ИЗЪ МОЕГО ПРОШЛАГО.
ИЗЪ МОЕГО ПРОШЛАГО.
IV.
ЗИМНІЙ ПУТЬ.
IV.
ЗИМНІЙ ПУТЬ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
IX.
XI.
КУКУ.
‘Отечественныя Записки’, No 6, 1859
Зимний путь, Иванов Андрей Максимович, Год: 1859
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Зима. Затрещалъ ддушка-морозъ, пошелъ въ избы заглядывать, да стеколицы замуравливать — хоть не показывайся на глаза старику! Не успетъ мужичокъ порогъ переступить, крестъ-молитву сотворить, глядь — а лицо у него ужь жиръ-жаромъ горитъ, на бород сосулки висятъ.
‘Эге, братцы! какъ морозецъ-то дертъ, и дохнуть не датъ! Добро, добро…’
Кутаются православные въ овчинные тулупы, обвертываютъ ноги трехсаженными онучами, нахлобучиваютъ шапки съ длинными наушниками, закрываютъ лицо бараньими наличниками — только глаза одни сверкаютъ, ну, выходи теперь хоть самъ крещенскій — не боится тебя православный людъ!
Ходитъ онъ, Православный людъ, бодро, весело похаживаетъ, да бородушку поглаживаетъ: на немъ лапти-то новые — скрипъ да скрипъ, рукавички торжковскіе — стукъ да стукъ… Онъ на путь-дороженьку поглядываетъ, зиму-матушку похваливаетъ, да надъ нмцами кургузыми подтруниваетъ…
— ома! ома! кричалъ я, высунувъ изъ-подъ одяла голову.— Нтъ отвта.
— Служба! служба!
— Чего изволите, ваше благородіе?
— Гд ты пропадаешь?
— Никакъ нтъ-съ… я все здсь былъ, только на минуту къ десятнику бгалъ: масло все вышло…
— А самоваръ готовъ?
— Два раза выбгалъ… я сейчасъ принесу.
Нужно сказать, что солдатъ очень любилъ, когда его называли ‘службой’ и ‘служивымъ’, но почему-то очень не жаловалъ своего крещенаго имени, такъ-что даже считалъ себя въ-прав не откликаться на него. Впрочемъ, несмотря на эту маленькую странность и нкоторыя другія, свойственныя всякому служивому, ома былъ хорошій малый, честный, расторопный, и я очень любилъ ею. Онъ у меня и кушанье готовилъ, и вхи выставлялъ, и во всхъ другихъ случаяхъ исполнялъ при мн должность адъютанта, впрочемъ, добровольно-принятую имъ на себя. Къ числу странностей омы должно отнести и излишнюю любовь его къ военной дисциплин: съ крестьянами онъ обращался неиначе, какъ съ рекрутами, и держалъ ихъ на военномъ положеніи. По прізд въ деревню, онъ тотчасъ привязывалъ къ труб дома, который назначался для меня, длинный-предлинный шестъ съ навязаннымъ на него разноцвтнымъ флагомъ, для того, чтобъ вс знали квартиру землемра и снимали шапки предъ этой эмблемой землемрія — за этимъ онъ строго наблюдалъ. Потомъ онъ выучивалъ мужиковъ говорить посолдатски: ‘здравія желаемъ, ваше благородіе’, и разнымъ другимъ военнымъ хитростямъ. Когда, утромъ, я выходилъ на работу, рабочіе встрчали меня, какъ слдуетъ, выстроенные по четыре человка въ рядъ. ома подводилъ мн лошадь, я садился, онъ командовалъ: ‘скорымъ шагомъ — маршъ!’ и первый, съ флагомъ, привязаннымъ къ длинной вх, начиналъ шествіе. Но впослдствіи и эта церемонія показалась ему недовольно-торжественною. Онъ выдумалъ слдующее: узнавалъ въ деревн лучшихъ псенниковъ и музыкантовъ, и наряжалъ ихъ на работу. Но этому случаю выходили иногда довольно-забавныя сцены. Разъ — это было на сибирскомъ тракт — колона рабочихъ, около пятидесяти человкъ, предводимая омою, шла вольнымъ шагомъ. Псенники заливались, гудки и волынки свистли и гудли во всю ивановскую. Встрчается партія арестантовъ.
— Что это такое? спрашиваетъ этапный офицеръ.— Изъ Сибири что ли?
— Точно такъ, ваше благородіе, отвчалъ ома, сдлавъ флагомъ на-плечо.
