Жизнь лорда Байрона,
Мура.
(Іюль, 1831).
‘Letters and Journal of Lord Byron, with Notices of his Life’. By Thomas Moore, Esq. 2 vols. 4-to. London, 1830. ‘Письма и дневники лорда Байрона, съ замтками о его жизни’. Сочиненіе Томаса Мура. 2 т. 4-to. Лондонъ, 1830.
Маколей. Полное собраніе сочиненій.
Томъ I. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленое изданіе.
Подъ общею редакціею Н. Тиблена и Г. Думшина
С.-Петербургъ. Изданіе Книгопродавца—Типографа М. О. Вольфа. 1865
OCR Бычков М. Н.
Мы прочли эту книгу съ величайшимъ удовольствіемъ. Даже разсматриваемая только относительно изложенія, она уже иметъ право стать въ ряду лучшихъ образцовъ англійской прозы, произведенныхъ нашимъ вкомъ. Правда, что она не содержитъ ни одного мста равнаго двумъ или тремъ отрывкамъ, какіе мы могли бы выбрать изъ жизни Шеридана, {Написанной тоже Томасомъ Муромъ.} но въ цлости она несравненно выше послдняго сочиненія. Слогъ пріятенъ, чистъ и энергиченъ и, когда возвышается до краснорчія, возвышается безъ усилія, безъ напыщенности. Самое содержаніе не уступаетъ форм. Трудно найти книгу, которая бы обнаруживала въ автор больше доброты, честности и скромности. Она очевидно была написана не съ цлью показать, какъ хорошо можетъ писать ея авторъ, — что и безъ того видно въ ней на каждомъ шагу, — а съ цлью оправдать, насколько позволяетъ истина, память знаменитаго человка, который самъ себя оправдать уже не можетъ. М-ръ Муръ никогда не становится между лордомъ Байрономъ и публикою. При самомъ сильномъ соблазн поговорить о своей личности, онъ упомянулъ о себ не боле какъ въ той мр, въ какой самый предметъ настоятельно того требовалъ.
Значительная, даже большая часть этихъ томовъ наполнена извлеченіями изъ писемъ и дневниковъ лорда Байрона, и трудно достаточно похвалить умнье, которое проявилось въ выбор и размщеніи этихъ матеріаловъ. Не скажемъ, чтобы мы не замтили мстами въ этихъ двухъ большихъ in-quarto анекдота, который слдовало бы выпустить, письма, которое бы слдовало исключить, имени, которое бы слдовало скрыть подъ звздочками, или звздочекъ, не достигающихъ своего назначенія скрыть имя. Но невозможно не согласиться, посл общаго обзора, что задача выполнена съ большимъ смысломъ и большою гуманностью. Разсматривая жизнь, которую велъ лордъ Байронъ, принимая въ соображеніе его живость, его раздражительность и его сообщительность, мы не можемъ не подивиться, съ какою ловкостью м-ръ Муръ съумлъ выставить такъ много чертъ характера и убжденій своего друга, не сказавъ почти ничего оскорбительнаго для чувствъ лицъ, остающихся въ живыхъ.
Извлеченія изъ дневниковъ и переписки лорда Байрона въ высшей степени цнны, не только по содержащимся въ нихъ свдніямъ о замчательномъ человк, ихъ автор, но и по рдкому своему достоинству въ значеніи чисто-литературнаго произведенія. Письма, по крайней мр т изъ нихъ, которыя писаны изъ Италіи, принадлежатъ къ числу лучшихъ писемъ на нашемъ язык. Они мене изысканны, чмъ письма Попа и Вальполя, они богаче содержаніемъ, чмъ письма Коупера. Зная, что многія изъ писемъ Байрона не были писаны единственно для лицъ, которымъ адресованы, во составляли общія посланія, предназначавшіяся для прочтенія въ большомъ кругу, мы ожидали найти въ нихъ умъ и оживленіе, но въ то же время и недостатокъ непринужденности. Мы внимательно искали въ нихъ примровъ натянутости въ выраженіяхъ и неловкости въ переходахъ, во были пріятно обмануты и должны сознаться, что если слогъ писемъ лорда Байрона былъ искусственный, то онъ представлялъ собою рдкій и удивительный образецъ того высшаго искусства, котораго нельзя отличить отъ природы.
О глубин горестнаго интереса, возбуждаемаго этой книгой, никакой краткій разборъ ея не можетъ дать врнаго понятія. Такую грустную и мрачную повсть едвали можно найти въ какомъ-либо произведенія вымысла, и мы мало склонны позавидовать моралисту, который можетъ прочесть эту повсть и не смягчиться.
Хорошенькая сказочка, которою герцогиня Орлеанская объясняетъ характеръ своего сына, регента, могла бы, съ небольшимъ измненіемъ, быть перенесена на лорда Байрона. Вс феи, кром одной, были призваны къ его колыбели. Вс кумушки оказались щедрыми на дары. Одна пожаловала знатность, другая геній, третья красоту. Злая же фея, которая не была приглашена, явилась послдняя и, не имя силы уничтожить то, что сдлали ея сестры для своего любимца, примшала проклятіе къ каждому изъ благословеній. Въ общественномъ положеніи лорда Байрона, въ склад его ума, въ его характер, въ самой его наружности, было какое-то странное сочетаніе противоположныхъ крайностей. Онъ былъ рожденъ для всего, чего люди жаждутъ и чему удивляются. Но къ каждому изъ тхъ блестящихъ преимуществъ, которыми онъ обладалъ боле другихъ людей, примшивалась нкоторая доля несчастья и униженія. Онъ происходилъ изъ рода, безспорно древняго и знатнаго, но униженнаго и разореннаго рядомъ преступленій и безразсудныхъ дйствій, которыя пріобрли ему постыдную извстность. Родственникъ, которому онъ наслдовалъ, умеръ въ бдности и, еслибы не милосердіе судей, кончилъ бы жизнь на вислиц. Молодой перъ обладалъ обширными умственными способностями, но все-таки въ душ его была нездоровая сторона. Онъ имлъ отъ природы великодушное и нжное сердце, но былъ своенравенъ и раздражителенъ. Его голову любили копировать скульпторы, а уродство его ноги возбуждало насмшки уличныхъ нищихъ. Отмченный въ то же время и силою и слабостью разсудка, способный привязаться, но неуживчивый, бдный лордъ и красивый калка, — онъ боле чмъ кто-либо нуждался въ самомъ тщательномъ и разумномъ воспитаніи. Но какъ ни причудливо поступила съ нимъ природа, — мать, на которой лежала обязанность образовать его характеръ, оказалась еще причудливе. Она переходила отъ припадковъ бшенства къ припадкамъ нжности. Она то душила его своими ласками, то издвалась надъ его уродствомъ. Онъ вступилъ въ свтъ, и свтъ началъ обращаться съ нимъ такъ же, какъ обращалась мать: иногда ласково, иногда жестоко — никогда справедливо. Къ нему были снисходительны безъ разбора и безъ разбора наказывали его. Онъ былъ подлинно баловень, нетолько баловень своихъ родителей, но и баловень природы, баловень счастья, баловень славы, баловень общества. Его первыя стихотворенія встрчены были презрніемъ, котораго, при всей своей слабости, они не совсмъ заслуживали, поэма же, изданная имъ по возвращеніи изъ путешествія, {‘Childe Harold’.} была, напротивъ того, превознесена далеко свыше достоинствъ. Двадцати четырехъ лтъ отъ роду онъ очутился на самой вершин литературной славы, имя подъ ногами Скотта, Вордсворта, Соути и толпу другихъ замчательныхъ писателей. Едвали есть въ исторіи примръ столь внезапнаго достиженія такой одуряющей высоты.
Все, что можетъ возбудить, и все, что можетъ удовлетворять самыя сильныя склонности человческой природы: внимательный взглядъ сотни гостинныхъ, клики цлой націи, рукоплесканія людей, которымъ самимъ рукоплескали, любовь самыхъ любезныхъ женщинъ, — весь этотъ міръ и вся его слава были вдругъ принесены въ даръ молодому человку, котораго природа надлила сильными страстями, а воспитаніе не научило управлять ими. Онъ жилъ, какъ живутъ многіе люди, не имющіе однако на своей сторон тхъ же оправданій. Но его соотечественники и соотечественницы хотла его любить и удивляться ему. Они ршились видть въ его выходкахъ только мгновенный блескъ и вспышки того самаго огненнаго духа, которымъ пылала его поэзія. Онъ нападалъ на религію — между тмъ въ религіозныхъ кружкахъ имя его упоминалось съ любовью и во многихъ религіозныхъ изданіяхъ сочиненія его критиковались съ особенною снисходительностью. Онъ писалъ пасквили на принца-регента, но все-таки не потерялъ чрезъ то расположенія торіевъ. Все, казалось, должно было быть прощено молодости, знатности и генію.
Потомъ наступила реакція. Общество, такъ же причудливое въ негодованіи, какъ было причудливо въ расположеніи, разразилось гнвомъ противъ своего упрямаго и избалованнаго любимца. Его боготворили съ неразумнымъ обожаніемъ. Его преслдовали съ неразумною яростью. Много было писано о тхъ несчастныхъ домашняхъ обстоятельствахъ, которыя ршили судьбу всей его жизни. Но публик было положительно извстно, и до сихъ поръ извстно только одно: что онъ поссорился съ своей женой и она отказалась жить съ нимъ. Было довольно намековъ, пожиманій плечами, покачиванья головой и такихъ рчей, какъ напримръ: ‘ладно, ладно, мы знаемъ,’ или ‘мы бы могли, еслибъ хотли,’ или ‘когда бы мы хотли говорить,’ или ‘есть такіе, которые могли бы, еслибы хотли,’ — но мы не слыхали, чтобы свтъ имлъ предъ собою хотя одинъ фактъ, подкрпленный достоврнымъ или осязательнымъ доводомъ, хотя одинъ фактъ, изъ котораго видно было бы, что лордъ Байронъ заслуживаетъ порицанія въ большей мр, чмъ всякій другой мужъ, не живущій въ ладахъ съ своею женою. Дльцы, съ которыми совтовалась леди Байронъ, были конечно того мннія, что ей не слдуетъ жить съ мужемъ. Но должно припомнить, что мнніе это они составили себ не выслушавъ обихъ сторонъ. Мы не говоримъ, мы не думаемъ даже и намекать, чтобы леди Байронъ заслуживала въ какомъ-либо отношеніи порицанія. Мы думаемъ, что лица, обвиняющіе ее на основаніи уликъ, извстныхъ до сихъ поръ публик, такъ же опрометчивы, какъ т, которые обвиняютъ ея мужа. Мы не произнесемъ никакого приговора, мы не можемъ даже составить себ какое.нибудь мнніе по длу, о которомъ свднія наши такъ неполны. Не дурно было бы, еслибы и въ самое то время, когда послдовалъ разрывъ между супругами, вс знавшіе это дло такъ же мало, какъ мы теперь его знаемъ, явили ту снисходительность, которой, при подобныхъ обстоятельствахъ, требуетъ уже самая обыкновенная справедливость.
Мы не знаемъ боле смшнаго зрлища, какъ то, которое представляетъ британская публика, въ одномъ изъ своихъ періодическихъ припадковъ нравственности. Вообще похищенія, разводы и семейные раздоры проходятъ безъ особеннаго вниманія. Мы прочтемъ о скандал, поговоримъ о немъ день — и потомъ забудемъ. Но разъ въ 6—7 лтъ добродтель наша становится безпощадна. Мы не можемъ терпть нарушенія законовъ религіи и приличія. Мы непремнно должны ополчиться противъ порока. Мы должны внушать развратникамъ, что англійскій народъ знаетъ всю важность семейныхъ узъ. Вслдствіе этого, какой-нибудь несчастный человкъ, ни въ какомъ отношеніи не боле порочный, чмъ сотни другихъ, на проступки которыхъ вс смотрли съ снисхожденіемъ, избирается искупительною жертвою. Есть у него дти — отнять ихъ. Состоитъ онъ въ должности — прогнать его. Высшія сословія оскорбляютъ его, низшія преслдуютъ его свистками. Онъ оказывается, въ самомъ дл, чмъ-то въ род того мальчика для сченія, {Whipping-boy назывались мальчики, которые находились иногда при дтяхъ королей изъ дома Стюартовъ и которыхъ наказывали, когда нужно было постращать молодаго принца, попавшагося въ шалости.} котораго страданія за другихъ предполагались достаточнымъ наказаніемъ для шалившихъ его товарищей. Мы самодовольно помышляемъ о нашей строгости и гордо сравниваемъ высокое мрило нравственности, установленное въ Англіи, съ парижскою распущенностью. Наконецъ наша злоба насыщена. Наша жертва уничтожена, убита душой. И ваша добродтель спокойно идетъ спать еще на семь лтъ.
