Жизненный путь князя Георгия Евгеньевича Львова
Жизненный путь князя Георгия Евгеньевича Львова
Глава седьмая
Глава седьмая
ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО
ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО
1
1
2
2
3
3
Жизненный путь князя Георгия Евгеньевича Львова, Полнер Тихон Иванович, Год: 1932
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Тихон Полнер
Источник текста: Полнер Т. И. Жизненный путь князя Георгия Евгеньевича Львова : Личность, Взгляды. Условия деятельности. — М. : Русский путь, 2001. — 464 с. : портр., ил.
‘Священное единение’ с правительством закончилось. По мере проникновения в публику слухов о весенних неудачах в Галиции (с апреля 1915 года) общим достоянием становилась мысль, что победить врага с реакционным и неумелым правительством Николая II — нельзя. Под напором общего недовольства, проявлявшегося особенно в Москве, царь вынужден был сделать уступки и пожертвовать наиболее махровыми министрами: Сухомлинов, Маклаков, Щегловитов — уволены. Но кабинет не был обновлен полностью. Во главе его, по-прежнему, оставался ‘государственный старец’ Горемыкин, присутствие которого обеспечивало ‘сохранение устоев’. ‘Резвость’ и лирические отступления некоторых более либеральных министров при таком дядьке были отнюдь не страшны для ‘сфер’. К тому же будирование касалось сначала лишь ‘двоевластия’: Совет министров чувствовал себя бессильным при исключительных полномочиях ставки и ворчал. Когда государь, под влиянием Александры Феодоровны и Распутина, решил стать во главе армии, будировавшие министры попробовали возражать против такого шага, не предвидя от него ничего хорошего. За это они поплатились портфелями. Влияние государыни и Распутина усилилось. ‘Министерская чехарда’ стала снова принимать вид не только полного пренебрежения к общественному мнению, но даже издевательства над ним.
Эти события, естественно, питали недовольство. Воскресли с новою силою мечты об ответственном министерстве. Сначала шли разговоры о ‘кабинете обороны’. В газете П.П. Рябушинского ‘Утро России’ 13 августа 1915 года даже появилось такое известие: ‘Сегодня в думских кулуарах циркулировал следующий список лиц, проектируемых думской оппозицией в состав кабинета обороны: премьер-министр — М.В. Родзянко, министр внутренних дел — А.И. Гучков, министр иностранных дел — П.Н. Милюков, министр финансов — А.И. Шингарев, путей сообщения — Н.В. Некрасов, торговли и промышленности — А.И. Коновалов, главноуправляющий земледелия и землеустройства — А.В. Кривошеин, военный министр — А.А. Поливанов, морской министр — Н.В. Савич, государственный контролер — И.Н. Ефремов, обер-прокурор Синода — В.Н. Львов, министр юстиции — В.А. Маклаков, министр народного просвещения — граф П.Н. Игнатьев’.
В то время шли уже усиленные переговоры о создании в недрах Государственной думы оппозиционного большинства, получившего вслед затем наименование ‘прогрессивного блока’. 25 августа опубликована декларация блока, собравшего под свои знамена около 350 депутатов. Основным пунктом программы этого большинства считалось ‘создание объединенного правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившихся с законодательными учреждениями относительно выполнения в ближайший срок определенной программы’.
