Журавли, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1924

Проза
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Скачать в PDF

Вячеслав Шишков.
Журавли

Посвящается Капитолине Васильевне Вяткиной

I

Ах и ночи бывают ранней осенью — задумчивые, мудро-грустные.
Крепко спят живыми снами осиротевшие леса, нивы, луга, воздух. Но земля еще не остыла, в небе стоят звезды, и через широкую реку протянулся зыбкий лунный мост. На средине реки большая отмель, и через голубоватый полумрак слышны долетающие оттуда странные крики журавлей. Осенние птицы крепки, сыты, веселы и перед отлетом в теплый край затеяли игру.
— Танюха, чу!.. Пляшут… — сказал Андрей.
— И то пляшут, — ответила девушка. — Давай в лодку, поплывем.
— Не подпустят. Сторожкие они. Вот е ружья бы.
Горит костер. Татьяна в горячую золу сует картошку.
Черная шаль накинута на ее льняные волосы, густая прядь их свисла через загорелый лоснящийся лоб к голубым глазам.
— Я видал, как они пляшут, — говорит Андрей, вырезывая на ольховой палке завитушку. — В прошлом годе с дедом лучили рыбу. Ну и тово…
Еще русалку видели. На камне косы плела… Голенькая… А красивая, вроде тебя. Я тебя, Танюха, разок видал, как ты купалася.
— Ври, — полные губы девушки раздвинулись в улыбку.
— Видал, видал… Все на свете высмотрел. Рубашонку хотел украсть.
— Бесстыжий.
Андрюха потянулся за угольком, трубку прикурить, но вдруг опрокинул девушку и с жаром стал целовать ее.
Девушка вырывалась, вертела головой, не давала губы и, придушенно хихикая, шептала:
— Услышит… Брось… Не балуйся…
По ту сторону костра зашевелилась нагольная шуба, и вырвался тяжкий вздох. Андрей отскочил прочь, Татьяна тоже поднялась. В ее глазах горела страсть, руки дрожали. Андрей, пошатываясь, громко сопел.
— Чу, пляшут… — сказал он. Черные цыганские глаза его не отрывались от алых раскрытых губ девушки.
Ночь, костер, луна и журавлиные крики за рекой опутали девушку и парня пьяным хмелем. Земля качалась под их ногами, как на реке ладья, и быстро побежавшая в жилах кровь неотразимо толкала их друг к другу.
— Пойдем к воде… под обрыв… Журавлей смотреть, — жег ее сердце Андрей.
— Не пойду. Ты целоваться полезешь, — улыбчиво шептала девушка, придвигаясь к парню.
— Истинный бог — нет. Пойдем.
— Врешь. Станешь.
Андрей, подмурлыкивая песню, зашагал к реке. Татьяна проводила его долгим цепким взглядом, постояла, окликнула:
— Настасья… спишь?
Нагольная шуба не шевелилась. Девушка тоже замурлыкала песню, щеки ее то вспыхивали зноем, то бледнели. Она вытащила из золы картошку, забрала ее в подол и, не оглядываясь, побежала свежей росистой тропкой.
Стало безголосо, тихо у костра. Беспризорный, брошенный огонь вдруг заленился, ослаб и задремал. То здесь, то там позвякивали боталами стреноженные лошади. Сорвалась звезда, осияв на миг голубую ночь.
И сильной мускулистой рукой рванула с себя шубу вскочившая Настасья.
— Дьяволы!.. Карауль их… — бросила она гневным голосом, огляделась и, как молодая кобылица, крутобедро помчалась к обрыву, крича:
— Танюха!.. Танька!.. Бабушке скажу!..