Ясно, что пороки, разрушающіе семейное счастье, должны быть по возможности искореняемы. Ясно также, что они не могутъ подлежать преслдованію уголовныхъ законовъ. Поэтому справедливо и желательно, чтобы противъ такихъ пороковъ было направлено общественное мнніе. Но оно должно направляться противъ нихъ однообразно, твердо и умренно, а не мгновенными урывками и припадками. Должны быть одна мра и одинъ всъ. Наказаніе десятаго во всякомъ случа предосудительно. Къ нему прибгаютъ судьи слишкомъ нерадивые и торопливые чтобы изслдовать факты и врно отличить вс оттнки виновности. Обыкновеніе это неразумно уже и для военнаго суда. Для суда же общественнаго мннія оно является несравненно боле неразумнымъ. Что извстная доля позора сопровождаетъ извстнаго рода дурныя дла — это хорошо. Но не хорошо, если виновники будутъ только подвергаться случайностямъ какой-то лоттереи безчестья, ежели девяносто девять изъ ста будутъ ускользать, а сотый, быть можетъ наимене виновный, поплатится за всхъ. Мы помнимъ, какъ однажды въ Линкольнсъ-Инн собралась толпа, чтобы поругаться надъ джентльменомъ, который въ то время подвергался одному изъ самыхъ стснительныхъ судебныхъ преслдованій, какія допускаются англійскими законами. Надъ нимъ поругались за то, что онъ былъ неврнымъ супругомъ, какъ будто бы нкоторые изъ самыхъ популярныхъ людей ныншняго вка, какъ напримръ лордъ Нельсонъ, не были тоже неврными супругами. Мы припоминаемъ примръ еще сильне. Повритъ ли потомство, что въ тотъ самый вкъ, когда люди, извстные своими любовными похожденіями и даже уличенные въ нихъ судебнымъ порядкомъ, занимали нкоторыя изъ самыхъ высшихъ должностей въ гражданской и военной служб, предсдательствовали въ собраніяхъ религіозныхъ и благотворительныхъ обществъ, считались сокровищемъ всякаго общества и были любимцами массы, — что въ подобномъ вк толпа моралистовъ отправилась въ театръ съ цлью освистать одного несчастнаго актера за то, что онъ смутилъ супружеское счастье какого-ю ольдермана? Какими обстоятельствами, на сторон обидчика или обиженнаго, оправдывалось подобное усердіе театральной публики, мы никогда не могли понять. Никогда никто не думалъ, чтобы положеніе актера особенно благопріятствовало развитію въ немъ строгихъ добродтелей, или же, чтобы ольдерманъ пользовался особымъ охранительнымъ правомъ противъ обидъ, подобныхъ той, которая въ разсказанномъ случа возбудила гнвъ публики. Но такова справедливость рода человческаго.
Въ разсказанныхъ нами случаяхъ наказаніе было чрезмрно, но преступленіе было по крайней мр извстно и доказано. Дло же лорда Байрона было хуже. Къ нему подлинно примнили Джедвудское правосудіе. {У англійскаго народа выраженіе Jedwood justice иметъ значеніе, сходное съ нашимъ Шемякинымъ судомъ.} Сперва совершилась казнь, потомъ произведено было изслдованіе, а обвиненіе послдовало позже всего, или лучше сказать, вовсе не послдовало. Публика, не зная ршительно ничего о томъ, что происходило въ семейств лорда Байрона, страшно озлобилась противъ него и принялась выдумывать разныя исторіи, чтобы оправдать свое ожесточеніе. Одновременно ходило десять или двадцать различныхъ разсказовъ о томъ, какъ лордъ Байронъ разъхался съ женою, разсказовъ не согласныхъ ни одинъ съ другимъ, ни сами съ собою, ни съ здравымъ смысломъ. Какія могли быть доказательства въ пользу того или другаго изъ этихъ разсказовъ, объ этомъ добродтельные люди, повторявшіе ихъ, ничего не знали и знать не хотли. Потому что, въ сущности, вс эти исторіи были не причинами, а послдствіями всеобщаго негодованія. Он походили на т отвратительныя клеветы, которыя Льюисъ Гольдсмитъ и другіе, подобные ему, низкіе сочинителя пасквилей, обыкновенно старались распространять о Бонапарт, о томъ напримръ, какъ, находясь въ военной школ, онъ отравилъ двочку мышьякомъ, какъ онъ нанялъ гренадера, чтобы застрлить Дезе при Маренго, какъ онъ повторилъ въ С.-Клу вс мерзости, происходившія нкогда въ Капре. Было время, когда подобнымъ анекдотамъ отчасти врили лица, которые, ненавидя французскаго императора, сами не зная за что, рады были врить всему, что могло оправдать ихъ ненависть. Лордъ Байронъ испыталъ ту же участь. Соотечественники его были на него сердиты. Его сочиненія и самая личность потеряли прелесть новизны. Онъ оказался виновнымъ въ такомъ проступк, который наказуется строже всякаго другаго: онъ былъ чрезмрно восхваленъ, возбуждалъ слишкомъ горячее сочувствіе, и публика, съ обычною своею справедливостью, наказала его за свое собственное безразсудство. Любовь толпы не мало уподобляется любви сладострастной волшебницы въ арабскихъ сказкахъ, которая, по прошествіи сорока дней нжности, не пользовалась однимъ удаленіемъ своихъ любовниковъ, а присуждала ихъ искупать подъ безобразными формами и въ жестокихъ страданіяхъ ихъ вину, состоявшую въ томъ только, что они ей, въ свое время, слишкомъ нравились.
Поношеніе, какому подвергался Байронъ, могло бы поколебать даже боле стойкую натуру. Газеты были наполнены пасквилями. Театры трещали отъ ругательствъ. Его исключили изъ тхъ кружковъ, гд онъ былъ прежде предметомъ всеобщаго вниманія. Вс пресмыкающіяся твари, которыхъ пища — паденіе благороднйшихъ натуръ, спшили на свой пиръ, и он были правы, он были врны своей пород. Не каждый же день случается хищной зависти самолюбивыхъ глупцовъ наслаждаться терзаніями такого духа и униженіемъ такого имени.
Несчастный навсегда оставилъ свою родину. Вой поруганій гнался за нимъ чрезъ, море, по Рейну, чрезъ Альпы, онъ постепенно ослабвалъ, онъ замолкъ, т, которые поднимали его, стали спрашивать другъ у друга, въ чемъ, наконецъ, состоитъ дло, о которомъ они такъ шумятъ, и захотли пригласить къ себ обратно преступника, котораго только что прогнали. Стихотворенія его сдлались популярны боле, чмъ когда-либо, и его жалобы были читаны со слезами тысячами и десятками тысячъ людей, никогда не видавшихъ его въ лицо.
Онъ поселился на берегахъ Адріатики, въ самомъ живописномъ и интересномъ изъ всхъ городовъ, подъ самымъ яснымъ небомъ, у самаго свтлаго моря. Злословіе не было порокомъ избранныхъ имъ сосдей. То было племя, испорченное дурнымъ правительствомъ и дурною религіей, племя, издавна славившееся умньемъ пользоваться всми утонченностями чувственныхъ наслажденій и извстное снисходительностью ко всякимъ прихотямъ чувственности. Со стороны общественнаго мннія своего отечества по усыновленію, Байрону бояться было нечего. Съ, общественнымъ же мнніемъ родной страны онъ былъ въ открытой войн. Поэтому онъ погрязъ въ самое необузданное и отчаянное распутство, которое не облагороживалось никакимъ возвышеннымъ или нжнымъ чувствомъ. Изъ своего венеціанского гарема издавалъ онъ томъ за томомъ, полные краснорчія, остроумія, паоса, цинизма и горькаго презрнія. Здоровье его разстроивалось отъ невоздержанія. Волосы посдли. Пища перестала питать его. Его сндала изнурительная лихорадка. Казалось и тло и духъ его готовы были погибнуть вмст.
Отъ этого жалкаго паденія спасла его отчасти связь, — {Съ графинею Гвичіоли.} правда преступная, — но по крайней мр такая, которая по понятіямъ о нравственности, существовавшимъ въ стран, гд онъ жилъ, могла быть названа добродтельною. Но воображеніе, испорченное развратомъ, нравъ, ожесточенный несчастіемъ, организмъ, пріученный къ пагубному возбужденію посредствомъ вина, — все это мшало Байрону наслаждаться тмъ счастьемъ, которое сулило ему самое чистое и самое спокойное изъ многихъ его сердечныхъ отношеній. Употребленіе по ночамъ горячихъ напитковъ и рейнскаго вина стало разрушительно дйствовать на его прекрасныя умственныя способности. Стихъ его потерялъ въ значительной мр энергію и сжатость, которыми онъ прежде отличался. Но онъ не хотлъ отказаться, безъ борьбы, отъ владычества надъ людьми своего поколнія. Ему предстала новая честолюбивая мечта — сдлаться главою литературной партіи, великимъ двигателемъ умственнаго переворота, руководить общественнымъ мнніемъ Англіи изъ своего итальянскаго убжища, подобно тому какъ Вольтеръ нкогда дйствовалъ на французское общество изъ своей Фернейской виллы. Въ этой надежд, какъ кажется, основалъ онъ ‘The Liberal’. {Журналъ, издававшійся въ 1822 г. ори содйствія Гунта и Шеллея, и весьма скоро прекратившійся.} Но какъ вы сильно было его вліяніе на воображеніе современниковъ, онъ все-таки заблуждался на счетъ своей силы, если надялся руководить ихъ мнніями, а еще боле заблуждался онъ на счетъ своего собственнаго характера, полагая, что будетъ въ состояніи долго дйствовать за-одно съ другими литераторами. Предпріятіе рушилось и рушилось постыднымъ образомъ. Озлобленный на самого себя, озлобленный на своихъ сотрудниковъ, онъ оставилъ это дло и обратился къ другому предпріятію, послднему и самому благородному въ его жизни. Нація, нкогда первая въ мір, превосходившая вс другія націи образованіемъ и военною славою, колыбель философіи, краснорчія и изящныхъ искусствъ, склонялась въ теченіе цлыхъ столтій подъ самымъ жестокимъ ярмомъ. Вс пороки, порождаемые угнетеніемъ низость въ тхъ, кто покоряется, зврство въ тхъ, кто борется, исказили характеръ этого злополучнаго племени. Мужество, доставившее нкогда великую побду цивилизаціи человчества, спасшее Европу и покорившее Азію, удержалось только между пиратами и разбойниками. Изобртательность, нкогда такъ ярко проявлявшаяся во всхъ отрасляхъ естественныхъ и нравственныхъ знаній, переродилась въ боязливую и низкую хитрость. И вдругъ этотъ униженный народъ возсталъ на своихъ притснителей. Неподдержанный сосдними государями, или преданный ими, отъ нашелъ въ самомъ себ нкоторую долю того, что хорошо могло замнить всякую вншнюю помощь — нкоторую долю энергіи своихъ отцовъ.