Собственно кадеты, игравшие руководящую роль в блоке, по-прежнему, требовали думского министерства и парламентаризма. Но, вступая в прогрессивный блок, они сделали уступку и готовы были довольствоваться ‘министерством доверия’, то есть объединенным кабинетом из общественных деятелей и бюрократов, пользующихся доверием широких кругов. К тому же надежды добиться парламентаризма почти не оставалось, а термин ‘министерство доверия’ — самою своею неопределенностью представлял удобства для агитации и борьбы. На возражения слева вожаки блока неизменно отвечали: ‘Требуйте и добивайтесь кабинета доверия: это легче. А когда такое завоевание будет сделано, — силою вещей, министерство превратится в парламентарное’…
Н.И. Астров в письме к С.П. Мельгунову вспоминает, как собравшиеся на квартире князя Долгорукова, с карандашом в руках, намечали ‘министерство доверия’. Такие списки составлялись в разных кружках в Москве и Петрограде. Они не были в начале устойчивыми и менялись в зависимости от конъюнктуры дня. Сначала в премьеры ‘кабинета обороны’ намечался иногда А.И. Гучков. Кандидатура эта, однако, отпала: учитывалась неприемлемость ее в ‘сферах’. Намечали кандидатуру либерального бюрократа А.В. Кривошеина [Мельгунов СП. На путях к дворцовому перевороту. Париж, 1931.]. Ко времени образования блока выдвигалось, как мы видели, имя М.В. Родзянко. О князе Львове в то время говорили мало. Он не пользовался большим престижем в думских кругах. О министерстве доверия более всего говорили среди кадетов и кадетствующих, которые относились к князю Георгию Евгеньевичу довольно прохладно. Но к концу 1915 года деятельность Земского союза и Земгора получила такое развитие, что популярность главы обеих этих организаций не могла остаться в тени. Популярность эта необыкновенно быстро росла в армии. Оттуда она перешла в тыл и в широкие общественные круги. На фоне бессилия и растерянности правительства кипучая деятельность Земского и Городского союзов казалась прямо волшебною. Немилость, ревнивые нападки правительства, препятствия, которые оно ставило союзам, острая и все разраставшаяся вынужденная борьба по этому поводу — все содействовало популярности союзов. Творцом главнейших из них, по справедливости, считался князь Г.Е. Львов. К концу 1915 года имя его приобрело совершенно исключительное значение. Постепенно и незаметно само дело Земского союза и Земгора выдвинуло князя на первый план и возвело его в ранг главы общественности. Когда впервые в среде земцев и деятелей военно-промышленных комитетов произнесено было его имя как главы будущего ‘министерства доверия’, Георгий Евгеньевич серьезно задумался. Он хорошо понимал, как трудно угодить всем на таком посту и в такое исключительное время. В случае призыва к власти ему пришлось бы идти в стан врагов и руками их переделывать бюрократический строй России. Но, с другой стороны, князь не мог не чувствовать в себе громадных сил, которые всегда, при сколько-нибудь благоприятных обстоятельствах, венчали его деятельность замечательным, исключительным успехом. Он знал хорошо силу своего влияния на людей. И ему казалось, что, оставшись с глазу на глаз сослабовольным монархом, он сумеет влиять на него и примирить со страной. В его глазах задача сводилась не столько к технике управления, сколько к тому, чтобы снять бюрократическое средостение между царем и народом и дать возможность великим силам последнего развиваться на свободе, великой мудрости народной выявить, наконец, себя и спасти Россию. Отказаться от таких перспектив — казалось совершенно невозможным. И он не сказал решительного ‘нет’ в первый же раз, когда был назван. К тому же все это казалось в то время еще столь неопределенным и далеким…
Между тем идея ответственного министерства росла и крепла. Во времена первой русской революции вся интеллигенция подверглась гипнозу конституционных требований: жить дольше при самодержавном строе и без парламента казалось совершенно невозможным. Но за истекшее десятилетие бюрократия сумела показать, что дело вовсе не исчерпывается выбором депутатов: функции Государственной думы постепенно сведены к минимуму, который чрезвычайно осложнял законодательную машину государства, но оставлял реальную власть в руках ‘самодержца’ и бюрократии. Неудачи на фронте, грозные осложнения внутри страны, опасность катастрофического поражения и гибели — снова донельзя обострили борьбу за власть. Очередною идеей этой новой борьбы стало ответственное министерство. Вопрос о формах, в которые должно было облечься будущее правительство, казался второстепенным. Но сознание совершенной необходимости фактически прекратить безответственную игру судьбами страны — стало всеобщим. К концу 1915 года именно эта идея, снова с характером и силою гипноза, начала овладевать умами интеллигенции. ‘Выборами’ ‘кабинета обороны’, ‘министерства доверия’, ‘парламентского министерства’ или просто ‘министерства, ответственного перед думою’ занялись решительно все. Все ‘выбирали’, конспиративно занося на бумажки имена будущих министров. Иногда таким ‘выборам’ придавался quasi всенародный характер: скликались случайно бывшие под руками члены всех (непременно всех!) партий и серьезным видом ‘выбирали’. К концу 1916 года эта задача осложнилась. Становилось ясным, что царь добровольно не пойдет на столь страстно ожидаемые обществом уступки. В разных слоях заговорили о перевороте. Но на случай дворцового переворота необходимо было заранее подготовить конституционную власть. При этом мало кто думал о революции. Многим она казалась неизбежной в более или менее отдаленном будущем. Сейчас (до окончания войны) революция считалась гибельной. Таким образом, к задачам ‘выбора’ ответственного министерства, с течением времени, присоединилась новая забота: наметить и выбрать будущее правительство на случай переворота сверху…
Как происходили все подобные ‘выборы’, отлично живописует опубликованное СП. Мелыуновым сообщение Е.Д. Кусковой.
