Жюль Мишле и его книга 'Народ', Коган-Бернштейн Фаина Абрамовна, Год: 1965 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Ф. А. Коган—Бернштейн.
Жюль Мишле и его книга ‘Народ’

‘Так называемые боги, гиганты, титаны (почти всегда — карлики)
кажутся большими потому, что они обманным путем взбираются
на покорные плечи доброго гиганта — Народа’.
Ж. Mишле. История Римской республики.

Ни одной из своих работ Мишле не писал с такой страстью, как книгу ‘Народ’. Ни в одно из своих произведений он не вложил столько самого себя. Оно занимает центральное место в его творчестве. Эта книга — некий итог его раздумий, многого пережитого и выстраданного, в ней нашли отражение его взгляды на общество и государство, на воспитание, на историю, на жизнь в целом.

Написанная в 1845 г., на середине жизненного пути историка, она является как бы узловым пунктом всего его творчества. В этой книге особенно ярко отразились интересы и страсти, волновавшие французское общество накануне революции 1848 года. Определяя задачи, поставленные им себе при создании этой книги, Мишле писал, вспоминая свои выступления против клерикализма:

‘В этих боевых книгах я был не настолько поглощен борьбой, чтобы, свергая алтари ложных богов, не намечать места для другого алтаря. Необходимо было в пылу борьбы, среди отрицания отрицательного учения (католицизма!) дать нечто положительное, указать предмет действительный, истинный, живое лицо, устранив увлечение, надо было вместо всякой теории показать реального человека. И я, забыв обо всех спорах, сбросив с себя литератора, удалился от всех, остался наедине с самим собою, раскрыл свое сердце и прочел в нем ‘Книгу о Народе’ [Jules Michelet. Journal, t. I (1828-1848), pr&eacute,par&eacute,e par P, Viallaneix. Paris, 1959, p. 209].

Уже в этом кратком высказывании проглядывает своеобразие Мишле-историка, его огромный литературный талант, исключительная сила лиризма и чувства.

Жюль Мишле (1798-1874) — человек трудной судьбы. Сын мелкого типографа, разоренного душившими печать наполеоновскими декретами, он прошел суровую жизненную школу и рано познакомился с нуждой и лишениями. С двенадцати лет он вынужден был работать у наборной кассы в отцовской типографии. Рано обнаружившиеся блестящие способности сына заставили Мишле-отца отдать его в коллеж, хотя это было связано для семьи с большими материальными жертвами. ‘Мой разорившийся отец и больная мать решили, — пишет Мишле, — что я должен учиться во что бы то ни стало’. С выдающимся успехом окончив коллеж Карла Великого и защитив в 1819 г. диссертацию о ‘Жизнеописаниях’ Плутарха, Мишле с 1822 г. стал преподавать историю. Он приобрел огромное влияние на учеников своей неповторимой индивидуальностью и страстной увлеченностью предметом. По его словам, он еще в детстве проникся чувством истории при посещениях Музея французских памятников, при лицезрении гробниц Дагобера, Хильперика, Фредегонды. Настойчиво и упорно работая над собой, усердно изучая иностранные языки, штудируя исторические труды, классическую литературу, Мишле уже в 20-х годах заинтересовался философией. ‘Я испытываю необходимость сочетать философию с историей, — записывает он в том же 1822 г. — Они дополняют друг друга’ [Jules Michelet. Journal de 1820-1823. Ecrits de jeunesse. Ed. pr&eacute,par&eacute,e par P. Viallaneix. Paris, 1959, p. 13-14].

Реализуя эти замыслы, Мишле в 1824 г. почти одновременно познакомился с философией истории Кузена и с ‘Новой наукой’ Вико. У родоначальника эклектизма Кузена он нашел то сочетание философии с историей, которое напряженно искал. Вскоре состоялось и личное знакомство Мишле с Кузеном, оказавшим на его историческую концепцию неотразимое влияние. Несомненно, под воздействием Кузена и с его одобрения Мишле решил перевести сочинение Вико. ‘Принимаюсь за Вико, — отмечает Мишле в своем ‘Дневнике’, — и начинаю его переводить’ [Ibid, p. 15].

