ЖОРЖ КЛЕМАНСО
ЖОРЖ КЛЕМАНСО
‘Марлей был мертв. Марлей был мертв,
как гвоздь, заколоченный в дверь’.
(Диккенс — ‘Рождественская сказка’)
Жорж Клемансо, Радек Карл Бернгардович, Год: 1930
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Карл Радек. Портреты и памфлеты. Том второй
Государственное издательство ‘Художественная литература’, 1934
Вот он умер, старый Жорж Клемансо, он мертв, как старый Марлй, который был мертв, как гвоздь, заколоченный в дверь, ибо в могилу сходит не только его 88-летнее тело. Мертв тот мир, в котором он жил, который он любил и ненавидел, мертвы идеи, которым он служил. Его хотели похоронить так же пышно, как Фоша, но от этого он защитил себя завещанием,— пришлось особо хоронить его и особо справлять похоронные парады. У гроба его пресса повторяла слова, которые он написал о Демосфене: ‘человек, который в первую очередь был хорошим борцом за свое отечество’. К нему лучше подходят другие слова из его книжки о Демосфене, странной книжки разговоров с самим собой: ‘И может быть последней его радостью было освобождение от тех, за которых он принял смерть’. Немцы, которых он ненавидел, как чуму, и которые теперь конечно произнесли все полагающиеся слова официального соболезнования, указывают, что он умер после того, как Локарно и Гаага заколотили ворота, через которые вновь мог бы быть брошен факел войны между двумя ‘европейскими народами’. Это до того прекрасная фраза, что просится прямо на перо сентиментальных европейских писак европейской биржи. К сожалению, она неверна, и не в этом пацифистском смысле мертв мир, в котором жил Клемансо.
Он был в Париже 1870 г., окруженном германскими армиями, и ночью с Монмартра смотрел на зарево пожаров и бивачные огни пруссаков. Не ложь и предательство коварного Бисмарка, конечно, вызвали франко-германскую войну. Мало деликатные манипуляции, которые Бисмарк проделал с эмской телеграммой, были, понятно, вызваны менее всего его любовью к миру. Но они были только психологическим средством спустить с цепи фурию войны.
Война пришла, так как хозяйственное объединение Германии вызвало передвижение в соотношении сил Западной Европы. Французская гегемония покоилась на раздроблении Германии. Объединение Германии означало конец французской гегемонии. С тех пор, как существует капитализм, гегемония означает более высокую прибыль. Поэтому ни одно государство не отказывается от нее без войны. В этой войне историческое право было на стороне Германии.
Но Клеманско всю свою жизнь был всем, чем угодно, только не исторически мыслящей головой. Сын сельского врача из Вендеи — он имел мужицкую голову, которая видела только одно: проклятые пруссаки снова появились под стенами Парижа, и их драгуны поят своих лошадей водой Сены. ‘Сосед’ — рок крестьянина. Крестьянин, конечно, мирное существо, но дьявольский сосед — тот всегда лезет в драку,— он во всем виноват. Сколько раз французская кавалерия топтала поля Германии, об этом он не помнил, а если вспоминал, то только о войнах революции. Для этих войн, он, который гордо называл себя якобинцем, находил достаточно оправданий. Ведь французы на своих штыках принесли права человека этой низшей расе пожирателей сосисок, которые после своей победы сумели только одно: создать в Версале две дюжины королей и принцев, чтобы воздвигнуть в Германии трон, в то время, как во Франции он был разбит вдребезги.
События 1871 г. были теми ударами молота, которые выковывали душу молодого французского мелкого буржуа и республиканца. Он до конца жизни оставался человеком периода национальных войн. Только с этой точки зрения можно распутать запутанный клубок его внешнеполитического развития. Именно потому, что он был мелкобуржуазным националистом и думал только о реванше, он был противником колониальной политики, которую с 1878 г. начала вести едва оправившаяся от ударов Франция.
Французская политика в продолжение 15 лет завоевала колониальное государство, в семь раз большее самой Франции. Клемансо отлично понимал, почему Бисмарк поддерживал эту экспансию: надо было, чтобы Франция не сосредоточивала внимания на дыре в Вогезах, хорошо было бы, если бы ее политика привела к столкновению с Англией и Италией. Клемансо метал громы не только потому, что эта политика стоила больших денег мелкой буржуазии и наполняла карманы гиен финансового капитала,— он боролся против колониальных авантюр, так как они подрывали обороноспособность Франции. Он не только был за союз с царской Россией — горькая пилюля для республиканского идеолога!— он первый боролся за сближение с Англией во времена, которые привели к англофранцузскому столкновению в Фашоде. За свое ‘англофильство’ он чуть не поплатился политической головой, и оно выбросило его как ‘мистера Yes’ на годы из активной политической жизни.