‘6 апреля 1916 г. (кажется, так), — пишет почтенная корреспондентка, — должен был состояться в Петербурге съезд к.-д. партии. А пятого ко мне позвонил рано утром N. Он просил позволения немедленно приехать к нам. Это было часов в 8 утра. Приехал и заявил: ‘Необходимо немедленно созвать собрание из всех партий и наметить временное правительство. Я отвезу эти имена на съезд, и мы там, в секретных заседаниях, подвергнем их обсуждению’. Сначала мы засмеялись, думали, что он шутит, и ответили ему: ‘Дорогой N.! Сегодня ведь пятое, а не первое апреля’. Он на нас прикрикнул и рассердился: ‘События надвигаются с быстротой необычайной, а вы’!.. — Ну, что же, почему не собрать лишнее собрание? К двум часам дня я его по телефону собрала. Из эсдеков были… Из кадетов Кокошкин и… Были кооператоры. В это время в Москве, проездом с юга, был Лутугин. К моему глубокому изумлению, после краткого доклада N. публика нисколько не удивилась тому занятию, к которому он ее приглашал. И с самым серьезным видом занялась намеча-нием имен. Председателем совета министров наметили князя Львова. Министром иностранных дел Милюкова. Военным Гучкова. Некоторые настаивали на министре иностранных дел в лице князя Гр. Трубецкого. Юстиции — Маклакова или Набокова. Земледелия — Шингарева. Просвещения — Герасимова или Мануйлова. Торговли и промышленности — не помню. Что-то помнится — не то Коновалов, не то Третьяков. Одним словом, кто-то из лиц, связанных с Военно-промышленным комитетом. Долго завязли на министре внутренних дел и решили, что это место займет кто-нибудь из земцев, ибо в его распоряжении в первое время поступил бы весь наличный земский аппарат. Так шло обсуждение по линии: кадеты и октябристы. ‘Левые’ энергично называли имена, как будто это дело их касалось сбоку: никто из присутствующих не предполагал, что ‘левые’ могут занять министерские посты. Затем спохватился Сергей Николаевич (Прокопович): а где же министр труда? В это время шли ведь по всей России стачки рабочих. Да и новое министерство труда было в новой России, конечно, необходимо. После краткого обсуждения решили, что этот пост не может занимать ни кадет, ни тем более октябрист. Его должен занять ‘левый’. Единогласно ‘избрали’ беспартийного радикала Лутугина… Этим дело и кончилось. Приехавший со съезда N сообщил нам, что и там были намечены те же имена. Вариация была лишь в том, что на каждый пост намечали не одно, а два, иногда три имени — в зависимости от обстоятельств. Забыла упомянуть, что на пост государственного секретаря был намечен нами и Петербургом — Кокошкин. О Керенском тогда никто и не вспомнил, повторяю, вращались в пределах к.-д. и октябристов. Это было продолжение борьбы думской за министерство общественных деятелей. Предполагалось, конечно, что и это министерство будет намечено революционным путем. Но воображение не шло все-таки дальше к.-д. и октябристов’…
Анализируя это картинное описание, С.П. Мельгунов приходит к заключению, что кое-что в приведенном рассказе является ‘позднейшей наслойкой’ в памяти Е.Д. Кусковой. Ему кажется, что ни о каком ‘временном правительстве’, создаваемом ‘революционным путем’, в эпоху, указанную Е.Д. Кусковой, не могло быть и речи. Никто не готовился к надвигавшейся революции.
