В. Г. Белинский
Журнальные и литературные заметки
——
Коль грудь твою огонь небес объемлет,
——
——
Примечания
Примечания
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
<Продолжение>
——
——
——
——
——
——
——
<Продолжение>
Кого нам хвалит враг, в том верно проку нет.
Журнальные и литературные заметки, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1843
Время на прочтение: 117 минут(ы)
Белинский В. Г. Собрание сочинений. В 9-ти томах.
Т. 5. Статьи, рецензии и заметки, апрель 1842 — ноябрь 1843.
Редактор тома М. Я. Поляков. Подготовка текста В. Э. Бограда. Статья С. И. Машинского. Примечания Г. Г. Елизаветиной.
М., ‘Художественная литература’, 1979.
Зная не только, что и как пишется в наших журналах, но и догадываясь наперед, что и как будет в каждом из них писаться, мы не принадлежим к числу ревностных их читателей. Если же и заглядываем в них, так больше для своего личного удовольствия, из желания прочесть иногда что-нибудь забавное, — нежели по обязанности. А между тем, ища удовольствия, встречаем иногда и пользу: время от времени попадаются в журналах вещи курьезно поучительные, по поводу которых иногда невольно раздумаешься о том и о сем. Так как теперь большая часть наших журналов, за исключением ‘Отечественных записок’, ‘Библиотеки для чтения’ и ‘Северной пчелы’, известна публике только разве по именам, и то из помянутых известных ей изданий, — то мы и приняли благое намерение, если не сохранить для потомства, то хоть сделать известным для современников редкости и драгоценности, которые, как оазисы в пустыне, попадаются в малоизвестных периодических изданиях. Равным образом, может попадаться много интересного в том или другом отношении и при перелистывании старых журналов, старых и новых книг. Все такое мы намерены или пересказывать, или просто выписывать, с собственными заметками, когда дело требует пояснения, или и без заметок, когда дело красноречиво говорит само за себя. Будучи уверены в занимательности подобных заметок для читателей, мы намерены сделать из них род постоянной статьи, время от времени помещаемой в отделе ‘Смеси’ ‘Отечественных записок’1. Так как наши заметки не имеют ничего общего ни с осами, ни с шмелями, ни с трутнями, ни с комарами, ни с другими животными2, то мы их и называем просто ‘журнальными и литературными заметками’. Вот несколько таких заметок для начала.
С некоторого времени в русскую поэзию закралась странная и неприличная изысканность в мысли и выражении. Многие критики справедливо и строго вооружились против нее. Мы думали было, что она и кончилась, как вдруг открыли, к изумлению своему, следующее известие о ней в ‘Русском вестнике’:
Из 12-ти пьес в стихах, находящихся во втором томе ‘Беседы’, замечательнее всех стихотворение г. Шевырева. Но разве г. Шевырев все еще пишет стихи? Да, пишет, прекрасные, как проза, чистые, как вода, нравоучительные, как изречения Антония Мурета отрокам. Видите, какой-то поэт умер. Г-н Шевырев так рассердился за смерть его, что не советует юношам призывать вдохновение на высь чела, венчанного звездой (?), не заводить песнопений пред суетной толпой!
то берегись, говорит г. Шевырев, берегись: в рифму — рок не дремлет! И рассуждает он далее, что наш век горькой прекрасного не любит, бессмысленно сосуд прекрасного губит, и все равно ему, хоть гроза смяла роскошного (?) мотылька, хоть увяла роса в пламенном расцвете, хоть застыл в горах зачавшийся поток, или хоть поэт пал, зажавши рану груди. Стихи очень хороши, но мысль их кажется нам не совсем верною. Не все, чью грудь огонь небес объемлет, не все, призывающие вдохновение на высь чела, венчанного звездой, умирают, зажавши рану груди. Есть поэты, которые пишут стихи и стишки, а между тем живут себе спокойно. Такие, поэты есть на белом свете, и, следственно, мысль почтенного г. Шевырева не вполне верна. Что, если русские поэты испугаются, послушают совета г. Шевырева, перестанут писать стихи вовсе? В таком случае, мы принуждены приняться за стихи самого г. Шевырева, потому что, запрещая другим, сам он кропать стихи не перестанет. Делать нечего — будем мы их тогда читать и восклицать: ‘О суетная толпа! О безумный век! О корыстный век! вот до чего мы дожили!’
О горький век! мы, видно, заслужили,
И по грехам нам, видно, суждено
читать стихи вроде перевода ‘Валленштейнова лагеря’, или ‘Освобожденного Иерусалима’, какими подарил нас некогда г. Шевырев, или стихов ‘На смерть поэта’, коими украсил он 2-й том ‘Беседы’! Впрочем, в каком прекрасном саду не растут полынь и крапива?3
Впрочем, мы, кажется, ошиблись: из выписки явствует, что тут дело идет совсем не об изысканности и вычурности в выражениях и мысли: напротив, критик отдает полную справедливость художественным красотам стихов поэта и не согласен с ним только в мысли. Но, в последнем отношении, верно многие возьмут сторону поэта против критика: если бы все другие русские поэты, послушав совета г. Шевырева, замолчали, многие охотно стали бы пробавляться превосходными стихами г. Шевырева, как восхищаются его несравненными критическими статьями. Г-н Шевырев стяжал себе двойной венок — как поэт и как критик: это доказывают все труды его по той и другой части — и перевод отрывка из ‘Освобожденного Иерусалима’, где он так удачно усыновил русской версификации итальянскую октаву4, и его критические статьи о стихотворениях г. Бенедиктова, где он так ясно доказал, что г. Бенедиктов шагнул дальше Жуковского и Пушкина5, и о стихотворениях Лермонтова, где с такою тонкостию заметил он, что Лермонтов подражал в своих стихах то Жуковскому, то Пушкину, то г. Бенедиктову6. Подобные заслуги со стороны г. Шевырева русской поэзии и русской критике, кажется, достаточны для извинения его в стихотворении, подобном ‘На смерть поэта’, если б его выражение было и вычурно, а мысль отзывалась старчеством или детскостию,— чего, однако ж, мы вовсе не видим.
Кто не помнит того времени в нашей литературе, когда эпиграммы были в таком ходу, что каждый поэт, эпический, драматический или лирический, непременно должен был написать хоть несколько эпиграмм? Сам Пушкин заплатил полную дань этому направлению, и только Лермонтов — поэт совершенно новой эпохи — не написал ни одной эпиграммы7. Но теперь этот приятный род сочинений, кажется, опять входит в моду, преимущественно тщанием и усердием известного стихотворца старого времени г. Михаила Дмитриева. Вот одна из его эпиграмм, живо напоминающая старое доброе время владычества французского классицизма в нашей литературе:
Мой шестистопный ямб тяжелым ты нашел!
Да, друг! он для тебя не в первый раз тяжел!8
Должно быть, что дело идет о каком-нибудь усердном читателе или слушателе стихов автора эпиграммы. В таком случае, нельзя не сознаться, что эпиграмма остра и ядовита, хотя и написана в невинном классическом духе. Но вот две эпиграммы в романтическом роде:
. . . . . . . . . . . . . . . . у.
Ага! узнал и тотчас ты заметил
Мои стихи — признайся — почему?
Не правда ли, ты с жадностью их встретил,
Как пес лозу, знакомую ему?
Кусай — прошу: что, горьки или сладки?
Но чтоб вперед не дать тебе повадки,
Тупым зубам напомню я стихом,
Что он живет, что много силы в нем
Добить твои последние остатки9.
С. Ш.
К N. N.
Как не узнать тебя, пискливого Фрерона,
Тебя, наездника на палочке верхом,
Ферульной критики лихого Дормидона!
Ты хохлишься индейским петухом
И мне грозишь беззубыми стихами —
Молчи, пискун! Ну, где ты находил,
Чтоб льва могучего, с зубами и когтями,
Когда-нибудь осел копытом бил?10
Первая из этих эпиграмм напечатана в московском, а вторая в одном из петербургских журналов. Без сомнения, обе они прекрасны, но петербургская, кажется, лучше.
Наконец ‘Северная пчела’ разразилась грозною статьею против ‘Мертвых душ’, о появлении которой она позаботилась объявить назад тому уже с месяц11. Судя по времени, в продолжение которого эта знаменитая статья писалась, мы ожидали, что она превзойдет даже знаменитые статьи той же газеты о седьмой главе ‘Онегина’ Пушкина, о ‘Юрии Милославском’ г. Загоскина и ‘Басурмане’ Лажечникова, три знаменитые статьи12, в которых помянутые произведения были, что называется, втоптаны в грязь. Но ожидание наше не сбылось: статья вышла предобрая и пренаивная. Особенно понравилось нам, что она напоминает собою критики блаженной памяти ‘Вестника Европы’ и журналов, издававшихся в России еще прежде ‘Вестника’: тот же взгляд, та же манера, те же понятия и тот же образ выражения! Главная нападка, разумеется, на то, что действующие лица в романе Гоголя всё дураки и негодяи. Нападка столь же несправедливая, сколь и не новая! Во-первых: действующие лица в ‘Иване Выжигине’ тоже всё дураки или негодяи, а между тем роман г. Булгарина был превознесен ‘Северною пчелою’. Да что ‘Иван Выжигин’? Вспомните, что сказано в известной статье остроумного Косичкина о действующих лицах и прочих романов г. Булгарина…13
Во-вторых: как же рецензент ‘Пчелы’ не заметил двух мест в поэме Гоголя, из которых первое нам объясняет, почему добродетельный человек не взят в герои:
Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно на устах вращается слово ‘добродетельный человек’, потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом и всем, что ни попало, потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались только ребра да кожа вместо тела, потому что лицемерно призывают добродетельного человека, потому что не уважают добродетельного человека (стр. 431).
В другом месте автор ясно говорит, что его герой не подлец:
Теперь у нас подлецов не бывает, есть люди благонамеренные, приятные, а таких, которые бы на всеобщий позор выставили бы свою физиономию под публичную оплеуху, отыщется каких-нибудь два, три человека, да и те уже говорят теперь о добродетели (стр. 465).
Вторая нападка рецензента состоит в том, что в поэме Гоголя нет — видите — содержания!!… Вот уж тут мы не знаем, что и сказать, — то есть хоть и знаем, да боимся понапрасну потратить слова: мы учились эстетике по новым книгам, а рецензент, как заметно по тону и смыслу его статьи, человек прошлого века и ‘содержание’ смешивает с ‘сюжетом’, идеал же романа видит в бабьих сплетнях и россказнях о разной небывальщине, составляющей сюжет какой-нибудь ‘Черной женщины’14.
Третья нападка грозной рецензии направлена на обилие неприличных и не употребляемых в высшем обществе слов, каковы: подлец, свинья, свинтус, бестия, каналья, бабешка, ракалия, фетюк, скалдырник, мошенник, напакостить и т. п., которые употребляются действующими лицами в романе Гоголя. Особенное неблаговоление благовоспитанного рецензента навлекло на себя слово фетюк, употребленное Ноздревым, и при нем, в выноске, объяснение автора, что ‘фетюк, слово обидное для мужчины, происходит от буквы , почитаемой некоторыми неприличною’. Что сказать на это? Так как мы не принадлежим к тому высшему обществу, которое столь знакомо рецензенту ‘Северной пчелы’, то и ограничимся на этот раз небольшою выпискою из статьи князя Вяземского, которому настоящее высшее общество известно по крайней мере не менее кого другого. Вот что говорит князь Вяземский, по поводу ‘Ревизора’, о нападках словоловов на неприличные слова, встречающиеся в этой комедии:
У которого-то из них уши покраснели от выражений: суп воняет, чай воняет рыбою. Он уверяет, что теперь и порядочный лакей того не скажет. Да мало ли того, что скажет и чего не скажет лакей? Неужели писателю ходить в лакейские справляться, какие слова там в чести и какие не в употреблении? Так,— если он описывает лакейскую сцену, но иначе к чему же? Например, Осип в ‘Ревизоре’ говорит чисто лакейским языком, лакея в нем слышим деревенского, который прожил несколько времени в столице, это дело другое. Впрочем, критик, может быть, и прав, в этом случае мы спорить с ним не будем. Порядочный лакей, то есть, что называется un laquais endimanche {празднично выряженный лакей (фр.). — Ред.}, точно, может быть, постыдится сказать: воняет, но порядочный человек, то есть благовоспитанный, смело скажет это слово и в гостиной и перед дамами. Известно, что люди высшего общества гораздо свободнее других в употреблении собственных слов: жеманство, чопорность, щепетность, оговорки,— отличительные признаки людей, не живущих в хорошем обществе, но желающих корчить хорошее общество. Человек, в сфере гостиной рожденный, в гостиной — у себя, дома, садится ли он в кресла,— он садится как в свои кресла, заговорит ли,— он не боится переговориться. Посмотрите на провинциала, на выскочку, он по смеет присесть иначе, как на кончике стула, шевелит краем губ, кобенясь, извиняется вычурными фразами наших нравоучительных романов, не скажет слова без прилагательного, без оговорки. Вот отчего многие критики наши, добровольно подвизаясь на защиту хорошего общества и ненарушимости законов его, попадают в такие смешные промахи, когда говорят, что такое-то слово неприлично, такое-то выражение невежливо. Охота им мешаться не в свои дела! Пускай говорят они о том, что знают, редко будет им случай говорить,— это правда, но зато могут говорить дельное. Можно быть очень добрым и рассудительным человеком и не иметь доступа в высшее общество. Смешно хвастаться тем, что судьба, что рождение приписали вас к этой области, но не менее смешно, если не смешнее, не уроженцу, или не получившему нрава гражданства в ней, толковать о нравах, обычаях и условиях ее. Что вам за нее рыцарствовать? Эта область сама умеет стоять за себя, сама умеет приводить в действие законы своего покровительства и острацизма. Все это не журнальное дело. У вас уши вянут от языка ‘Ревизора’: а лучшее общество сидит в ложах и креслах, когда его играют, брошюрка ‘Ревизора’ лежит на модных столиках работы Гамбса. Не смешно ли, не жалко ли с желудком натощак гневаться на повара, который позволил себе поставить не довольно утонченное кушанье на стол, за коим нет нам прибора?.. {‘Современник’ 1836 г., т. II, стр. 295—296.}15
Наконец, четвертая и главная нападка рецензента устремлена на промахи против грамматик г. Греча. Здесь рецензент говорит с особенною важностью и убедительностью, как человек, вошедший в свою стихию, где ему и привольно и безопасно. Действительно, язык у Гоголя не отличается мертвою правильностью, и на него легко нападать грамотеям и корректорам, которые считают язык и слог за одно и то же, не подозревая, что между языком и слогом такое же неизмеримое расстояние, как и между мертвою, механическою правильностью рисунка бездарного маляра-академика и живым оригинальным стилем гениального живописца. Но посмотрите, какие ошибки отыскал рецензент в поэме Гоголя против языка: ‘молодой человек оборотился назад’ (ошибка?!), ‘скромно темнела серая краска’ (по мнению рецензента, должно: темнелась!!.), ‘при (?) них стоял учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою’ (нет, восклицает рецензент… стоявший при них учитель поклонился) и т. п… Не довольно ли? Ведь уж видно, о каком дерзновенном восстании Гоголя и против какой грамматики и логики говорит он — против грамматики г. Греча и логики г. Рождественского… Из всех указанных им примеров ‘самого неправильного и варварского языка и слога’ у Гоголя справедливо осуждено разве одно слово узрет вместо узрен: действительно, великая ошибка со стороны Гоголя, и мы охотно верим, что строгий рецензент никогда бы не сделал подобной, так же, как никогда бы не написал ‘Мертвых душ’.
Впрочем, рецензент не все хулит, кое-что он и хвалит, исполняя таким образом обязанность истинной критики, как ее понимали назад тому лет за сорок: сказав вообще, что роман плох, он заметил неприличные выражения, потом грамматические неправильности, затем слегка кое-что похвалил, а в заключение выписал несколько хороших мест, тщательно им выбранных, чтоб тем лучше удружить автору. Понятия о содержании, идее, о творчестве и т. п. — предметы самые старосветские, и новому времени принадлежат только выражения, вроде следующих, которых не терпело старинное приличие, — например, что все хорошее в романе Гоголя ‘утопает в какой-то смеси вздору, пошлостей и пустяков’, ‘удивляемся безвкусию и дурному тону, господствующим в этом романе’, ‘язык и слог самые неправильные и варварские’ и т. п.
В тексте примечаний приняты следующие сокращения:
Анненков — П. В. Анненков. Литературные воспоминания. <М.>, Гослитиздат, 1960.
Барсуков — Н. П. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. I—XXII. СПб., 1888-1910.
Белинский, АН СССР — В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. I—XIII. М., Изд-во АН СССР, 1958-1959.
ГБЛ — Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина.
Герцен — А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, М., Изд-во АН СССР, 1954-1966.
Гоголь — Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. I—XIV. <М>, Изд-во АН СССР, 1937—1952.
ГПБ — Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Добролюбов — Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 1—9. М.—Л., Гослитиздат, 1961—1964.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.
КСсБ — В. Г. Белинский. Сочинения, ч. I—XII. М., Изд-во К. Солдатенкова и Н. Щепкина, 1859—1862 (составление и редактирование издания осуществлено Н. X. Кетчером).