И не шутка истории, а ее железная поступь, диалектика развития, сделала то, что именно империалистическое развитие, против которого он боролся, позволило ему, наконец, вкусить сладкое, хотя и остывшее блюдо мести. Он пришел к власти после того, как империалистическая борьба германского и английского капитала за мировое господство сделала англофильскую политику, за которую его недавно чуть не растерзали, политикой Франции. Его правительство до войны было правительством подготовки империалистической войны против Германии. Нет сомнения, Клемансо оставался вереи себе, когда он за уступки, сделанные Германией в вопросе о Конго, нападал на Кайо, своего ученика и соратника. Конго не было лучше, чем Тунис и Индокитай, по поводу завоеваний которых он дрался против правительства Ферри. Но завоевание Туниса и Индокитая с поощрения Германии делало Францию более уступчивой в отношении Германии. Поэтому он был против них. Уступки со стороны Франции Германии в Конго должны были сгладить марокканский конфликт, поэтому Клемансо готов был защищать каждого негра и каждую пядь земли в Конго,
Противоречия между германским и английским империализмом привели к войне. Война велась, в первую очередь, главным образом на французской земле. Больше другой лилась французская и немецкая кровь. И все-таки это не была национальная франко-германская война. Это была война за империалистический передел мира. Но для Клемансо это была национальная война между Францией и Германией. Ее он хотел вести всеми силами с полной решительностью. Если читать его статьи ‘L’homme Libre’ или ‘L’homme enchan, то кажется, что читаешь статьи якобинской прессы 1 793 г. Он не надевал якобинской маски, он действительно был убежден, что ведет войну национальной защиты. Он готов был для победы над Германией организовать восстание против ‘вялых’ империалистических правительств Франции. Он готов был похоронить Францию под грудой развалин, чтобы только помешать победе Германии. 76 лет было ему, когда, став в критический момент у руля правления, он кричал палате: ‘Вы меня спрашиваете про мою внутреннюю политику: я веду войну, вы меня спрашиваете про мою внешнюю политику: я веду войну!’
Когда он так метался с одного участка войны на другой и входил, опираясь на свою палку, в окопы, когда бушевал против мнимых пораженцев в среде мелкобуржуазных политиков, он дышал национальной ненавистью. Жизнь, идущая от великих побед к величайшим поражениям, познакомила старика со всеми видами человеческой подлости: с подхалимством перед сильными и презрительным третированием слабых. Он стал человеконенавистником. Присматриваясь к жизни буржуазных партий, он знал, чего стоит патриотизм французской буржуазии, он знал, за что борется буржуа. Война дала ему невиданную власть, перед которой все лежало на коленях. От этого не уменьшилось его презрение к людям. Ллойд-Джордж сказал о нем: ‘Он ненавидит всех французов, любит только Францию…’ Он не любит трудящейся, борющейся за новую жизнь, страдающей, живой Франции. Он любил только ту, которая победит и отомстит Германии. Когда во время переговоров о перемирии встал вопрос, согласятся ли немцы принять сокрушительные условия, поставленные им маршалом Фошем, в совете союзников разбирался вопрос о переброске через побежденную и капитулировавшую Австрию эскадрилий аэропланов, которые должны были из Праги полететь и бомбардировать Берлин,— Клемансо не удержался от восклицания: ‘Это предложение мне нравится!’ Пришло известие о немецкой капитуляции, и старик, который рычал на своих министров, который осыпал насмешками союзных представителей, в первый раз нашел в своей груди мягкие человеческие слова благодарности и написал полковнику Хаузу, представителю Вильсона: ‘Мой дорогой друг, в эту торжественную минуту исторических событий, в которых ваша великая страна и ее достойный вождь сыграли такую крупную роль, я не могу удержаться от желания обнять вас и прижать вас к своему сердцу’.