— Да куда же ведутъ ихъ?
— Да вотъ тутъ недалеко, такое болото есть — чортовымъ логовищемъ называется.
Офицеръ посмотрлъ на меня, я улыбнулся, а какой-то арестантъ проворчалъ:
— Сами-то вы не черти ли? Ну, туда вамъ и дорога!
Псенники залились, гудки и волынки заиграли.
Вотъ какимъ служивымъ наградилъ меня Господь! Я нисколько не вмшивался въ его распоряженія, зная по опыту, что вмшательство мое ни къ чему не могло послужить: ома былъ убжденъ, что все, что онъ ни длалъ, было отлично-хорошо, и иначе быть не могло, потому, дескать, что онъ въ полку пятнадцать лтъ выслужилъ, и службу свою знаетъ… Таковъ ужь русскій человкъ: ему стоитъ только разъ убдиться въ чемъ-нибудь — хоть-бы, напримръ, въ томъ, что нмцы вс нехристи, а хохлы и поляки — безмозглый народъ, и это убжденіе вы никакимъ орудіемъ не выбьете изъ головы его!
— Ну, любезный ома, сказалъ я, когда онъ поставилъ самоваръ передо мною, — не пора ли намъ въ городъ убираться: снгу ужь столько намело, что о работ и думать нечего.
— Э, ваше благородіе, что въ город-то станете длать? Есть куда спшить! Тутъ-то попривольне: какъ у себя въ имніи живете… Да еще, доложу вамъ, иному и помщику-то не удастся такъ пожить. Я вотъ, какъ въ полку-та служилъ, насмотрлся на нихъ… только слава, что помщикъ, а у иного такое большое помстье, что и живому негд ногъ протянуть, а умретъ — у попа мстечко покупай…
— Все это такъ, да что жь мы длать станемъ? Вдь даромъ-то насъ и въ деревн кормить не будутъ.
— Зачмъ даромъ, ваше благородіе: вы межевать будете. Правда, что снгу много намело, да вы вотъ что сдлайте: къ ногамъ-то, чтобъ не проваливаться, вы лыжи привяжите — вотъ, какъ здшніе мужики длаютъ — оно и хорошо: колоды въ лсу вс занесло, катайся, какъ на масляниц! Я вотъ, какъ поглядлъ на мужиковъ, самому смерть захотлось походить на лыжахъ: оно, знаете, и легко и весело, а если холодно будетъ, то мы у каждаго столба станемъ огонь разводить, такъ-то и до крещенія межевать можно… Право такъ, ваше благородіе, а въ городъ вамъ спшить незачмъ: народъ-то тамъ ой-ой какой! душу норовитъ изъ тебя вытянуть… а тутъ вы на своей вол.
Такъ убждалъ меня служивый, чтобъ я не спшилъ въ городъ, но, какъ ни убдительны были его доводы, а на этотъ разъ я не послушался его.
На другой день тропка рыжихъ косматыхъ лошаденокъ, запряженная цугомъ, потащила меня по дорог въ городъ. Парнишко, верхомъ на передней лошади попрыгиваетъ и покрикиваетъ, полозья визжатъ, снгъ скрипитъ. Я едва успваю отводить еловыя втви, которыя, какъ руки чудовищъ, протянулись надъ дорогою, хлещутъ куда-попало и засыпаютъ меня съ ногъ до головы снгомъ. ома мой бжитъ за санями, постукивая рука объ руку и приговаривая: ‘Ай морозъ! ну, морозъ!… экой батюшка морозъ!’ Ямщикъ торчитъ предо мною, какъ замершая кочка. По-временамъ, на вопросы мои, онъ оборачивается, поправитъ повязку на лиц (изъ-подъ которой только глаза его виднются, да часть оледенвшей бороды, длающей его какъ дв капли воды похожимъ на сказочнаго мороза морозовича), прохрипитъ: ‘Додемъ! Вонъ, кажись, виднется запашка шмыковская’, и опять длается замерзшею кочкой.
демъ, демъ… Вотъ дйствительно открывается чистое мсто, но — увы! оказывается, что это не запашка шмыковская, а болото торчковское. Сани запрыгали по кочкамъ, втеръ засвистлъ въ уши, поднявъ цлое облако снжной пыли, лошади пошатнулись…
— Ну-ну! хрипитъ мой возница.
— Гей-гей! покрикиваетъ парнишко-форрейторъ.
