Жорж-Занд, Цебрикова Мария Константиновна, Год: 1877 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 83 минут(ы)

ЖОРЖЪ-ЗАНДЪ.

Во Франціи надъ свжею могилой Жоржъ-Зандъ раздались два приговора корифеевъ современной французской литературы. Приговоры эти, хотя и произнесены людьми совершенно противуположныхъ взглядовъ на искуство, Тэномъ и Зола, носятъ на себ общій характеръ съуживанія мысли и паденія идеала. Тэнъ одобрительно относится къ произведеніямъ Жоржъ-Зандъ, созданнымъ тревожнымъ духомъ періода ‘бурь и возмущеній, переживъ который, она вступила на прямой широкій путь, на путь Гёте и всхъ истинно благодтельныхъ умовъ’, и отдаетъ преимущество романамъ второй половины ея творчества передъ первыми — созданіями, порожденными мученіями страстной и мощной души, жаждавшей правды и счастья человчества, когда передъ ней была сорвана завса, скрывавшая зло, и впервые-заколебалась та почва, на которой она стояла съ пробужденія сознанія. Тэнъ предпочитаетъ романы второй половины ея жизни, когда Жоржъ-Зандъ, какъ онъ говоритъ, начала примиряться съ дйствительностью. Зола тотъ просто повторяетъ избитыя нападки на женщину, желавшую играть въ творчеств роль мужчины и занявшую только его слогъ. Признавая въ ней натуру сильную, прекрасную, онъ о творчеств ея говоритъ: въ Жоржъ-Зандъ le style c’est l’homme, и не видитъ въ ней ума сильнаго и философскаго, несмотря на ‘сильную примсь мистицизма, ума, который, нося колоритъ своего времени, зорко видлъ зло и искалъ средствъ спасенія’, не видитъ страстнаго чувства, обнимавшаго человчество любовью такой широкой, которая рдко бываетъ удломъ женщинъ — чувства, наболвшаго всми недугами вка до того, что и въ ранней молодости, когда горькая чаша знанія жизни впервые коснулась устъ ея, Жоржъ-Зандъ искала смерти, потомъ впослдствіи звала ее и въ зрломъ возраст, когда разбились завтныя надежды ея и наступало царство общественнаго растлнія..

Жоржъ-Зандъ была типической представительницей вка. Говорили: ‘вкъ Жоржъ-Зандъ’, какъ говорили ‘вкъ Байрона’. Жоржъ-Зандъ создала духъ романтизма вмст съ духомъ анализа: но романтизмъ ея, вмсто того, чтобы воскрешать отжившее, какъ романтизмъ Шатобріана и Шлегелей, принялъ сильную окраску соціализма христіанства Пьера Леру и Ламеннэ. Анализъ былъ мучительной пыткой для страстной и поэтической натуры, жаждавшей истины, гармоніи и красоты жизни. Жоржъ-Зандъ уходила отъ него въ свои мечты о времени иномъ и иныхъ людяхъ. Романы ея были отголосками мечтаній и надеждъ, которыми жили лучшіе люди тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Вліяніе Жоржъ-Зандъ на русское общество, т. е. на ту горсть его, которая жила мыслью, было сильно въ сороковыхъ годахъ. Подъ вліяніемъ людей, воспитанныхъ отчасти ею, выросли и мы. Въ переписк нашихъ людей сороковыхъ годовъ можно прослдить вліяніе Жоржъ-Зандъ. Оно являлось поправкой крайнему увлеченію односторонне понятымъ гегеліанствомъ и тми выводами, къ, которымъ привелъ неполно-истолкованный афоризмъ германскаго философа: что дйствительно, то — разумно. Блинскій, въ періодъ поклоненія своего искуству для искуства, несочувственно отнесшійся къ Жоржъ-Зандъ, въ послднихъ и лучшихъ статьяхъ своихъ сказалъ: ‘Жоржъ-Зандъ, это — безспорно первая поэтическая слава современнаго міра. Каковы бы ни были начала ея, съ ними можно не соглашаться, ихъ можно не раздлять, ихъ можно находить ложными, но ея самой нельзя не уважать, какъ человка, для котораго убжденіе есть врованіе души и сердца. Оттого произведенія ея глубоко западаютъ въ душу и никогда не изглаживаются изъ ума и памяти. Оттого талантъ ея не слабетъ ни въ сил, ни въ дятельности, но крпнетъ и ростетъ. Такіе таланты замчательны еще, какъ характеры нравственные и энергическіе, которыхъ жизнь такъ же безукоризненна, какъ глубоки и свтлы ихъ созданія, трепещущія симпатіей къ человчеству и любовью къ нему’.

Жоржъ-Зандъ играла видную роль въ числ вліяній, заставившихъ Блинскаго краснть при воспоминаніи о стать ‘Бородинская Годовщина’. Теистическая философія ея, которая длаетъ произведенія ея теперь чуждыми для насъ, была въ то время откровеніемъ боле свтлаго міросозерцанія для нашего общества, толчкомъ для пробужденія коснвшей мысли. Отрицаніе сдлало бы ея романы мало доступными пониманію большинства людей мыслившихъ. Еще такъ недалеко было время, когда цвтомъ общества были масоны. Идеи братства и свободы, проповдуемыя Жоржъ-Зандомъ, могли привиться всего удобне подъ этой формой.

Цлое поколніе русскихъ женщинъ выросло на Жоржъ-Зандъ. Вліяніе ея было осмяно боле или мене остроумно нашими критиками того времени, и это понятно. Но непонятно, что Зола повторяетъ теперь эти насмшки, говоря, что романы Жоржъ-Зандъ доставляли многимъ женщинамъ удовольствіе измнять мужу въ тайн и прелюбодйствовать въ мечтахъ. До Зола Сенковскій и Булгаринъ говорили то же, и вс скандалы нашей неказистой жизни, всю женскую распущенность, созданную невжествомъ женщины и испорченностью мужчины, приписывали Жоржъ-Зандъ, какъ будто Жоржъ-Зандъ, поднявшая такъ высоко идеалъ любви, была повинна въ масс расплодившихся въ то время ‘непонятыхъ женщинъ’, которыя были способны изъ романовъ ея понять только любовныя сцены и вычитанными фразами объ идеальныхъ стремленіяхъ прикрывать вовсе не идеальныя поползновенія погулять отъ мужа, который имъ былъ подъ пару, съ любовникомъ того же разбора. Но надъ толпой такихъ жоржъ-зандистокъ стояли женщины, измученныя гнётомъ и ложью жизни, жаждавшія правды, свта, человчнаго счастья, женщины, порывы которыхъ уйти изъ каторжной семьи, душившей ихъ, были вполн законны, потому что въ нихъ глухо бродили силы для лучшаго. Каждая изъ такихъ женщинъ скажетъ, что если въ ней проснулось сознаніе, что она — человкъ, а не вещь, которою могутъ располагать по произволу, не рабыня, прикованная къ позору и лжи и обреченная цлую жизнь выносить насиліе, если въ ней проснулось пониманіе великихъ задачъ жизни, потребность пріобщиться къ нимъ и выйти изъ вковаго косннія, въ которомъ ее держали — то всмъ этимъ она обязана Жоржъ-Зандъ. Труды мыслителей были недоступны женщинамъ, за весьма немногими исключеніями. Мысль русской женщиной долго спала тяжелымъ сномъ. Вяніе европейской мысли могло дойти до нея только въ форм романа. И русская женщина въ романахъ Жоржъ-Зандъ нашла объясненіе всему, что смутно бродило въ ней, что она въ страх заглушала, какъ ересь, какъ преступленіе. Но чуть слово коснулось ея слуха, оно освтило хаосъ и указало путь изъ мрака. Ты не должна прозябать въ темнот, говорила ей Жоржъ-Зандъ, ты призвана для великой цли, ей ты должна служить, будешь ли ты любимой, счастливой подругой твоего избранника, матерью, или одинокимъ существомъ. Любовь была твоимъ міромъ, но и любовь можетъ быть крпка и свята только служеніемъ великимъ цлямъ жизни.

Несмотря на громадное значеніе, которое Жоржъ-Зандъ имла на развитіе нашего общества, смерть Жоржъ-Зандъ прошла почти незамтно у насъ: были дв, три газетныя статьи — вотъ и все.

Гд причина такой забывчивости, отличающей русское общество? Забывчивость — принадлежность юности, а мы такъ любимъ оправдываться во всемъ нашею юностью въ сравненіи съ отживающей Европой. Но еслибы нашу забывчивость можно было приписать этой причин, то было бы съ полагоря. Въ юности свжесть непочатыхъ силъ. Юность сулитъ пышный разцвтъ ихъ, юность скоро забываетъ многое, оттого что она переростаетъ многое. Есть другого рода забывчивость — слдствіе неспособности прочно удерживать впечатлнія: она — признакъ или бдности почвы, на которой ничто не можетъ пустить крпкіе корни, или старчества, когда въ человк замираетъ все, длавшее его человкомъ, и остается одна забота о вкусномъ куск да комфорт. Не эта ли забывчивость причиною нашего равнодушія къ геніальной сочинительниц? Здоровая юность не забываетъ благотворныхъ вліяній, они провожаютъ ее всю жизнь, и если юность и переростетъ ихъ отчасти, то они, и видоизмненныя другими, живутъ въ ней.

Вліяніе Жоржъ-Зандъ было сильно только надъ одною горстью общества, въ которой жила мысль. Масса его, въ лиц представителей своихъ Булгарина и Сенковскаго, осыпала пошлйшими насмшками лучшія произведенія Жоржъ-Зандъ, съ идіотскимъ и злорадостнымъ смхомъ подхватывала нелпйшія клеветы, которыми французское мщанство мстило ей за свой портретъ въ Бриколен и въ дворянин-помщик отц Андре, воплотившемъ всю скаредность, тупоуміе и бездушіе представителей ‘разсудка и золотой середины’. Геніальная женщина, съ ея мучительнымъ исканіемъ истины, съ ея жаждой правды, любви, съ ея идеалами человчества лучшихъ временъ, была не по плечу масс французскаго общества. Сказки Сю и Дюма расходились вдесятеро боле лучшихъ романовъ ея. Масса любитъ видть въ писател потшника, который развлекъ бы ее диковинными разсказами, масса любитъ спокойствіе и затыкаетъ уши отъ слова, которое будитъ назойливо сонную мысль, Горе писателю, который захочетъ быть пророкомъ и учителемъ ея, кто покажетъ ей въ зеркал неприглядныя черты, въ которыхъ жиръ и алчность вытравили человческую искру! Но двойное горе тому, кто, если и не покажетъ отраженія ея, дерзнетъ сказать ей, что измучился, глядя на эти черты, и, отворачиваясь отъ нихъ, создаетъ цлую вереницу образовъ лучшихъ людей, которыхъ должно дать будущее! Безобразіе отраженія пошлости и бездушія кажется еще возмутительне въ сравненіи съ образами полными красоты. И безобразіе мститъ, закидывая грязью писателя. И тройное горе, если писатель этотъ — женщина. Она — существо, обреченное на подчиненіе, и осмлилась сказать своимъ владыкамъ и судьямъ:— смотрите, вотъ вы что такое и вотъ вы должны чмъ быть! Какъ не признать ее за то безумной мечтательницей, хуже — паріей, которую слдуетъ заклеймить!

Жоржъ-Зандъ признана представительницей абсолютнаго идеализма въ искуств — приговоръ, который слдуетъ принять съ извстнымъ ограниченіемъ. Во многихъ романахъ ея видны первые всходы реальнаго искуства — во второстепенныхъ лицахъ, представителяхъ толпы, съ которою борются герои ея. Герои же, по собственному признанію ея, идеализованы. Она послдовала совту Бальзака, который сказалъ ей: ‘вы ищите такого человка, какимъ онъ долженъ быть, я беру его такимъ, каковъ онъ есть. Врьте, мы оба правы. Об дороги ведутъ къ одной цли. Я тоже люблю исключительныя существа, потому что самъ принадлежу къ нимъ, мн они тоже нужны, чтобы оттнить моихъ пошлыхъ героевъ, и я никогда не приношу ихъ напрасно въ жертву. Но эти пошлыя существа интересуютъ меня боле, нежели васъ. Я идеализирую ихъ въ обратномъ смысл, въ безобразіи и глупости ихъ. Я придаю уродству ихъ размры страшнаго или гротеска. Вы этого не можете сдлать и вы хорошо длаете, что не останавливаетесь на существахъ, видъ которыхъ будетъ для васъ кошмаромъ. Идеализируйте въ красивомъ и прекрасномъ: это — дло женщины’. Бальзака Зола называетъ отцомъ реализма въ искуств, но изъ этого признанія видно, что онъ, какъ и Жоржъ-Зандъ, далекъ отъ реальнаго искуства, и герои его — не живые люди, со всми колебаніями и противорчіями, съ борьбою инстинктовъ и чувствъ, которые живутъ въ человческой природ, съ плотью и кровью, надлившими ихъ всмъ, изъ чего слагается комедія человческой жизни, но квинтъ-эссенція пошлости и грязи, такъ же, какъ герои комедіи Мольера — олицетвореніе страсти или порока. Онъ не видитъ въ жизни ничего, кром комедіи, порой чудовищной и страшной, отъ которой болзненно содрагается человческое чувство, и, чтобы вызвать это содраганіе, онъ находитъ нужнымъ иногда создавать свтлые образы, чтобы мракъ казался страшне отъ свтлыхъ точекъ. Жоржъ-Зандъ поступала наоборотъ. Человческая порча является у ней только для того, чтобы еще ярче выставить свтъ ея идеальныхъ героевъ. И она не могла иначе поступить. Какъ женщина, она не могла видть иныхъ сторонъ порчи, нравственная атмосфера, окружающая женщину, всегда тсне, но и чище, въ отношеніи нкоторыхъ сторонъ жизни. Общественная порча отражается на ней непосредственно, какъ и на всхъ, кто стоитъ въ сторон отъ общественной жизни. Это должно было отражаться на творчеств. Глубокое чувство любви, которымъ отличалась Жоржъ-Зандъ, побуждало ее отворачиваться отъ мутящихъ душу картинъ грязи и разложенія. Нуженъ крпкій закалъ мужества, нужна сила ненависти, чтобы всмотрться въ нихъ настолько, насколько это необходимо, чтобы потомъ перенести ихъ на полотно. И Жоржъ-Зандъ пошла другимъ путемъ, нежели Баіьзакъ, и пришла къ той же цли, какъ и онъ — открывать обществу глаза на безобразіе дйствительности, пробуждать къ нему жажду лучшаго и силы измнить эту дйствительность. Идеализація Жоржъ-Зандъ и идеализація въ другую сторону Бальзака, и реализмъ Зола приводятъ къ одному — недовольству всмъ, что гнететъ мысль, чувство, свободу.

Во время сильнаго вліянія Жоржъ-Занда, чадолюбивые родители, трепетавшіе при мысли, что дти ихъ заразятся зловреднымъ недовольствомъ жизнью, и мужья, считавшіе необходимымъ держать женъ подъ пожизненной опекой, какъ несовершеннолтнихь, гнали Жоржъ-Зандъ, на томъ основаніи, что дти и жены, зачитавшись, создадутъ свой мечтательный міръ и будутъ рваться изъ того, въ которомъ ихъ держатъ. Въ наше время чадолюбивые родители и заботливые супруги на томъ же основаніи гонятъ писателей-реалистовъ. Увидвъ въ произведеніяхъ ея отраженіе дйствительности, и дти, и жены спрашиваютъ въ ужас: неужели жизнь везд такая? Слабые придутъ къ выводу:— если такая, то не стоитъ жить, къ тому же выводу приходили и т слабые, которыхъ свтлые образы, созданные геніальной мечтательницей, заставляли отворачиваться отъ жизни. Сильные придутъ къ выводу, что жить можно, только работая на то, чтобы эта безобразная, мутящая душу дйствительность стала человчне — выводъ, равносильный тому страстному желанію осуществить хоть часть идеаловъ Жоржъ-Занда, которымъ она вдохновляла своихъ читателей въ пору самого сильнаго вліянія своего на умы.

Этимъ опредляется значеніе идеализма Жоржъ-Занда въ развитіи общества. О томъ, насколько идеализмъ этотъ вліялъ на художественность произведеній ея и на слово, которое она говорила обществу, будетъ сказано при разбор ея романовъ. Онъ не помшалъ ей создать нсколько реальныхъ типовъ, какъ Бриколенъ изъ ‘Мельника Анжибо’, и чопорныхъ маркизъ и маркизовъ, представителей отживающаго міра. Чтобы понять вполн значеніе Жоржъ-Зандъ, нужно прослдить ея жизнь, она разсказала исторію своихъ идей и вліяній, подъ которыми он сложились и, вмст съ ними — ея оригинальная, энергическая и сильная натура.

II.

Жоржъ-Зандъ, Аврора Дюпенъ, родилась въ Париж въ 1804 году. По отцу, она происходитъ отъ Мориса Саксонскаго, по матери — отъ простыхъ буржуа. Обстоятельства жизни родителей ея такъ сложились, что Жоржъ-Зандъ первыми впечатлніями дтства и молодости училась понимать все, что есть лживаго и лицемрнаго въ прописной морали свта, и видть сколько прекрасныхъ, честныхъ силъ таится въ тхъ, кого свтъ забрасываетъ каменьями. Отецъ ея былъ офицеромъ наполеоновской арміи, онъ былъ храбрый солдатъ, пропитанный идеями республики, что не помшало ему служить Наполеону, сверхъ того, онъ былъ замчательно нжный сынъ. Мать его была рано выдана замужъ за шестидесятилтняго старика, и всю любовь свою сосредочила на сын. Эта любовь была единственною страстью ея жизни и принесла много горя и сыну, и внучк Аврор. Дюпенъ жилъ нсколько лтъ въ связи съ женщиной, которая для него разорвала съ двусмысленнымъ прошедшимъ, отказалась отъ роскоши, слдовала за нимъ въ походахъ и выносила съ мужествомъ самоотверженной любви вс лишенія и опасности. Она не требовала ничего отъ него, она не думала ни о своемъ будущемъ, ни даже о будущемъ дтей. Дюпенъ давно бы женился на ней, еслибы не страхъ огорчить мать, которая, хотя и была поклонницей Руссо и Вольтера и свободно-мыслящей женщиной для своего времени, но не хотла слышать о женитьб его на падшей женщин и упрекала его, зачмъ онъ смлъ полюбить другую женщину и дать ей соперницу. Она мечтала о прекрасной партіи для сына, о жен, выбранной ею самой и принятой съ тою благоразумной любовью, при которой она сохранила бы первое мсто въ сердц сына и полное вліяніе на него. Безхарактерный молодой человкъ ршился жениться тайно и обмануть мать. Онъ давно бы долженъ былъ это сдлать, потому что любимая имъ женщина подвергалась самымъ грубымъ оскорбленіямъ и учитель его Дешатръ разъ даже просилъ мэра и муниципалитетъ выгнать ее изъ города, куда она пріхала. Дюпенъ ршился незадолго до рожденія Авроры. Обманутая мать писала въ Парижъ мэру округа, гд былъ совершенъ гражданскій бракъ, собирала справки о поведеніи невстки и искала законныхъ поводовъ для признанія недйствительности брака. Но ихъ не было. Мэръ написалъ, ‘что невстка произвела на него впечатлніе порядочной, честной женщины’. Неизвстно, ршилась ли бы раздраженная мать начать процессъ: она была въ Париж и наводила у адвокатовъ необходимыя справки, когда сынъ прислалъ къ ней девятимсячную Аврору — ребёнокъ примирилъ семью. Бракъ былъ потомъ совершенъ по обрядамъ католической церкви. Мать Авроры имла свои оригинальныя понятія о брак. Она не считала себя женой Дюпена, несмотря на гражданскій бракъ, узаконившій дочь, и признавала только религіозный, на который не хотла согласиться безъ согласія матери мужа. Бдная женщина никакъ не могла понять, почему свекровь ея такъ долго и упорно видла въ ней интриганку, которая втерлась въ семью.

Благодаря такимъ отношеніямъ, дтство и молодость Жоржъ-Зандъ прошли посреди домашнихъ бурь. Только впечатлнія отъ первыхъ годовъ были отрадны. Маленькая Аврора жила столько же дома, сколько въ семь замужней тётки, сестры матери, и тётка, и мужъ ея были добрыми, простыми людьми, у нихъ была дочь, ровесница Авроры, сверхъ того, у Авроры была сестра Каролина отъ одной матери и другого отца, старше ея нсколькими годами — кроткое, доброе созданіе, обожавшее маленькую Аврору. Въ дтскихъ играхъ выказывалась ранняя и замчательная сила воображенія Жоржъ-Занда. Двочки были воинственно настроены и играли постоянно въ сраженія, маленькая Аврора до того увлекалась игрой, что совершенно забывала, гд она. Она не могла переходить такъ быстро отъ игры къ дйствительности, какъ другія дти. Мечты имли для нея всю осязательность и яркость дйствительности, и ей стоило большого труда убдиться, что она въ уютной комнат съ матерью, а не верхомъ на кон мчится по полямъ и буеракамъ.

Во время испанской войны, мать ея, беременная, отправилась съ нею, несмотря на вс опасности, къ мужу въ Мадридъ, и тамъ, въ угоду Мюрата, нетерпвшаго маленькихъ двочекъ, Аврору сдлали мальчикомъ. По окончаніи испанской войны, Дюпенъ перехалъ жить въ Ноганъ, имніе матери, и вскор убился, упавъ съ лошади. Маленькая Аврора осталась жить у бабушки. Мать ухала въ Парижъ, она не могла бросить старшую дочь, которая училась въ пансіон, и для Авроры началась жизнь семейныхъ бурь во имя любви. Бабушка ревновала ее къ матери. Она, въ минуты раздраженія, видла въ невстк вс пороки и хотла отдалить дочь отъ матери. Поклонница Руссо и Вольтера, подъ старость подпала вліянію кружка старыхъ маркизъ, заразилась ихъ чопорностью и предразсудками, до того, что стала находить нецломудренными ласки матери и дочери и вывела исторію изъ того, что дочь иногда спала съ матерью, Потомъ начались преслдованія за дружбу Авроры съ Каролиной, незаконною дочерью матери. Бдная двочка была безжалостно выгнана, когда она прибжала навстить сестру. Эти преслдованія раздули привязанность Авроры къ матери и сестр въ страстное чувство.

Жизнь у бабушки заронила въ умъ Авроры первыя понятія о несправедливости неравенства между людьми. Аврора подружилась съ крестьянскими дтьми и съ маленькой Урсулой, племянницей горничной бабушки. Бабушка находила все это неприличнымъ. Двочку преслдовали моралью о приличныхъ манерахъ, требовали, чтобы она береглась отъ загара, носила перчатки, не каталась по земл и не лазила по деревьямъ. Приживалки и прислуга, которыя все боле и боле овладвали умомъ бабушки, наушничали и шпіонничали, твердили Аврор, что бабушка — ея благодтельница, что у матери она будетъ нищей, а у бабушки получитъ воспитаніе, которое необходимо для барышни хорошаго круга. Это заставило Аврору возненавидть и барство, и приличія, и грацію, которымъ ее поучали. Она говорила не разъ: ‘Я бы лучше хотла быть быкомъ или осломъ: тогда меня оставили бы ходить, какъ я хочу, сть траву, какъ вздумается, а изъ меня хотятъ сдлать ученую собачку, учатъ ходить на заднихъ лапкахъ и подавать лапку’. Она съ восторгомъ схватилась за фантазію матери жить трудомъ, устроивъ модный магазинъ, и мечтала, какъ она убжитъ къ ней отъ бабушки, когда магазинъ будетъ устроенъ. Мать скоро отказалась отъ фантазіи. Аврора упорно держалась за нее, и на слова матери, что она упрекнетъ ее когда-нибудь за то, что лишилась наслдства, хорошаго воспитанія и блестящей партіи, отвчала: ‘Прекрасное воспитаніе! Изъ меня хотятъ сдлать деревянную куклу! Прекрасное замужество — съ какимъ-нибудь господиномъ, который будетъ стыдиться моей матери, выгонитъ ее изъ своего дома и заставитъ меня быть дурной дочерью! Я буду любить бабушку и готова играть съ нею въ лото по вечерамъ, но жить всегда съ нею не могу. Мн не нужны ни ея деньги, ни замокъ. Пусть отдастъ все другимъ’. Бабушка узнала объ этомъ и двнадцатилтней двочк разсказала грубо, безпощадно исторію жизни ея матери и назвала ее ‘падшей’. Это было сдлано съ похвальнымъ намреніемъ предостеречь ребенка отъ порчи. Аврора пережила страшный нравственный кризисъ. Святая привязанность, которой она жила, была отравлена. ‘Я не жила, говоритъ она:— я была равнодушна ко всему. Я не знала, люблю ли я, или ненавижу кого бы то ни было, я не чувствовала энтузіазма ни къ кому, я не чувствовала негодованія противъ кого бы то ни было. У меня, казалось, внутри было выжжено, была мучительная пустота вмсто сердца. Я могла сознавать только какое-то презрніе ко всему міру и горькое отвращеніе къ жизни. Я не любила боле и себя. Если мать моя была презрнна и ненавистна, то и я, плодъ ея, была тоже презрнна и ненавистна. Я не знаю, что помшало мн сдлаться злой изъ одного чувства мизантропіи, съ этой минуты. Мн сдлали страшное зло, которое могло изсушить во мн вс источники нравственной жизни: вру, любовь и надежду’.