Как бы то ни было, происшествие, рассказанное г-жой Кусковой, — типичная картинка тех ‘выборов’ ответственного министерства, которые производились в 1916 году во всех сборищах интеллигентной России. Такие ‘выборы’ имели, конечно, место и среди публики, собиравшейся время от времени конспиративно на квартирах А.И. Коновалова или П.П. Рябушинского. ‘Конспиративность’ подобных совещаний была весьма относительная. О них знал в тех или иных вариациях Протопопов, знал премьер-министр князь Голицын, знал даже государь. Тиханович телеграфировал адмиралу Нилову (приближенному Николая II) для передачи царю рассказа городского головы Астрахани, вернувшегося из Москвы в декабре 1916 года: ‘Запрещенные съезды все же состоялись, состоялось так же какое-то ночное совещание у Долгорукова, на котором говорилось о необходимости наметить временное правительство и будущих представителей власти на местах’.
На фронте, в армии шли те же разговоры. И пишущему эти строки не раз приходилось слышать от офицеров о намеченном составе ‘ответственного кабинета’. Но здесь интересовались главным образом двумя должностями — премьера и военного министра: кандидатами на эти должности в 1916 году неизменно называли князя Львова и Гучкова. П.Н. Милюков в своем сообщении перед чрезвычайной комиссией временного правительства 7 августа 1917 года говорил между прочим: ‘В это время представители Земского и Городского союзов, Военно-промышленного комитета и члены блока вступили друг с другом в сношения, на предмет решения вопроса, что делать, если произойдет какое-нибудь крушение, какой-нибудь переворот, как устроить, чтобы страна немедленно получила власть, которую ей нужно. В это время, в этих предварительных переговорах и было намечено то правительство, которое явилось в результате переворота 27 февраля. Намечен был как председатель Совета министров князь Львов, затем частью намечались и другие участники кабинета. Тогда же, — я должен сказать, — было намечено регентство Михаила Александровича при наследии Алексея. Мы не имели представления о том, как, в каких формах произойдет возможная перемена, но на всякий случай мы намечали такую возможность'[*].
[*] — Падение царского режима. T.VI.
Никаких формальных заседаний, конечно, не было. В.В. Шульгин, член прогрессивного блока, вспоминает, что неоднократно он пытался выяснить список людей, ‘облеченных доверием’ и потому предназначавшихся в министры. Но ему отвечали, что ‘еще рано'[*].
[*] — Шульгин В.В. Дни. Белград, 1925. С. 223.
Знал ли сам князь Львов обо всех этих ‘избраниях’ и разговорах?
Несомненно. На некоторых собраниях он даже присутствовал. В конце ноября 1916 года в руках Георгия Евгеньевича было постановление, подписанное 29 председателями губернских земских управ и городскими головами, требовавшее образования ответственного министерства с князем Львовым во главе.
Нараставшие настроения захватывали. С самого начала Георгий Евгеньевич, как мы видели, не уклонился от связанных с его именем общественных чаяний. С течением времени подробности этих чаяний (и даже существо их) изменялись. От возглавления ‘министерства доверия’, подлежавшего призыву Николаем II, они доходили до создания парламентского кабинета — в случае дворцового переворота и регентства великого князя Михаила Александровича. Князь Львов уже не задумывался и не сопротивлялся. В эпоху эту он не раз, с некоторым недоумением, говорил окружающим: ‘Я чувствуя, что события идут через мою голову’…
К половине 1916 года он окончательно сдался. Час его настал. Он это знал. И уже не сомневаясь и не останавливаясь, пошел к цели, выдвинутой обществом. Думские заправилы еще колебались: многим из них казалось логичнее добиваться настоящего ‘парламентского’ министерства с Родзянко во главе. Но дума в бессильной словесной борьбе с правительством все более теряла свой престиж. Она казалась слишком умеренной. Общество (особенно — московское общество) напирало. И скоро передовые элементы прогрессивного блока поняли, что неизбежно дать дорогу никем не коронованному, но общепризнанному главе общественности — князю Львову.