II

Риги осенью топятся жарко: надо успеть к утру просушить снопы. А кто ей будет помогать? Кто привезет из лесу смолья, кто завтра подсобит молотить? Она одна. Второй год идет, как ее мужа убил под Ямбургом злодей Юденич-генерал. Кто поможет молодой Настасье жить?
Поздняя, после третьих петухов, седая ночь. В риге жарко.
Андрюха-парень, ее сосед, снял меховую безрукавку и ворошит в печи дрова. Пахнет дымком и дурманным потом ядреных ржаных снопов.
— Спасибо тебе, Андреюшка. Нет-нет да и подсобишь мне, сироте.
— Вот еще подброшу истоплево, да и будет… Спать пойду.
Эти снопы снимешь, другие посади.
Настасья сидела возле печки на снопах грустно и не отвечала. Короткая ситцевая кофта колышется на ее высокой груди как живая, и крепкие щеки цветут.
— Только чур, уговор: Танюхе молчок, — говорит дрожащим голосом Андрей и щурит глаза на грудь Настасьи.
Настасья задышала пуще.
— Боишься? — насмешливо протянула она.
— Боюсь, — сказал Андрей и привычной рукой опрокинул Настасью на снопы.
…Было в риге очень жарко, душно. А на просторе стоял туман, и сквозь туман бельмасто намечался месяц в широком круге.
Когда Андрюха шел домой, покрытая инеем трава шуршала.
Чрез гряды, от сладких кочерыжек, из тумана в туман стрельнул длинноухий заяц.
— Улю-лю, косой! — заорал Андрей.
Близился рассвет. Творя молитву и сугорбившись, шла за водой к колодцу Татьянина бабка. Кое-где желтели в избах утренние огоньки.

III

Михайлов день пришел с большим снегом. Село справляло съезжий престольный праздник восьмого ноября по старому календарю. Много пива, самогонки, всякой снеди, — песни, плясы, ругань, кулаки, и колья.
Гуляла вся сельская знать, даже сам председатель исполкома прикатил из соседнего села. Священник отец Семен после обедни обходил с крестом все по порядку избы, к вечеру его водили под руки, самосильно уже стоять не мог, служил молебны на коленях, сидя и кой-как. К ночи водили под руки по почетным хозяевам и захмелевшего председателя исполкома.
К утру и председателя и попа укладывали в крайнем, под железной крышей, доме на одну кровать.
— Как бы греха не вышло, — тыкаясь носом, бубнил хозяин. — С попом вместе вроде зазорно, до кого хошь доведись…
— Ни хрена, сойдет… — мямлили гости. — Он, кутья, советскую власть-эвон как на словах-то превозносит.
Веселей всех у молодой вдовы Настасьи. Ей надо веселиться, надо парней да неженатиков прельщать: время уходит, бабье хозяйство — не хозяйство, и сердце бьется под холстом, как птица.
Встань, молодчик, прибодрись,
Ай-люли, прибодрись!
— гремели крепкие молодые груди. У кривого кота звенит в ушах.
Вздрагивают золотые хвостики самодельных свечей.
Андрюха изогнулся, сложил калачом руки и красуется средь хоровода.
Кого любишь, выбирай,
Кого любишь, выбирай!
Низкий поклон, суконная железная рука вцепилась в мягкую, шелковую руку:
Да покрепче поцелуй,
Да покрепче поцелуй!
и выхваченная из голосистого круга Татьяна жеманно подставляет Андрею сомкнутые губы.
— Довольно играть! — звонко, надрывно кричит вдова. — Э-эх! — Щеки ее вспыхивают, она хватается за черноволосую свою голову. — Э-эх!.. Девоньки, выпьем по стакашку… Молодчики!.. — Глаза ее ревниво взглянули на Андрея, и с злобным хохотом она ударила его по спине рукой. — Андрюша… Э-эх!..
А помнишь?
И заходил хмельной стакашек. Бледная, опечаленная, Таня подошла к окну. За окном крутил снег и рявкала гармошка.
— Плясать! Девоньки… Гуляй, вдова! — разжигающе кричала Настасья, помахивая красным платком. — И коего черта замуж не берете?.. Э-эх!.. А уж поцелую… А уж прижму…
От гармошки, гиканья и плясов дрожала печь.
Татьяне как-то по-особому, впервые стало плохо. Она быстро вышла, по дороге ее мутило, она глотала пушистый снег.
И вдруг мгновенный ужас всю сковал ее.