Къ счастью, здоровая натура вышла побдительницей изъ этого кризиса, который могъ бы погубить всякую другую двочку этихъ лтъ. Высоконравственные люди не вдали, что творили. Слова бабушки заставили Аврору еще сильне привязаться къ бдной, поруганной матери, о позор которой она имла смутное понятіе, но въ то же время заставили ее убдиться въ невозможности жить съ матерью. Аврора вообразила, что мать находится подъ несправедливымъ и незаконнымъ вліяніемъ какого-то неизвстнаго лица. Такъ долго лелянныя дорогія мечты были разбиты. Она ite стала стыдиться своей матери, какъ ожидала нравственная бабушка, но не могла думать жить съ нею, и жизнь потеряла для двочки смыслъ. ‘Для того, чтобы жить, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ запискахъ:— мн всегда нужна была принятая ршимость жить для кого-нибудь или во имя чего-нибудь, для людей или для идеи. Эта потребность сложилась въ дтств оттого, что мшали моей привязанности къ матери’. Вмсто жизни съ любимой матерью, которая хоть иногда и била ее, но за то умла понимать вс дтскіе порывы, сочувствовать всмъ ея мыслямъ и радостямъ жизни въ кругу ея непритязательной, веселой и дружной родни, двочку ждала чинная жизнь съ старухой, къ которой она была тоже искренно привязана, но которая леденила ее и своими лтами, и своею чопорностью. Двочка начала всматриваться въ ожидавшую ея жизнь, и то, что она увидла впереди, не манило ея. Она говорила себ: ‘Все сводится на то, чтобы сдлаться прекрасной барышней, очень нарядной, очень чопорной, очень ученой, брянчащей на фортепіано передъ людьми, которые хвалятъ ее, не слушая и не понимая, равнодушной ко всмъ, любящей только блистать въ свт, стремящейся только къ блестящему замужеству и продающей свою свободу и свою личность за карету, гербъ, тряпки и нсколько экю’. Она стала мечтать о далекихъ путешествіяхъ, тамъ люди гибнутъ, все равно, а покамстъ поршила жить, не думая ни о чемъ, потому что ничто не привлекало ее въ окружавшей ее жизни. Но ядъ все еще былъ въ ран, и двочкой часто овладвала такая мучительная тоска, что она бжала къ товарищамъ своимъ, крестьянскимъ дтямъ, за дружбу съ которыми ей такъ доставалось, и старалась оглушить себя шумнымъ весельемъ. Бабушк пришлось, наконецъ, допустить игры въ пол и въ лсу, потому что того требовало здоровье двочки.

Аврора не могла понять, почему находили неприличнымъ ея братскія отношенія къ дтямъ крестьянъ, почему запретили Урсул, дочери крестьянъ и ея любимой подруг дтства, говоритъ ей: ты. Когда Аврора на полевыхъ работахъ щедро одляла колосьями бдныхъ работницъ, она не понимала^, почему Дешатръ, воспитатель ея отца, управлявшій имніемъ, принимался ворчать. На его упрёки она отвчала исторіей Вооза и Руеи. Дешатръ за то поучалъ ее о важности собственности и своими поученіями добился того, что двочка въ двнадцать лтъ стала послдовательницей коммунизма собственнаго изобртенія, самаго слпаго и яраго. ‘Я прошу прощенія у общества, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ ‘Исторіи своей жизни’:— убжденіе, что равенство состояній есть законъ Бога и что все, что богатство даетъ одному, украдено у другихъ, вошло мн въ голову въ двнадцать лтъ и вышло только для того, чтобы видоизмниться, сообразуясь съ требованіями нравственными и существующими фактами’. Дешатръ указывалъ ей на расходы, требуемые положеніемъ въ свт, она указывала на тщету ихъ и составила себ идеалъ жизни стоика. Благодаря Дешатру, Аврора рано узнала некрасивыя стороны собственности. Старый педагогъ, изъ преданности къ семь Дюпенъ, дрожалъ надъ каждымъ грошемъ и заводилъ нескончаемыя кляузы противъ бдняковъ, которые подбирали сухія втви въ рощ или чьи коровы и козы заходили въ поля. Аврора выпрашивала у бабушки деньги, чтобы возвратить штрафы, которые Дешатръ заставлялъ уплачивать сосднихъ крестьянъ. Но при этомъ она поневол играла роль благодтельницы, отъ которой ее коробило. Въ дтской душ жилъ идеалъ равенства и братства. Благодарность товарищей дтства и родителей ихъ за благодяніе казалась ей обидной, она говорила, что поступала по справедливости, а родители хотли при ней бить ея товарищей, чтобы научить ихъ впередъ лучше стеречь стада. Ребятишки очень часто бросали своихъ овецъ и козъ для игръ, первой затйщицей которыхъ была маленькая Аврора, а Во мн съ каждымъ днемъ пробуждались инстинкты поэзіи и нжности, говоритъ Жоржъ-Зандъ:— и я проклинала судьбу, которая сдлала изъ меня владтельницу замка.’ ‘Не спрашивайте меня, говоритъ она дале:— почему, когда я могла бы чваниться извстнымъ аристократизмомъ происхожденія и цнить вс наслажденія извстнаго благосостоянія, я всегда отдавала свою заботливость и симпатію, свою задушевную привязанность угнетеннымъ. Эта наклонность сложилась во мн гораздо прежде, чмъ изученіе истины и приговоръ совсти сдлали ее моимъ долгомъ’.

Образованіе Жоржъ-Занда шло нелпымъ, но несовсмъ обыкновеннымъ путемъ для того времени. Дешатръ, учитель отца ея, человкъ образованный, но педантъ, училъ ее по-латыни и даже по-гречески, сверхъ того, онъ училъ ее французской версификаціи и ариметик. Уроки эти были немилосердно скучны и надодали до тошноты учениц. Для разнообразія, Дешатръ училъ ее ботаник, причемъ считалось неприличнымъ говорить о пол растеній, и ученье сводилось на задалбливанье произвольной латинской номенклатуры. Бабушка учила ее французскому языку, заставляла длать выписки, но старуха хирла день ото дня, и уроки шли плохо, маленькая Аврора выучилась правильно писать не по грамматик, а инстинктивно запоминая формы языка изъ прочитанныхъ книгъ. Сухая, безсмысленная долбня надодала двочк: она инстинктивно понимала безплодность ея. Исторія, географія и литература увлекли ее, но и эти уроки велись безъ всякой системы. Въ исторіи не давали общей идеи развитія человчества, не указывали на преемственность общественныхъ формъ и создававшихъ ихъ идей, а просто учили одновременно исторіи разныхъ народовъ, безъ всякой общей связи, исторіи эти противорчили одна другой. Древняя исторія и исторія еврейскаго народа были полны миовъ, которые увлекали воображеніе двочки. Въ воспитаніи не было ни стройной системы, ни идеи. Умъ двочки работалъ самостоятельно надъ тмъ, что нравилось. Отсутствіе идеи въ преподаваніи исторіи, которое было только повствованіемъ о фактахъ, оставляло неудовтворенною потребность анализа, которая начинала пробуждаться. Некому было дать отвта на вопросы, шевелившіеся въ ея голов, указать ей, какъ понимать и историческихъ героевъ, и факты, и она исторію полюбила за литературную сторону. Она увлекалась историческими героями, украшала ихъ въ своихъ выпискахъ, старалась объяснить характеры ихъ даже тамъ, гд авторъ не давалъ достаточно указаній.

Воображеніе работало неустанно. Еще трехлтнимъ ребёнкомъ Жоржъ-Зандъ разсказывала безконечныя исторіи своей кукл, сочиняла въ голов фантастическія картины въ дйствіи изъ нарисованныхъ на обояхъ нимфъ. Эта способность доводила ее до галлюцинацій. Позже, подъ вліяніемъ миовъ исторіи, поэзіи и потребности найти высшее начало жизни, она создала генія или духа, котораго прозвала Корамбе и которому поклонялась въ тёмномъ уголк рощи, гд устроила ему алтарь и приносили въ жертву гирлянды цвтовъ. Гёте разсказываетъ тоже о подобной фантазіи дтства. Этотъ Корамбе былъ созданъ отчасти миологіей, отчасти христіанской поэзіей. Гомеръ и Тассо дали матеріалъ. Всего боле Корамбе былъ созданъ потребностью сердца найти примиреніе. Корамбе спасалъ всхъ угнетенныхъ, и на его алтар Аврора выпускала на свободу птицъ и бабочекъ. Корамбе былъ благодтелемъ человчества. По вол его, исчезала вражда, неравенство, несчастіе и люди превращались въ любящихъ братьевъ, блаженствующихъ на лон прекрасной природы. И когда мучительная тоска овладвала двочкой, когда старческая, чинная привязанность бабушки леденила порывы ея пылкой натуры, она шла въ свою рощу поклоняться Корамбе и заставлять въ своихъ мечтахъ благодтельнаго генія создавать для нея новый міръ.

Корамбе долженъ былъ давать отвты на вопросы неумолимой дтской логики, на которые взрослые находятъ такое практическое и удобное ршеніе. Въ 1814 г. Французское высшее общество съ позорнымъ раболпствомъ встрчало союзниковъ. У Авроры былъ свой идеалъ Франціи. ‘У меня голова, казалось, разбивалась отъ политики старыхъ графинь, пишетъ она.— Я каждый день слышала похвалы измн и неблагодарности’. Черезъ Ноганъ проходили голодныя, оборванныя войска и толпы плнныхъ. Жоржъ-Зандъ съ братомъ Ипполитомъ, незаконнымъ сыномъ отца отъ другой связи, раздавали хлбъ и водку несчастнымъ и длали свои наблюденія. Они замтили, что, чмъ выше чины, тмъ боле они примирялись съ господствомъ чужеземцевъ, генералы съ радостью измняли Наполеону и привтствовали союзниковъ, полковники и капитаны подчинялись молча, младшіе офицеры съ ропотомъ, а солдаты и народъ громко негодовали. Корамбе не далъ положительнаго отвта на это, кром общанія общаго блаженства, но отвтъ далъ тринадцатилтній мальчикъ, который одинъ при маленькой Аврор спорилъ съ цлымъ кружкомъ ‘старыхъ графинь и ихъ кліентовъ’. ‘Если мы не хотимъ императора, сказалъ онъ:— то мы сами должны прогнать его, а не должны позволять врагамъ предписывать намъ законъ. Это — позоръ’. ‘Вс смялись надъ ребёнкомъ, говоритъ Жоржъ-Зандъ:— кром меня, мое сердце забилось внезапнымъ волненіемъ, когда передо мною такъ ясно высказали мысль о позор Франціи’.

Эти подробности показываютъ, какъ умла натура Жоржъ-Зандъ выбирать все здоровое изъ того, что ей давала жизнь, гд такъ мало было здоровыхъ элементовъ. Страстная любовь Авроры къ матери заставила бабушку отдать двочку въ монастырь, не заботясь о томъ, какое противорчіе католическій монастырь внесетъ въ душевный строй ребенка. Въ монастыр Жоржъ-Зандъ сначала попала въ разрядъ дьяволовъ, т. е. ученицъ, отличавшихся проказами очень невиннаго и буйнаго свойства, потомъ отдалась вліянію католицизма, и поклоненіе Корамбе было смнено несравненно мене здоровыми мистическими экстазами и терзаніями совсти за охлажденіе религіознаго рвенія, когда эти экстазы, естественно, ослабвали. Она думала поступить въ монастырь, но, къ счастью, монахини-англичанки смотрли здраво на эти юношескія увлеченія и не поддерживали этихъ плановъ. Мрачный мистицизмъ повліялъ на ея здоровье, умный духовникъ, въ которомъ Жоржъ-Зандъ замтила гораздо позже противорчія, удержалъ ее въ боле благоразумныхъ границахъ. За то бабушка, которая мене пугалась мрачнаго мистицизма, разсуждая основательно, что онъ не уживется съ молодостью, испугалась, видя, что внучка поздоровла, повеселла и все-таки, думаетъ о монастыр, и поспшила взять ее домой.

Въ уединеніи Ногана Жоржъ-Зандъ принялась читать. Шатобріанъ и Лейбницъ сильно вліяли на нее. Она пережила мучительный нравственный кризисъ. Подражаніе Христу Жерсона, поучавшаго нищет жизни, подготовило ее къ поэзіи разочарованія, хотя она и отложила чтеніе Ренэ. Она не могла согласить приверженность Шатобріана къ Бурбонамъ съ религіей Христа. Идеи ‘старыхъ графинь противорчили ея христіанскому радикализму’. ‘Къ чему тогда великіе принципы? спрашивала она себя:— если они должны быть заглушены духомъ умренности? Все истинное и справедливое должно соблюдаться и примняться, не стсняясь никакими границами’. Лейбницъ далъ ея уму толчокъ въ сторону отъ католицизма, ссора съ духовникомъ, который изъ пошлаго любопытства сталъ длать ей щекотливые вопросы, подйствовала сильне Лейбница. Дешатръ, продолжавшій руководить ею, заставлялъ ее читать метафизиковъ, но она не нашла въ нихъ исхода. Руссо, при такомъ настроеніи ея ума, былъ для нея откровеніемъ. Она оставила метафизиковъ, и поэтъ — моралистъ и революціонеръ — отвчалъ ея потребности братства людей, ея жажд правды и общаго блага.

Эти стремленія тмъ сильне разгарались въ ней, чмъ боле ей приходилось видть несправедливость общества къ другимъ. Вскор ей пришлось испытать несправедливость эту и на самой себ. Она не находила удовольствія въ обществ сосдняго городка и тмъ вооружила противъ себя всхъ дамъ. Она смло здила верхомъ, занималась анатоміей съ однимъ молодымъ человкомъ, котораго въ запискахъ своихъ называетъ Клодіусъ и съ которымъ подружилась и вела дружескую переписку о философіи матеріалистической и теистической, когда онъ ухалъ въ Парижъ. Она для прогулокъ и верховой зды сдлала себ мужское платье, потому что это обходилось дешевле, а финансы бабушки были очень плохи. Все это было преступленіе для провинціальнаго общества городка Шатра, гд дамы здили верхомъ только позади лакеевъ, гд изученіе костей мертвецовъ считалось поруганіемъ таинства смерти, а товарищескія отношенія къ товарищамъ дтства — признакомъ безстыдства и разврата. Провинціальные нравы требовали, чтобы молодая двушка говорила съ молодыми людьми, опуская глаза и красня. О Жоржъ-Зандъ стали ходить самыя нелпыя сплетни, которыя позже, когда она стала знаменитостью, печать подхватила и распространила даже до предловъ русской печати сороковыхъ годовъ, изданія Булгарина и Сенковскаго. Разсказывали, что она занималась тайными науками, была въ сношеніяхъ съ нечистой силой. Клодіусъ, его братья и даже маленькій Андре, крестьянскій мальчикъ, ея конюхъ, были ея любовниками. Она уносила причастіе изъ церкви и длала изъ него цль для пистолетныхъ выстрловъ, чтобы вызывать дьявола. Даже леченье крестьянъ вмст съ Дешатромъ, который хорошо зналъ медицину, было обращено противъ нея. Она любила видть текущую кровь, сломанные члены. Озлобленіе общества дошло до того, что на сельскомъ праздник мстные кавалеры захотли устроить молодой двушк скандалъ. Поводомъ къ нему послужили хорошія отношенія ея къ одной женщин, честной и порядочной, которую общество почему-то признало паріей. Друзья предупреждали Аврору, что она вызоветъ бурю противъ себя, раздражая общественное мнніе хорошими отношеніями къ паріи. Молодая двушка не хотла покориться, но скандалъ неудался, потому что нашлось нсколько честной молодежи изъ ремесленниковъ Шатра, которые весь вечеръ окружали молодую двушку, не понимавшую, что значило такое вниманіе совершенно незнакомыхъ ей людей. Узнавъ обо всемъ, она смялась надъ сплетнями и грозившимъ ей скандаломъ. Все это было такъ мелко въ сравненіи съ тмъ, что мучило ее.

Она жила въ несродной ей сред. Непосильное напряженіе мозга изнуряло ее. Чувство было возмущено. ‘Въ семнадцать лтъ, пишетъ она: — я добровольно удалялась отъ человчества. Законы собственности, наслдства, смертной казни, войны, преимущества состоянія и воспитанія, предразсудки сословій и нравственной нетерпимости, пустая праздность свтскихъ людей, огрубніе, до котораго доводили матеріальные интересы, все, что носитъ слды учрежденій или обычаевъ язычества въ обществ, которое зоветъ себя христіанскимъ, возмущало меня такъ глубоко, что я, въ душ своей, протестовала противъ дла вковъ. Я не имла тогда идеи о прогресс, которой мое тогдашнее чтеніе не могло мн дать. Я не видла выхода изъ моихъ мученій, и мн не могла придти на умъ мысль работать въ своей темной и ограниченной сред на то, чтобы ускорить обты будущаго’. Мысль о самоубійств стала преслдовать ее. Когда она шла по берегу рки, то чувствовала, какъ вода притягивала ее роковой силой, и ей нужно было сдлать надъ собой страшное усиліе, чтобы не броситься въ воду. Разъ манія самоубійства едва не осилила ея. Перезжая верхомъ черезъ рку по узкому броду, она повернула лошадь въ сторону, гд была глубокая яма, и едва спаслась, благодаря Дешатру. Манія не скоро прошла, пистолеты, которыми братъ выучилъ ее стрлять, и опіумъ, который она давала принимать больной бабушк, были страшнымъ искушеніемъ. Манія самоубійства прошла наконецъ, благодаря физическому леченію Дешатра, который запретилъ сидть ночи у больной бабушки. Онъ прописалъ ей нравственное чтеніе классиковъ въ перевод, и свтлое міросозерцаніе Плутарха, Тита-Ливія, Цицерона и Горація внесли поправку въ экзальтацію мистицизма.

Бабушка умерла, оставивъ завщаніе съ однимъ незаконнымъ пунктомъ, которымъ лишала мать Авроры всхъ правъ на опеку надъ дочерью. Это отравило отношенія матери и дочери. Аврор пришлось много терпть отъ характера матери, которая, отъ горя по смерти мужа и вынесенныхъ со стороны родни его оскорбленій, становилась все раздражительне и подозрительне. Несмотря на это, Жоржъ-Зандъ для матери разорвала связи съ роднею отца, въ числ которой у ней было нсколько друзей, нжно-любимыхъ ею. Бабушка передъ смертью взяла съ родныхъ общаніе ввести Жоржъ-Зандъ въ кругъ аристократіи. Родня могла допустить дочь Дюпена, но не жену. Упорство Жоржъ-Зандъ жить съ матерью повело къ предположеніямъ очень грязнаго свойства, тмъ боле, что шатрскія сплетни давали имъ пищу. ‘Всхъ, кто рветъ цпи свта, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ запискахъ:— представляютъ извращенными умами или, по крайней мр, настолько гордыми и возмутительными, что они нарушаютъ существующій порядокъ и царствующій обычай ради удовольствія длать зло. Я, однако — мелкій примръ, посреди боле серьёзныхъ и боле доказательныхъ, несправедливости и непослдовательности того кружка, боле или мене аристократическаго, который скромно называетъ себя міромъ’ (Monde — буквально: міръ). Родня требовала отъ Жоржъ-Зандъ не только разрыва съ матерью, но и измны убжденіямъ. ‘Чтобы уступить ей, я должна была имть дурное сердце, лживую совсть и вру въ неравенство людей’, говоритъ Жоржъ-Зандъ. Вскор жизнь у матери стала ей невыносимой. Мать, изъ ненависти къ бабушк, собирала вс шатрскія сплетни, чтобы доказать, какъ было нелпо воспитаніе, сдлавшее изъ дочери ‘esprit fort и philosopliailleuse’. Она была неспособна понимать дочь и во всемъ непонятномъ видла грязь. Замужество было единственнымъ исходомъ, и Аврора Дюпенъ, восемнадцати лтъ, вышла за Казимира Дюдевана.

Жоржъ-Зандъ, въ исторіи жизни своей, говоритъ вскользь и очень сдержанно о своемъ замужеств. Разрывъ ея съ мужемъ подалъ поводъ къ скандальному процессу, насколько можно судить изъ отзывовъ объ этомъ дл, вина была не на ея сторон. Мужъ былъ очень дюжинный человкъ, который захотлъ остепениться и жениться. Аврора вышла за него безъ любви, по чувству дружеской привязанности, которую раздула въ ней мать своими несправедливыми нападками на жениха. Въ восемнадцать лтъ, Жоржъ-Зандъ, о нравахъ которой распускали такія чудовищныя сплетни, не знала любви, мечты о Корамбе въ тринадцать лтъ и мечты объ идеал жизни братства и счастія, доводившія ее до самоубійства въ семнадцать — застраховывали отъ увлеченій аристократическою и буржуазною молодежью, которую она видла. Аврора Дюдеванъ познакомилась съ мужемъ въ семь друзей, наслаждавшихся посл десяти лтъ брака рдкимъ счастіемъ. Спокойная привязанность показалась ей раемъ: она была такъ измучена бурными сценами съ матерью. Первое время Жоржъ-Зандъ была счастлива, у ней родился сынъ, котораго она страстно полюбила, потомъ — дочь. Въ угоду мужа, она занялась хозяйствомъ. ‘Я не скучала имъ!! говоритъ она:— я не изъ тхъ великихъ умовъ, которые не могутъ снизойти до земли изъ облаковъ. Часто, измученная своими собственными волненіями, я говорила, какъ говорилъ Панургъ на бурномъ мор: ‘счастливъ тотъ, кто садитъ капусту! Одна нога его стоитъ на земл, а другая недалеко отъ нея, на разстояніи лопаты’.

Еслибы ей дйствительно пришлось ‘садить капусту’, она была бы довольна ролью хозяйки, но она очутилась въ положеніи хозяйки, которая должна пошевеливать рабочихъ и сколачивать гроши ихъ трудовымъ потомъ. И прежде она не могла примириться съ ролью такой хозяйки, несмотря на поученія Дешатра. И чувства, смутно бродившія въ ней и ненашедшія еще слова идеи справедливости, не позволили ей быть хозяйкой по сердцу мужа, въ результат оказался въ конц года крупный дефицитъ. Мужъ взялся управлять имніемъ, и Жоржъ-Зандъ отказалась отъ полторы тысячи франковъ, которые контрактомъ были ассигнованы ей на ея расходы. У ней не было никакихъ особенныхъ потребностей, свойственныхъ другимъ женщинамъ: за то ее томила другая жажда дятельности. Она страдала, видя себя совершенно безполезной. Она принялась лечить крестьянъ. Дешатръ далъ ей понятіе о медицин, изъ экономіи, она сама сдлалась аптекаремъ и готовила настои и лекарства. Но всего этого было мало. Жизнь въ несродной сред томила ее безсознательно. Она не чувствовала себя рабой мужа, но рабой обстоятельствъ, оттого что у нея не было своего гроша, которымъ бы она могла располагать. По французскимъ законамъ, мужъ былъ полнымъ хозяиномъ ея имнія. Вс доходы шли на жизнь, мужъ не получилъ посл отца состоянія, на которое разсчитывалъ. Молодая женщина часто обдумывала планы добыть свою копейку. ‘Въ нашемъ искуственномъ обществ, говоритъ Жоржъ-Зандъ:— полный недостатокъ денегъ длаетъ намъ жизнь невозможною, она — или страшная нищета, или — полнйшее безсиліе’. Вскор она еще болзненне почувствовала необходимость своей копейки. Разность натуръ отдалила ее отъ мужа. Въ дом завелись лица, которыя ссорили ихъ. Братъ ея, Ипполитъ, перехалъ съ женою жить въ Поганъ и пьянствовалъ. Дти подростали. Нужно было удалить ихъ отъ вчныхъ сценъ. Молодая женщина предвидла, что мужъ не станетъ ее удерживать, если она не потребуетъ денегъ, она искала средства заработка. Она пыталась переводить, но переводила добросовстно, и потому работа шла медленно, да и сбытъ былъ затруднителенъ. Она пыталась заняться рисованіемъ, снимать портреты карандашемъ и акварелью, но работа ея была плоха. Шитье принесло бы десять су въ день. Мысль открыть модный магазинъ приходила ей на умъ, но на это нужны деньги. Она четыре года работала то надъ тмъ, то надъ другимъ и не сдлала ничего. Наконецъ, она придумала разрисовывать деревянныя табакерки, сигарочницы и т. п. Одинъ магазинъ сдлалъ ей заказъ на разныя работы, но, пока она искала способовъ, какъ лучше разрисовывать разные сорты дерева, мода на эти вещи прошла. Жоржъ-Зандъ испытала всю горечь безпомощности женщины. Наконецъ, она ршилась хать на два-три мсяца въ Парижъ и жить на полторы тысячи франковъ, которые были ассигнованы ей контрактомъ. Она взяла съ собою дочь и зажила въ двухъ комнаткахъ пятаго этажа въ дешевой части Парижа. Прислуги не было. Пришлось наводить экономію и на свчи, и Жоржъ-Зандъ ходила читать въ библіотеку Мазарини, оставляя дочь въ семейств друзей. Изъ экономіи же, она надла мужское платье, хотя Золй и приписываетъ это желанію обезъянничать во всемъ мужчинамъ. Мать ея и тетка, которыя были чужды всякихъ идей эманципаціи, тоже носили мужское платье, когда нужда стучалась въ двери, и это на половину сокращало расходы на одежду. Жоржъ-Зандъ была въ восторг, надвъ сапоги: она привыкла къ далекимъ прогулкамъ въ деревн и въ дтств носила деревенскую обувь. Тонкія ботинки не выдерживали ея походовъ по Парижу во всякую погоду. Она ходила въ театръ, въ кафэ, въ мансарды, въ мастерскія, въ клубы, которые устраивалисьвъ то время. Она знала общество богемы, веселой, безпечной, которая шутя несется по теченію жизни, съ удалымъ припвомъ гибнетъ отъ нищеты и часто несетъ міру великія идеи, въ лиц немногихъ изъ своихъ представителей. Жоржъ-Зандъ жила и въ томъ сло общества, который составляетъ середину между ремесленникомъ и художникомъ. Высоко-нравственныя души изъ круга, отъ котораго она отреклась, приписывали это нечистому любопытству заглянуть во вс омуты порока. ‘Он подло солгали, говоритъ Жоржъ-Зандъ.— Тотъ, кто самъ — поэтъ, знаетъ, что поэтъ не станетъ добровольно грязнить свою мысль, свое существо, даже свой взглядъ, а тмъ боле, когда онъ — вдвойн поэтъ, будучи женщиною’.