Кони завязли въ сугроб и ни съ мста. Началась возня съ ними. Въ это время выскочилъ изъ лсу какой-то мужичокъ на дровняхъ.
— Эй! эй! закричалъ ему ямщикъ:— подсоби, родимый.
Мужичокъ взглянулъ на меня, скинулъ шапку, подумалъ о чемъ-то, да вдругъ какъ гаркнетъ на лошаднку: лошаденка подняла хвостъ — и была такова!
— Экъ его нелгкая взяла! проворчалъ мой ямщикъ.
— Чего онъ испугался? спросилъ я.
— Чего, чего! встимо чего: онъ тебя либо за лсовика, либо за самого лсничаго принялъ.
И снова поднялась возня съ лошадьми. Скучно и грустно смотрть: небо совершенно безжизненное, точно кусокъ сраго коленкора, впереди лсъ, позади лсъ, справа и слва — все тотъ же лсъ, однообразно-угрюмый, величественно-мрачный…
О, Русь! есть что-то неизъяснимо-грустное, болзненно-сжимающее душу посреди твоихъ лсныхъ пустынь, твоихъ снговъ, твоихъ морозовъ… Но чувствуешь, что безъ нихъ рускому человку и жизнь была бы не въ жизнь!
Я укутался съ головой въ овчинный тулупъ, и ршился до самой станціи не открывать глазъ.
Сначала въ ушахъ моихъ только и раздавалось, ‘ну-ну! гей-гей!’ потомъ крупная брань и проклятія, на которыя хриплый возница мой, по обыкновенію, оказался весьма-щедрымъ, потомъ щлканье кнута, свистъ втра, скрипъ саней, потомъ вс эти звуки какъ-будто перемшались и слились въ одинъ музыкальный звукъ… тише, тише — и наконецъ, ничего не стало слышно. Я впалъ въ легкое и пріятное забытье…
Снится городокъ мн, городокъ родной:
Надъ ркой избушка съ горенкой одной,
Дв сестры-старушки съ внучкомъ въ ней живутъ,
Тихо, незамтно дни у нихъ текутъ:
Утромъ въ церковь сходятъ, а домой придутъ —
То прядутъ, то вяжутъ — безъ хлопотъ ничуть…
Возл нихъ играетъ рзвое дитя —
Ихъ любимый внучекъ: этотъ внучекъ — я.
На кон бумажномъ я сижу верхомъ,
Съ гиканьемъ и смхомъ прыгаю на немъ.
‘Экой пострелнокъ — все бъ ему скакать!’
Межь собой старушки тихо говорятъ,
‘Непосдомъ будетъ, знать, онъ и большой:
‘И въ кого родился онъ у насъ такой?’
И жужжитъ уныло ихъ веретено,
И вьюга стучится въ ветхое окно…
— Пріхали, ваше благородіе, говорилъ ома, расталкивая меня.
Вечеръ. Избушки, занесенныя снгомъ, истопленныя комнаты волостнаго правленія, хромой сторожъ, побжавшій за лошадьми — все это лишь мелькнуло предо мною, и я снова ду, ду…
И мн снова снится:
За большимъ селомъ,
Подъ горой рка струится,
На гор господскій домъ.
Вкругъ него, благоухая,
Садъ густой шумитъ,
Я въ саду одинъ гуляю,
Ночь давно стоитъ,
Небо убрано звздами,
Мсяцъ листья серебритъ,
Гд-то, скрытый межь листами.
Соловей свиститъ…
Мн назначено свиданье:
Вотъ бесдка… гд жъ она?
И тревогой ожиданья
Грудь моя полна.
Шорохъ… кто-то, слышу,
Крадется за мной…
Отъ волненья я чуть дышу:
‘Ты ли это?’ — Я, другъ мой.
Обними же поскоре,
Да цалуй меня…
Крпче, крпче и живе —
Я теперь твоя.
И сладко мн спится. Быстро летитъ время: новыя картины, новые образы, и — опять она…
Осень. Утро. Серебрится
Отъ мороза садъ,
Небо хмурится и тмится,
Яблони скрипятъ.
Мы идемъ. ‘Такъ ты и дешь?
И такъ скоро, вдругъ…
А когда опять прідешь?’
— ‘Скоро, милый другъ’.
Взоръ ея дышалъ тоскою,
Голосъ такъ дрожалъ,
Я обвилъ ее рукою
И къ груди прижалъ…
И опять несносное: ‘пріхали ваше благородіе!’ разбудило меня.