Победа была его, и он мог сидеть на заседаниях ‘четырех великих’ полудремля. Только когда падали слова ‘Рейн’, ‘Саарская область’, ‘разоружение’, он поднимал голову коршуна и вцеплялся в каждого, кто хотел смягчить условия для Германии. Он относился с глубочайшим презрением ко всякому пацифизму, к вильсоновскому в особенности. ‘Богу хватило десяти заповедей, а Вильсону понадобилось четырнадцать’,— смеялся он непочтительно. Но он стал ярым защитником идеи Лиги наций, когда она должна была дать ему взамен за отказ от левого берега Рейна английскую и американскую гарантию новых французских границ. Генерал Фош, по-солдатски не доверяющий дипломатическим договорам и полагающийся только на свою саблю, попытался сопротивляться. Но Клемансо, отшвырнув его меморандум и стукнув по столу, прикрикнул: ‘Молчите, вы победили, и этого с вас хватит! Заключить мир — мое дело!’ Всякие попытки Пуанкаре, президента республики, вмешаться в переговоры, он отстранял угрозой отставки. Он — ‘отец победы’, чувствовал себя достаточно сильным, чтобы нести ответственность за чудовище, носящее имя Версальского мирного договора, чудовище, действительным автором которого был он, хотя литературно оно вышло из-под пера его ближайшего сотрудника и ученика Тардье.
50 лет он ждал дня поражения Германии. Этот день он подготовлял с тщательностью театрального режиссера, хотя вообще чужд был театральных жестов. Немцев держал в гостинице, как зверя в клетке, не выпуская ни на один шаг без конвоя. Всякие попытки Брокдорфа Ранцау добиться личных переговоров с представителями союзников кончились неудачей. Никаких переговоров, горе побежденным! Версальские условия, напечатанные толстой книгой, будут им вручены,— речь может итти только о принятии или отклонении.
Пришел день торжества. Немецких представителей привезли в Версальский дворец. У входа собралась дипломатическая челядь с женами, которые толкались и влезали на стулья, чтобы увидеть унижение побежденных. В зале, в котором 50 лет тому назад Вильгальм I, окруженный немецкими королями, принцами и германским генералитетом, принимал корону императора Германии, засели делегаты союзников и союзничков, представители 44 наций. Отсутствовал только представитель царской России, которая столько поработала на победу союзников, но успела за это время потерять голову. (Ллойд-Джордж вспомнил, вероятно, свое выражение от 1917 г.: ‘Россия летит в пропасть, но мы ее поддерживаем на веревках’. Поддержали!), Клемансо, наверное, не подумал о погибшем союзнике, к которому он относился с прохладцей. Он думал лишь о своей победе. Чтобы сохранить иллюзию этой победы, союзники передали ему исполнение торжественного акта вручения германской империи смертного приговора. Он стоял за столом со своим неподвижным монгольским лицом, тяжело опираясь на сжатые кулаки. Желтые руки его, изъеденные экземой, в серых перчатках, протянулись к бумаге с текстом речи. Голос его был спокоен, но он не выдержал и начал, отходя от текста, петь свою песнь победы и мести: ‘День расчета пришел’,— так началась короткая речь Клемансо. Когда ему указывали, что в условиях, созданных Версальским миром, Германия не сможет жить и развиваться, он отвечал коротко: ‘Живет 20 миллионов лишних германцев’.