Жоржъ-Зандъ сама не сознавала вполн безпокойной силы, которая заставляла ее носитіся по Парижу, заглядывать во вс слои жизни. То былъ инстинктъ художника, ей нужно было видть жизнь и людей. Это была безсознательная подготовка, изъ которой она вышла художникомъ-идеалистомъ. Она безъ всякаго предвзятаго плана изучала только одну сторону жизни, поэзію чувства и страсти, стремленіе къ идеалу. Жизнь въ Париж дала ей то уединеніе, которое было нужно для внутренней работы, предшествовавшей творчеству. Она могла, потерянная въ толп, исходить весь Парижъ, создавая въ голов романы, и никому не было до нея дла. Это было подготовкой къ творчеству. Тамъ она нашла кружокъ земляковъ, которые помогли ай. Она сошлась тогда съ Жюлемъ Сандб и написала съ нимъ вмст ‘Розу и Бланку’ — незначительный романъ. Романистъ Делатушъ далъ ей рекомендацію къ Кератри, писателю изъ отживавшей школы романтиковъ. Кератри преподалъ ей совтъ производить дтей вмсто романовъ. Делатушъ купилъ газету ‘Фигаро’ и предложилъ работы на пятьдесятъ франковъ въ мсяцъ. Но журнальная работа была несродна темпераменту артиста. Делатушу пришлось насильно присаживать Жоржъ-Зандъ за работу и давать ей сюжетъ. Она писала страницъ десять и бросала ихъ въ каминъ: въ нихъ не было ни слова о томъ, о чемъ нужно было писать. Она не зарабатывала такъ и двнадцати франковъ.

Ее томила въ это время неспособность передать все, что зрло въ ней. Ея стремленіямъ не доставало опредленной формы, которую даетъ стройное міросозерцаніе. Въ ней бродили еще остатки католицизма, которые позже, подъ вліяніемъ Пьера Леру и Ламеннэ, переродились въ соціализмъ съ оттнкомъ мистицизма. Одно въ ней было опредленно — горькое сознаніе зависимости женщины и цлей брака и возмущеніе противъ предразсудковъ свта. Это создало ‘Индіану’, которую она писала въ Ноган. Романъ имлъ успхъ. Жюль Сандо, которому тоже приписывали ‘Индіану’, не захотлъ пользоваться незаслуженной извстностью и, Жоржъ-Зандъ выступила подъ тмъ псевдонимомъ, которымъ вскор завоевала себ европейскую славу. Посл ‘Индіаны’ появилась ‘Валентина’. Бюлозъ, купившій ‘Revue des Deux Mondes’, просилъ сотрудничества Жоржъ-Занда. Для нея открылась самостоятельность. Три тысячи франковъ, полученные за четыре тома ‘Индіаны’ и ‘Валентины’, были богатствомъ. Цль была достигнута. Жоржъ-Зандъ зажила жизнію художника. ‘Я этого хотла, говоритъ она:— не только для того, чтобы выйти изъ матеріальныхъ цпей, въ которыхъ держитъ насъ собственность, крупная или мелкая, запирая насъ въ кругъ отвратительныхъ мелкихъ заботъ, чтобы уйти отъ контроля общественнаго мннія въ томъ, что въ немъ есть узкаго, тупого, эгоистичнаго, подлаго и провинціальнаго, чтобы жить вн предразсудковъ свта въ томъ, что въ нихъ есть лживаго, отжившаго, надменнаго, жестокого, безбожнаго и безсмысленнаго, но еще боле всего потому, что хотла примириться сама съ собой. Я не могла сносить себя самое, когда я жила, праздная и безполезная, давя своею тяжестью, какъ хозяйка, плечи работниковъ. Еслибы я могла копать землю, то я съ радостью стала бы работать съ ними, чтобы не слышать тхъ словъ, которыя въ дтств ворчали кругомъ меня, какъ только Дешатръ уходилъ: ‘Онъ хочетъ, чтобъ мы работали усердне, ему хорошо: у него брюхо набито и руки сложены за спиной’.

Извстность и карьера писателя не имли для нея ничего привлекательнаго, потребность художника творить вложила ей перо въ руки. Она была отъ природы дика, общество незнакомыхъ людей было ей въ тягость. Какъ натура созерцательная, она часто погружалась въ себя, и ей было привольно только въ кругу близкихъ людей, среди которыхъ она могла то отдаваться своимъ мечтаніямъ, то принимать участіе въ разговор и которые не взыскивалъ бы съ нея за разсянность и невнимательность. Въ Ноган вс знали ее, въ Париж она потерялась ‘въ пустын людской’, какъ она говоритъ. Извстность преслдовала ее въ мансард третьяго этажа, куда она спустилась изъ прежней въ пятомъ этаж. Поклонники таланта, англичане, гоняющіеся за знаменитостями, преслдовали ее, прося автографовъ или добиваясь нсколькихъ словъ, которыя заносили въ свои записныя книжки. Непризнанные геніи, артисты, художники, безсмертнымъ произведеніямъ которыхъ никогда не суждено увидть свтъ, актёры, потерпвшіе фіаско отъ интригъ, несмотря на блистательный талантъ, словомъ — все организованное нищенство, которое наровитъ поживиться около настоящаго таланта. Они отнимали много времени и средствъ. Въ числ ихъ могъ быть и честный труженикъ и скромный талантъ, которыхъ нужно было поддержать, и Жоржъ-Зандъ не отказывала. Вскор она увидла, что не достигла той независимости и свободы, которыхъ такъ желала. Она не могла располагать своимъ временемъ и средствъ не хватало. Она работала втрое, вчетверо боле, упрекала себя за часы отдыха или развлеченія и убдилась, что милостыня безсильна. ‘Пропасть нищеты, говоритъ она:— не закрывается богами за т жертвы, которыя мы въ нее бросаемъ’. Жоржъ-Зандъ стала лицомъ къ лицу съ роковой задачей общества. Не раздавайте милостыню, вы упрочиваете принципъ рабства, говорили ей иные соціалисты и сами раздавали, потому что не могли пройти равнодушно мимо умиравшихъ съ голоду. Но, при раздаваніи милостыни, есть граница, на которой приходится остановиться и которую опредляетъ совсть и чувство человчности каждаго. Насильственное раздленіе имуществъ, о которомъ говорили иные коммунисты того времени, повело бы къ страшной борьб безъ исхода, если не къ образованію новой касты эксплуататоровъ на мсто прежнихъ. ‘Мой разумъ, говоритъ Жоржъ-Зандъ:— допускалъ рядъ постепенныхъ измненій, которыя привели бы людей доказательствами ихъ собственныхъ выгодъ къ общей солидарности, абсолютную форму которой еще невозможно опредлить. Въ теченіи этихъ прогрессивныхъ преобразованій, быть можетъ, будутъ противорчія между цлью и потребностями минуты. Вс школы соціалистовъ послдняго времени угадали эту истину, и нкоторымъ удалось даже схватить ее въ какомъ-нибудь существенномъ пункт, но ни одна изъ нихъ не могла мудро начертать кодексъ законовъ, которые должны быть созданы общимъ вдохновеніемъ въ извстный историческій моментъ. Это — естественно, человкъ можетъ только предполагать, будущее располагаетъ. Иной можетъ считать себя самымъ передовымъ философомъ своего вка, и его внезапно обгонятъ событія и обстоятельства совершенно неизвстныя, которыя таитъ Провидніе, равно многія препятствія, кажущіяся такъ легкими наиболе осторожнымъ людямъ, еще долго могутъ устоять противъ всхъ человческихъ усилій’.

Жоржъ-Зандъ убдилась, что милостыня — даже не паліативъ, и мильйоны Ротшильда пропали бы безслдно въ пропасти нищеты, все шире и шире разверзавшейся вокругъ нея. Іюльская республика, въ которой она надялась видть спасеніе, окончилась бойней монастыря Сен-Мерри. Наступалъ періодъ разложенія. Скептицизмъ и горькая иронія овладли лучшими людьми, которые оплакивали разбитыя надежды, скептицизмъ другого рода — равнодушіе ко всему, кром нечистой наживы — овладлъ другими, они ловили въ мутной вод рыбу и торжествовали съ злобнымъ смхомъ. Разнузданный, продажный матеріализмъ царилъ везд. Жоржъ-Зандъ видла въ немъ послдствіе философіи матеріалистовъ, и къ скорби о разбитыхъ общественныхъ надеждахъ присоединилась и скорбь мистика. Поражая одной анаемой и враждебное ей ученіе, и торжество низшихъ инстинктовъ, которые прикрывались всякимъ ученіемъ, она пережила мучительный кризисъ. ‘Ничто изъ прежнихъ врованій моихъ, говоритъ она:— не было настолько ясно сформулировано во мн съ соціальной точки зрнія, чтобы дать мн силы бороться съ катаклизмомъ, которымъ открывалось царство матеріализма, я не находила въ ученіи республиканцевъ и соціалистовъ того времени довольно свта на борьбу съ мракомъ, который Маммонъ открыто наввалъ на міръ’. Сверхъ того, на Жоржъ-Зандъ мучительно подйствовалъ упадокъ искуства. Романтизмъ, въ которомъ видли возрожденіе, сталъ служить отживающимъ началамъ. Воскресеніе національности въ искуств, въ которомъ надялись видть правду, смняющую ложь псевдоклассицизма, повело къ превознесенію гнетущихъ преданій. Передъ женщиной, дожившей до тридцати лтъ въ мір поэтическихъ сновъ и идеальныхъ иллюзій, была сорвана завса, скрывавшая безотрадную, страшную дйствительность. Вмсто идеала братства, любви, красоты жизни, она увидла два враждебные стана, которые съ остервененіемъ терзали другъ друга. Уныніе, отвращеніе къ жизни снова овладли ею, и она написала ‘Лелію’, воплощеніе сомннія и страданій, не думая печатать. Бюлозъ выпросилъ романъ. Поднялась буря критикъ, многіе толковали иныя сцены въ смысл до того грязномъ, что Жоржъ-Зандъ пришлось просить объяснить многія вещи, чтобы понять, что хотлъ сказать критикъ. Эта буря не смутила ея, обвиненія были до того нелпы, что упали бы сами собой, но въ то время они много повредили Жоржъ-Зандъ, давъ пищу для скандальныхъ обвиненій, возведенныхъ во время ея процесса о развод. И нетолько ‘Лелія’, но и ‘Письма путешественника’, гд человкъ, пожившій на своемъ вку, длаетъ исповдь своей жизни, были истолкованы адвокатомъ враждебной стороны, какъ исповдь самой Жоржъ-Зандъ.

Вслдъ за ‘Леліей’ появились ‘Письма путешественника’, писанныя въ Венеціи. Они были выраженіемъ того же сомннія и отчаянія, которыя создали ‘Лелію’. Мрачная меланхолія овладла Жоржъ-Зандъ, былое отвращеніе къ жизни встало съ прежней силой.

Были и другія причины, кром ‘проклятыхъ вопросовъ’, которыя довели Жоржъ-Зандъ до такого состоянія. Она была изнурена работой. На три тысячи франковъ, которыя давалъ ей мужъ, пользовавшійся всми доходами съ ея имнія, невозможно было жить въ Париж. Приходилось писать изъ-за куска хлба, насиловать фантазію. Приходилось заглушать жажду знанія, отказаться отъ чтенія книгъ, въ которыхъ она искала отвта, совершать ‘нравственное самоубійство’ подъ гнетомъ нужды, которая твердила: пиши, пиши. Сознаніе художника возмущалось, когда приходилось отдавать незрлыя созданія или писать бездлицы въ род ‘Маркизы’ и ‘Ливиніи’, когда въ душ носились зародыши лучшихъ созданій, Жоржъ-Зандъ говоритъ объ этомъ состояніи въ своихъ ‘Письмахъ путешественника’: ‘Вмсто живыхъ созданій, изъ подъ пера выходили холодные и мрачные призраки или полные печали и желчи ‘_ физическое утомленіе тоже брало свое, и хотя она въ ‘Письмахъ путешественника’ говоритъ, что не силы жить измняли ей, но вра въ жизнь и желаніе жить, но все такъ тсно связано вмст въ человк, что и вра въ жизнь, и желаніе жить вымираютъ вмст съ силами. Оглядываясь на прошлое, она увидла много незрлаго въ этомъ період отчаянія, ‘Я преувеличивала не чувство — оно было мучительно, но важность его, говоритъ она:— за то, что я обманулась въ нкоторыхъ выраженіяхъ, я начала отрекаться отъ всхъ, за то, что я утратила прежній миръ и вру, я убдилась, что не могу жить’.

Кризисъ не былъ пережитъ еще, когда Жоржъ-Зандъ пришлось начать процессъ съ мужемъ. Жизнь въ Ноган, куда она ежегодно прізжала на нсколько времени, становилась все невыносиме. Кутежи мужа съ пріятелями, пьянство брата, сцены, которыя становились все возмутительне и которыхъ нельзя было сносить доле, потому что дти подростали и начинали понимать, побудили Жоржъ-Зандъ разъхаться съ мужемъ. Она говоритъ очень сдержанно о немъ, но роль мужа была некрасива. Жоржъ-Зандъ давно уже разорвала связь съ мужемъ, у ней были другія и многія привязанности. Мужъ давно имлъ право на разводъ и даже на кровавую месть по французскому кодексу, но далъ ей полную свободу и сохранилъ свои права надъ ея имніемъ и жилъ въ свое удовольстіе, когда она бдствовала въ мансардахъ. Это законно по французскому кодексу и во нравахъ французской буржуазіи, но отъ этого коробитъ даже не особенбенно щепетильныхъ въ нравственномъ отношеніи русскихъ людей. Мужъ поддался вліянію служанокъ, которыя грабили хозяйство. Нкоторые друзья Жоржъ-Зандъ давали ей совты сойтись съ мужемъ, чтобы снова имть на него вліяніе. Дюдеваномъ всегда управляла та женщина, съ которою онъ жилъ. Безнравственность совта возмутила Жоржъ-Зандъ. Посл грубой сцены, мужъ согласился подписать условіе, по которому оставлялъ ей дтей и Ноганъ, съ тмъ, чтобы она высылала ему половину доходовъ въ имніе мачихи, куда онъ перезжалъ. Много лтъ уже шли переговоры о такомъ условіи, онъ постоянно давалъ слово и бралъ его назадъ. Подписанное условіе было тоже уничтожено на другой же день. Одинъ разводъ могъ обезпечить матери дтей. Она подала искъ въ шартрскій судъ и, опасаясь неблагопріятнаго исхода, приготовила десять тысячъ франковъ и хотла бжать съ дтьми въ Америку

Шартрскій судъ ршилъ дло въ ея пользу, несмотря на всю грязь клеветъ, которую бросилъ въ лицо жен своей Дюдеванъ рчами своего адвоката. Дочь должна была остаться при матери, сынъ — воспитываться въ коллегіи, подъ надзоромъ отца и матери. Мужъ остался недоволенъ ршеніемъ суда и апеллировалъ въ Бурж. Онъ повелъ дло такъ нелпо, прикинулся нжно любящимъ мужемъ въ то время, когда адвокатъ его приводилъ грязнйшія сплетни двухъ служанокъ, пользовавшихся его милостями, что возставилъ противъ себя судей, далеко не расположенныхъ въ пользу Жоржъ-Зандъ. Онъ увидлъ, что промахнулся, и взялъ назадъ апелляцію. Приговоръ шартрскаго суда былъ возстановленъ въ полной сил. Мужъ долженъ былъ платить за воспитаніе сына. Жоржъ-Зандъ не хотла согласиться на это, желая устранить вліяніе мужа на воспитаніе сына, но друзья уговорили ее согласиться, представляя, что, въ противномъ случа, было бы неблаговидно со стороны мужа пользоваться половиною доходовъ съ Ногана. Это повело къ новымъ тревогамъ. Мальчикъ былъ нжный, впечатлительный, слабаго сложенія, страстно обожалъ мать и постоянно боллъ въ коллегіи. Друзья твердили, что и общественное воспитаніе необходимо для ребенка, балуемаго матерью. Она уступила, и ребенокъ занемогъ. Мужъ не хотлъ и слышать о томъ, чтобы его взять изъ колегіи, несмотря на свидтельство трехъ докторовъ и самого директора, который прямо говорилъ, что не желаетъ, брать на себя отвтственность за жизнь ребенка. Отецъ взялъ мальчика къ себ, считая его болзнь притворствомъ, и подозрніями этими и небрежностью довелъ сына до состоянія горячечнаго изнуренія. Страшный припадокъ бреда убдилъ его, наконецъ, и онъ написалъ Жоржъ-Зандъ, чтобы она взяла сына къ себ. Когда мальчикъ оправился, отецъ хотлъ увезти его у матери, но Жоржъ-Зандъ, предупрежденная во-время, послала друзей своихъ взять мальчика, и мужъ, не найдя его, увезъ дочь. Мать, въ свою очередь, увезла дочь отъ него. Только черезъ три года посл процесса, Жоржъ-Зандъ покончила эти тяжелыя отношенія съ мужемъ. Мужъ наслдовалъ отъ мачихи имніе, вполн обезпечивавшее его. Жоржъ-Зандъ видла необходимость прочнаго обезпеченія для дтей, несмотря на возраставшую знаменитость ея, литературный заработокъ былъ очень невренъ, сверхъ того, она хотла отнять у мужа вс права вмшиваться въ воспитаніе сына. Мужъ, наконецъ, согласился отказаться отъ всякихъ правъ на сына, отдать жен домъ ея же отца въ Норстон и полное право надъ имніемъ Поганъ — за пятьдесятъ тысячъ франковъ. Жоржъ-Зандъ продала ренту матери, умершей незадолго передъ тмъ, и откупилась отъ мужа. Эта черта говоритъ о томъ, что должна была вынести въ брак съ такимъ ничтожествомъ, какъ Дюдеванъ, женщина, которую Золй, свысока относящійся къ ней, называетъ великой душой. Если въ Дюдеван не хватало собственнаго достоинства, чтобы подняться выше французскаго кодекса, длавшаго его собственникомъ имнія жены, то должно было бы хватить достоинства отца на то, чтобы не продать за деньги права надъ сыномъ. Такія натуры, какъ Дюдеванъ, не измучаютъ грубымъ деспотизмомъ — онъ самъ былъ радъ, когда жена узжала изъ Ногана, чтобы на свобод устраивать оргіи, но онъ внушалъ глубочайшее отвращеніе своею пошлостью, своимъ непониманіемъ всего, что выходитъ за кругъ мелкихъ и животныхъ интересовъ, и стыдъ быть связанной съ такимъ человкомъ измучитъ чувствующую женщину столько же, какъ и грубое тиранство деспота.

III.

Во время процесса своего съ мужемъ, Жоржъ-Зандъ переживала другой мучительный кризисъ нравственнаго роста. Она вышла изъ него, благодаря вліянію Мишеля изъ Буржа, талантливаго адвоката, котораго Луи-Бланъ, въ ‘Исторіи десяти лтъ’, называетъ трибуномъ и Кайемъ Гракхомъ. Жоржъ-Зандъ познакомилась съ нимъ во время знаменитаго ліонскаго процесса, когда Мишель началъ играть видную роль и искалъ послдователей. Жоржъ-Зандъ рекомендовали ему общіе друзья, чтобы просить у него совта по разводу съ мужемъ, и, при первой встрч, они нсколько часовъ проговорили: о соціализм, о Бог и о философскихъ вопросахъ, не сказавъ ни слова о процесс. Мишель прочелъ ‘Лелію’ и видлъ въ Жоржъ-Зандъ, какъ онъ говорилъ, ученика, Беньямина, котораго хотлъ завербовать. На другой день пришло письмо, въ которомъ было набросано столько мыслей, что для разработки ихъ требовались бы томы. Въ теоріи, Жоржъ-Зандъ давно была приготовлена къ идеямъ Мишеля и друзей его, ей нужна была формула. Мишель не съ разу далъ эту формулу. Онъ вначал хотлъ вытравить въ Жоржъ-Зандъ равнодушіе ея къ политик. ‘Я всегда равнодушно думала о мір фактовъ, говоритъ она въ своихъ запискахъ:— я смотрла, какъ текли вокругъ меня тяжелымъ и мутнымъ потокомъ тысячи событій общей и современной исторіи, и говорила: ‘источникъ, я не буду пить твоихъ водъ’. Сент-Бёвъ, который смотрлъ на все скептикомъ и вліялъ на нее своими тонкими и дкими насмшками, удерживалъ ее отъ участія въ политик. Мишель горячо доказывалъ ей весь эгоизмъ подобнаго равнодушія и хотлъ вдохнуть въ нее вру въ готовившееся движеніе. ‘Я знаю, писалъ онъ: — что эта болзнь такого ума происходитъ отъ какого-нибудь большаго сердечнаго горя. Любовь — эгоистичная страсть. Распространи эту пламенную и преданную любовь, которая никогда не найдетъ награды своей въ этомъ мір, на все человчество, которое падаетъ и страдаетъ. Не нужно такъ много заботливости объ одномъ существ: ни одно не стоитъ ея, но вс вмст требуютъ ея во имя вчнаго Творца міра. Доводы его подйствовали, и Жоржъ-Зандъ излечилась отъ того, что Митель называлъ, политическимъ атеизмомъ. Она, въ ‘Письмахъ путешественника’ къ Эверарду — имя, которое она въ литетератур дала Мишелю — говоритъ: ‘Ты правъ, Эверардъ, все, что живетъ вн ученія о польз, не можетъ быть ни истинно великимъ, ни истинно-добрымъ. Невмшательство — эгоизмъ и трусость’.

Но, когда Мишель, наконецъ, сказалъ ей свою формулу безпощадной революціи, она увидла зарево кровавой гражданской войны и ужаснулась. Посл цлой ночи, которую она очень оригинально провела съ кружкомъ друзей, провожавшихъ другъ друга отъ квартиры до квартиры въ нескончаемомъ жаркомъ спор, вызванномъ революціонной рчью Мишеля, она встала съ страшнымъ чувствомъ, будто упала съ неба на землю. Ее поражала несптость главныхъ вождей движенія. Ихъ связывало одно общее — демократизмъ и вражда къ буржуазной монархіи. Жоржъ-Зандъ раздляла и стремленіе спасти общество, и надежду на близкое обновленіе, но несогласіе вождей наканун движенія сулило рядъ катастрофъ, и она ршилась, подъ вліяніемъ ужаса, ухать снова въ пустыню — въ Египетъ ‘искать тамъ истину и собирать цвты и бабочекъ’. Мишель пришелъ поутру. Въ жаркомъ спор онъ доказалъ ей, что истина не сходитъ съ горнихъ высей къ пустынникамъ, что ее слдуетъ искать вмст, не смущаясь трудностью и разногласіемъ. ‘Ты мечтаешь, говорилъ онъ:— о такой свобод личности, которая несовмстна съ общественнымъ долгомъ. Истина не гонится за тми, кто бжитъ отъ нея’. Уходя, онъ заперъ ее, чтобы дать ей время обдумать. Часа черезъ два онъ вернулся, чтобы выпустить ее, если она не измнила своего ршенія. Жоржъ-Зандъ одумалась и осталась.