Катъ литераторъ, лордъ Байронъ конечно не могъ быть равнодушенъ къ исходу этой борьбы. Его политическія убжденія, хотя столь же непрочныя, какъ и вс вообще убжденія его, сильно склонялись однако на сторону свободы. Онъ помоталъ итальянскимъ инсургентамъ своими деньгами, а еслибы борьба ихъ противъ австрійскаго правительства продолжалась, вроятно помогъ бы имъ я своимъ мечомъ. Но съ Греціей онъ былъ связанъ особаго рода узами. Онъ жилъ въ ней во время своей молодости. Многія изъ его самыхъ блестящихъ и самыхъ популярныхъ стихотвореній были плодомъ вдохновенія, навяннаго ея жизнью и ея исторіею. Страдая отъ бездйствія, униженный въ собственныхъ глазахъ своими пороками и литературными неудачами, томными жаждою неиспытанныхъ увлеченій и почетнаго отличія, онъ перенесъ свое истощенное тло и свою уязвленную душу въ греческій лагерь.
Его образъ дйствія въ этомъ новомъ положеніи обнаружилъ въ немъ такую твердость и такой здравый смыслъ, которые даютъ намъ право думать, что онъ могъ бы, еслибы жизнь его продлилась, отличиться какъ воинъ и какъ политикъ. Но наслажденіе и горе подйствовали на его слабый организмъ какъ семьдесятъ лтъ жизни. Рука смерти уже была занесена надъ нимъ, онъ зналъ это — и единственное выраженное имъ желаніе было умереть съ мечомъ въ рук.
Но судьба отказала ему и въ этомъ. Душевное безпокойство, труды, разный неосторожности, пагубныя возбудительныя средства, которыя вскор стали для него необходимостью, — все это заставило его слечь въ постель, въ чужой стран, среди чужихъ лицъ, не имя возл себя ни одного милаго ему существа. Тамъ, тридцати шести лтъ отъ роду, окончилъ свое блестящее и жалкое поприще знаменитйшій изъ англичанъ XIX столтія.
Мы даже теперь, разсказывая эти событія, не можемъ не почувствовать отчасти того, что почувствовала наша нація, когда впервые узнала, что могила сокрыла столько скорбя и столько славы, что чувствовали зрители, видвшіе, какъ печальная колесница, съ своимъ длиннымъ поздомъ, медленно поворотила къ сверу, оставивъ позади то кладбище. которое было освящено прахомъ столькихъ великихъ поэтовъ, но котораго ворота были заперты для бренныхъ останковъ Байрона. Мы хорошо помнимъ, что въ этотъ день и суровые моралисты не могли не плакать надъ участью человка столь молодаго, столь славнаго, столь несчастнаго, человка, надленнаго такими рдкими дарованіями и испытаннаго такими сильными искушеніями. Здсь не нужны никакія разсужденія. Нравоученіе заключается въ самомъ повствованіи. Нашъ вкъ былъ подлинно богатъ уроками для сильныхъ и утхами для слабыхъ. На памяти нашей умерли два такихъ человка, которые въ т годы, когда многіе люди едва оканчиваютъ воспитаніе, уже достигли, каждый въ своей области, верха славы. Одинъ изъ нихъ умеръ въ Лонгвуд, другой въ Миссолонги.
Всегда бываетъ трудно отдлить литературный характеръ человка, живущаго въ наше время, отъ его личнаго характера. Въ характер же лорда Байрона особенно трудно сдлать подобное разграниченіе. Ибо почти безъ преувеличенія можно сказать, что лордъ Байронъ ничего не писалъ, что бы не имло прямаго или косвеннаго отношенія къ нему самому. Интересъ, возбуждаемый событіями его жизни, смшивается въ нашемъ ум, а по всей вроятности и въ ум почти всхъ его читателей, съ тмъ интересомъ, который относится прямо къ его твореніямъ. Должно пройти цлое поколніе, прежде чмъ будетъ возможно составить врное сужденіе о сочиненіяхъ лорда Байрона, разсматриваемыхъ только какъ сочиненія. Въ настоящее время это не просто сочиненія, а какъ-бы останки самого поэта. Мы попытаемся однако, хотя съ непритворною неувренностью, представить нсколько бглыхъ замчаній о его поэтическихъ произведеніяхъ.
Ему суждено было жить во время великаго литературнаго переворота. Поэтическая династія, свергнувшая съ престола преемниковъ Шекспира и Спенсера, была въ свою очередь свергнута племенемъ, выдававшимъ себя за наслдниковъ старшей линіи, которая долго была устраняема отъ власти узурпаторами. Истинныя свойства этого переворота, какъ намъ кажется, не были поняты значительнымъ большинствомъ участвовавшихъ въ немъ.
Въ чемъ же заключается различіе поэзіи нашего времени отъ поэзіи послдняго столтія? Девяносто-девять человкъ изъ ста отвтили бы на это, что поэзія послдняго столтія была правильна, но холодна и машинальна, поэзія же нашего времени, хотя дикая и неправильная, представляла боле яркіе образы и возбуждала страсти гораздо сильне, чмъ поэзія Парнелля, Aддисона и Попа. Точно также мы постоянно слышимъ сужденіе, что поэты вка Елисаветы отличались гораздо большимъ геніемъ, но гораздо меньшею правильностью, чмъ поэты времени Анны. Повидимому, принято за достоврное, что правильность и творческая способность почему-то несовмстимы одна съ другой и одна другой противоположны. Мы скоре всего думаемъ, что такое понятіе происходитъ чисто отъ злоупотребленія словъ и что оно породило много ложныхъ представленій, сбивающихъ съ толку научную критику.
Что разумютъ подъ правильностью въ стихотворномъ искусств? Если подъ нею понимается соблюденіе правилъ, основанныхъ на истин и на началахъ человческой природы, то правильность есть только другое имя для совершенства. Если же подъ правильностью разумется согласіе съ законами чисто произвольными, то она составляетъ только другое названіе для тупоумія и нелпости.
О писател, который представляетъ въ ложномъ свт видимые предметы и нарушаетъ естественность характеровъ, который заставляетъ горы ночью ‘качать своими сонными головами’ или умирающаго человка прощаться со свтомъ, подобно Максимину, пышными тирадами, — о такомъ писател можно сказать, что онъ пишетъ неправильно въ полномъ и точномъ значеніи этого слова. Онъ нарушаетъ первый великій законъ своего искусства. Подражаніе у него вовсе не похоже на предметъ, которому онъ подражаетъ. Четыре поэта совершенно свободны отъ упрека въ этого рода неправильности: Гомеръ, Дантъ, Шекспиръ и Мильтонъ. Вотъ почему они въ одномъ смысл, и притомъ въ наилучшемъ, самые правильные изъ поэтовъ.
Когда говорятъ, что Виргилій былъ, хотя мене геніяльный, но боле правильный писатель, чмъ Гомеръ, какое значеніе придается слову правильность? Не хотятъ ли оказать, что въ ‘Энеид’ повствованіе развито съ большимъ искусствомъ, ‘чмъ въ ‘Одиссе’? Что римлянинъ описываетъ вншній міръ и душевныя движенія врне, чмъ грекъ? Что характеры Ахата и Мнесея очерчены съ большею отчетливостью и выдержаны съ большею послдовательностью, чмъ характеры Ахиллеса, Нестора или Улисса? На самомъ дл неоспоримо, что на каждое нарушеніе основныхъ законовъ поэзіи, какое найдется у Гомера, легко можно насчитать двадцать такихъ же у Виргилія.
‘Troilus and Cressida’ считается обыкновенно едвали не самымъ неправильнымъ изъ драматическихъ произведеній Шекспира, между тмъ кажется, что драма эта безконечно правильне, въ здравомъ смысл этого слова, чмъ все, что называютъ самыми правильными произведеніями самыхъ правильныхъ драматическихъ писателей. Сравните ее, напримръ, съ ‘Iphigнie’ Расина. Мы уврены, что у Шекспира греки гораздо больше похожи на дйствительныхъ грековъ, осаждавшихъ Трою, чмъ у Расина, — и это потому, что Шекспировскіе греки — живые люди, Расиновскіе же — только имена, только слова, напечатанныя прописными буквами во глав строфъ декламаціи. Правда, что Расинъ содрогнулся бы при одной мысли вложить цитату изъ Аристотеля въ уста воина, осаждающаго Трою. Но что пользы въ томъ, что онъ избгаетъ какого-нибудь анахронизма въ частностяхъ, когда вся его піеса — чистйшій анахронизмъ, чувства и рчи Версальскаго двора въ стан Авлиды?
Въ томъ смысл, въ какомъ мы теперь употребляемъ слово правильность, намъ кажется, что сэръ Вальтеръ Скоттъ, м-ръ Вордсвортъ, м-ръ Кольриджъ пишутъ гораздо правильне, чмъ писатели, обыкновенно выставляемые образцами правильности, какъ напр. Попъ и Аддисонъ. Одно описаніе лунной ночи въ ‘Иліад’ Попа содержитъ въ себ больше неточностей, чмъ цлое ‘Excursion’. {Произведеніе Вордсворта.} Нтъ ни одной сцены въ ‘Катон’, {Трагедіи Аддисона.} гд бы вс условія поэтическаго правдоподобія-естественность характеровъ, рчей, положеній — не были нарушены гораздо грубе, чмъ въ любой части ‘The Lay of the Last Minstrel’. {Произведеніе Вальтера Скотта.} Вроятно никто не найдетъ, чтобы римляне Аддисона были такъ же похожи на дйствительныхъ римлянъ, какъ разбойники Скотта похожи на настоящихъ разбойниковъ. Ватъ Тивлнивъ и Вилліамъ Делоренъ конечно не такіе почтенные люди какъ Катонъ, но достоинство изображаемыхъ личностей такъ же мало иметъ общаго съ правильностью въ поэзіи, какъ и съ правильностью въ живописи. Мы предпочитаемъ цыгаеку Рейнольдса королевской голов, изображенной на трактирной вывск, и шотлаедскаго порубежеика Скотта — сенатору Аддисона.
Въ какомъ же смысл употребляютъ слово правильность люди, соглашающіеся съ авторомъ сочиненія ‘The Pursuits of Literature’, что Попъ былъ самый правильный изъ англійскихъ поэтовъ и что непосредственно за Попомъ слдовалъ покойный м-ръ Джиффордъ? Что же это за правильность и чего она стоитъ, если ее не признаютъ въ ‘Макбет’, ‘Лир’ и ‘Отелло’, а признаютъ въ переводахъ Гуля и во всхъ поэмахъ, писанныхъ на Ситоновскія преміи? Мы во можемъ открыть ни одного вчнаго закона, основаннаго на разум и природ вещей, котораго бы Шекспиръ не соблюдалъ гораздо тщательне, чмъ Попъ. Но если подъ правильностью разумется соблюденіе тхъ близорукихъ законовъ, которые, снисходительно смотря на mala in se, умножаютъ, безъ малйшей тни основанія, mala prohibita, если подъ правильностью разумется строгое соблюденіе извстнаго рода церемоніяльныхъ обычаевъ, которые не боле необходимы для поэзіи, какъ этикетъ для хорошаго правительства, или какъ фарисеевскія омовенія для благочестія, — то въ такомъ случа, конечно, Попъ можетъ быть правильне Шекспира, а если еще нсколько измнить кодексъ, то Коллей Сибберъ окажется правильне Попа. Но можно сомнваться въ томъ, составляетъ ли достоинство подобная правильность или даже не составляетъ ли она ршительнаго недостатка.
