолжение впредь’. Однако окончания не последовало.
Печатается по изданию: Глинка Ф. Н. Зиновий Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия. — В сб.: Декабристы. Поэзия. Драматургия. Проза. Публицистика. Литературная критика. М.—Л., ГИХЛ, 1951.
С. 123. Хмельницкий Богдан Зиновий (Зинобий) Михайлович (ок. 1595— 1657) — руководитель борьбы украинского народа против польско-шляхетского гнета, содействовавший воссоединению Украины с Россией (1654).
С. 124. …кратковременное владычество поляков в Москве… — имеется в в виду занятие Москвы и пребывание в ней поляков во главе с Лжедмитрием I с июля 1605-го. Алексей, сын Михаила… — царь Алексей Михайлович.
С. 125. Разбив передовой отряд поляков… на Желтых водах… — в трехдневной битве у Желтых Вод (5, 7, 8 мая 1648 г.) Хмельницкий наголову разбил польские войска, предводительствуемые сыном коронного гетмана Потоцким и казацким комиссаром Шембергом.
С. 126. …по заключенному договору при Зборове 17 августа 1649 года…— договор с поляками, определяющий права казачества и закрепляющий ряд требований Хмельницкого, был заключен под Зборовом 8 августа 1649 г.
Тель — Телль Вильгельм (XIV в.) — легендарный предводитель швейцарцев в борьбе против австрийских феодалов. Ваза Густав — вероятно, Густав II Адольф (1594—1632) из шведской династии Ваза, король, немало способствовавший благополучию и возвышению Швеции.
Нассау Вильгельм — речь идет о принце Вильгельме I Оранском (Нассауском) (1533—1584), одном из активных борцов за освобождение Нидерландов от испанских завоевателей. Пожарский Дмитрий Михайлович (1578—1642) — князь, выдающийся военный и политический деятель, возглавивший вместе с Кузьмой Мининым борьбу против польской интервенции в 1611 — 1612 гг.
С. 127. Плотто Цезарь — военный писатель, офицер прусской армии, его перу принадлежит ряд книг (на немецком яз.): ‘О начале успехов и современном состоянии русской армии’ (1811), ‘Дневник, веденный во время войны России и Пруссии с Францией в 1806 — 1807 гг.’ (1811), а также несколько трудов по истории малороссийского (украинского) казачества. ‘Вильгельм Тель’ Флориана…— имеется в виду роман французского писателя Жана Пьера Флориана (1755 — 1794) ‘Вильгельм Тель, или Освобожденная Швейцария’ (М., 1802). ‘Батавцы, или Освобождение Голландии’ Витобея — речь идет, видимо, о книге французского поэта Поля Жерома Битобе (1732 — 1808) ‘Батавы’, повествующей об одном из героев восстания в Нидерландах (1567 — 1573) против власти испанского короля Филиппа II. В России был известен перевод в прозе: ‘Вильгельм, знаменитый герой. Поэма в десяти песнях, изображающая живейшими чертами храбрость его, мужество, воинские подвиги, добродетель, любовь к отечеству, несчастия и торжества над оными, сочинения Г. Битобе, члена королевской Берлинской академии наук’, ч. 1, М., 1793.
С. 131. …вследствие договора Збаражского — то есть Зборовского — см. коммент. к с. 126.
С. 137. Сигизмунд — Сигизмунд III Ваза (1566—1632), король Речи Посполитой с 1587 и шведский (1592—1599). Старался укрепить польское господство на Украине, организатор польской интервенции в России (1609 — 1618).
С. 147. Тавры — древние жители Тавриды (Крыма) (9 в. до н. э.). Генуэзцы — жители генуэзских колоний на Черном море, в 1475 г. визирь турецкого султана Магомета II разрушил центральный город колоний — Каффу, или Кафу (ныне — Феодосия), следствием чего было разложение колоний и омусульманивание их жителей.
Чингис — титул Темучина (ок. 1155—1227), основателя и великого хана Монгольской империи, возглавлял ряд завоевательных походов против народов Азии и Восточной Европы.
Фирман — указ владыки в некоторых мусульманских странах.
Ятаган — холодное оружие, по размеру среднее между саблей и кинжалом, было распространено в Азии и на Кавказе.
Сеймен — начальственный титул в татарском войске.
Мурза — татарский князь, наследственный старшина, приближенный хана.
Колга — почетное именование наследника Крымского ханства.
Нурадин салтан — богосветлый султан.
С. 165. Чаплинский — Чигиринский (города Чигирина) подстароста, шляхтич, своевольно расправившийся с Богданом (Зиновием) Михайловичем Хмельницким (см. примеч. к с. 123) и его домашними, заковав их в цепи. По приказанию Чаплинского был сечен (и умер после расправы) десятилетний сын Хмельницкого.
С. 168. Но открылся зев подземной могилы… — Богдан Хмельницкий был схвачен слугами Чаплинского и четыре дня находился у него в заключении, был отпущен по просьбе жены Чаплинского. Верея — столб, на котором укрепляется на петлях створка ворот.