То было время знаменитаго процесса о ліонскихъ убійствахъ, въ которомъ монархія Луи-Филиппа и республика играли въ азартную игру. Республика принимала окраску соціализма отъ ліонскихъ волненій рабочихъ. Тамъ была поставлена задача организаціи работъ и поднятъ вопросъ о заработной плат. Въ Париж вожди партіи увлекали народъ, въ Ліон онъ самъ увлекъ ихъ за собой. Ліонское волненіе окончилось кровавымъ истребленіемъ. Правительство Луи-Филиппа было сильно въ то время. Въ политическомъ процесс обвиненныхъ въ ліонскихъ возстаніяхъ дло шло о томъ, чтобы въ этомъ процесс, который былъ прозванъ процессомъ-монстромъ, провозгласить передъ лицомъ цлой Франціи идеи республики. Плеяда знаменитостей адвокатуры собралась въ Париж защищать обвиненныхъ, и, вмст съ ними — знаменитости науки, философіи, литературы и политики: Дюпонъ, Мари, Гарнье-Пажесъ, Ледрю-Ролленъ, Арманъ Каррель, Пьеръ Леру, Распайль, Карно, Барбесъ, тогда еще неизвстный, и другіе. Среди обвиненныхъ появилось разногласіе. Одна часть изъ нихъ не хотла защищаться: защита — признаніе правъ обвинителя, а они признавали себя жертвами насилія. Часть защитниковъ держалась того же мннія. Другая часть обвиненныхъ, то были ліонцы, хотла защищаться, но не для того, чтобы заявить о своей неприкосновенности къ волненіямъ, но чтобы огласить все, что произошло въ Ліон: какъ мстныя власти играли роль агентовъ подстрекателей, какъ обвиненные длали все, что было въ человческихъ силахъ, чтобы остановить кровопролитіе, вызванное войскомъ, которое натравили на народъ за враждебныя манифестаціи очень немногихъ и, какъ говорили, подкупленныхъ людей изъ толпы. Жоржъ-Зандъ соглашалась съ послдними, Мишель — съ первыми. Она считала долгомъ выставить факты въ настоящемъ свт и сказать слово въ защиту народа, но она находила, что партія ихъ слишкомъ слаба для того, чтобы обратить этотъ процессъ въ провозглашеніе европейской революціи. Она предвидла, что крайнія идеи Мишеля раздражатъ и испугаютъ.

Пока тянулось дло, многіе обвиняемые начали падать духомъ: нужно было поддержать мужество ихъ. Мишель предложилъ написать письмо за подписью всхъ адвокатовъ и редакцію письма поручилъ Жоржъ-Зандъ. Его цлью было дкими нападками на палату пэровъ еще боле усилить обвиненіе и, раздраживъ страсти, вызвать взрывъ. Жоржъ-Зандъ была согласна въ одномъ — въ необходимости письма, которое вдохновило бы новое мужество въ падавшихъ духомъ. Мишель нашелъ редакцію ея ‘сентиментальной’: то было воззваніе къ идеямъ. Онъ хотлъ не теорій, но обличеній власти, отъ которыхъ закипла бы кровь обвиняемыхъ. Онъ составилъ самъ письмо, которое многіе отказались подписать, какъ то предвидла Жоржъ-Зандъ, и сдлалъ ошибку тмъ, что вызвалъ расколъ, когда нужно было единодушіе. Письмо раздуло еще боле процессъ, и такъ какъ не было общаго согласія для подписи, то Мишель взялъ письмо на себя. Этой непринятой редакціей письма и ограничилось участіе Жоржъ-Зандъ въ политик до второй половины сороковыхъ годовъ. Мистическое направленіе ея гнало ее въ пустыню. Вліяніе Мишеля было сильно надъ нею въ одномъ. Онъ убдилъ ее, что религіозная истина и соціальная неразрывны и должны пополнять одна другую, но онъ оттолкнулъ ее своими практическими примненіями истины. Было время, что онъ былъ чуть не бабувистъ, сверхъ того, онъ держался правила, что цль оправдываетъ средства, которое въ эпохи политической борьбы исповдуютъ на практик люди, отрицающіе его въ теоріи. Но, какъ натура увлекающаяся, нетерпимая и крайняя въ увлеченіяхъ своихъ, онъ заходилъ слишкомъ далеко и оправдывалъ даже шарлатанство въ политик, уступки и союзы съ людьми иныхъ взглядовъ. Это возмущало Жоржъ-Зандъ. Онъ не терплъ противорчій. Несмотря на зрлый возрастъ, онъ увлекался и переходилъ отъ однхъ идей къ другимъ. Февральская революція застала прежняго трибуна, котораго Луи-Бланъ называлъ Кайемъ Гракхомъ, въ фазис модерантизма, клонившагося къ диктатур.

Жоржъ-Зандъ перешла тогда къ идеямъ соціализма. У нея собирались многіе изъ главныхъ героевъ ліонскаго процесса и, въ томъ числ, Пьеръ Леру, вліяніе котораго смнило вліяніе Мишеля. Мишель излечилъ ее отъ стремленія удалиться въ пустыню отъ зрлища борьбы. Пьеръ Леру убдилъ ее принимать въ ней участіе. Соціализмъ Жоржъ-Зандъ и друзей ея напугалъ общество своей неопредленной фразеологіей. Въ то время, они вс говорили о ‘раздленіи имуществъ’ partage des biens, понимая подъ этимъ принципъ ассоціаціи и ограниченіе произвола капитала. Простое и понятное слово ассоціація было принято гораздо позже. ‘Я принимала это раздленіе въ совершенно метафорическомъ смысл, говоритъ Жоржъ-Зандъ: — я понимала призваніе всхъ людей къ пользованію благами земли и никогда не воображала, чтобы раздленіе собственности могло сдлать людей счастливыми, не сдлавъ ихъ въ то же время варварами’. Толпа увидла въ этихъ словахъ провозглашеніе аграрнаго закона со всми послдствіями насильственнаго захвата и дробленія. ‘Это недоразумніе, которое повело къ многимъ печальнымъ послдствіямъ, заставило соціалистовъ искать формулъ боле точныхъ для выраженія ихъ идей’, говоритъ Жоржъ-Зандъ. Душевный кризисъ, пережитый Жоржъ-Зандъ, былъ плодотворенъ. Она, подъ вліяніемъ его, создала рядъ соціальныхъ романовъ: ‘Compagnons du tour de France’, ‘Le Meunier d’Augibault’. ‘Le pch de monsieur Antoine’, ‘Les Matres sonneurs’ и другіе. Она, вышла изъ этого кризиса, установившись и на всю жизнь сохранивъ своеобразный мистицизмъ, отличающій произведенія ея и который былъ причиной, почему они не имли той популярности, какую бы должны были имть.

До сорокъ-восьмого года, участіе Жоржъ-Зандъ въ политик было ничтожно. Художественный темпераментъ отвращалъ ее отъ борьбы, и на этотъ разъ отвращеніе это оказалось врнымъ предчувствіемъ. Въ 39 г. была совершена неудачная майская ‘попытка’ Барбеса, о которой Жоржъ-Зандъ говоритъ тоже самое, что и Луи-Бланъ: ‘Я ршусь прибавить, что печальная поговорка: ‘успхъ оправдываетъ все’ заключаетъ въ себ нчто большее, нежели сколько съ перваго взгляда можетъ заключить въ себ такой фаталистическій афоризмъ. Онъ иметъ глубоко истинный смыслъ, если подумать, что жизнь извстнаго числа людей можетъ быть принесена въ жертву принципу, благодтельному для человчества, но единственно подъ условіемъ подвинуть дйствительно царство этого принципа надъ міромъ. Если порывъ мужества и самоотверженія долженъ остаться безплоднымъ, если даже, при нкоторыхъ обстоятельствахъ и подъ вліяніемъ извстныхъ условій, онъ долженъ, потерпвъ пораженіе, отодвинуть дале часъ спасенія, то, какъ бы ни были чисты вызвавшія его намренія, онъ становится преступнымъ по сил факта. Онъ даетъ новыя силы побдителю, онъ колеблетъ вру побжденныхъ. Онъ проливаетъ невинную кровь и кровь самихъ возставшихъ, которая драгоцнна, на торжество зла. Онъ раздражаетъ пошлую толпу или поражаетъ ее тупоумнымъ ужасомъ, который длаетъ почти невозможнымъ обращеніе и убжденіе’.

Въ сорокъ-восьмомъ году, Жоржъ-Зандъ пошла съ общимъ потокомъ. Она привтствовала республику лирическими, полными огненнаго краснорчія строками. Она, вмст съ Барбесомъ и Сорбріе, основала газету ‘Commune de Paris’ и сотрудничала въ ‘Cause du Peuple’. Но это продолжалось недолго. Роль политической писательницы была не по ней: для такой роли нужна натура, рожденная для борьбы. Публицистъ долженъ наносить удары: онъ долженъ, не дрогнувъ, предавать общественному позору враговъ своей идеи, и Жоржъ-Зандъ отступила передъ этой ролью. Въ запискахъ своихъ она говоритъ, что не дло женщины — наносить удары перомъ. Но здсь она впадаетъ въ крайность. Понятно, что принять участіе въ свалк мелочныхъ, раздражительныхъ самолюбій, обдающихъ другъ друга помоями, возмутительне для женщины, чмъ для мужчины, но въ эпохи, когда гамъ этой свалки исчезаетъ въ великой борьб, когда пресса — храмъ, изъ котораго, вмст съ словами истины и спасенія, раздаются и слова горькаго обличенія, женщина можетъ быть жрицей и иметъ право указывать на торговцовъ святынею и гнать ихъ изъ храма. Женщину могло еще остановить другое соображеніе. При кулачномъ прав, которое, подъ видомъ рыцарскаго обычая дуэлей, царитъ во французской пресс, мужчина не могъ очистить свою политическую честь отъ обвиненія, брошеннаго ему въ лицо женщиной. Тотъ способъ удовлетворенія, который общество считаетъ очищающимъ и который доказываетъ только, что политическіе перебжчики, агенты-подстрекатели и разные честолюбцы, пролзающіе, благодаря умнью говорить красивыя фразы по плечамъ народа къ власти, могутъ ловко стрлять или фехтовать и обладаютъ дюжиннымъ мужествомъ подставить лобъ подъ пулю — невозможенъ въ отношеніи къ женщин. Обычай дуэлей длалъ мужчину беззащитнымъ передъ женщиной, и чувство деликатности могло удержать ее отъ нападенія. Но когда дло идетъ о высшихъ интересахъ, то деликатность эта становится щепетильностью. Перо — оружіе прессы, и передъ нимъ равноправны и мужчина, и женщина. Кто злоупотребляетъ этимъ оружіемъ, имъ же и наказывается. Многіе писатели вовсе не держались въ отношеніи Жоржъ-Занда законовъ рыцарства. На нее писали грязные пасквили, и Жоржъ-Зандъ остановила ихъ посредствомъ полиціи, но потому только, что въ нихъ забрасывали грязью молодую двушку, которую она полюбила и спасала отъ родныхъ.

Потребность мира и любви длала для Жоржъ-Зандъ роль политической писательницы слишкомъ тяжелой. Натура ея была натура художника, а не дятеля. Она могла съ упоеніемъ восторга описываетъ подвиги борьбы, но принять участіе въ борьб у ней не хватило силы. Іюньскіе дни испугали ее, она удалилась въ Ноганъ и занялась произведеніемъ мирныхъ идиллій сельской жизни. Общія разбитыя надежды тяжело отозвались и на ней. ‘Посл порывовъ отчаянія моей молодости, я была во власти слишкомъ многихъ иллюзій, говоритъ Жоржъ Зандъ.— За болзненнымъ скептицизмомъ явилось слишкомъ много благодушія и наивности. Я тысячу разъ была обманута сномъ объ ангельскомъ сліяніи силъ враждебныхъ въ великой борьб идей. Я еще и теперь иногда способна къ такой наивности — результату избытка сердца. А я должна была бы излечиться отъ него, потому что мое сердце часто обливалось кровью’. Личныя тревоги и несправедливости, которыя она выносила, надламливали нравственныя силы. На нее находили минуты страшнаго сознанія, что она устала жить, и это — въ полномъ развитіи физическихъ силъ. Ей было сорокъ лтъ. Она приподняла разъ огромный камень безъ малйшаго усилія и выпустила его изъ рукъ, сказавъ въ отчаяніи сама себ: ‘О, Боже мой! Я проживу, можетъ быть, еще лтъ сорокъ!’ Это было кризисомъ въ ея жизни, изъ него она вышла съ ршимостью выносить все, отречься отъ всхъ сновъ о личномъ счастіи и жить надеждой и длать всевозможное для счастія другихъ. ‘Это представилось мн высшимъ ршеніемъ, примнимымъ къ моей жизни, говоритъ Жоржъ-Зандъ.— Я могла жить безъ личнаго счастья, потому что у меня не было личныхъ страстей. Но во мн была сильна потребность привязанности, мн нужно было имть привязанности или умереть. Любить, когда насъ мало или дурно любятъ, значитъ быть несчастнымъ: но можно жить и несчастнымъ. Но жить невозможно, когда мы живемъ напрасно или когда мы длаемъ изъ жизни нашей употребленіе, противное ея собственнымъ условіямъ’. Посл этого кризиса, она вступила въ пору свтлаго зрлаго возраста, за которымъ послдовала мирная, ясная старость. Она прожила до конца жизни въ Ноган, отдавъ жизнь внукамъ, друзьямъ и творчеству. Клеветы смолкли, и общество, наконецъ, отдало должную дань великой и чистой личности. Она умерла почти съ перомъ въ рук. Она желала, чтобы ее похоронили безъ всякой пышности, на деревенскомъ кладбищ. Крестьяне, другомъ которыхъ она была, снесли гробъ ея на рукахъ до могилы. Она умерла съ живою врой въ лучшее будущее, въ торжество гуманныхъ идей. Она до послдней минуты жизни осталась врна тмъ словамъ, которыми заканчивала исповдь своей жизни. ‘Наша жизнь сгараетъ и исчезаетъ среди тревогъ. Безъ вры и надежды, она — ужасна, но, согртая любовью къ человчеству, она — сносна и въ горечи ея есть сладость. Пусть вс т, которые, слабые, какъ и я, отдались мирному идеалу и которые хотятъ пройти черезъ тернія жизни, не оставивъ на нихъ всего руна своего, найдутъ помощь въ моемъ скромномъ опыт и нсколько утшенія, увидвъ, что страданія ихъ были поняты, прочувствованы тою, которая подвела имъ итогъ и описала ихъ, и теперь говоритъ имъ: ‘Будемъ помогать другъ другу и не будемъ отчаиваться’. Съ этою врою я могла, не падая, идти по тому пути, по которому намъ повелваетъ братская любовь’.

Она умерла съ свтлой врой въ великія судьбы, ожидающія человчество. Она не теряла этой вры и во время сатурналій французской имперіи, когда многіе изъ друзей ея бросали горькое проклятіе человчеству. ‘Я не могу отвчать на эти крики отчаянія, говоритъ она въ запискахъ своихъ.— Я не обладаю свтомъ пророчицы. Правда, что тревожное и ревнивое охраненіе матеріальныхъ интересовъ преобладаетъ въ настоящую минуту. Но это ‘спасайся, кто можетъ’ естественно посл великихъ кризисовъ. Ясно, что работникъ, который говоритъ: ‘работы прежде всего и несмотря на все’, подчиняется необходимости минуты и видитъ только ту минуту, въ которую онъ живетъ, но онъ силою труда идетъ къ сознанію собственнаго достоинства и къ завоеванію независимости. То же самое — и съ другими работниками на всхъ ступеняхъ лстницы. Индустріализмъ стремится освободиться отъ всякаго рабства и стать дятельной силой, съ тмъ, чтобы посл сдлаться нравственнымъ и установиться законной силой черезъ братскую ассоціацію’. Она предвидла катаклизмы, черезъ которые долженъ совершиться такой переходъ. ‘Какой будетъ исходъ? Черезъ какіе потоки жгучей славы или нечистаго ила намъ придется пройти? Зачмъ же вы мучитесь? Человчество идетъ къ равенству. Оно должно идти. Оно придетъ къ нему. Каждому порознь готовиться къ будущему — вотъ дло людей, которымъ настоящее не даетъ готовиться вмст. Безъ сомннія, посвященіе въ общественную жизнь быстре и жизненне подъ управленіемъ свободы. Жгучія или мирныя пренія клубовъ и обмнъ мирный или враждебный волненій форума быстро просвщаютъ массы, но иногда и вводятъ ихъ въ заблужденіе, но народы не погибаютъ отъ того, что они размышляютъ и зрютъ, и воспитаніе обществъ продолжается, какую бы форму ни принимала политика времени. Въ цломъ — вкъ нашъ великъ, хотя и боленъ, и люди нашего времени, если и не совершаютъ великихъ длъ прошлаго вка, то размышляютъ о нихъ и подготовляютъ еще боле великія въ будущемъ. Они глубоко сознаютъ, что должны это сдлать’.

Это — политическая исповдь Жоржъ-Занда и, вмст съ тмъ, программа ея творчества.

Французскіе критики длятъ творчество Жоржъ-Зандъ на два не только рзко-разграниченные, но и совершенно противоположные одинъ другому періода. Первый — періодъ бурь, вражды къ обществу, періодъ огненныхъ филиппикъ противъ Жака и проповди отрицательныхъ теорій, второй періодъ здоровыхъ созданій, примиренія съ обществомъ и здороваго творчества. Такъ говорятъ и Тэнъ, и Зола, послдній, высказывая еще приговоръ, что творчество Жоржъ-Зандъ отжило свой вкъ и настала пора другого, реальнаго. Правда, романы молодости и зрлаго возраста Жоржъ-Зандъ рзко отличаются отъ романовъ старости ея, но эту перемну можно сравнить съ слдомъ, оставляемымъ временемъ на лиц и голос человка, который сохранилъ неприкосновенною всю внутреннюю суть свою. Душевное содержаніе сильныхъ личностей остается тоже, и надъ нимъ безсильно время. Изъ ‘Исторіи моей жизни’, оконченной, когда Жоржъ-Зандъ было около пятидесяти лтъ, мы видимъ, какъ въ ней съ дтства зрли — подъ разными формами, наложенными то волтеріанствомъ бабушки, то католицизмомъ монастыря, то исторіей и поэзіей, то отношеніями ея къ крестьянамъ, носившимъ ее на рукахъ и съ дтьми которыхъ она играла, и, наконецъ, вліяніемъ Ламеннэ и Пьера Леру — т идеи, которыя были религіею ея жизни. Какъ въ романахъ, бывшихъ плодомъ періода бурныхъ стремленій, такъ и въ тхъ, которые были созданы въ пору зрлости, когда улеглись эти стремленія, мы видимъ т же идеалы. Жоржъ-Зандъ до послдней минуты осталась врна себ. Критики тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, видвшіе въ ‘Индіан’, ‘Жак’, ‘Валентин’ проповди эмансипаціи женщины и разрушеніе брака, могли бы видть то же и въ послднемъ роман ея ‘Фламарандъ’, гд мужъ, по неосновательному подозрнію, похищаетъ ребёнка у жены и мститъ ей цлую жизнь за то, что самъ не стоилъ любви женщины, отданной ему въ т годы, когда сама она не могла понимать, что длала. Спокойный тонъ послдняго романа не похожъ на полную страстнаго озлобленія декламацію ‘Индіаны’ и другихъ романовъ перваго періода, но и ‘Фламарандъ’ приводитъ читателя къ тому же выводу. Онъ показываетъ женщину, истерзанную цпями, наложенными на нее обществомъ, и говоритъ ему: ‘смотри, что ты узаконяешь’. Во всхъ романахъ ея, начиная отъ ‘Compagnon du Tour de France’, ‘Meunier d’Angibault’ и кончая послдними мелкими повстями, какъ ‘Франсіа’ и тмъ же ‘Фламарандомъ’, мы видимъ т же идеалы, отрицательные, съ точки зрнія идей католицизма и буржуазіи. Мы видимъ, какъ въ искуственной жизни, созданной средневковой цивилизаціей, задыхаются и гибнутъ живыя силы, какъ простой здравый смыслъ народа, его живое поэтическое чувство и жизнь среди природы залечиваютъ раны души и изъ больного человка длаютъ здороваго работника. Все лживое, искуственное, вся безобразная короста, наросшая на человк, надышавшемся отравленными міазмами разлагающагося міра, спадаетъ, когда онъ вдыхаетъ вяніе простой жизни труда — жизни, близкой къ природ, жизни среди народа и для народа. Мотивы т же во всхъ романахъ ея, но въ первыхъ преобладалъ лиризмъ. Личность автора выступала въ длинныхъ, и краснорчивыхъ тирадахъ, которыя онъ вкладывалъ въ уста своихъ героевъ, или говорилъ отъ своего лица. Въ романахъ второго періода видно боле зрлое творчество: тонъ объективный, спокойный, но образы, изображаемые авторомъ, говорятъ то же, что и въ первыхъ романахъ.

Жоржъ-Зандъ начала писать въ періодъ романтизма, когда живы были идеалы Вертера, Ренэ и Чайльд-Гарольда, Вліяніе ихъ только отчасти сказалось въ первыхъ произведеніяхъ ея. Чудовищный эгоизмъ этихъ героевъ, которые считаютъ себя избранниками человчества, проклинаютъ жизнь и ищутъ смерти, потому что жизнь не дала имъ того, чего они хотли, а сами они не даютъ ей ничего, такой эгоизмъ не могъ быть религіей женщины. Въ сердц ея слишкомъ много любви, и сила эта удержала ее отъ пропасти отчаянія, въ которой погибли герои разочарованія и проклятій. Жоржъ-Зандъ пережила періодъ мефистофельскаго отношенія къ жизни, и плодомъ этого мучительнаго кризиса были ‘Письма путешественника’ и ‘Лелія’. За ‘Деліей’ явились другіе герои и героини, содержаніе которыхъ здорове и жизненне. Нтъ возможности передать содержаніе всхъ романовъ ея, она написала боле восьмидесяти томовъ. Мы остановимся только на романахъ, замчательныхъ не столько по художественности, сколько по вліянію, которое они имли на общество.

Первымъ произведеніемъ, посл котораго имя Жоржъ-Зандъ сдлалось европейскою извстностью, было ‘Индіана’. Въ этомъ роман видли отрицаніе брака, но то было отрицаніе формы, а не идеи. Во всхъ романахъ своихъ, какъ и въ исповди своей жизни, Жоржъ-Зандъ проповдуетъ идею любви прочной, нравственнаго союза, основаннаго на полномъ пониманіи, на общемъ стремленіи къ идеалу. Страсть, даже въ такихъ романахъ, какъ ‘Лукреція Флоріани’, всегда является послдствіемъ энтузіазма, влеченія сердца. Ни одна изъ героинь ея не измняетъ любимому человку ради одной чувственности, какъ, напримръ, Магдалина, героиня повсти Авдева. Увлеченія Лукреціи Флоріани — исканіе идеала. Прежняя любовь умираетъ въ ней не отъ желанія перемны, но потому, что любимый человкъ оказался недостойнымъ любви. Та же Флоріани десятокъ лтъ съ невроятнымъ самоотверженіемъ сноситъ тиранію Кароля и умираетъ жертвой безпрерывной нравственной пытки. Въ ‘Орас’ Евгенія-гризетка живетъ неповнчанная съ Полемъ, но она съ справедливой гордостью считаетъ себя честной женщиной. Она — не содержанка: она связана не прихотью, длитъ жизнь любимаго человка, она глубоко стыдлива и цломудренна, она возмущается противъ культа плоти, провдуемаго коммунистами, и, по отношеніямъ ея къ Полю, видно, что это — союзъ святой и вольный на всю жизнь. Она — жена Поля, если не передъ закономъ, то передъ совстью, тогда какъ Индіана, выданная ребёнкомъ, непонимавшимъ жизни, за грубаго, стараго солдата, котораго не любитъ и боится, въ сущности — не жена, а жертва. Индіана увлекается первымъ красивымъ ловеласомъ, который обольстилъ ея служанку и подругу дтства и обманываетъ обихъ женщинъ. Мужъ увозитъ Индіану за моря, бьетъ ее, и она бжитъ, вынося опасности и грубыя оскорбленія, приходитъ къ Раймону, который звалъ ее къ себ, и находитъ его женатымъ. Онъ скрываетъ свою женитьбу, онъ хочетъ сдлать Индіану своей содержанкой. Жена застаетъ сцену объясненія, и Индіана уходитъ въ отчаяніи. Ее спасаетъ Ральфъ, родственникъ ея, который съ дтства любилъ ее и былъ ея ангеломъ-хранителемъ. Ральфъ — человкъ измученный, онъ бжитъ съ Индіаной въ Новый Свтъ, чтобы тамъ покончить съ жизнью, бросившись вмст въ водопадъ. Но оба спасаются какимъ-то чудомъ и живутъ въ счастливомъ уединеніи, разорвавъ со свтомъ, который заставилъ ихъ столько выстрадать. Гд же собственно въ этомъ роман отрицаніе брака? Раймонъ оказывается негодяемъ, Индіана — жертва страсти, съ которою борется сначала и которой посл приноситъ сама геройскія жертвы. Жизнь ея съ Ральфомъ, по смерти мужа — идеалъ счастливаго брака.