Любопытно было бы составитъ сводъ всхъ неразумныхъ законовъ, созданныхъ плохими критиками, для управленія поэтами. На первомъ мст, по своей извстности и нелпости, стоятъ драматическія единства мста и времени. Ни одно человческое существо еще не было въ силахъ найти, въ защиту этихъ единствъ, что-нибудь такое, чему, хоть изъ вжливости, можно было бы дать названіе аргумента, исключая разв того, что они выведены изъ общаго обыкновенія, существовавшаго у грековъ. Не нужно даже и особенно глубокаго изученія, чтобы замтить, что греческія драмы, часто превосходныя, какъ сочиненія, стоятъ однако, какъ представленія человческихъ характеровъ и человческой жизни, гораздо ниже англійскихъ драматическихъ произведеній временъ Елисаветы. Всякій ученикъ знаетъ, что драматическій отдлъ аинскихъ трагедій былъ сперва подчиненъ лирическому. Поэтому было бы чуть-чуть не чудомъ, еслибы законы аинской сцены найдены были годными для такой сцены, на которой нтъ хора. Вс великія образцовыя произведенія драматическаго искусства были сочинены въ прямое нарушеніе единствъ, я никогда не могли бы быть сочинены безъ этого нарушенія. Ясно, напримръ, что такой характеръ, какъ Гамлетъ, нельзя было бы развить въ тхъ предлахъ, какими ограничивался Альфіери. Тмъ не мене благоговніе литераторовъ предъ этими единствами было такъ сильно въ теченіе послдняго столтія, что Джонсонъ, который, къ его великой чести, находился на противной сторон, ‘ужаснулся, какъ онъ самъ говоритъ, своей дерзости и боялся стать лицомъ къ лицу съ тми авторитетами, какіе могли быть приведены противъ него.’
Есть безконечное множество другихъ законовъ въ этомъ же род. ‘Шекспиру, говоритъ Раймеръ, не слдовало длать Отелло чернымъ, ибо герой трагедіи долженъ всегда быть блый.’ ‘Мильтону, говоритъ другой критикъ, не слдовало избирать своимъ героемъ Адама, ибо герой эпической поэмы всегда долженъ оставаться побдителемъ.’ ‘Мильтонъ, говоритъ еще одинъ критикъ, не долженъ былъ вводить столько сравненій въ свою первую книгу, ибо первая книга эпической поэмы всегда должна имть наимене украшеній. Вдь въ первой книг ‘Иліады’ вовсе нтъ сравненій.’ ‘Мильтонъ, говоритъ еще другой, не долженъ былъ помщать въ эпическую поэму такихъ стиховъ, какъ слдующій:
‘While thus I called, and strayed I knew notwhither.’ (*)
(*) ‘Когда я такъ воскликнула я блуждала сама не зная гд.’
А почему не слдовало? У критика тотчасъ готовъ я резонъ, дамскій резонъ. ‘Должно сознаться, говорятъ онъ, что такіе стихи не непріятны для слуха, но употребленіе лишняго слога можетъ быть допущено только въ драм, вводить же его въ эпическую поэзію не слдуетъ.’ Что касается до лишняго слога въ героическомъ стихотвореніи серьёзнаго содержанія, то онъ съ самаго времени Попа, былъ изгнанъ, по общему соглашенію всхъ правильныхъ школъ. Никакой журналъ не допустилъ бы на страницы свои такихъ неправильныхъ стиховъ, какъ слдующее двустишіе Драйтона:
‘As when we lived untouch’d with these disgraces,
When as our kingdom wаs our dear embraces.’ (*)
(*) ‘Когда мы жили не удручаемые этими несчастіями и когда наши дорогія объятія были какъ-бы нашимъ царствомъ.’
Другой законъ для героическаго стихотворенія, считавшійся пятьдесятъ лтъ тому назадъ основнымъ закономъ, гласилъ, чтобы непремнно была остановка, по крайней мр запятая, въ конц каждаго двустишія. Наблюдали также, чтобы никогда не было точки иначе, какъ въ конц строки. Мы помнимъ, что слышали, какъ самый правильный судья въ дл поэзіи бранилъ м-ра Роджерса за неправильность слдующихъ весьма нжныхъ и граціозныхъ стиховъ.
‘Such grief was ours, — it seems but yesterday, —
When m thy prime, wishing so much to stay,
‘T was thine, Maria, thine without а sigh
At midnight in а sister’s arms to die.
Oh thou wert lovely, lovely was thy frame
And pure thy spirit as from heaven it came:
And when recalled to join the blest above
Though diedst а victim to exceeding love,
Nursingthe young to health. In happier hours,
When idle Fancy wove luxuriant flowers,
Once in the mirth thou badst me write on thee,
And now I write what thou shaltnever see.’ (*)
(*) ‘Такова была наша печаль, — кажется будто это случилось только вчера, — когда во цвт лтъ, съ такою жаждою жизни, теб пришлось, Марія, безъ малйшаго вздоха, въ полночь, умереть въ объятіяхъ сестры. О, ты была мила: милъ былъ твой образъ и душа твоя была чиста какъ-бы сошедшая съ неба, когда, призванная снова присоединиться къ блаженнымъ на небесахъ, ты умерла жертвою чрезмрной любви, ухаживая за юною больною. Въ счастливйшіе часы, когда праздная фантазія сплетала роскошные цвты, разъ въ веселую минуту, ты приказала мн написать о теб — и вотъ я пишу то, чего ты никогда не увидишь.’
Сэръ Роджбръ Ньюдигетъ, {Sir Roger Newdigate — извстный въ Англіи покровитель литературныхъ занятій (ум. 1780).} мы полагаемъ, вполн заслуживаетъ быть помщеннымъ въ ряду великихъ критиковъ этой школы. Онъ создалъ законъ, чтобы ни одно изъ стихотвореній, писанныхъ на премію, установленную имъ въ Оксфорд, не превышало 50 строчекъ. Этотъ законъ, намъ кажется, по крайней мр настолько же разуменъ въ своемъ основаніи, какъ и всякій изъ упомянутыхъ нами законовъ, онъ собственно даже основательне, ибо, мы уврены, весь свтъ вполн раздляетъ то мнніе, что чмъ короче стихотвореніе, писанное на премію, тмъ лучше.
Мы не видимъ, почему бы намъ не создать еще нсколько законовъ въ этомъ же род, почему бы намъ не опредлить, чтобы число явленій въ каждомъ акт было три или какое-нибудь произведеніе трехъ, чтобы число строчекъ въ каждомъ явленіи составляло полный квадратъ, чтобы dramatis personae никогда не было ни больше, ни меньше шестнадцати и чтобы въ героическихъ стихотвореніяхъ каждая тридцать шестая строчка имла двнадцать слоговъ. Еслибы мы установили такіе каноны и стали называть Попа, Гольдсмита и Аддисона неправильными писателями за то, что они не примнялись къ нашимъ капризамъ, то мы поступили бы совершенно такъ, какъ поступаютъ т критики, которые находятъ неправильности въ величественныхъ картинахъ и разнообразной гармоніи Кольриджа и Шеллби.
Правильность, которую такъ высоко цнили въ послднемъ столтіи, уподобляется правильности изображеній эдемскаго сада, встрчающихся въ старыхъ библіяхъ. Тамъ мы находимъ правильный четыреугольникъ, заключенный между рками Фисономъ, Гіономъ, Тигромъ и Евфратомъ, съ находящимися на каждомъ, по самой средин, приличными мостами, прямоугольныя гряды цвтовъ, длинный каналъ, чисто обложенный кирпичемъ и обнесенный желзною ршеткою, древо познанія, остриженное подобно одной изъ липъ позади Тюльерійскаго дворца, стоящее въ средин главной аллеи, съ обвитымъ вокругъ него зміемъ, съ мущиною по правой и женщиною по лвой сторон, и съ зврями, собравшимися около нихъ въ правильный кружокъ. Въ .извстномъ смысл изображеніе довольно правильно, т. е. въ немъ квадраты правильны, круги правильны, мущина и женщина составляютъ самую правильную линію съ деревомъ и змій образуетъ самую правильную спираль.
Но еслибъ былъ такой талантливый живописецъ, который бы могъ перенести на полотно славный рай, виднный внутреннимъ глазомъ того, чье вншнее зрніе ослабло отъ постояннаго бднія и трудовъ на пользу свободы и правды, {Рчь идетъ о Мильтон.} еслибъ былъ живописецъ, который могъ бы представить извилины сафироваго ручья, озеро съ его бахрамою изъ миртовъ, луга, покрытые цвтами, гротты, убранные виноградными листьями, рощи, сіяющія гесперійскими плодами и перьями пышныхъ птицъ, густую тнь той брачной бесдки, которая осыпала розами спящихъ любовниковъ, — еслибъ былъ такой живописецъ, что бы мы подумали о знаток, который сказалъ бы намъ, что живопись эта, хотя и изящне нелпой картинки въ старой библіи, но не такъ правильна? Мы конечно отвтили бы, что картина эта и изящне и правильне, и что она изящне потому, что правильне. Она не была бы составлена изъ правильно протянутыхъ линій, но была бы правильною картиною, достойнымъ изображеніемъ юго, что должна изображать.
Но не въ однихъ только изящныхъ искусствахъ иметъ эта ложная правильность цну для людей съ ограниченнымъ умомъ, людей, не могущихъ отличать средства отъ цлей или случайное отъ существеннаго. Г. Журденъ увлекался правильностью въ Фехтованіи. ‘Вамъ не-зачмъ было колоть меня тогда. Никогда не должно выпадать въ quart, пока вы не выпали въ tierce.’ Г. Томасъ любилъ правильность въ врачебной практик. ‘Я стою за Артеміуса. Ясно, что онъ убилъ своего паціента. Но все-таки онъ дйствовалъ совершенно по правиламъ. Кто умеръ, тотъ умеръ, и кончено дло. Но если начать нарушать правила, то нельзя и предвидть, къ какимъ это можетъ повести послдствіямъ.’ Мы слышали объ одномъ старомъ нмецкомъ офицер, большомъ поклонник правильности въ военныхъ дйствіяхъ. Онъ обыкновенно бранилъ Бонапарта за то, что онъ будто-бы портилъ науку войны, доведенную до полнаго совершенства маршаломъ Дауномъ. ‘Въ молодости моей, мы все лто двигались туда и назадъ, не выигрывая и не теряя ни одной квадратной мили, и затмъ отправлялись на зимнія квартиры. Теперь вдругъ является невжа, задорный юноша, который перелетаетъ отъ Булоны къ Ульму, отъ Ульма въ центръ Мораніи и даетъ сраженія въ декабр. Вся система его тактики — чудовищно неправильна.’ Свтъ же, не взирая на подобныхъ критиковъ, все-таки остается при томъ мнніи, что цль фехтованія — колоть, цль медицины — излечивать, цль войны — побждать, и что т средства наиболе правильны, которыя лучше всего ведутъ къ цли.
А разв поэзія не иметъ никакой цля, не иметъ никакихъ вчныхъ, неизмнныхъ началъ? Разв поэзія, какъ геральдика, подчиняется правиламъ произвольнымъ? Знатоки геральдики говорятъ намъ, что извстные щиты и извстныя изображенія въ гербахъ соотвтствуютъ извстнымъ условіямъ и что краска на краск или металлъ на металл составляютъ неправильный гербъ. Еслибы все-это было наоборотъ, еслибы вс гербы въ Европ получили новую форму, еслибъ было опредлено, чтобы золото помщалось не иначе, какъ на серебр, а серебро не иначе, какъ на золот, чтобы незаконное рожденіе обозначалось ромбомъ, а вдовство поясомъ, — то новая наука имла бы точно такое же достоинство, какъ и старая, потому что, какъ новая, такъ и старая, одинаково бы ни къ чему не служили. Нелпыя церемоніи Porlcullis и Rouge Dragon, {Должностныя имена герольдовъ.} не имющія другаго значенія, кром того, какое придаетъ имъ прихоть, легко могутъ подчиняться всякому закону, устанавливаемому для нихъ тою же прихотью. Но не такъ бываетъ съ тмъ великимъ подражательнымъ искусствомъ, могущество котораго одинаково выразилось какъ въ самые грубые, такъ и въ самые просвщенные вка. Съ тхъ поръ, какъ явились его первыя образцовыя произведенія, все, что только подвержено измненію въ этомъ мір, измнилось: цивилизація водворилась, утратилась и снова водворилась. Религіи, языки, формы правленія, обычаи частной жизни, образъ мыслей — все испытало рядъ переворотовъ. Все измнялось, кром великаго образа природы и сердца человка, кром чудесъ того искусства, обязанность котораго — отражать въ себ сердце человка и образъ природы. Дв древнія поэмы, предметъ удивленія девяноста поколній, и до сихъ поръ сохраняютъ всю свою свжесть. Он все-еще внушаютъ уваженіе уму, обогащенному литературами многихъ народовъ и вковъ. Он все еще составляютъ, даже въ плохомъ перевод, наслажденіе школьниковъ. Переживъ десятки тысячъ капризныхъ модъ и бывъ свидтелями, какъ одинъ за другимъ приходили въ ветхость кодексы критики, — поэмы эти еще живутъ и въ наше время, безсмертныя безсмертіемъ истины, он являются тмъ же при чтеніи въ кабинет англійскаго ученаго, чмъ были, когда ихъ впервые распвали на пирахъ іонійскихъ царей.