Расчет Клемансо оказался неверным. Клемансо отклонил требование Фоша о захвате левого берега Рейна не потому, что боялся будущей войны с Германией, как последствия такой политики: для него ведь не подлежало никакому сомнению, что таков уже закон природы, чтоб немцы с французами время от времени дрались,— но он считал, что Францию от коварства немцев лучше защиТит помощь могущественных Соединенных штатов и Англии, чем рейнский барьер. Реальная действительность сыграла злую шутку с поклонником реальной политики. Понятно, английские дредноуты, американская сталь, нефть — лучшая защита, чем воды Рейна, но для этого нужно располагать Америкой и Англией. Клемансо оказался не менее слепым, чем самый большой дурачок из пацифистов, которых он так презирал. Загипнотизированный своей националистической верой в величие и роль Франции, он не понял роли Америки и Англии в империалистической войне. В 1871 г. война Франции с Германией была делом Франции и Германии. Не только Англия и Россия не вмешались в эту войну, но даже Австрия не решилась вмешаться, хотя в Вене не было недостатка в вояках и дипломатах, которые с удовольствием дали бы сдачу за удары, полученные под Кениггрецом. Франко-германская война 1871 г. закончила для Западной Европы эру национальных войн. Война 1914— 1918 гг. не была национальной войной немецкого и французского национализма. Но главные силы этой войны мерялись на французской земле. Франции пришлось выдержать главный удар немцев. Англия медленно втягивалась в эту войну. Америка участвовала в ней целые годы только своими экономическими ресурсами, в самую войну вступила только для того, чтобы решить ее исход. Поэтому роль Франции в мирных переговорах была так велика, поэтому бумага Версальского договора запечатлевает в первую очередь французскую победу, как национально-континентальную победу, а только во вторую очередь — победу Англии на море и в колониях. Победа же действительная, самая крупная — Соединенных штатов, которые только в эту империалистическую войну сложились и осознали себя как величайшая империалистическая держава,— эта победа записана только в конторских книгах американских трестов и в книгах европейской задолженности, сделавшей европейские державы финансовыми вассалами Соединенных штатов. Клемансо считал, что он связал Соединенные штаты обязательством помогать Франции в будущем, но Соединенные штаты вышли из войны с убеждением, что они есть центр мира, по которому должны равняться другие, и поэтому они отклонили Версальский договор с прикрепленным к нему уставом о Лиге наций. Они не намерены позволять никакой Лиге вмешиваться в их отношения с другими державами и тем более обязываться впредь поддерживать какую-то Францию. Уже во время войны и Вильсон и его советник Хауз в интимных разговорах начали давать себе отчет, что центральным противоречием послевоенного периода будет англо-американское противоречие. Полковник Хауз немедленно после подписания Версальского договора сообщает Вильсону из Лондона, что англоамериканские отношения вступают на те же самые рельсы, по которым англо-немецкие отношения докатились до мировой войны. Противники Версальского договора в американском сенате, по крайней мере их верхушка, связанная с королями железа и стали, давала себе в этом еще более ясный отчет и отклоняла Лигу наций как средство, при помощи которого Англия может попытаться мобилизовать европейские капиталистические страны против американского капитализма. Если в будущем состязании Англии с Америкой Франция окажется на английской стороне, то Америка неминуемо будет поддерживать против нее Германию. И честные американские демократы, быть может, будут проливать такие же горячие слезы по поводу судеб Эльзаса и Лотарингии, под французским владычеством, как они возмущались судьбами этих пограничных стран, угнетенных Германией.
Это почувствовала Франция вскоре после Версальского договора. Клемансо, поехавший сначала охотиться в Индию на тигров, отправился позже в Америку, чтобы охотиться за симпатиями американцев, которым Франция должна миллиарды. Он был принят со всеми почестями, но со счетов Америка не скинула ни одной копейки. Если Франция не имеет денег, чтобы платить свои долги, то пусть сократит свое вооружение. Во время Вашингтонской конференции американцы с наслаждением слушали соловьиные песни Бриана о Франции — защитнице цивилизации и демократии. Ведь аплодировали они и Карузо. Но американская пресса пустила в ход убийственное словечко: кроме ‘nouveaux riches’ (новых богачей) война создала и ‘новых бедных’. Им надо понять, что великое прошлое не дает дивидендов.
Старый тигр не мог уже рычать по поводу американских вымогательств. Он почувствовал на ногах золотые цепи зависимости от Америки и жалобно завизжал в печати. Его наследник, господин Бриан, заговорил о Соединенных штатах Европы. Но это — идея без больших перспектив при капитализме, ибо, кроме всего, Англия, страна не менее азиатская, чем европейская, озирается на свои колонии и глядит на Америку, России, старого вассала Франции, нет. Союз советских республик не намерен связывать своих судеб с судьбами континентального капитализма. Если поэтому Соединенные штаты Европы имеют какой-либо смысл, то только смысл союза капиталистической Франции, Германии и Италии против Соединенных штатов Америки, Англии и Советской России. А это — идея на рахитических ножках.