‘Жакъ’ — второй романъ, въ которомъ видли ту же проповдь противъ брака. Жакъ — человкъ болзненный, нервный, пожившій и вынесшій много отравленныхъ воспоминаній, женится на молоденькой двушк, нжной, наивной. Онъ не хочетъ, чтобы жена принадлежала ему только во имя долга, онъ жаждетъ любви. Онъ предвидитъ, что можетъ придти время, когда скажется разность лтъ, и требуетъ отъ жены искренняго признанія, если она полюбитъ другого, общая быть ей отцомъ. Фернанда оскорблена этою мыслью, ей кажется невозможнымъ полюбить другого. Но съ перваго же мсяца начинаются недоразумнія между супругами. Фернанда мучается тоской мужа, ей непонятно его недовольство жизнью, его порывы, она ревнуетъ его къ прежнимъ воспоминаніямъ. Онъ оскорбляется и молчитъ. Разладъ ростетъ. Двое дтей Фернанды умираютъ. Она полюбила другого, простого, добраго малаго, который ей боле подъ пару. Жакъ узжаетъ, благословляя Фернанду на новое счастье. Но общество не дало роману мирной развязки. Мать Фернанды, старая развратница, надвшая маску нравственности, преслдуетъ дочь. Фернанда готовится быть матерью, ребёнка ея ждетъ позоръ. Жакъ случайно читаетъ письмо ея къ Октаву, гд она пишетъ: ‘наши дти не будутъ умирать’. У Жака оставалось одно въ жизни — счастіе Фернанды. Пока онъ живъ, Фернанда покрыта позоромъ — и онъ умираетъ.

Въ ‘Валентин’ тоже видли проповдь противъ брака, и Жоржъ-Зандъ сдлала въ предисловіи оговорку, что она не думала отрицать бракъ, и желающіе извлечь мора ль увидятъ, что незаконная любовь не увнчивается счастьемъ. Но убійство Бенедикта, по ошибк ревниваго мужа — фактъ вншній и не иметъ вліянія на внутреннее значеніе романа. Валентина — наивная, честная натура, мать выдаетъ ее за ловкаго интригана и честолюбца де Ланзака. Двушка, непонимающая жизни, принимаетъ дружбу къ жениху за любовь. Она честно относится къ нему, не скрываетъ отъ него тайныхъ свиданій своихъ съ сестрой отъ одного отца и падчерицей своей матери, двушкой, погибшей въ глазахъ свта. Случайность заставляетъ ее сблизиться съ Бенедиктомъ. Она полюбила его, но выходитъ за Ланзака. Она не сметъ противиться матери. Ланзакъ, ради денегъ, отступается отъ своихъ правъ и, узнавъ о любви жены къ Бенедикту, окончательно грабитъ ее. Валентина — хорошая католичка, къ ней не привилась уживчивая мораль бабушки, ‘философски’ смотрвшей на любовь, съ точки зрнія нравовъ регентства. Счастье Валентины отравлено терзаніями совсти и стыдомъ. Въ ‘Графин Рудольштатъ’, продолженіи романа ‘Консуэло’, въ которыхъ Жоржъ-Зандъ, въ длинныхъ поэтическихъ монологахъ, при совершеніи брачной церемоніи у иллюминатовъ, высказываетъ свои идеи о брак, она показала женщину — жертву брака по одному чувству долга. Ванда, талантливая, героическая двушка, была выдана, изъ династическихъ интересовъ аристократическаго рода, за добраго простяка, графа Христіана, который ни разу не задумался надъ жизнью и спокойно идетъ по коле, проторенной цлымъ рядомъ предковъ. Умъ Ванды пытливый. Она ищетъ истины, она рвется изъ оковъ католицизма. Кровавыя преданія войны гусситовъ наложили свой слдъ на нее. Дти ея, плодъ не любви, а долга, родятся слабыми и умираютъ одинъ за другимъ. Выживаетъ одинъ Альбертъ, полупомшанный геній. Ванда любитъ человка, который сказалъ ей такъ жадно искомое слово истины, она давитъ свое чувство. Цною страданій она поняла, что даромъ сгубила свое счастье. ‘Нтъ, женщина не иметъ права обманывать любовь’, учитъ она, когда сдлалась жрицей храма иллюминатовъ. ‘Что бы ни говорили циничные философы о пассивности женщины въ порядк природы, отличіе подруги человка отъ самки животнаго всегда будетъ состоять въ прав оцнки и выбора въ любви. Тщеславіе и корысть длаютъ изъ большей части браковъ скрпленную клятвой проституцію, по выраженію древнихъ лоллардовъ. Самоотверженіе и великодушіе могутъ привести простую душу къ тому же. Я была женщиной сильной, рослой, прекрасной, осанка моя была величественна, а въ тридцать лтъ уже я была согбенной и дрожащей, такою, какою ты меня теперь видишь. И знаешь ли, дитя, причину такого ранняго старчества? То было несчастіе, отъ котораго я хочу спасти тебя. Это — неполная привязанность, несчастный союзъ, это — страшное усиліе мужества и покорности, привязавшія меня впродолженіи десяти лтъ къ человку, котораго я уважала, но не могла любить. Мужчина не скажетъ теб, какія у женщины святыя права въ любви и истинныя обязанности ея. Онъ написалъ свои законы, онъ выработалъ свои идеи, не спросясь насъ’.

Вс романы Жоржъ-Занда — доказательства, что никогда она не была проповдницей разнузданности и безнравственности. Она была поэтомъ страсти, и во многихъ романахъ ея есть сцены страсти, писать которыя ршились бы немногія женщины. Жоржъ-Зандъ постоянно съ презрніемъ относится къ одной чувственности. Какъ жалка маркиза въ роман ‘Compagnon du Tourne France’, которая отдается красавцу-рабочему, прозванному Кориняниномъ за его культъ красоты и талантъ къ скульптур, и не хочетъ выйти за него замужъ, а ищетъ жениховъ среди шумной титулованной молодежи. Можно предвидть, что эта маркиза, при большей опытности, сдлается экземпляромъ тхъ маркизъ наполеоновской имперіи, реальныхъ до цинизма, типы которыхъ далъ Зола въ своихъ романахъ. У Жоржъ-Занда есть не такъ рзко очерченный характеръ такой женщины. Это — графиня въ одномъ изъ послднихъ романовъ ея ‘Constance Verrier’. Графиня не понимаетъ ни волненій, ни страданій: она относится къ любви съ ‘философіей’ нравовъ регенства и видитъ въ ней пріятное развлеченіе — не боле. Для нея не существуетъ ни привязанности, ни дружбы. Ея черствость, безсердечіе, иронія, непониманіе высшихъ интересовъ жизни возмущаютъ читателя. Такая же женщина — виконтесса въ ‘Орас’, она мняетъ любовниковъ изъ любопытства, изъ прихоти, изъ тщеславія, въ ней нтъ ни искры чувства, хотя она — великая актриса разыгрывать чувствительныя сцены и говорить громкія фразы. Культъ жизни этихъ женщинъ — одно наслажденіе. Он цнятъ блестящее положеніе въ свт, какъ главный источникъ наслажденія, и, чтобы не скомпрометировать это положеніе, растопчутъ безжалостно жизнь человка, котораго увряютъ въ любви. Въ одномъ изъ послднихъ романовъ Жоржъ-Занда ‘Csarine Dietrich’ есть еще видоизмненіе такого типа. Цезарина талантлива и честолюбива. Она любитъ блескъ и хочетъ играть роль и властвовать. Она — дочь милліонера, и роль ея въ свт блестяща, но это не удовлетворяетъ ея. ‘Я хочу лучшаго, говоритъ она:— чмъ показывать въ свт самыя прекрасныя плечи и роскошные наряды’. Она безжалостно играетъ людьми, она растопчетъ жизнь всхъ, кто станетъ ей на пути. Она — не женщина нравовъ ререгенства, но культъ ея жизни — наслажденіе другого рода и божество-тоже я и ничего боле. И наука, и мысль, и писательство для нея — средства заставить говорить о себ и покорить человка, который понялъ ее и, несмотря на увлеченіе страсти, не хотлъ принести въ жертву бездушной кокетк женщину, которая много лтъ любила его и хотла уморить себя, чтобы возвратить ему свободу. Эти женщины — низшій типъ, и Жоржъ Зандъ произноситъ имъ приговоръ словами человка, который не промнялъ своей простенькой гризетки-жены на блестящую кокетку. ‘Я — не герой, говоритъ онъ:— ‘Я — человкъ своего времени, но женщина не будетъ управлять мною, если она не честна и не любитъ искренно. Еще немного прогресса, и кокетки, какъ тираны и деспоты, будутъ имть поклонниками только развратныхъ и женоподобныхъ мужчинъ’.

Любовь играетъ въ произведеніяхъ Жоржъ-Занда едва ли не главную роль, особенно въ первыхъ романахъ. Жоржъ-Зандъ — поэтъ любви, она съ тонкимъ чутьемъ описываетъ и первое волненіе чувства, еще не сознающаго само себя, и горячечный бредъ страсти, который разршатся трагедіей. Герои и героини первыхъ романовъ ея — олицетвореніе чувства и страсти, они — не живые люди, и намъ, людямъ другой поры, нужно сдлать усиліе, чтобы понять такія созданія отживающаго романтизма, какъ Индіана, Ральфъ. Еслибы Жоржъ-Зандъ ограничилась только этой стороной, то романы ея имли бы только художественное и нравственное значеніе. Но съ любовью связаны семья, и совершенствованіе человка, и общественное устройство. Въ лучшихъ романахъ своихъ Жоржъ-Зандъ указываетъ на эту сторону любви. Героини романовъ ея ищутъ въ любви нравственнаго идеала, он обмануты, он — игрушки эгоизма, чувственности и тщеславія мужчинъ и рвутъ обманувшую ихъ любовь, потому что хотятъ быть равноправными подругами, а не игрушками. Исключеніе — романъ ‘Леоне-Леони’. Жюльета до безумія любитъ негодяя, который обокралъ ея отца, ведетъ жизнь члена клуба червонныхъ валетовъ и продаетъ ее другому. И она для этого негодяя бросаетъ честнаго человка. Но если вглядться глубже, то Жюльетта — не исключеніе. Жоржъ-Зандъ, съ врнымъ чутьемъ психолога, не придала Жюльетт ни одной черты лучшихъ героинь своихъ. Жюльетт чуждо все въ мір, кром ея Леоне-Леони, и будь ея Леоне-Леони не мошенникомъ, а врнымъ возлюбленнымъ, опрятненькимъ филистеромъ, она ничего бы не просила боле у жизни. Женщина должна вносить въ любовь стремленіе къ идеалу, женщина не должна быть рабой, которую семья передаетъ нелюбимому человку, женщина не должна платиться цлою жизнью страданій за ошибку — вотъ чему учитъ Жоржъ-Зандъ. Любовь недостойнаго человка приноситъ за собою ломку естественныхъ влеченій сердца, нравственное униженіе, ненужныя страданія и гибель семьи. Такая семья даетъ больное поколніе и душой, и тломъ. Здоровой семьи не будетъ, пока не измнится взглядъ на женщину, пока лучшія изъ женщинъ будутъ задавлены условіями общества.

Жоржъ-Зандъ, какъ высоко ни поднимала женскую личность, видла ясно, какъ часто сама женщина виновата въ разлад семьи, и романъ ‘Вальвёдръ’ доказываетъ, какъ несправедливъ былъ отзывъ, что романы ея — только апологія женщины и филиппики противъ несправедливости и деспотизма мужчины. Героиня ‘Вальвёдра’, Алида — красавица, кокетка, романическая и пустая барыня. Она воображала, что бракъ — романъ, въ которомъ мужъ долженъ стоять на колняхъ въ постоянномъ обожаніи передъ женой. Мужъ ея — ученый и идеальный мужъ. Она ревнуетъ его къ наук, она требуетъ, чтобы онъ все принесъ ей въ жертву, и считаетъ себя непонятой и несчастной. Мужъ говоритъ ей: ‘учись для дтей’. Она отвчаетъ: ‘мое призваніе — не учить азбук дтей, а жить для дтей и для мужа’, и въ то же время она ненавидитъ младшаго сына за то, что тотъ нехорошъ собой. Мужъ говоритъ ей: ‘если ты выше обыкновенныхъ женщинъ — теб открыты искуство, литература: работай, учись’. Она видитъ и въ искуств, и въ литератур потху отъ скуки, а въ художникахъ и литераторахъ — блестящихъ гостей для салона и поклонниковъ. Мужъ, наконецъ, охладлъ къ ней, а она не хочетъ понять, что причиной всему — она сама, и убждена, что она — жертва холодности и пресыщенія мужа. Она разыгрываетъ роль жертвы, выставляетъ сестру мужа, добрую старую дву, которая замняетъ мать ея же дтямъ, дуэньей, приставленной стеречь ее. Красотой и ролью жертвы она кружитъ голову юнош-поэту, который увозитъ ее. Юноша увлеченъ нестолько любовью, сколько молодостью своей, романичностью приключенія и самолюбіемъ. Онъ хочетъ тоже увезти сыновей Алиды. Убжавшая чета проводитъ время въ сентиментальныхъ разговорахъ. У Алиды холодное сердце при пылкомъ воображеніи, она невольно лжетъ и себ, и другимъ, въ ней, при полномъ отсутствіи какого бы то ни было идеала, религіознаго, семейнаго или общественнаго, уцлли кое-какіе оттатки католицизма, и она, испортивъ эгоизмомъ жизнь мужа, бросивъ дтей, связавъ по рукамъ юношу, которому нужно было готовиться для карьеры литератора, считаетъ себя возвышенной героиней, потому что отношенія ея къ юнош остались платоническими. Она умираетъ отъ давнишней болзни сердца и развязываетъ всмъ руки. Посл такого характера ‘непонятой женщины’, иметъ ли Зола право обвинять Жоржъ Зандъ въ томъ, что посл чтенія романовъ ея женщины объявятъ себ непонятыми, страдалицами — а мужей тиранами и деспотами, и будутъ прелюбодйствовать въ воображеніи съ романическими любовниками. Юный поэтъ, увезшій Алиду — самолюбивый мальчикъ передъ Вальведромъ. Вальведръ, не только ученый, какъ философъ, онъ — человкъ въ полномъ смысл этого слова.

Жоржъ-Зандъ дала идеалъ здоровой любви въ соціальныхъ романахъ своихъ ‘Мельникъ Анжибо’ и ‘Грхъ г. Антуана’. Въ первомъ — молодая женщина, выросшая въ преданіяхъ католицизма, брошенная мужемъ для балетныхъ корифеекъ, полюбила образованнаго работника. Смерть мужа на дуэли изъ-за танцовщицы освободила ее, она предлагаетъ руку работнику, но тотъ отказывается. Онъ не хочетъ бросить своихъ братьевъ и вступить въ враждебный ему міръ. Между нимъ и Марселлой стоитъ столь многое. Марселла упросила его разстаться на годъ, она стоитъ на рубеж двухъ міровъ, она хочетъ узнать правду и сознательно на всю жизнь подать ему руку, когда будетъ знать куда идти. Нсколько мсяцевъ жизни въ деревн, знакомство съ народомъ открыли ей глаза и вытравили въ ней послдніе остатки барства. Она раззорена мужемъ и готовится работать, чтобы воспитать сына. Любимый человкъ, возвратясь, видитъ уже не прежнюю балованную барыню, но женщину, понявшую жизнь и всмъ существомъ отдавшуюся идеямъ его. ‘Будемъ любить другъ друга, говоритъ ему Марселла: — не развращая себя общеніемъ съ тми, которые торжествуютъ, не унижаясь съ тми, которые покоряются. Будемъ любить другъ друга, какъ два путника, которые переплываютъ моря, чтобы открывать новый міръ, но которые не знаютъ, пристанутъ ли они къ берегу. Будемъ любить другъ друга не для того, чтобы быть счастливыми эгоизмомъ вдвоемъ, какъ называютъ любовь, но чтобы искать вмст что мы оба — бдныя птицы, занесенныя бурей, можемъ длать день за днемъ, чтобы остановить бичь, который разсваетъ нашу расу, и чтобы собрать подъ наши крылья нсколько бглецовъ, измученныхъ, какъ и мы же, ужасомъ и мукой’. Въ роман: ‘Грхъ господина Антуана’, фабрикантъ Кордоннэ — олицетвореніе приличной буржуазіи — хочетъ вытравить въ сын идеи соціализма и ставитъ отреченіе условіемъ своего согласія на женитьбу сына съ бдной двушкой. Молодая двушка съ негодованіемъ отказывается быть наградой измны и выбираетъ разлуку.

Жоржъ-Зандъ во всхъ романахъ своихъ проповдуетъ любовь, какъ святыню, какъ жизнь вмст для лучшихъ цлей. Она возмущалась постоянно противъ нкоторыхъ изъ друзей своихъ, сводившихъ все исключительно на одну естественную почву. Цльный человкъ, говоритъ она въ запискахъ своихъ:— можетъ быть порожденъ только полной любовью. Тло можетъ произвести только тло, но мысль одна можетъ дать жизнь мысли. Что же мы такое? Мы — люди, которые только стремились быть людьми — и ничего боле. Мы — существа пассивныя, неспособныя къ свобод и равенству и недостойныя ихъ, потому что мы, большею частью, родились отъ слпого и пассивнаго акта воли, и еще слишкомъ много чести называть актомъ воли то, при чемъ сердце и нравственное чувство не проявляются. Тогда любовь — рабство плоти’. Это — суть идей Жоржъ-Занда, очищенныхъ отъ покрывала мистицизма, въ которомъ она такъ затемняла свою мысль. И кто скажетъ, что писательница ошибалась въ нравственныхъ выводахъ. Женщина, которая рабски подчиняется, мужчина, который владетъ ею только во имя права, воспитаютъ не человка, а раба. Люди, которыхъ сводитъ одна прихоть, разойдутся, бросивъ дтей на произволъ судьбы. Низводить любовь на одно ‘рабство плоти’ — значитъ низводить человка на степень животнаго.

Ставя свой идеалъ любви и брака, Жоржъ-Зандъ не измняла ему ни въ первыхъ, ни въ послднихъ произведеніяхъ своихъ. Въ иныхъ романахъ, какъ въ Мон-Ревэшъ онъ, по счастливому случаю, сходится съ установленными формами, въ другихъ — въ разлад съ ними. Жоржъ-Зандъ съ чутьемъ художника черпала матеріалъ изъ жизни. Мистическія мечты ея о загробной любви и союз на вчность могутъ вызвать улыбку, ими она заплатила дань своему вку: мистицизмъ этотъ былъ ступенью, черезъ которую должна была проходить мысль. Многіе писатели, современники Жоржъ-Занда, отршились отъ него. Жоржъ-Зандъ до конца жизни сохранила слды его.

VI.

Пересмотрвъ массу романовъ Жоржъ-Занда, остановишься въ изумленіи передъ силой, разнообразіемъ и плодотворностью ея фантазіи. Въ основаніи всего, что ни писала она, лежитъ мысль: религіозная, нравственная, философская или соціальная. Многіе и лучшіе романы ея — пламенныя проповди инаго строя общества, и, несмотря на то, ихъ нельзя назвать тенденціозными, съ точки зрнія нашихъ тенденціозныхъ романовъ. Тенденція не является въ вид морали, къ которой подгоняютъ и людей, и жизнь, она органически связана со всми героями и героинями ея. Идеи, которыми жила Жоржъ-Зандъ, не были полетомъ, который уносился первымъ втромъ, он стали частью ея существа, и въ этомъ тайна ея вліянія на умы. Идеи ея были пережиты и вымучены ею, слово-же, вдохновленное такими идеями, производитъ впечатлніе, даже когда его говоритъ дюжинный человкъ.

Жоржъ-Зандъ была создана періодомъ ломки и борьбы идей, и произведенія ея, имвшія наиболе вліянія — т, въ которыхъ она беретъ тэмой и современную ей эпоху, и великіе историческіе кризисы другихъ вковъ и другихъ странъ. Въ ‘Консуэло’ и ‘Графин Рудольштатъ’ она описываетъ XVIII вкъ съ его блестящими монархами, игравшими въ свободу мысли и либерализмъ, съ сухимъ скептицизмъ волтеріанства и beaux esprits, который безпощадно разъдаетъ старый міръ, и, рядомъ съ скептицизмомъ и его убивающимъ смхомъ, она указываетъ намъ людей, которые не могли жить однимъ отрицаніемъ, но шли на проповдь братства и любви. Легко улыбнуться надъ церемоніями иллюминатовъ и тмъ почти религіознымъ паосомъ, съ какимъ относится къ нимъ авторъ. Но такое отношеніе ‘съ кондачка’ — не дло мыслящаго читателя. Оставя въ сторон поэтическій мистицизмъ Жоржъ-Занда, подкупавшій ее видть не отжившій, но живой смыслъ въ манихеизм лиллордовъ, и въ пророчеств иллюминатовъ, мыслитель увидитъ и въ тхъ, и въ другихъ здоровые элементы жизни, которые, измняясь исторически, всплыли во Франціи съ 30 по 48 г. подъ разными формами и, утративъ все, что въ нихъ и тогда еще оставалось нереальнаго, сдлались могучимъ двигателемъ прогресса. Альбертъ, герой обоихъ романовъ — поэтъ и почти сумасшедшій, какъ были вс соціально-религіозные реформаторы. Онъ пророчествуетъ о близкомъ царствіи Божіемъ на земл. ‘Сынъ мой, ты — крестникъ раба, говоритъ онъ сыну… ты, по отцу — потомокъ Подибрадовъ, древнихъ королей, по матери, ты — сынъ цыганки, я надюсь ты будешь съ нею и съ рабами, не то я, сынъ королей, отрекусь отъ тебя. Ты — новый человкъ, а!’ ‘Ступай во Францію, обращается онъ къ другу, вождю партій иллюминатовъ, который спрашивалъ у него совта:— Франція изо всхъ странъ избрана Богомъ. Соединись, сынъ мой, съ старшими братьями… Я слышу, какъ гремитъ надъ Франціей голосъ Исаіи: ‘Возстань, тебя оснилъ свтъ, и слава Вчнаго сошла на тебя и народы пойдутъ въ твоемъ свт’. Табориты пли это на Табор. Таборъ теперь — Франція’.

Въ ‘Пичиннино’ Жоржъ-Зандъ описываетъ эпоху борьбы Сициліи за освобожденіе. Клерикальный гнетъ давитъ страну, феодолизмъ раздираетъ ее. Женщина является апостоломъ свободы и братства. Она — владтельница маленькаго княжества и благодтельница своихъ вассаловъ. Она вліяніемъ своимъ обращаетъ разбойника, въ которомъ бродятъ рыцарскія стремленія вмст съ инстинктами хищника и крупнымъ честолюбіемъ, обращаетъ въ героя-бойца за независимость Сициліи. Онъ, подъ дамокловымъ мечемъ инквизиціи, распространяетъ идеи XVIII вка. Она пришла къ истин мучительнымъ искусомъ. Изнасилованная знаменитымъ разбойникомъ Десташоромъ, повнчанная съ нимъ и запертая въ тюрьму гордо родней за то, что не хотла блестящимъ бракомъ изгладить пятно въ глазахъ свта, она, путемъ мысли, неустанно работавшей среди мрака тюрьмы, изъ непонимавшей жизни двочки выросла въ женщину-проповдницу. ‘Я вынесла изъ тюрьмы одну страсть, говоритъ она.— Эта страсть сжигала меня, какъ лихорадка: то была жажда бороться за слабыхъ противъ притснителей’. Старый другъ ея, живописецъ Анжело — сынъ народа, братъ его, монахъ Фра-Анжело, котораго ортодоксальные католики отлучили бы отъ церкви — безпощадный ‘justicier d’aventure’, какъ онъ называетъ себя, сынъ ея отъ Дестатора, воспитанный, какъ сынъ ремесленника, види шій ‘результатъ прекрасныхъ общаній, данныхъ народу’, слышавшій отъ буржуа, что ‘промышленность возвратитъ народу свободу’, и искавшій напрасно людей, вмсто которыхъ ‘увидлъ машины’, все это — поэтическія олицетворенія элементовъ эпохи борьбы. Тонъ романа уже не проникнутъ такъ сильно мистицизмомъ, но того требовала и самая форма романа. Сицилійскіе бароны, составлявшіе заговоры противъ кардиналовъ, не могли походить на мистиковъ-иллюминатовъ, порожденныхъ метафизической философіей и піэтизмомъ Германіи.

Романы ‘Орасъ’, ‘Мельникъ Анжибо’, ‘Пьеръ Гюгененъ’, какъ у насъ былъ переведенъ романъ ‘Compagnons du Tour de France’, были созданы эпохой отъ 30 до 48 г. Въ нихъ мы видимъ идеализованные образы бродившихъ общественныхъ слоевъ. Орасъ — представитель буржуазіи, талантливой, честолюбивой, у которой, подъ вліяніемъ идей XVIII в. и идей романтизма 30 г., былъ свой періодъ юности, поэзіи и бурь. Орасъ мечтаетъ о вулканической страсти и топчетъ въ грязь честную гризетку, беззавтно полюбившую его, потому что бдность и трудъ лишили ее изящества, онъ пустую интрижку съ бездушной свтской кокеткой раздуваетъ въ поэтическое чувство, потому что связь съ нею льстила его тщеславію, а, когда виконтесса выпроводила его, онъ мститъ ей, разглашая о связи, и зато оплевывается свтской молодежью. Гризетка сдлалась извстной актрисой, она замужемъ за честнымъ работникомъ, который былъ ея ангеломъ хранителемъ, Орасъ является мучать ее и, въ порыв ярости, хочетъ убить ее. Въ немъ смсь чувства и искренняго, и напускного, и онъ раздуваетъ его въ себ, чтобы уврить и себя, и еще боле другихъ, что онъ — человкъ, стоящій выше будничной толпы. Въ отношеніи къ общественному длу, онъ оказывается такъ же плохъ, какъ и въ личныхъ отношеніяхъ. Онъ честолюбивъ, метитъ въ депутаты. Онъ — радикалъ, и ему нужна популярность. Но у него есть врное политическое чутье: онъ видитъ, что отчаянная попытка фанатика Ларовиньера можетъ только повредить длу. Но онъ не высказывается прямо противъ нея, изъ страха потерять популярность между рабочими и студентами. Болзнь матери выручаетъ его изъ неловкаго положенія, вызывая изъ Парижа, хотя какъ для человка, желавшаго играть роль въ политик, такъ и для фанатика идеи, такой предлогъ увертываться въ минуту движенія — не оправданіе. Ларовиньеръ — этотъ ограниченный и честный фанатикъ — правъ, замчая ему, когда онъ, отчасти въ искреннемъ, отчасти въ напускномъ и красивомъ порыв отчаянія, говоритъ о самоубійств: ‘Я не буду жалть васъ. Вы заслужили страданіе и не страдаете по заслугамъ. У васъ есть льстецы и сеиды, но я знаю чего они стоятъ. Будьте мужчиной и ступайте умирать на баррикадахъ’.