IV

Целую неделю Татьяна ходила как безумная. По глухим ночам она прислушивалась к себе и тихо плакала. Бабка Дарья как-то ночью окликнула ее:
— Ты что?
Татьяна молчала.
Наутро бабка Дарья долго и пристально щуцдла ее взглядом из-под хохлатых сердитых бровей.
— Лихо тебе? Ой, девка…
Старуха поплелась к Настасье.
— Слышь-ка, вдовуха, слышь-ка, — затрясла она головой в черном повойнике. — Так-то ты караулила внучку-то мою. А ято, старая псовка, как с путной с тобой пускала в ночное девкуто. Слышь, говори, с кем она?
У Настасьи упал из рук косарь.
— А что? — И губы ее побелели.
— Что, что? Вот те и что!
— А черт ее укараулит! — вдруг закричала вдова в сморщенное старушечье лицо и загремела ухватом. — Поди узнай с кем…
Бабка Дарья трясла головой, беззубо жевала ввалившимся ртом:
— Тьфу! — и, хлопнув дверью, вышла.
Настасья повалилась на кровать, завыла в голос. Ну конечно, теперь Андрюха на Татьяне женится.
Андрей же, похрустывая морозным снегом, шел в волисполком газету почитать и думал: ‘У Настюхи два самовара, две корову и лошадь добрая. Татьяна победнее. На ком же? А жениться надо обязательно. Вот дьявол-то. Нешто к колдуну сходить да погадать?’
Идет, насвистывает сердитую, опять про Настасью дума:
‘Ежели жениться на Танюхе, Настька убьет… Отчаянная баба… Ведьма’.
А навстречу Татьяна, на маслобойку льняное семя относила:
— Здравствуй, Андреюшка! — И оба остановились средь лесной дороги. Как живешь?
— Ничего. А ты?
— Плохо. Тоскую все.
Она глядела в его цыганские глаза голубыми печальными глазами и пыталась улыбнуться.
— А ты ничего, Андреюшка, не знаешь?
— Ничего.
Татьяна вздохнула. Милое лицо ее померкло. Она опустила голову и глядела в землю.
— Ну, скоро узнаешь, Андрюша… Прощай.
Парень поглядел ей вслед, жалко стало, крикнул:
— Эй, Тань! А помнишь журавлей-то? Вот придет весна, соловьев слушать пойдем.
Девушка молча удалялась.

V

Татьяна продолжала ходить на посиделки, но в плясы не пускалась — мол, голова болит, — а пряла пряжу и пела с подругами песни печальным голосом. Со всего села, из ближних деревень собиралась на игрища молодежь: кончался филипповский пост — скоро начнутся свадьбы. И немало парней метит на Татьяну — краше, ласковее, работящее девки нет, — даже как-то трое из-за Татьяны по пьяному делу за ножи взялись.
Андрей еще в своем сердце не решил, держит себя с девушками ровно, только Татьяну семечками угощает и, когда, обнявшись, сидит с ней на беседе, шепчет:
— Ни хрена… Оженимся… Советским браком хошь?
За Настасьиным хвостом тоже много трепалось женихов.
Но Настасья только одного прикармливала блинами да угощала самогоном Андрюху.
— Я знаю… На Таньке жениться ладишь, — говорит она, провожая его ночной порой. — Женись, женись… Девка, кажись, с приплодом… вся волость погогочет на тебя, на дурака.
Бабка же Дарья однажды поутру взяла кошель да клюшку и поковыляла через лесок к колдуну на мельницу.
Про Ерофеича давно шла по селу слава — сильный колдун: когда отряды рыскали, хлеб с добром отбирали — черта с два найти им колдуна: шарились-шарились — не только колдун, а и вся мельница пропала, даже одного из отряда- холера задавила — в одночасье сдох.
А третьеводнись встретилась бабка Дарья у батюшки отца Семена с женой председателя исполкома, Оленой Митриевной.
— Ох, бабушка Дарья, сходи, сходи. И такой-то колдун, что страсть. Муженек-то мой как закрутил с Михайлова дня, так все в лежку, в лежку. А из города ревизия обещала быть, того гляди под суд. Говорю, напиши господу зарок, — мол, укрепи, господи, брошу пить, — да запечатай в конверт, пускай батюшка под святой престол положит. Куды те тут, — как начал костить: ‘Кутья! Обманщик, пиум народа’. Я к колдуну, дал мне волчьего помету с наговором. Гляди, ведь проблевался мойто, — две недели прошло, не пьет.
Пришла бабка Дарья к Ерофеичу. Колдун сидел у печки, толок в ступе кошачью печенку, а ворона по избе ходила, каркала.
— А крест сняла?
— Сняла, милостивец-батюшка, сняла. Присуши ты парня к девке.
Колдун принял от бабки холст да серебряный полтинник, а ей дал старый веник-голик и разъяснил, как надо приступать.
В радости вернулась бабка в свою избу на другой день к вечеру. Только за порог, а Андрюха шасть:
— Як вам по сурьезному делу. Здравствуйте!
Бабка Дарья размахнулась и ударила его по спине колдовским веником:
— Шйлцы-вйлцы-цыгорцы-ходйлцы!..
— Ты чегой-то, бабушка? — обернулся опешивший Андрей.
— Шйлцы-вйлцы-цыгорцы-ходйлцы! — стегнула его бабка во второй да в третий раз.
Андрей захохотал — знать, спятила старая старуха, — сел за стол и, просмеявшись, сказал отцу Тани:
— Вот что, дядя Григорий, желаю на вашей родной дочери, Татьяне Григорьевне, жениться.
— Матушка, покличь-ка Таньку, — торопливо сказал Григорий.
Бабка Дарья бежала за внучкой и захлебывалась радостью.
— Вот он, колдунище-то, какой… Ну, колду-ун…