Это решение было связано со стремлением претворить в жизнь синтез истории с философией. Ту же задачу Мишле ставил перед собой и в других своих трудах, относящихся к этому времени: в вышедшем в 1825 г. ‘Хронологическом очерке новой истории’ (‘Tableau chronologique de l’histoire moderne. 1453-1789’) и в изданном в следующем году продолжении его — ‘Синхронических очерках новой истории’ (‘Tableaux synchroniques de l’histoire moderne’). На всех этих работах лежит глубокий отпечаток философско-исторических идей Кузена.

К этим же годам относится и необычайно важное для интеллектуального формирования Мишле знакомство с Гердером и его переводчиком, Эдгаром Кине. В мае 1825 г. Мишле познакомился у Кузена с Кине. Это знакомство перешло затем в долголетнюю, исключительно тесную дружбу, ‘единение душ’. По переводу Эдгара Кине Мишле и ознакомился с ‘Идеями философии истории’ Гердера, оказавшими на него такое же сильное влияние, как и на Кине.

В 1827 г. вышел в свет сделанный Жюлем Мишле перевод ‘Новой науки’ под названием: ‘Основы философии истории, переведенные из ‘Новой науки’ Дж. Б. Вико’. Перевод, весьма вольный, представлявший собою скорее литературную переделку основных идей Вико, сопровождался статьей, излагавшей биографию и учение итальянского социолога (‘Discours sur le syst&egrave,me et la vie de Vico’). Мишле нашел у него некоторые чрезвычайно дорогие ему идеи, уже выдвинутые французскими историками 20-х годов: история должна быть историей народных масс, а не отдельных личностей, которые являются лишь выразителями — масс, история каждого народа имеет свою национальную форму, все национальные истории проходят через один и тот же цикл развития и все народы составляют общечеловеческое единство.

Весь этот почерпнутый у Вико комплекс мыслей, увенчанный идеей исторической закономерности, был вставлен Жюлем Мишле в раму французской современности и получил совсем иное звучание. Приспособленная к политическим условиям Франции 20-х годов XIX в. система Вико стала для Мишле — материалом его собственной философии истории. Вот почему Мишле придавал идеям Вико такое огромное значение в своем формировании как историка. Он не уставал повторять, что Вико вместе с Вергилием ‘создал’ его.

В том же 1827 г. Мишле официально поручено было преподавать историю и философию в Парижской Высшей Нормальной школе, являвшейся оплотом либерализма и антиклерикализма в сфере преподавания. Читая здесь лекции, Мишле мог оттачивать свои излюбленные мысли о философском истолковании истории, о том, что философия и история подкрепляют друг друга. Но уже в сентябре 1829 г. реакционное министерство Полиньяка запретило Мишле читать курс философии на том основании, что он был сторонником либерального Кузена, и Мишле стал читать курс по истории Рима.

С подлинным ликованием встретил Мишле Июльскую революцию 1830 г. Своему другу и единомышленнику, Эдгару Кине, сражавшемуся в июльские дни на баррикадах, Мишле позднее писал, что был уже в то время ‘всем сердцем с народом’. Под впечатлением революционных событий Мишле написал ‘Введение во всеобщую историю’ (‘L’Introduction &agrave, l’Histoire universelle’). В этой небольшой работе, вышедшей в апреле 1831 г., он попытался осмыслить происходящее и широкими мазками нарисовать путь развития человечества. ‘Это произведение, — пишет Мишле в предисловии, — с тем же правом могло бы называться ‘Введением во французскую историю’. Конечной его целью является Франция… Логика и история приводят автора к одному и тому же заключению: его славная родина есть отныне кормчий корабля Человечества… Для того, чтобы постичь Францию, нужно постичь историю всего мира’ [Jules Michelet. L‘Introduction &agrave, l‘Histoire universelle. — Oeuvres completes, vol. 35. Paris, 1893-1899, p. 3. В июле этого же 1831 г. Ж. Мишле выпустил свою двухтомную ‘Историю Римской республики‘ (‘L’Histoire de la R&eacute,publique romaine’)].