Жоржъ-Зандъ въ конц романа представляетъ Ораса, отказавшимся отъ всхъ мечтаній о томъ, что онъ — герой, стоящій выше презрнной толпы, и зажившимъ жизнью простого, честнаго буржуа-либерала, и въ заключеніе говоритъ отъ себя: ‘Мы вс знали такой типъ со всми недостатками его и любили его’. Орасъ былъ представителемъ молодой буржуазіи, кипвшей силами и стснявшей отжившую аристократію реставраціи. Она несла многое свжее на смну отжившаго, и симпатіи автора понятны въ то время. Она несла боле широкое пониманіе искуства, идеалы науки, свободы и равенства — включительно до капитала. Но, несмотря на умъ, талантъ и обаяніе, которое Орасъ имлъ, какъ всякая сила, онъ ниже простого честнаго рабочаго Арсена, прозваннаго Мазаччіо. Арсенъ идетъ въ дло, не думая ни о какой роли: братья идутъ, онъ идетъ за ними. Арсенъ не виноватъ, что онъ не понимаетъ политики и обманутъ фразами людей, которые, какъ Орасъ, съ эстетической точки зрнія, презираютъ его грязь, грубость и разсчетливость, не понимая, что для него лишняя копейка — такъ часто спасенье отъ голодной смерти, Арсенъ — идеальный представитель массы, которая бываетъ страшна въ своихъ волненіяхъ, прощаетъ великодушно и начинаетъ сознавать, что въ ней, а не въ Орасахъ, будущее цивилизаціи. ‘Народъ, говоритъ Жоржъ-Зандъ:— это — забытое страданіе, это — поруганная справедливость. Это — идея, если хотите, но это — единственная великая и истинная идея моего времени’.

Т же мотивы еще сильне и ярче высказываются въ романахъ ‘Грхъ господина Антуана’ и ‘Петръ Гюгененъ. Въ нихъ тоже критическое отношеніе къ буржуазно-республиканскимъ идеямъ и тотъ-же идеалъ иныхъ лучшихъ временъ’. Ни одна — республиканская газета не захотла печатать ‘Грхъ господина Антуана’, и Жоржъ-Зандъ отдала его въ ‘Эпоху’, органъ орлеанской монархіи, который тогда считалъ теорію Жоржъ-Занда пустыми фантазіями и былъ радъ знаменитому имени. На всхъ улицахъ Парижа были прибиты объявленія: Lisez le pch de М-r Antoine. Романъ поднялъ цлую бурю восторговъ съ одной стороны, брани и клеветъ — съ другой: и восторги, порожденные преувеличенными надеждами, и брань, и клеветы, вызванныя столько же преувеличеннымъ ужасомъ, не оправдались. Вліяніе романа оказалось далеко не такъ сильно, какъ ожидали вс стороны, подъ вліяніемъ общественнаго возбужденія. Масса народа не прочла ‘Грхъ г. Антуана’, и Жоржъ-Зандъ разсказываетъ анекдотъ, какъ друзья ея въ Берри, гд вс ее знали, для шутки опрашивали встрчныхъ крестьянъ: ‘Читали ли вы ‘Грхъ г. Антуана’? Весь Парижъ кричитъ о немъ’. И крестьяне смотрли на нихъ, какъ на сумасшедшихъ. Въ этомъ роман характеры оригинальны, и появляется новый типъ, такъ метко названный у насъ ‘кающимся дворяниномъ’. Типъ этотъ былъ созданъ во Франціи причинами если не тождественными, то аналогичными съ тми, которыя вызвали его у насъ., Кающійся дворянинъ носитъ вс признаки любимыхъ героевъ Жоржъ-Зандъ и людей поры романтизма. Онъ — человкъ, сердце котораго разбито обманомъ жены и друга, онъ проклялъ людей и заперся въ своемъ замк. Тамъ наука, философія и думы надъ жизнью открыли ему глаза. Онъ увидлъ безплодность своей жизни, сожженной въ тоск и передъ смертью захотлъ жить, какъ братъ, между людьми. Онъ прощаетъ другу, съ которымъ ушла его жена, усыновляетъ дочь ея и передаетъ по завщанію все состояніе свое ея мужу, молодому человку, представителю идей Леру, съ тмъ, чтобы они основали земледльческую ассоціацію. Рядомъ съ кающимся Буагибо, представителемъ аристократіи, есть и другой дворянинъ, котораго собственно нельзя назвать кающимся, потому что онъ живетъ себ просто, непосредственно, безъ всякихъ теорій: онъ ведетъ жизнь кающагося дворянина на практик, потому что такъ велла судьба и онъ подчинился ей съ безпечнымъ добродушіемъ. Онъ бденъ и не можетъ водить знакомство съ ровней. Онъ живетъ въ дружб съ народомъ, который помогъ ему въ нужд. Онъ непосредственно принялъ уроки жизни и сталъ братомъ тхъ, которые были ему братьями на дл. Крестьяне сидятъ за его столомъ, какъ равные, и онъ у нихъ — тоже. Дочь его зоветъ выростившую ее врную служанку матерью. Дочь, несмотря на пансіонское воспитаніе, не забыла первыхъ уроковъ сельской жизни. Она живетъ жизнью зажиточной крестьянки: хозяйничаетъ, прядетъ и не жалетъ объ искуственной жизни барышень. Господинъ Антуанъ былъ бы совершенно счастливъ, если бы ему не приходилось подчасъ тяжело вздохнуть, видя горе и бду своихъ друзей-крестьянъ и вспоминая прежнюю дружбу съ Буагибо.

Романъ этотъ и теперь, когда реализмъ такъ самонадянно поетъ отходную произведеніямъ такого рода, производитъ сильное впечатлніе. Мирная идиллія крестьянской жизни дворянина, который каялся, самъ того не зная, такъ обаятельна, пламенныя мечты молодого энтузіаста, котораго отецъ его, энергическій спекуляторъ и неумолимый деспотъ, подкупаетъ любовью на ренегатство и который находитъ отца и учителя въ старомъ кающемся дворянин Буагибо, долгіе разговоры обоихъ друзей, въ которыхъ они обсуждаютъ вопросы о цляхъ жизни и судьбахъ народа — все проникнуто такимъ огнемъ и поэзіей, что, читая, невольно забываешь, что все это — прекрасные сны поэта-художника, а не дйствительность.

Кающійся дворянинъ встрчается и въ другихъ второстепенныхъ романахъ Жоржъ-Занда, когда она выбирала тэмой историческія эпохи, аналогичныя съ пережитой ею Sturm und Drang Periode. Въ роман ‘L’homme de neige’, гд потомокъ древняго аристократическаго рода Швеціи, спасенный отъ смерти преданными слугами и воспитанный бдняками, въ конц встуяаетъ въ свои права и примыкаетъ къ горсти лучшихъ людей Швеціи, несшихъ идеи свободы, въ роман ‘Красавцы Буа-Дорэ’, герой, полупомшанный старикъ, бредившій былыми побдами надъ женскими сердцами и Астреей и, несмотря на свою придурь, въ каждомъ важномъ шаг жизни умвшій быть и честнымъ, и разумнымъ, порвалъ съ многими предразсудками своего времени, видитъ въ крестьянахъ своихъ людей, а не вьючный скотъ. И Буа-Дорэ, и племянникъ, спасенный отъ гибели въ L’homme de neige — эмбріоны типа кающагося дворянина XIX вка. Первый созданъ идеями XVIII вка, броженіе которыхъ въ шведскомъ обществ, вмст съ технически-суровыми преданіями о свобод въ народ Далекарліи, послужило мотивомъ роману, второй — волненіями гугенотовъ и ларошельской войной — эпохой во Франціи, когда поднялось и было задавлено много живыхъ силъ.

Романъ ‘Compagnons du Tour de France’ былъ признанъ не художественнымъ, и дйствительно въ немъ скоре слышится страстное слово человка, передающаго другимъ такъ жадно жданную истину, которую онъ узналъ, нежели художникъ, воспроизводящій т стороны жизни, которыя, по сродству съ природой его, всего боле владютъ его фантазіей. Идею романа подала автору книга одного рабочаго о цховыхъ союзахъ. Авторъ книги имлъ цлью разрозненные и враждебные другъ другу союзы сплотить въ дружную ассоціацію. Герой романа — Мессія цховыхъ союзовъ. Онъ силенъ по характеру и по уму. Онъ самъ образовалъ себя и иметъ сильное вліяніе на умы товарищей. Онъ живетъ въ тяжелое время. Двадцатые годы во Франціи были годами разложенія. Пьеръ Гюгененъ видитъ, съ одной стороны, честолюбивую буржуазную молодежь, которая рвется пробить себ дорогу и стать на мсто и старой, и новой аристократіи, продавшихъ Наполеона, съ другой — народъ, городовой пролетаріатъ, крупная часть котораго видитъ дло въ цховыхъ стазахъ, основанныхъ на мистической подкладк преемственности отъ строителей Соломонова Храма. Онъ говоритъ вербующему его въ тайный союзъ представителю революціонной буржуазіи: ‘Вы не жили нашею жизнью, вы не наболли нашими ранами, вы — тоже іезуиты, всегда даете общанія, которыя не въ силахъ сдержать. Въ васъ одн политическія идеи, а не нравственные идеалы. Потомъ вы идете насъ узнавать, а, когда насъ узнаете, увидя грубость, вы уходите съ отвращеніемъ и говорите: ‘Взвидлъ народъ. Онъ — животное грубое, нужны цлые вка выучить его, чтобы онъ сталъ способнымъ управлять собой. Горе кто спуститъ съ цпи дикаго звря!’ Когда вамъ надо говорить красивыя фразы на трибун, то народъ — здоровая честная, работящая часть населенія, уважающая права другихъ и стремящаяся пріобрсти эти права не насиліемъ и анархіей, а трудолюбіемъ и прилежаніемъ, способностью къ образованію и уваженіемъ къ законамъ страны. Это — воскресное платье, въ которомъ вы показываете народъ. Но когда вы видите засаленное платье, которое работникъ носитъ всю недлю, но страшныя раны его, позорныя болзни и наскомыя, задающія его, глубокое негодованіе его, когда онъ доведенъ до отчаянія, справедливыя угрозы его, когда онъ обманутъ и затоптанъ ногами, ужасный бредъ его, когда сожалніе о вчерашнемъ и ужасъ завтряшняго дня заставляютъ его пить, какъ сказалъ одинъ изъ нашихъ поэтовъ ‘забвеніе страданій’, когда вы видите его такимъ — вы стыдитесь оправдывать его и умываете руки. А а — братъ и тому опрятному работнику, который работаетъ въ вашихъ жилищахъ, и тому, который, покрытый лохмотьями, дико реветъ у вашего порога. Вы ничего не сдлали вашими перемнами кокарды’. Но что скажетъ онъ братьямъ своимъ? Пьеръ Гюгененъ указываетъ на гибель вражды, на кровную необходимость сплоченія. Но, сплотившись, что они будутъ длать? Пьеръ самъ мучительно ищетъ отвта на этотъ вопросъ. Случай сводитъ его съ старымъ графомъ Вильнёвъ, философомъ-соціалистомъ въ теоріи, на манеръ того, какъ Фридрихъ II былъ философомъ-либераломъ. Старый графъ — ученикъ Руссо и Вольтера. Онъ хорошо понимаетъ, въ чемъ лекарство отъ болзней, вка и иронически относится къ карбонаріямъ-буржуа. Онъ интересуется Пьеромъ Гюгененомъ, какъ любитель музыки заинтересовался бы виртуозомъ, старый графъ не любилъ никогда грубыхъ наслажденій, а только эстетическія. Когда Пьеръ Гюгененъ, съ неумолимой логикой человка, который ищетъ истину, спрашиваетъ графа: ‘Что же длать? Мн говорятъ: работайте и богатйте. Но я не могу жить, какъ вы живете, зная то, что знаете, и видя страшную пропасть?’ Графъ отвчаетъ: ‘Мудрость жизни — восхищаться тмъ, что вы говорите, и переносить то, что творится на земл’.— ‘Да покориться общему несчастію, горько возражаетъ Пьеръ: — переносить безропотно иго, гнетущее невинныя головы, смотрть спокойно на то, какъ идетъ міръ, не пытаясь открыть другую истину, другой порядокъ, другую нравственность’. И Пьеръ отворачивается отъ сильнаго и мудраго міра, который прячетъ свтильникъ подъ спудомъ, потому что свтъ его привлекъ бы незваныхъ гостей, а мудрому изъ сильныхъ міра нужно спокойствіе, чтобы любоваться одному свтомъ своего свтильника. Не въ нихъ сила, говоритъ Жоржъ-Зандъ своими романами.

Она искала этой великой спасающей силы, она мучительно звала ее. Она съ восторгомъ привтствовала эпоху, когда вс ждали явленія ея а, когда надежды на спасеніе были обмануты, она оплакала ихъ жаркими, изъ сердца вылившимися, строками. Посл героевъ, мучительно искавшихъ истины, посл героевъ, которые, полные вры, шли сложить свои головы на баррикадахъ, или мессій, которые, не вря въ буржуазные баррикады, учили народъ братскому единенію, какъ Пьеръ Гюгененъ, явились герои романовъ эпохи затишья, утомленія и реакціи. Они не были героями. Въ нихъ нтъ ни иниціативы, ни страстныхъ порывовъ, которые били могучимъ ключемъ въ прежнихъ романахъ. Время создало другой складъ людей. Теперь уже задача была не въ томъ, чтобы взять что-нибудь у жизни, нужно было устоять на ногахъ подъ напоромъ отхлынувшей назадъ волны, нужно было найти силы не упасть въ вонючій илъ, который она оставила за собой. И создалось вялое поколніе, лучшимъ людямъ котораго было подъ силу только добиться честной независимости и зажить въ своемъ тсномъ углу, не мирясь со зломъ, но и не вступая съ нимъ въ борьбу.

Такой герой — Вальрёгъ изъ романа ‘Даніелла’. Онъ — небогатый юноша, воспитанный идеальнымъ священникомъ и отправившійся проложить себ дорогу въ Парижъ. У него есть кое-какія литературныя способности, кое-какія крохи наслдства. Онъ можетъ пробить себ дорогу въ міръ наживы, но для этого надо засушить себя и въ двадцать лтъ дрожать надъ каждымъ грошомъ, быть счетоводной машиной, не знать праздника жизни и заморить въ груди сердце, которое отзывается на всякое страданіе брата. Не выберетъ онъ этотъ путь, врно намченный съ блестящей перспективой, быть можетъ, сотенъ тысячъ при лысин и паралич — его ждетъ жизнь богемы, когда будутъ продены крохи, на выработку таланта, который можетъ обмануть. Вальрёгъ поддается унынію. Ему надо учиться, и онъ готовъ сложить руки. У него есть другъ старикъ, товарищъ людей періодъ бурь и стремленій, который указываетъ ему путь и упрекаетъ за вялость и равнодушіе ‘за это самоубійство души по трусости и безпечности’. ‘Вамъ хорошо говорить, отвчаетъ Вальрёгъ:— вы не были жертвою ранняго разочарованія. Вы принадлежите поколнію, созрвшему подъ дуновеніемъ великихъ идей. Когда вы были моихъ лтъ, вы жили подъ вяніемъ идей великой будущности общества, вы жили снами о близкомъ и быстромъ прогресс. Ваши идеи были задавлены, гонимы, надежды были разбиты, но он не были вытравлены въ вашей груди. Вы привыкли ждать и надяться. Вы, пятидесятилтніе, счастливе насъ. Но мы — двадцатилтнія дти! Нашъ умъ началъ расправлять крылья, когда сіяло солнце республики, солнце скрылось — и крылья наши опали. Мы росли, видя кругомъ измны. Намъ натвердили: прошлое не существуетъ, человкъ созрлъ для прекраснаго сна, свобода — боле не пустое слово, и каждый человкъ теб братъ. И что же мы увидли? Теперь я вступаю въ общество, быстро изммененное непредвиднными событіями, въ общество, которое толкаетъ впередъ съ одной стороны’ толкаетъ назадъ — съ другой, которое въ схватк съ обольщеніями, съ мыслію — загаданной во многихъ отношеніяхъ, какъ всегда будетъ загадочно-индивидуальная мысль, навязанная массамъ. Я ищу себ нравственное положеніе въ жизни и не нахожу ничего, не нахожу своего мста въ новыхъ интересахъ, приковавшихъ вниманіе и волю людей моего времени. Люди теперь не способны говорить ни о чемъ, кром матеріальныхъ интересовъ, и это не одного страха ради полиціи’.

Вальрёгъ изъ людей толпы, они — ничто безъ вождя и знамени, онъ попадаетъ въ свалку разнузданныхъ, алчныхъ инстинктовъ, когда надялся примкнуть къ строю подъ знамя, въ религіозной преданности къ которому выросъ. Онъ видитъ алчно терзающую другъ друга толпу людей наживы, или скаредно пріумножающихъ гроши, или швыряющихъ на грубыя потхи накопленное. И, въ сторон отъ свалки этой массы, онъ видитъ двухъ-трехъ ветерановъ, которые упрекаютъ его въ слабости и малодушіи. Трудно врить въ человчество, когда все, что есть въ немъ святого, уцлетъ въ двухъ-трехъ ветеранахъ, которыхъ не сегодня такъ завтра унесетъ смерть.

Вальрегу вру въ людей и силы работать даетъ любовь италіанской крестьянки, идеальной Даніэллы. Эта Даніэлла — самородокъ. Она — не только героиня любви (героизмъ такого рода — не рдкость въ женщинахъ), но она, необразованная и полуграмотная, способна понимать все великое и прекрасное жизни. Она является Вальрегу порукой лучшаго будущаго.

Въ такія эпохи, для людей, неспобныхъ пристать къ безобразной свалк, возможна жизнь или съ перомъ въ рук, въ тиши кабинета, готовя слово, которое указало бы путь для грядущихъ поколній, или, если оно не можетъ раздаться такъ далеко, то хоть бы напомнило современникамъ о забытой и поруганной истин, или — жизнь въ тсномъ кругу, въ тиши деревни, устроивая бытъ горсти людей, если есть на то средства. Жизнь возможна только для тхъ, кому судьба дала или талантъ, великъ онъ или малъ, или состояніе. Жоржъ-Зандъ, по необходимости, должна была создавать такихъ людей, когда хотла чертить свою идеальную жизнь. Къ этому разряду принадлежатъ романы ‘Маркизъ Вильмеръ’ и ‘Мадмуазель Меркемъ’.

Маркизъ Вильмеръ, по завязк — исторія простая. Сынъ знатной барыни влюбляется въ компаньйонку матери, бдную дворянку, и, посл разныхъ препятствій, романъ оканчивается бракомъ. Эту простую канву фантазія художника заткала богатыми мотивами. Замчателенъ, по концепціи, характеръ самаго Вильмера — писателя-мыслителя, и Каролины — героини романа. Вильмеръ — писатель-историкъ. Онъ — здоровый геній, который еще не нашелъ своего слова и ждалъ своего кризиса развитія. Онъ мыслилъ и писалъ быстро, но совсть философа и моралиста создавала для пыла историка-энтузіаста препятствія, вчно возрождавшіяся. Онъ былъ жертвою сомнній, какъ нкоторые богомолы искренніе, но больные, которые вчно воображаютъ, что не сказали всей истины духовнику. Онъ хотлъ обратить все общество къ исповданію соціальной истины и не допускалъ, насколько то было нужно, что большая часіь того, что въ этой наук есть истиннаго и реальнаго — относительно. Онъ не могъ примириться съ этимъ. Онъ хотлъ открыть смыслъ фактовъ, погребенныхъ въ тайникахъ прошлаго, и удивлялся, когда онъ съ трудомъ схвативъ нсколько признаковъ ихъ, что нашелъ какъ часто они противорчатъ другъ другу, тогда онъ тревожился и не врилъ собственному пониманію или собственной неподкупности мысли и на цлые мсяцы оставлялъ работу.

Вліяніе Каролины заставило его докончить трудъ. Умъ ея не былъ творческимъ умомъ, но аналитическимъ, и Вильмеру нуженъ былъ именно союзъ съ такимъ умомъ, чтобы окончить работу. Они оба — созданія, любимыя художникомъ. Онъ съ отрадой останавливается на нихъ, набросавъ очеркъ общества, среди котораго они живутъ. Въ обществ этомъ, ‘съ извстными манерами и видомъ неопредленнаго превосходства, можно быть до послдней возможности ничтожнымъ. Теперь нтъ убжденій ни въ чемъ, жалуются на все и не знаютъ средства помочь ничему. Говорятъ дурно обо всемъ мір и, несмотря на то, въ хорошихъ отношеніяхъ съ цлымъ міромъ. Нтъ боле негодованія, есть только злословіе. Безпрестанно предсказываютъ самыя страшныя катастрофы и живутъ, какъ будто наслаждаются полнйшей безопасностью. Наконецъ, вс пусты и безсодержательны, какъ неувренность, какъ безсиліе’. Въ такомъ же обществ работаетъ и героиня романа ‘М-lle Merquem’. Это двушка энергическая, геройская натура. Красавица и богатая она до тридцати лтъ дожила безъ любви, опираясь только на самое себя. Замокъ ея — оазисъ въ пустын. Въ немъ вся интеллигенція округа, въ немъ только услышишь слово мысли, въ немъ одномъ, когда все сосдство кругомъ занято своими мелкими интересами, напоминаютъ, что вн общественныхъ интересовъ нтъ жизни. Героиня выросла въ товарищескихъ отношеніяхъ къ сосднимъ крестьянамъ. Ддъ ея, отставной адмиралъ, устроилъ ихъ бытъ, нищета и эксплуатація неизвстны на его земляхъ. Онъ сдлалъ попытку цивилизовать ихъ, и въ замк читаются лекціи научно-популярныя, въ которыхъ принимаетъ участіе и сама героиня. Крестьяне — моряки, у нихъ есть клубъ для спасенія погибающихъ, и сама двица Меркнемъ не разъ въ бурю пускается въ море, съ горстью преданныхъ крестьянъ, спасать утопающихъ.

Впрочемъ, въ роман этомъ главный мотивъ — любовь. Авторъ мастерски выполнилъ трудную психологическую задачу-описать развитіе чувства въ двушк тридцати лтъ, никогда не любившей. Героиня горда. Она не хочетъ повторить въ своей любви пошлость семейной жизни, она не хочетъ быть игрушкой. Темпераментъ ея спокойный, цль жизни есть. Она встрчаетъ, наконецъ, человка, который понимаетъ ее и будетъ съ нею продолжать дло ея. ‘Я принимаю любовь, не какъ заблужденіе и слабость, но какъ мудрость и силу’, говоритъ она.

Оба послдніе романа относятся Тэномъ къ спокойнымъ и наиболе художественнымъ созданіямъ Жоржъ-Занда. Дйствительно, въ нихъ нтъ длинныхъ и краснорчивыхъ разсужденій ‘Грха г. Антуана’ и ‘Мельника Анжибо’, но мотивы, создавшіе героевъ — т же. Мы видимъ ту же соціальную струю. Она не бьетъ черезъ край, какъ въ первыхъ романахъ, но течетъ ровно и глубоко. Для Жоржъ Зандъ нтъ героевъ, которые не были бы крещены этой струей. У нея есть еще другой рядъ романовъ, гд герои — артисты, музыканты. Но и въ нихъ она олицетворяетъ другую сторону соціальной задачи. Вс герои этихъ романовъ видятъ въ искуств — святыню, артисты, которые не видятъ этого — не артисты, а ремесленники-шарлатаны, и, несмотря на успхъ, который они встрчаютъ въ невжественной публик, имъ никогда не знать минуты того полнаго торжества, когда артистъ овладваетъ публикой. Такія минуты выпадаютъ только наболю такихъ артистовъ, которые въ искуств видятъ средство пробуждать въ толп великіе идеалы, Жоржъ-Зандъ сама въ искуств видла служеніе идеалу. Она не понимала искуства для искуства. Въ одномъ мст своихъ записокъ она говоритъ: что хорошо — полезно. Но пользу она понимала широко: какъ забвеніе мелкихъ будничныхъ дрязгъ, какъ служеніе идеалу прекраснаго и великаго. Она не понимала прекраснаго an und fr sich, какъ эстетики, въ прекрасномъ для нея должна воплотиться идея. Идея, которой она служила — идея нравственнаго совершенствованія, идея соціальнаго развитія. Въ романахъ своихъ изъ жизни артистовъ: ‘Pierre qui roule’, ‘Le beau Laurence’, ‘La derni&egrave,re Aldini’, идея искуства, какъ свточа жизни, торжествуетъ надъ предразсудками свта, надъ мрачнымъ изуврствомъ, надъ своекорыстными разсчетами. Артисты ея, какъ содержатель кочующей трупы и талантливый актеръ Белламаръ, горько сознаютъ свою зависимость отъ грубыхъ вкусовъ толпы, они считаютъ роль потшниковъ ея унизительной. Нищета заставляетъ ихъ порой спускаться до этой роли, и они за то платятся минутами гнетущаго отвращенія къ жизни. Судьба улыбается имъ, и съ какимъ ликованіемъ они говорятъ: Публика мы — не рабы твои боле. Мы — учители твои.