Поэзія, какъ было уже сказано слишкомъ дв тысячи лтъ тому назадъ, есть подражаніе. Это — искусство, во многихъ отношеніяхъ сходное съ живописью, ваяніемъ и сценическимъ искусствомъ. Правда, что подражаніе живописца, ваятеля и актера, въ извстныхъ предлахъ, совершенне подражаній поэта. Механизмъ, служащій поэту, состоитъ изъ однихъ только словъ, а слова, употребляемыя даже такимъ художникомъ, какъ Гомеръ или Дантъ, не могутъ представлять уму вашему такихъ же живыхъ и врныхъ образовъ видимыхъ предметовъ, какіе мы почерпаемъ изъ созерцанія произведеній кисти или рзца. Но съ другой стороны, кругъ дйствія поэзіи несравненно обширне круга* дйствія всякаго другаго подражательнаго искусства, или даже всхъ другихъ подражательныхъ искусствъ взятыхъ вмст. Ваятель можетъ воспроизводить одну лишь форму, живописецъ — форму и цвтъ, актеръ, — пока поэтъ не снабдитъ его словами, — лишь форму, цвтъ и движеніе. Вншній міръ у поэзіи общій съ другими искусствами. Сердце же человка есть область доступная поэзіи, и одной только поэзіи. Живописецъ, ваятель и актеръ могутъ выразить не больше, какъ ту малую долю человческихъ страстей и характера, которая прорывается наружу въ тлодвиженіи и выраженіи лица, всегда несовершенныхъ, часто же — обманчивыхъ признакахъ внутреннихъ движеній. Боле глубокія и боле сложныя отправленія человческой природы могутъ быть выражены только одними словами. Такъ предметами воспроизведенія для поэзіи служатъ весь вншній и весь внутренній міръ, образъ природы, превратности судьбы, человкъ, какимъ онъ бываетъ самъ по себ и какимъ онъ является въ обществ, вс вещи, дйствительно существующія, и вс т, которыхъ образъ мы можемъ составить себ въ ум изъ сочетанія свойствъ вещей, дйствительно существующихъ. Область этого царственнаго искусства такъ же безпредльна, какъ и само воображеніе.
Искусство существенно подражательное не должно подчиняться такимъ законамъ, соблюденіе которыхъ можетъ сдлать самыя подражанія мене совершенными, чмъ они были бы безъ этого, я тхъ, кто повинуется такимъ законамъ, должно назвать скоре неправильными, чмъ правильными художниками. Чтобы лучше судить о законахъ, которыми управлялась англійская поэзія въ теченіе послдняго столтія, слдуетъ взглянуть на плоды, принесенные ими.
Въ 1780 году Джонсонъ окончилъ свои жизнеописанія поэтовъ. Онъ говоритъ намъ въ этомъ сочиненіи, что со времени Драйдена, англійская поэзія ни разу не обнаруживала стремленія впасть въ свою первобытную дикость, что языкъ ея сдлался чище, стихъ звучне, чувства возвышенне. Но можно, пожалуй, усомниться въ томъ, имла ли нація причину слишкомъ радоваться тмъ утонченностямъ и улучшеніямъ, которыя доставили ей ‘Дугласа’ вмсто ‘Отелло’ и ‘Triumphs of Temper’ вмсто ‘The Fairy Queen’. {‘Douglas’ — трагедія Номе, ‘Triumphs of Temper’ — произведеніе Hayley.}
Самою большею правильностью, въ томъ значенія, которое обыкновенно придается этому слову, отличалась дикція и версификація англійской поэзіи въ тридцатилтній періодъ, предшествовавшій появленію въ свтъ ‘Жизнеописаній’ Джонсона. Но въ отношеніи къ самой поэзіи, время это составляетъ самый плачевный періодъ въ исторіи нашей литературы. И въ самомъ дд, оно едвали завщало намъ какое-нибудь стихотвореніе, о которомъ стоило бы вспомнить. Двсти или триста строкъ Грея, дважды столько Гольдсмита, нсколько стансовъ Битти и Коллинса, нсколько строфъ Мазона и нсколько порядочныхъ прологовъ и сатиръ — вотъ образцовыя произведенія этого періода отмннаго совершенства. Вс эти стихотворенія можно было бы напечатать въ одномъ том, и томъ этотъ вы въ какомъ случа не блисталъ бы особенными достоинствами. Въ немъ не было бы вы одного стихотворенія перваго разряда, да мало нашлось бы и такихъ, которыя стояли бы особенно высоко даже во второмъ. ‘Возвращенный Рай’ или ‘Комусъ’ перевсилъ бы все.
Когда наконецъ поэзія пришла въ такой упадокъ, что считали великимъ поэтомъ м-ра Гайли, тогда оказалось, что избытокъ зла чуть не повелъ къ излеченію отъ него. Людямъ надоло стсняться мриломъ, авторитетъ котораго не основывался ни на природ, ни на здравомъ смысл. Мелкая критика пріучила людей суеврно дорожить поддльною правильностью дюжинныхъ поэтовъ. Критика боле глубокая заставила ихъ снова обратиться къ истинной правильности первыхъ великихъ мастеровъ. Предвчные законы поэзіи снова возымли свою силу, а временныя моды, подрывавшія эти законы, отошли за парикомъ Ловласа и фижмами Кларисы.
Смена той богатой жатвы, которую вамъ досталось сбирать, были впервые посяны въ холодное и тяжкое время. Между тмъ какъ поэзія съ каждымъ годомъ становилась слабе и машинальне, какъ монотонная версификація, введенная въ употребленіе Попомъ и не искупаемая уже больше его блестящимъ остроуміемъ и сжатостью выраженія, терзала слухъ публики, — великія произведенія старыхъ поэтовъ возбуждали съ каждымъ днемъ больше и больше удивленію, котораго они заслуживали. Драмы Шекспира были лучше играны, лучше издаваемы и лучше изучаемы, чмъ когда-либо. Наши прекрасныя старинныя баллады снова читались съ удовольствіемъ и вошло въ моду подражать имъ. Многія изъ этихъ подражаній были совершенно ничтожны, но они доказывали, что люди по крайней мр начали удивляться достоинствамъ, которыхъ сами не могли достигнуть. Видимо готовился литературный переворотъ. Въ умахъ людей было какое-то броженіе, какое-то смутное желаніе новизны, расположеніе встрчать съ восторгомъ все, что съ перваго взгляда иметъ видъ оригинальности. Вкъ преобразованій всегда изобилуетъ обманщиками. То же возбужденное состояніе общественнаго духа, которое произвело великое отпаденіе отъ римскаго престола, породило и вс крайности анабаптистовъ. То же волненіе въ общественномъ дух Европы, которое уничтожило злоупотребленія стараго французскаго правительства, породило и якобинцевъ, и теофилантроповъ. Mакферсонъ и Делла-Круска относились къ истиннымъ реформаторамъ англійской поэзія точно такъ же, какъ Кинппердолингъ къ Лютеру или Клоцъ къ Тюрго. Успхъ поддлокъ Чаттертона или еще боле жалкихъ поддлокъ Айрлана доказывалъ, что люди начали любить старую поэзію, если не умно, то по крайней мр сильно. Публика никогда еще не была такъ склонна врить разсказамъ, не имющимъ основанія, и удивляться книгамъ, не имющимъ достоинствъ. Все, что только могло нарушить скучное однообразіе правильной школы, принималось съ радостью.
Предвстникомъ возрожденія вашей литературы былъ Коуперъ. Его литературное поприще началось и окончилось почти въ одно время съ Альфіери. Сравненіе Альфіери съ Коуперомъ можетъ, съ перваго взгляда, показаться такъ же страннымъ, какъ сравненіе Георга II съ Энохомъ, сдланное въ 1745 г. однимъ пресвитеріанскимъ священникомъ, преданнымъ королю. Казалось бы, что кроткій, скромный, меланхолическій кальвнинстъ, забитый школьными толчками, не имвшій достаточно храбрости даже чтобы снискивать себ пропитаніе чтеніемъ заглавій биллей въ верхней палат {Когда Коуперу, въ молодости его, предложили быть секретаремъ въ верхней палат, то онъ сошелъ съ ума отъ одной мысли о томъ, какъ онъ явится въ засданіе палаты.} и любившій общество слпой старухи и евангелическаго священника, — казалось бы, что такой человкъ не можетъ имть ничего общаго съ надменнымъ, пылкимъ и сладострастнымъ аристократомъ, жокеемъ-любителемъ, развратникомъ, который дрался съ лордомъ Лигоньеромъ въ Гайдъ-парк и похитилъ у претендента жену. {Графиня Альбани, бывшая въ тайномъ брак съ Карломъ Эдуардомъ, оставила его въ 1778 году и сошлась съ Альфіери.} Несмотря на то, что частная жизнь этихъ замчательныхъ людей не представляетъ почти нижнихъ точекъ сближенія, ихъ литературная жизнь иметъ весьма много общаго. Оба они застали поэзію въ состояніи крайняго упадка: она была слаба, искусственна и почти безжизненна. Оба они обладали всми способностями, необходимыми для того, чтобы поднять ее. Ихъ нельзя назвать въ строгомъ смысл великими поэтами, они не были одарены въ особенно-значительной мр творческою силою, ‘всевидніемъ и силою боговъ’, но обладали большою силою мысли, большою теплотою чувства н — тмъ, что въ ихъ положеніи было важне всего, — мужественностью вкуса, доходившею почти до грубости. Они не вдавались въ механическую версификацію и въ условныя фразы. Они писали о предметахъ, мысль о которыхъ воспламеняла ихъ сердца, и такимъ образомъ то, что они писали, если и не имло другихъ прелестей, имло по крайней мр ту неподражаемую прелесть, которую придаетъ искренность и сильная страсть даже самымъ грубымъ и простымъ сочиненіямъ. Каждый изъ нихъ искалъ вдохновенія въ возвышенномъ и трогательномъ предмет, богатомъ еще неизбитыми образами. Музою Альфібри была свобода, музою Коупера — религія. Ту же истину видимъ мы и въ ихъ мелкихъ стихотвореніяхъ. Они не принадлежали къ такимъ поэтамъ, которые въ мелодическихъ общихъ мстахъ ублажали строгость или оплакивали отсутствіе несуществующей милой. Вмсто того, чтобы бредить воображаемыми Хлоями и Сильвіями, Коуперъ писалъ о вязальныхъ спицахъ м-съ Онуинъ. Единственные любовные стихи Альфібри обращались къ одной женщин, которую онъ истинно и страстно любилъ. ‘Вс любовные стихи, которые слдуютъ, говоритъ онъ, написаны для нея и вполн ей принадлежатъ, только ей одной, потому что другой женщины врно я никогда не стану воспвать.’