А он сам, подталкиваемый со всех сторон общественным возбуждением, вынужден был забыть о всегдашней своей скромности. Есть следы того, что с некоторых пор он даже форсировал события, которые неизбежно должны были привести его к власти, — хотел ли он этого, или нет…
Такое впечатление производит сообщенный нами выше текст речи, подготовленный им для декабрьского съезда.
Он чувствовал и писал:
— Теперь уже не время говорить о том, на кого возложить ответственность за судьбы России… Надо принимать ее на себя. Народ должен взять будущее в собственные руки…
Конечно, он отнюдь не подразумевал под этими словами надвигавшейся революции. О ней он не думал. Судьбы России рисовались ему только в виде монархии с министерством, ответственным перед законно избранным народным правительством.
Переворот пришел раньше, чем ожидали профессиональные политики, совсем не так и не оттуда. Население Петербурга в конце февраля начало беспорядки на почве общей дороговизны жизни и, в частности, недостатка хлеба. Рабочие (местные и из окрестностей) энергично поддерживали движение. Часть гарнизона взбунтовалась. Остальные войска очень скоро оказались ненадежными. Царь, находившийся с 22 февраля в Ставке, проявил на первых порах некоторую решительность. К отчаянным телеграммам Родзянко он отнесся вполне пренебрежительно. Совет министров предлагал смену правительства и диктатуру великого князя Михаила Александровича. То и другое Николай II отвергнул. Командующему петербургским военным округом ‘повелено’ немедленно прекратить беспорядки. В Петербург двинут генерал Иванов во главе отряда георгиевских кавалеров. С фронтов ему в помощь направлены самые ‘надежные’ войска. Заседание Государственной думы отсрочено. Эти меры не имели успеха. В Петербурге беспорядки развивались. Ружья перестали стрелять. Власти оказались бессильными. Двинутые на Петроград войска быстро разлагались. Царский поезд, остановленный железнодорожниками на станции Дно, должен был вернуться в Псков. Главнокомандующие фронтами, сам генерал Алексеев советовали царю пойти на уступки. Но было уже поздно. Крушение началось. Оно развивалось с невероятной быстротой. У самодержавия не оказалось защитников.
Среди непосредственных причин революции П.Н. Милюков в своей ‘Истории’ настойчиво указывает на пропаганду немецкого генерального штаба, начавшуюся, по этой версии, задолго до появления в Петрограде Ленина.
В.Б. Станкевич пишет: ‘Кто мог предвидеть выступление? Как раз накануне его было собрание представителей левых партий, и большинству казалось, что движение идет на убыль, и что правительство победило. С каким лозунгом вышли солдаты? Они шли, повинуясь какому-то тайному голосу, и с видимым равнодушием и холодностью позволили потом навешивать на себя всевозможные лозунги. Кто вел их, когда они завоевывали Петроград, когда жгли Окружный суд? Не политическая мысль, не революционный лозунг, не заговор и не бунт. А стихийное движение, сразу испепелившее всю старую власть без остатка’.
Приводя такие слова, П.Н. Милюков прибавляет:
‘Это и верно, и неверно. Верно, как общая характеристика движения 27 февраля. Неверно, как отрицание всякой руководящей руки в перевороте. Руководящая рука, несомненно, была, только она исходила, очевидно, не от организованных левых политических партий'[*].
[*] — Милюков П.Н. История второй русской революции. Т. 1. Киев, 1919. Вып. 1. С. 41.
Каковы истинные причины русской революции? Углубляться в этот вопрос мы не имеем ни намерения, ни возможности.