VIII.

Жоржъ-Зандъ въ народ искала тхъ же идеальныхъ характеровъ. И въ сельскихъ романахъ, и въ соціальныхъ, гд являются герои изъ народа, они — не люди массы, а натуры исключительныя, по сил чувства, по нравственному чутью, по таланту и по инстинктамъ апостольства, по стремленію къ наук, которые то смутно бродятъ въ нихъ, то выясняются въ сознаніи своихъ правъ на иную жизнь. Жоржъ-Зандъ трезво смотрла на народъ и потому относилась равнодушно къ политикамъ, которые сводятъ все на перемну кокарды. ‘Нужно признать, говоритъ она:— что человкъ деревни долженъ пережить великія превращенія для того, чтобы сдлаться способнымъ понимать блага новой религіи и новаго общества, но не знаютъ того, что природа во вс времена производитъ въ сред этой существа, которымъ нечему учиться, потому что прекрасное, что идеалъ живетъ въ нихъ, и имъ не нужно развиваться, чтобы быть прямыми дтьми Бога, святилищами справедливости, разума, любви и искренности: они готовы для идеальнаго общества, которое уже заявляетъ себ’.

Въ масс народа мы видимъ Бриколена, разжившагося кулака, который довелъ одну дочь до помшательства и хочетъ сгубить и другую ради денегъ, и мужа Атенаисы, который всаживаетъ вилы въ грудь соперника, мы видимъ и скаредное дрожаніе надъ грошами, и безчеловчное затаптываніе всего, что стоитъ на дорог, и животныя страсти, и самое мрачное изуврство объ руку съ грубымъ невжествомъ, и порой мошенничествомъ, какъ знахарка, тётка маленькой Фадетты, или любовница мужа Мадлены въ ‘Франсуа-Найденыш’. Эта масса — темный фонъ, на которомъ выступаютъ свтлые образы идеальныхъ представителей народа. Въ Мопр крестьянинъ-старикъ съ оригинальнымъ прозвищемъ Patience. Старикъ обладаетъ умомъ филосовскимъ. Онъ — олицетвореніе народной совсти, возмущенной противъ лжеидеализма. Въ немъ дикая вражда живетъ рядомъ съ теплой любовью. Пасьянсъ, въ своемъ уединеніи, живетъ, допрашивая у природы отвтъ на свои горькія думы о жизни, о несправедливости людской. Онъ ушелъ въ свою пустыню, чтобы не ‘работать, какъ вьючный скотъ’ на другихъ. Пасьянсъ — граматный, и онъ изъ прочитанныхъ классиковъ и думъ, навянныхъ природой, сложилъ свое міросозерцаніе. То было ученіе Руссо, до котораго додумался умъ-самородокъ философа изъ народа. Пасьянсъ, въ думахъ своихъ, видитъ гибель феодальнаго міра и торжество новаго, а въ ожиданіи этого времени, Пасьянсъ — защитникъ и спаситель своихъ братьевъ.

И въ этомъ роман, какъ во многихъ другихъ, женщина подаетъ руку народу. Эдмея, поклонница Руссо, находитъ слово для многого, что смутно томило бднаго Пасьянса. Трогательная дружба между старымъ крестьяниномъ и молодой двушкой, которые наболли злобой дня и вмст ищутъ спасенія, создала одн изъ лучшихъ страницъ, написанныхъ Жоржъ-Зандомъ. Сродни Пасьянсу и рабочій-поэтъ изъ ‘Compagnon du Tour de France’. Внутренній голосъ твердилъ ему: или впередъ, работай, думай, ищи. Ты долженъ знать и учить. А судьба приковала его къ въючному труду, потомъ отняла у него и кусокъ хлба. Ему оторвало ноги машиной. Союзъ кормитъ его, а онъ служитъ братьямъ своимъ пснью. Псня эта была создана горькой жизнью, сознаніемъ задавленныхъ силъ: она была плодомъ мысли, искавшей свта, чувства, наболвшаго за себя и за братьевъ. ‘Молодость прошла въ каторг труда, поетъ старикъ рабочій:— я сжегъ счастливую пору жизни въ мечтахъ и наук’. И въ тоже время пснь его — мощный призывъ труду: въ труд освобожденіе, въ труд — достоинство работника, онъ — не трутень, не паразитъ, высасывающій чужіе соки, онъ не бгаетъ труда, онъ хочетъ только, чтобы трудъ не превращалъ его въ машину. Сродни этому поэту и другой поэтъ-работникъ Одебертъ, изъ романа ‘Черный городъ’. Натура его помельче, онъ не иметъ того обаянія, которое иметъ безногій поэтъ изъ ‘Compagnons du Tour de France’. Старый Одебертъ тщеславенъ, у него есть и свои комическія стороны, потому что онъ — отчасти непризнанный геній. Талантъ его не отвчаетъ честолюбію. Одебертъ мечтаетъ быть общественнымъ реформаторомъ и можетъ только указать на-зло, но не на выходъ. Онъ несетъ свои планы на судъ старшей знающей брать и видитъ, что онъ въ положеніи человка, открывающаго во второй разъ Америку. Онъ ждетъ отъ нея указанія — ему отвчаютъ: ‘еще не открыто средство помощи’. Старый Одебертъ могъ скопить деньгу — холера унесла всю семью. Онъ устроиваетъ маленькую фабрику на артельныхъ началахъ. Онъ ждетъ сочувствія общества — его надуваютъ купцы, какъ поставщики сырья, такъ и покупатели его товара. Маленькая фабрика задавлена большими. Одеберту грозитъ несостоятельность, и онъ, написавъ на стн свои послднія мысли, накидываетъ себ петлю на шею. Передъ смертью онъ особенно заботится о своемъ правописаніи. Его спасаетъ рабочій, который мечтаетъ разжиться, и покупаетъ его фабрику, и Одебертъ доживаетъ свой вкъ полупомшаннымъ поэтомъ.

Семо-Шпагъ, работникъ, купившій фабрику. Онъ молодъ, честолюбивъ. Но положеніе его не даетъ здоровой цли честолюбію. Онъ не хочетъ работать въ мастерскихъ: она притупляетъ умъ человка. Онъ любитъ честную двушку, боится любви, онъ видлъ такъ много примровъ, какъ нищета превращала жену работника изъ цвтущей красавицы, изъ любящей женщины въ безобразную, высохшую мумію, въ мегеру, проклинающую и мужа, и дтей. Посл нсколькихъ годовъ скитаній, онъ научается понимать, что честолюбіе его узко, что безумно, ради жажды богатства и блеска, давить въ себ человчныя чувства. Онъ признаётъ мудрость доброй простой женщины, тетки Лавренціи, которая учила: ‘Рабочему разжива — несчастье. Чтобы разжиться, нужно отрывать по куску сердца и на каждый прибавлять по золотому въ карманъ. Мужъ мой копилъ, говоря: поживемъ, всю жизнь копилъ, и сердце его засохло, и онъ сталъ драться, и мы не были счастливы’. Судьба улыбается раскаявшемуся честолюбцу. Онъ становится собственникомъ фабрики, которую поведетъ не эксплуататорскимъ путемъ.

Мельникъ Анжибо и старый рабочій Жанъ изъ романа ‘Грхъ г. Антуана’, типичны, какъ олицетвореніе силы народа, сознанія созрвшаго въ немъ чувства равенства и отношенія его къ высшимъ классамъ. Мельникъ Анжибо — не революціонеръ. Онъ честный работникъ, онъ хочетъ жить въ своемъ углу и проситъ одного, чтобы ему не мшали жить. Онъ — не демагогъ и не кричитъ: bas les aristos. Онъ проучонъ примрами того, къ чему привели эти крики. Онъ много думалъ и понялъ, что за одними ‘aristos’ придутъ другіе. Но онъ не пойдетъ кланяться врагамъ. Онъ — не Бриколенъ, который за деньги побратается съ кмъ угодно, ползетъ въ самую мутящую душу грязь. Мельникъ Анжибо тогда только протянетъ руку людямъ не изъ народа, когда увидитъ, что они ему — свои. Рчь его мтка и полна юмора, и здоровая философія природы, навянная жизнью среди полей — послдняя школа, которую проходитъ героиня романа Марселла. Уроки этой школы вытравляютъ изъ нея послдніе слды идей стараго міра, и свтская барыня мужественно встрчаетъ раззореніе и становится работницей. Мельникъ ясно понимаетъ время, въ которое онъ живетъ, онъ — созданіе переходной эпохи, онъ видитъ силу, зрющую въ народ, и безсиліе мудрецовъ міра. Онъ говоритъ: ‘мы живемъ въ то время, когда обязанности сталкиваются, когда вмст съ образованіемъ нтъ силы ума и съ силой ума нтъ образованія’. Мельникъ ждетъ всего отъ будущаго, сознавая, что въ настоящемъ ему одно дло — работать и не гнуть спины передъ aristos.

У Жоржъ-Зандъ есть и другой характеръ народный, характеръ озлобленія и разрыва съ обществомъ: это — старый Жанъ, браконьеръ въ роман ‘Грхъ г. Антуана’. Старый Жанъ — неутомимый работникъ. Онъ помогъ рабочимъ врага своего фабриканта Кордонне ради того, чтобы показать, какъ ‘люди работаютъ’. Жанъ честенъ, гордится тмъ, что чужою копейкой не жилъ, и живетъ браконьерствомъ, чтобы не платить пеню, законности которой не признаетъ. Онъ ненавидитъ фабриканта Кордонне, несмотря на высокую плату, которую ловкій спекуляторъ даетъ рабочимъ. Жанъ чуетъ въ немъ врага, который убьетъ мелкую промышленность и закабалитъ рабочаго. Зато старый Жанъ — крпкій другъ сыну его Эмилю. Эмиль — свой человкъ народу и не пойдетъ по пути отца. Жанъ, который предпочитаетъ выгодной работ у Кордонне, скитаться по лсу, какъ дикій зврь, пойдетъ работать къ Эмилю. Въ старомъ Жан Жоржъ-Зандъ показываетъ и вражду настоящаго, и будущее примиреніе народа съ старшей братіей. Замчательна, по глубин психологическаго анализа, сцена, когда маркизъ Буагибо и Жанъ подаютъ другъ другу руку. Покаявшемуся дворянину нуженъ еще искусъ практической жизни, чтобы идеалъ братства, до котораго онъ додумался въ своемъ уединеніи, сталъ для него не мертвой теоріей. Въвшіяся въ плоть и кровь привычки барства всплываютъ при первомъ столкновеніи съ народомъ. Буагибо и Жанъ встрчаются врагами и расходятся братьями. Простой здоровый смыслъ народа учитъ кающагося дворянина мудрости. И Жанъ, и Буагибо были обмануты женами. Обоимъ жены измнили для ихъ лучшихъ друзей. Жанъ сначала поколотилъ жену и ушелъ, потомъ заткосовалъ, вернулся и полюбилъ сына ея, какъ своего. Маркизъ цлую жизнь не могъ забыть оскорбленія, къ жгучему сознанію несчастія, обмана, измны самыхъ дорогихъ людей ему въ мір примшивалось и отравленное сознаніе пятна на благородномъ герб. Примиреніе сошло къ нему вмст съ пониманіемъ братства, и народъ научилъ его примиренію.

Образованіе пришло къ немногимъ изъ дтей народа, и создался характеръ лишняго человка, которымъ отмчены переходныя эпохи. Это — Бенедиктъ въ роман ‘Валентина’. Бенедиктъ обрисованъ нсколько блдно, и можно только догадываться, что въ немъ есть силы для лучшаго боле по любви къ нему Луизы, нежели по чертамъ, которыя ему придалъ авторъ. Луиза — сильная недюжинная натура. Обольщенная двушка, выгнанная мачихой, трудомъ подняла ребенка. Она видитъ въ Бенедикт силу, которая должна пробиться и быть полезной. Она упрекаетъ, его зачмъ онъ тратится на безплодныя мечты, говоритъ ему о долг гражданина. ‘Приносить пользу обществу? горько отвчаетъ Бенедиктъ:— я понимаю это слово у народовъ новыхъ и свободныхъ. А у насъ, гд для обработки земли недостаетъ рукъ, а на вс профессіи громадная конкурренція, гд вся эссенція страны собрана вокругъ дворцовъ, ползаетъ передъ богачами и лижетъ слды ихъ, гд капиталы сосредочены въ рукахъ немногихъ и служатъ приманкой для алчности, притсненія и надувательства — въ такой стран человкъ не можетъ быть гражданиномъ’. У Бенедикта нтъ силъ пахать землю. Поэтическіе инстинкты возмущены міромъ кулачества разжившихся крестьянъ, которые лзутъ въ баре. Онъ не можетъ пристать къ нему. Въ другомъ мір ему нужно пристать къ свалк алчныхъ интересовъ. Бенедиктъ умираетъ молодымъ, но, еслибы онъ прожилъ вкъ у Одеберта. то и тогда бы былъ лишнимъ человкомъ. Къ нему несправедливо отнестись съ суровымъ укоромъ, какъ и къ другимъ лишнимъ людямъ. Бенедиктъ — не изъ тхъ крупныхъ, талантливыхъ личностей, которыя могутъ пробить себ дорогу къ какой нибудь профессіи сквозь стну, поставленную между нимъ и этими профессіями. Люди другого міра, гораздо неспособне его, идутъ протореннымъ путемъ. Судьба проторила для него одинъ путь — зажить богатымъ крестьяниномъ-кулакомъ. Зачмъ же онъ не шелъ путемъ Пьера Гюгенена? Но много ли родится людей съ инстинктами мессій, какъ Пьеръ Гюгененъ? Бенедиктъ типъ человка, отставшаго отъ маленькихъ и не приставшаго къ большимъ. Въ эпохи движеній они у мста. Они идутъ за большими, которые ихъ поведутъ. Но, въ эпохи застоя, они оказываются лишними людьми. Жить жизнью маленькихъ они не могутъ, та, въ которой они нашли бы мсто, не сложилась. Положеніе трагическое, и выходятъ люди съ наболвшей душой, люди, которые смотрятъ на жизнь людей съ ироніей Бенедикта. Жоржъ-Зандъ сама врно понимала этотъ характеръ лишняго человка и опредлила его словами, которыми Пьеръ Гюгененъ доказываетъ Аморй — работнику и талантливому скульптору, такому же больному переходной эпохи, какъ и Бенедиктъ, всю неразумность отчаянія: ‘Насъ такъ долго пріучали судить о томъ, что должно быть, по тому, что длается, о томъ, что возможно, по тому, что существуетъ, что мы каждую минуту впадаемъ въ уныніе, видя, какъ настоящее разбиваетъ вс наши надежды. Это оттого, что мы не понимаемъ хорошо законовъ жизни человчества. Мы должны изучать общество, какъ мы изучаемъ человка въ его развитіи физіологическомъ и нравственномъ. Итакъ, вопли отчаянія, отсутствіе разума, разнузданность инстинктовъ, ненависть узды и правилъ — все, что характеризуетъ юношество человка, все — это только кризисы тяжелые и неизбжные, но необходимые, черезъ которые нужно пройти къ зрлости того зародыша, который растетъ въ человчеств’.

Жоржъ-Зандъ везд, гд только являются герои изъ народа, указываетъ на здоровыя силы, которыя живутъ въ немъ, несмотря на вковую порчу. Возьмите суеврнаго, суроваго стараго крестьянина-далекарлійца, въ которомъ живы сознаніе независимости и гордость честью семьи контрабандистовъ изъ ‘Пичинино’, съ ихъ безпощадной местью и братствомъ крпкимъ до смерти, дезертира Карла изъ ‘Консуэло’ съ его неподкупной врностью и готовностью идти на смерть. И въ самыхъ испорченныхъ натурахъ она видитъ человческую искру. Порча народа — не разложеніе, она — налётъ, который спадетъ отъ времени. Въ немъ и подъ порчей уцлло сознаніе своего достоинства и чувство чести. Въ небольшой повсти и ‘Франсіа’ мы видимъ и французскую аристократію, и народъ, встрчающихъ войска священнаго союза, встующіе въ Парижъ. Аристократія ползаетъ передъ ними, не понимая униженія Франціи. Народъ своимъ суровымъ молчаніемъ выказываетъ свое осужденіе позорными восторгамъ. Свтскія красавицы спшатъ завести интриги съ сверными варварами. Общество встрчаетъ ихъ такъ же привтливо. Бдная гризетка полюбила блестящаго князя-офицера. Старый капралъ упрекаетъ ее. ‘У тебя нтъ сердца, ты — подлая: ты забыла твою родину и твою убитую мать. Даже публичныя женщины лучше тебя. Въ день вступленія войскъ ихъ не было видно ночью на улицахъ’. Братъ Франсіа, избалованный ею гаменъ, Додоръ, лнтяй, который слоняется по бульварамъ и въ пятнадцать-шестнадцать лтъ кутитъ на деньги прежняго любовника сестры, парикмахера, и тотъ возмущается противъ ея связи съ русскимъ офицеромъ и не хочетъ жить доле на ея счетъ. ‘Охъ, говоритъ онъ, сжимая кулаки:— еслибы я зналъ объ этомъ ране, я сталъ бы работать. Слушай, Фофа, ты хочешь быть счастливой и не хочешь понимать меня. Но счастье не вчно продолжается, и, когда ты вернешься къ намъ, то ты упадешь еще ниже въ нашемъ обществ. Я, вдь, живу съ честными работниками. Меня и то упрекаютъ, что я ничего не длаю. Говорятъ: ты на возраст, невсегда сестра при теб будетъ. Намъ плохо придется, когда увидятъ деньги у насъ въ карман. Швырни ему въ лицо его деньги’. Тотъ же Додоръ, когда въ театр длаютъ овацію союзникамъ и блому знамени и поются куплеты Лансо, забрасывающіе грязью Францію, плюетъ въ блый платокъ, бросаетъ его въ публику и въ бшенств кричитъ: ‘Я кинусъ внизъ головой въ эту кучу навоза’, посылая изъ райка свои прокля тія партеру. Потомъ, гаменъ устраиваетъ въ кафе скандалъ солдатамъ союзниковъ и попадаетъ въ полицію. Можно сказать много очень хорошихъ словъ на счетъ и узости чувства національной вражды, и грубости способовъ проявленія его, но дло въ томъ, что этотъ гаменъ оказался честне публики партера, въ развратномъ уличномъ мальчишк сказалась совсть Франціи, а эта блестящая публика продавала и честь, и совсть за чечевичную похлебку и не имла оправданія въ томъ, что творитъ — оправданія, которое иметъ бдный Додоръ, когда его упрекнутъ въ томъ, что онъ видлъ честь и славу Франціи въ Наполеон и военныхъ лаврахъ.

Женскіе народные типы Жоржъ-Занда — олицетвореніе ума, энергіи, силы. Маленькая Фадетта заставила уважать себя цлую деревню, которая видла въ ней колдунью, исчадіе ада. Она вліяніемъ своимъ изъ простоватаго, мшковатаго парня сдлала смышленаго работника. Савиньена изъ романа ‘Compagnon du Tour de France’ — женщина другаго типа. Въ ней нтъ задора и тонкости маленькой Фадетты. Въ ней спокойная и непреклонная сила. Она поняла жизнь, какъ суровое отреченіе, и несетъ ее, вынося на плечахъ дтей и мужественно встрчая вс невзгоды жизни. Любовь Савиньены выводитъ на путь труда и искуства Амори, тогда какъ страсть къ свтской красавиц едва не погубила его. Женщина — нравственная сила, поднимающая общество: вотъ что говоритъ Жоржъ-Зандъ своими героинями. Она — сила своимъ стремленіемъ къ правд, своимъ самоотверженіемъ. Гризетка Эрнестина на послднія трудовыя копейки кормитъ больную работницу и устроиваетъ мастерскую на артельныхъ началахъ. Крестьянка Мадлена, подъ попреками и побоями мужа, роститъ сироту. Тонина въ ‘Черномъ Город’ — характеръ покрупне. Рабочіе прозвали ее принцессой, и слово это — признаніе ея нравственнаго изящества. Принцесса, когда бда нагрянетъ на рабочихъ Чернаго Города, работаетъ на нихъ, какъ служанка. Къ Тонин идутъ за совтомъ, и всегда Тонина съуметъ приложить умъ къ бд. Тонина счастлива сознаніемъ, что она нужна. Она отказываетъ другу дтства, своей единственной привязанности въ жизни, за то, что онъ думаетъ только о богатств и любитъ самого себя. Ея идеалъ въ жизни выше. Судьба раздвигаетъ кругъ ея вліянія и длаетъ ее владтельницей фабрики. Другъ дтства возвращается, благодаря ей, онъ понялъ всю мелочность своего честолюбія и вмст съ нею работаетъ для превращенія Чернаго Города, бывшаго адомъ кромшнымъ, въ эдемъ рабочихъ.

Тонина — характеръ практическій. Въ роман ‘Жанна’ Жоржъ-Зандъ взяла другую сторону народной жизни — стремленіе къ мученичеству. Стремленіе это живо въ немногихъ исключительныхъ личностяхъ, оно томитъ ихъ среди темной жизни народа, он врятъ, что внесутъ хоть искру свта, если обрекутъ жизнь свою на страданіе, ради искушенія братьевъ. Жанна, простая крестьянская двушка, выросшая въ деревн, гд еще живы преданія о Іоанн д’Аркъ. Она — чистая непосредственная натура, ‘чистый типъ, который, казалось, былъ созданъ для золотого вка’. Католицизмъ вмст съ остатками языческихъ преданій сложили ея міросозерцаніе. Жанна живетъ въ то время, когда реакція отозвалась нищетою въ деревняхъ, когда въ народ просыпается сожалніе о Наполеон, имя его связанно съ лучшей порой, а кровавыя жертвы его честолюбія забыты. Жанна связываетъ культъ Наполеона съ спасеніемъ народа. Подъ вліяніемъ суеврнаго преданія, она даетъ обтъ двства, считая себя обреченной принести эту жертву для спасенія братьевъ. Жанна является свтлымъ откровеніемъ народной жизни для тхъ изъ старшей братьи, которые, какъ сынъ и дочь ея крестной матери, ищутъ выхода изъ искуственной цивилизаціи. Встрча съ нею уясняетъ для нихъ смыслъ жизни и тщету цлей, которыми живетъ ихъ общество. Они оба открываютъ Жанн міръ мысли. Жоржъ-Зандъ оборвала жизнь Жанны, и слдуетъ пожалть о томъ. Вліяніе цивилизованной мысли, внесенное въ міросозерцаніе Жанны, дало бы богатый матеріалъ для освщенія этой стороны народной жизни. Жанна умираетъ и въ предсмертномъ бред поетъ наивную народную жалобную пснь.

— Dites-donc moi, ma m&egrave,re,

O les Franais en sont?

Us sont dans la mis&egrave,re —

Toujours comme ils tions.

Въ послднія минуты высказалась печаль объ общемъ гор, томившая всю молодую жизнь Жанны, для спасенія отъ котораго она такъ наивно отрекалась отъ радостей жизни. Жанна — не живой человкъ, а созданіе автора таковъ былъ приговоръ реальной французской критики, а Жоржъ-Зандъ говоритъ въ предисловіи, что встрчала въ народ такіе характеры. На лтописяхъ жизни всхъ народовъ занесено много именъ мучениковъ, а сколько есть еще именъ, оставшихся безвстными! Т же стихіи создавали ихъ повсюду: сила, которая не можетъ улечься въ избитую колею жизни, любовь, которая беретъ на себя крестъ для спасенія братіи, и вчная потребность имть свои святая святыхъ въ жизни. Еслибы Жанна была невозможна въ жизни, Жоржъ Зандъ не была бы художникомъ. Можно жалть, что стихіи, создавшія Жанну, воплотились въ такой форм, можно положительно утверждать, что форма эта отживаетъ свой вкъ и въ будущемъ они должны проявиться въ другихъ чертахъ. Он и въ настоящее время воплощаются и, во время самыхъ блестящихъ произведеній Жоржъ-Занда, воплощались въ другой форм, и Жоржъ-Зандъ дала намъ въ другихъ романахъ героевъ народной жизни — олицетвореніе этой формы. Но т герои уже вышли изъ міра католицизма и языческихъ преданій, изъ котораго Жанна, въ семнадцать лтъ, не могла найти выхода.