Красной нитью через все ‘Введение’ проходит мысль, что история есть непрерывное движение человека к свободе. Это подчеркивание принципа свободы вызвано было стремлением рассеять страх буржуазии перед революцией, перед хаосом, которым, как ей казалось, она неизбежно будет сопровождаться. Мишле писал свою книгу в конце 1830 г., когда еще можно было обольщаться насчет характера Июльской революции. Он преисполнен был розовых надежд и заканчивал книгу настоящим гимном революции 1830 г. Он видел в ней торжество идей свободы и равенства и утверждал, что революция осуществилась без героев, была совершена всем французским народом. Основная идея ‘Введения’ состояла в том, что вся история есть борьба человека с природой, в этой борьбе отражается борьба духа с материей, свободы с необходимостью. ‘История есть не что иное, — писал Мишле, — как рассказ об этой нескончаемой борьбе’ [Ibid., p. 5].

Мишле высказывает здесь безграничную веру в возможность прогресса человечества и убежден, что Франции предстоит играть в нем решающую роль. ‘Если это ‘Введение’ достигнет своей цели, — заявляет Мишле, — история предстанет как вечный прогресс, как все возрастающая победа свободы’ [Ibidem]. Эта апелляция к идее прогресса была полемически обращена против историков Реставрации Минье и Тьера, для которых все, что произошло во Франции, было результатом игры страстей и обстоятельств, против Тьерри, трактовавшего Июльскую революцию как победу галлов и, наконец, против сен-симонистов, усматривавших единственное спасение в развитии индустрии. Однако философия истории, сформулированная Мишле во ‘Введении’, имеет ярко выраженный телеологический характер: разрешение социальной проблемы связана для него с религиозной идеей, прогресс человечества мыслится им, как создание новой социальной религии.

Могучий демократический пафос Мишле выдвинул его в период Июльской революции в ряды передовых общественных деятелей. 21 октября 1830 г. он был назначен заведующим историческим отделом Национального архива и здесь, работая над документами, пощаженными временем и революциями, решил дать отечеству его историю. Уже в конце 1833 г. появились первые два тома его ‘Истории Франции’ (‘L’Histoire de France’), произведения, проникнутого страстной любовью к родине, ставшего затем делом всей его жизни [До 1844 г. вышло шесть томов].

Но, как ни был погружен Мишле в исторические исследования, его неотразимо влекло и к преподавательской деятельности. В ноябре 1833 г. он заменил Гизо в Сорбонне на кафедре новой истории. Лекции Мишле поражали оригинальностью формы, блеском воображения и новизной построения, они были вдохновенной проповедью демократизма и имели шумный успех. ‘Молодежь, симпатичная и доверчивая, — пишет Мишле, — верила в меня и примирила меня с человечеством’ [См. наст, изд., стр. 16].

К этому времени во Франции началась полоса политической реакции, представители которой отрицательно относились к идеям Мишле. Тем не менее, в начале 1838 г. он получил кафедру истории и морали в Коллеж де Франс. В этом своеобразном научном учреждении, более похожем на лекторий, чем на высшее учебное заведение, где перед постоянно сменяющейся публикой читались лекции на всевозможные темы, Мишле имел даже больше простора для пропаганды своих воззрений. Его лекции все более и более принимали характер проповеди: формировать души (cr&eacute,er des mes) все более становилось целью его преподавания.

Одновременно с Мишле в Коллеж де Франс преподавали его друг Кине и гениальный польский поэт Мицкевич, вынужденный обстоятельствами читать курс славянских литератур. Три профессора образовали своего рода блестящий триумвират, пропагандировавший в своих лекциях идею братства народов и классов. Триумвират этот пользовался огромным влиянием среди молодежи.