Быть может, для характеристики самого переворота уместно привести мнение покойного В.Д. Набокова: ‘Основой происшедшего был военный бунт, вспыхнувший стихийно вследствие условий, созданных тремя годами войны, в этой основе лежало семя будущей анархии и гибели’…
К такой формулировке вдумчивого наблюдателя — мы хотели бы прибавить, что бунт солдат, рабочих и обывателей Петрограда удался и смел в пять дней старый режим потому, что власть давно уже основательно прогнила изнутри, потеряла всякий авторитет и сама чувствовала свое бессилие.
Как бы то ни было, хаос и анархия надвигались быстро. Офицеров преследовали и разоружали в казармах и на улицах. По городу разыскивали и волокли в Государственную думу бывших сановников. Толпы солдат теснились в Таврическом дворце. Правительство спряталось. По улицам мчались автомобили под красными флагами, переполненные вооруженными женщинами и молодыми девушками, охотились на городовых и разыскивали в домах и на крышах протопоповские полицейские пулеметы. На улицах и площадях трещали выстрелы. Жизнь высыпавшей на улицы толпы в некоторых местах каждую минуту подвергалась опасности… вся эта необычная картина Петрограда отнюдь не производила грозного или унылого впечатления. Стояли морозные, яркие, солнечные дни… Люди забывали об опасности. Многие лица сияли воодушевлением, даже радостью… Толпы народа встречали и провожали мчавшиеся автомобили одушевленными криками ‘ура’!..
В Таврическом дворце в это время стряпали новую власть. В первые дни революции казалось, что единственным источником ее будет Государственная дума. Получив декрет о роспуске, она собралась на частное совещание в полуциркульном зале и, несмотря на страстные призывы ‘левых’ — немедленно взять в свои руки власть, ограничилась поручением совету старейшин: избрать временный комитет членов думы и определить дальнейшую роль Государственной думы в начавшихся событиях. К трем часам 27 февраля поручение это было исполнено: временный комитет из 12 депутатов намечен для восстановления порядка и сношения с учреждениями и лицами. К вечеру 27 новое частное совещание утвердило временный комитет Государственной думы и решило взять власть, ‘выпавшую из рук правительства'[*].
[*] — Милюков П.Н. История… С. 43.
А в то же время и в том же здании брала власть в свои руки случайная группа вождей левых партий, стараясь из бесформенной толпы, заливавшей Таврический дворец, создать Совет солдатских и рабочих депутатов. Собственно ни заправилы прогрессивного блока, ни тем менее вожди левых партий не собирались брать на себя ответственность за дальнейшие события. Но не претендуя на непосредственную власть, никто не желал уступить ее полностью. Комитет Государственной думы озаботился созданием Временного правительства, вожаки Совета рабочих и солдатских депутатов приготовились, в случае соглашения на программе и лицах, вести свою линию и ‘поддерживать новую власть лишь постольку поскольку’…
Временный думский комитет, намечая новое правительство, обратился к спискам людей, ‘облеченных общественным доверием’. Князя Львова не было в Петрограде, и ему послан был в Москву телеграфный вызов. Несмотря на железнодорожные затруднения, он явился немедленно.
Пробравшись на квартиру члена Государственного совета, влиятельного земца Меллера-Закомельского, князь мог оттуда разобраться в положении.
Он знал, на что его зовут. Но какая разница с тем, на что он шел сам ранее и к чему готовился!..
Теперь он стоял перед ‘бездонной пропастью внезапного провала власти’. От него ждали прежде всего введения в естественное русло разбушевавшейся революционной стихии, воссоздания власти на новых началах… И когда? Во время всех тягостных осложнений, разрухи, озлобления, порожденных трехлетней войною!
Революция до окончания войны казалась гибелью России. Эта гибель теперь надвигалась. Почему он должен брать на себя за нее ответственность? Перспективы сомнительной власти не притягивали. Ничьих интересов, никаких партийных доктрин он не собирался защищать. Он знал, что не может прекратить войну, и мало пригоден для того, чтобы стрелять в народ, если бы даже нашлись для того стреляющие пулеметы…
Не лучше ли было уклониться от ответственности? Предоставить другим искать выхода из безвыходного положения? Остаться на той высоте, на которую вознесла его судьба, и с тем ореолом, который завоевал он трехлетней, сверхчеловеческой работой?..