Клемансо, размышляющий в своем вандейском затишьи о дальнейших судьбах Франции, растерялся полностью. Книга его о Демосфене — документ этой растерянности. Он восхваляет афинского ритора, который мобилизовал общественное мнение против Филиппа Македонского, но кто Филипп Македонский по отношению к послевоенной Франции,— он объяснить не может. Последние месяцы своей жизни, терзаемый сомнениями, он писал книгу против Фоша, упрекавшего его в том, что он продал реальный Рейн за фантом Лиги наций. Мы не знаем еще этой книги и не намерены защищать реализм Фоша против иллюзионизма Клемансо. Левый берег Рейна в эпоху авиации не вернул бы Франции безопасность, как не дала ей этого Лига наций. Франция стала державой второго разряда и будет в эпоху империализма придатком или к Англии или к Америке…
В колыбели своей Клемансо не слышал сказок о королях и о боге, хотя родился в монархической и клерикальной Вандее. Дед его был членом Конвента. Отец его, деревенский врач, участник республиканских движений, воспитывал его в ненависти к богу и к королям. Молодой Жорж учился медицине, чтобы обеспечить себе материальную независимость в среде монархической и клерикальной. Еще будучи студентом, принимал участие в демонстрациях парижской мелкой буржуазии против Наполеона III, за что и попал в тюрьму. Приехав в Соединенные штаты после гражданской войны и наблюдая картину лихорадочного развития капитализма и большой коррупции, которую оно порождало, он укрепился в убеждении о правильности мелкобуржуазных идеалов. Он стоял за частную собственность, но против капиталистической монополии, против разделения общества на богатых и бедных. Демократия должна дать средства бедным, чтобы те могли стать на собственные ноги и отстоять свое независимое существование от капитализма. Социализм — это утопия, ибо разве не кончили банкротством все создававшиеся социалистические колонии в самой свободной стране? Социализм — учение, которое вышло из Франции, вывел массы в 1848 г. на улицу. Гражданская война в Париже кончилась возвышением Наполеона III. В Америке социализм обанкротился даже без кровавой резни.
С такими идеями вернулся Клемансо в Париж в 1870 г. Глубокие симпатии связали его с мелкобуржуазной орабоченной массой, геройски боровшейся против немцев и прогнавшей Наполеона III. Но, когда эта масса восстала против версальцев, он, несмотря на преобладание в Национальном собрании скрытых и открытых монархистов, не мог стать в ряды Коммуны. Выбранный мэром 18-го округа, он отправляется 22 марта во главе делегации мэров, требующей от Центрального комитета восставших рабочих и ремесленных полков передачи власти в руки мэров. ‘Вы не представляете Парижа, а Париж не представляет Франции’,— кричит Клемансо, размахивая знаменем демократии. Товарищ его Мильер разоблачает то, что скрывается у Клемансо за юридической фикцией: ‘Час социальной революции не пришел еще. Прогресса надо добиваться на более медленном пути’. Парижские рабочие со свистом принимают предложение подчинить революционную крепость версальским помещикам, капиталистам, попам и бюрократам. Они знают, какой прогресс готовит им буржуазная банда, не сумевшая защитить страну от внешнего врага и жаждущая победы над внутренним. Господа мэры бегут в лагерь версальцев. Клемансо остается в Париже, но не принимает участия в борьбе Коммуны. В открытой борьбе классов нет места для примиренчества. Это говорят республиканцу рабочие, и это говорят ему позже версальцы, сваливая на него ответственность за ‘зверства’ Коммуны. Революция требовала решения,— мелкобуржуазный радикал не мог его принять.
Ему не пришлось его принять и после падения Коммуны. Он мог продолжать борьбу за мелкобуржуазную демократию, которая появилась на месте сгоревшей в огне поражений наполеоновской империи. Эту демократию пытались ликвидировать монархисты, оказавшиеся в большинстве в учредилке, ее пытались выхолостить от всякого социального содержания правые республиканцы с Гамбеттой в главе, создавшие фракцию оппортунистов. Они были за республику, поскольку она приемлема для буржуазии. А господа буржуа этого времени считали, что она приемлема только постольку, поскольку держит на цепи рабочих и не трогает их кармана. Клемансо борется во главе партии радикалов за амнистию для коммунаров, за свободу союзов и печати, за роспуск постоянной армии и создание милиции, за прогрессивный подоходный налог, за национализацию банков, железных дорог, против господства церкви, военщины, против капиталистической коррупции. Вооруженный программой мелкобуржуазного радикализма, обладающий бешеным темпераментом, мужеством, оратор, лишенный галльской элегантности и лирики, полный злобы, логики, он идет во главе всех мелкобуржуазных штурмов против монархистов и оппортунистов. В палате и прессе он выступает как низвергатель правительств.