Июльская революция не оправдала надежд, которые Мишле возлагал на нее. Иезуиты, возглавлявшие французское духовенство, старались путем кампании в печати и интриг завладеть школой и через нее установить свою власть над подрастающим поколением. В ответ на это Мишле и Кине превратили свои кафедры в трибуны, с которых они вели борьбу против клерикализма, в то же время они выступили в литературе против его главных поборников — иезуитов. В 1843 г. Мишле совместно с Кине издал составившийся из их лекций яростный памфлет против иезуитов — ‘Des J&eacute,suites’, который получил широчайшее распространение и был, по словам Мишле, ‘переведен на все языки мира’. ‘Возьмите первого попавшегося на улице простого человека, — писал Мишле во введении, — испросите его: ‘Кто такие иезуиты?’ и он без колебаний ответит вам: ‘Контрреволюция’. Таково твердое убеждение народа, оно никогда не меняется и вы ничего не измените в нем’ [J. Miсhеlеt. Des J&eacute,suites, Introduction. Paris, 1843, p. 20]. Продолжением ‘Иезуитов’ явился другой блестящий исторический памфлет Мишле ‘О священнике, женщине и семье’ (‘Du Prtre, de la Femme, et de la Famille’), вышедший в январе 1845 г. и также направленный против иезуитов-духовников. Здесь Мишле подчеркивал разлагающее влияние католического духовенства на семью.

Антиклерикальная агитация Мишле имела огромный успех. С 40-х годов он сделался своего рода властителем дум радикальной студенческой молодежи. В этом можно убедиться, читая работу его ученика и биографа Габриэля Моно [G. Monod. La vie et la pens&eacute,e de J. Michelet, t. 1-2. Paris, 1929], a также известный роман Жюля Валлеса ‘Баккалавр’, где один из героев заявляет: ‘Курс Мишле — это наш великий бой… я хорошо знаю, что Мишле — из наших и что нужно его защищать’ [J. Vall&egrave,s. Le Bachelier. Paris, 1851, p. 288-289]. Об этом же сообщает и историк бабувизма Жан Авенель, слушавший курс Мишле. ‘Социализм и права Парижа были двумя любимыми его идеями. Слушая, как он поочередно касается Бабефа, своего отца, Бонапарта и себя самого, можно было проникнуться сознанием глубокой современности фактов, о которых он рассказывал’ [. Avenel. Lundis r&eacute,volutionnaires. Paris, 1875, p. 51-52. Эту работу Ж. Авенеля в 70-х годах очень тщательно изучал Маркс и до нас дошел его конспект].

Во время этой ожесточенной борьбы с клерикализмом Мишле, ставший в ряды республиканцев, уже вынашивал книгу ‘Народ’, или, говоря его собственными словами, ‘намечал место для другого алтаря’.

Тридцатые годы XIX в. были временем быстрого развития утопического социализма во Франции. Каково было отношение к нему Мишле? По существу оно было так же противоречиво, как и все пронизанное противоречиями историческое мировоззрение этого мыслителя. Мишле всегда в поиске, он превозносит то, что ему по сердцу, потом отвергает, бросается в крайности, опять возвращается, снова возносит или яростно отвергает. Таково же было и его восприятие социализма.

0x01 graphic

Монах Горенфло, назначенный на место Ж. Мишле читать лекции по истории в Коллеж де Франс (карикатура О. Домье).