Опять волостное правленіе: пьяный писарь и пьяный старшина, толпа мужиковъ, размахивающихъ руками и просящихъ ‘ихъ милость’ разобрать ихъ дло и не давать ихъ въ обиду зозулевскимъ мужикамъ, шумъ, гвалтъ… Господи, Боже мой! да скоро ли я выберусь изъ этого омута?
Кнутъ щелкнулъ, кони понеслись, колокольчикъ заплакалъ… Ночь. Упругій воздухъ ржетъ лицо, небо ниже, и похоже на внутренность стальнаго купола, подбитаго золотыми гвоздями, куда ни обернешься — жутко, закроешься — кажется летишь къ антиподамъ…
Еще одно волостное правленіе осталось назади, вотъ сельская расправа пронеслась мимо — мы катимся по полотну почтовой дороги…
Пошли мелькать втлы и полосатые столбы, ямщики, съ ихъ возню и бранью, станціонные смотрители, съ заспанными лицами и съ круглыми очками на носу, скрипъ, визгъ, бряканье колокольчиковъ… Неугомонные прозжающіе, съ своими рзкими требованіями, и степенные прозжающіе, мирно-бесдующіе за объемистыми самоварами — и весь этотъ хаосъ, вся эта дребедень, которая, какъ чадъ, лзетъ въ голову, и какъ чадъ исчезаетъ при магическихъ словахъ моего омы, ‘лошади готовы, ваше благородіе’.
Все исчезло, какая-то невидимая сила мчитъ меня неизвстно гд, неизвстно куда… Мыслительныя способности дремлютъ, зато воображеніе гуляетъ на полной свобод. И видятся мн все какіе-то зми-горыничи, ничего недлающіе, какъ только безъ счету глотающіе людей, какіе-то люди, ни о чемъ больше недумающіе, какъ только объ угожденіи этимъ чудовищамъ,— отцы, откармливающіе своихъ дтей, чтобъ дороже продать ихъ, дти, какъ ягненки, равнодушно-смогрящіе на эту продажу… Какой это великолпный рынокъ! Кругомъ великолпные домы, съ великолпными балконами, на балконахъ кого-кого только нтъ! Тутъ видны и великолпные господа, съ лицами, какъ у мясниковъ, прославившіеся необыкновеннымъ искусствомъ набивать свои карманы,— и великолпные мошенники, съ песьими и лисьими мордами, трущіеся около чужихъ кармановъ,— вороны въ павлиньихъ перьяхъ, гусаки и гусыни, съ гербами римскихъ патриціевъ,— кроты, грызущіе орхи — цль и средства ихъ нехитрой жизни,— летучія мыши, съ стеклышками въ глазахъ, кружащіяся около болотныхъ огоньковъ. Тутъ видны и блки, привязанныя къ колсамъ, осужденныя до смерти вертть ихъ, низвстно для какой цли и за какія вины — и обезьяны на золотыхъ и серебряныхъ цпяхъ, вчно-играющія въ одну и ту же довольнозамысловатую игру, называемую на ихъ язык ‘любовью’,— ослы, съ телячьими головами, глубокомысленно-разсуждающіе о человческомъ достоинств,— медвди и леопарды, съ портфелями подъ-мышками, трактующіе о государственныхъ длахъ, волки, разыгрывающіе различныя мелодіи на пастушеской дудк… И весь этотъ великолпный сбродъ спокойно смотритъ внизъ, на толпу смрадныхъ нищихъ, всхъ возможныхъ породъ и званій, съ поднятыми руками, плачущихъ и умоляющихъ о куск хлба. По-временамъ, онъ, этотъ великолпный сбродъ, рукоплескаетъ толп прелестницъ, гордящихся своимъ позоромъ и славящихъ въ безстыдныхъ псняхъ тхъ, кто опозорилъ ихъ. Шумъ, крикъ, плачъ, стонъ… смхъ и слезы, брань и проклятія… звуки музыки и звуки псенъ… Господи! гд я?