Не одна теплая любовь къ народу, среди котораго выросла Жоржъ-Зандъ, но и деистская философія ея заставила ее отнестись съ особеннымъ сочувствіемъ къ Жанн. Жанна — сельская Изида, говоритъ она, Жанна олицетвореніе типовъ первобытнаго христіанства, и гугеноты, и квакеры — доказательство, что такіе тины жили среди французскаго народа.

IX.

Узкое пониманіе реализма вноситъ хаосъ въ оцнку произведеній Жоржъ-Занда, какъ и въ оцнку созданій искуства вообще. Подъ реальнымъ искуствомъ понимается изображеніе живыхъ людей, трезвой правды жизни, и эту трезвую правду видли въ одномъ изображеніи бдности и несовершенства жизни. Искуство — воспроизведеніе жизни во всей ея полнот. Оно создастся жизнью, оно измнчиво, какъ жизнь, въ которой смняются періоды прилива силъ съ періодами истощенія, оно подчинено законамъ неизмннымъ и неопредленнымъ, какъ и самая жизнь, несмотря на всю измнчивость и пестроту явленій ея. Критика, порожденная однимъ моментомъ жизни, не разъ впадала въ крайность и мрила произведенія искуства аршиномъ, обрзаннымъ по этому моменту. Въ эпохи, когда ‘бдность и несовершенство жизни’ гнетутъ всего тяжеле, является пониманіе искуства, только какъ воспроизведеніе этихъ сторонъ жизни. И въ то же время реализмъ этотъ утверждалъ, что крпко стоитъ на естественной точк зрнія. Но разв въ природ только безплодныя песчаныя степи, болота, заражающія міазмами, или унылыя, безконечныя тундры и стоячія, гніющія воды? Въ ней и луговыя степи, въ раздольи которыхъ такъ легко дышется, въ ней и лса, съ ихъ поэтической снью и тишиной, и свтлые ручьи, и величественныя моря. Реализмъ, требовавшій картинъ песчаныхъ степей, по которымъ, казалось, только-что прошла смерть, безконечныхъ тундръ и гніющихъ болотъ, съ уныло нависшимъ надъ ними свинцовымъ небомъ, гршилъ противъ правды жизни и съуживалъ рамки искуства. Онъ походилъ на естествоиспытателя,.готорый потребовалъ бы, чтобы наука занялась исключительно инфузоріями на томъ основаніи, что он кишатъ несчетными милліардами милліардовъ, а не боле совершенными формами животной жизни, потому только, что численность ихъ ничтожна въ сравненіи съ численностью инфузорій. Жоржъ-Зандъ ставятъ именно такой упрекъ ультра-реалисты. Зола признаетъ ее послдней представительницей идеалистическаго искуства и именно за то, что она не занималась разсматриваньемъ въ микроскопъ инфузорій, нравственно, съ любовью останавливалась на боле совершенныхъ формахъ. Микроскопическое изслдованіе бактерій и вибріоновъ — тоже область искуства. Художественное воспроизведеніе ихъ уясняетъ жизнь. Но не всякое художественное произведеніе бываетъ въ то же время поэтическимъ произведеніемъ, поэзіи нтъ мста въ изображеніи инфузорій. Поэзія тамъ, гд красота, гд воспроизведеніе всего лучшаго, что живетъ въ душ человка, поэзія тамъ, гд идеалъ. Гоголь — не поэтъ въ ‘Мертвыхъ Душахъ’, а великій художникъ. Онъ — и художникъ, и поэтъ въ ‘Тарас Бульб’, въ лирическихъ мстахъ своихъ произведеній. Шекспиръ — поэтъ въ ‘Десдемон’, ‘Офеліи’, ‘Лир’, ‘Гамлет’, онъ — художникъ въ ‘Фальстаф’, въ ‘Виндзорскихъ Кумушкахъ’.Поэзія неразрывно связана съ положительными идеалами. Тамъ, гд воспроизведеніе отрицательныхъ сторонъ жизни, тамъ — художество, но не поэзія. Поэзіи нтъ въ гніющихъ болотахъ, въ подернутыхъ плесенью стоячихъ водахъ, въ плоско-нависшемъ грязно-свинцовомъ неб, хотя живописецъ можетъ изобразить ихъ съ изумительною художественностью. Жоржъ-Зандъ была боле поэтомъ, нежели художникомъ, но поэзія ея пустила глубоко корни къ душу человчества. Вс герои и героини ея на много ступеней выше людей трезвой дйствительности, но кто скажетъ, что и у простыхъ смертныхъ не было въ жизни лучшихъ минутъ, когда они стояли въ уровень съ героями Жоржъ-Занда, и жалки т, которые не знали такихъ минутъ: это — бактеріи и вибріоны нравственнаго міра. У Жоржъ-Зандъ встрчаются изрдка художественныя возсозданія такихъ вибріоновъ, какъ напр., старый помщикъ, отецъ Андре, который такъ упрекаетъ въ неблагодарности сына за его женитьбу на бдной гризетк: ‘Когда ты родился, хилый и дрянной выкидышъ, ни одна кормилица не хотла тебя брать. Я далъ лучшую козу въ кормилицы и долженъ былъ състь двухъ козлятъ, которыхъ оставилъ на племя, чтобы спасти выкидыша. Я выносилъ крикъ, который ненавижу, за каждый зубъ я тратился на хорошій подарокъ служанк, которая ходила за тобой’. А ребёнокъ родился хилымъ выкидышемъ, потому что отецъ истиранилъ мать, нжную, любящую душу, и сознательно, и безсознательно своею черствостью, грубостью и эгоизмомъ, а служанк, подъ видомъ подарковъ на зубокъ, платилось за услуги другаго рода. Въ конц отецъ убиваетъ и жену сына, заставляя ее выносить оскорбленія отъ своей содержанки. Натура поэта не могла долго останавливаться на вибріонахъ.

Реализмъ явился отрицаніемъ идеализма, порожденнаго мистицизмомъ, и впалъ въ крайность. Изгоняя все чуждое дйствительности, преслдуя всякое взлетаніе въ заоблачныя выси, онъ приковывалъ искуство только къ изображенію бдности и несовершенства жизни, упуская изъ вида, что самое сознаніе этой бдности и этого несовершенства есть уже разрывъ съ дйствительностью и посылка на иное будущее. Безъ такой посылки, безъ идеала, на основаніи котораго длаютъ оцнку дйствительности, который слышится, какъ незримыя слёзы, сквозь видимый міру смхъ, невозможно искуство, даже и то, которое творитъ только вибріоновъ и бактерій. Не инфузоріи длаютъ микроскопическія изслдованія инфузорій, а человкъ. Реальная критика смшала отрицаніе отживающихъ идеаловъ идеализма съ отрицаніемъ идеаловъ вообще и стала требовать одного воспроизведенія пошлой и гнетущей дйствительности. Узкій реализмъ признавалъ дйствительно существующимъ только то, что онъ могъ ощупать и измрить своими руками. Такой способъ оцнки убивалъ въ критик воображеніе, силу, безъ которой невозможно перенестись въ душу другого человка, переживать въ мысли то, чего не довелось пережить фактически. Въ критик должна быть та же ширь пониманія, тотъ же отзывъ на вс элементы жизни, какъ и въ искуств. Она объясняетъ то, что создаетъ искуство. Узкій реализмъ, сводившій все на опытъ, вносилъ произволъ личности въ критику вмсто опредленныхъ законовъ. Критикъ прилагалъ къ художественнымъ произведеніямъ мрку своего я. Но, какъ ни будь богата и многостороння личность, все же она — только крохотная частица всего человчества. Такая субъективность длала нердко произвольной оцнку естественности того или другого лица или факта жизни. ‘Такая-то черта, такой-то герой, такое-то положеніе неестественны’, говорилъ критикъ, а все это было естественно. Иные отзывы о естественности и неестественности художественныхъ произведеній до того произвольны, что ихъ не объяснишь и личнымъ опытомъ. Извстенъ отзывъ Наполеона о Вертер. Наполеонъ находилъ неестественнымъ то, что Гёте не одну несчастную любовь показалъ мотивомъ самоубійства Вертера, но и честолюбіе, а самъ Наполеонъ умеръ отъ Ватерлоо, вошедшаго внутрь, какъ онъ говорилъ.

Естественность, которую ставятъ критеріемъ искуства — естественность другого рода, чмъ живая жизнь. Воспроизведеніе жизни не есть самая жизнь, оно подчиняется своимъ законамъ. Еслибы какой-нибудь писатель вздумалъ буквально описывать изо-дня въ день, изъ часа въ часъ, жизнь своего героя, онъ исписалъ бы сотни томовъ, которые никто не сталъ бы читать. Чутье художника выбираетъ изъ дйствительности только т черты, которыя необходимы для рельефности и жизненности образа, типическія черты, и проходитъ мимо другихъ. Такой выборъ есть идеализація своего рода. Романы, въ которыхъ герои списаны съ живыхъ людей, не имютъ успха, ими интересуется только кружокъ людей, знающихъ оригиналы портретовъ. Только типы возбуждаютъ прочный интересъ въ широкомъ кругу. Чтобы создать типъ, нужно отдлить вс частные признаки, свойственные исключительно той или другой особи, и воспроизвести т общіе, которые свойственны этому типу. Типъ не можетъ быть копіей того или другого человка, но въ немъ должны быть т черты, на которыя откликнется и тотъ, и другой. И, несмотря на произведенія искуства, самыя художественныя всегда блдне жизни. Одна женщина, сошедшая съума отъ любви, оставалась равнодушной во время игры Маріо и Гризи въ ‘Пуританахъ’, потрясшей до слёзъ публику. Она находила ее холодной и вялой. Жоржъ-Зандъ оставила столько огненныхъ страницъ, въ которыхъ вылились и муки отчаянія души, наболвшей отъ ничтожества и мелкоты людской, и пламенная вра ея въ лучшія судьбы человчества, и она въ ‘Исторіи моей жизни’ говоритъ, какъ часто ее мучило сознаніе безсилія своего передать такъ же ярко и пламенно все, что жило въ ея голов и сердц. Она не любила перечитывать свои произведенія именно за то, что они казались ей безцвтными и блдными. Все это доказываетъ невозможность предъявлять искуству требованія дйствительности. А эти требованія породили произведенія реальнаго искуства, для искуства, какъ было и такъ гонимое идеалистское искуство для искуства. Что же другое, какъ не такое искуство для искуства повсть г. Потхина ‘Около денегъ’? Пускай въ ней врно скопирована дйствительность, описаніе крестнаго хода врно до мельчайшихъ подробностей, какъ разсказъ очевидца, умющаго толково разсказать, пускай и возможны въ крестьянскомъ быту такіе супруги, какъ Капитонъ и жена его, которые длаютъ уговоръ гулять годъ на сторон ради общей наживы, но какую идею выжмешь изъ этой повсти? Какую сторону народной жизни раскрыла она? Всегда и везд были мошенники, мастера наживаться около денегъ другихъ, и если, авторъ находитъ удовольствіе въ описаніи ихъ, то читатель видитъ въ немъ досужую встовщицу съ хорошо прившеннымъ языкомъ, которая высыпаетъ изъ своего короба встей все, что ей удалось подмтить и подслушать. Чмъ такое искуство, изображающее помойныя ямы жизни ради изображенія ихъ, лучше прежняго искуства для искуства, изображавшаго идеальныхъ двъ и неземныхъ героевъ?

Жоржъ-Зандъ не понимала искуства для искуства. Она поставила девизомъ своимъ пользу. ‘Все, что живетъ вн ученія о польз, не можетъ быть ни истинно-великимъ, ни истинно-добрымъ’, повторяетъ она вслдъ за Жерардомъ и понимаетъ пользу широко. Въ этомъ отношеніи она должна была бы удовлетворить требованію публицистической критики, еслибы эта критика шире понимала задачи свои. Дло этой критики — разъяснять общественное значеніе писателя, стихіи общественной жизни и эпоху развитія, создавшія его — то, что онъ получилъ отъ общества, и что внесъ въ него. Настолько ли богаты произведенія его мотивами и настолько ли глубоко и широко захватываютъ мотивы эти жизнь, чтобы продержаться доле настоящей минуты? Публицистическая критика всего чаще видла одну настоящую минуту и, на основаніи ея, судила художественныя произведенія. Изъ-за злобы дня она забыла злобу вковъ, забыла, что злоба дня — плодъ злобы вковъ. Публицистическая критика дошла до такой крайности увлеченія, что иногда ставила бездарную повсть, которая служила интересамъ минуты, выше великихъ произведеній, которыя учатъ понимать цлыя эпохи жизни человчества, и на основаніи такой оцнки создалась та тенденціозная литература, которая возводила въ атлантовъ, вправляющихъ сорвавшійся съ петель міръ, докторовъ, учителей, двушекъ, которыя выучили грамат дюжину ребятъ. Непроходимой скукой вяло отъ этихъ мертворожденныхъ писаній, хотя они были вызваны потребностью идеала, которой не удовлетворялъ реализмъ, требовавшій отъ искуства одного изображенія безплодныхъ пустырей, да заплесневлыхъ болотъ. Десятилтній опытъ тенденціозной литературы и слишкомъ двадцатипятилтній нашего реальнаго искуства показалъ, что и то, и другое не удовлетворяютъ потребностямъ общества. Мы изучили наши язвы во всемъ зіяющемъ безобразіи ихъ. Мы жадно ждемъ, чтобы намъ указали на силы, которыя ручались бы за исцленіе. Есть ли он, или язвы наши безнадежны? Мы просили живой воды, и намъ, вмсто нея, подносили картонныя декораціи тенденціозной литературы. Мы поняли теперь, чмъ должно быть искуство, которое давало бы эту живую воду. Оно должно воплощать все лучшее, что живетъ въ душ человка, и быть пророчествомъ лучшаго времени, воплощать вс мечты его о времени иномъ, вс зародыши, которые таятся для осуществленія этого времени. Реальное искуство, которое воспроизводитъ только то, что можно осязать, вычеркиваетъ изъ области искуства цлый рядъ именъ, какъ Шелли, Жоржъ-Зандъ. Шиллеръ и вс поэмы Байрона, за исключеніемъ Донъ-Жуана, вычеркиваетъ много свтлыхъ созданій Шекспира и Гёте. Оно вычеркиваетъ изъ души человчества и могучаго двигателя — мечту. Мечта, правда, уносила насъ въ заоблачныя выси, мечта населяла жизнь нашу призраками и длала насъ существами, изнывающими по невозможномъ, безсильными приложить руки къ длу. Увидвъ это, мы, какъ дти, принялись разбивать то, обо что мы ушиблись. Все, что создано мыслью человка, жило прежде въ мечт. Мечта носила плодотворные зародыши, изъ которыхъ вызрла мысль. Пригнетая искуство къ одной настоящей минут, мы губили возможность посылокъ на будущее и походили на садовника, который, вмсто того, чтобы обрзать побги, истощающіе дерево, станетъ вырывать его съ корнемъ.

Реализмъ Зола, съ рзкой самоувренностью утверждающаго, что искуство Жоржъ-Зандъ отжило свой вкъ, и она была послдней представительницей идеализма въ литератур, похожъ на такого садовника.?_Многіе изъ мотивовъ произведеній Жоржъ-Зандъ отжили свой вкъ, Иные и вовсе чужды нашей жизни, какъ борьба съ католицизмомъ, иными мы жили въ ранней молодости, и они стали для насъ, какъ говорятъ нмцы: ein berwundener Standpunkt, но многіе изъ нихъ и теперь близки намъ, и въ нихъ мы находимъ отголосокъ и тому, что живетъ въ насъ, и тому, что будетъ жить въ душ человчества, пока въ немъ не вымретъ стремленіе къ лучшему..

Намъ чуждо теперь то страстно-озлобленное чувство, которое заставляетъ Сильвію въ роман ‘Жакъ’ ‘не прощать этой грязи человчества, потому что существо прощающее унижаетъ себя’. Фазисъ огульнаго презрнія къ человчеству пережитъ. Мы видимъ зло, мы прослдили причины его, мы ненавидимъ тхъ, кто является воплощеніемъ злобы дня, мы не прощаемъ тмъ кто вдаетъ, что творитъ, но мы не поднимаемся въ заоблачныя выси, чтобы изнывать тамъ отъ созерцанія грязи человчества и видть эту грязь иногда въ отсутствіи разныхъ тонкостей и превыспренностей. Мы улыбнемся, когда та же Сильвія говоритъ: ‘Я знаю хорошо — я, бдная женщина — какъ душа теряетъ свое величіе, принимая запятнанный идолъ. Придетъ всегда время, когда она разобьетъ алтарь его, у котораго она падала ницъ передъ ложнымъ богомъ. Вмсто холодной покорности судьб, необходимой при этомъ акт, ненависть и отчаяніе заставляютъ трепетать сердце’. Мы знаемъ, что душа теряетъ свое величіе, принимая какого бы то ни было кумира, мы знаемъ, что ‘падать ницъ’ можно только передъ святая святыхъ всего человчества, и бдна, и мелка та личность, которая видитъ эту святая святыхъ въ одномъ человк. Мы улыбнемся и надъ двицей Меркемъ, когда она готова отказать любимому человку, чтобы не разбить сердце другому, любовь котораго она много лтъ терпла, чтобы имть на него спасительное вліяніе. Мы улыбнемся надъ многими превыспренностями героевъ и героинь ея. волочащихъ жизнь свою безцльными жертвами, хотя мы не можемъ сказать, что такихъ людей не было, мы боле всего улыбнемся надъ сочувствіемъ автора къ нимъ. Намъ страненъ и ходульный Ральфъ, и пьедесталъ, на которомъ стоитъ Жакъ. Страданія этихъ героевъ такъ раздуты и такъ прозрачны. Мы не станемъ плакаться, какъ Жоржъ-Зандъ о томъ, что такъ много людей, ‘сердце которыхъ столь медленно бьется, столь хило и безплодно, что въ немъ не можетъ пустить корня никакая привязанность, что они знаютъ только одну прочную привязанность къ собственнымъ выгодамъ’. Мы оставляемъ мертвыхъ хоронить своихъ мертвецовъ. Но мы не улыбнемся, когда Жоржъ Зандъ въ ‘Леліи’ говоритъ: ‘Тайны міровыхъ судебъ носятся надъ нашими головами, но такъ далеко и высоко, что взоры наши не могутъ достичь до нихъ. Мы служимъ ставкой въ игр неизвстныхъ партнеровъ, безмолвныхъ привидній, которыя улыбаются, читая наши судьбы на своихъ записяхъ — и намъ не позволено просматривать ихъ акты, ни вопрошать ихъ о намреніяхъ ихъ! Намъ вполн понятно мучительно гнетущее чувство пассивности и жгущее насъ стыдомъ чувство собственнаго безсилія и безправности, и законная злоба на то, что жизнь наша — ставка въ рукахъ другихъ игроковъ’.

Въ романахъ Жоржъ-Зандъ много такихъ строкъ, которыя будутъ такъ же понятны и близки, какъ понятны и близки выписанныя нами строки, пока придется переживать тотъ же разладъ между дйствительностью и идеаломъ, т же стремленія къ жизни иной, чуждой той бдности и несовершенства, отъ которыхъ мы изболли душой. Если порывы героевъ Жоржъ-Зандъ выбиться изъ міра католицизма теперь уже — пережитый моментъ для мыслящей части Франціи, то въ борьб съ католицизмомъ сказались инстинкты движенія, вчно живые въ человческой природ. Эти инстинкты, не во гнвъ будь сказано Зола, будутъ создавать идеальное искуство и въ то время, когда романы Жоржъ-Зандъ будутъ совершенно забыты. Но это время еще далеко. Тепершнее охлажденіе къ ней французской публики смнится серьёзнымъ пониманіемъ, когда идеи, проповдницей которыхъ она была, пробьются изъ подъ коры шовинизма и меркантилизма. Несправедливость общества къ лучшимъ писателямъ своимъ — фактъ извстный. Диккенсъ не разъ жаловался на охлажденіе къ нему, и охлажденіе это было вызвано именно тми романами, въ которыхъ всего сильне била демократическая струя. Шелли былъ долгое время забытъ въ Англіи по смерти, гонимъ при жизни и оцненъ только немного лтъ тому назадъ.

Общечеловчные мотивы романовъ Жоржъ-Зандъ — порука, что для нея придетъ время настоящей оцнки. Они были высказаны съ окраской и времени, и среды, и личности автора, но окраска эта не мшаетъ намъ оцнить живую струю, бьющую подъ нею, какъ окраска, въ которой является намъ рефлексія Гамлета, не мшаетъ видть въ немъ мотивы, близкіе намъ, вчно живые, пока человку придется въ мучительномъ колебаніи стоять на рубеж двухъ міровъ. Талантъ Жоржъ-Зандъ не могъ создать такіе образы, какіе создалъ Шекспиръ, но въ немъ была сила, не признать которой невозможно. Зола, на основаніи реальной критики, осуждаетъ длинныя рчи, которыя тянутся на цлыхъ страницахъ, и пламенное краснорчіе ея героевъ и героинь. Но эти рчи и это краснорчіе не кажутся ли грхомъ противъ дйствительности оттого, что мы живемъ въ другое время? То было время подъема всхъ силъ: тогда, какъ мы видимъ изъ записокъ Жоржъ-Занда и изъ записокъ нашихъ людей сороковыхъ годовъ, люди напролетъ говорили ночи, доискиваясь истины, то было время лиризма. Теперь онъ чуждъ намъ, какъ забытые сны юности, но право этимъ нечего хвалиться. Лиризмъ этотъ не былъ словами и словами: то била черезъ край живая струя, которая оплодотворяла жизнь. Герои и героини Жоржъ-Зандъ были людьми дла, какъ ея владтельная графиня въ ‘Секретар’, Агнеса въ ‘Пичинино’, ея Пьеръ Гюгененъ, Эмиль Кордонне.

Жоржъ-Зандъ въ романахъ своихъ всего боле — моралистъ и психологъ, общественный строй затронутъ въ романахъ ея настолько, насколько онъ отражается на личностяхъ героевъ ея. Но общество — конгломератъ личностей, и, если личность стоитъ низко, то низокъ будетъ и общественный строй, все, что поднимаетъ личность, поднимаетъ и его. Жоржъ-Зандъ, какъ женщина, не могла не быть боле всего моралистомъ и психологомъ въ своихъ романахъ. Хотя она вышла изъ границъ, отведенныхъ мысли женщины, и въ романахъ своихъ затрогивала самыя глубокія и трудныя общественныя задачи, но тотъ складъ, въ который вками отливали мысль женщины, не измнится въ нсколько годовъ. Замкнутость женской жизни заставляетъ сосредоточиваться на внутреннемъ мір. Жоржъ-Зандъ вступила въ кружокъ политическихъ дятелей, когда ей было тридцать лтъ, и условія, въ которыхъ она жила до этихъ поръ, должны были оставить неизгладимый слдъ. Мистицизмъ, отъ котораго она не могла отршиться, заставлялъ ее порой цнить многія психологическія черты an sich, безъ всякаго отношенія ихъ къ польз общества, и видть нчто великое въ разныхъ тонкостяхъ и превыспренностяхъ, на томъ основаніи, что въ нихъ сказалась нравственная сила человка, туманъ, застилавшій ея глаза, не давалъ ей тогда разглядть безплодность такой траты силъ. Эта сторона ея морализма отжила свой вкъ.

Но рядомъ съ нею были другія стороны. Мораль Жоржъ-Зандъ была широкой человчной моралью. Она понимала достоинство человка въ стремленіи къ истин, въ героической борьб за лучшее, въ самоотверженномъ служеніи высшимъ цлямъ, и цли эти — совершенствованіе человчества, которое для нея было нераздльно слито съ благомъ народа. ‘Народъ, говоритъ она:— это — попранное право, это — забытое страданіе, это — поруганная справедливость. Это — идея, если вы хотите, но это — единственная великая и истинная идея нашего времени’. Она не понимала идеаловъ, которые оставляли бы въ сторон тхъ, кто составляетъ главную массу человчества. Она понимала и вковыя страданія ея и видла вс недостатки и силы ея. Она понимала, какъ ничтожны, чтобы направить эти силы, чтобы вытравить вками въвшіеся пятна, т пружины, которыми доктринеры и правой, и лвой стороны мечтаютъ перевернуть міръ и которыя лопаются, какъ тонкія нити. Вотъ почему политическіе мотивы играютъ очень слабую роль въ ея романахъ, и народъ, словами Пьера Гюгенена, осуждаетъ докринеровъ политики и революціи. Она идеализировала народъ въ своихъ романахъ, какъ идеализировала все, но кто скажетъ, что въ лучшихъ представителяхъ своихъ народъ неспособенъ подняться на ту высоту, на которую она поставила его, что представители эти — только плодъ досужей фантазіи автора? Эта сторона таланта Жоржъ-Зандъ длаетъ его близкимъ намъ и теперь и ручается за справедливую оцнку его, когда французская публика, пресытившись реализмомъ въ искуств, запроситъ положительныхъ идеаловъ, какъ пресытилась нашимъ реализмомъ и наша публика, требующая теперь тхъ же идеаловъ отъ нашихъ писателей.

М. Цебрикова.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 6—7, 1877

ЖОРЖЪ-ЗАНДЪ.

Читайте также: