Г-ж Любови Столиц было угодно надть доспхи древней ‘поляницы’. Отчего же скучающей Людмил не надть и этого наряда? ‘Во всхъ ты, душенька, нарядахъ хороша’.
На каждой страниц ‘лукоморье’, ширяетъ ‘растильчивый’ ‘шеломъ’ и т. д., всего не перечесть. Себя величаетъ ‘исполинской двой’, ‘богатыркой’, ‘каменной бабой’, но всегда мы видимъ барышню, вышедшую въ поле и говорящую, какая она была ‘вся розовая’, какія y нея были руки, глаза, волосы,— т. е. пріемъ, не только не совсмъ скромный, но далеко и не художественный.
Такъ и данный опытъ маскарада можетъ только разсматриваться, какъ милый, нсколько претенціозный женскій капризъ.
Гр. А. Толстой ни слова не говоритъ о томъ, какой онъ былъ солнечный, но подлинный восторгъ древняго или будущаго солнца заражаетъ при чтеніи его ‘Солнечныхъ псенъ’. Насколько намъ извстно, это — первая вещь гр. Толстого въ такомъ род, за которой послдовалъ рядъ другихъ, можетъ быть боле совершенныхъ, но въ этомъ запв такъ много подлинной пьяности, искренности, глубокаго и наивнаго чувствованія миа, что онъ плнитъ любое сердце, воображеніе и ухо, не закрытые къ солнечнымъ русскимъ чарамъ. Если мы вспомнимъ А. Ремизова и С. Городецкаго, то сейчасъ же отбросимъ эти имена по существенной разниц между ними и гр. Толстымъ.
Грань А. Ремизову, боле выразившемуся поэту, это — несомннно книжное происхожденіе его вдохновеній, a Городецкій дйствуетъ совершенно различнымъ пріемомъ быстраго ритма, не дающаго намъ возможности разобрать, что мы слышимъ, и скрывающаго смыслъ или часто отсутствіе его. Здсь же каждое слово, образъ полны самаго настоящаго значенія, и не приходитъ въ голову искать ихъ происхожденья, что даетъ этой поэм необычайную убдительность.
Н. Гумилевъ далъ изящный сонетъ, начинающійся съ довольно рискованнаго утвержденія: ‘Я попугай съ Антильскихъ острововъ’. Милъ сонетъ и г-жи Дмитріевой. А. Блокъ и А. Блый дали кое-какіе стихи, особенно первый. Есть стихи гг. Эльснера и Лифшица. Но, безусловно, главнымъ украшеніемъ книжки ‘Острова’ нужно считать вещи С. Соловьева, высокаго вкуса и безукоризненнаго мастерства. Особенно хорошъ ‘Отрокъ со свирлью’.
Если бы старые дубы могли говорить и разсказывать, что они видли, за свою пятисотлтнюю и боле долгую жизнь,— дубы подмосковные, съ сербскихъ горъ, съ большихъ дорогъ Францін, изъ окрестностей старо-нмецкихъ городовъ,— вроятно они зашумли бы языкомъ г. Животова, кряжистымъ матерымъ, полнокровнымъ, тяжеловснымъ, часто невразумительнымъ, мстами вщимъ, дубовымъ языкомъ. Конечно, г. Животовъ начитанъ въ старорусскихъ и другихъ хроникахъ, но намъ кажется, что y него есть и подлинное ясновидніе старины и си рчи, особенно русской. Не зная отчетливо матеріаловъ, служившихъ г-ну Животову для его созданій, мы затрудняемся ршить, гд взяты подлинные куски и гд самостоятельное творчество, но думается, что мы не ошибемся, отнеся слабйшія и боле корявыя строчки — именно, къ выдумк. Близость языка, притомъ въ рдкихъ формахъ, къ славянской рчи, длаетъ его иногда почти недоступнымъ пониманію, напр., ‘Правда, — истина, л_о_ж_ь с_а_м_а ш_л_и’ часто онъ выдумываетъ слова или искажаетъ ихъ,— ‘метаются’ вмсто мечутся и т. п. или въ старинную рчь вкрапляетъ слова и понятія до того интеллигентныя, что это ржетъ любой слухъ:
‘в_п_е_р_и_в_ъ очи въ икону чудотворную’
или
‘черезъ сни шумно люди х_л_ы_н_y_л_и’.
Языкъ тяжелъ и невыкорчеванъ, но какая-то настоящая новая сила въ немъ кроется. Къ несчастію, г. Животовъ не дубъ, a нашъ современникъ, но когда онъ прикасается къ нашему времени, то подпадаетъ невольно подъ вліяніе поэта, также нсколько косноязычнаго, именно Андрея Благо. Слабе всего т стихотворенія, гд авторъ хочетъ изысканно мрачнаго лиризма.
Книга многихъ заинтересуетъ, многихъ отвратитъ, не знаю — плнитъ ли немногихъ, a намъ даетъ надежду, но хотлось бы, чтобы г. Животовъ не забывалъ, что какъ бы онъ ни шлифовался, нм обтесывался, природа принуждаетъ его оставаться дубомъ. Желательно было бы только, чтобы этотъ дубъ говорилъ не слишкомъ ужъ дубовымъ языкомъ.