Плачетъ, плачетъ на мороз колокольчикъ, втеръ съ свирпымъ воемъ бросается изъ стороны въ сторону, какъ безпутный бродяга, незнающій гд ему приклонить свою буйную голову. Солдатъ мой молчитъ, и какъ-то мрачно на меня поглядываетъ: видно, что ему очень не хочется въ городъ. Я дремлю — потому-что дремлется, и потому что очень-пріятно дремать подъ вой втра, скрипъ саней, звуки колокольчика и подъ протяжные крики ямщиковъ: ‘гей, ге-ей! ну — ну — у! ‘
Чудятся мн все какія-то страшилища: гонятся, гонятся они за мной… вотъ-вотъ, кажется, готовы схватить меня — не тутъ-то было: лошади храпятъ и несутъ что есть духу. Нсколько станцій я и не видлъ, какъ промелькнули. Близко, близко, должно-быть, городъ. Ну, вотъ мы и пріхали…
Да какая жь вьюга — зги не видно кругомъ,
Только слышны одни заныванья,
Фонари не горятъ — все во мрак ночномъ
Потонуло, не видно ни зданья…
Въ переулк глухомъ, я, закрывшись иду,
Это мсто давно мн знакомо:
Несмотря на вьюгу, я дорогу найду
Къ дорогому, завтному дому.
Подойду, осмотрюсь и въ окно постучусь:
Милый голосъ на стукъ отзовется,
И минуту спустя, я передъ нею явлюсь…
О, какъ сердце у ней вдругъ забьется!
Но куда жь я иду? Все темно, какъ въ аду —
Пустота: степь не степь предо мною…
Темносрый туманъ, снгъ, вьюга, ураганъ —
Точно небо слилося съ землею…
Слышу: будятъ меня, просыпаюсь, гляжу —
Ямщикъ коней, ворча, отпрягаетъ,
Я. весь снгомъ покрытый, въ кибитк лежу,
Надъ кибиткой вьюга завываетъ…
— ома! ома! кричу я: — гд ты?
— Да онъ въ избу побгъ: закоченлъ ужь больно, говоритъ бородатый ямщикъ.
Добираюсь ощупью до станціонной комнаты.
— Далеко ли до города? спрашиваю я станціоннаго смотрителя.
— Теперь прямо туда подете, отвчалъ онъ: — это послдняя станція… всего семнадцать верстъ осталось — какъ разъ къ чаю поспете.
— Ну, слава Богу!
Опять зазвенлъ колокольчикъ и заскриплъ морозный снгъ, опять я укрываюсь съ головой, и дремлю-дремлю… И кажется мн, что я все еще въ знакомомъ починк. Осенній ненастный вечеръ. Дождь стучитъ въ окно, въ труб визжитъ и завываетъ втеръ, самоваръ глохнетъ и издаетъ такіе жалостные звуки, что по-невол грустно. Чай мой давно простылъ, на свч, отъ нагара, образовалось нчто въ род жидовской шапки… А тутъ еще сверчокъ съ своей псней, а тутъ еще мыши скребутъ въ подполь… невыносимая тоска! Вотъ, будто дверь скрипнула.
— Кто тамъ? говорю я, а самому не хочется и головы поднять.
Чую, чьи-то руки обнимаютъ меня, чьи-то слезы льются на мое лицо.
— А, это ты, Таня?
— Ягодка моя ненаглядная! соколикъ ты мой ясный! дай мн наглядться на тебя, дай мн умереть подл тебя.
— Но ты озябла, Таня…
— Да разв близко, я все по загуменьямъ бжала, а по улиц-то боялась идти, кабы не попался кто…
Тутъ я получилъ такой ударъ, что надо удивляться, какъ еще голова моя уцлла. Открываю глаза — глаза мокры…
— Что тамъ такое -сдлалось?
— Да вонъ, проклятый, говоритъ ямщикъ, указывая назадъ: — съ дороги не сворачиваетъ… на возъ нахали.
Разсвло. Утро ясное, справа и слва тянутся и тянутся, скрипятъ и скрипятъ обозы. Пошла такая дорога, что и глядть страшно: ухабъ на ухаб, откосъ на откос, только и заботься о томъ, чтобъ не вылетть изъ саней.
— Эй вы, тетери! кричитъ ямщикъ, постегивая направо и налво мужиковъ, идущихъ за возами и сидящихъ на возахъ. Мужики суетятся: одни жмутся къ возамъ, другіе спшатъ сворачивать съ дороги.
Какъ звонко раздается колокольчикъ! какъ пріятно щиплетъ лицо утренній воздухъ!
— Ну, вотъ и городъ, говоритъ ямщикъ, указавъ кнутомъ на сверкающія главы церквей.
Еще нсколько скачковъ, еще нсколько толчковъ — и предо мною, во всей первобытной крас, открылась ‘Вятка — всякаго богатства матка’.