Эти великіе люди не чужды были аффектаціи. Но аффектація ихъ была прямо противоположна той, которая вообще преобладала въ то время. Каждый изъ нихъ высказывалъ въ сильныхъ и дкихъ выраженіяхъ свое презрніе къ изнженнымъ римоплетамъ, бывшимъ тогда въ мод, какъ въ Англіи, такъ и въ Италіи. Коуперъ жалуется на то, что ‘манера составляетъ все во всемъ, что бы ни писалось, замну генія, вкуса и остроумія.’ Онъ хвалилъ Попа, но сожаллъ, что Попъ ‘сдлалъ изъ поэзіи механическое искусство и что каждый римоплетъ знаетъ наизусть его напвъ.’ Альфіери говоритъ съ такимъ же презрніемъ о трагедіяхъ своихъ предшественниковъ. ‘Mi cadevano dalle mani per la languidezza, trivialit e prolissit dei modi e del verso, senza parlare poi delia snervatezza dei pensieri. Or perch mai questa nostra divina lingua, si maschia anco, ed energica, e feroce, in bocca di Dante, dovra ella farsi cosl sbiadata ed eunuca nel dialogo tragico?’ {‘Он выпадали у меня изъ рукъ, вслдствіе вялости, пошлости и растянутости выраженій и стиха, не говоря уже о крайней слабости мыслей. Отчего же нашъ божественный языкъ, столь мужественный, энергическій и порывистый въ устахъ Данта, долженъ длаться столь блднымъ и немощнымъ въ трагическомъ діалог?’}
Въ глазахъ людей, которымъ такъ надола вялая манера ихъ современниковъ, грубость была самымъ простительнымъ недостаткомъ или даже положительнымъ достоинствомъ. Въ порыв ненависти къ кокетливымъ украшеніямъ или къ тому, что Коуперъ называетъ ‘сливочною гладкостью’ (creamy smoothness), они вдались въ противоположную крайность. Ихъ слогъ былъ слишкомъ суровъ, ихъ стихъ слишкомъ шероховатъ. Тмъ не мене трудно слишкомъ высоко оцнить ту услугу, которую они оказали литератур. Внутреннее достоинство ихъ стихотвореній значительно. Поданный же ими примръ возстанія противъ нелпой системы — неоцнимъ. Роль ихъ скоре подходила къ роли Моисея, чмъ въ роли Іисуса Навина. Они разверзли домъ неволи, но не вошли въ Обтованную землю.
Переворотъ въ англійской литератур окончательно совершился въ теченіе двадцати лтъ, послдовавшихъ за смертью Коупера. Никто изъ писателей этого періода, ни даже сэръ Вальтеръ Скоттъ, не содйствовали въ такой мр совершенію его, какъ лордъ Байронъ. Но лордъ Байронъ участвовалъ въ этомъ дл невольно, постоянно какъ-бы стыдясь и упрекая самого себя. Вс его вкусы и наклонности побуждали его принять сторону той школы поэзіи, которая отживала, противъ той, которая начинала свое существованіе. Даже о Поп говорилъ онъ съ слишкомъ преувеличеннымъ восторгомъ. Онъ не смлъ прямо сказать, что маленькій человчекъ изъ Туиккенгана боле великій поэтъ, чмъ Шекспиръ или Мильтонъ, но онъ довольно ясно давалъ замтить, что онъ такъ думаетъ. Едвали не больше всхъ другихъ современниковъ пользовался его уваженіемъ м-ръ Джиффордъ, который, какъ поэтъ, былъ то же, что Попъ, только не имлъ его остроумія и его фантазіи, и котораго сатиры уступаютъ въ сил и дкости даже весьма несовершеннымъ юношескимъ трудамъ самого лорда Байрона. Онъ хвалилъ по временамъ м-ра Вордсворта и м-ра Кольриджа, но нехотя и нечистосердечно. Когда же онъ порицалъ ихъ, то длалъ это отъ всей души. О самомъ выработанномъ изъ стихотвореній Вордсворда онъ не нашелъ ничего боле сказать, какъ то, что оно ‘грубо, грязно и отвратительно.’ Питеръ Бэлль возбуждалъ въ немъ такое ожесточеніе, что онъ вызывалъ тни Попа и Драйдена и спрашивалъ ихъ, возможно ли, чтобы такая дрянь избгла презрнія. Онъ былъ убжденъ въ душ, что его ‘Pilgrimage of Harold’ ниже его подражанія Гораціевой ‘Ars poetica’, которое было слабымъ отголоскомъ Попа и Джонсона. Онъ неоднократно задумывалъ издать въ свтъ это безцвтное произведеніе и былъ остановленъ только увщаніями друзей. Онъ ясно выразилъ свое мнніе въ пользу единства — этого самаго нелпаго изъ всхъ законовъ, какими былъ когда-либо порабощаемъ геній. Въ одномъ изъ своихъ сочиненій, кажется въ письм къ м-ру Боульсу, онъ сравниваетъ поэзію XVIII столтія съ Паренономъ, а XIX — съ турецкою мечетью, и хвалятся тмъ, что онъ, хотя и помогалъ своимъ современникамъ строить ихъ вычурное варварское зданіе, но никогда не участвовалъ въ уничтоженіи остатковъ боле чистой и изящной архитектуры. Въ другомъ письм онъ сравниваетъ перемну, происшедшую недавно въ англійской литератур, съ упадкомъ латинской литературы посл вка Августа. Во времена Попа, говоритъ онъ своему другу, у васъ все напоминало Горація. Теперь же все отзывается Клавдіаномъ.
Къ великимъ древнимъ представителямъ искусства лордъ Байронъ не питалъ особенно восторженнаго уваженія. Въ письм своемъ къ м-ру Боульсу онъ употребляетъ выраженія, изъ которыхъ ясно видно, что онъ предпочиталъ ‘Иліаду’ въ перевод Попа оригиналу. М-ръ Муръ сознается, что его другъ не былъ особенно жаркимъ поклонникомъ Шекспира. Изъ всхъ первостепенныхъ поэтовъ лордъ Байронъ, повидимому, наиболе восхищался Дантомъ и Мильтономъ. Тмъ не мене, въ четвертой псни ‘Childe Harold’ онъ ставитъ по крайней мр наравн съ ними Тассо, писателя, не только стоящаго ниже ихъ, но и принадлежащаго къ совершенно другаго рода умамъ. Мы полагаемъ, м-ръ Гонтъ былъ правъ, говоря, что лордъ Байронъ находилъ мало или вовсе не находилъ достоинствъ въ Спеисер.
Но Байронъ, критикъ, и Байронъ, поэтъ, были два совершенно различныхъ человка. Правда, что вліяніе теоріи этого благороднаго писателя часто проглядываетъ въ его практик, но его склонности заставляли его примняться къ литературному вкусу того времени, въ которое онъ жилъ, а по своему таланту онъ съумлъ бы примниться ко вкусу любаго вка. Хотя онъ много говорилъ о своемъ презрніи къ человчеству, хотя онъ хвасталъ, что, среди непостоянства счастья и славы, онъ совершенно довольствовался самимъ собою, но въ его литературномъ поприщ нисколько не замтно было той сосредоточенной и необходительной гордости, которую онъ приписывалъ себ. Мы не можемъ себ представить, чтобы Байронъ могъ, подобно Мильтону или Вордсворту, не обращая вниманія на критику своихъ современниковъ и отвчая насмшками на ихъ насмшки, трудиться надъ поэмою въ полной увренности, что она не пріобртетъ популярности, но также и въ полной увренности, что она будетъ безсмертна. Онъ сказалъ устами одного изъ своихъ героевъ, говоря о политическомъ величіи, что ‘тотъ долженъ служить, кто жаждетъ властвовать,’ и приводитъ это какъ причину, по которой онъ не вступаетъ на политическое поприще. Онъ не принималъ въ соображеніе того, что вліяніе, которымъ онъ пользовался въ литератур, было куплено цною рабства, принесеніемъ въ жертву вкусу публики его собственнаго вкуса.
Онъ былъ созданіемъ своего вка и, въ какое бы ни жилъ время, всегда былъ бы созданіемъ вка. Въ царствованіе Карла I Байронъ былъ бы изысканне Донна. При Карл II онъ поспорилъ бы тирадами, въ своихъ стихотворныхъ пьесахъ, съ какимъ-нибудь Бэнесомъ или Бильбоа. При Георг I онъ возбудилъ бы зависть самого Попа монотонною гладкостью стиха и отдлкою выраженій.
Какъ бы то ни было, но онъ былъ человкъ послднихъ тринадцати лтъ XVIII и первыхъ двадцати-трехъ XIX столтія. Онъ принадлежалъ на половину къ старой и на половину къ новой школ поэзіи. Его личный вкусъ манилъ его къ первой, а жажда похвалы — къ послдней, способности его одинаково годились для обихъ. Его слава была общимъ полемъ, на которомъ ревнители обихъ сторонъ, напримръ Джиффордъ и Шеллей, могли бы сойтись. Онъ не былъ представителемъ ни той, ни другой литературной партіи, а былъ представителемъ обихъ вмст, ихъ борьбы и той побды, которою она окончилась. Его поэзія наполняетъ и измряетъ собою весь обширный промежутокъ, чрезъ который прошла наша литература со времени Джонсона. Она прикасается однимъ концемъ къ ‘Essay on Man’, другимъ къ ‘Excursion’.
Есть нсколько подобныхъ примровъ въ исторіи литератур. Такъ Вольтеръ былъ связующимъ звеномъ между Франціей Людовика XIV и Франціею Людовика XVI, между Расиномъ и Буало, съ одной стороны, и Кондорсе и Бомарше съ другой. Онъ, подобно лорду Байрону, стоялъ во глав умственнаго переворота, все время опасаясь его, ропща на него, насмхаясь надъ нимъ, но соглашаясь скоре идти впереди своего вка, въ какомъ бы то вы было направленіи, чмъ отстать отъ него и быть позабытымъ. Драйденъ былъ связующимъ звеномъ между литературою временъ Іакова I и литературою времемъ Анны. Ормуздъ и Ариманъ дрались за него. Ариманъ увлекъ его. Но сердце его оставалось при Ормузд. Точно такъ же лордъ Байронъ былъ посредникомъ между двумя поколніями, между двумя враждебными поэтическими сектами. Постоянно насмхаясь надъ м-мъ Вордсвортомъ, онъ былъ все-таки, хотя, быть можетъ, безсознательно, толкователемъ Вордсворта для толпы. Въ лирическихъ балладахъ и въ ‘Excursion’ м-ръ Вордсвортъ являлся какъ-бы верховнымъ жрецомъ религіи, идоломъ которой была природа. Ни въ какихъ поэтическихъ произведеніяхъ еще не было видно боле тонкаго пониманія красотъ вншняго міра, ни боле страстной любви и уваженія къ этимъ красотамъ. Тмъ не мене произведенія Вордсворта не имли популярности и, по всей вроятности, никогда не будутъ популярны въ-томъ смысл, въ какомъ популярны стихотворенія сэра Вальтера Скотта. Чувство, которымъ они проникнуты, слишкомъ глубоко для общей симпатіи. Слогъ же ихъ часто слишкомъ таинственъ для общаго пониманія. Они пріобрли нсколькихъ послдователей, посвященныхъ въ ихъ таинства, и много насмшливыхъ порицателей. Лордъ Байронъ основалъ такъ-сказать экзотерическую школу озерныхъ поэтовъ, и вс, кто только читалъ стихи въ Англіи, даже въ Европ, спшили помститься у ногъ его. То, что м-ръ Вордсвортъ говорилъ какъ затворникъ, лордъ Байронъ сказалъ какъ свтскій человкъ, съ мене глубокимъ чувствомъ, но съ большею ясностью, энергіей и краткостью. Подтвержденіе этихъ замчаній читателя наши могутъ найти въ послднихъ двухъ псняхъ ‘Childe Harold’ и въ ‘Manfred’.