Соблазн был велик.
Но он вспомнил свои мысли и слова за все последнее время… Не он ли проповедовал, что прошло время искать, на кого возложить ответственность? Что настал час ‘брать ответственность на себя’? Не он ли учил, что ‘путь к победе идет через новые великие напряжения, новые испытания патриотизма и любви к России?’ Не он ли звал к ‘действительному патриотизму’? Всю жизнь он утверждал, что ‘отсутствующие всегда не правы’, что работать можно всегда и со всякими людьми, что во всякое положение каждый может и должен внести хоть что-нибудь.
‘Родина-мать’ — на краю гибели… И неужели в этот час он усомнится в ‘глубокой мудрости’ русского народа, в божественных началах, ‘живущих в его душе’, — в его доброжелательстве, миротворчестве, смиренстве? Боязливо отойти в сторону? Умыть руки?.. Но ‘хватит ли совести’? [Одно из любимых выражений Георгия Евгеньевича.]
И под вечер первого марта он пробрался в Таврический дворец.
Сколько раз впоследствии к нему обращались близкие люди с грустным вопросом, зачем он не уклонился тогда? Георгий Евгеньевич, при своей сдержанности и скромности, не мог отвечать правдивым изображением своего тогдашнего состояния.
— Я не мог не пойти туда — неизменно говорил он, потупившись. И глубокие складки появлялись у него на лбу…
Набоков рисует такую картину, представшую перед ним второго марта: ‘Внутренность Таврического дворца сразу поражала своим необычным видом. Солдаты, солдаты, солдаты, с усталыми, тупыми, редко с добрыми и радостными лицами, всюду следы импровизированного лагеря, сор, солома, воздух густой, стоит какой-то сплошной туман, пахнет солдатскими сапогами, сукном, потом, откуда-то слышатся истерические голоса ораторов, митингующих в Екатерининском зале, — везде давка и суетливая растерянность. Уже ходили по рукам листки со списком членов Временного правительства’…[*]
[*] — Набоков В.Д. Временное правительство // Архив русской революции. Т. 1. Берлин, 1921.
Еще накануне (то есть 1 марта), среди страшного хаоса и почти полной прострации переутомленных членов временного думского комитета, у всех созрела мысль, что так дальше нельзя: надо создать правительство. С этим возгласом между прочим обрушился на П.Н. Милюкова В.В. Шульгин. Ходившие по рукам еще задолго до революции списки людей, ‘общественным доверием облеченных’, — правому депутату почему-то известны не были. И вот среди невероятного кавардака надвигавшихся со всех сторон событий П.Н. Милюков, сохранявший неизменно присутствие духа и ясность мысли, принялся составлять список будущих министров — при содействии тех членом временного думского комитета, которые были еще в состоянии говорить и мыслить. На сцену появился, конечно, тот список, который ранее фигурировал и негласно был утвержден прогрессивным блоком. Но не отстал ли он самым безнадежным образом от жизни? Во всяком случае неизбежны были хотя бы некоторые поправки. Участие в кабинете ‘левых’ (не входивших вообще в прогрессивный блок) казалось теперь совершенно необходимым. Но Чхеидзе (председатель исполнительного комитета Совета солдатских и рабочих депутатов) самым решительным образом уклонился. А.Ф. Керенский не последовал его примеру. С первого дня революции Керенский проявил кипучую деятельность. Среди рабочих и солдат имя его пользовалось популярностью. Сразу он ‘нашел себя’ в революции: зарядился своеобразным революционным пафосом, проявил столь редкое среди русской интеллигенции уменье приказывать, необычайный подъем духа. Его слушались беспрекословно. И скоро стало для всех очевидным, что никакое правительство без него невозможно. Состоя товарищем председателя исполнительного комитета, он не мог сразу дать окончательного ответа: левые вожаки совета провели постановление о неучастии во власти. Но путем героического выступления в совете А.Ф. Керенскому удалось преодолеть саботаж социалистов: советская масса одобрила с энтузиазмом вступление его в кабинет. И приняв пост министра юстиции в будущем Временном правительстве, он, оставаясь товарищем председателя исполнительного комитета Советов солдатских и рабочих депутатов, стал связующим элементом между властью и ее критиками.