Имя Бабефа всегда было окружено для Мишле немеркнущим ореолом, это было нечто вроде семейной реликвии. Дело в том, что отец Мишле был близок к Револю, участнику движения ‘равных’, и Мишле в письме своему другу Пеллетану сообщал незадолго до своей смерти: ‘Мне, родившемуся во времена страхов перед Бабефом, сотни раз довелось слышать дома возглас: ‘Мы погибли’ [Р. Viаllaneiх. La voie royale. Paris, 1959, p. 411]. Мишле имел в виду смертельный риск, которому подверг всю семью отец, взявшись напечатать в своей типографии бабувистский документ (Мишле полагает, что это был ‘Манифест’ 96 года, призывавший к восстанию против Директории), ‘ибо мой отец, — разъясняет Мишле, — не раз говорил мне, что ему не сносить головы, если бы этот документ был у него обнаружен’ [Ibidem]. Эти отцовские воспоминания навсегда запали в душу Мишле, и он с юношеских лет проникся глубочайшим преклонением перед Бабефом и руководимым им движением. Вот какими словами он характеризовал Бабефа в своей ‘Истории XIX века’: ‘Бабеф в этот момент (в начале термидорианской реакции. — Ф. К.-Б.) представляется мне подлинным голосом Парижа, великого Парижа Шометта, законным возрождением всего наиболее чистого, что было в нашей Коммуне 1793 года’ [Jules Miсhеlеt. Histoire du XIX si&egrave,cle, t. I. Paris, 1872, p. 45]. Это не помешало Мишле в другом месте той же ‘Истории XIX века’ утверждать, что Бабеф ни в какой мере не был противником собственности, и что его книга (имеется в виду ‘Постоянный кадастр’. — Ф. К.-Б.) совсем не является коммунистической [Ibid., p. 12. 43].

Той же двойственностью, противоречивостью было проникнуто отношение Мишле к великим утопическим системам Сен-Симона и Фурье. Появление их работ сразу же привлекло внимание Мишле. 20 сентября 1831 г. он даже побывал на одном сен-симонистском собрании, вызвавшем у него, однако, враждебную реакцию. Но совсем иным было отношение Мишле к творцу этой утопии или к Фурье. Мишле резко отделяет их от созданных ими творений, он плохо знает суть их учений, их книг, он держится в стороне от их последователей и учеников, его не интересует развитие социалистических идей, но его занимает мысль, каков источник их вдохновения, какую традицию они представляют. В годы, предшествующие написанию ‘Истории XIX века’, Мишле постоянно ставит в один ряд имена ‘трех утопистов, великие сердца коих до краев переполнены несбыточными мечтами, — Бабефа, Сен-Симона, Фурье’ [Р. Viаllaneiх. Op. cit., p. 412]. Как ни различны их системы, Мишле не желает их разделять, ибо считает, что они ‘мирно сосуществуют в национальной традиции, рядом с мужами античности, вместе с Рабле и Вольтером, вместе со всеми теми, кто провозглашает ‘Чаша народу!’ [Ibidem].

Что касается личных симпатий Мишле, то Фурье, с его поэтическими, не знающими удержу порывами и фантазиями, ему ближе по духу, чем Сен-Симон. Мишле почитает в Сен-Симоне ‘апостола социализма’, как он выражается, но предпочитает Фурье с его ‘большой чистотой’ [Jules Michelet. Histoire du XIX si&egrave,cle, t. III. Paris, 1875. Pr&eacute,face, p. 7].

В письме от 4 января 1870 г. к одному старому сен-симонисту, у которого Мишле хотел получить сведения о частной жизни Сен-Симона, он пишет: ‘Я занят в настоящее время поисками сведений о начальных этапах движения Сен-Симона, относящихся к периоду до 1800 г. Вы, который так великолепно знаете все это, сообщите мне, прошу вас, где мне найти надежные факты, без легенды… Вы знаете, каково мое отношение. Я весьма мало расположен к сен-симонизму, но преисполнен глубокого восхищения перед его создателем’ [P. Viallaneix. Op. cit., p. 412].

Совсем иным было отношение Мишле к Фурье. В одном примечании к III главе III части настоящей книги он дал волю своему сердцу, ‘чтобы преклониться перед непризнанным гением, перед его жизнью, целиком посвященной счастью человечества’. Жорес по этому поводу отметил в своей ‘Истории социализма’: ‘Именно Мишле с непревзойденной проницательностью сумел разъяснить революционные предпосылки фурьеризма’ [J. Jaur&egrave,s. Histoire socialiste, t. VI. Paris, 1901-1907, p. 130]. И на самом склоне своих дней, 4 сентября 1870 г., в день падения Второй империи и провозглашения республики, Мишле поверяет своему дневнику, что ‘чувствует себя всем сердцем социалистом’. Однако это не помешало тому, что с присущей ему противоречивостью, Мишле в вышедшем в апреле 1870 г. первом томе ‘Истории XIX века’ приравнял социализм к ‘фабрике’ и ‘казарме’ [Jules Miсhеlеt. Histoire du XIX si&egrave,cle, t. I. Pr&eacute,face, p. IX-XL].

Мишле считал положение Франции в 40-х годах отчаянным: Ему представлялось, что она с часу на час погружается в бездну, как новая Атлантида. Она гибнет от межпартийных раздоров, в то время как для нее одно лишь спасение — единство. Для того, чтобы вернуть Франции ее былую силу, восстановить ее авторитет в глазах других народов, необходимо объединить все партии, все чаяния, все стремления. Вот задача, которую поставил перед собой Мишле под влиянием разочарования в плутократическом режиме Июльской монархии и под сильным впечатлением социальных движений 40-х годов, являвшихся предвестниками приближавшейся революции.

Так родилась вышедшая в свет в январе 1846 г. книга ‘Народ’. В ней собраны мысли Мишле о социальном вопросе, разрешить который, по его мнению, призван народ Франции. Но кого же Мишле понимает под народом? Для него это прежде всего крестьяне, составлявшие большую часть населения Франции, мелкие земельные собственники. Выйдя из этой среды и гордясь своим происхождением, Мишле считал себя лучшим истолкователем мыслей, чувств и побуждений представителей этого слоя. ‘Велика собственность или мала, — заявляет Мишле, — она возвышает человека в его глазах’. Считая собственность на землю коренным началом жизни народа, Мишле пытается доказать ее исконный характер. По его мнению, она не была во Франции результатом революции, скорее революция сама вышла из нее (‘elle-mme en sortait’).

Книга Мишле начинается с восторженного описания любви крестьянина к своей земле. Мишле затушевывает наличие дифференциации во французской деревне, упирая на то, что даже батрак обычно владеет клочком земли и поэтому он — тоже собственник. ‘Возьмите любого бедняка, живущего поденщиной, — пишет Мишле, — но владеющего одной двадцатой арпана, вы не найдете у него чувств, свойственных батраку, наймиту. Он прежде всего — собственник’.

Этим объясняется противоречивое отношение Мишле к социализму. Он так убежден в благотворном значении частной земельной собственности, что даже требует ликвидации общинной собственности там, где таковая уцелела. В наших селах, — уверяет Мишле, — один и тот же человек, если у него есть собственность, может рассматриваться то как поденщик, то как буржуа. Поэтому, в отличие от социалистов, Мишле не считает собственность водоразделом между трудовым народом и буржуазией. Признаком, разделяющим нацию на две части, является, по мнению Мишле, другое: в народе преобладает инстинкт, у буржуазии — рассудок. В необычайно высокой оценке, которую Мишле дает инстинкту, иррациональному элементу вообще, нетрудно узнать представителя романтической школы во французской историографии. Для Мишле инстинкт — огромное преимущество, он ставит инстинкт выше разума и считает его источником нравственного совершенства.

Такая трактовка инстинкта привела Мишле к выводу: чем ближе тот или иной слой общества к бессознательной жизни, тем выше его нравственность. ‘Они, — пишет он о простых людях, — видят все сущее, не мудрствуя, в естественном состоянии’. Идя по этому пути, Мишле пришел к обновленному руссоизму, к противопоставлению неиспорченных первобытных народов, живущих по законам природы, так называемым ‘цивилизованным’ европейцам. С гневным протестом обрушивается Мишле на тот чудовищный предрассудок, который ‘привел к появлению нелепых и недоброжелательных теорий насчет ‘нецивилизованных’ народов, теорий, немало способствовавших тому, что так называемые христиане стали со спокойной совестью истреблять эти народы’. И Мишле выступает с пламенной защитой прав этих народов, особенно тех из них, которые, как племена Северной Америки, погибали в борьбе с так называемыми ‘цивилизованными’ народами. В пафосе негодования он восклицает: ‘Пусть Франция вовремя поймет, что наша нескончаемая война в Африке вызвана главным образом нашим непониманием духа тамошних народов’. Эти первобытные народы так дороги Мишле еще и потому, что их быт и нравы должны служить объяснением нравам и психологии простого народа. ‘Африка, — пишет Мишле, — чьи жители так похожи на наших южан, Африка, чьи черты я узнаю иногда в своих закадычных друзьях из Прованса или с Пиренеев, окажет Франции огромную услугу, объяснив многое у нас, к чему относятся с пренебрежением, чего не понимают… Общая беда первобытных людей — в том, что мы недооцениваем их инстинкт, а сами они не умеют помочь нам постичь его’.