VI

Прошло больше месяца, как записались Андрей с Татьяной по-советски, при свидетелях. И, конечно, раз не в церкви, не похристиански венчаны, никак нельзя мужу и жене вместе жить — жили новобрачные, как и прежде, — порознь.
Бабка Дарья — что это за свадьба за анафемская, тьфу! — бабка все еще в наговорный веник верила, то Андрюху по спине хлестнет, то внучку:
— Цыгорцы-ходйлцы!
Но толку нет. Рассердилась бабка, изрубила со злости веник топором, в печку бросила, а сама в волость, милицейскому на колдуна жалобу нести.
— Он, леший, — сказал милицейский, — и меня здорово нажег: украли у меня барана, пошел к колдуну, а он, сволочь, меня на ложный след навел. Хотел его под арест взять, опасно все-таки: живо грыжу припустит.
Заплакала бабка, не о холсте с полтинником заплакала, — о внучке Тане.
А внучка тем временем — эх, скоро и зима пройдет! — Таня со слезами пеняла своему невенчанному мужу:
— Андрей… Что ж ты не женишься по-настоящему? Пойдем к венцу.
— Леригия мне не дозволяет, вера… Почитай-ка газеты-то…
— Живем порознь, как чужие. Ни работник ты в нашем доме, ни кто.
— Ха! — хакнул по-сердитому Андрей. — Я в согласье хоть завтра перейти жить к тебе. Хоть сей минут.
Григорий, войдя в избу, поймал ухом, крикнул:
— Я те перейду. Много таких мужьев поганых найдется…
Отлыниваешь ты, черт… Испакостил девку, да и…
— Она не девка. Она жена мне. Почитай-ка декрет.
— А подь ты с декретом-то!.. Декре-е-ет… Твое ли мужиковское дело декреты знать?.. Совесть-то есть ли у тебя аи нет?
— Дурак ты, Григорий, больше ничего.
С тем и ушел Андрей.
А Григорий стал ругать неистово: и бабку, и Татьяну, и советскую власть, и весь белый свет.
— Чего ж, тятя, разгневался? Ведь Андрей согласен жить, сам не пускаешь.
— И не пущу!.. Легко ли дело! Записались скрадом у какого-то Абрашки. Тьфу твоя свадьба чертова! Сводники проклятые… Иди к Андрюхе в избу, в гражданский брак!
— Давно бы ушла, да его старики меня не принимают.
И бабка накинулась:
— Сама виновата, вот что! Девкина честь на волоске висит, а потеряешь, так и канатом не привяжешь.
Таня упала на лавку, заплакала, завизжала как помешанная.
— Ага, родимчик! А ну-ка, бабка, кнут…