КСсБ, Список I, II… — Приложенный к каждой из первых десяти частей список рецензий Белинского, не вошедших в данное издание ‘по незначительности своей’.
ЛН — ‘Литературное наследство’. М., Изд-во АН СССР.
Переписка — ‘Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым’, т. I—III. СПб., 1896.
ПссБ — Полн. собр. соч. В. Г. Белинского под редакцией С. А. Венгерова (т. I—XI) и В. С. Спиридонова (т. XII—XIII), 1900—1948.
Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч. в 16-ти томах, т. I—XVI. М., Гослитиздат, 1939—1953.
Шенрок — В. И. Шенрок. Материалы для биографии Гоголя, т. I—IV. М., 1892-1897.
Журнальные и литературные заметки (с. 289—295). Впервые — ‘Отечественные записки’, 1842, т. XXIII, No 7, отд. VIII ‘Смесь’, с. 51—55 (ц. р. 30 июня, вып. в свет 1 июля). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. VI, с. 558—566.
1 ‘Литературные и журнальные заметки’ впервые появились именно в этом номере ‘Отечественных записок’ и систематически печатались в журнале в течение двух последующих лет, иногда называясь ‘Журнальными и литературными заметками’.
2 Намек на сатирический ежемесячник ‘Осы’ (‘Les Guepes’, 1839—1849), издаваемый французским литератором А. Карром, и на сборник фельетонов Булгарина ‘Комары’ (полное название: ‘Комары. Всякая всячина. Рой первый’. СПб., 1842). В. Р. Зотов вспоминал: ‘В 1842 году имели успех, впрочем весьма эфемерный, маленькие книжки, выходившие непериодически, в форме ‘Ос’ Альфонса Карра. Этот сборник анекдотов, мыслей, острот, мелких заметок о современной жизни, переделанный на русские нравы, оказался у нас весьма тщедушным и недолговечным. Появление таких брошюр началось с ‘Комаров’ Булгарина, которым редактор ‘Северной пчелы’ придал второй заголовок своего газетного фельетона ‘Всякая всячина’. Выпуска два были прочтены с любопытством, но потом, видя в них те же грязные сплетни и ту же рекламу разным торговцам, как и в ‘Пчеле’, публика перестала интересоваться ими. Князь Вяземский написал на них злую эпиграмму, начинавшуюся стихом: ‘Комар твой — не комар, а разве клоп вонючий’ (‘Исторический вестник’, 1890, No 2, с. 338).
3 Белинский цитирует рецензию Н. А. Полевого на второй том ‘Русской беседы’ (‘Русский вестник’, 1842, No 1, отд. III, с. 66). Полевой разбирает стихотворение Шевырева ‘На смерть поэта’.
4 См. примеч. 13 к статье ‘Сочинения Зенеиды Р—вой’.
5 См. примеч. 13 к статье ‘Стихотворения Полежаева’.
6 Речь идет о статье Шевырева ‘Стихотворения М. Лермонтова’ {‘Москвитянин’, 1841, No 4),
7 Эпиграммы Лермонтова появились в печати позже и не были известны Белинскому.
8 Помимо этой сравнительно безобидной эпиграммы, опубликованной в ‘Москвитянине’ (1841, No 6, с. 299), М. А. Дмитриев был автором многих распространявшихся в списках злых эпиграмм на представителей прогрессивного лагеря, в том числе на самого Белинского, на Герцена и др. (см. ‘Летопись жизни и творчества А. И. Герцена. 1812—1850’. М., ‘Наука’, 1974, с. 305, где приводится отрывок из письма Н. М. Языкова, который сообщает брату, А. М. Языкову, что М. А. Дмитриев ‘продолжает писать злейшие эпиграммы на так называемых наших гегелистов и коммунистов’ (автограф ПД, 19.4.25).
9 Эпиграмма Шевырева на Н. А. Полевого (‘Москвитянин’, 1842, No 3, с. 21).
10 Эпиграмма Н. А. Полевого на Шевырева (‘Русский вестник’, 1842, No 4, с. 60).
11 В ‘Северной пчеле’ (1842, No 119) Булгарин писал, что скоро в газете ‘будет помещен разбор’ ‘Мертвых душ’. Рецензия на ‘Мертвые души’ была написана Н. И. Гречем (‘Северная пчела’, 1842, No 137).
12 Статья о седьмой главе ‘Евгения Онегина’ появилась в ‘Северной пчеле’, 1830, No 35, 39, о романе ‘Юрий Милославский’ М. Н. Загоскина — в ‘Северной пчеле’, 1830, No 7, 8, 9, о ‘Басурмане’ И. И. Лажечникова — в ‘Северной пчеле’, 1839, No 46, 47.
13 Речь идет о статье А. С. Пушкина ‘Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов’, опубликованной под псевдонимом ‘Феофилакт Косичкин’ (‘Телескоп’, 1831, ч. IV, No 13).
14 ‘Черная женщина’ (ч. I—IV. СПб., 1834) — роман П. И. Греча, пользовавшийся в свое время довольно большой известностью.
15 Белинский цитирует статью П. А. Вяземского ‘Новая поэма Э. Кине ‘Napoleon…’ (‘Современник’, 1830, т. II). См. о ней наст. изд., т. 1, с. 520.
Все согласны, что русская литература довольно небогата, так что охотникам до русских книг просто нечего читать, если они хотят читать только одно хорошее. В 1840 году вышел ‘Герой нашего времени’, а в 1842 году вышли ‘Мертвые души’. Если включить сюда пять-шесть повестей в журналах и альманахах — вот и все по части прозы… Кто будет спорить, что для прочтения всего этого немного нужно времени? В 1840 году вышли стихотворения Лермонтова, а в 1841—42 году, от дня смерти поэта почти до настоящей минуты, напечатаны в ‘Отечественных записках’, кроме небольших пьес, отрывки из ‘Демона’ и поэма ‘Боярин Орша’, если включить сюда вышедшие в нынешнем году стихотворения г. Майкова да еще пять-шесть стихотворных пьес, рассеянных по журналам и альманахам, вот и все, что явилось примечательного по части стихов в последние два года!.. Опять никто не будет спорить, что для прочтения всего этого нужно слишком мало времени… Репертуар русской сцены — эта арена гг. Кукольника, Полевого, Ободовского, Коровкина, Соколова и многих других, — репертуар русской сцены представляет собою то засохшее поле, на котором ни былинки, то, после долгих проливных дождей, покрытую грибами и дождевиками поляну… Вообще, наша драматическая литература хуже всякой другой нашей литературы, о ней не стоило бы даже и говорить. Но все это дело весьма поправимое, и притом легко поправимое. Удивляемся, как никому не пришло в голову этого простого средства, и только одна ‘Северная пчела’ могла придумать его. В 42 No этой газеты напечатано, между прочим, следующее:
Хладнокровие к русской литературе и русским художествам — грех противу русской народности, следовательно, и противу патриотизма. Вы скажете нам: да виноваты ли мы, что за границею пишут лучше (чем — где?), что водевили Скриба лучше наших, что драмы Дюма и Виктора Гюго занимательнее (чего?), что романы Евгения Сю, Бальзака и Жорж Занд превосходнее (чего?), что ‘Les Francais peints par eux-memes {‘Французы, зарисованные ими самими’ (фр.). — Ред.}’ лучше ‘Наших’?.. Быть может, не спорим. Но если в годовых своих расходах вы полагаете тысячу рублей на вист и тысячу рублей на непредвидимые мелкие издержки, определите, пожалуйста, хотя пятьсот рублей на русские книги! Не читайте сами, если они вам не нравятся, но отсылайте каждую зиму в деревню, в вашу деревенскую библиотеку. Пусть они лежат там спокойно. Придет время, и ваш потомок воздаст вам за это честь и хвалу! — Вам скучно в русском театре — нет нужды! появляйтесь там в представление каждой новой русской пьесы, особенно оригинальной, это принесет большую пользу искусству! Пьесы пишутся по публике, и когда люди высшего вкуса и образования станут появляться в русском театре, пьесы будут изящнее.
Как жаль, что под этою прекрасною статьею не подписано имени ее сочинителя, которое, таким образом, не перейдет в потомство и не приобретет заслуженного им бессмертия! Какой проект, боже мой, какой проект! Как он прост и удобоисполним! А между тем какие великие результаты должны из него выйти! Литература процветет, то есть потомки прочтут книги, которые не стоили внимания современников, и будут обязаны живейшею благодарностию собирателям этих драгоценных библиотек… Увидя, что и высшее общество ездит зевать и спать на представленья новых русских, особенно оригинальных, пьес,— наши драматурги вдруг приобретут и талант, и вкус, и ум, и чувство приличия, и знание жизни, словом, все, чего они с такою истинно достойною удивления решимостию до сих пор не хотят приобретать… Помилуйте, да такой проект больше всякой книги заслуживает демидовскую премию!..1 Честь и слава газете, где печатаются такие дивные проекты!