Итак, по мнению Мишле, простой народ, подобно первобытным племенам, обладает огромным преимуществом перед образованными людьми. Таким же преимуществом по сравнению со взрослым человеком обладает ребенок. Ребенок для Мишле — это воплощение народа, его символ, ‘мало того, — заявляет он, — ребенок — это сам народ, такой, каким его создала природа, еще не испорченный…’ 32. Здесь мы сталкиваемся с многозначностью у Мишле термина ‘народ’, термина, означающего то всю нацию в совокупности, то лишь определенный слой ее, наименее затронутый цивилизацией.

0x01 graphic

Первое издание ‘Народа’.

Нравственное преимущество ребенка перед взрослым человеком состоит в том, что ребенок свободен от отвлеченного мышления. ‘Дети, — пишет Мишле, — как и народы, не вышедшие еще из младенческого возраста, сосредоточивают внимание на чем-нибудь одном, все воспринимают конкретно, живо. Достаточно взглянуть на ребенка, чтобы понять, до какой степени абстрактно наше отношение ко всему’. В этой связи Мишле возвращается к полемике с католической церковью и, высказав свое заветное убеждение, что человек рождается благородным, требует отказаться от бесчеловечного церковного учения, будто природа человека искони дурна, испорчена.

Таким образом, взгляды Мишле на инстинкт и человеческую природу привели его к резкому столкновению с церковным вероучением, с одним из основных его положений — о порочной природе человека. Кистью живописца Мишле рисует все беды, проистекающие из постулата, что человек дурен с самого рождения и поэтому даже дети, только что появившиеся на совет, заранее осуждены на вечные муки, в унисон с Достоевским Мишле обыгрывает мотив о ‘невинной слезке младенца’.

В августе 1843 г. Мишле, находясь в Швейцарии, посетил мюнстерское кладбище около Аарау, и, остановившись перед могилой какого-то ребенка, прочел эпитафию, которая его потрясла. 22 августа 1843 г. он записал в связи с этим в своем ‘Дневнике’: ‘Среди других трогательных надписей, я увидел эту, которая сильнейшим образом взволновала меня. За что?’ — гласила эпитафия похороненному под ней ребенку — Шарея. Я почувствовал ужас матери, вообразившей себе, как ее ребенок предстает перед богом и спрашивает: ‘Мне всего два года. Какое ужасное преступление я совершил, за которое мне — младенцу надлежит предстать перед судом божьим?’ Действительно, заканчивает свою запись Мишле — как чудовищно верование, в силу которого невинный, только что народившийся младенец должен страшиться бога’ [Jules Miсhеlеt. Journal, t. I, p. 411]. Ярый противник иезуитов пришел теперь к разрыву с католической догматикой. Этому нелепому верованию Мишле противопоставляет новое, провозглашенное революцией право, отвергающее ответственность детей за вину отцов.

Благодаря преобладанию инстинкта, утверждает Мишле, народ находится еще в состоянии первобытной невинности и совершенства, он обладает бесценным сокровищем — пылким сердцем и способностью к самопожертвованию. У народа Мишле находит также то, чего подчас недостает и самым блестящим представителям образованных классов, — здравый смысл. Перед этими преимуществами простого народа бледнеют преимущества высших классов — образование, культура. Люди, образование которых основано на мертвящей схоластике, не обновят мира! Нет, мир, по мнению Мишле, обновят люди инстинкта, без культуры, или, вернее, люди иной культуры. Лишь союз с ними сделает плодотворным труд ученых. Дело в том, что преобладающий у простого народа инстинкт есть в тоже время и принцип действия. ‘Так называемые низшие классы, — пишет Мишле, — которые руководствуются инстинктом, в высшей степени способны развивать энергичную деятельность и всегда готовы к действиям. Мы, образованные люди, разглагольствуем, спорим, всю энергию расточаем на слова… А они не болтают, чем скупее они на слова, тем решительнее их поступки’.

Вот на этих-то людей инстинкта и тем самым — людей действия и возлагает свои надежды Мишле, культурные слои должны искать сближения с ними. Мишле старается устранить все препятствия, стоящие на пути этого сближения. Одной из важнейших помех он считает страх буржуазии перед народом. ‘Почти все наши правительства, — заявляет Мишле, — извлекали немалую выгоду для себя из этого вечно растущего страха буржуазии… Чтобы внушить еще больший страх перед народом, непрестанно показывают и без того напуганным буржуа два лика Медузы, в конце концов превратившие их в камень: Террор и Коммунизм’.

С негодованием ополчается Мишле против тех, кто пугает буржуазию этими двумя жупелами. ‘Вопреки бытующей вздорной версии, — утверждает он, — вожаки эпохи Террора вовсе не были людьми из народа: это были буржуа или дворяне, образованные, утонченные, софисты и схоласты…’. Что же касается коммунизма, то, но мнению Мишле, достаточной гарантией против него является приверженность народа к собственности. По твердому убеждению Мишле, ‘если собственность и будет когда-нибудь уничтожена, то во Франции, конечно, в последнюю очередь’.

Мишле подчеркивает слепоту богачей и буржуа, ищущих спасения у тех, кто наименее надежен и постоянен: у политиканов, столь часто сменяющих друг друга у кормила правления, у капиталистов, которые в день революции поспешат схватить свои портфели с акциями и перебраться за Ла-Манш… ‘Собственники, — восклицает Мишле, — знаете ли вы, кто всех надежнее, на кого можно положиться, как на каменную стену? Это народ. Пусть он будет вашей опорой! Чтобы спасти себя и Францию, богачи, вам надо не бояться народа, а идти к нему… нужно, чтобы люди поняли друг друга’.

Показав, что буржуазия не знает народа, а народ, со своей стороны, не знает вышестоящих классов, Мишле ратует за то, чтобы положить конец этому разобщению. Сближение — вот что нужнее всего! Вот где, по мнению Мишле, решение социальной проблемы: сближение между народом и остальными слоями общества, сближение не механическое, а духовное, основанное на взаимной любви.

Главным препятствием к этому Мишле считает ‘машинизм’, в котором он видит одно из величайших современных зол. Термин этот Мишле толкует очень своеобразно. Машинизм для него — не только механизация ручного труда. Этому ‘промышленному машинизму’ предшествовало, по словам Мишле, создание двух ‘административных машин’ — бюрократической и военной, которые должны были заставить людей держаться вместе и действовать сообща. А чтобы увеличить производительность их труда, ‘были изобретены железные рабочие, которые сотнями тысяч своих зубьев чешут, прядут, ткут, трудятся на все лады… Так настал век машин, — пишет Мишле, — машин политических, которые придают нашим социальным отправлениям однообразие, автоматичность, делают патриотизм излишним для нас, и машин промышленных, которые, изготовляют бесчисленное множество одинаковых изделий и избавляют нас от необходимости быть художниками всегда’.

Несмотря на неприязненное отношение Мишле к машинам (в прямом смысле), связанное с опасен

Ф. А. Коган—Бернштейн. Жюль Мишле и его книга ‘Народ’

Читайте также:

Ф. А. Коган—Бернштейн.
Жюль Мишле и его книга ‘Народ’