VII

Плыли весенние зори в небесах, сменяя одна другую. Дни становились длинными. С юга тянули журавли.
Татьяна никуда не выходила. Лицо ее скорбное, в пятнах, и мысли скорбные. Настасья щеголяла по весне в новых полсапожках, в желтой с разводами шали. За Настасью сватались парни и вдовцы. Отказывала.
У Андрея были крупные нелады со своим отцом: ходил пасмурный, задумчивый, к Татьяне заглядывал редко. Поругается с Григорьем и уйдет. И отец и Григорий напирали на него:
— Женись на девке по-настоящему, вокруг налоя.
— Я по декретам желаю жить, — говорил Андрей. — Раз новые права, надо уважать.
— Декрет-то твой, видать, в скрипучих полсапожках ходит…
Вот твой декрет, — хрипел Григорий, и глаза его наливались желчью. Андрей краснел.
Как-то Григорья не было дома, бабка Дарья тоже ушла — белье полоскать. Вернулась — нет внучки. Она в чистую половину: дверь на крючке.
— Открой!
Не отворяет. Забила бабку дрожь. Грохала-грохала, только стон из-за дверей. Бабка в огород, подставила к окну лестницу, влезла.
Татьяна корчилась в родах, грызла подушку и стонала.
— Ой ты, мнёшеньки! — заголосила бабка. — Она, паскуда, и дверь на крючок!.. Она, непутевая, задушить ладила ребенчишка-то… Ой, грех, грех… — И бабка поковыляла вон, руки вымыть.
А в сенцах Настасья полсапожками скрипит:
— Здравствуй, бабушка Дарья… Не забежала ль курочка моя к вам? Кого это задушить хотите? А?
— Тебя, желта шаль! Тебя, потаскуха! Не приваживай гражданских мужиков к себе. Уходи, уходи!
Вымыла бабка руки, принесла в чистую половину к изголовью Татьяны икону старинную, зажгла богову свечку четверговую, настежь ворота распахнула, чтоб было легче дите рожать — надо бы царские двери в алтаре, да некогда и опять к внучке, принимать новоявленного правнука.
В это время Андрей стоял пред Григорьем, сняв шапку, и, помигивая цыганскими глазами, говорил:
— Надумал я, дядя Григорий, папаша, нарушить декрет.
В церковь дак в церковь. В согласье я… А то мне дома голову отгрызли.
Григорий в гумне сошник к сохе прилаживал. Сурово выслушал Андрея, сказал:
— Дело.
Сели, закурили.
— Ты куда это собрался ехать?
— В лес, — сказал Андрей, — нехватка в дровах.
А меж тем младенец родился чуть жив и на другой день умер.

VIII

Хлопот, хлопот бабке Дарье. Взяла холст да полтинник серебряный, последний, пошла к попу. Отец Семен попробовал полтинник на зуб, пощупал холст, согласился. И в ночное время, крадучись, похоронили младенца на погосте.
Ночь была темная, теплая, поля дышали.
Бабка слегла, Григорий стал пить, Татьяна поправляться.
На третий день вечером Андрей встретился с Настасьей в кооперативе: вдова селедки покупала, Андрей — табак.
Защемило сердце у Андрея. А вдова чоботами скрипит, красуется, грудь так и выпирает. Андрей домой. Вдогонку Настасъин ведьмин скрип:
— Чтой-то загордился, Андрей? Когда свадьба-то?
— А тебе на что?
— Ну как же, поди пригласишь. Ну что, сынка или дочку бог дал Татьяне?
— Чего мелешь! Я не знаю… Только что из лесу приехал.
— А ты сходи… Смотри, задушат… Слышала я, грешница…
Ой, нехорошо слышала…
Андрей сопел, дико озирался и, весь похолодевший, плелся по дороге как во сне.
— Пойдем чай пить… Под селедочку, — масляно заглянула в его глаза Настасья.
Как за ведьмой, неотрывно, против воли шел за вдовой Андрей. Она что-то говорила, он не слушал, весь был там, у Татьяны: и хотелось сына, и не хотелось, а на душе тоскливо, скверно, как пред большой бедой.
И только после первых петухов, развеселившись крепким вдовьим самогоном, шел Андрей вдоль села, примурлыкивая песню.
— Стой. Надо постучать.
На стук выглянул в окно Григорий.
— Здравствуй, папаша предбудущий!.. Тесть. А где гражданская жена? Сказывают, ребенок у вас. Где ребенок?
— Нет никакого ребенка.
— В каком случае нет? — покачиваясь, запыхтел Андрюха. — Есть!.. Только посмейте задушить с бабкой, прямо в тюрьму… Зна-а-ю, брат!
Караульная тетка бросила бить в колотушку, притаилась во тьме, слушает.
— Иди, парень, проспись, — сказал Григорий и стал закрывать окно.
Андрей вцепился в раму, заорал:
— Тогда даю письменный отпор: не желаю! Вот как… в порядке дня. Раз задушили — к чертям! Венчайся сам на ней…
Когда подошел к своей избе, как огнем опахнула его вдова Настасья: в глаза, в лоб, в губы исступленно целовала его, шепча:
— Миленький… Цветик алый… Отказался… Сама слышала…
Ну, теперь по гроб мой будешь.