Лордъ Байронъ, также какъ м-ръ Вордсвортъ, не имлъ въ дарованія своемъ ничего драматическаго. Онъ имлъ совершенно обратныя свойства, онъ представлялъ прямую противоположность великаго драматическаго писателя. Вс лица его: Гарольдъ, смотрящій на небосклонъ, за который скрываются вмст его отечество и солнце, Гяуръ, стоящій отдльно въ темнот боковаго придла церкви и бросающій дикій взглядъ на распятіе и кадило, Конрадъ, опирающійся на свой мечъ у сторожевой башни, Лара, съ улыбкою смотрящій на танцующихъ, Альпъ, постоянно наблюдающій роковое облако, когда оно находитъ на луну, Манфредъ, блуждающій среди пропастей Берна, Аццо на судейскомъ мст, Уго передъ судомъ, Ламбро, хмурившійся, видя свою дочь сидящею съ Донъ-Жуаномъ, Каинъ, приносящій жертву, неугодную Богу, — вс въ сущности тождественны. Все различіе заключается только въ лтахъ, положеніяхъ и наружности. Если когда лордъ Байронъ и пытался выставять другаго рода людей, то они всегда выходили у него или безцвтны или неестественны. Селимъ — ничто. Боннивартъ — ничто. Донъ-Жуанъ, въ первыхъ и лучшихъ псняхъ, — слабая копія пажа въ ‘Женитьб Фигаро’. Джонсонъ, человкъ, котораго Жуанъ встрчаетъ на невольничьемъ рынк, замчательно не удался. Совсмъ иначе изобразилъ бы сэръ Вальтеръ Скоттъ коренастаго безстрашнаго англичанина въ такомъ положеніи. Портретъ казался бы отдляющимся отъ полотна.
Сарданапалъ изображенъ боле грубо, чмъ какой-либо изъ припоминаемыхъ нами драматическихъ характеровъ. Его геройство и изнженность, его презрніе къ смерти и боязнь тяжести шлема, его царственная ршимость явиться въ самыхъ переднихъ рядахъ и заботливость, съ которою онъ требуетъ зеркало, чтобы прихорошиться, — вс эти противоположности выведены съ истинно-ювеналовскою силою. Дйствительно, планъ этого характера какъ бы заимствованъ изъ того, что Ювеналъ говоритъ объ Отон:
……..’Speculum civilis sarcina belli.
Nimirum summi ducis est occidere Galbam,
Et curare cutem summi constantia civis,
Bedriaci in campo spolium affectare Palati.
Et pressum in faciem digitis extendere panem.’ (*)
(*) … ‘Зеркало — багажъ вовремя гражданской войны! Да, подлинно, убійство Гальбы — дло великаго полководца, а твердость верховнаго гражданина въ забот о своей кож (о своей вншности), да еще въ томъ, что онъ домогался Палаціума (императорской власти), какъ добычи, на поляхъ Бедріака и мазалъ свое лицо растертымъ хлбомъ.’
Такія строки превосходны въ сатир. Но не дло драматическаго писателя обрисовывать характеры посредствомъ такихъ рзкихъ противоположеній. Не такъ, напримръ Шекспиръ заставляетъ своего принца Галя возвышаться изъ истчипскихъ развратниковъ въ герои Шрусбёри и потомъ опять спускаться до истчипскихъ развратниковъ. Не такъ изобразилъ Шекспиръ сочетаніе изнженности съ мужествомъ въ Антоніо. Драматическій писатель длаетъ грубйшую ошибку, подражая тмъ рзкимъ описаніямъ характеровъ, въ которыя такъ часто вдаются сатирики и историки. Послдніе создаютъ свои поразительные характеры, отбрасывая все, что естественно. Ихъ цль вообще приписать каждому человку какъ можно больше противорчащихъ свойствъ, а достигнуть такой цли не трудно. Съ помощью ловкаго выбора и ловкаго преувеличенія можно выставить умъ и наклонности любаго человка состоящими изъ однхъ только яркихъ противоположностей. Драматическій писатель сдлаетъ промахъ, если попытается создать лицо, соотвтствующее одному изъ такихъ описаній, потому что онъ перевернетъ недоконченный аналитическій процессъ. У него выйдетъ не человкъ, а олицетворенная эпиграмма. Самые замчательные писатели длали такіе промахи. Бэмъ Джонсонъ представилъ намъ Гермогена, взятаго цликомъ изъ живыхъ строкъ Горація, во та непослдовательность, которая такъ забавна въ сатир, оказывается неестественною и прідается намъ въ драматическомъ произведеніи. Сэръ Вальтеръ Скоттъ длаетъ еще боле грубый промахъ этого же рода въ роман ‘Peveril’. Восхищаясь, какъ долженъ восхищаться всякій читатель со смысломъ, острыми и сильными стихами, въ которыхъ Драйденъ осмялъ герцога Боккингама, {Въ поэм ‘Absalom and Achitophel’, въ которой подъ библейскими именами скрыты имена современниковъ и герцогъ Боккингамъ выставленъ подъ именемъ Цимри.} сэръ Вальтеръ попытался создать по нимъ другаго герцога Боккингама, настоящаго, живаго Цимри, и сдлалъ не человка, а самое страшное изъ чудовищъ. Такую же ошибку сдлалъ бы всякій писатель, который вздумалъ бы, напримръ, ввести въ драму или романъ такого Вартона, какъ Вартонъ Попа, или лорда Гэрви, соотвтствующаго Спорусу.
Но возвратимся къ лорду Байрону, его женщины, какъ и мужчины, вс одной породы. Гайде — это Юлія, только полудикая и еще двочка, а Юлія — это Гайде образованная и уже женщина. Леила — это замужняя Зюлейка, а Зюлейка — это Леила, двушка. Гюльнару и Медору авторъ, повидимому, имлъ въ виду противопоставить одну другой. А между тмъ разница вышла только въ положеніяхъ. Ничтожная перемна обстоятельствъ могла бы, какъ кажется, посадить Гюльнару за лютню Медоры и вооружить Медору кинжаломъ Гюльнары.
Едвали было бы преувеличеніемъ сказать, что лордъ Байронъ могъ представить только одного мужчину и одну женщину: мужчину гордаго, циничнаго, суроваго, съ дерзостью на чел и съ страданіемъ на сердц, презирающаго родъ человческій, неумолимаго въ мести, но способнаго къ глубокой и сильной привязанности, женщину — сущую нжность и кротость, любящую ласкать и чтобы ее ласкали, но способную, подъ вліяніемъ страсти, превратиться въ тигрицу.
Даже эти два характера, свои единственные два характера, онъ не могъ обрисовать драматически. Онъ изобразилъ ихъ не какъ Шекспиръ, а какъ Кларендонъ. Онъ анализировалъ ихъ, онъ заставилъ ихъ анализировать самихъ себя, но не заставлялъ ихъ высказываться. Намъ говорятъ, напримръ, во многихъ весьма сильныхъ и оживленныхъ стихахъ, что рчь Лары была полна горькихъ сарказмовъ, что онъ мало разсказывалъ о своихъ странствованіяхъ, что, когда его слишкомъ много разспрашивали о нихъ, отвты его становились рзки и чело его омрачалось. Но намъ не приводятъ ни одной саркастической рчи Лары, ни одного рзкаго отвта. Не такъ изображали намъ человческую природу великіе художники, писавшіе съ нея. Гомеръ нигд не говорилъ намъ, что Несторъ любилъ разсказывать длинныя исторіи о своей молодости. Шекспиръ нигд не говоритъ намъ, что въ ум Яго все прелестное и все милое всегда соединялось съ какой-нибудь грязною и оскверняющею мыслью.
Замчательно, что у лорда Байрона діалогъ всегда готовъ утратить характеръ діалога и перейти въ монологъ. Сцены между Манфредомъ и охотникомъ за сернами, между Манфредомъ и альпійскою волшебницею, между Манфредомъ и аббатомъ представляютъ примры такихъ переходовъ. Посл нсколькихъ рчей, безъ особеннаго значенія, Манфредъ говоритъ уже все съ самимъ собою. Остальные собесдники являются не больше какъ внямательными слушателями. У нихъ вырываются иногда случайно вопросъ или восклицаніе, что только наводитъ Манфреда на новый неистощимый предметъ его личныхъ чувствованій. Если разобрать прекрасныя мста въ драмахъ лорда Байрона, напримръ описаніе Рима въ ‘Манфред’, описаніе венеціанскаго пира въ ‘Марино-Фальеро’, заключительное проклятіе, которое старый дожъ произноситъ противъ Венеціи, — то окажется, что въ рчахъ этихъ нтъ ничего драматическаго, что впечатлніе, производимое ими, нисколько не связано съ характеромъ или положеніемъ говорящаго, а что он были бы такъ же хороши, или даже лучше, еслибы ихъ издать какъ отрывки блыхъ стиховъ лорда Байрона. Едвали есть хоть одна рчь у Шекспира, о которой можно было бы сказать то же самое. Никакой человкъ со смысломъ, читавшій драматическія произведенія Шекспира, не можетъ терпть, когда изъ нихъ выбираютъ такъ-называемыя изящныя мста, которымъ обыкновенно придаютъ заглавіе ‘красоты’ или ‘изящныя извлеченія’, онъ не можетъ также слышать, когда какое-нибудь отдльное мсто, напримръ ‘быть или не быть’, приводится какъ образецъ произведеній великаго поэта. ‘Быть или не быть’ конечно иметъ достоинство и какъ стихъ. Оно было бы хорошо и въ устахъ хора. Но достоинство его какъ стиха — ничто въ сравненіи съ тмъ достоинствомъ, которое оно получаетъ вложенное въ уста Гамлета. Можно сказать безъ преувеличенія, что драматическія произведенія Шекспира, если отнять отъ нихъ вс мста, называемыя обыкновенно изящными мстами, потеряютъ меньше, чмъ теряютъ самыя эти мста въ чтеніи отдльно отъ драмы. Это едвали не величайшая похвала, какую можно сказать драматическому писателю.
Съ другой стороны, сомнительно, найдется ли во всхъ драматическихъ произведеніяхъ лорда Байрона хоть одно замчательное мсто, заимствующее какую-нибудь часть своего интереса и эффекта отъ связи съ характерами или дйствіемъ. Сколько мы можемъ припомнить, онъ написалъ только одну сцену драматическую даже и по форм: сцену между Люциферомъ и Каиномъ. Ихъ бесда оживлена и каждый изъ собесдниковъ принимаетъ въ ней должное участіе. Но сцена эта, если разобрать ее, окажется подтверждающею наши замчанія. Это діалогъ только по форм, въ сущности же это монологъ. И дйствительно, это борьба, происходящая внутри одного безпокойнаго и скептическаго духа. Вопросы и отвты, возраженія и объясненія — все принадлежитъ одному характеру.
Писатель, обнаруживавшій такъ мало драматическаго таланта въ сочиненіяхъ чисто драматическихъ, конечно не могъ написать и разсказа съ драматическимъ эффектомъ. И въ самомъ дл, ничто не можетъ быть грубе и небрежне построенія его повствовательныхъ поэмъ. Онъ, повидимому, согласился съ героемъ ‘Rehearsal’, {Драматическая пародія на разныхъ писателей, сочиненная, какъ полагаютъ, герцогомъ Боккингамомъ.} что завязка годится только какъ поводъ къ краснословію. Дв самыя длинныя поэмы лорда Байрона ‘Childe Harold’ и ‘Don Juan’ лишены всякаго плана. Каждая изъ нихъ могла бы- быть растянута до какого угодно размра или прервана на какомъ угодно мст. Изъ того вида, въ какомъ является Гяуръ, можно ясно видть, какимъ образомъ строились вс поэмы лорда Байрона. Вс он, какъ Гяуръ, представляютъ собою собраніе отрывковъ, и хотя въ нихъ нтъ пробловъ, обозначенныхъ точками, все-таки легко можно узнать, по неловкости связей, гд начинаются и гд оканчиваются т части, ради которыхъ было написано все сочиненіе. Байронъ особенно отличался въ описаніяхъ и думахъ. ‘Описаніе, какъ онъ сказалъ въ ‘Донъ Жуан’, было его forte.’ Въ самомъ дл, манера его оригинальна, почти неподражаема: она быстра, живописна и исполнена силы, выборъ удаченъ, чертъ не много, но он смлы. Несмотря на уваженіе, которое мы питаемъ къ генію м-ра Вордсворта, мы не можемъ не замтить, что излишняя подробность часто ослабляетъ силу его описаній. Онъ пріучилъ себя смотрть на природу глазами любовника, останавливаться надъ каждою чертою и отмчать каждое измненіе въ наружномъ вид. Какъ т красоты, которыя поражаютъ и самаго невнимательнаго наблюдателя, такъ и т, которыя открываются только при усиленномъ вниманіи, одинаково сродны ему и одинаково выдаются впередъ въ его поэмахъ. Поговорка стараго Гезіода, что половина часто бываетъ больше цлаго, прекрасно примняется къ описанію. Поэтамъ не мшало бы слдовать политик голландцевъ, проявившейся въ томъ случа, когда они вырубили большую часть драгоцнныхъ деревъ на Пряныхъ островахъ, чтобы поднять цнность тхъ, которыя уцлли. Никто изъ поэтовъ не постигъ этой политики лучше лорда Байрона. Каковы бы ни были его недостатки, но въ растянутости никто не могъ его обвинять до тхъ поръ, пока онъ сохранялъ бодрость духа.
Какъ ни велико внутреннее достоинство его описаній, но главный интересъ ихъ зависитъ отъ того чувства, которымъ они всегда бываютъ проникнуты. Лордъ Байронъ представлялъ въ самомъ себ начало, средину и конецъ всей своей поэзіи, былъ героемъ каждаго разсказа, главнымъ предметомъ въ каждомъ ландшафт. Гарольдъ, Лара, Манфредъ и множество другихъ характеровъ принимались всми просто за неудавшіяся incognitos Байрона, и есть вс причины для предположенія, что онъ и самъ имлъ въ виду такое именно пониманіе ихъ. Чудеса вншняго міра, Таго, несущій на водахъ своихъ могущественные флоты Англіи, башни Цинтры, возвышающіяся надъ косматымъ лсомъ изъ и пробковыхъ деревьевъ, блестящій мраморъ Пентеликона, берега Рейна, ледники Кларанса, прелестное озеро Леманъ, пещера Эгеріи съ ея птицами и ящерицами, безпорядочныя развалины Рима, поросшія плющемъ и желтой фіалкой, звзды, море, горы — все это составляло только дополненіе, только задній фонъ одной мрачной и меланхолической фигуры.
Никогда еще никакой писатель не владлъ въ такой полной мр всмъ краснорчіемъ въ выраженіи насмшки, мизантропіи и отчаянія. Эта Мерра {Библейскій источникъ горькой воды.} никогда не высыхала. Никакое искусство не могло подсластить, никакія изліянія не могли истощить этихъ вчныхъ потоковъ горечи. Еще никогда не бывало такого разнообразія въ монотонности, какое встрчается у Байрона. Отъ безумнаго смха до раздирающаго плача, не было ни одного оттнка въ выраженіи человческой скорби, которымъ бы онъ не владлъ. Годъ за годомъ, мсяцъ за мсяцемъ онъ непрестанно твердилъ, что быть несчастными — удлъ всхъ, а быть особенно несчастными — удлъ особенныхъ натуръ, что вс волнующія насъ желанія одинаково ведутъ къ бдствію: неудовлетворяемыя — къ бдствію разочарованія, удовлетворяемыя — къ бдствію пресыщенія. Его герои — это люди, пришедшіе различными путями къ тому же концу, къ отчаянію, люди, которымъ наскучила жизнь, которые находятся во вражд съ обществомъ, которыхъ, въ скорби, поддерживаетъ одна только непреклонная гордость, подобная гордости Прометея на скал или Сатаны въ огн, которые могутъ превозмогать свои страданія силою воли и которые до послдней минуты идутъ наперекоръ всмъ силамъ земли и неба. Онъ всегда изображалъ себя человкомъ такого же рода, какого были его любимые герои, человкомъ, котораго сердце завяло, который утратилъ безвозвратно способность наслаждаться счастьемъ, но который иметъ непобдимый духъ, не устрашающійся и самаго худшаго зла, какое можетъ постигнуть его теперь или въ будущемъ.
Въ какой мр это болзненное чувство происходило отъ природнаго нездоровья духа, въ какой отъ дйствительнаго несчастія, въ какой отъ возбужденій разгульной жизни, насколько оно было воображаемо, насколько притворно, — этого какъ мы, такъ, по всей вроятности, и самые близкіе друзья лорда Байрона, ршить не въ состояніи. Сомнительно, существовало ли когда и можетъ ли существовать когда-либо лицо, соотвтствующее тому изображенію, въ которомъ онъ представилъ намъ самого себя, но что онъ не былъ такимъ лицомъ, это не подлежитъ никакому сомннію. Смшно подумать, чтобы человкъ, котораго духъ былъ дйствительно проникнутъ презрніемъ къ своимъ собратіямъ, издавалъ по три-четыре книги каждый годъ, съ цлью высказать имъ это? или чтобы человкъ, который могъ, по справедливости, сказать, что онъ не ищетъ сочувствія и не нуждается въ нимъ, допустилъ всю Европу къ слушанію его прощанія съ женою и благословеній, обращенныхъ къ ребенку. Во второй псни ‘Childe Harold’ онъ говоритъ намъ, что онъ не чувствителенъ къ слав и злословію:
‘I’ll may such contest now the spirit move,
Which beeds nor keen reproof nor partial praise.’ (*)
(*) ‘Слабо можетъ подйствовать эта борьба на духъ, который не заботится ни о дкомъ упрек, ни о пристрастной похвал.’
Но мы знаемъ самымъ положительнымъ образомъ, что за день или за два до выхода въ свтъ этихъ строкъ, въ немъ возбудили сильнйшую, можно сказать дтскую, гордость похвалы, вызванныя его первою рчью въ палат лордовъ.
Мы однако далеко не думаемъ, чтобы грусть его была совершенно притворна. Онъ былъ отъ природы человкъ чрезвычайно чувствительный, получилъ дурное воспитаніе, чувства его рано подверглись жестокимъ испытаніямъ, онъ не имлъ удачи въ своей юношеской любви, былъ сильно огорченъ неуспхомъ своимъ первыхъ литературныхъ попытокъ и стсненъ денежными обстоятельствами, онъ былъ несчастливъ въ своихъ семейныхъ отношеніяхъ, публика была къ нему жестоко несправедлива, его здоровье и душевное спокойствіе пострадали отъ привычекъ разгульной жизни, онъ былъ во всхъ отношеніяхъ несчастный человкъ. Онъ вскор замтилъ, что, выставляя свое несчастье предъ толпою, онъ производилъ громадное впечатлніе. Свтъ всячески поощрялъ его въ этомъ стремленіи поговорить о своихъ душевныхъ страданіяхъ. Участіе, возбужденное его первыми признаніями, увлекло его до того, что онъ сталъ высказывать многое, чего не чувствовалъ, и притворство это, быть можетъ, имло вліяніе и на самыя чувства его. Сказать, насколько тотъ характеръ, какой приписывалъ себ Байронъ, былъ естественъ я насколько театраленъ, вроятно, и самъ онъ затруднился бы.
Нтъ никакого сомннія, что замчательный человкъ этотъ обязанъ былъ своимъ значительнымъ вліяніемъ на современниковъ по крайней мр настолько же мрачнымъ повствованіямъ о самомъ себ, насколько и истинной сил своей поэзіи. Мы никогда не могли довольно ясно понять, почему толки о самомъ себ, на которые вс такъ дурно смотрятъ въ разговор, нравятся всмъ въ письм, или почему люди, выказывающіе въ сочиненіяхъ своихъ качества и чувства, которыхъ не имютъ, внушаютъ гораздо большее уваженіе современникамъ, чмъ потомству. Вс знаютъ, какое участіе возбудила любовь Петрарки въ его современникахъ и съ какимъ нжнымъ состраданіемъ смотрла половина Европы на Руссо. Читателямъ же нашего времени кажется, что любовь Петрарки была не изъ тхъ, которыя разбиваютъ сердца, что страданія Руссо скорй заслуживали насмшки, чмъ жалости, и что они частью были поддльны, частью проистекали изъ его же злостности и тщеславія.
Мы не станемъ строить догадокъ на счетъ того, что могутъ подумать наши внуки о характер лорда Байрона, проявляющемся въ его стихотвореніяхъ. Достоврно, что участіе, которое онъ возбуждалъ въ теченіе своей жизни, не иметъ ничего подобнаго въ исторіи литературы. Чувство, съ которымъ смотрели на него молодые читатели его стихотвореній, можетъ быть понятно только для испытавшихъ его. Для людей незнакомыхъ съ дйствительнымъ несчастьемъ ‘ничто не бываетъ такъ сладко, какъ нжная меланхолія.’ Томный образъ печали всегда былъ для молодыхъ джентльменовъ пріятнымъ возбужденіемъ. Пожилые же джентльмены и джентльмены средняго возраста имютъ такъ иного дйствительныхъ причинъ грусти, что они рдко расположены ‘быть мрачными, какъ ночь, изъ одного только каприза.’ По правд, они имютъ къ атому почти какъ же мало способности, какъ и склонности. Мы знаемъ весьма немногихъ людей, ведущихъ дятельную жизнь, которые были бы способны слишкомъ наслаждаться такъ-называемымъ ‘экстазомъ печали’ даже въ томъ случа, еслибы они имли особыя скамейки для сиднія въ меланхоліи и садились на нихъ со всею предумышленностью Стифена. {Въ комедіи Бэнъ Джонсона ‘Every man in his humour’ молодой фатъ, Master Stephen, говоритъ въ одномъ мст, что онъ не прочь бы погрустить, еслибъ у него была для этого особая скамейка.}
Въ обширномъ класс молодыхъ людей, почти исключительно читающихъ произведенія фантазіи, популярность лорда Байрона была неограниченна. Они покупали его портреты, сохраняли малйшую вещь, напоминавшую о немъ, учили наизусть его стихи и всячески старались писать какъ онъ и походить на него. Многіе изъ нихъ упражнялись предъ зеркаломъ въ надежд усвоить себ изгибъ верхней губы или нахмуренное чело, замчаемые на нкоторыхъ изъ его портретовъ. Иные перестали носить галстухи въ подражаніе своему великому образцу. Въ теченіе нсколькихъ лтъ пресса Минервы не выпускала ни одного романа, въ которомъ не было бы таинственнаго, несчастнаго пера подобнаго Лар. Количество полныхъ надеждъ университетскихъ студентовъ и студентовъ медицины, сдлавшихся существами съ мрачнымъ воображеніемъ, на которыхъ перестала падать росою свжесть сердца, которыхъ страсти сгорли дотла и которые лишены были отрады плакать, — превосходило всякое исчисленіе. Но это еще не было самымъ худшимъ зломъ. Въ умахъ многихъ изъ такихъ энтузіастовъ родилась вредная и нелпая связь между понятіями умственной силы и нравственной испорченности. Они извлекли изъ стихотвореній лорда Байрона особую систему правилъ нравственности, представлявшую смсь мизантропіи съ сладострастіемъ, систему, въ которой двумя главными заповдями было — ненавидть ближняго и любить его жену.
Эта аффектація уже прошла, еще нсколько лтъ и уничтожатся послдніе остатки той магической силы, которая соединялась нкогда съ именемъ Байрона. Для насъ онъ все — еще остается человкомъ молодымъ, знатнымъ и несчастнымъ. Для нашихъ же дтей онъ будетъ только писателемъ и ихъ безпристрастное сужденіе укажетъ ему мсто между писателями, не стсняясь ни его знатностью, ни его частною исторіею. Мы почти не сомнваемся, что стихотворенія его подвергнутся строгому разбору, что многое, возбуждавшее удивленіе его современниковъ, будетъ отвергнуто, какъ ничего не стоющее. Но мы не сомнваемся также и въ томъ, что и за такою тщательною оцнкою въ нихъ все-таки останется многое, что можетъ погибнуть только вмст съ англійскимъ языкомъ.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