В остальном список, составленный когда-то, подвергся немногим изменениям.
Кандидатура князя Львова в премьеры и министры внутренних дел не встретила возражений. Давно уже он возглавлял все списки.
Правый Шульгин, рассказывая, как князь Львов ‘непререкаемо въехал в милюковском списке на пьедестал премьера’, говорит:
‘— А кого мы, некадеты, могли бы предложить? Родзянко?
— Я бы лично стоял за Родзянко, он, может быть, наделал бы неуклюжестей, но, по крайней мере, он не боялся и декламировал ‘Родину-матушку’ от сердца и таким зычным голосом, что полки каждый раз кричали за ним ‘ура’… Может быть, именно Родзянко скорее других способен был с ними (‘левыми’) бороться… А впрочем — нет, Родзянко мог бы бороться, если бы у него было два-три совершенно надежных полка. А так как в этой проклятой каше у нас не было и трех человек надежных, то Родзянко ничего бы не сделал. И это было совершенно ясно хотя бы потому, что, когда об этом заикались, все немедленно кричали, что Родзянку ‘не позволят левые’… В их руках все же была кой-какая сила, хоть и в полумонархическом состоянии… У них были штыки, которые они могли натравить на нас. И вот эти, ‘относительно владеющие штыками’, соглашались на князя Львова… Родзянко же был для них только ‘помещик’ <,…>,, чью землю надо прежде всего отнять’…[*]
[*] — Шульгин В.В. Дни. С. 224—225.
Вечером того же первого марта шли бесконечные пререкания с представителями Совета солдатских и рабочих депутатов. Обсуждались программа будущего правительства, составленная ‘левыми’, и воззвание к солдатам и населению о том, чтобы прекратить анархию, самовольные обыски, грабежи и враждебные выпады солдат против офицеров. В предъявленной ‘левыми’ программе правительству пришлось согласиться и на пункт 7-й, гласивший: ‘Неразоружение и невывод из Петрограда воинских частей, принимавших участие в революционном движении’…
На другой день (2 марта) в 3 часа дня П.Н. Милюков произнес речь о вновь образовавшемся правительстве. Он говорил перед грандиозною толпою, наполнявшею Екатерининский зал Таврического дворца. В общем оратор встречен с энтузиазмом и вынесен, по окончании, на руках. Но не обошлось дело и без протестов.
— Кто вас выбрал? — кричали ему.
— Нас выбрала русская революция, — отвечал он, — но мы не сохраним этой власти ни минуты, после того как свободно избранные народом представители скажут нам, что они хотят на наших местах видеть людей, более заслуживающих их доверия…
При словах оратора ‘во главе мы поставили человека, имя которого означает организованную русскую общественность, так непримиримо преследовавшуюся старым правительством’, — те же протестующие голоса дважды прерывали речь криками: цензовую. Они услышали в ответ: ‘Да, но единственно организованную, которая даст потом возможность организоваться и другим слоям русской общественности’.
О судьбе династии П.Н. Милюков мужественно и определенно высказал свое мнение.
— Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит. Но я скажу его. Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен. Власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей (шум, крики: ‘это старая династия!’) — да, господа, это старая династия, которую, может быть, не любите вы, и, может быть, не люблю и я. Но дело сейчас не в том, кто что любит. Мы не можем оставить без ответа и без разрешения вопрос о форме государственного строя. Мы представляем его себе, как парламентарную и конституционную монархию. Быть может, другие представляют иначе. Но если мы будем спорить об этом сейчас, вместо того чтобы сразу решить вопрос, то Росс