Экономический подъем, возвращение коммунаров оживляют рабочее движение. Под руководством Лафарга и Геда формируются кадры социалистической партии. Клемансо прислушивается и присматривается к новой растущей силе. В одном из последних своих писем к Энгельсу Маркс с иронией сообщает, что, заболев, Клемансо читал ‘Капитал’. ‘Когда чорт болен’, иронизирует Маркс, вспоминая английскую поговорку. Когда современный чорт болен,— он читает не Библию, а ‘Капитал’, хочет сказать Маркс. Энгельс в письме своем к Бернштейну от 4 ноября 1882 г. высказывает уверенность, что Клемансо, если его суметь убедить, может стать коммунистом.
Клемансо не становится марксистом, но среди грызни и драки, которую ведет мелкобуржуазная демократия с укрепившимся капитализмом, он как бы начинает понимать, что рождается какая-то новая великая сила. С 1 мая 1890 г., которое показало всему буржуазному миру в первый раз невиданную картину международной пролетарской солидарности, он говорит в палате депутатов: ‘Даже самый близорукий не может не заметить брожения, охватившего рабочий мир, рождения новой великой силы. Мы должны иметь мужество признать, что рабочий класс поднимается для борьбы за власть. Я утверждаю, что надвигающаяся революция является самым важным фактом современной политической истории. По отношению к этой революции надо занять четкую позицию: или надо противопоставить ей насилие, или ее надо приветствовать. Если ей противопоставить насилие, то это означает гражданскую войну. Разве предопределено, чтобы парламентская республика дошла другими путями к той же цели, что и монархия?’
История еще не заставляет его дать ответ на вопрос, ею поставленный. Борец против капиталистической коррупции оказывается захлестнутым самой грязной волной коррупции, которую знала Франция: панамским скандалом. Банкир Корнелий Герц, один из участников этого скандала, давал деньги на газету Клемансо. То, что не свернуло шеи матерым взяточникам из ‘Тан’, ‘Фигаро’, получившим миллионы от банков, финансировавших постройку Панамского канала, сбивает с ног этого мелкого буржуа, не находящего среди мелкой буржуазии достаточно средств для издания своей газеты и попавшего в зависимость от капиталистических акул. Разоблачения Деруледа и других клерикально-националистических патриотов, обвиняющих Клемансо на основании подложных документов, что он продался Англии,— выбрасывают его на годы из политической борьбы и заставляют уйти в литературу.
Афера Дрейфуса выдвигает его снова в первые ряды мелкобуржуазных борцов против господства военщины, церкви, помещиков и плутократии. Его газета ‘Aurore’ создает ему мировую известность. Борьба радикальных мелкобуржуазных масс приводит к новому периоду парламентского господства мелкобуржуазного радикализма. Лозунг ‘революция в опасности’ оказывает свое действие не только на малосознательные массы рабочих, но даже на часть социалистической партии. Участие Мильерана в правительстве Вальдека Руссо как бы перебрасывает мост от пролетарской демократии к мелкобуржуазной. Во всем мире рождается ревизионистское течение, указывающее на участие представителей пролетариата в буржуазном правительстве, как на средство медленного проведения социализма без гражданской войны. В 1900 г. Парижская выставка, которая должна была показать силу Франции на пороге XX столетия, открывается речью Мильерана, занимающего пост министра торговли. Ревизионистская и открыто мелкобуржуазная печать приветствует эту речь как знамя новой эры: электричество, прогресс и примирение классов. В литературе это время находит свое выражение в великих романах Золя, оруженосца в борьбе против дрейфуссаров, в прессе наиболее ярко выражает эти идеи, кроме Жореса, также и Клемансо.
Но уже ‘социалист в отпуску’, министр Мильеран во исполнение своих обязанностей по водворению общественной гармонии должен был расстреливать бастующих рабочих. Когда гэдистская пресса подняла трупы рабочих, убитых мелкой буржуазией при содействии реформистов, на щит, чтобы показать их рабочему классу, Жорес, защищая реформистов, отвечает: ‘Вы эксплоатируете трупы, не видя из-за печальных частностей общего направления развития’.