Что такое патриотизм и патриоты — всякий знает, но не всякий знает, что патриоты разделяются на два разряда. Одни получают имя патриотов за свои заслуги от общества и от истории, как получили его Минин, Пожарский, Сусанин и другие, не дожидаясь приговора общества, которое часто бывает завистливо, и истории, которая всегда бывает медленна. Другие сами себя провозглашают патриотами, потому что громче других говорят о любви и ревности ко всему отечественному. У нас в литературе теперь особенно много развелось патриотов второго разряда. Между ними даже есть люди, не умеющие без ошибки против языка написать двух строк по-русски, но тем не менее в своей патриотической ревности затевающие преобразование русского слога2. Другие, прижавшись за какого-нибудь опытного корректора, кое-как понавострились писать русским складом, за что даже стяжали себе славу ‘сочинителей’ на всех толкучих рынках, где, между прочим хламом, продаются, и порознь и мешками, книги, которые не пошли в ход из книжных лавок или которые прежде бойко шли, но потом, как говорится, вдруг оборвались3. Третьи, чтобы сделать для всех яснее свой патриотизм, пишут языком времен Кошихина4, примером русских мужиков и баб уличают бог знает в чем Гоголя и французских романистов, которые, разумеется, ничего об этом не знают, а потому и не могут исправиться. Вообще, эти третьи всех интереснее. Россия не сходит с их пера, и, читая их писания, не знаешь, чему больше дивиться: тому ли, что они, подобно мухе Крылова, хлопочут о том, что и без их хлопот хорошо идет,5 тому ли, что они пишут для такого класса людей, который, по незнанию грамоты, не может читать их, или, наконец, той наивной скромности, с которою они дают знать, как крепко залегла у них на сердце мысль о благосостоянии всего отечественного… Один из этих господ недавно дал совет русским образованным классам, чтобы они посылали своих детей учиться русскому языку в крестьянские избы!!.6 Впрочем, дело решенное, что тяжелые труды, часто не вполне вознаграждаемые современниками, составляют принадлежность только патриотов первого разряда, патриоты же второго разряда всегда и везде благоденствовали7, и, должно быть, на них метил Крылов этими чудесными стихами:
А смотришь: помаленьку —
То домик выстроит, то купит деревеньку…8
История о ножичке (факт для будущего историка русской литературы). В 63 No ‘Северной пчелы’ нынешнего года помещено, между прочим, письмо гг. Анифьева, Страхова и Вагина, мастеров села Павлова, к какому-то Ивану Ильичу. Письмо это напечатано под названием ‘Защита добрых русских мастеров’ и заключает в себе возражение на статью о селе Павлове, напечатанную в ‘Живописном обозрении’9. Оно оканчивается следующими, равно любопытными и для современников и для потомства, строками:
…Милостивый государь Иван Ильич, мы и решились вас покорнейше попросить этим письмом взять на себя труд увидеться с его высокоблагородием Фаддеем Венедиктовичем Булгариным, как ревностным защитником и любителем всего отечественного, и попросить его, не поместит ли он хотя небольшой статейки, в защиту наших изделий против ‘Живописного обозрения’, в ‘Северной пчеле’, всегда верной и беспристрастной вестнице о всех произведениях отечественных, которую мы около десяти лет постоянно читаем и перечитываем, а в особенности статьи г. Булгарина, всегда с особенным удовольствием.
При сем г. Булгарин предъявляет в выноске следующее:
Литературные мои противники могут обвинить меня в тщеславии, самолюбии и в чем угодно (sic!) за то, что я не вычеркнул из письма лестных для меня выражений. Подвергаюсь охотно всем упрекам и насмешкам журналов, по эта похвала русских грамотных мастеровых так для меня лестна, так радует меня и утешает, что я не променяю ее на целые печатные листы журнальной похвалы и на самые кудрявые французские или русские комплименты (разумеется, если бы таковые имелись)! Более всего дорожу я мнением русских людей, смотрящих на вещи и дела беспристрастно! Наши судьи они, а не литературные партии!.. Справьтесь, любезные мои противники, есть ли один русский грамотный человек, заглядывающий в печатное, который бы не знал: Ф. Б.?
Выписав выноску или предъявление г. Булгарина, выпишем конец письма грамотных и беспристрастных ценителей г. Булгарина, мастеровых села Павлова:
Мы препровождаем при сем карманный ножичек {‘Ножичек этот получил я с благодарностию и берегу как вещь драгоценную, потому что он подарен мне целым миром села Павлова! Отказать я даже не смел, и сознаюсь, что этот пятирублевый подарок дороже мне весьма многого драгоценного! Ф. Б.‘.}, сделанный на имя г. Булгарина одним из мало известных еще мастеров наших, Иваном Хотяниным, он теперь человек молодой, но обещает в себе, впоследствии, по изделию, многое. Этот ножичек и теперь, как по чистоте отделки, так и по прочности в закалке стали, может стать в соперничество с лучшими иностранными изделиями этого рода и вчетверо их дешевле. Мы просим покорнейше господина Фаддея Венедиктовича принять его как доказательство, что у нас в Павлове фабрикация таких изделий не только не унижается, но по времени более и более совершенствуется и распространяется. В надеянии на вас, имеем честь быть, и проч.
Из этого любопытного факта для будущего историка русской литературы мы выводим много утешительных и отрадных следствий. Исчислим некоторые из них:
I. Самые лучшие и беспристрастные ценители литературных заслуг суть грамотные мастеровые, они же и самые ревностные читатели ‘Северной пчелы’, а в особенности статьи г. Булгарина всегда с особенным удовольствием они читают и перечитывают.
II. Вниманием грамотных мастеровых г. Булгарин дорожит больше, чем литературными отзывами (вероятно, потому, что от последних ему уже нечего ожидать, тогда как от первых, по новости для них этого дела, он может еще кое-чего надеяться).
III. Все грамотные люди, заглядывающие в печатное, знают, что такое Ф. Б.
IV. Ножичек подарен г. Булгарину не тремя или четырьмя мастеровыми села Павлова, как значится из письма, а целым миром села Павлова, как уверяет г. Булгарин своих читателей и ценителей (то есть грамотных мастеровых), и что поэтому он, г. Булгарин, будет хранить этот ножичек, как вещь драгоценную, хоть он и стоит всего каких-нибудь пять рублей.
V. Мы уверены, что через каких-нибудь много-много сто лет ‘драгоценный ножичек’ будет продаваться дороже пера, которым Наполеон подписал в Фонтенбло свое отречение от престола.
История о Митрофанушке в луне. (Еще материал для будущего историка русской литературы).
В 73 No ‘Северной пчелы’ напечатана, между прочим, следующая литературная статья:
Позволив книгопродавцу И. Т. Лисенкову перепечатать в трех частях сочинения мои из разных журналов, я обещал ему к четвертой части написать рассказ под заглавием: ‘Митрофанушка в луне’, но до сих пор этого нового сочинения г. Лисенкову не доставил, а потому и прошу всех подписавшихся у него на четвертую часть моих сочинений избавить его, Лисенкова, от всякой ответственности. Я же принимаю на себя публично священную обязанность выставить четвертый том к нынешнему лету в удовлетворение гг. подписавшихся. При сем долгом считаю объясниться насчет этого замедления, в котором я без вины виноват. Рукопись не только была написана, но даже процензирована, и по несчастному случаю утрачена. Что тут делать? Писать вновь то, что уже было написано однажды, припоминая прежнее? Кто знаком, хотя несколько, с трудом воображения, тот знает, как это тяжело! Мучительнейшей пытки нельзя изобресть для головы литератора, как повторение однажды уже конченной работы! — Между тем г. Лисенков завел со мною процесс, как это было видно из ‘Полицейских ведомостей’, и дело остановилось. Теперь прошу всех и каждого подождать спокойно шесть недель, и четвертая часть будет готова. Сим отвечаю на все вопросы, запросы и требования! Нельзя же истолочь мозг литератора в итоге и спечь пирог. Дело ума — дело невольное. Нейдет в голову мысль, так и пушечным ядром не вгонишь ее. Ф. Булгарин.
Из этого ‘предъявления’ мы не выводим никаких следствий: дело ясно само по себе. Можно заметить разве, что это обещание с шестинедельным сроком напечатано 2 апреля, теперь сентябрь,— а ‘Митрофанушки’ все еще нет!
Светскость решительно сделалась маниею некоторых сочинителей. Не то чтоб они были люди светские или находились в каком-нибудь соприкосновении, прямом или косвенном, с тем, что называется ‘большим светом’: нет, совсем не то! Их уважение к светскости гораздо выше и бескорыстнее: это что-то вроде рыцарского обожания красоты, которой никто из них и не видал, но за честь которой каждый из них готов переломить копье со всяким, осмеливающимся сомневаться, что их Дульцинея не первая красавица в мире. Впрочем, они стараются извлекать из своего бескорыстного обожания кое-какие выгоды. Когда является творение поэта, на смерть убивающее произведения этих ‘светских сочинителей’,— они, эти ‘светские сочинители’, сейчас поднимают совсем не светский крик и силятся художественную верность действительности в великом творении выставить грязными картинами, верность натуре и характерам изображаемых лиц — площадными словами, которые будто бы поэт употребляет от самого себя, по страсти своей к цинизму. Нельзя, однако ж, во всех этих нападках видеть умышленное искажение истины, неблагонамеренную цель: напротив, многие из них удивляют своею искренностию. Дело в том, что наши ‘светские сочинители’ смешивают свой собственный круг общества с большим светом, которого им и во сне не случалось видеть. К какому же кругу общества принадлежат эти ‘светские сочинители’? — К тому самому, который так превосходно выведен Гоголем в IX-й главе ‘Мертвых душ’, где так гениально изображены ‘приятная во всех отношениях дама’ и ‘просто приятная дама’. Впрочем, в IX-й главе это общество представлено в действии, а общая характеристика его находится в VIII-й главе, из которой, кстати, выпишем здесь несколько строк:
Дамы города N отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: я высморкалась, я вспотела, я плюнула, а говорили: я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка. Ни в каком случае нельзя было сказать: этот стакан или эта тарелка воняет. И даже нельзя было сказать ничего такого, что б подало намек на это, и говорили вместо того: этот стакан нехорошо ведет себя, или что-нибудь вроде этого (306 стр.).
Трудно было бы и вообразить, что говорят дамы города N о ‘Мертвых душах’ Гоголя, но некоторые ‘светские сочинители’ своими рецензиями удачно и удовлетворительно решили эту задачу. В то время, как высший свет, почти не читающий русских книг (по причинам, которых, по совести, нельзя не одобрить), читает ‘Мертвые души’ и восхищается ими, не находя в них ни одного слова, которого бы нельзя было прочесть громко в обществе,— они, бедняжки, то есть наши ‘светские сочинители’, так и рвутся от негодования на произведение Гоголя за грязность его картин и выражений. Вот что недавно прочли мы по поводу этого:
Мы слышали, будто в здешней столице учредилось дамское общество, в котором запрещается говорить по-французски и возлагается обязанность изъясняться непременно по-русски, разумеется, с русскими. За каждое французское слово должно платить штраф, в пользу бедных, по пятачку, а за неправильную русскую фразу по гривеннику. Ежели весть эта справедлива, поздравляем русское общество с этим благородным предположением! Господа писатели, держите ухо (в)остро! Что вы представите нашим дамам? В одной здешней газете новый роман г. Гоголя называют образцоввым творением, не знаем, в шутку или сери(ь)о(ё)зно, а сколько при чтении этого романа придется заплатить гривенников штрафа!!! А за нежные картины его что платить? Повторяем: гг. писатели, помните, что у нас есть дамы! (‘Северная пчела’, 1842, No 143).
По тону статейки можно заключить с достоверностию, что ее светский сочинитель, говоря о дамах, явно намекает на ‘приятную во всех отношениях даму’ и ‘просто приятную даму’. Это еще более подтверждается следующими строками в той же газете, которые отличаются истинно изящным тоном: призывая русскую публику, из патриотизма, покупать плохие книги, светский сочинитель восклицает: ‘Что значит человечество без просвещения? Извините, господа, что разболтался! Чем полна душа, того не удержишь. Лишь тронул — льется через край! О любезный мой язык русский, дедушка славянских наречий! О милая русская литература! как мне не вспоминать об вас, когда у вас так немного истинных друзей!..’10 Боже ты мой! что за светскость!
Один сочинитель вздумал исчислить, сколько раз был он бранен в других журналах, и начел — 720 раз!.. Кстати, он утверждает, будто ‘Отечественные записки’ составили против него вооруженный союз…11 Смешная и забавная выходка! Желая очистить русскую литературу от подобных жалких явлений, ‘Отечественные записки’ неутомимо преследуют их, но не бранью, а правдою, и больше выписками собственных слов таких сочинителей, чем возражениями на них. 720 раз разбраненный сочинитель держался до сих пор тем, что его выводили на свежую воду только московские журналы, мало имевшие хода в Петербурге, именно оттого, что теперь за ним смотрят в петербургском журнале, он и потерял последний кредит между сколько-нибудь образованными людьми и рад, бедняжка, что его хоть мастеровые-то еще читают и хвалят… Это подает надежду, что ‘Отечественные записки’ скоро совсем перестанут обращать на него свое внимание, которое, впрочем, и теперь обращают они редко, именно только по случаю его выдумок на них. Между тем он сам, о чем бы ни заговорил, всегда привяжется к ‘Отечественным запискам’. Боясь их влияния на публику, он, при издании всякого нового своего пачканья, просит ‘Отечественные записки’ разбранить его… Что это значит? — А вот что: по его мнению, весьма основательному, сказать о ого сочинении правду — значит разбранить его, зная же вперед, что к ‘Отечественным запискам’ нельзя зайти ни с которой стороны и что они непременно скажут всю правду, наш сочинитель показывает вид, что похвала ‘Отечественных записок’ опаснее для его книги или статьи, чем порицание… Приняв такую политику, он каждый раз, как готовится напечатать где-нибудь свои новые погудки на старый лад, просит ‘Отечественные записки’ бранить его, а ‘Отечественные записки’ каждый раз снисходительно выполняют его униженные просьбы.
В 158 No ‘Северной пчелы’, как образчик бессмыслицы, выставляют следующее место из статьи ‘Отечественных записок’ о ‘Мертвых душах’:
Величайшим успехом и шагом вперед считаем мы со стороны автора то, что в ‘Мертвых душах’ везде ощущаемо и, так сказать, осязаемо проступает его субъективность. Здесь мы разумеем не ту субъективность, которая, по своей ограниченности или односторонности, искажает объективную действительность изображаемых поэтом предметов, но ту глубокую, всеобъемлющую и гуманную субъективность, которая в художнике обнаруживает человека с горячим сердцем, симпатическою душою и духовно-личною самостию,— ту субъективность, которая не допускает его с апатическим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но заставляет его проводить через свою душу живу явления внешнего мира, а через то и в них вдыхать душу живу… Это преобладание субъективности, проникая и одушевляя собою всю поэму Гоголя, доходит до высокого лирического пафоса и освежительными волнами охватывает душу читателя даже в отступлениях, как, например, там, где он говорит о завидной доле писателя, ‘который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратиям и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы’, или там, где говорит он о грустной судьбе ‘писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи’, или там еще, где он, по случаю встречи Чичикова с пленившею его блондинкою, говорит, что ‘везде, где бы ни было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных, неопрятно-плеснеющих, низменных рядов ее или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде, хоть раз, встретится на пути человеку явленье, не похожее на все то, что случилось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь: везде, поперек каким бы то ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как иногда блестящий экипаж с золотою упряжью, картинными конями и сверкающим блеском стекол вдруг неожиданно промчится мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги,— и долго мужики стоят, зевая, с открытыми ртами, не надевая шапок, хоть давно уже унесся и пропал из виду дивный экипаж’… Таких мест в поэме много — всех не выписать. Но этот пафос субъективности поэта проявляется не в одних таких высоко лирических отступлениях: он проявляется беспрестанно, даже и среди рассказа о самых прозаических предметах, как, например, об известной дорожке, проторенной забубённым русским народом… Его же музыку чует внимательный слух читателя и в восклицаниях, подобных следующему: ‘Эх, русский народец! не любит умирать своею смертью’!..12