IX

Андрей перебрался на жительство к вдове. Татьяна погрустила недолго: не любит и не любил ее Андрей. Ну что ж. Есть и другие хорошие ребята на примете. Мало ли красноармейцев возвратилось: разговоры, обхожденье, выправка. Вот это женихи!
Быстро стала Татьяна оправляться, расцветать. Налилась Татьяна ядреным крепким телом, и глаза стали такие, что не оторвешься. Эх, девка — красота!
Цвели зеленые луга, цвела Татьяна, а по задворью, по проулочкам, чрез грязь, чрез бабий слух, чрез старушечьи слюни катилась про Татьяну сплетня: придушила девка дите свое.
И вот пришла Татьяне гибель.
Птицы гнезда вьют, соловьи всю ночь в черемухе тюрлюкают, молодежь игры, плясы, хороводы водит. Этим летом особенно усердно женихались, свадеб будет много.
И Манька, и Палашка, и две Дуньки, двадцать девок на селе — все веселы, все пляшут, от парней отбою нет. Только Татьяна не пляшет, никто не берет ее. И сидит Татьяна одна как зачумленная. А вернется домой, неутешно плачет. Третья пьяная гулянка, — как отрезало: ни один парень не взглянул.
Пришла Татьяне гибель.
Бросила Татьяна на гулянки ходить, заперлась, сидит, волосы рвет, плачет. У Григорья, на дочь глядя, руки опускались и в сердце чернела кровь. Бабка Дарья с горя умерла.
— А в вековухах сидеть я не согласна, — как-то вечером всерьез сказала Татьяна отцу, всхлипнула и вышла вон.
Отец ужинать кончал. Ему эти слова как ножом по горлу.
Зашлось у Григорья сердце, выполз из-за стола и за дочкой следом. В сенцах тьма.
— Татьяна!
Тьма жутко закачалась, и возле раздался хрип.
— Ой! — пискливым диким голосом вскричал Григорий. — Господи Сусе!! затрясся, снял дочку с петли, понес, — ноги подгибались, — положил на кровать.
И лишь пришла в себя, стукнул в окно кто-то. БороДа.
— На-ка, Григорий Митрич!.. Писулька тебе. Чрез волость… заказным.
‘От сына’, — растерянно подумал Григорий. Сын на фабрике в Питере, в больших делах. Эх, не до письма!
Только утром прочла Татьяна письмо. Брат приехать не обещает — делов выше головы, — зовет сестру в столицу:
‘Что ты в деревне киснешь? Чего тебе деревня может дать?
Раз сама пишешь, что жить тяжко, собирайся ко мне. Я тебя определю на курсы, человеком будешь’.
И загорелось вдруг у Татьяны — ехать.
— Хоть прискорбно мне, — глотая слезы, сказал отец, — а поезжай.

X

Прошло лето, сборы в Питер кончились, наступила осень.
И все по-старому: грязь, бедность, самогон. По утрам дробными ударами на токах молотили рожь. А на пе?чаном острове в ночных потемках играли журавли. Андрюха подкрался на лодке и грохнул из ружья.
И вот теперь у Андрюхи дома живет с перешибленным крылом журавль. Он не подымется больше в небо, он до самой смерти будет жить с Андрюхой на земле.
Утро. Туман. По дороге тарахтит телега.
— Прощай, родимое село!
Настасья едва оттащила смущенного Андрюху от окна.
Григорий, надвинув шапку, помахивал кнутом и весело насвистывал, но его сердце ныло. На телеге Татьяна. Она собралась искать судьбу. Милое лицо ее свежо и радостно. Просветленные глаза упорно смотрят вдаль. Но даль туманна, и над головой висит туман.
И сквозь туман падают на землю вольные крики перелетных журавлей. Летят на юг, прямо к цели.
Что им туман, когда в вышине простор и солнце.
Впервые опубликован в ‘Красном журнале для всех’, 1924, No 1. Печатается по изданию: Шишков Вячеслав. Собр. соч. в 8-ми т… т. 2. М… Художественная литература, 1961.
Шишков Вячеслав Яковлевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Чары весны, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1912
  2. Колдовской цветок, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1915
  3. Алые сугробы, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1925
  4. Море зеленое, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1916
  5. Советские Сусанины, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1942
  6. Краля, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1913
  7. Журавли, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1924
  8. Бобровая шапка, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1917
Электронная библиотека