Придя к власти в 1905 г. в качестве министра внутренних дел в кабинете Сариена, Клемансо вводит уже ‘печальные частности’ в систему. Он подавляет одну забастовку за другой, разгоняет профсоюзы, подавляет вооруженном рукой движение крестьян-виноделов, борющихся за улучшение своего положения. В своем парламентском диспуте с Жоресом он ставит точки над ‘i’. ‘Вы хотите мирного развития,— говорит он, обращаясь к реформистам,— и я его хочу, но его не хотят рабочие, бурно поднимающиеся, забрасывающие камнями жандармерию, обязанную следить, чтобы трения классов не нарушили спокойного развития. Вы — противники баррикадных боев, рабочие строят во время забастовок баррикады, вы не разделяете этих методов, так и не поощряйте их!’ Логика была целиком на стороне Клемансо, не стыдящегося уже окровавленных рук. Жорес мог ему только ответить философскими рассуждениями о том, общественные ли условия влияют на человека или человек на общественные условия. Да, индивидуалист Клемансо был философски неправ. Общественные условия, создавшие идеал мелкобуржуазной демократии, идеал гармонии классов, похоронили этот идеал, стерли его в борьбе классов в порошок, и мелкобуржуазный демократ Клемансо стал прямым орудием французского крупного капитала в его борьбе против рабочего движения, растущего благодаря индустриализации Франции. Но бедный реформист Жорес со своими правильными философскими максимами не понял, что его философский спор с Клемансо должен решиться революционной борьбой пролетариата против буржуазии.
Передовая часть французского рабочего класса это смутно понимала. Видя оппортунистический развал социалистической партии, она искала выхода на путях революционного синдикализма. Этот путь был неверен, но вступая на него, рабочие искали путей к революции.
Боязнь нарастающих революционных движений в Англии, Франции, Германии, России являлась одной из причин, почему так легко удалось империалистической дипломатии толкнуть все правительства на войну. В этой войне мелкобуржуазная демократия поставляла империализму все его лозунги — и националистические и пацифистские, но сама мелкая буржуазия не могла играть никакой самостоятельной роли, ибо это была война миллионных армий, потребляющих на десятки миллиардов пушки, снаряды, т. е. железо, уголь, нефть, сталь, хлопок, хлеб, находящиеся в руках мировых трестов и банков.
Пришедший в этой войне к власти Клемансо был диктатором милостью крупного трестированного капитала, шедшего неуклонно к победе.
Война, уничтожившая в развитых капиталистических странах мелкобуржуазный национализм как независимую от империализма силу, не оставила ни следа самостоятельности мелкобуржуазной демократической мысли. И национализм и мелкобуржуазная демократия стали лохмотьями империализма. Солдатская шапочка и засохшие цветы, сорванные в траншеях, которые Клемансо завещал положить в свой гроб,— это символы мира, погибшего раз навсегда.
Английские буржуазные газеты сообщают, что, несмотря на гром пушек, которым империалистическая Франция прощалась с мертвым Клемансо, простой народ почти не обратил внимания на его смерть. Это неверно, поскольку дело идет о революционных рабочих Франции, они ненавидели Клемансо, и они были правы. Французские социалисты у гроба Клемансо на словах отмежевались от него. Но они представляют ту породу могикан мелкобуржуазной демократии, которая призвана служить последним прикрытием для империализма.
От имени империалистской Франции прощался с Клемансо ученик и ближайший соратник его — Андре Тардье, биржевая гиена и рыцарь империалистической наживы, тот Тардье, которого Клемансо прогнал перед смертью. Господа социалисты ‘оппонируют’ правительству Тардье. Ничего, в случае войны будут ему служить не за страх, а за совесть! Клемансо тоже не любил биржевых гиен, а кончил лакеем. Старик Клемансо был все-таки сильнее господина Леона Блюма. Мелкобуржуазная демократия — пацифистская ли она или националистская — она только орудие империализма.
Эта деградация мелкобуржуазной демократии до роли орудия империализма так полна, что для народных масс, оценивающих политические течения по результатам их действий, она вполне уже стерлась. Русскому рабочему и крестьянину было не интересно, какой идейный механизм сделал мелкобуржуазного революционера Керенского слугой Антанты. Их мог интересовать только тот факт, что он гнал их на войну в качестве пушечного мяса Антанты. О Клемансо они знали одно: он возглавлял империалистическую Францию, он автор империалистического Версальского договора, он требовал санитарного кордона для защиты капиталистической Европы от большевистской заразы. Все прочее их не касалось. И они были правы: судили по делам, а не по идейным истокам, мотивам.
Историк должен уметь соединить этот суровый и справедливый приговор своего класса с исследованием ‘истории преступления’. Это нужно не для литературных упражнений, а для того, чтобы лучше понять роль мелкой буржуазии в эпоху империализма, ее полную неспособность к самостоятельной политике.
Январь 1930 г.