Все это в ‘Северной пчеле’ выписано без отличения выражений наших от выражений Гоголя, отличенных в нашей статье обыкновенными знаками. Затем следует к нам просьба растолковать, что значит: ‘осязаемо проступает его субъективность’, какая это субъективность, которая искажает объективную действительность, что значит ‘человек с горячим сердцем и духовно-личною самостию’. На все эти вопросы мы не можем дать ответа ‘Северной пчеле’ по следующей причине: для людей, чему-нибудь учившихся, все эти выражения должны быть очень ясны, тем же, кому учиться и образовываться трудно или невозможно, нечего и толковать того, что без учения и образования понимаемо быть не может. Что значит (продолжает ‘Пчела’) ‘великий омут ежедневно вращающихся образов’ (уж подлинно попал в омут! — остроумное восклицание ‘Пчелы’), что значит: ‘потрясающая тина мелочей’ (ну, право, тина! — еще остроумное восклицание ‘Пчелы’). Вот на этот вопрос мы можем дать ‘Пчеле’ удовлетворительный ответ, который понять ей будет легче, чем кому-нибудь другому. ‘Великим омутом ежедневно вращающихся образов’ и ‘потрясающею тиною мелочей’ поэт называет ту сторону жизни, которая прежде всякой другой охватывает человека и из-под обаяния которой освобождаются только немногие избранники провидения. Эта омутовая и тинная сторона жизни преобладает везде — в журналистике также. Представим себе, для примера, такое издание, где бы писалось только о мелочах жизни — о табачных лавочках, кондитерских, водочистительных машинах, печатались бы похвалы дурным книгам и бездарным сочинителям, унижалось бы всякое дарование, всякий заслуженный успех, где какой-нибудь рецензент, еще вчера, например, падавший до ног перед Пушкиным, завтра разругал бы лучшее его создание, провозгласил бы ему совершенное падение, вчера расхвалил до небес плохую драму своего приятеля, возвеличив его именем Шиллера, завтра завопил бы перед публикою: ‘Пьеса дрянь, а что я ее хвалил — виноват: camaraderie {товарищество (фр.). — Ред.}, приязнь, mea culpa, mea maxima culpa…’ {моя вина, моя самая большая вина,., (лат.). — Ред.} Вот в таком бы издании выразилось то, что Гоголь называет ‘великим омутом ежедневно вращающихся образов’ и ‘потрясающею тиною мелочей’… Но ‘Пчела’ еще спрашивает: что значат у Гоголя: ‘черствые, шороховато-бедные, неопрятно-плеснеющие, низменные ряды жизни’ и ‘однообразно-хладные и скучно-опрятные высшие сословия’. Неужели и это надо толковать ‘Пчеле’? Смешно было бы толковать то, что и без толкования ясно, как 2 X 2 = 4. А если кому приятно играть роль помещицы Коробочки, которую Чичиков назвал дубинноголовою, то у нас, право, нет никакой охоты толковать таким ‘коробочкам’, что такое ‘Мертвые души’…
В NoNo 177 и 178 ‘Северной пчелы’ помещена юмористическая статейка г. Ф. Булгарина вроде Овидиевых превращений13, Г-н Булгарин обращается в статейке в синицу, рябчика или в стрижа и попадает в желудок осла, где, с свойственным ему юмором, открывает множество злых соков, и проч. В заключение он говорит, будто бы в Петербурге ‘Отечественные записки’ переводятся с языка, для него непонятного, на язык понятный, и, если слух не лжив, просит своего корреспондента прислать к нему перевод ‘Отечественных записок’. Из этого ясно видно, как сильно г. Булгарин интересуется ‘Отечественными записками’, как сильно хочется ему их читать и как ему больно, что он не в состоянии их понимать. Мы, с своей стороны, желая г. Булгарину пользы и удовольствия, очень рады известию о переводе ‘Отечественных записок’ на язык, более ему понятный, который он называет языком русским, только боимся одного, чтоб они не были переведены по грамматике г. Греча на какое-нибудь мазурское или литовско-белорусское наречие…14 Тогда мы торжественно отречемся от переведенных таким образом ‘Отечественных записок’.
В ‘Москвитянине’ и ‘Русском вестнике’ напечатан ‘Гороскоп Петра Великого’15. Редактор последнего журнала16 упрекает в небрежности, с которою ‘Москвитянин’ перевел с латинского этот будто бы драгоценный памятник старины. Мало того: он обвиняет в неуважении к этой ‘редкости’ почтенного московского профессора и астронома Д. М. Перевощикова, который сказал о гороскопе, что ‘нельзя делать примечаний на бред, заслуживающий одно только презрение’, и что ‘всякое рассуждение о гороскопах унижает тех людей, которые занимаются таким вздором’17. Редактор ‘Русского вестника’ говорит по этому случаю: ‘Так может думать астроном и математик, но отнюдь не поэт, не историк и не философ’18. Мы, с своей стороны, долгом считаем вступиться за честь поэзии, истории и философии, к области которых напрасно относят такие нелепости, как гаданье на святках и всякое колдовство и гороскопы. Правда, поэзия прежде, с юношескою мечтательностию, любила эти заблуждения младенчествующего человеческого ума, с тех пор, как она подросла и возмужала, она почитает себе за честь быть органом разума, а не слабоумия, не невежества. История тоже смотрена с уважением, как на что-то таинственное, на все, в чем не было смысла, но это было давно, когда еще история походила на легенду и на сказку. О философии нечего и говорить: заставлять ее интересоваться плодами невежества и дикости, вместо того чтоб уничтожать их, значит не иметь ни малейшего понятия о содержании и цели философии. Скажут, что, может быть, у ‘Русского вестника’ своя философия: а! в таком случае, нет и спору — всякому свое, только зачем же было не оговориться, что-де нашей поэзии, нашей истории и нашей философии? Против ваших — мы ни слова…
Литературные и журнальные заметки (с. 305—314). Впервые — ‘Отечественные записки’, 1842, т. XXIV, No 9, отд. VIII ‘Смесь’, с. 51—58 (ц. р. 31 августа, вып. в свет 1 сентября). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. VI, с. 567—581.
1 Ежегодная премия Академии наук, учрежденная в 1831 г. сроком на 25 лет, на средства П. Н. Демидова.
2 Намек на О. И. Сенковского.
3 Речь идет о Ф. В. Булгарине и его сочинениях.
4 Точнее: Г. К. Котошихина, автора книги ‘О России в царствование Алексия Михайловича’ (1666), опубл. в 1841 г. Ошибка Белинского объясняется тем, что в издании 1841 г. имя автора ошибочно обозначено ‘Кошихин’.
5 Басня ‘Муха и Дорожные’.
6 Под ‘третьим’ подразумевается С. А. Бурачек. См. примеч. 88 к статье ‘Речь о критике’.
7 К ‘благоденствующим патриотам’ Белинский относил М. П. Погодина.
8 Цитата из басни ‘Лисица и Сурок’.
9 Статья ‘Село Павлово’ (‘Живописное обозрение’, 1841, т. VI, с. 194—196).
10 Белинский снова цитирует Ф. В. Булгарина (‘Северная пчела’, 1842, No 42. Курсив Белинского).
11 Это утверждал Ф. В. Булгарин в ‘Северной пчеле’, 1842, No 64.
12 Цитата из статьи Белинского ‘Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н. Гоголя’.
13 Имеются в виду ‘Метаморфозы’ Публия Овидия Назона.
14 Белинский намекает на польское происхождение Булгарина.
15 ‘Гороскоп Петра Великого’ был напечатан в ‘Москвитянине’, 1842, No 1, и в ‘Русском вестнике’, 1842, No. 2.
16 Н. А. Полевой.
17 Белинский цитирует Перевощикова не совсем точно. См.: ‘Москвитянин’, 1842, No 1, с. 67 и 76.
18 См.: ‘Русский вестник’, 1842, No 2, отд. IV, с. 42.
Р_у_с_с_к_а_я ж_у_р_н_а_л_и_с_т_и_к_а и к_а_п_у_с_т_н_ы_е к_о_ч_е_р_ы_ж_к_и. (Материал для будущего историка русской литературы.)
Нынешний год ознаменован в русской журналистике великим событием — войною, происшедшею из гибельного раздора между друзьями. Что перед нею вражда Агамемнона с Ахиллом? Там дело завязалось из пленницы Бризеиды1, здесь — из кочерыжек!
Пролог к знаменитой войне из-за кочерыжек была небольшая стычка из-за плохой ‘Истории Петра Великого’ г. Ламбина. В ‘Русском вестнике’ была напечатана статья, где было сказано, что текст ‘Истории Петра Великого’ плох донельзя, а картинки к ней еще хуже2. Статья была написана хорошо, основания ее были дельны и доказательны, с нею согласились все читавшие и не читавшие ее, потому что мнение о внутреннем и внешнем безобразии компиляции г. Ламбина и спекуляции г. Эльспера установилось тотчас же по выходе первых тетрадей этого чудовищного издания. Кажется, тем бы делу и надобно кончиться, но не тут-то было! Издание успело приобрести себе жаркого защитника в г. Булгарине. И вот в фельетоне ‘Северной пчелы’ начались выходки против статьи ‘Русского вестника’, но не против, однако ж, самого ‘Русского вестника’: о нем прямо сказано, что это едва ли не лучший из современных русских журналов (хороши же должны быть прочие русские журналы!), что и злейший враг г. Полевого не упрекнет его в корыстных видах, но что г. Полевой неправ, судя по одному введению о целой истории, хотя и прав, называя картинки решительно дурными, и что ему, г. Булгарину, гораздо больше нравятся ‘Параша-сибирячка’ и ‘Уголино’, чем ‘Елена Глинская’3 (No 69 ‘Северной пчелы’). Не знаем, до какой степени помогла эта защита предприятию г. Эльснера, но дело тем, то есть ровно ничем, и кончилось. Должно думать, что обе стороны остались довольны, а известно, что нужно большое искусство, чтоб угодить и нашим и вашим… Но вот в 75 No ‘Северной пчелы’ является фельетонная статья, где, между прочим, г. Ф. Б. взглянул на русские журналы и газеты с политико-экономической точки, доказывая, что нашу журналистику губит будто бы совместничество. Из этого видно, что г. Ф. Б. держится системы запретительной и принадлежит к приверженцам монополий (единоторжий, по переводу г. Шишкова). Затем следуют жалобы на то, что как прежние журналы передразнивали, формою и содержанием, ‘Московский телеграф’, так нынешние передразнивают, в этом отношении, ‘Библиотеку для чтения’. Разумеется, при сей верной оказии всех более достается ‘Отечественным запискам’, в которых г. Ф. Б. видит подделку под ‘Библиотеку для чтения’… ‘Но,— говорит он,— то, да не то! Федот, да не тот!’ И мы, вслед за ним, повторим с гордостию: ‘То, да не то! Федот, да не тот!..’ Впрочем, снисходительный г. Ф. Б. прощает ‘Отечественным запискам’ их подражание ‘Библиотеке’: ‘Откуда же им выдумать что-нибудь свое?’ — восклицает он в полноте своего критического одушевления. ‘Но (продолжает он), право, непростительно Н. А. Полевому…’ Теперь — слушайте, слушайте! Дело в том, будто ‘Русский вестник’ так же передразнивал ‘Эконома’, как ‘Отечественные записки’ ‘Библиотеку’, ‘Ну, как же не изменить программы (говорит г. Ф. Б. о ‘Русском вестнике’), когда и смиренный ‘Эконом’ имеет успех!.. Сем-ка пойдем тем же путем, авось найдем! И вот в 3 No ‘Русского вестника’ на сей 1842 год читатели этого журнала получают то, что им не было обещано в программе, а именно хозяйственные заметки’! А! вот в чем дело! вот к чему клонились тонкие намеки г. Ф. Б. на вред журнального совместничества, на выгоды единоторжия и все эти толки об иностранных и русских журналах И газетах!.. Понимаем! В хозяйственной заметке ‘Русского вестника’ говорилось о новом средстве заменять дрова там, где они, по безлесию, слишком дороги, сушеными кочерыжками и стволами земляных груш, Если бы эта мысль была и неосновательна, можно было бы это заметить в нескольких строках ‘Эконома’ или, пожалуй, и ‘Северной пчелы’, но писать особую статью, заводить дело издалека, начав его если не с яиц Леды4, то с иностранных журналов и газет, потом перейти ко вреду совместничества и к пользе единоторжия и наконец представлять из себя обиженного, оскорбленного, и чем же? — хозяйственною заметкою, помещенною в ‘Смеси’ журнала, где обыкновенно помещается всякая всячина: — воля ваша, а это могло произойти только из слишком глубокого проникновения философским убеждением о вреде совместничества и пользе единоторжия!.. Г-н Ф. Б. до того огорчился хозяйственною заметкою ‘Русского вестника’, что заключил свою декларацию следующею вдохновенною выходкою: ‘Допускаю один, много два энциклопедические журнала, но все журналы на одну стать, по одному плану, перебивающие один другому дорогу,— это, воля ваша, невыносимо! Публика подтвердила мое мнение, и на нынешний год подписка на все журналы жестоко понизилась! Tu l’as voulu, George (s) Dandin! {Ты этого хотел, Жорж Данден! (фр.). — Ред.} Ф. Б.’5. He можем знать, до какой степени верно это статистическое известие о понижении подписки на все журналы нынешнего года,— не знаем, потому что не имели ни возможности, ни охоты поверять хозяйственные счеты других редакций, а в счетах своей собственной видим нынешний год значительное против прошлого приращение числа подписавшихся, но удивляемся промаху, который дал г. Ф. Б. утверждением о понижении подписки на все журналы, тогда как несколько строк выше он говорит о благосклонном принятии публикою ‘Репертуара’, соединенного с ‘Пантеоном’6, и ‘Эконома’ — трех журналов, издаваемых им же самим, Ф. Б.!..
В IV No ‘Русского вестника’ воспоследовал ответ ‘Северной пчелы’. В нем было очень ловко, и даже не без силы, замечено:
1) Что слово concurrence лучше перевести словом соревнование, чем словом совместничество, и что только одно соревнование может поднять наши журналы, вместо того чтоб уронить их, как думает г. Ф. Б.
2) Что ‘Библиотека для чтения’ не имеет ничего общего, по своему плану, с английским reviews {обозрениями (англ.). — Ред.}, но скопирована с одного московского журнала (известного, по словам автора статьи, но не поименованного им, — можно, впрочем, догадываться, что он разумеет ‘Телеграф’), что г. Сенковский нисколько не содействовал успеху ‘Библиотеки’, а, напротив, ‘вскоре заставил отказаться от участия в ней всех литераторов’, что монополия ‘Библиотеки’ была вредна русской литературе и что теперь ‘Библиотека для чтения’ самый плохой из всех русских журналов (стр. 49).
3) Что ‘Русский вестник’ никогда и не думал изменять своей программы, никогда не завидовал успеху ‘Эконома’ и всегда ему радовался: в коммерческом отношении — славно идет: смеются, а покупают!
Затем следуют мнения хозяйственной статьи ‘Русского вестника’, но как это для нас не интересно, мы и пропускаем это, а лучше вполне выпишем следующие нотации статьи ‘Русского вестника’ г-ну Ф. Б.:
1) Бесспорно, что ‘Репертуар’ и ‘Эконом’ журналы хорошие, потому что сам издатель их хвалит, но, по единогласным отзывам, ‘Репертуар’ в нынешнем году далеко, однако ж, отстал от прошлогоднего. Спросите у кого угодно. Говорят, что выбор пьес в нем очень плох, что переводы в нем весьма небрежны, что он вовсе не выполняет своего обещания: быть зеркалом всемирной драматургии, наполняться лучшими пьесами и улучшаться в литературном и художественном отношении. Мнение не наше. Мы в восторге от ‘Репертуара’, но — ведь другим рта не завяжешь.
2) Мы также в восхищении от ‘Эконома’, но опять другие говорят — ведь мало ли дерзких таких судей,— говорят, что ‘Эконом’ также далеко не исполняет своей программы, что будто бы самая интересная его часть та, где говорится о кухне, экономическая — собственно весьма, дескать, плоха, а технологическая так уже и очень плоха. Мы не смеем сами судить, но повторяем слова других. Мы слышали, например, как одни агроном смеялся над аксиомами, которые выставлены за основания сельского хозяйства на стр. 26-й ‘Эконома’ (лист 56), как один фабрикант тоже подсмеивался над крашением шелка, шерсти и бумаги берлинскою лазурью (‘Эконома’ лист 53, стр. 3) и, наконец, как один гастроном хохотал, рассказывая о способе домашних поросят сделать дикими и поросячьему мясу придать вкус кабаньего (‘Эконом’, лист 63, стр. 88). Повторяем, что мы сами судить не смеем, но сказанное нами и еще много других замечаний слышали от знатоков (‘Русский вестник’, стр. 56).
Кроме этих двух нотаций, в остроумной и дельной статье ‘Русского вестника’ находится еще следующее любопытное библиографическое известие:
Если все это правда, то остерегитесь, ‘почтеннейший’ Ф. Б. — Знаете ли что? Если это правда и за ‘Репертуаром’ и ‘Экономом’ есть грешки, то здесь полагаем мы главную причину в том, что против ‘Эконома’ и ‘Репертуара’ нет теперь никакого совместничества. Не только вероятным, но достоверным почитаем мы, что совместничество заставило бы почтенного Ф. Б. еще старательнее и тщательнее заботиться о ‘Репертуаре’ и ‘Экономе’ и придать сим изданиям более положительного и прочного достоинства. Вот почему с удовольствием слышали мы известие, будто бы в следующем году появятся три повременные новые издания. Одно из них будет посвящено драматической словесности и сценическому искусству, а два другие,— одно под заглавием: ‘Практический журнал технологии и сельского хозяйства’ обнимет технологию и сельское хозяйство, а другое под титулом: ‘Журнал русской хозяйки’ заключит в себе статьи о кухне, прачечной, погребе, домашнем хозяйство, городском вообще, о огородах, садах, припасах, запасах и проч. и проч. — Все это только покамест слухи и предположения, но мы слышали, что драматического журнала редакцию принимает на себя какой-то опытный литератор, хозяйственного первого — практический агроном, а другого — опытный эконом, при пособии многих хозяев, экономок, поваров, кондитеров, прачек, ключниц, погребщиков, пивоваров, уксусников, дворников и проч. Такое известие должно порадовать почтенного Ф. Б., как ‘величайшего приверженца специальных журналов’, заставляя его в то же время более заботиться о своих изданиях (‘Русский вестник’, стр. 59).
Прежде чем скажем, что и как возразил г. Ф. Б. на эту статью, мы должны заметить, что IV No ‘Русского вестника’ необыкновенно счастливо задался г-ну Ф. Б. — В отделе ‘Новые русские книги’, в разборе ‘Комаров’ г. Булгарина, мы встречаем сии поразительные беспристрастием и истиною строки:
Нам не понравилось в ‘Комарах’ одно: перепалки Ф. Б. с литературною братиею и беспрестанное толкование его о том, что на него все нападают, что все на него нападающие не правы, что большая часть из них очень глупы, что нападения их служат ему в пользу, что он их не боится. Не пора ли перестать? Все исчисленное нами повторяется Ф. Б. беспрестанно, и какая же песня не припоется, если беспрестанно петь ее? Дело очень простое: на Ф. Б. нападают — правда, а он разве никого не трогает? Как же требовать, чтоб задетые молчали, если еще не было примера, чтоб Ф. Б. оставил когда-нибудь без ответа самое невинное и кроткое замечание? Кто погрозит ему иголкой — он рубит того мечом, а кто бросит в него хлопушку — он отвечает из пушки, когда при том из десяти перепалок девять всегда начинает Ф. Б. Вопрос о том, все ли противники Ф. Б. не правы, думаем, и сам он по совести решит отрицательно. Совершенство не дано в удел человеку, а ошибки неизбежный удел его. Задачу о том, все ли соперники Ф. Б. дураки, невежды и негодяи литературные, опять почитаем мы бесспорно отрицательною. Если же нападки на Ф. Б. ему не вредны, а полезны, из чего же заводить споры и шум? А что Ф. Б. не боится нападок, пора публике увериться и без непрестанных о том напоминаний с его стороны. Скажем откровенно: замолчи Ф. Б., и никто не затронет его. Не угодно ли ему не заводить споров хоть полгода, хоть для опыта, для удостоверения в словах наших? Посмотрите, как все будет тихо и смирно (‘Русский вестник’, стр. 21).
Не правда ли, что теперь очень любопытно знать содержание той огромной, сильной, доказательной и остроумной статьи, которою г. Ф. Б. возразил на статьи против него в No IV ‘Русского вестника’? Вот она, эта огромная, сильная, доказательная и остроумная статья, вся, от слова до слова, со всею ее огромностию, силою, доказательностию и остроумием:
Помните ли, что в ‘Русском вестнике’ напечатан был совет топить печи взамен дров кочерыжками и стеблями земляных груш? В ‘Северной пчеле’ было скромно замечено, что это — небылицы. И вот ‘Русский вестник’, издаваемый под главным надзором всезнающего Н. А. Полевого, вельми разгневался и выстрелил из всех своих батарей в одного из издателей ‘Северной пчелы’, Ф. Булгарина, приняв за военный клик: Rira, qui rira le dernier! {Смеется тот, кто смеется последним! (фр.) — Ред.} — Мы также принимаем этот девиз и будем иметь честь отвечать ‘Русскому вестнику’ в отдельной литературной статье. Мало почтенному Н. А. Полевому литературной славы: он соблазнился славою изобретателя карболеина и изобрел кочерыжное топливо, от которого нас мороз по коже забирает! (видите ли — что значит страсть единоторжия!) — Итак, до свидания, милый ‘Русский вестник’! (‘Северной пчелы’ No 119),
И только? Да тут ничего нет, кроме того, что называется chute complete? {полным падением (фр.). — Ред.}7 — восклицает читатель. — Да чего же вы и хотите? — отвечаем мы. — Против правды, хорошо высказанной, нечего сказать… Тут поневоле придется отделываться словами: вельми, милый ‘Вестник’ и т. п. А отдельная литературная статья? — Разумеется, ее не было, потому что не могло быть. — Но вместо ее было вот что:
В No 130 ‘Северной пчелы’ извещается, в фельетоне, о представлении в Москве ‘Елены Глинской’, драмы г. Полевого.
Дирекция (по словам фельетона) сделала все от нее зависящее, но не могла придать драме занимательности… Парашу-сибирячку, Парашу давайте нам, почтенный Н. А. Полевой! На что нам шекспириться — Параша, Иголкин нам по сердцу: мы не спрашиваем, откуда и как вы почерпаете сюжеты для ваших драм и как их кроите и сшиваете. Было бы хорошо, а мы всё прощаем! Пусть вас другие упрекают, будто вы, почтенный Н. А. Полевой, извлекаете много из чужих сочинений, мы никогда не станем упрекать вас в этом, когда пьеса ваша понравится публике. Нам до итого нет дела. Когда пирог хорош, мы не спрашиваем, из чьей муки он спечен, и благодарим того, кто нас накормит. Извините, это сравнение экономское, и хотя вы так жестоко разгневались на ‘Эконома’ (когда же это?), а и он готов праздновать ваше торжество на сцене. Мы люди не злопамятные, правду скажем, а лгать, выдумывать и унижать никого не станем.— Сельского хозяина из вас никогда не будет, почтенный Н. А. Полевой, в критиках ваших, особенно в антикритиках, всегда более страсти, нежели правды, но для сцены вы человек золотой, и мы вам низко кланяемся!
Вот истинное беспристрастие! Г-н Ф. Б. заодно нападает на г. Полевого, а за другое хвалит его: нападает за критику его на Ф. Б., а хвалит за драматические сочинения!.. Это напоминает басню Крылова ‘Лев и Барс’, которая оканчивается этим стихом:
В No 142 ‘Северной пчелы’, при разборе ‘Дагерротипа’, г. Полевому досталось порядочно за его рассказ ‘Семен Семенович Огурчиков’. Там, между прочим, сказано:
Мы с благоговением читали некогда разбор П. А. Полевого китайской грамматики отца Иакинфа, удивляемся великим познаниям Н. А. Полевого по всем возможным отраслям человеческих сведений и только ждем осени, чтоб употребить в дело новое его изобретение и вместо карболеина топить печи капустными кочерыжками и стеблями земляпых груш, как почтенный Н. А. Полевой советует в 4-й книжке ‘Русского вестника’ на сей 1842 год.
Затем следуют доказательства, что г. Полевой написал своего ‘Огурчикова’ по грамматическим формам печенежского языка. Это, изволите видеть,— маленькое, невинное мщение за намеки г. Полевого (подкрепленные некоторыми словами и выражениями г. Ф. Б., выписанными курсивом), из которых ясно значится, что Ф. Б. держится, в своих русских писаниях, литовско-белорусской конструкции. ‘А вы (восклицает фельетонист), почтенный Н. А. Полевой (что за гостинодворская вежливость: все ‘почтенный’, да ‘почтеннейший’, да по имени и по отчеству!..), подмечаете наши описки в ежедневном листке, выставляете их наружу, а г. Ламбину уже не даете и уголка на поприще литературы!’ — ‘Нам весьма прискорбно, что почтенный Н. А. Полевой пишет и печатает такие статьи, как ‘Семен Семенович Огурчиков’! Длинно, широко и тяжело… Вообще замечают, что с некоторого времени… Но довольно об этом!’ — Действительно, ‘Огурчиков’ г. Полевого, скажем и мы, плох из рук вон, но все же ничем не хуже ни ‘Иголкина’, ни ‘Параши’, а г. Ф. Б. нашел его плохим явно за статью в No IV ‘Русского вестника’. Можно сказать, по этому случаю, что не ему бы, г. Полевому, это слышать и не ему бы, г-ну Ф. Б., это говорить… Тем в фельетоне No 142 ‘Пчелы’ и кончается о г. Полевом, но есть много-много интересного о ‘Дагерротипе’, например:
Издатель ‘Дагерротипа’ вовсе не виноват! Он думал, что нашел клад, когда приобрел широковещательное писание с огородным названием писателя, который один из всех сказал печатно: ‘Я знаю Русь, и Русь меня знает’8. Семен Семенович Огурчиков говорит не то.
Затем следует опровержение известия, помещенного в ‘Дагерротипе’:
Автор писем говорит об актере Громове, о пьесе ‘Елена Глинская’, утверждая, что теперь стало тише! То есть веря, что будто прежде был шум, гам и суматоха! Мы этого вовсе не заметили. Было всегда очень тихо, а теперь и совсем заглохло.
Но лучше всего в фельетоне No 142 ‘Пчелы’ следующий афоризм: