Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита, Диккенс Чарльз, Год: 1844

Переводы
Время на прочтение: 613 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА.

КНИГА 12.

БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНЕ
къ журналу
‘ПРИРОДА И ЛЮДИ’
1909 г.

ЖИЗНЬ и ПРИКЛЮЧЕНЯ МАРТИНА ЧОДЗДЬВИТА.

Переводъ ‘Отечественныхъ Записокь’.

ПОДЪ РЕДАКЦЕЙ
М. А. Орлова.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО П. П. СОЙКИНА.

СТРЕМЯННАЯ, 12. СОБСТВ. ДОМЪ.

ОГЛАВЛЕНЕ.

Глава I. Нчто о родословной фамиліи Чодзльвитовъ
Глава II, въ которой читателю представляются нкоторыя особы, съ которыми, если угодно, онъ можетъ короче ознакомиться
Глава III, въ которой еще нкоторыя лица представляются читателю на прежнихъ условіяхъ
Глава IV, изъ которой читатель увидитъ, что если въ единеніи сила, и если родственную дружбу пріятно видть, то фамилія Чодзльвитовъ одна изъ самыхъ сильныхъ и пріятныхъ на свт
Глава V, заключающая въ себ полное повствованіе о водвореніи новаго ученика мистера Пексниффа въ ндра его семейства, со всми сопровождавшими его торжествами и великою радостью Пинча
Глава VI, заключающая въ себ, между прочими знаменательными предметами, подробныя свднія объ успхахъ мистера Пинча въ пріобртеніи дружбы и довренности новаго ученика
Глава VII, въ которой мистеръ Чиви-Сляймъ доказываетъ независимость своихъ мнній, а ‘Синій-Драконъ’ лишается одного изъ своихъ членовъ
Глава VIII. Путешествіе мистера Пексниффа и его очаровательныхъ дочерей въ Лондонъ, и ихъ дорожныя приключеніи
Глава IX. Лондонъ и пребываніе у мистриссъ Тоджерсъ
Глава Х, заключающая въ себ странныя вещи, отъ которыхъ многія изъ главныхъ событій этой повсти должны зависть
Глава XI, въ которой нкій джентльменъ оказываетъ особенное вниманіе одной дам — и многія событія предзнаменовываются
Глава XII, въ которой многое близко касается мистера Пинча и другихъ. Мистеръ Пексниффъ поддерживаетъ достоинство оскорбленной добродтели, и молодой Мартинъ Чодзльвитъ принимаетъ отчаянное намреніе
Глава XIII, описывающая то, что сталось съ Мартиномъ и его отчаяннымъ намреніемъ, съ кмъ онъ встрчался, какія безпокойства его мучили и какія новости онъ услышалъ
Глава XIV, въ которой Мартинъ прощается съ владычицею своего сердца и поручаетъ ея покровительству одного смиреннаго смертнаго, котораго будущность онъ намренъ устроить
Глава XV. Которой окончаніе ‘Наil Columbia!’
Глава XVI. Мартинъ сходитъ съ океанскаго корабля ‘Скрю’ въ Нью-орк, въ Соединенныхъ Штатахъ Сверной Америки. Онъ длаетъ нкоторыя знакомства и обдаетъ за общимъ столомъ. Разныя подробности
Глава XVII. Мартинъ распространяетъ кругъ своего знакомства и увеличиваетъ свой запасъ мудрости. Онъ находитъ прекрасный случай поврить на дл слова Билля Симмонса
Глава XVIII занимается торговымъ домомъ Энтони Чодзльвита и сына его, изъ которыхъ одинъ неожиданно удаляется
Глава XIX. Читатель знакомится еще съ нкоторыми лицами и проливаетъ слезу умиленія надъ сыновнею горестью добраго мистера Джонса
Глава XX, посвященная любви
Глава XXI. Снова въ Америк. Мартинъ избираетъ товарища и длаетъ покупку. Нчто объ Эдем, какимъ онъ кажется на бумаг. Тоже о британскомъ льв, и о сочувствіи Общества Батертостскихъ Соединенныхъ Сочувствователей
Глава ХХТ, въ которой будетъ объяснено, какъ и почему Мартинъ сдлался ‘львомъ’ самъ по себ
Глава XXIII. Мартинъ и Ком. вступаютъ во владніе своею землею. Нкоторыя подробности объ Эдем
Глава XXIV освдомляетъ о нкоторыхъ обстоятельствахъ касательно любви, ненависти, ревности и мщенія
Глава XXV касается нкоторыхъ профессіи и снабжаетъ читателя драгоцнными совтами насчетъ ухаживанья за больными
Глава XXVI. Неожиданная встрча и многообщающая перспектива
Глава XXVII, показывающая, что старые друзья являются иногда съ новыми лицами, что люди бываютъ склонны кусаться, и что кусающіеся бываютъ иногда сами укушены
Глава XXVIII. Мистеръ Монтегю дома и мистеръ Джонсъ Чодзльвитъ дома
Глава XXIX, въ которой одни люди являются скоросплками, другіе дловыми, а третьи таинственными
Глава XXX, доказывающая, что перемны возможны даже и въ наилучшимъ образомъ организованныхъ семействахъ
Глава XXXI. Мистеръ Пинчъ увольняется отъ своей должности, а мистеръ Пексниффъ исполняетъ священную обязанность относительно общества
Глава XXXII разсуждаетъ снова о ‘Тоджерскихъ’ и вновь сгубленномъ цвтк, кром прежнихъ
Глава XXXIII. Дальнйшія происшествія въ Эдем и оставленіе его. Мартинъ длаетъ одно важное открытіе
Глава XXXIV, въ которой путешественники дутъ домой и встрчаются на пути съ нсколькими замчательными лицами
Глава XXXV. Прибывъ на родину, Мартинъ присутствуетъ при церемоніи, изъ которой извлекаетъ утшительное заключеніе, что его не забыли въ это отсутствіе
Глава XXXVI. Томъ Пинчъ отправляется искать счастья
Глава XXXVII. Томъ Пинчъ, заблудившись, находитъ, что такая бда приключилась не съ нимъ однимъ. Онъ мститъ падшему врагу
Глава XXXVIII. Тайная служба
Глава XXXIX, заключающая въ себ нкоторыя дальнйшія подробности о хозяйств Пинчей, а также странныя новости изъ Сити, близко касающіяся Тома
Глава XL. Пинчи длаютъ новое знакомство и пользуются свжимъ случаемъ изумляться
Глава XLI. Мистеръ Джонсъ и его другъ ршаются на одно предпріятіе
Глава XLII. Продолженіе предпріятія мистера Джонса и его друга
Глава XLIII иметъ вліяніе на участь нсколькихъ лицъ. Мистеръ Пексниффъ является въ полномъ своемъ могуществ и пользуется имъ съ твердостью и великодушіемъ
Глава XLIV. Продолженіе предпріятія мистера Джонса и его друга
Глава XLV, въ которой Томъ Пинчъ и сестра его наслаждаются маленькимъ удовольствіемъ въ домашнемъ и безцеремонномъ род
Глава XLVI, въ которой миссъ Пексниффъ занимается любовью, мистеръ Джонсъ бшенствомъ, мистриссъ Гемпъ чаемъ, а мистеръ Чоффи дломъ
Глава XLVII. Заключеніе предпріятія мистера Джонса и его друга
Глава XLVIII сообщаетъ новости о Мартин, Марк и одной особ, извстной читателю, выставляетъ сыновнюю любовь въ отвратительномъ вид и бросаетъ сомнительный лучъ свта на одно очень темное мсто
Глава XLIX, въ которой мистриссъ Гаррисъ, при помощи чайника, поселяетъ раздоръ между двумя подругами
Глава L сильно удивляетъ Тома Пинча и показываетъ, какія откровенныя объясненія происходили между имъ и его сестрою
Глава LI проливаетъ новый и боле яркій свтъ на весьма темное мсто и заключаетъ въ себ послдствіе предпріятія мистера Джонса и его друга
Глава LII, въ которой все поворачивается кверху дномъ
Глава LIII. Что Джонъ Вестлокъ сказалъ сестр Тома Пинча и что она ему отвчала, что Томъ Пинчъ сказалъ имъ обоимъ, и какъ былъ проведенъ остатокъ того дня
Глава LIV сильно озабочиваетъ автора, потому-то она послдняя
Послсловіе автора

Глава I. Нчто о родословной фамиліи Чодзльвитовъ.

Такъ какъ ни одинъ джентльменъ и ни одна дама, имющіе какое-нибудь притязаніе на утонченное воспитаніе, не могутъ питать сочувствія къ фамиліи Чодзльвитовъ, не убдившись напередъ въ необычайной древности этого почтеннаго рода — мы на первый случай постараемся успокоить публику извстіемъ, что Чодзльвиты несомннно происходятъ по прямой линіи отъ Адама и Евы, и что, съ самыхъ отдаленныхъ временъ, земледльческіе вопросы имли для нихъ выдающійся интересъ. Еслибъ нашлись люди злонамренные и завистливые, которые стали бы уврять, что нкоторые изъ членовъ этой фамиліи, въ разные періоды ея исторіи, были слишкомъ заражены аристократическою гордостью, мы, конечно, тому не удивимся: слабость этого рода, основанная на преимуществ древности происхожденія Чодзльвитовъ предъ остальнымъ человчествомъ, кажется намъ не только недостойною порицанія, но и весьма извинительною.
Лтописи всхъ древнйшихъ извстныхъ намъ фамилій непремнно заключаютъ въ себ сказанія о появлявшихся въ нихъ въ разныя эпохи разбойникахъ и смертоубійцахъ, и чмъ древне родъ, тмъ боле бывало въ исторіи его случаевъ насилія и злодйства, а въ древнія времена, два эти развлеченія, заключавшія въ себ полезныя для здоровья возбудительныя средства и удобство поправлять разстроенное состояніе, были въ большомъ обыкновеніи у сильныхъ нашего отечества. Съ невыразимымъ удовольствіемъ сообщаемъ нашимъ читателямъ увренность, что и Чодзльвиты не хуже другихъ, въ разные періоды исторіи Англіи, дятельно занимались кровопролитными заговорами и кровавыми драками.
Не подвержено ни малйшему сомннію, что по крайней мр одинъ Чодзльвитъ явился въ Англію съ Вильгельмомъ-Завоевателемъ. Извстно также и то, что ни одинъ изъ членовъ этой фамиліи не отличался обладаніемъ большихъ помстій, хотя щедрый Норманнъ и не скупился въ раздач земель своимъ сподвижникамъ и любимцамъ — добродтель, весьма обыкновенная у великихъ людей, когда они имютъ случай дарить то, что принадлежитъ другимъ.
Въ этомъ мст исторія нашего отечества можетъ пріостановиться, чтобъ поздравить себя съ огромнымъ количествомь храбрости, мудрости, краснорчія, добродтелей, знатности и истиннаго благородства, доставшихся Англіи отъ вторженія Норманновъ: обо всхъ этихъ вещахъ генеалогіи каждой древней фамиліи разсуждаютъ такъ умно и справедливо, что длинные ряды блестящихъ и рыцарскихъ потомковъ имютъ полное право гордиться своимъ происхожденіемъ, хотя бы даже Вильгельмъ-Завоеватель и былъ Вильгельмомъ-Завоеваннымъ: обстоятельство это, какъ достоврно извстно, не сдлало бы тутъ большой разницы.
Нтъ никакого сомннія, что Чодзльвиты были замшаны въ знаменитомъ пороховомъ заговор, да едва-ли и самъ архи-измнникъ Гэй Фоксъ не былъ отпрыскомъ этого замчательнаго древа. Такая догадка отчасти подтверждается наслдственными вкусами членовъ этой фамиліи: многіе Чодзльвиты, потерпвъ неудачи въ другихъ предпріятіяхъ и не имя ни малйшей надежды разбогатть, принялись, какъ и ихъ предокъ, знаменитый заговорщикъ, торговать углемъ безъ всякой видимой причины, многіе изъ нихъ цлые мсяцы сряду мрачно сидли надъ небольшимъ запасомъ угля, не торгуясь ни съ однимъ покупщикомъ.
Но приведемъ другое доказательство, которое должно убдить самаго неврующаго скептика въ соотношеніяхъ фамиліи Чодзльвитовъ съ однимъ изъ достопамятнйшихъ событій англійской исторіи.
Нсколько лтъ назадъ, одинъ изъ самыхъ почтенныхъ и безукоризненныхъ членовъ этой древней фамиліи имлъ у себя темный фонарь самой несомннной древности, фонарь еще боле замчательный тмъ, что видомъ и строеніемъ своимъ онъ весьма походилъ на фонари, употребляемые въ ныншнія времена. Достойный джентльменъ, впослдствіи умершій, готовъ былъ во всякое время присягнуть, что онъ часто слыхалъ, какъ его бабушка, разсматривая съ почтеніемъ эту фамильную рдкость, говорила: ‘Да, да! Этотъ фонарь былъ у моего четвертаго сына пятаго ноября, когда онъ быль съ Гэемъ Фоксомъ!’ Такое замчательное изреченіе, какъ и должно было ожидать, глубоко запечатллось въ памяти почтеннаго джентльмена, и онъ имлъ привычку повторять его весьма часто. Истинное истолкованіе этихъ словъ и заключеніе, къ которому они ведетъ, должны восторжествовать надъ всякимъ сомнніемъ. Почтенная старушка, нкогда весьма умная, была между тмъ очень слаба и видимо угасала, а потому часто сбивалась въ рчахъ и идеяхъ, къ чему обыкновенно приводитъ дряхлость, хотя свтлому уму, съ маленькими комментаріями и исправленіями и нетрудно попасть на настоящую стезю. ‘Да, да’ — говаривала она,— и въ этихъ двухъ изреченіяхъ нтъ никакой замтной несообразности,— ‘да, да, фонарь этотъ носилъ мой праддъ’ — уже, не четвертый сынъ, а праддъ,— ‘пятаго ноября, а онъ былъ Гэй Фоксъ’. Приведенный здсь анекдотъ выводитъ насъ изъ всякаго недоразумнія, онъ такъ сообразенъ съ обстоятельствами, что его даже не стоило бы приводить въ оригинал, еслибъ онъ не доказывалъ, до чего можетъ дойти, при маленькомъ усиліи, приложенномъ не только къ исторической проз, но даже къ выдумкамъ воображенія, замысловатость порядочнаго комментатора.
Многіе говорили, что въ новйшія времена незамтно, чтобъ кто нибудь изъ Чодзльвитовъ былъ въ хорошихъ сношеніяхъ съ людьми сильными и важными. Но это только злыя выдумки праздныхъ и завистливыхъ умовъ, потому что и теперь у разныхъ членовъ этой фамиліи хранятся письма, изъ которыхъ ясно видно, что нкто Диггори Чодзльвитъ имлъ обыкновеніе обдать ежедневно у герцога Гомфри. Онъ былъ такимъ постояннымъ гостемъ за столомъ этого вельможи, что гостепріимство и сообщество его милости были ему даже нсколько въ тягость, въ письмахъ къ друзьямъ, онъ часто пишетъ, что если они не сдлаютъ черезъ сего подателя того-то или того-то, то ему ничего больше не останется, какъ снова обдать у герцога Гомфри. Выраженія его всегда отличались изъисканностью и точностью, что ясно обнаруживаетъ привычку жить въ знатныхъ и утонченныхъ обществахъ.
Носились также слухи, и не нужно доказывать, что они имютъ начало въ томъ же источник, будто одинъ мужескаго пола Чодзльвитъ, котораго рожденіе покрыто нкоторымъ мракомъ неизвстности, былъ человкъ весьма низкаго происхожденія. Но чмъ это доказать? Когда сынъ того, кому предполагалась извстною тайна рожденія его отца, лежалъ на смертномъ одр, ему предложили формально, ясно и торжественно слдующій вопросъ: ‘Тоби Чодзльвитъ, кто былъ твой ддъ?’ Онъ, при послднемъ издыханіи, не мене торжественно, ясно и отчетливо отвчалъ: ‘лордъ Пo-Зу’. Можно сказать, и даже было сказано (потому что человческая злость не иметъ предловъ), что такихъ лордовъ не существуетъ, и что между титулами угасшихъ фамилій нтъ ни одного не только подобнаго, но даже похожаго на него… Но что же изъ этого слдуетъ? Отбрасывая теорію нкоторыхъ благонамренныхъ людей, которые, судя по имени, выводятъ, что ддомъ Тоби былъ мандаринъ,— разв трудно понять, что мистеръ Тоби Чодзльвитъ или получилъ свое имя отъ отца искаженнымъ, или забылъ его, или не такъ его выговорилъ, или что даже въ новйшія времена Чодзльвиты имли геральдическое сношеніе (съ лвой стороны) съ какимъ-нибудь неизвстнымъ знатнымъ домомъ.
Изъ хранящихся въ фамиліи документовъ ясно, что въ боле близкую къ намъ эпоху Диггори Чодзльвита, о которомъ мы говорили выше, одинъ изъ членовъ ея достигъ большаго богатства и вліянія. Порывшись въ избжавшихъ губительнаго диствія моли отрывкахъ его корреспонденціи, находимъ, что онъ постоянно упоминаетъ о дяд, отъ котораго онъ ожидалъ весьма многаго, потому что старался снискать его благосклонность приношеніями серебра, посуды, драгоцнныхъ вещей, книгъ, часовъ и тому подобнаго. Такимъ образомъ, онъ пишетъ однажды къ ссоему брату, относительно соусной ложки, принадлежавшей этому брату, и которую онъ, Диггори, у него занялъ или пріобрлъ другими средствами: ‘Не сердись, что я разстался съ нею — она у дяди’. Въ другомъ случа онъ выражается въ томъ же род о какой-то серебряной вещи, которую ему поручили отдать въ починку. Потомъ опять: ‘я уже отдалъ дядюшк все, что у меня было’. О томъ, что онъ имлъ привычку длать весьма постоянныя, и продолжительныя посщенія къ своему дяд, явствуетъ изъ слдующихъ строкъ: ‘За исключеніемъ той пары платья, которая теперь на мн, весь мой гардеробъ у дяди’. Въ доказательство того, что онъ былъ особою важною, племянникъ упоминаетъ: ‘Съ нимъ на бездлицахъ не сладишь! Какъ онъ всмъ интересуется! Это ужасно! И какъ онъ гордъ!’ И не смотря на то, незамтно, чтобъ почтенный джентльменъ доставивъ своему племяннику какое-нибудь доходное мсто при двор или по служб.
Кажется, больше не стоитъ приводить фактовъ, изъ которыхъ бы можно было заключить о важности и положеніи въ свт Чодзльвитовъ въ разные періоды ихъ исторіи. Еслибъ это было нужно, то можно нагромоздить цлыя горы такихъ доказательствъ, которыя раздавили бы всякаго неврующаго. Присовокупимъ въ заключеніе, что многіе члены этой фамиліи, какъ мужескаго, такъ и женскаго пода, упоминаютъ въ дружеской переписк между собою о прекрасныхъ лбахъ, носахъ и подбородкахъ, которыми украшались лица многихъ изъ нихъ. А ничего нтъ достоврне, что эти примты, въ особенности безукоризненно правильные носы, суть необходимая принадлежность людей знатной породы.
Исторія, къ полному ея удовольствію, а слдственно и къ удовлетворенію читателей, уже доказала, что Чодзльвиты имли происхожденіе, достаточно важное для того, чтобъ желать боле близкаго съ ними знакомства, и что они достаточно дятельно участвовали въ распространеніи и размноженіи рода человческаго. Теперь исторія довольствуется двумя общими замчаніями: во-первыхъ, не признавая даже теоріи Монбоддо, будто-бы человческій родъ происходитъ отъ обезьянъ, можно достоврно сказать, что люди склонны къ страннымъ продлкамъ, а, во-вторыхъ, не зазжая въ теорію Блуменбаха, доказывающаго, что потомки Адама имютъ много качествъ особенно свойственныхъ свиньямъ, предпочтительно передъ всми другими животными,— читатели увидятъ, что нкоторые люди отличаются особенною заботливостью о самихъ себ.

Глава II, въ которой читателю представляются нкоторыя особы, съ которыми, если угодно, онъ можетъ короче ознакомиться.

Была уже глубокая осень, когда заходящее солнце, пробиваясь сквозь туманъ, господствовавшій впродолженіе всего дня, проглянуло на маленькую Уильтширскую деревню, находящуюся въ небольшомъ разстояніи отъ добраго стараго города Сэлисбюри.
Подобно внезапному проблеску памяти въ ум старика, оно разлило свтъ на окрестную страну, которая снова зазеленла молодостью и свжестью. Мокрая трава заблистала, скудные остатки зелени, разбросанные мстами и храбро противившіеся самовластному вліянію рзкихъ втровъ и раннихъ морозовъ, оживились, ручеекъ, пасмурный въ продолженіе цлаго дня, развеселился улыбкою, и птицы защебетали на обнаженныхъ сучьяхъ, какъ будто воображая, что зима уже прошла и снова настала весна. Флюгеръ шпица старой церкви заблисталъ сочувствіемъ ко всеобщей радости, и отненныя ивами окна отразили такіе отблески свта, какъ будто въ старомъ строеніи заперто теплоты и свта на двадцать жаркихъ лтъ.
Даже т признаки поздняго времени года, которые наиболе напоминали о приближающейся зим, украшали ландшафтъ и не затмвали его живыхъ чртъ своимъ скучнымъ вліяніемъ. Павшіе листья, которыми земля была усяна, издавали пріятный запахъ и смягчали отдаленный шумъ колесъ и конскаго топота. На неподвижныхъ втвяхъ нкоторыхъ деревьевъ висли остатки осеннихь плодовъ и ягодъ, другія, украшенныя небольшими клочками покраснвшихъ и увядшихъ листьевъ, спокойно ожидали ихъ отпаденія, около иныхъ лежали груды снесенныхъ втромъ и свалившихся яблоковъ, тогда какъ другія, вчно зеленыя, стояли сурово и пасмурно, какъ будто напоминая, что природа даритъ долговчностью не веселыхъ и чувствительныхъ своихъ любимцевъ, а созданія боле суровыя и могучія. А между тмъ, красные лучи уходящаго солнца пробивались свтлыми путями сквозь мрачныя ихъ втви, какъ будто не желая лишить и ихъ своихъ прощальныхъ отблесковъ.
Черезъ минуту все померкло, солнце закатилось за длинныя темныя полосы облаковъ, скопившихся на западномъ горизонт, свтъ исчезъ. Старая церковь сдлалась но прежнему мрачною и холодною, ручеекъ пересталъ улыбаться, птицы замолкли, и пасмурность наступающей зимы надъ всмъ воцарилась.
Задулъ вечерній втеръ, и легкіе высохшіе сучья затрещали подъ его скучные напвы, увядшіе листья поддались съ деревьевъ, спасаясь отъ холоднаго преслдованія, земледлецъ выпрягъ лошадей изъ плуга и, повсивъ голову, отправился съ ними домой, огоньки заблистали въ окнахъ деревни.
Тогда-то явилась во всемъ сіяніи деревенская кузница: веселые мха дули на огонь во вс щеки, раскаленное желзо разсыпало вокругъ себя искры, сильный кузнецъ со своими дюжими помощниками отпускалъ своей работ такіе удары, что самой темной ночи было бы любо смотрть, а дюжина двочекъ, собравшихся у входа, глазла съ такимъ наслажденіемъ, какъ будто природа создала ихъ собственно для того, чтобъ он торчали вокругъ пылающаго горна какъ столбы.
Наконецъ, сердито заревлъ втеръ. Ворвавшись въ кузницу, онъ закрутилъ искры въ горн и принялся раздувать пламя, какъ будто соперничая съ мхами, съ воемъ вынесъ онъ изъ трубы милліоны искръ, и такъ качнулъ старую вывску, красовавшуюся надъ дверьми сосдняго кабачка, что нарисованный на ней синій драконъ присмирлъ больше обыкновеннаго.
Стыдно было, казалось бы, уважающему себя втру устремлять свою злобность на такія жалкія вещи какъ палый листъ. Однако, надругавшись надъ дракономъ, онъ не побрезгалъ наброситься и на листья, и нанесъ имъ такой страшный толченъ, что они, кувыркаясь, кружась, сталкиваясь, летли по воздуху, выдлывая самые отчаянные прыжки. Но тирану-втру и этого было мало, онъ не могъ этимъ насытить своей ярости. Онъ накидывался на отдльныя кучки листьевъ, подхватывалъ ихъ, преслдовалъ и гналъ неумолимо и загонялъ ихъ въ ямы, въ кучи сложеннаго на двор дерева, едва они тамъ укладывались и успокаивались какъ онъ снова выметалъ ихъ оттуда, перепутывалъ ихъ съ прихваченными мимоходомъ древесными опилками и опять принимался ихъ гонять, гонять!..
Листья, словно испуганные, мчались во весь духъ и старались хоть куда-нибудь схорониться отъ неугомоннаго преслдователя, въ какой-нибудь закрытый уголокъ, откуда ему трудно было ихъ добыть, они прятались подъ свсы крышъ, цплялись за космы сна, сложеннаго въ стогъ, влетали въ комнаты черезъ окна, забивались въ изгородь. Наконецъ, воспользовавшись внезапно открывшейся входною дверью въ дом мистера Пексниффа, они залетли къ нему въ сни. Втеръ все мчался по ихъ слдамъ, и лишь только мистеръ Пексниффъ пріотворилъ дверь, втеръ дунулъ въ нее съ такою силою, что она ударила почтеннаго джентльмена въ лобъ, и онъ въ одно мгновеніе ока растянулся у крыльца, въ то же самое время, найдя заднюю дверь отворенною, сквозной порывъ погасилъ свчу, бывшую въ рукахъ миссъ Пексниффъ, и потомъ, какъ будто радуясь своей продлк, закрутился дале, черезъ болота и луга, по холмамъ и полямъ.
Въ то же время мистеръ Пексниффъ, ударившись головою объ уголъ ступени своего крыльца, лежалъ недвижно на улиц, вытаращивъ глаза на свою дверь, полученный имъ ударъ былъ изъ тхъ, которые зажигаютъ цлую иллюминацію искръ въ глазахъ несчастливцевъ, которымъ они достаются, вроятно, для ихъ развлеченія. Должно быть, что дверь дома имла наружность боле поучительную, нежели обыкновенныя двери, потому что онъ лежалъ передъ нею и созерцалъ ее необычайно долго, не думая справиться, ушибся онъ, или нтъ. Онъ не откликнулся даже на рзкій окликъ миссъ Пекснифффъ, пронзительно закричавшей въ замочную скважину: ‘кто тамъ?’, и даже, когда миссъ Пекснифффъ, пріотворивъ дверь и заслоняя свчу отъ втра рукою, оглядывалась на вс стороны, онъ не сдлалъ никакого замчанія и даже не показалъ ли малйшаго признака желанія быть поднятымъ.
— Это ты!— кричала миссъ Пекснифффъ мнимому шалуну, котораго она подозрвала въ ненамренномъ удар въ дверь:— ужъ теб за это достанется!
Но мистеръ Пекснифффъ, можетъ быть потому, что ему уже значительно ‘досталось’, не отвчалъ ничего.
— Усплъ ужъ увернуться за уголъ!— продолжала миссъ Пекснифффъ. Она сказала это наугадъ, но, случайно, слова были очень удачно примнимы къ случаю. У мистера Пекснифффа, ошеломленнаго ударомъ, такъ все завертлось, а потомъ затмилось въ голов, что, пожалуй, похоже было на то, что онъ убжалъ за уголъ.
Сказавъ нсколько словъ о констэбл и вислиц, миссъ Пексниффъ хотла уже снова затворитъ дверь, какъ отецъ ея, приподнявшись на одинъ локоть, охнулъ.
— Его голосъ!— вскричала миссъ:— батюшка!
При этомъ восклицаніи, другая миссъ Пексниффъ выскочила изъ комнаты, и об, общими усиліями, поставили несчастнаго джентльмена на ноги.
— Па!— кричали он въ голосъ.— Па! Говорите же, па! Да не смотрите такъ дико, милый па {Ра, сокращенное papa и ‘ma’, вмсто mama, въ общемъ употребленіи въ англійскихъ семействахъ. Примч. переводчика.}!
Но такъ какъ, въ положеніи Пексниффа, ни одинъ джентльменъ не въ состояніи владть выраженіемъ своей физіономіи, то и онъ продолжалъ стоять съ разинутымъ ртомъ и вытаращенными глазами, шляпа съ него свалилась, лицо было блдно, волосы стояли дыбомъ, платье было въ грязи — словомъ, вся наружность его была такъ жалка, что об дочери невольно вскрикнули.
— О-охъ!— простоналъ онъ:— Теперь мн лучше!
— Онъ приходитъ въ себя!— вскричала младшая миссъ.
— Онъ заговорилъ!— воскликнула старшая.
Съ этими радостными словами, об принялись цловать щеки мистера, Пексниффа и втащили его въ домъ. Посл этого, младшая Дочь выбжала на улицу, подобрала растерянные отцомъ ея во время паденія шляпу, узелокъ, зонтикъ, перчатки и проч., и, наконецъ, затворивъ дверь, об дочери принялись разсматривать раны и ушибы своего отца. И то и другое не было опасно, почтенный джентльменъ ссадилъ себ локти и колни и получилъ около затылка новую шишку, неизвстную френологамъ. Облегчивъ эти ушибы наружными средствами и успокоивъ мистера Пексниффа стаканомъ крпкаго грога, старшая дочь начала разливать чай, а младшая принесла изъ кухни дымящееся блюдо съ бараниной и яйцами, а потомъ услась на низкомъ стул подл отца, такъ что глаза ея были наравн съ столомъ.
Изъ этого скромнаго положенія не должно еще выводить, что младшая миссъ Пексниффъ была такъ молода, чтобъ ей ужъ и нельзя было сидть на обыкновенномъ стул по короткости ногъ: она сла на маленькій стулъ потому, что ея простодушіе и невинность были необычайны, она сдлала это такъ изъ игривости, изъ дтской шаловливости, изъ милой рзвости. Трудно вообразить себ существо боле наивное и вмст съ тмъ боле плутоватое, она была такъ свжа и такъ безыскусственна, что никогда не носила гребенокъ, ни завивала, ни расчесывала, ни расплетала своихъ волосъ, она просто носила ихъ въ стк, изъ подъ которой они вырывались своенравными локонами. Станъ ея быль немножко полноватъ и достигъ уже совершеннаго развитія, а между тмъ иногда — и какъ же это было мило!— она нашивала фартучекъ. О, младшая миссъ Пексниффъ была дйствительно ‘чудесная штучка’, какъ ее назвалъ одинъ молодой провинціальный поэтъ въ стихахъ своихъ.
Самъ мистеръ Пексниффъ былъ человкъ глубоко нравственный, человкъ серьезный, съ высокими чувствами и рчами: онъ назвалъ свою младшую дочь Мерси, т. е. Жалость, и ужь, конечно, для такого чистосердечнаго существа трудно бы было придумать имя боле къ лицу. Имя сестры ея было Черити, т. е. Милосердіе, и также шло къ ней очень хорошо, ея проницательный, здравый разсудокъ, кроткая, но не сердитая важность, составляли самую очаровательную противоположность съ живостью и рзвостью младшей сестры. И эти противоположности сходились довольно часто, невольно, почти безъ вдома обихъ сестеръ.
Было уже замчено, что мистеръ Пексниффъ быль человкъ необычайно нравственный, особенно на словахъ и въ переписк. Въ этомъ примрномъ человк было больше добродтельныхъ правилъ, нежели въ прописяхъ любого учителя чистописанія. Нкоторые, правда, сравнивали его съ придорожнымъ столбомъ, который только указываетъ дорогу, а самъ по ней не ходитъ, но чего не выдумаютъ зависть и вражда! Онъ всегда носилъ низенькій блый галстухъ, котораго узла не видалъ ни одинъ смертный, потому что онъ завязывался сзади, и выпускалъ длинные, туго накрахмаленные рубашечные воротнички. Волосы съ просдью онъ зачесывалъ кверху, былъ полонъ, но не толстъ, сладокъ и масленистъ въ пріемахъ и обращеніи.. Словомъ, вся его наружность, не выключая чернаго фрака, вдовства и болтавшагося на ленточк двойного лорнета — все невольно вызывало восклицаніе: ‘Какой высоконравственный человкъ мистеръ Пексниффъ!’
Мдная дощечка на дверяхъ объявляла проходящимъ, что здсь живетъ ‘Пексниффъ, архитекторъ’, на карточкахъ своихъ онъ прибавлялъ ‘и землемръ’. Правда, никто не могъ припомнить, чтобъ мистеръ Пексниффъ что-нибудь выстроилъ или вымрилъ, но познанія его въ этихъ предметахъ не приводили никого въ сомнніе.
Главныя, если не исключительныя занятія мистера Пексниффа состояли въ томъ, что онъ бралъ къ себ на воспитаніе юношество, онъ имлъ особенный талантъ отыскивать доврчивыхъ родителей и опекуновъ молодыхъ людей, которые въ состояніи хорошо платить. Получивъ задатокъ съ молодого человка и принявъ его въ свой домъ, г-нъ Пексниффъ отбиралъ его математическіе инструменты (если они были оправлены въ серебро или вообще дорого стоили), приглашалъ его считаться членомъ его семейства и отсыпалъ ему цлую кучу комплиментовъ на счетъ его родственниковъ или опекуновъ, потомъ онъ давалъ ему полную свободу въ двухъ комнатахъ, выходившихъ на улицу, гд, въ сообществ нсколькихъ чертежныхъ столовъ, параллельныхъ линеекъ, туго раздвигавшихся циркулей и двухъ или трехъ молодыхъ джентльменовъ, ему предоставлялось, впродолженіе трехъ или пяти лтъ, измрять со всхъ сторонъ высоту Сэлисбюрійскаго Собора и длать построеніе въ воздух огромнаго количества замковъ, парламентскихъ залъ и публичныхъ зданій. Нигд и никогда, можетъ быть, не сооружалось этого рода строеній въ такомъ множеств, какъ подъ надзоромъ почтеннаго Пексниффа,
— Даже земныя блага, которыми мы сейчасъ пользовались,— сказалъ мистеръ Пексниффъ, кончивъ свой чай:— даже сливки, сахаръ, чай, хлбъ, баранина…
— И яйца,— напомнила Черити вполголоса.
— И яйца,— сказалъ отецъ:— все это иметъ свою нравственную сторону. Видите ли, какъ все это приходитъ и уходитъ! Всякое, удовольствіе скоропреходяще: мы не можемъ даже долго сть. Упиваясь невиннымъ напиткомъ, мы получаемъ водяную болзнь, отъ крпкихъ мы пьянемъ. Какое утшительное размышленіе!
— Не говорите мы пьянемъ, па,— замтила старшая миссъ.
— Когда я говорю ‘мы’, моя милая,— возразилъ отець:— я подразумваю все человчество, въ морали нтъ личностей. Даже и этотъ случай,— продолжалъ онъ, показывая на выросшую на затылк шишку:— доказываетъ намъ, что мы ни что иное какъ…— онъ хотлъ было сказать ‘черви’, но вспомнивъ, что у червей нтъ на голов волосъ, поправился и договорилъ — жалкая перстъ. Мерси, мой другъ, помшай въ камин.
Исполнивъ приказаніе отца, Мерси сла на свой стуликъ и положила цвтущую щеку на колно къ отцу. Миссъ Черити придвинулась ближе къ камину, какъ будто готовясь къ разговору и смотрла отцу въ глаза.
— Да,— заговорилъ мистеръ Пексниффъ:— мн удалось еще одно предпріятіе: у насъ скоро будетъ новый жилецъ.
— Молодой?— спросила Черити.
— Да-а-а, молодой,— протянулъ мистеръ Пексниффъ.— Онъ будетъ имть случай воспользоваться выгодами лучшаго практическаго архитектурнаго воспитанія, соединенными съ удобствами домашней жизни и постояннымъ сообществомъ съ людьми, которые (какъ ни скромна ихъ доля и ограничены средства) твердо знаютъ свои нравственныя обязанности.
— О, па!— вскрикнула Мерси, поднявъ пальчикъ:— да это прямо изъ печатнаго объявленія!
— Ахъ ты моя птичка, пвунья-щебетунья!— сказалъ отецъ. Но тутъ приходится сдлать оговорку. Называя свою дочку птичкою, мистеръ Пексниффъ отнюдь не могъ намекать на ея пвческіе таланты, ибо она ими не обладала. Мистеръ Пексниффъ просто на просто любилъ звучныя, гармоничныя слова и фразы, которыя ловко и удачно округляютъ рчь, впрочемъ, иной разъ, и не особенно безпокоился о ихъ смысл и значеніи. А произносить такія слова онъ умлъ вско, многозначительно, производя ими очень прочное впечатлніе на слушателей, которые дивились его краснорчію и умнью находить слова и обороты, украшающія рчь.
— Хорошъ онъ собою, па?— спросила младшая сестра.
— Глупенькая,— сказала старшая:— а великъ ли задатокъ?
— Боже мой, Черри!— вскричала миссъ Мерси:— какая ты разсчетливая!
— Онъ хорошъ собою,— протянулъ снова мистеръ Пексниффъ ясно и медленно:— довольно таки недуренъ. Я не жду отъ него немедленнаго задатка.
Несмотря на различіе своихъ наклонностей, Черити и Мерси открыли глаза боле обыкновеннаго при этомъ нежданномъ извстіи.
— Но что же изъ этого!— сказалъ Пексниффъ, улыбаясь.— Разв на свт ужъ нтъ безкорыстія? Неужели мы вс, люди, выстроены въ противныхъ и враждебныхъ другъ другу рядахъ? Есть нсколько и такихъ, которые ходятъ по середин, помогаютъ нуждающимся и не пристаютъ ни къ одной сторон!
Въ этихъ филантропическихъ отрывкахъ было нчто утшительное для сестеръ. Он обмнялись взглядами, и лица ихъ и рознились.
— О, не будемъ вчно разсчитывать, вычислять и задумывать впередъ,— продолжалъ отецъ, глядя на огонь и улыбаясь боле и боле:— мн это наскучило. Если наклонности наши чистосердечно направлены къ добру, то предадимся имъ, хотя бы насъ и ожидалъ въ будущемъ убытокъ вмсто барыша. Не такъ ли, Черити?
Оглянувшись на дочерей и видя, что об он улыбаются, мистеръ Пексниффъ бросилъ имъ по нжному взгляду, которымъ младшая была до того тронута, что вдругъ повисла на шею отцу и поцловала его разъ двадцать съ самымъ неумренно веселымъ смхомъ, такъ что даже благоразумная Черити присоединилась къ ней.
— Та-та-та! Что это за ребячество!— сказалъ мистеръ Пексниффъ, отводя рукою Мерси.— Зачмъ смяться безъ причины, когда, можетъ быть, придется еще плакать? Что новаго въ дом со вчерашняго дня? Джонъ Вестлокь отправился, надюсь?
— Нтъ еще,— отвчала Черити.
— А почему же нтъ? Его срокъ кончился вчера, и чемоданъ быль готовъ, я самъ видлъ.
— Онъ ночевалъ въ ‘Дракон’,— возразила старшая миссъ:— и обдалъ съ мистеромъ нинчемъ, они провели вечеръ вмст, а Пинчъ возвратился домой очень поздно.
— А когда я его встртила на лстниц, на,— вмшалась Мерси съ своею обычною вертлявостью:— онъ смотрль такимъ чудовищемъ! Глаза красные, тусклые, какъ будто вареные, цвтъ лица ужасный, и отъ него нестерпимо несло табачнымъ дымомъ и пуншемъ.
— Мн кажется,— сказалъ Пексниффъ съ видомъ человка, кротко переносящаго оскорбленіе:— что г. Пинчъ могъ бы избрать себ лучшаго товарища, а не того, кто меня такъ огорчилъ на прощань. Мн кажется, г. Пинчъ поступилъ неделикатно, скажу боле, я даже не совершенно увренъ, чтобъ это было благодарно со стороны мистера Пинча.
— Да чего ждать отъ Пинча!— вскричала Черити, съ презрніемъ ударяя на это имя.
— Какъ можно такъ выражаться, моя милая,— возразилъ кротко отецъ:— разв мистеръ Пинчъ не ближній намъ? Вдь и онъ составляетъ частицу обширнаго итога человчества, мой другъ, и мы имемъ право и должны надяться, что въ немъ со временемъ разовьются т добрыя качества, обладаніе которыми внушитъ намъ смиренное уваженіе къ самимъ себ. Нтъ, нтъ, оборони Боже, чтобъ я ршился сказать, что отъ мистера Пинча нельзя ждать ничего добраго. Но г. Пинчъ оскорбилъ меня и обманулъ мои ожиданія, о немъ я, конечно, буду нсколько худшаго мннія, нежели прежде, но о цломъ человчеств — нтъ, о, нтъ!
Въ это время послышался легкій ударъ въ наружную дверь.
— Вотъ это животное,— сказала миссъ Черити:— я уврена, что онъ пришелъ съ Вестлокомъ, чтобъ помочь ему перенести чемоданъ въ дилижансъ. Попомните мои слова, если онъ не за тмъ пришелъ.
Пока она говорила, чемоданъ, какъ можно было разслышать, понесли изъ переднихъ комнатъ, но посл нсколькихъ словъ поставили на полъ и кто-то постучался въ двери кабинета.
— Войдите!— вскричалъ мистеръ Пексниффъ не строгимъ, а только добродтельнымъ тономъ.
Некрасивый, неповоротливый, весьма близорукій и значительно, преждевременно оплшиввшій довольно молодой человкъ воспользовался этимъ позволеніемъ, видя, что мистеръ Пексниффъ сидитъ спиною къ нему и разсматриваетъ огонь въ камин, онъ въ недоумніи пріостановился въ дверяхъ. Онъ былъ далеко нехорошъ собою, но, несмотря на его неуклюжесть, изношенное платье табачнаго цвта, сутуловатость и смшную привычку вытягивать шею, его нельзя было съ перваго взгляда считать дурнымъ человкомъ. Ему было около тридцати лтъ, но онъ принадлежалъ къ тому странному разряду людей, которые въ молодости кажутся старе и никогда не доходятъ до вншней дряхлости, даже въ самой глубокой старости.
Держась за ручку дверей, онъ смотрлъ поперемнно то на отца, то на Черити, то на Мерси, но все семейство какъ будто нарочно не обращало на него вниманія, а только пристальне смотрло въ огонь,
— Извините, мистеръ Пексниффъ, что я васъ обезпокоилъ, но…
— Безъ извиненій, мистеръ Пинчъ,— отвчалъ добродтельный джентльменъ, не оборачиваясь.—Не угодно ли вамъ ссть, мистеръ Пинчъ, да потрудитесь запереть дверь.
— Слушаю, сударь,— отвчалъ Пинчъ, не запирая, однако, дверей, а кивая кому то, стоявшему за нимъ:— Вестлокъ, сударь, узнавъ, что вы возвратились домой…
— Мистеръ Пинчъ, мистеръ Пинчъ!— сказалъ Пексниффъ, повернувшись вмст со стуломъ и глядя на него съ видомъ глубокой скорби:— я не ожидалъ этого отъ васъ, я не заслужилъ этого отъ васъ!
— Даю вамъ честное слово, сударь!..
— Чмъ меньше вы скажете, мистеръ Пинчъ, тмъ лучше. Я не жалуюсь — не оправдывайтесь.
— Да выслушайте, сударь, сдлайте милость! Вестлокъ, сударь, разставаясь съ вами совсмъ, желаетъ оставить за собою только друзей. Вестлокь имлъ съ вами маленькія непріятности.
— Маленькія непріятности!— повторила Черити.
— Маленькія непріятности!— отозвалась Мерси.
— Милыя мои!— сказалъ мистеръ Пексниффъ, кротко поднявъ руку. Посл торжественной паузы онъ кивнулъ головою Пинчу, какъ будто приглашая его продолжать, но тотъ растерялся до такой степени, что разговоръ врно тмъ бы и кончился, еслибъ не выступилъ красивый, недавно возмужалый молодой человкъ и не вмшался въ него.
— Ну, мистеръ Пексниффъ,— сказалъ онъ съ улыбкою:— не сердитесь на меня, я очень сожалю о нашихъ неудовольствіяхъ и мн весьма жаль, что я васъ огорчилъ. Перестаньте же сердиться!
— Я не сержусь ни на кого.
— Я теб говорилъ, что онъ незлопамятенъ,— сказалъ Пинчъ вполголоса:— я знаю, что онъ не сердится! Онъ это всегда говоритъ.
— Такъ дайте же мн вашу руку!— вскричалъ Вестлокь, подвигаясь впередъ и мигая Пинчу, чтобъ тотъ былъ внимательне.
— Гм!— промычалъ мистеръ Пексниффъ самымъ кроткимъ тономъ.
— Такъ вы мн дадите руку?
— Нтъ, Джонъ,— отвчалъ Пексниффъ съ самымъ ангельскимъ спокойствіемъ: — нтъ, я не протяну вамъ руки, Джонъ. Я простилъ васъ прежде, нежели вы перестали упрекать меня: я обнялъ васъ въ душ, Джонъ, а это лучше, нежели протянуть вамъ руку.
— Пинчъ,— сказалъ юноша, оборачиваясь къ Пинчу, съ сердечнымъ отвращеніемъ къ своему прежнему учителю:— что я теб предсказывалъ?
Бдный Пинчъ взглянулъ на Пексниффа, не сводившаго съ него глазъ, потомъ на потолокъ, и не отвчалъ ни слова.
— Что до вашего прощенія, мистеръ Пексниффъ, я не желаю его на такихъ условіяхъ. Я не хочу быть прощеннымъ.
— Вы не хотите, Джонъ? Но вы должны, вы не можете отъ этого избавиться. Прощеніе обидъ — высокое качество, высокая добродтель — она вн вашего вліянія! Я васъ простилъ, и вы ничмь не можете заставить меня вспомнить зло, которое вы мн длали.
— Зло!— вскричалъ Вестлокь со всмъ жаромъ и увлеченіемъ своего возраста: — вотъ странный человкъ! Зло! Я сдлалъ ему зло! Онъ даже и не хочетъ вспомнить о пяти стахъ гинеяхъ, которыя онъ извлекъ изъ меня подъ ложными предлогами, или о семидесяти гинеяхъ ежегодной платы за квартиру и столъ, которые не стоятъ и семнадцати! Вотъ мученикъ!..
— Деньги, Джонъ, корень всего зла, и мн прискорбно видть, что оно пустило уже свои отпрыски въ васъ, но я не хочу помнить объ этомъ. Я не хочу помнить даже о поведеніи одного совратившагося съ истиннаго пути человка, который привелъ васъ теперь сюда, чтобъ нарушить сердечное спокойствіе того, кто готовъ бы былъ пролить за него всю кровь свою!
Голосъ Пексниффа трепеталъ, слышны были всхлипыванья его дочерей, въ то же время въ воздух носились неясные звуки: — ‘скотъ! дикарь!’
— Прощеніе обидъ,— продолжалъ Пексниффъ:— полное и чистосердечное прощеніе прилично уязвленному сердцу, разстерзанной груди. Я съ гордостью говорю: я простилъ его! Нтъ! Прошу,— воскликнулъ онъ громче, видя, что Пинчъ хотлъ заговорить:— не длайте никакихъ замчаній, я не въ силахъ выслушать ихъ, можетъ быть, черезъ нсколько времени у меня будетъ достаточно твердости, чтобы разсуждать съ вами, какъ будто ничего и не бывало, но не теперь, нтъ, не теперь!
— Эхъ!— вскричалъ Джонъ Вестлокъ со всмъ презрніемъ и отвращеніемъ, какое только можетъ выразить это междометіе.— Прощайте, сударыни. Пойдемъ, Пинчъ, не стоитъ думать объ этомъ. Я былъ правъ, а ты нтъ. Но все это пустяки, ты будешь умне въ другой разъ.
Сказавъ это, онъ почти насильно вывелъ Пинча изъ кабинета, потомъ оба подняли чемоданъ и направились къ дилижансу, который каждую ночь прозжалъ мимо угла одного переулка въ нкоторомъ разстояніи отъ дома Пексниффа. Нсколько минутъ шли они молча, наконецъ молодой Вестлокъ разразился громкимъ смхомъ, на который однако не отозвался его товарищъ.
— Послушай, Пинчъ,— сказалъ онъ отрывисто, посл продолжительнаго молчанія:— ты удивительно наивенъ! Чертовски простъ и наивенъ!
— Что жъ, тмъ лучше!
— Тмъ лучше?— Тмъ хуже!
— А между-тмъ,— сказалъ Пинчъ со вздохомъ:— я далеко не такъ невиненъ, какъ ты говоришь, потому что я жестоко огорчилъ почтеннаго Пексниффа. Какъ онъ скорблъ!
— Онъ скорблъ!
— Да разв ты не видлъ, Джонъ, что у него чуть слезы не выступили изъ глазъ? Разв ты не слышалъ, что онъ готовъ пролить свою кровь за меня?
— Да разв теб нужно, чтобъ кто нибудь пролилъ за тебя свою кровь?— вскричалъ Вестлокъ, видимо раздраженный.— Проливаетъ ли онъ для тебя что нибудь изъ того, что теб нужно? Дастъ ли онъ теб выгодныя занятія, свднія, карманныя деньги? Дастъ ли онъ теб даже хоть баранины въ приличной пропорціи съ картофелемъ и овощами?
— Послушай,— сказалъ Пинчъ со вздохомъ:— мн кажется, что я ужасный обжора, я не могу скрыть этого отъ себя.
— Ты обжора! Почему жъ ты такъ думаешь?
Вмсто отвта, Пинчъ вздохнулъ и потомъ продолжалъ:
— Джонъ, такъ или иначе, въ глазахъ моихъ нтъ ничего хуже неблагодарности, и когда онъ меня въ этомъ упрекаетъ, я длаюсь совершенно несчастливъ.
— И ты думаешь, что онъ этого не замчаетъ?— замтилъ Вестлокъ презрительно. Послушай, Пинчъ, прежде, нежели я буду продолжать, потрудись исчислить причины, но которымъ ты долженъ быть ему благодарнымъ.
— Во-первыхъ, онъ взялъ меня къ себ на воспитаніе за гораздо меньшую противь обыкновеннаго цну.
— Ну, дале?— возразилъ его пріятель, нисколько не тронутый такимъ примромъ великодушія.
— Дале,— вскричалъ Пинчъ въ отчаяніи: да тутъ все! Моя бдная бабушка умерла, вполн счастливая тмъ, что оставила меня въ рукахъ такого прекраснаго человка, я выросъ въ его дом, я его повренный, его помощникъ, онъ даетъ мн жалованье, и когда его дла поправятся, тогда моя будущность прояснится. Но прежде всего, Джонъ, ты долженъ знать, что я родился для гораздо скромнйшей доли и не имю никакихъ особенныхъ способностей и дарованій.
Онъ выговорилъ все это съ такимъ убжденіемъ и чувствомъ, что товарищъ его невольно перемнилъ тонъ. Такъ какъ они уже пришли къ перекрестку, то спустили чемоданъ на землю и сли на него рядомъ.
— Послушай, Томъ Пинчъ, мн кажется, ты одинъ изъ лучшихъ ребятъ въ свт.
— Вовсе нтъ, еслибъ ты зналъ Пексниффа столько, сколько я его знаю, ты бы сказалъ это о немъ и былъ бы правь.
— Я скажу о немъ все, что теб угодно, и ни слова въ его осужденіе.
— Это будетъ для меня, а не для него,— сказалъ Пинчъ, недоврчиво качая головою.
— Для кого теб угодно, Томъ, лишь бы это теб нравилось. О! онъ чудный малый! Онъ никогда не выпоражнивалъ въ свои карманы трудовыхъ денегъ, сбереженныхъ твоей бдною бабушкою. Вдь она была ключницей, не такъ ли, Томъ?
— Да, ключницей у одного джентльмена.
— Онъ никогда не выманивалъ ея денегъ, ослпляя ее перспективою твоего будущаго счастія и богатства, до которыхъ (онъ зналъ это лучше всякаго другого) ты никогда не доживешь! Онъ никогда не спекулировалъ на любовь ея къ теб, на гордость ея при твоемъ воспитаніи, на желаніе ея видть тебя джентльменомъ. О нтъ, онъ этого никогда не длалъ, Томъ!
— Конечно, нтъ,— отвчалъ Томъ, глядя въ глаза своему пріятелю съ нсколько недоврчивымъ выраженіемъ.
— Я говорю то же самое, онъ взялъ плату меньшую той, которую требовалъ, не потому, чтобъ больше нечего было взять, конечно, нтъ! Онъ держитъ тебя при себ помощникомъ не потому, чтобъ ты былъ ему нуженъ, что твоя вра во вс его притязанія полезна ему какъ нельзя больше, что твоя честность отражается и на него, что твои занятія, чтеніе старинныхъ книгъ, изученіе иностранныхъ языковъ и прочее, извстно дале здшняго околотка, что слухи объ этомъ достигли даже до Сэлисбюри, и что его, Пексниффа-учителя, считаютъ тамъ человкомъ ученымъ и важнымъ. Ты этимъ не длаешь ему никакой пользы, Томъ, безъ всякаго сомннія!
— Разумется, нтъ,— сказалъ Пинчъ съ смущеннымъ видомъ.
— Да вдь я и говорю, что смшно даже подозрвать подобныя вещи.
— Это было бы сумасшествіемъ!
— Сумасшествіемъ!— возразилъ молодой Вестлокъ.— Конечно, сумасшествіемъ. Кто, кром сумасшедшаго подумаетъ, что Пексниффу большая забота, когда по воскресеньямъ говорятъ, что тотъ, кто добровольно играетъ въ церкви на орган и готовится къ тому цлые вечера, его воспитанникъ? Кто, кром сумасшедшаго, вообразитъ, чтобъ ему было выгодно слышать имя свое во всхъ устахъ съ безчисленнымъ множествомъ прибавленій и эпитетовъ, которыми такъ щедро надляетъ его твоя благодарность? Кто, кром сумасшедшаго, вообразитъ себ, что ты прославляешь его гораздо дешевле и удобне всхъ аффишъ? Также безразсудно предполагать, чтобъ онъ не открывалъ передъ тобою всхъ сокровеннйшихъ мыслей, всхъ чувствъ своихъ, чтобъ онъ не былъ необыкновенно щедръ къ теб. И, наконецъ, не правда-ли, надобно быть совершеннымъ чудовищемъ, чтобъ думать, что онъ получаетъ барыши отъ твоихъ природныхъ качествъ, заключающихся въ необыкновенной недоврчивости къ самому себ и въ самой слпой доврчивости къ тмъ, кто этого вовсе не заслуживаетъ? Какъ ты думаешь, Томъ? Вдь все это было бы сумасшествіемъ!
Пинчъ слушалъ его, какъ остолбенлый. Когда товарищъ его кончилъ, онъ глубоко вздохнулъ и пристально смотрлъ ему въ глаза, какъ-будто желая прочитать въ нихъ истинный смыслъ его словъ, наконецъ, онъ только что хотлъ отвчать, какъ вдругъ раздался звукъ рога, и пріятели должны были разстаться. Пинчъ протянулъ руку своему товарищу.
— Об руки, Томъ. Я буду писать къ теб изъ Лондона, помни!
— Да,— отвчалъ Пинчъ:—пожалуйста, пиши. Прощай, будь счастливъ! Я едва могу врить, что ты узжаешь, мн кажется, что ты пріхалъ только вчера. Прощай, прощай, другъ!
Джонъ Вестлокъ искренно пожалъ ему руки и вскочилъ на свое мсто, наверху дилижанса, дилижансъ тронулся и Пинчъ долго смотрлъ ему въ слдъ.
— Чудный, славный малый, жаль только, что онъ такъ жестоко несправедливъ къ Пексниффу!

Глава III, въ которой еще нкоторыя лица представляются читателю на прежнихъ условіяхъ.

Было уже сказано о томъ, какъ нкій драконъ раскачивался и жалобно покрякивалъ надъ дверьми деревенскаго кабачка. То былъ старый, почтенный драконъ, много зимнихъ бурь, дождей, снговъ, слякоти и града превратили его первоначальный ярко синій цвтъ въ тускло срый. А онъ все себ вислъ да вислъ, съ самымъ нелпымъ видомъ взвиваясь на дыбы и постепенно утрачивая, мсяцъ за мсяцемъ, свжесть своей окраски. Кто смотрлъ на него съ одного бока вывски, тому начинало казаться, что онъ исчезаетъ съ этого бока, словно продавливаясь сквозь вывску и появляясь потомъ на другой ея сторон.
Но все же это былъ Драконъ учтивый и почтенный, по крайней мр онъ быль таковъ въ свои лучшіе дни. Одну изъ своихъ лапъ онъ все держалъ около носа, словно хотлъ сказать:— ‘Ничего, это я только такъ, я шучу!’ Другую лапу онъ простиралъ, длая жестъ гостепріимнаго приглашенія. Вообще Драконы нашихъ временъ сдлали успхи въ благонравіи и цивилизаціи. Прежній, древній драконъ требовалъ себ на обдъ красавицу двицу, притомъ каждый день, съ такой же аккуратностью, съ какою джентльмены требуютъ себ горячую булочку, а ныншній привлекаетъ къ себ холостяковъ да сбивающихся съ пути женатыхъ, а женскій полъ скоре отбиваетъ нежели привлекаетъ.
Однако, посвятивъ нкоторую долю вниманія этимъ животнымъ, не будемъ дальше, углубляться въ ндра естественной исторіи, намъ нужно знать только одного этого Дракона, поселившагося по сосдству съ мистеромъ Пексниффомъ. Это учтивое твореніе не помшаетъ намъ продолжать нашу повсть.
Много лтъ покачивался и покрякивалъ онъ передъ двумя окнами лучшей спальни кабачка или трактира, которому онъ далъ свое названіе, но никогда, во все время его существованія, не было внутри такой тревоги, какъ на слдующій вечеръ посл разсказанныхъ нами происшествій, тамъ поднялась такая бготня, суетня и хлопоты, какихъ ни одинъ въ свт драконъ, гиппогрифъ или единорогъ не запомнитъ съ тхъ поръ, какъ этимъ твореніямъ суждено красоваться на вывскахъ.
Причиною всего этого быль внезапный пріздъ стараго господина съ молодою дамою на почтовыхъ. Никто не зналъ откуда, никто не зналъ куда они хали, они своротили съ большой дороги и остановились противъ ‘Синяго Дракона’. Старый джентльменъ, вдругъ заболвшій въ карет, страдая отъ самыхъ нестерпимыхъ судорогъ и спазмъ, клялся, что онъ ни за что не позволитъ послать за докторомъ и не пріиметъ никакихъ лекарствъ, кром тхъ, которыми помогала ему обыкновенно молоденькая дама изъ дорожной аптечки. Онъ совершенно сбилъ съ толку и перепуталъ хозяйку трактира, которая предлагала ему свои услуги, изъ всхъ ея предложеній, онъ согласился на одно — лечь въ постель.
Онъ былъ очень боленъ и жестоко страдалъ, можетъ статься, потому, что онъ былъ крпкій и сильный старикъ, съ желзною волей и звонкимъ голосомъ. Но ни опасенія за жизнь, ни боль не перемняли его ршимости — не принимать никого. Чмъ хуже ему длалось, тмъ непреклонне была его настойчивость, онъ объявилъ, что если для него пошлютъ за кмъ бы то ни было, мужчиной, женщиной или ребенкомъ, то онъ уйдетъ изъ дома, хотя бы ему пришлось умереть на порог. Видя трудное положеніе старика, хозяйка ршилась послать за единственнымъ жившимъ въ деревн медицинскимъ существомъ — бднымъ аптекаремъ, который въ то же время содержалъ мелочную лавочку, разумется, его не нашли, и потому хозяйка, все еще вн себя отъ хлопотъ, послала того же гонца за мистеромъ Пексниффомъ, какъ за ученымъ и нравственнымъ человкомъ, который въ состояніи помогать какъ страждущему тлу, такъ и духу. Но и это тайное порученіе не имло успха: гонецъ объявилъ, что и Пексниффа не было дома. Между тмъ, старика уложили въ постель и часа черезъ два ему сдлалось на столько лучше, что промежутки между припадками стали гораздо рже и наконецъ, постепенно, страданія его кончились, хотя утомленіе было необычайно.
Въ одинъ изъ промежутковъ отдыха, старикъ, озираясь съ осторожностью и съ видомъ таинственнымъ и недоврчивымъ, попытался воспользоваться письменными принадлежностями, которыя онъ вслдъ пряности въ себ и положить на столъ подл кровати, хозяйка ‘Синяго Дракона’ и молодая дама сидли около камина въ той же комнат.
Хозяйка имла самую образцовую наружность трактирщицы, то была полная, плотная, румяная вдова, въ полномъ цвт, съ розами на передник, чепчик, свжихъ щекахъ и губахъ, свтлыми черными глазами и черными какъ смоль волосами, она была не то, чтобъ очень молода, но вы бы присягнули, что на свт есть множество молоденькихъ женщинъ, которыя вамъ бы и на половину такъ не понравились, которыхъ бы вы на четверть на столько не полюбили, какъ ее. Сидя у огня, она оглядывалась по временамъ вокругъ себя съ гордостью истинной хозяйки. Комната была обширная, съ низкимъ потолкомъ, покоробившимся поломъ и вовсе не принадлежала къ легкомысленно свтлымъ спальнямъ новйшаго времени, въ которыхъ нельзя было порядочно сомкнуть глаза. Здсь все было устроено такимъ образомъ, чтобъ постоялецъ помнилъ, что ему надобно спать и что онъ здсь именно за тмъ, чтобъ спать. Видъ и размры кровати, комода, стульевъ, занавсокъ, словомъ всего, такъ и располагали къ храпнію. Даже чучело лисицы, поставленное на комодъ для красы, не обнаруживало ни малйшей искры наклонности къ бднію: глаза у нея вывалились и она спала стоя.
Вниманіе хозяйки ‘Синяго Дракона’ бродило недолго по этимъ предметамъ, оно вскор остановилось на ея сосдк, которая съ потупленными глазами сидла передъ каминомъ въ молчаливой задумчивости. Она была очень молода, не боле семнадцати лтъ, пріемы ея обнаруживали робость, но вмст съ тмъ показывали присутствіе духа и умніе владть своими душевными движеніями: послднее она доказала во время ухаживанья за больнымъ старикомъ. Ростъ ея былъ малъ, станъ легокъ и гибокъ, но вс прелести молодости и двственности украшали ея блдное лицо. Темные волосы, распустившись во время недавней тревоги, упадали въ безпорядк на затылокъ, но никто не имлъ бы духа упрекать ее въ томъ. Платье ея было весьма просто, но прилично и вс пріемы ея согласовались съ неизысканностью одежды. Сначала она сидла около кровати, но, видя, что больной успокоился и хочетъ заняться, она потихоньку отодвинулась къ камину, во-первыхъ, чувствуя, что старикъ желаетъ избгнуть наблюденія, а, во-вторыхъ, и для того, чтобъ втихомолку предаться своимъ чувствамъ, которыя она прежде должна была подавлять.
— Часто съ этимъ джентльменомъ бываютъ такіе припадки, миссъ?— спросила ее шепотомъ хозяйка ‘Синяго Дракона’, уже успвая изучить своимъ наблюдательнымъ женскимъ взглядомъ своихъ постояльцевъ.
— Я видала его очень больнымъ прежде, но не такъ, какъ въ ныншнюю ночь.
— И съ вами были вс лекарства и рецепты, миссъ? Какая предусмотрительность!
— Они заготовлены на подобные случаи. Мы никогда безъ нихъ не путешествуемъ.
— О!— подумала хозяйка:— Такъ мы имемъ привычку путешествовать, и путешествовать вмст!..
— Этотъ джентльменъ,— конечно, вашъ ддушка,— начала она посл краткаго молчанія:— отказывается отъ посторонней помощи, онъ наврное васъ очень тревожитъ, миссъ?
— Дйствительно, положеніе его напугаю меня въ этотъ вечеръ. Но… онъ мн не ддушка.
— Я хотла сказать батюшка,— поправилась хозяйка.
— И не отецъ, и не дядя. Мы вовсе не родня другъ другу.
— Ахъ, Боже мой! Какъ же я могла такъ ошибиться! Я и не догадаліясь. что всякій джентльменъ, когда онъ боленъ, кажется гораздо старе, нежели онъ въ самомъ дл… Я бы должна была называть васъ мистриссъ, а не миссъ!
— Я уже сказала вамъ, что мы не родня,— сказала съ кротостью молодая двушка, хотя и съ небольшимъ смущеніемъ. Мы нисколько не родня, даже и не супруги. Вы звали меня, Мартинъ?
— Звалъ тебя?— вскричалъ тревожно старикъ, поспшно пряча подъ одяло бумагу, которую онъ писалъ.— Нтъ.
Она подошла шага на два къ кровати, но вдругъ остановилась.
— Нтъ!— повторилъ онъ, съ раздраженнымъ удареніемъ.— Зачмъ ты меня спрашиваешь? Еслибъ я и звалъ тебя, то къ чему эти вопросы?
— Должно быть заскрипла вывска, сударь,— замтила хозяйка,— примчаніе, мимоходомъ сказать, не очень лестное для голоса стараго джентльмена.
— Что бы ни было, сударыня, все-таки не я. Да что ты стоишь, Мери, какъ будто я зачумленный! Но он боятся меня,— прибавилъ онъ, откидываясь на подушки:— даже она! Проклятіе тяготетъ надо мною… Да чего мн и ждать!
— Да развеселитесь, сударь, оставьте эти больныя фантазіи,— сказала добродушная хозяйка.
— Что такое больныя фантазіи?— возразилъ онъ.— Что вы знаете о фантазіяхъ? Кто вамъ говорилъ о фантазіяхъ? Старая псня — фантазіи!
— Да перестаньте, сударь, вдь не у однихъ больныхъ свои фантазіи, бываютъ он и у здоровыхъ, да еще какія странныя!
Какъ ни невинна казалась эта рчь, она подйствовала на старика, какъ масло на огонь. Онъ поднялъ голову и устремилъ на хозяйку свои черные глаза, которыхъ блескъ еще боле увеличивался отъ блдности впалыхъ щекъ, а щеки, въ свою очередь, казались еще блдне отъ длинныхъ разввавшихся волосъ и отъ черной бархатной скуфьи, которую носилъ старикъ.
— О, ты начинаешь слишкомъ скоро,— сказалъ онъ тихимъ голосомъ, какъ будто разсуждая съ самимъ собою.— Однако, ты не теряешь времени и заслуживаешь свою плату, ты врно неисполняешь то, что теб поручено, но кто бы могъ быть твоимъ кліентомъ?
Хозяйка взглянула съ величайшимъ удивленіемъ на ту, которую онъ называлъ Мери и которая стояла уныло, съ потупленными глазами, потомъ на него, сначала, она отступила невольно, воображая себ, что старикъ съ ума сошелъ, но медленность его рчи и обдуманность, выражавшаяся въ его рзкихъ чертахъ, отклоняли подобное предположеніе.
— Кто же бы это былъ? Не думай, чтобъ мн было слишкомъ трудно угадать его,— продолжалъ старикъ.
— Мартинъ,— вмшалась Мери, взявъ его за руку:— подумайте, что мы здсь очень недавно и что даже имя ваше здсь неизвстно.
— А почему же нтъ, если ты…— онъ повидимому готовъ былъ сказать, что она, можетъ быть, разболтала это хозяйк, но вспомнивъ нжныя попеченія молодой двушки, онъ остановился и замолчалъ.
— Перестаньте, сударь, вы скоро выздоровете, все это пройдетъ,— сказала мистриссъ Лишенъ, (подъ этимъ именемъ ‘Синему Дракону’ разршалось давать убжище людямъ и четвероногимъ) — вы забыли, что окружены здсь только друзьями.
— О,— вскричалъ старикъ съ нетерпливымъ стономъ:— зачмъ говорить мн о друзьяхъ! Можешь ли ты или кто бы то ни было сказать мн, кто мой друзья и кто враги?
— Да, по крайней мр, эта молодая миссъ другъ вамъ, въ этомъ я уврена!
— Она не иметъ искушенія быть моимъ врагомъ,— воскликнулъ старикъ голосомъ, выражавшимъ совершенную безнадежность:— я полагаю, что она не противъ меня, впрочемъ, Богъ знаетъ! Но оставьте меня, я попробую заснуть, пусть свча останется на этомъ мст.
Когда он отошли отъ кровати, онъ вытащилъ изъ подъ одяла бумагу, которую писалъ, и сжегъ ее на свч, потомъ, погасивъ свчу, отворотился съ тяжкимъ вздохомъ, накрылъ себ голову одяломъ и успокоился.
Сожженіе бумаги значительно напутало мистриссъ Люпенъ и заставило ее опасаться пожара. Но молодая двушка не показала ни малйшаго удивленія, ни любопытства, ни безпокойства, и шепнула хозяйк, что она намрена оставаться въ комнат еще нсколько времени, прося ее въ то же время не безпокоиться о ней, потому что она привыкла оставаться одна и проведетъ время въ чтеніи.
Мистриссъ Люпенъ была съ избыткомъ надлена любопытствомъ, а потому въ другое время простого намека было бы слишкомъ недостаточно, чтобы заставить ее уйти, но теперь она такъ растерялась отъ всей этой таинственности, что, не говоря ни слова, удалилась въ свою комнату и бросилась въ кресла въ сильномъ волненіи. Въ эту минуту вошелъ мистеръ Пексниффъ и, сладко улыбаясь, пробормоталъ:
— Добраго вечера, мистриссъ Люпенъ.
— Ахъ, Боже мой, какъ я рада, что вы пришли!
— Если я могу быть чмъ-нибудь полезенъ, то и я очень радъ, что пришелъ сюда.
— Одинъ старый джентльменъ, заболвшій въ дорог, былъ такъ плохъ сію минуту, сударь,— сказала плачевно хозяйка.
— О, ему было плохо?— повторилъ мистеръ Пексниффъ.
Вдь, кажется, нтъ ничего особенно оригинальнаго въ этомъ замчаніи, но удареніе, съ которымъ онъ его произнесъ, благость, съ которою онъ кивнулъ головою, кроткій тонъ и чувство своего превосходства были такъ увлекательны, что мистриссъ Люпенъ почувствовала себя совершенно утшенною. Еслибъ онъ даже сказалъ, что дважды два — четыре, то и тогда заставилъ бы удивляться своему человколюбію и мудрости.
— Ну, а каково ему теперь?
— Ему лучше, онъ совсмъ успокоился.
— А, ему лучше и онъ успокоился. Хорошо, очень хорошо!
— Должно быть, ему тяжко на душ, сударь, потому что онъ говоритъ престранныя вещи, мн кажется, что вы бы ему очень могли помочь добрымъ совтомъ.
— Надобно постараться помочь ему,— отвчалъ мистеръ Пексниффъ, покачивая головою, какъ будто не довряя своимъ силамъ.
— Я боюсь, сударь,— продолжала хозяйка, оглядываясь, не подслушиваетъ ли ее кто-нибудь:— я очень опасаюсь, что совсть его неспокойна насчетъ его сношеній съ одною молодою, очень молодою двушкою… на которой онъ… не женатъ…
— Мистриссъ Люпенъ,— сказалъ Пексниффъ, поднявъ руку почти съ строгостью:— вы говорите — двушка, молодая двушка?
— Очень молодая особа,— повторила мистриссъ Люпенъ, красня и присдая: но я такъ встревожена, что не знаю, какъ вамъ ее назвать — ту, которая съ нимъ…
— Ту, которая съ нимъ,— бормоталъ мистеръ Пексниффъ, грясь около камина:— Ахъ, Боже мой, Боже мой!
— Вмст съ тмъ, я должна вамъ сказать, по чистой совсти, что ея видъ и манеры обезоруживаютъ всякія подозрнія.
— Подозрнія ваши, мистриссъ Люпенъ, весьма естественны, и, можетъ быть, безошибочны, я посмотрю на этихъ путешественниковъ.
Сказавъ это, онъ снялъ съ себя теплый сюртукъ и, пробжавъ пальцами въ волосахъ, положилъ одну руку зд пазуху, кротко кивая хозяйк, чтобъ она показала ему дорогу.
— Прикажете постучаться?— спросила мистриссъ Люпенъ, когда они подошли къ дверямъ.
— Нтъ,— сказалъ мистеръ Пексниффъ:— но потрудитесь войти.
Они вошли на ципочкахъ, старикъ все еще спалъ, а молодая спутница его продолжала читать у камина.
— Я опасаюсь,— прошепталъ мистеръ Пексниффъ:— что все это очень сомнительно!
Въ это время онъ подошелъ ближе къ Мери, которая, услышавъ его шаги, встала. Пексниффъ взглянулъ на книгу и снова прошепталъ хозяйк:— Да, сударыня, книга хорошая. Я этого и опасался, тутъ что-нибудь да кроется, непремнно кроется.
— Кто этотъ джентльменъ?— спросила хозяйку двушка.
— Тсъ, не безпокойтесь, сударыня,— сказалъ мистеръ Пексниффъ хозяйк, которая собралась было отвчать.— Эта молодая особа извинитъ меня, если я буду отвчать ей коротко, что я живу въ этой деревн, можетъ быть, не лишенъ нкотораго вліянія, хотя и мало заслуженнаго, и что вы меня сюда вызвали. И здсь, какъ везд, смю надяться, я сочувствую больнымъ и скорбящимъ.
Съ этими выразительными словами, онъ подошелъ къ кровати, взглянулъ на спящаго, завернутаго съ головою въ одяло, и весьма спокойно развалился въ близь стоявшихъ креслахъ, ожидая его пробужденія. Прошло съ полчаса, пока старикъ пошевельнулся, наконецъ, онъ поворотился на другой бокъ, пріоткрылъ свое лицо въ ту сторону, гд сидлъ Пексниффъ, и медленно началъ протирать глаза, не замчая, впродолженіе нсколькихъ минуть, своего нежданнаго постителя.
Во всемъ этомъ не было ничего необыкновеннаго, кром впечатлнія, произведеннаго этимъ на Пексниффа. Онъ судорожно сжалъ руками ручки креселъ, глаза и ротъ его открылись отъ удивленія, волосы поднялись на голов, и наконецъ, когда старикъ поднялся на постели и разглядлъ его самого съ неменьшимъ душевнымъ волненіемъ, онъ громко воскликнулъ:— Вы Мартинъ Чодзльвитъ?
— Да, я Мартинъ Чодзльвитъ, и Мартинъ Чодзльвитъ желаетъ, чтобъ ты былъ повшенъ, прежде, нежели пришелъ тревожить его сонъ. Но что я говорю, этотъ человкъ мн приснился!— сказалъ онъ, отворачиваясь и ложась снова.
— Милый братецъ!— началъ Пексниффъ.
— Такъ, вотъ его первыя слова!— вскричалъ старикъ, всплеснувъ руками.— Съ первыхъ словъ онъ напоминаетъ о нашемъ родств! Я это зналъ! Вс они такъ длаютъ! Близкіе или дальше, у всхъ одинъ обычай! Ухъ!… Какой огромный сводъ лжи, плутней, обмановъ, коварства одно названіе родства раскрываетъ переда мною!
— Не будьте такъ поспшны, мистеръ Чодзльвитъ,— сказалъ Пексниффъ въ высшей степени чувствительнымъ тономъ, потому что онъ уже оправился отъ удивленія и снова получилъ полную власть надъ своею добродтельною особою.— Вы будете сожалть объ этомъ, я знаю, что будете жалть.
— Ты знаешь!— отвчалъ Мартинъ презрительно.
— Да, да, мистеръ Чодзльвитъ. Не воображайте, чтобъ я имлъ намреніе льстить вамъ, я слишкомъ далекъ отъ этого! Не думайте также, чтобъ я сталъ повторять то непріятное слово, которое васъ сейчасъ такъ сильно взволновало. Для чего я буду это длать? Чего мн отъ васъ ждать? Въ вашихъ рукахъ нтъ ничего такого, сколько мн извстно, чего бы стоило домогаться, судя по счастію, которое оно вамъ доставляетъ.
— Это справедливо,— пробормоталъ старикъ.
— Сверхъ того,— продолжалъ Пексниффъ, наблюдая за производимымъ имъ впечатлніемъ:— вамъ должно быть ясно, что еслибъ я и хотлъ вкрасться въ ваше доброе мнніе, то прежде всего ужъ конечно не адресовался бы къ вамъ, какъ къ родственнику, зная напередъ, что одинъ этотъ титулъ былъ бы для меня худшимъ рекомендательнымъ словомъ.
Мартинъ не отвчалъ ни слова, но повидимому соглашался съ нимъ.
— Нтъ,— продолжалъ Пексниффъ, держа руку за пазухою, какъ-будто готовясь вынуть оттуда свое сердце по первому востребованію на разсмотрніе Мартина Чодзльвита:— нтъ, я пришелъ предложить свои услуги человку, совершенно мн чуждому, и не навязываюсь вамъ съ ними теперь, потому что знаю, что вы мн не поврите. Видя васъ на этой кровати, я смотрю на васъ какъ на чужого и интересуюсь вами не боле того, какъ интересовался бы человкомъ совершенно мн постороннимъ, который находился бы въ вашемъ теперешнемъ положеніи. А для васъ, мистеръ Чодзльвитъ, человкъ столько же посторонній, сколько вы для меня.
Сказавъ это, мистеръ Пексниффъ откинулся на спинку кресла, лицо его блистало такою святою радостью и кротостью, что мисстриссъ Люпенъ удивлялась, не видя вокругъ его головы сіянія.
Настало продолжительное молчаніе. Старикъ съ усиливавшимся безпокойствомъ нсколько разъ ворочался съ боку на бокъ, мистриссъ Люпенъ и Мери молча глядли на кровать, а Пексниффъ, прищурясь, поигрывалъ своимъ лорнетомъ.
— Что?…— воскликнулъ онъ наконецъ, взглянувъ на кровать.— Извините, мн показалось, что вы что то сказали, мистриссъ Люпенъ,— продолжалъ онъ, медленно подымаясь.— Я, кажется, больше ненуженъ, джентльмену этому лучше, и вы сами можете за нимъ ухаживать. А?
Этотъ второй вопросительный знакъ былъ вызванъ новою перемною положенія старика, обернувшагося лицомъ къ Пексниффу въ первый разъ посл того, какъ онъ отъ него отворотился.
— Если вы желаете что-нибудь сказать мн, прежде, нежели я уйду, я къ вашимъ услугамъ, но я долженъ требовать напередъ, чтобы вы обращались ко мн, какъ къ человку постороннему, совершенно постороннему.
Чодзльвитъ посмотрлъ на него, потомъ, сдлавъ знакъ своей молодой спутниц удалиться, что она тотчасъ же и выполнила вмст съ хозяйкою, и онъ остался глазъ на глазъ съ Пексниффомъ. Долго они смотрли другъ на друга, наконецъ, старикъ прервалъ молчаніе.
— Такъ вы желаете, чтобъ я обратился къ вамъ, какъ къ человку совершенно мн постороннему, не такъ ли?
Мистеръ Пексниффъ отвчалъ только трогательною пантомимою.
— Желаніе ваше будетъ исполнено,— продолжалъ Мартинъ.— Я, сударь, человкъ богатый, не столько, можетъ быть, какъ думаютъ, но все таки богатый. Я не скряга, хотя въ этомъ меня обвиняли и многіе тому врили. Я не нахожу никакого удовольствія въ томъ, чтобъ копить деньги, ни въ томъ, чтобъ обладать ими: демонъ, называющійся этимъ именемъ, не приноситъ мн ничего, кром несчастія.
Мистеръ Пексниффъ смотрлъ въ это время такъ добродтельно, что, кажется, масло не растаяло бы у него во рту.
— Я не скряга, но и не мотъ,— продолжалъ старикъ.— Одни любятъ копить деньги, другіе — тратить ихъ, я не принадлежу ни къ тмъ, ни къ другимъ. Скорби и огорченія — вотъ все, что мн доставили деньги… Он мн ненавистны.
Внезапная мысль блеснула въ ум Пексниффа и вроятно тотчасъ же отразилась на его физіономіи, потому что Мартинъ Чодзльвитъ вдругъ заговорилъ рзче и строже.
— Вы, вроятно, хотите мн присовтовать, чтобъ я для своего душевнаго спокойствія избавился отъ источника моихъ страданій и передалъ бы его кому нибудь, кому бремя это не показалось бы столь тяжкимъ, хоть вамъ, напримръ? Но, мой добрый христіанинъ, въ этомъ то и состоитъ мое главное затрудненіе. Я знаю, что другимъ деньги длали добро, что черезъ нихъ многіе торжествовали и справедливо хвастались обладаніемъ этого главнаго ключа къ мірскимъ почестямъ и наслажденіямъ. Но кому, какому честному, достойному и безукоризненному существу передамъ я этотъ талисманъ теперь, или посл моей смерти? Знаете ли вы такого человка? Добродтели ваши, безъ сомннія, необычайны, но назовете ли вы мн хоть какую-нибудь живую тварь, которая выдержала бы столкновеніе со мною?
— Столкновеніе съ вами?— отозвался Пексниффъ.
— Да, столкновеніе со мною, со мною! Вы слышали о человк, котораго главное несчастіе состояло въ томъ, что онъ все къ чему ни касался, обращалъ въ золото. Главное проклятіе моей жизни заключается въ томъ, что золотомъ, которымъ я владю, я испытываю металлъ, изъ котораго сдланы люди, и нахожу его ложнымъ и пустымъ.
Мистеръ Пексниффъ покачалъ головою и сказалъ:— Вы такъ думаете?
— Да, я такъ думаю! Послушайте,— продолжалъ онъ съ возрастающею горечью: — я, богатый человкъ, прошелъ между людьми всхъ родовъ и состояній, родственниками, друзьями и чужими, я врилъ имъ, когда былъ бденъ, и не ошибался, потому что они меня не обманывали и но длали зла другъ другу. Но разбогатвъ, я не встртилъ ни одной натуры, въ которой не отыскалъ бы скрытаго разврата, ждавшаго только случая, чтобъ обнаружиться. Измна, обманъ, низкіе помыслы, ненависть къ соперникамъ, истиннымъ или воображаемымъ, изъ за моей благосклонности, или, лучше, для моихъ денегъ, подлость, притворство, корысть, низкопоклонство, или… и тутъ онъ посмотрлъ въ глаза своему родственнику — или наружный видъ честной независимости, худшій изъ всего этого:— вотъ прелести, которыя мн обнаружило мое богатство. Братъ противъ брата, дитя противъ отца, друзья, попирающіе ногами лица друзей своихъ — вотъ зрлища, сопровождавшія меня на пути моемъ. Разсказываютъ повсти — истинныя или ложныя — будто-бы бывали богачи, которые, прикидываясь бдняками, отыскивали добродтель и вознаграждали ее,— глупцы! Они должны были бы показать себя людьми, которые бы стоили того, чтобы ихъ обмануть, ограбить, чтобъ было изъ чего хлопотать около нихъ мерзавцамъ, которые посл, изъ благодарности, готовы на плевать на ихъ могилы, еслибъ имъ только удалось обмануть ихъ! Тогда поиски ихъ кончались бы тмъ же, чмъ мои, и изъ нихъ вышло бы то же, что изъ меня.
Мистеръ Пексниффъ, не зная что сказать и разсчитывая, что Мартинъ не дастъ ему говорить, показалъ, что имлъ намреніе отвчать, пока старикъ переводилъ духъ. Онъ не ошибся: замтивъ его намреніе, Чодзльвитъ прервалъ его.
— Выслушайте меня до конца, судите, какую выгоду вамъ доставитъ повтореніе вашего посщенія, и потомъ оставьте меня въ поко. Я до такой степени портилъ окружавшихъ меня возбужденіемъ въ нихъ моимъ присутствіемъ корыстолюбивыхъ видовъ, я произвелъ столько семейныхъ раздоровъ, я столько времени былъ горящимъ факеломъ, зажигавшимъ вс дурные газы и пары нравственныхъ атмосферъ людей, которые безъ меня были бы безвредны,— что наконецъ бжалъ отъ людей, бжалъ отъ всхъ, кто меня зналъ, и искалъ себ убжища, какъ преслдуемый всми. Молодая двушка, которая сейчасъ была здсь… Что?… Ужъ ваши глаза заблистали? Вы ужъ ее ненавидите? Не такъ ли?
— Клянусь честью, сударь!— сказалъ мистеръ Пексниффъ, положивъ руку на сердце и потупляя глаза.
— Я забылъ,— вскричалъ старикъ, устремивъ на него проницательные взоры, которыхъ силу тотъ повидимому чувствовалъ:— извините, я забылъ, что вы мн чужой! Я изъ эту минуту вспомнилъ объ одномъ Пекснифф, моемъ родственник. Молодая двушка эта — сирота, которую я принялъ и воспиталъ, боле года она моя постоянная спутница. Я торжественно поклялся — и это ей извстно — что не оставлю ей посл моей смерти ни одного шиллинга, хотя при жизни моей она и получаетъ отъ меня довольно. Между нами уговоръ, чтобы другъ другу не говорить никакихъ нжностей, и называть другъ друга не иначе, какъ христіанскими нашими именами. Она привязана къ моей жизни узами выгоды и потеряетъ многое, когда я умру, она, можетъ-быть, искренно оплачетъ меня, но я объ этомъ мало думаю. Вотъ единственный другъ, котораго я имю и какого желаю имть. Судите изъ этого разсказа, какія выгоды вамъ отъ меня предстоятъ, оставьте меня и никогда ко мн не возвращайтесь.
Мистеръ Пексниффъ медленно всталъ и, прокашлявшись приличнымъ образомъ, вмсто предисловія, началъ.
— Мистеръ Чодзльвитъ!
— Что еще? Ступайте, вы мн надоли!
— Очень сожалю объ этомъ, сударь, но считаю себя обязаннымъ выполнить одинъ долгъ, отъ котораго не откажусь, никакъ не откажусь.
Съ грустію сообщаемъ читателямъ печальный фактъ, что въ то время, какъ мистеръ Пексниффъ стоялъ подл кровати со всмъ достоинствомъ благости и адресовался къ Чодзльвиту, старикъ бросилъ сердитый взглядъ на подсвчникъ, какъ будто чувствуя сильное желаніе пустить имъ въ голову своего родственника, однако, онъ удержался и только пальцемъ указалъ ему дверь, давая знать, что этимъ путемъ онъ можетъ выйти изъ комнаты.
— Благодарю васъ,— сказалъ Пексниффъ:— я ухожу, но прежде нежели васъ оставлю, прошу позволенія говорить, скажу боле, мистеръ Чодзльвитъ: я хочу и долженъ быть выслушанъ. Нисколько не дивлюсь тому, что вы мн сказали, все это весьма естественно, и большую часть этого я зналъ напередъ. Я не скажу,— продолжалъ онъ, вынимая носовой платокъ и мигая, какъ будто невольно, обоими глазами:— не стану уврять васъ, что вы то мн ошиблись. При теперешнемъ расположеніи вашего духа, я бы этого ни за что не сказалъ. Я бы даже желалъ быть иначе созданнымъ, чтобъ быть въ силахъ подавить этотъ невольный признакъ слабости, которой не могу скрыть отъ васъ, но которая меня унижаетъ, и которую я прошу васъ извинить. Мы скажемъ, если вамъ угодно,— продолжалъ онъ съ нжностью:— что онъ происходитъ отъ табака, нюхательныхъ солей или спиртовъ, луку или чего бы то ни было, кром настоящей причины.
Здсь онъ на минуту пріостановился и закрылъ лицо платкомъ, потомъ, слабо улыбаясь, и придерживаясь за кровать, снова началъ:
— Но, мистеръ Чодзльвитъ, забывая о себ, я обязанъ своей репутаціи — я имю ее, дорожу ею, и передамъ ее въ наслдство моимъ дочерямъ — я обязанъ сказать вамъ въ пользу другого лица, что поведеніе ваше неправо, безчеловчно, противоестественно! Скажу вамъ, не страшась вашего гнва, что вы не должны забывать своего внука, молодого Мартина, которому сама природа даетъ право на ваши попеченія. Вы должны позаботиться о будущности этого молодого человка, и вы это сдлаете! Я думаю,— сказалъ онъ, глядя на перо и чернильницу:— что вы уже это сдлали. Да благословитъ васъ за это Богъ! Да благословитъ Онъ васъ за то, что вы меня ненавидите! Покойной ночи.
Сказавъ это, онъ сдлалъ рукою торжественною привтствіе и, положивъ ее снова за пазуху, удалился. Онъ былъ растроганъ, но шелъ твердо, подверженный слабостямъ обыкновенныхъ смертныхъ, онъ былъ поддержанъ совстью.
Мартинъ лежалъ нсколько времени съ выраженіемъ безмолвнаго удивленія, смшаннаго съ бшенствомъ, наконецъ онъ прошепталъ:
— Что бы это значило? Неужели этотъ лживый мальчикъ избралъ его своимъ орудіемъ? Почему же нтъ? Онъ былъ противъ меня вмст съ прочими,—вс они птицы одного полета. Еще заговоръ! О, эгоизмъ, эгоизмъ! Куда не обернись, везд одно и то же.
Въ это время, блуждающіе глаза его остановились на сожженой бумаг.
— Еще завщаніе составленное и уничтоженное! Ничто не ршено, ничего не сдлано, а я могъ умереть въ эту ночь! Вижу, на какое гадкое употребленіе эти деньги пойдутъ наконецъ!— кричалъ онъ, почти метаясь на постели.— Преисполнивъ горечью всю мою жизнь, он расплодятъ и посл смерти моей раздоръ и злыя страсти. Такъ всегда бываетъ. Какіе процессы вырастаютъ изъ могилъ богатыхъ каждый день, сколько является ненависти, обмана, клеветы между ближайшими родственниками! О, эгоизмъ, эгоизмъ! Всякій для себя и никто для меня!
Эгоизмъ! А разв его мало было въ размышленіяхъ и исторіи Чодзльвита?

Глава IV, изъ которой читатель увидитъ, что если въ единеніи сила, и если родственную дружбу пріятно видть, то фамилія Чодзльвитовъ одна изъ самыхъ сильныхъ и пріятныхъ на свт.

Почтенный мистеръ Пексниффъ, простившись, какъ въ предыдущей глав было сказано, съ своимъ родственникомъ, ушелъ домой и не выходилъ цлые три дня, иногда только онъ прогуливался дале предловъ своего сада, въ ожиданіи, не позоветъ ли его больной его родственникъ, движимый раскаяніемъ, онъ ршился простить его во что бы ни стало и любить его не смотря ни на что. Но упорство суроваго старика было такъ велико, что онъ и не думалъ каяться. Четвертый день нашелъ мистера Пексниффа еще боле удаленнымъ отъ своей христолюбивой цли, нежели первый.
Впродолженіе этого промежутка, онъ посщалъ ‘Дракона’ во всякое время дня и ночи, и, платя добромъ за зло, выказывалъ самое искреннее участіе въ выздоровленіи упрямаго страдальца до такой степени, что мистриссъ Люпенъ ршительно растаяла отъ его безкорыстной заботливости и пролила много слезъ удивленія и восторга, тмъ боле, что онъ особенно часто замчалъ ей, что онъ сдлалъ бы то же самое для всякаго посторонняго, для всякаго нищаго.
Въ то же время старый Мартинъ Чодзльвитъ оставался взаперти въ своей комнат, не видясь ни съ кмъ, кром своей спутницы, и только изрдка принимая къ себ хозяйку. Но лишь только она входила, Мартинъ притворялся засыпающимъ. Онъ не говорилъ ни съ кмъ, кром Мери, и то тогда лишь, когда они оставались наедин, хотя мистеръ Пексниффъ, напрягавшій часто попустому вс силы своего, слуха при подслушиваніи у дверей, и уврялъ, что Мартинъ иногда длается необыкновенно разговорчивымъ.
На четвертый вечеръ Пексниффъ подошелъ къ прилавку ‘Дракона’ и, не найдя за нимъ мистриссъ Люпенъ, отправился прямо наверхъ, съ христолюбивою цлью приложить свое ухо еще разъ къ замочной скважин и узнать, что подлываетъ жестокосердый его родственникъ. Случилось такъ, что мистеръ Пексниффъ, проходя но корридору на ципочкахъ къ лучу свта, выходившему туда обыкновенно сквозь замочную скважину изъ спальни старика, замтилъ, что лучъ этотъ не выходилъ боле, полагая, что, можетъ быть, скрытный паціентъ закрылъ его изъ недоврчивости изнутри, онъ поспшно наклонился, чтобъ въ этомъ удостовриться, какъ голова его вдругъ пришла въ столь сильное столкновеніе съ другою головою, что онъ вскрикнулъ отъ боли. Тотчасъ же посл этого, онъ почувствовалъ себя схваченнымъ за горло чмъ то, пахнувшимъ какъ смсь нсколькихъ мокрыхъ зонтиковъ, пивной бочки, боченка съ горячимъ пуншемъ и лачки крпкаго курительнаго табака. Существо, издававшее такой запахъ, повлекло его внизъ по лстниц къ. прилавку ‘Синяго Дракона’, и тамъ мистеръ Пексниффъ увидлъ себя въ рукахъ какого то незнакомаго джентльмена самой странной наружности, который одною рукою держалъ его, а другою потиралъ себ голову и смотрлъ на него, Пексниффа, весьма недружелюбно.
Господинъ этотъ казался весьма грязнымъ и непривлекательнымъ. Про одежду его можно было сказать, что она не доходила ни до какихъ крайностей, пальцы далеко высовывались изъ перчатокъ, и подошвы непристойнымъ образомъ отдлялись отъ верхней части сапоговъ, панталоны — нкогда ярко-синяго цвта, но отъ времени поблднвшіе — далеко не доходили до низу и были такъ туго растянуты между подтяжками и штрипками, что ежеминутно грозили разлетться около колнъ. Синій сюртукъ военнаго покроя былъ застегнетъ снизу до подбородка, галстухъ неопредленнаго цвта гармонировалъ съ остальною частью туалета, а шляпа дошла до такою состоянія, что никто не ршилъ бы сразу, какого цвта она была первоначально, чернаго или благо. Онъ носилъ усы, густые, взъерошенные, въ самомъ свирпомъ и сатанинскомъ вкус, а на голов огромные растрепанные волосы. Ensemble этого господина былъ весьма грязенъ, дерзокъ, размашистъ и низокъ.
— Ты подслушивалъ у двери, негодяй!— крикнулъ этотъ джентльменъ.
Мистеръ Пексниффъ оттолкнулъ его и сказалъ:
— Удивляюсь, куда двалась мистриссъ Люпенъ! Знаетъ ла эта добрая женщина, что здсь есть человкъ, который…
— Стой,— воскликнулъ усатый джентльменъ:— она объ этомъ знаетъ! Что жъ дале?
— Что жь дале, сударь? Да знаете ли вы, что я другъ и родственникъ этого больного джентльмена? Что я его покровитель, его…
— А готовъ поклясться, что не мужъ его племянницы, потому что тотъ сейчасъ только былъ здсь.
— Что, вы подъ этимъ разумете, сударь? Что вы мн разсказываете?
— Погодите немножко!— вскричалъ другой.— Вы, можетъ быть, тотъ самый родственникъ, который живетъ въ здшней деревн?
— Да, я тотъ самый родственникъ!— отвчалъ добродтельный человкъ.
— Ваше имя Пексниффъ?
— Такъ точно.
— Горжусь тмъ, что узналъ васъ и прошу вашею извиненія,— сказалъ усатый, коснувшись рукою шляпы и нырнувъ тою же рукою лотомъ за галстухъ, въ намреніи вытащить оттуда воротнички (это было однако безуспшно).— Вы видите во мн, сударь, человка близкаго къ тому джентльмену, который наверху. Погодите немного.
Сказавъ это, онъ коснулся пальцемъ кончика своего носа, какъ-будто собираясь посвятить Пексниффа въ важную тайну. Снявъ шляпу, онъ началъ рыться въ множеств лежавшихъ въ ней измятыхъ бумагъ, перемшанныхъ съ обрывками табачныхъ листьевъ, и, наконецъ, вытащило грязный конвертъ, пропитанный табачнымъ запахомъ.
— Читайте!— сказалъ онъ, подавая письмо Пексниффу.
— Оно адресовано на имя эсквайра Чиви-Сляйма,— отвчалъ тотъ.
— Надюсь, что вы знаете Чиви-Сляйма?
Мистеръ Пексниффъ пожалъ плечами, какъ будто желая выразить: ‘къ сожалнію, знаю’.
— Хорошо, въ этомъ-то и заключается все мое дло!— Усатый джентльменъ еще разъ нырнулъ за рубашечный воротникъ и вытащилъ кончикъ тесемки.
— Все это очень странно, мой другъ,— сказалъ Пексниффъ, покачивая головою и улыбаясь.— Однако, я очень сожалю, что нахожусь вынужденнымъ сказать вамъ, что вы не хоть, за кого себя выдаете. Я знаю мистера Сляйма.
— Стой!— воскликнулъ усачъ.— Погодите немного!— Потомъ, уставившись противъ камина спиною къ огню и подобравъ лвою рукою полы сюртука, а правою поглаживая усы, онъ началъ:
— Понимаю вашу ошибку, но не обижаюсь ею. Почему?— потому что она мн льститъ. Вы полагаете, что я выдаю себя за Чиви Сляйма? Если есть на свт человкъ, за котораго бы я желалъ, чтобъ меня по ошибк приняли, то это, конечно, мистеръ Сляймъ. Онъ человкъ самаго высокаго и независимаго духа, оригинальный, умный, классическій, даровитый,— человкъ совершенно шекспировскій, если не мильтоновскій, и вмст съ тмъ самая отвратительная собака, какую я только знаю. Но, сударь, я не имю тщеславія желать быть сочтеннымъ за Сляйма. Я готовъ сравнить себя съ каждымъ человкомъ во всей вселенной, но Сляймъ — о, нтъ! Сляймъ гораздо выше меня!
— Я судилъ по адресу письма.
— И вы ошиблись. Знаете ли, мистеръ Пексниффъ, что у всякаго генія свои особенности. Сэръ, особенности моего друга Сляйма заключаются въ томъ, что онъ всегда ждетъ за угломъ, онъ вчно за угломъ, сударь, даже и теперь, это ужъ характеристическая черта, которая не должна ускользнуть отъ его историка или біографа, иначе общество не будетъ удовлетворено, никакъ не будетъ удовлетворено.
Мистеръ Пексниффъ кашлянулъ.
— Біографъ Сляйма, кто бы онъ ни былъ, долженъ обратиться ко мн, или, если я отправлюсь туда, откуда никто не возвращается, то къ моимъ душеприказчикамъ. Я собралъ нсколько анекдотовъ о немъ. Онъ чертовски краснорчивъ, и не дале какъ пятнадцатаго числа прошлаго мсяца употребилъ одно выраженіе — такое выраженіе, сударь, что самъ Наполеонъ Бонапарте не постыдился бы произнести его въ рчи къ своимъ солдатамъ.
— Да скажите мн,— спросилъ мистеръ Пексниффъ, видимо совсмъ сбитый съ толку: — что же здсь надобно мистеру Сляйму?
— Во-первыхъ, сударь, вы позволите мн сказать, что я съ негодованіемъ протестую противъ всего, что только кто нибудь ршится сказать не въ пользу моего друга Сляйма, во-вторыхъ, я долженъ отрекомендоваться вамъ, имя мое, сударь, Тиггъ. Имя Монтэгю Тиггъ врно извстно вамъ, потому что оно тсно связано съ главными событіями испанской воины?
Пексниффъ слегка покачалъ головою.
— Все равно. Человкъ этотъ былъ мой отецъ, и я ношу его имя, вслдствіе чего я гордъ — гордъ, какъ Люциферъ. Извините меня на минуту: я желаю, чтобъ другъ мой Сляймъ присутствовалъ при нашей бесд.
Съ этими словами, онъ выбжалъ къ наружной двери ‘Синяго Дракона’ и почти тотчасъ же возвратился съ товарищемъ, ростомъ ниже его, одтымъ въ изношенную синюю камлотовую шинель съ полинялою красною подкладкою. Угловатыя черты лица его посинли отъ долгаго ожиданія на холод, а взъерошенные рыжіе бакенбарды и волосы давали его физіономіи вовсе не шекспировское и не мильтоновское выраженіе.
— Ну,— сказалъ мистеръ Тиггъ, треснувъ одной рукою по плечу своего друга, а другою обращая на него вниманіе Пексниффа:— вы между собою родня, а родные никогда другъ съ другомъ не сходятся, что весьма мудро и неизбжно, потому что иначе все человческое общество состояло бы исключительно изъ семейныхъ кружковъ и люди надоли бы другъ другу до-нельзя. Еслибъ вы были въ хорошихъ отношеніяхъ между собою, я смотрлъ бы на васъ, какъ на самую противоестественную чету, во видя васъ, какъ вы есть, я полагаю, что вы оба должны быть чертовски глубокомысленны, и что съ вами до нкоторой степени можно разсуждать.
Здсь мистеръ Чиви Сляймъ толкнулъ своего друга изъ подтишка локтемъ и пошепталъ ему что-то на ухо.
— Чивъ,— сказалъ Тиггъ громко:— я сейчасъ дойду до этого, я буду дйствовать подъ своею собственною отвтственностью, или вовсе не буду дйствовать, такой незначительный заемъ, какъ одна крона, для человка твоихъ дарованій, конечно, не встртитъ препятствій со стороны мистера Пексниффа.
Видя, однако, что добродтельный человкъ не раздляетъ его увренности, онъ снова приложилъ палецъ къ носу, давая этимъ почувствовать, что требованіе небольшихъ займовъ есть другая особенность генія друга его Сляйма, и что самъ онъ, Тиггъ, иметъ сильное, хотя и безкорыстное сочувствіе къ этой слабости.
— О, Чивъ, Чивъ!— присовокупилъ мистеръ Тиггъ, разсматривая своего пріятеля съ глубокомысленнымъ вниманіемъ:— ты, клянусь жизнью, представляешь собою странный образчикъ маленькихъ слабостей, овладвающихъ великими умами. Еслибъ на свт не было телескоповъ, то, наблюдая тебя, Чивъ, я бы готовь былъ убдиться, что и на солнц есть пятна! Но какъ ни разсуждай, а свтъ будетъ идти по своему, мистеръ Пексниффъ! Гамлетъ правду говоритъ, что сколько ни размахивай Геркулесъ своею палицею вокругъ себя, а все онъ не можетъ запретить кошкамъ кричать по ночамъ на крышахъ, или помшать, чтобъ бшеныхъ собакъ стрляли на улицахъ въ жаркое лто. Жизнь наша задача, самая адски мудреная задача! Но объ этомъ нечего говорить, ха, ха, ха!..
Посл такого предисловія, мистеръ Тиггъ раздвинулъ ноги шире, значительно погладилъ усы и продолжалъ:
— Я вамъ скажу въ чемъ дло. Я самый мягкосердечный человкъ во вселенной и не могу выдержать, видя васъ обоихъ, готовыхъ перерзать другъ другу глотки, тогда какъ вы ничего отъ этого не выиграете. Мистеръ Пексниффъ, вы довольно дальній родственникъ того, кто тамъ наверху, а мы его племянникъ. Когда я говорю ‘мы’, значить Чивъ. Можетъ быть, что, къ сущности, вы и ближе родня этому старому хрычу, нежели мы, но какъ бы то ни было, а ни вамъ, ни намъ поживы никакой отъ него не будетъ. Клянусь вамъ моею блистательною честью, что я глядлъ въ эту замочную скважину, съ малыми промежутками отдыха, съ девяти часовъ сегодняшняго утра, въ ожиданіи отвта на самое умренное и джентльменское требованіе временнаго пособія — только пятнадцати гиней, и подъ мое поручительство! А онъ въ это время сидитъ взаперти съ какою то совершенно чужою особою и разливаетъ передъ нею вс сокровища своей сердечной довренности. Скажу ршительно:— такой порядокъ вещей не долженъ, не можетъ и не будетъ существовать, нельзя этого допустить!
— Всякій человкъ,— отвчалъ Пексниффъ:— иметъ право, полное, несомннное право (котораго я ни за какія земныя блага не буду оспаривать) располагать своею собственностью, какъ ему угодно, лишь бы это не было противно нравственности и религіи. Я могу внутренно чувствовать, что мистеръ Чодзльвитъ не питаетъ ко мн той христіанской любви, какая должна бы существовать между нами, не смотря на то, я не могу сказать, чтобъ холодность его ко мн была вн всякаго оправданія. Оборони Боже! Кром того, мистеръ Тиггъ, какимъ образомъ воспретить г. Чодзльвиту ту особенную и чрезвычайною откровенность, о которой вы говорите? Я допускаю ея существованіе и оплакиваю ее — за него самого! Судите же, мой почтеннйшій, сами, а мн кажется, что вы говорите попусту.
— Что до этого,— замтилъ Тиггь:— вопросъ, конечно, затруднителенъ.
— Безъ сомннія такъ,— отвчалъ Пексниффъ, и въ это время онъ разсматривалъ своего собесдника съ чувствомъ внутренняго сознанія огромной, раздляющей ихъ, нравственной бездны:— безъ сомннія, вопросъ этотъ весьма затруднителенъ, и я далеко не убжденъ, чтобъ кто-нибудь имлъ право ршать его. Добраго вечера, господа.
— Вы врно не знаете, что Спотльтоэ здсь?— замтилъ мистеръ Тиггъ.
— Что за Спотльтоэ?— спросилъ Пексниффъ, остановись невольно въ дверяхъ.
— Мистеръ и мистриссъ Спотльтоэ,— отвчалъ Чиви Сляймъ, эсквайръ, недовольнымъ тономъ:— Спотльтоэ женился на дочери брата моего отца, не правда ли? Мистриссъ Спотльтоэ родная племянница Чодзльвита, такъ ли? Она нкогда была его любимицей, а вы еще спрашиваете, что за Спотльтоэ?
— Нтъ!— вскричалъ Пексниффъ, устремивъ глаза въ потолокъ:— это длается нестерпимо. Жадность этихъ людей ужасаетъ меня!
— Да не одни Спотльтоэ здсь, Тиггъ,— сказалъ Чиви Сляймъ, глядя на него и обращаясь къ Пексниффу.— Энтони Чодзльвитъ и сынъ его также пронюхали объ этомъ и пріхали сюда сегодня посл обда. Я видлъ ихъ минутъ пять тому назадъ, стоя за угломъ.
— О, Маммонъ, Маммонъ!— воскликнулъ Пексниффъ, ударивъ себя въ лобъ.
— Такъ вотъ, сударь,— продолжалъ Сляймъ:— его братъ и еще племянникъ къ вашимъ услугамъ.
— Въ этомъ то и состоитъ все дло,— заговорилъ Тиггъ.— Вотъ настоящая цлъ, до которой я добираюсь постепенно, тогда какъ другъ мой Сляймъ попалъ въ нее разомъ, нсколькими словами. Мистеръ Пексниффъ, такъ какъ вашъ родственникъ (а Чиви дядя) Мартинъ Чодзльвитъ здсь, то необходимо принять нкоторыя предосторожности, чтобъ онъ снова не исчезъ, и, что всего важне, надобно всми мрами противодйствовать вліянію на него его любимицы. Это всякій легко пойметъ. Вся родня стекается сюда. Настало время забыть вс частные раздоры и несогласія и возстать противъ общаго врага, когда онъ будетъ отбитъ, всякій попрежнему примется хлопотать за себя, и, по мр умнья, можетъ вытянуть себ что нибудь изъ шкатулки завщателя. Какъ бы ты ни было, теперь надобно быть осторожнымъ. Подумайте объ этомъ. Вы насъ найдете во всякое время въ ‘Полумсяц-и-Семи-Звздахъ’ этой деревни, готовыхъ принять благоразумныя предложенія. Гм! Чивъ, мой другъ, посмотри, каково на дворI
Мистеръ Чиви Сляймъ поспшно исчезъ, и, какъ легко догадаться, отправился за уголъ. Мистеръ Тиггъ, раздвинувъ ноги донельзя, кивалъ Пексниффу головою и улыбался.
— Мы не должны слишкомъ строго осуждать маленькія странности нашего друга Сляйма. Вы видли, какъ онъ мн шепталъ на ухо?
Мистеръ Пексниффъ видлъ это.
— И слышали мой отвтъ?
Мистеръ Пексниффъ слышалъ его.
— Пять шиллинговъ, а?— сказалъ Тиггъ задумчиво.— О, что за необыкновенный малый! И какъ онъ умренъ!
Мистеръ Пексниффъ не отвчалъ.
— Пять шиллинговъ!— продолжалъ Тиггъ съ прежнею задумчивостью:— и на условіи возвратитъ ихъ пунктуально на той недл. Вы слышали объ этомъ?
Мистеръ Пексниффъ не слыхалъ этого.
— Нтъ? Вы меня удивляете! А въ этомъ то и заключаются сливки всего дла. Я въ жизнь свою не видалъ другого человка, который бы такъ выполнялъ данное общаніе. Вамъ не нужно ли мелкой монеты? Я вамъ дамъ сдачи.
— Нтъ, благодарю васъ, вовсе не нужно.
— Гм! Еслибъ вамъ было нужно, я могу достать. Посл этого, онъ началъ посвистывать, но секундъ черезъ десять остановился и посмотрлъ пристально на Пексниффа.
— Можетъ быть, вы не желаете дать Сляйму пять шиллинговъ взаймы?
— Да, я не имю такого желанія.
— А-га!— воскликнулъ Тиггъ, какъ будто только сейчасъ догадавшись, что Пексниффъ можетъ имть какую нибудь причину не одолжать Сляйма:— очень можетъ быть, что вы и правы. Но вы, конечно, не обнаружите такого же нехотнія въ отношеніи ко мн, и не откажитесь дать мн пять шиллинговъ на тхъ же условіяхъ?
— Я полагаю, что не могу этого сдлать.
— Ни даже полкроны? Не можетъ быть!
— Ни даже полкроны.
— Ну, такъ мы дойдемъ до самой забавной суммы, полутора шиллинга, ха, ха, ха!
— И эта сумма встртитъ то же препятствіе.
Услышавъ это увреніе, мистеръ Тиггъ искренно пожалъ ему об руки, увряя его весьма серьезно, что онъ одинъ изъ самыхъ замчательныхъ и толковыхъ людей, какихъ ему когда либо случалось встрчать, и что онъ желаетъ чести покороче съ нимъ познакомиться. Потомъ онъ замтилъ, что другъ его Сляймъ иметъ нкоторые характеристическіе оттнки, которыхъ онъ, какъ человкъ строгой честности, одобрить не можетъ, и что онъ готовъ извинить ему эти небольшія отступленія вслдствіе удовольствія, доставленнаго ему знакомствомъ мистера Пексниффа, которое восхитило его гораздо боле, нежели могъ бы обрадовать успхъ въ попытк маленькаго займа. Посл того, онъ простился съ Пексниффомъ и ушелъ, немножко недовольный, но нисколько не конфузясь претерпнною неудачею, какъ слдовало джентльмену такого рода.
Размышленія Пексниффа въ тотъ вечеръ и ночь были неутшительны, тмъ боле, что извстія, сообщенныя ему Тиггомъ и Сляймомъ о стеченіи родни Чодзльвита, были совершенно подтверждены посл подробнйшаго развдыванія. Спотльтоэ остановились прямо въ ‘Дракон’ и, не теряя времени, принялись за дло. Появленіе ихъ тамъ произвело столь сильное впечатлніе, что мистриссъ Люпенъ, догадавшись о цли ихъ прибытія, побжала съ этою встью къ Пексниффу сама, и вотъ отчего, разошедшись съ нею, почтенный джентльменъ не нашелъ ея у прилавка. Энтони Чодзльвитъ съ сыномъ своимъ Джонсомъ поселились скромно въ ‘Полумсяц-и-Семи-Звздахъ’, темномъ деревенскомъ кабак, а слдующій дилижансъ привезъ такую тьму добрыхъ родственниковъ бднаго Мартина Чодзльвита, что мене чмъ въ сутки все помщеніе въ ‘Синемъ Дракон’ и другихъ кабачкахъ и портерныхъ лавкахъ было занято, и поднялось въ цн на сто процентовъ.
Словомъ, дло дошло до того, что ‘Синій Драконъ’ очутился въ осадномъ положеніи, но Мартинъ Чодздьвитъ храбро выдерживалъ нападеніе: онъ не принималъ никого, отсылалъ назадъ вс письма, посылки и предложенія, и упорно отказывался отъ капитуляціи. Въ это время, различныя партіи родныхъ сходились между собою въ сосдств, но какъ съ давняго времени извстно, что втви фамиліи Чодзлъзитовъ никогда не отличались согласіемъ, то и въ теперешнемъ случа страшно было видть взгляды, которыми перекидывались между собою, движимыя враждебными интересами отрасли, страшно было слышать слова, которыми он другъ друга честили. Словомъ, вс добрыя чувства были погребены, вс старые счеты возобновлены, желчь взаимной ненависти и корыстнаго соперничества затопила вс сердца.
Наконецъ, начиная отчаиваться въ успх, нкоторыя изъ воюющихъ партій начали уже заговаривать между собою въ довольно умренныхъ выраженіяхъ и почти вс вели себя сносно прилично въ отношеніи къ Пексниффу, изъ уваженія къ его высокой репутаціи и политическому вліянію. Такимъ образомъ, они мало по малу начали соединяться противъ упорства Мартина Чодзльвита, и дошли до того, что согласились — если только выраженіе это можно примнить къ Чодзльвитамъ — согласились собраться для общаго совта въ дом Пексниффа въ назначенный день.
Если мистеръ Пексниффъ когда нибудь смотрлъ настоящимъ святымъ, то, конечно, въ этотъ достопамятный день, даже улыбка его провозглашала: ‘я встникъ мира!’ Если когда-нибудь человкъ соединялъ въ себ кротость агнца съ кротостью голубя, не примшивая къ тому ни малйшей черты крокодила или змія,— это, конечно, былъ мистеръ Пексниффъ. А об барышни Пексниффъ!.. Старшая Черити какъ бы всмъ своимъ существомъ говорила:— ‘Насъ горько обидли злые родственники, но мы все и всмъ прощаемъ!’ — Мерси же была такъ ясна и младенчески невинна, что зайди она въ такомъ вид въ чащу лса, птички не испугались бы ее, и начали бы ее ласкать! Вся семья сіяла неописуемою словами благостью духа!
Но настало время и общество собралось. Когда мистеръ Пексниффъ всталъ съ своего стула, поставленнаго въ конц стола, съ обими дочерьми по сторонамъ, и указывалъ гостямъ своимъ стулья, глаза и лицо его такъ отсырли отъ благодушной испарины, что можно было сказать, что онъ находится въ состояніи влажной добродтели! А общество — завистливое, себялюбивое, бездушное, жестокосердое, недоврчивое общество, погрязшее въ своекорыстіи, сомнвавшееся во всхъ и во всемъ,— оно вовсе не оказывало расположенія размягчиться или быть усыпленнымъ сладкими рчами Пексниффовъ. Настоящіе дикобразы!
Во-первыхъ, тутъ былъ мистеръ Спотльтоэ, до такой степени плшивый и съ такими густыми бакенбардами, что, казалось, онъ будто какимъ-нибудь могучимъ средствомъ удержалъ волосы, исчезавшіе съ головы, и прикрпилъ ихъ неразрывными узами къ лицу. Потомъ мистриссъ Спотльтоэ, женщина совершенно поэтической комплекціи, сухая, говорившая своимъ искреннимъ пріятельницамъ, что означенныя бакенбарды были ‘путеводительною звздою ея существованія’, теперь, изъ сильной привязанности къ своему дядюшк Чодзльвиту и отъ удара, нанесеннаго ея чувствамъ подозрніемъ въ покушеніи на его завщаніе, она могла только проливать слезы и стонать. Потомъ тутъ были Энтони Чодзльвитъ съ сыномъ своимъ Джонсомъ. Лицо старика до того заострилось отъ утомленія и хитрости, что казалось, будто оно прорзаетъ ему дорогу въ биткомъ набитой комнат, когда онъ огибалъ отдаленнйшіе стулья, а сынъ его Джонсъ, повидимому, такъ хорошо воспользовался уроками и примромъ своего отца, что казался годомъ или двумя старе его, когда они стояли рядомъ, шептались и подмигивали другъ другу своими красными глазами. Потомъ тутъ была вдова умершаго брата Мартина Чодзльвита, женщина сверхъестественно-непріятная, съ сухимъ и костлявымъ лицомъ, которая готова была показать себя настоящимъ Сампсономъ со стороны твердости характера, и запереть своего свояка въ домъ сумасшедшихъ, гд онъ сидлъ бы до тхъ поръ, пока не доказалъ бы ей, что онъ ее очень любитъ. Подл нея сидли ея три перезрлыя дочери, до того измучившія себя тугою шнуровкою, что совершенно исчахли, и выражали даже носами своими, длинными и тонкими, что корсеты ихъ были всегда очень узки. Еще былъ тутъ молодой джентльменъ, внучатный племянникъ Мартина Чодзльвита, весьма смуглый и волосатый, рожденный, повидимому, только для того, чтобъ отражать въ зеркал первую идею и первоначальный очеркъ человческаго лица, никогда недорисовываемый. Потомъ была одинокая женщина, кузина, замчательная только сильною глухотою и всегдашнею головною болью. Потомъ былъ Джорджъ Чодзльвитъ, веселый холостякъ, имвшій притязаніе на молодость и на то, что онъ нкогда былъ еще моложе, склонный къ дородности и перекормленный до такой степени, что глаза его вытаращивались и казались вчно удивляющимися. Наконецъ, тутъ присутствовали мистеръ Чиви-Сляймъ и другъ его, Тиггъ. Достойно замчанія, что хотя вс присутствующіе ненавидли другъ друга за то, что принадлежали къ той же фамиліи, они вс вмст, общими силами, ненавидли мистера Тигга за то, что онъ не былъ имъ сродни.
Вотъ каковъ былъ милый родственный кружокъ, собравшійся въ лучшей гостиной мистера Пексниффа и пріятно приготовленный броситься на Пексниффа или кого бы то ни было, кто рискнулъ бы сказать что-нибудь и о чемъ-нибудь.
— Я считаю себя необыкновенно счастливымъ,— началъ мистеръ Пексниффъ, вставъ со стула и обведя взорами общество:— видя васъ собравшимися здсь, позвольте объявить вамъ нашу благодарность за честь, которую вы сдлали мн и моимъ дочерямъ. Мы вполн чувствуемъ это и никогда не забудемъ.
— Мн очень жаль прерывать васъ, Пексниффъ,— замтилъ мистеръ Спотльтоэ, грозно поглаживая бакенбарды:— но вы берете на себя слишкомъ много. Неужели вы думаете, что кто-нибудь можетъ имть намреніе отличать васъ передъ всми, сударь?
Всеобщій одобрительный ропотъ отозвался на это замчаніе.
— Если вы намрены продолжать такъ, какъ начали,— воскликнулъ Спотльтоэ съ возраетающимъ жаромъ, ударивъ кулакомъ по столу,— то чмъ раньше вы кончите и чмъ скоре мы разойдсмся, тмъ лучше! Я, сударь, понимаю ваше заносчивое желаніе считаться главою этой фамиліи, но я вамъ скажу, сударь…
— О, да! Конечно! Онъ скажетъ! Что? Ужъ не онъ ли глаза? Какъ бы не такъ!— Начиная съ характерной женщины, вс напустились на мистера Спотльтоэ, который посл тщетныхъ попытокъ быть выслушаннымъ, принужденъ былъ ссть, скрестя руки, съ бшенствомъ покачивая головою и давая знать пантомимою жен своей, что если только негодный Пексниффъ вздумаетъ продолжать, онъ его уничтожитъ.
— Я не жалю,— началъ снова мистеръ Пексниффъ: — по истин не жалю объ этомъ маленькомъ замшательств. Пріятно чувствовать, что притворство чуждо насъ, и что всякій является здсь въ настоящемъ своемъ вид и характер.
Тутъ старшая дочь характерной женщины поднялась со стула и, дрожа всмъ тломъ, больше отъ злости, нежели отъ робости, изъявила надежду, что нкоторые люди, конечно, явятся въ своемъ настоящемъ характер, хотя бы только для новизны, и что когда они будутъ говорить о своихъ родственникахъ, то не должно упускать изъ вида замтить всхъ присутствующихъ, иначе что-нибудь можетъ дойти до слуха этихъ родственниковъ. Что же касается до красныхъ носовъ, она еще не знала, чтобъ красный носъ безчестилъ кого-нибудь, тмъ боле, что никто не сотворилъ и не выкрасилъ себ носа, но что природа снабдила каждаго изъ насъ этою частью лица безъ нашего спроса, но и въ этомъ случа она иметъ большое сомнніе, красне ли одни носы другихъ или только въ половину такъ красны. Замчаніе это было принято съ рзкимъ одобрительнымъ говоромъ со стороны сестеръ ораторши, а миссъ Черити Пексниффъ спросила съ большою вжливостью, не на ея ли счетъ пущены были сдланныя старою двицею низкія замчанія, получивъ въ отвтъ пословицу, что ‘кому шапка впору, пусть тотъ ее и носитъ’, она начала злое и исполненное личностей возраженіе, въ которомъ была поддержана сестрою своею Мерси, хохотавшею притомъ отъ всего сердца. Такъ какъ невозможно, чтобъ разность въ мнніяхъ между женщинами, въ присутствіи другихъ женщинъ, могла имть мсто безъ того, чтобъ вс не приняли дятельнаго участія въ спор, то и характерная женщина съ двумя остальными своими дочерьми, мистриссъ Спотльтоэ и глухая кузина разомъ вмшались въ дло.
Дв миссъ Пексниффъ были по плечу тремъ миссъ Чодзльвитъ, и какъ вс пять,— говоря фигурнымъ языкомъ нашего времени — были подъ парами высокаго давленія, то нтъ, сомннія, что споръ продолжался бы долго, еслибъ не помогла бд высокая храбрость характерной женщины, которая такъ отдлала и озадачила мистриссъ Спотльтоэ, что та черезъ дв минуты ударилась въ слезы. Она пролила ихъ столько и такъ растрогала ими своего мужа, что этотъ джентльменъ, поднося сжатый кулакъ къ глазамъ Пексниффа, какъ будто кулакъ его былъ рдкостью, разсмотрніе которой увеличило бы познанія добродтельнаго человка, и общавъ вытолкать въ пинки Джорджа Чодзльвита, подхватилъ подъ руки свою жену и вышелъ волнуемый негодованіемъ. Эта диверсія развлекла вниманіе сражавшихся и ослабила ссору, которая мало-по-малу затихла.
Тогда мистеръ Пексниффъ поднялся еще разъ. Въ то же время, дв миссъ Пексниффъ смотрли такъ, какъ будто не только въ комнат, но даже во всей вселенной не было существъ, извстныхъ подъ названіемъ трехъ миссъ Чодзльвитъ, а миссъ Чодзльвитъ съ своей стороны показали такое же невдніе о существованія двухъ миссъ Пексниффъ.
— Весьма горестно,— сказалъ Пексниффъ, по христіански забывъ о кулак мистера Спотльтоэ:— что другъ нашъ ушелъ такъ скоро, хотя мы и можемъ взаимно поздравить себя съ этимъ, какъ съ доказательствомъ его доврчивости къ тому, что мы скажемъ въ его отсутствіи. Не правда ли, это утшительно?
— Пексниффъ,— сказалъ Энтони Чодзльвитъ: — не будьте лицемромъ.
— Не быть чмъ, почтенный другъ мой?
— Лицемромъ.
— Черити, моя милая, когда я пойду спать, напомни мн, чтобъ я особенно усердно помолился за мистера Энтони Чодзльвита, потому что онъ былъ несправедливъ ко мн.
Это было сказано самымъ сладостнымъ тономъ и въ сторону, какъ будто только для дочери. Потомъ онъ началъ:
— Такъ какъ вс наши мысли сосредоточились на нашемъ любезномъ, но жестокосердомъ родственник, который не хочетъ насъ видть, вы собрались сегодня какъ будто на поминки, хотя, благодаря Бога, въ дом нтъ покойника.
Характерная дама вовсе не была уврена, чтобъ за это исключеніе стоило благодарить Бога, напротивъ…
— Очень хорошо, сударыня! Но какъ бы то ни было, мы здсь, а собравшись, мы должны разсмотрть: возможно ли будетъ какими-нибудь позволительными средствами…
Характерная дама замтила, что въ такихъ случаяхъ вс средства позволительны, и что Пексниффу это такъ же хорошо извстно, какъ и ей самой.
— Положимъ, что и такъ, сударыня,— продолжать Пексниффъ:— скажемъ, что намъ надобно разсмотрть, можно ли какими бы ни было средствами открыть глаза нашему достойному родственнику и ознакомить его съ настоящимъ характеромъ и намреніями той молодой женщины, которой странное положеніе, въ отношеніи къ нему, набрасываетъ тнь позора на всю фамилію, и которая, какъ намъ извстно,— иначе почему бы ей быть его неразлучною спутницей?— которая иметъ самые низкіе замыслы на его собственность и основываетъ ихъ на его слабости.
Въ этотъ разъ вс, несоглашавшіеся прежде ни въ чемъ между собою обнаружили одно мнніе. Боже милосердый! Она осмливается имть замыслы на его собственность!.. За это характерная дама присудила отравить ее ядомъ, дочкамъ ея показалось достаточнымъ запоретъ несчастною въ тюрьму на хлбъ и воду, кузина съ головною болью предлагала Ботани-Бэй, а дв миссъ Пексниффъ думали, что довольно было бы ее хорошенько высчь.
— Теперь,— сказалъ Пексниффъ, переждавъ этотъ взрывъ:— я не зайду такъ далеко, чтобъ утверждать, что она дйствительно заслуживаетъ вс наказанія, къ которымъ ее сейчасъ приговорили, но съ другой стороны, не стану доказывать, чтобъ она была и безукоризненна. Я хотлъ замтить, что, по моему мннію, должно прибгать къ какому-нибудь практическому способу — внушить нашему почтенному… скажу ли, нашему уважаемому?..
— Нтъ!— прервала громко характерная дама.
— Я не скажу этого, сударыня:— итакъ, нашему почтенному родственнику, чтобъ онъ внималъ голосу природы, а не… какъ, бишь, называются эти баснословныя животныя?.. Т, которыя обыкновенно поютъ въ вод?.. Я совершенно забылъ это языческое названіе…
— Лебеди,— напомнилъ Джорджъ Чодзльвитъ.
— Нтъ, не лебеди, а что-то похожее на нихъ.
— Устрицы,— проговорилъ племянникъ съ недоконченною физіономіей.
— Нтъ,— отвчалъ Пексниффъ съ своею обычною любезностью:— и не устрицы, хотя идея ваша превосходна. Постойте!.. Сирены, да, да, сирены! Я хотлъ сказать, что надобно внушить нашему почтенному родственнику, чтобъ онъ внималъ голосу природы и родства, а не напвамъ той сирены, которая опутываетъ его своими стями. Мы должны вспомнить, что у нашего почтеннаго родственника есть внукъ, къ которому я чувствую сильное сердечное влеченіе и котораго весьма желалъ бы видть сегодня между нами. Прекрасный молодой человкъ, съ большими надеждами! Я хотлъ предложить вамъ постараться уничтожить недоврчивость почтеннаго мистера Мартина Чодзльвита и тмъ доказать наше собственное безкорыстіе.
— Если мистеръ Джорджъ Чодзльвитъ желаетъ мн что-нибудь сказать,— прервала характерная женщина сурово:— я прошу его обратиться прямо ко мн, а не смотрть на меня и моихъ дочерей такъ, какъ будто онъ хочетъ състь насъ.
— Что касается до смотрнія, мистриссъ Надъ,— возразила сердито мистеръ Джорджъ: — я слыхалъ поговорку, что ‘кошка иметъ полную свободу разсматривать монарховъ’, а потому, будучи членомъ этой фамиліи, считаю себя въ прав глядть на особу, вошедшую въ нее только посредствомъ супружества. Что же до съденія васъ, позвольте замтить, что я не людодъ, сударыня.
— Это еще неизвстно!— вскричала характерная дама.
— Во всякомъ случа, еслибъ я даже и былъ людодомъ,— возразилъ разгоряченный Джорджъ Чодзльвитъ:— то мн бы показалось, что дама, пережившая трехъ мужей и пострадавшая весьма мало отъ этихъ потерь, должна быть необычайно жестка и вовсе не аппетитна.
Характерная женщина немедленно встала.
— Я прибавлю,— продолжалъ мистеръ Джоржъ:— не называя никого по имени, что по моему было бы гораздо приличне, еслибъ особы, втершіяся въ нашу родню, пользуясь нкоторыми слабыми сторонами извстныхъ членовъ ея до супружества и уморивъ ихъ потомъ, хотя он и каркали надъ ними такъ громко, какъ будто собирались умирать надъ ихъ могилами,— что такія особы лучше поступили бы, отказавшись отъ роли воронъ относительно живыхъ членовъ этой фамиліи. Я полагаю, что он лучше бы сдлали, оставаясь дома, чмъ запуская пальцы въ фамильный пирогъ, котораго запаха было бы для нихъ достаточно миляхъ въ пятидесяти отсюда.
— Я должна была ожидать этого!— воскликнула характерная женщина, презрительно озираясь вокругъ и направляясь къ дверямъ вмст съ дочерьми:— я была приготовлена ко всему этому! Да и чего другого можно ожидать въ подобной атмосфер?
— Не направляйте на меня вашего полу-пенсіоннаго взгляда, сударыня,— присовокупила миссъ Черити: я не могу его перенести.
Этотъ молодецкій ударъ мтилъ на половинную пенсію, которою характерная женщина пользовалась во время вторичнаго вдовства и до третьяго замужества. Дйствіе его было необычайно!
— Вступивъ въ вашу родню, жалкая двчонка,— отвчала мистриссъ Надъ:— я потеряла свои права на благодарность отечества, теперь я чувствую, какъ себя унизила, промнявъ признательность соединенныхъ королевствъ Великобританіи и Ирландіи на такое гнусное родство. Теперь, мои милыя, если вы готовы и достаточно наслушались любезностей этихъ молодыхъ двицъ, мн кажется, мы можемъ уйти. Мистеръ Пексниффъ, мы вамъ до крайности обязаны, вы превзошли себя, благодарю васъ за доставленное намъ удовольствіе, очень благодарю! Прощайте.
Съ этими словами характерная дама вышла вмст съ своими дочерьми изъ дома Пексниффа, и вс три, движимыя одною мыслію, подняли носы вверхъ на одинаковую высоту, переговариваясь между собою съ презрительнымъ видомъ. Проходя мимо оконъ гостиной, он, для нанесенія ршительнаго и послдняго удара бывшимъ въ ней, притворились совершенно торжествующими и восхищенными и исчезли изъ вида. Прежде, нежели мистеръ Пекснифъ и оставшіеся собесдники успли что-нибудь сказать, другая фигура, съ противоположной стороны, быстрыми шагами прошла мимо оконъ и немедленно посл того мистеръ Спотльтоэ ворвался въ гостиную. Лицо его горло, жирныя капли пота текли съ огромной лысины на бакенбарды, онъ дрожалъ всми членами и, запыхавшись, едва переводилъ духъ.
— Что съ вами, почтенный другъ мой?— спросилъ его удивленный Пексниффъ.
— О, да! О, конечно! Безъ всякаго сомннія!— кричалъ тотъ:— Вы его слушаете? Слушайте дольше! Онъ вамъ скажетъ! Онъ все скажетъ!..
— Да въ чемъ дло? воскликнуло нсколько голосовъ.
— Ничего!— отвчалъ Спотльтоэ:— совершенно ничего! Совершенные пустяки! Спросите только его! Онъ вамъ все скажетъ!
— Я не понимаю нашего друга,— сказалъ Пексниффъ, совершенно озадаченный.
— Не понимаетъ! Онъ не понимаетъ!— кричалъ Спотльтоэ.— Вы, сударь, хотите сказать, что не знаете, что случилось? Что вы не заманили насъ сюда для исполненія вашихъ замысловъ? Вы, пожалуй, скажете, что не знали о томъ, что мистеръ Чодзльвитъ узжаетъ, и что онъ уже теперь ухалъ?
— Ухалъ!— было общее восклицаніе.
— Да, ухалъ,— отозвался Спотльтоэ.— Ухалъ, пока мы сидли здсь, и никто не знаетъ куда!.. О, безъ сомннія, никто этого не знаетъ! Хозяйка до послдней минуты думала, что они выхали прогуляться, она ничего и не подозрвала… О, конечно, нтъ!
Прибавя къ этимъ возгласамъ нчто въ род ироническаго воя и посмотрвъ нсколько секундъ на общество, взбшенный джентльменъ поднялся снова и ушелъ тми же неистовыми шагами.
Напрасно силился Пехсннффъ уврять, что этотъ новый и удачный побгъ былъ для него такою же новостью и такимъ же ударомъ, какъ и для всхъ прочихъ. Невозможно исчислить всхъ взваленныхъ на него обвиненій и энергическихъ комплиментовъ, которыми его на прощаньи надлилъ каждый изъ его родственниковъ.
Нравственное положеніе Тигга сдлалось теперь сквернымъ, а глухая кузина, выходя, оскоблила себ нсколько разъ башмаки о скребку, поставленную на крыльц, въ доказательство, что она отряхаетъ прахъ съ ногъ своихъ, оставляя такое измнническое и нечистое мсто.
Что-же касается мистера Пексниффа, то у него оставалось солидное утшеніе, что вс его родственники и благопріятели возненавидли его отнын много покрпче, чмъ раньше. Онъ, съ своей стороны, обладая крупнымъ капиталомъ христіанской любви, не оставался передъ ними въ долгу, и удлилъ изъ этого капитала очень щедрую часть на ихъ долю. Это чрезвычайно его утшило,— фактъ, наглядно свидтельствующій о томъ, съ какою легкостью находитъ себ утшеніе въ житейскихъ треволненіяхъ истинно добродтельный человкъ.

Глава V, заключающая въ себ полное повствованіе о водвореніи новаго ученика мистера Пексниффа въ ндра его семейства. со всми сопровождавшими его торжествами и великою радостью Пинча.

Лучшій изъ архитекторовъ и землемровъ имлъ лошадь, въ которой враги его находили большое сходство съ нимъ самимъ,— сходство не наружное, потому что конь былъ костлявъ и тощъ, пользуясь всегда гораздо меньшею, сравнительно съ его житейскими потребностями, порціею, нежели самъ мистеръ Пексниффъ,— но боле въ нравственномъ отношеніи, потому что и конь подавалъ обильныя надежды, которыхъ не имлъ обычая выполнять. Онъ всегда какъ-будто приготовлялся бжать, а между тмъ не бжалъ, двигаясь самою медленною, рысью, онъ такъ высоко вскидывалъ ноги, что, глядя на него, всякій былъ увренъ, что онъ бжитъ по крайней мр по четырнадцати миль въ часъ, къ тому же, онъ всегда былъ такъ доволень своею рысью и такъ мало огорчался, когда ему приходилось сравнивать бгъ свой съ бгомъ гораздо боле рысистыхъ коней, что невозможно было не ошибаться. Животное это вселяло въ грудь чужихъ людей живйшія надежды, но за то знавшіе его короче ршительно приходили въ отчаяніе.
На этомъ кон, запряженномъ въ оконтуженный крытый кабріолетъ, долженъ былъ, въ одно ясное морозное утро, хать мистеръ Пинчъ въ Сэлисбюри, за новымъ ученикомъ мистера Некскиффа.
О, простосердечный Томъ Пинчъ! Съ какою гордостью ты застегиваешь свой сюртукъ, прозванный какимъ-то шутникомъ ‘великаномъ’, за его многолтнюю службу, и съ какою заботливостью и въ тоже время добродушною шутливостью убждаешь кучера Сама дать коню ходу, руководимый искреннимъ убжденіемъ, что добрая лошадь можетъ идти самымъ рзвымъ аллюромъ, и шла бы, еслибъ ей не мшали. Кто безъ улыбки смотрлъ бы на тебя (улыбки любовной, ласковой, потому что кто-же ршился бы насмхаться надъ тобою, бднягой!), зная, что эта поздка расшевелитъ и оживитъ тебя, и видя какъ ты ставишь рядомъ съ собою котелокъ съ дою, чтобы позавтракать потомъ, на досуг, когда схлынетъ первый подъемъ твоего одушевленія! Видя какъ ты, при отъзд, ласково и съ тихою признательностью киваешь головою листеру Пексниффу, стоящему въ своемъ ночномъ колпак у окна, всякій крикнетъ теб въ вид напутствія:— ‘Помогай теб Боже, Томъ! Пошли теб Богъ ухать въ такое тихое и спокойное мсто, гд ты могъ бы всегда жить въ мир и не знать горя!’
Нтъ лучше времени для поздки или прогулки, какъ ясное холодноватое утро, когда кровь бойко бжитъ по жиламъ, разливается по всему тлу съ ногъ до головы, и вмст съ нею бгутъ молодыя надежды. А Томъ похалъ какъ разъ въ одинъ изъ тхъ славныхъ зимнихъ деньковъ, которые заткнутъ за поясъ любой лтній день, и способны посрамить весну съ ея срымъ холодомъ. Бубенцы издавали яркій звонъ, словно и они, какъ живое существо, ощущали на себ бодрящее дйствіе чистаго, студенаго воздуха. Деревья сыпали на дорогу вмсто листьевъ пушистые клочья инея, которые казались Тому брилліантовою пылью. Трубы встрчныхъ домовъ выкидывали изъ себя дымъ прямыми столбами и эти дымовыя колонны вздымались высоко, высоко, словно нарочно улетали подальше отъ земли, не хотли обременятъ ее своимъ паденіемъ, видя какъ она прекрасна, какъ разукрасила ее зима. На рчк лежалъ такой тонкій и такой прозрачный ледокъ, что вода могла бы — казалось Тому — пріостановиться въ своемъ теченіи, еслибъ захотла полюбоваться окружающею веселою и свжею картиною утра. А для того, чтобы не дать солнцу разрушить это очарованіе, надъ землею повисъ легкій туманъ, такой, какой иной разъ бываетъ въ лунныя лтнія ночи.
Томъ Пинчъ халъ не скоро, но съ иллюзіей быстраго движенія, что было также хорошо,— и все, что съ нимъ на пути случалось, приводило его въ восхищеніе: онъ видлъ, какъ ему обрадовалась жена шоссейнаго сборщика, и даже самъ сборщикъ, малый крутого нрава, пожелалъ ему добраго утра, маленькія ребятишки весело кричали ему въ слдъ ‘мистеръ Пинчъ, мистеръ Пинчъ!’ Даже блестящіе глазка и блыя плечики выглядывали на него изъ оконъ многихъ домовъ, иныя хорошенькія двушки и женщины кланялись и улыбались ему, нкоторыя даже посылали ему ручкою поцлуи, когда онъ оглядывался назадъ,— ибо вс знали, что бдный Пинчъ человкъ не опасный и что съ нимъ можно многое себ позволить.
Солнце уже взошло высоко. Томъ Пинчъ продолжалъ хать въ пріятныхъ мысляхъ и ожиданіяхъ, какъ вдругъ онъ увидлъ впереди на дорог пшехода, путешествовавшаго по одному съ нимъ направленію и громко напвавшаго веселыя псни. То былъ молодой человкъ, лтъ двадцати пяти или шести, одтый нараспашку, такъ что концы его краснаго шейнаго платка разввались иногда у него за спиною, а по временамъ Пинчъ могъ разсмотрть на откидывавшихся отворотахъ воткнутый въ петлю пучекъ рябины. Онъ продолжалъ напвать съ такимъ усердіемъ, что разслышалъ стукъ колесъ, не прежде, какъ Пинчъ очутился близехонько за нимъ, тогда онъ обратилъ къ нему кислое лицо и пару весьма веселыхъ глазъ и вдругъ замолчалъ.
— Маркъ!— вскричалъ Томъ Пинчъ, осадивъ лошадь:— кто бы могъ ожидать встртить тебя здсь? Это удивительно!
Маркъ дотронулся рукою до шляпы и сказалъ плачевнымъ голосомъ, что онъ идетъ въ Сэлисбюри.
— Да какимъ молодцомъ ты смотришь!— продолжалъ Пинчъ, разсматривая его съ большимъ удовольствіемъ.
— Благодарствуйте, мистеръ Пинчъ.— Что же касается до моей молодцоватости, то видите въ чемъ дло…— Тутъ онъ сдлалъ особенно печальную мину.
— Въ чемъ же дло?
— Въ чемъ дло! Всякій можетъ быть въ хорошемъ расположеніи духа, если онъ хорошо одтъ. Въ этомъ еще мало толку. Вотъ, еслибъ я былъ теперь въ лохмотьяхъ и очень веселъ, то считалъ бы себя въ большомъ выигрыш, мистеръ Пинчъ.
— Такъ ты плъ съ горя, потому что хорошо одтъ?
— Всякое ваше слово можно напечатать, мистеръ Пинчъ,— возразилъ Маркъ съ широкою улыбкой.
— Ты престранный человкъ, Маркъ! Я и всегда такъ думалъ, но теперь я убжденъ въ томъ. Я тоже ду въ Сэлюсбири, не хочешь ли ссть со мною? Мн это будетъ очень пріятно.
Молодой человкъ поблагодарилъ Пинча и воспользовался его предложеніемъ. Продолжая хать, они вели между собою такую бесду:
— Послушай, Маркъ, видя тебя такимъ щеголемъ, я былъ почти увренъ, что ты собираешься жениться.
— Что-жъ, сударь, я и объ этомъ думалъ, можетъ статься, что и есть возможность быть веселымъ съ женою, когда у дтей корь и они покрыты синяками и часто ушибаются. Только я боюсь этого. Я не предвижу себ отъ этого ничего добраго.
— Можетъ быть, ты ни въ кого не влюбленъ, Маркъ?
— Кажется, ни въ кого особенно.
— Что-жъ, Маркъ! Бываютъ случаи, что люди женятся и на тхъ, кто имъ вовсе не нравится, это зависитъ отъ того, какъ ими смотрятъ на вещи.
— Все такъ, но этакъ можно слишкомъ далеко захать, не правда ли?
— Можетъ быть.
И оба они весело засмялись.
— Дай вамъ Богъ счастья, сударь, хоть вы и мало меня знаете. Мн кажется, что нтъ человка, который бы такъ, какъ я, сумлъ выйти молодцомъ изъ самыхъ крутыхъ обстоятельствъ, которыхъ было бы достаточно, чтобъ привести другого въ отчаяніе. Мое мнніе таково, что никто никогда не узнаетъ половину того, что во мн ель, безъ какого-нибудь особеннаго случая, а такіе случаи мн не представляются. Я оставляю ‘Дракона’, мистеръ Пинчъ.
— Оставляешь ‘Дракона!’ Послушай, Маркъ… да я вн себя отъ удивленія.
— Да, сударь! Какая мн польза оставаться въ ‘Дракон’? Это мсто вовсе не по мн. Когда я оставилъ Лондонъ и поселился тамъ,— я изъ Кента, сударь,— я былъ твердо убжденъ, что это самый скучный уголокъ въ цлой Англіи. Но, Боже мой! Въ ‘Дракон’ скука не живетъ, тамъ такія псни, продлки и веселье, что никому не можетъ быть скучно.
— Но если молва справедлива, въ чемъ я и убжденъ, Маркъ, я думаю, ты самъ причиной по крайней мр половины этого веселья и что, когда ты уйдешь, оно пропадетъ.
— Можетъ быть, это отчасти и правда, но все-таки тутъ мало утшительнаго.
— Ну,— сказалъ Пинчъ, посл краткаго молчанія:— я едва могу понять тебя, Маркъ. Да что же сдлалось съ мистриссъ Люпенъ?
Маркъ пристально смотрлъ на дорогу и отвчалъ, что это, можетъ быть, до нея и не касается, и что найдется много славныхъ малыхъ, которые будутъ очень рады занять его мсто. Онъ знаетъ съ дюжину такихъ ребятъ.
— Все это довольно вроятно,— сказалъ Пинчъ:— но я не думаю, чтобъ мистриссъ Люпенъ имъ очень обрадовалась. Я всегда полагалъ, что ты, Маркъ, составилъ бы славную пару съ мистриссъ Люпенъ, да и вс такъ думали, сколько мн извстно.
— Я никогда не говорилъ ей ничего особенно любезнаго, отвчалъ Маркъ съ нкоторымъ смущеніемъ:— ни она мн, хоть я и не знаю, что случится впередъ. Какъ бы то ни было, по моему, изъ этого не будетъ толку.
— Изъ того, что ты будешь хозяиномъ ‘Дракона’?
— Конечно, нтъ, сударь: это совершенно разстроило бы такого человка, какъ я. Чтобъ я услся спокойно на мст на всю свою жизнь, и чтобъ ни одинъ человкъ меня не узналъ!
— Да знаетъ ли мистриссъ Люпенъ, что ты ее хочешь оставить?
— Нтъ еще, но она должна узнать. Я сегодня утромъ намренъ отыскать себ что нибудь новое и приличное,— отвчалъ онъ, указывая головою на городъ.
— Въ какомъ род, Маркъ?
— Да я думалъ найти себ что нибудь по кладбищенской части.
— Что ты, Маркъ, Богъ съ тобой!
— Это будетъ славное, сырое, червивое занятіе, сударь, и въ немъ веселый человкъ найдетъ себ извстность. Если тутъ не выйдетъ по моему, можно будетъ найти себ другого рода дло: напримръ, у гробового мастера, у тюремщика, которому приходится видть много горя, у доктора, вчнаго морителя людей, у полицейскаго, у сборщика пошлинъ… Да есть много ремеслъ, которыя дадутъ мн случай доставить себ кредитъ и извстность.
Мистеръ Пинчъ былъ до такой степени озадаченъ этими замчаніями, что только изрдка могъ выговорить одно или два слова и только искоса посматривалъ на веселое лицо своего страннаго пріятеля, вовсе необращавшаго вниманія на его наблюденія. Наконецъ, они подъхали къ повороту, недалеко отъ възда въ городъ, и Маркъ сказалъ, что онъ намренъ здсь сойти.
— Но послушай, Маркъ,— сказалъ мистеръ Пинчъ, только теперь замтившій, что у его спутника грудь такъ же открыта, какъ лтомъ и сморщивалась отъ каждаго дуновенія холоднаго зимняго втра:— отчего ты не носишь жилета или фуфайки?
— А зачмъ бы я сталъ ихъ носить?
— Зачмъ? Чтобъ согрвать грудь!
— Богъ съ вами, сударь! Вы меня не знаете. Моя грудь не требуетъ согрванія, да еслибъ и требовала, то чего мн ожидать отъ того, что я не ношу жилета или фуфайки? Воспаленія легкихъ, можетъ быть? Что-жъ? Вдь быть веселымъ съ воспаленіемъ въ легкихъ чего нибудь да стоитъ.
На все это Пинчъ отвчалъ только частымъ киваньемъ головы, а Маркъ, поблагодаривъ его за услужливость, выскочилъ изъ кабріолета, не давъ ему времени остановиться, и своротилъ въ переулокъ. Концы его краснаго платка и распахнутая одежда разввались по прежнему, и онъ, оглядываясь по временамъ назадъ, чтобъ кивнуть Пинчу, казался самымъ беззаботнымъ, веселымъ и забавнымъ малымъ въ свт. Товарищъ его съ задумчивымъ лицомъ продолжалъ путь въ Сэлисбюри.
Мистеръ Пинчъ воображалъ себ Сэлисбюри самымъ отчаянно-дикимъ и развращеннымъ мстомъ, сдавъ лошадь трактирному конюху и замтивъ, что часа черезъ два зайдетъ посмотрть довольно ли ей дано овса, онъ пошелъ бродить по улицамъ, со смутными мыслями о ихъ таинственности и чертовщин. Маленькому заблужденію его много помогло то, что день его прізда былъ рыночный и онъ увидлъ на площади цлую тьму телгъ, обозовъ, одноколокъ, корзинъ, зелени, мяса, живности и всякой всячины, вокругъ всего этого толпились фермеры и работники, покупщики и продавцы въ самыхъ чудныхъ и разнохарактерныхъ костюмахъ, вс эти люди шумно толковали между собою, торговались, платили деньги, сводили счеты и возились съ такими огромными расходными книгами, что когда он были у нихъ въ карманахъ, почти невозможно было вынуть ихъ, не получивъ съ натуги апоплексическаго удара,— а обратная укладка ихъ въ карманы необходимо доводила до спазмовъ. Тамъ отличались также своими голосами жены фермеровъ, въ мховыхъ шапкахъ и красныхъ салопахъ, разъзжавшія на коняхъ, очищенныхъ отъ всхъ земныхъ страстей, отправлявшихся по желанію всадницъ всюду, безъ желанія узнать для чего, и готовыхъ простоять въ китайской фарфоровой лавк такъ неподвижно, что можно было бы съ безопасностью обложить каждое ихъ копыто цлымъ обденнымъ или чайнымъ сервизомъ. Множество собакъ сильно интересовалось состояніемъ цнъ и покупками своихъ хозяевъ, и вообще Пинчу представилось большое смшеніе языковъ, принадлежавшихъ людямъ и четвероногимъ.
Мистеръ Томъ Пинчъ смотрлъ на все съ удивленіемъ и былъ особенно пораженъ выставкою желзныхъ и стальныхъ вещей въ одной лавк, пораженъ до того, что рискнулъ купить себ карманный ножикъ съ семью лезвеями и безъ единаго острія (какъ впослдствіи оказалось). Истощивъ свою наблюдательность на рынк, онъ поспшилъ взглянуть на свою лошадь и, убдясь, что ей дали овса въ волю, снова отправился гулять по городу и удивляться. Онъ съ изумленіемъ останавливался передъ лавками часовщиковъ и мастеровъ золотыхъ и серебряныхъ длъ, видя въ окнахъ такія сокровища, для пріобртенія которыхъ надобно было бы имть чудовищныя богатства, но боле всего тронула его книжная лавка съ выставленными въ окн книгами, альбомами, гравюрами, роскошными изданіями и проч. Чмъ бы не пожертвовалъ онъ, чтобъ имть хоть часть этихъ книгъ на своей узкой полк въ дом Пексниффа! Теперь его уже не интересовали ни аптеки, съ множествомъ блестящихъ бутылей, банокъ и стоянокъ, украшенныхъ золотыми ярлыками, ни магазины портныхъ и сапожниковъ: онъ остановился однако, чтобъ прочитать театральную аффишку и смотрлъ въ дверь съ нкоторымъ трепетомъ, какъ вдругъ увидлъ смуглаго джентльмена съ длинными волосами, отдававшаго какому-то мальчику приказаніе сбгать къ нему домой и принести его большой мечъ. Услышавъ это, мистеръ Пинчъ остался прикованнымъ къ своему мсту отъ удивленія, и наврно остался бы въ такомъ положеніи до поздней ночи, еслибъ колоколъ стараго собора не зазвонилъ призыва къ вечернему богослуженію.
Помощникомъ органиста былъ старинный пріятель Пинча и такой же, какъ онъ, тихій, спокойный малый. На счастіе Тома, самого органиста въ тотъ вечеръ не было въ церкви и помощникъ его оставался одинъ. Томъ помогалъ ему и, наконецъ, совершенно овладвъ органомъ, до того заигрался, что вс уже вышли изъ собора и привратникъ принужденъ былъ напомнить ему, что пора запирать двери, иначе онъ игралъ бы всю ночь — такъ восхитили его глубокіе звуки органа, торжественно раздававшіеся подъ сводами стараго сэлисбюрійскиго собора. Было уже поздно, когда Томъ простился съ своимъ пріятелемъ и отправился обдать.
Такъ какъ фермеры, по окончаніи своихъ торговъ, поплелись домой, трактиръ, въ которомъ Пинчъ остановился, совершенно опустлъ и ему приготовили обдъ въ лучшей комнат, противъ пылающаго камина, онъ съ величайшимъ усердіемъ напалъ на сочный ростбифъ и блюдо съ горячимъ картофелемъ, а когда передъ нимъ поставили кружку лучшаго уильширскаго пива, онъ почувствовалъ себя столь счастливымъ, что по временамъ клалъ ножикъ и вилку, и весело потиралъ себ руки. Наконецъ, принявшись за сыръ, онъ вспомнилъ, что пріхалъ въ Сэлисбюри за новымъ ученикомъ своего покровителя, Пексниффа, и принялся размышлять, какого рода человкъ долженъ быть этотъ новый ученикъ? Черезъ нсколько минутъ, дверь отворилась, и въ комнату вошелъ какой-то джентльменъ, внесшій съ собою огромное количество холоднаго воздуха.
— Ужасный морозъ, сударь!— сказалъ онъ, вжливо прося Пинча не безпокоиться: — у меня ноги совсмъ окоченли.
Посл этого онъ придвинулъ кресла къ середин камина и услся противъ огня.
— Вы врно были долго на воздух, сударь?— спросилъ его Пинчъ съ участіемъ.
— Цлый день наверху дилижанса.
— Вотъ отчего онъ такъ выстудилъ комнату,— подумалъ Пинчъ.— Бднякъ, видно, что онъ препорядочно промерзъ!
Прізжій задумался въ свою очередь и сидлъ пять или десять минутъ передъ каминомъ не говоря ни слова. Наконецъ онъ поднялся и снялъ съ себя шерстяной шарфъ и теплый сюртукъ, но не сдлался оттого нисколько разговорчиве, ибо услся снова и, развалившись въ креслахъ, принялся кусать себ ногти. Онъ былъ молодъ, не боле двадцати одного года, и хорошъ собою, съ смлыми черными глазами и живостью во взгляд и пріемахъ, составлявшихъ большую противоположность съ робостью Тома Пинча.
Въ комнат были стнные часы, на которые молодой человкъ часто поглядывалъ. Томъ также часто длалъ то же самое, отчасти изъ сочувствія къ своему молчаливому товарищу, а отчасти и потому, что новый ученикъ долженъ былъ пріхать и отыскать его въ половин седьмого — время, до котораго оставалось уже недолго. Всякій разъ, когда прізжій заставалъ Тома глядящаго на часы, ему длалось неловко, какъ будто его на чемъ нибудь поймали, замтивъ это, молодой человкъ сказалъ ему съ легкою улыбкой:
— Повидимому, время интересуетъ насъ обоихъ. Дло въ томъ, что я долженъ встртить здсь одного джентльмена.
— И я также.
— Въ половин седьмого.
— Въ половин седьмого!— вскричалъ Пинчъ съ изумленіемъ.— Молодой джентльменъ, котораго я дожидаюсь, долженъ спроситъ здсь о нкоемъ мистер Пинч.
— Боже мой!— воскликнулъ другой, вскочивъ со стула.— А я во все это время заслоняю отъ васъ огонь. Я и не воображалъ, чтобъ вы были мистеръ Пинчъ! Я тотъ самый мистеръ Мартинъ, за которымъ вы пріхали, прошу извинить меня. Какъ вы поживаете? Да придвиньтесь ближе къ камину.
— Благодарствуйте, благодарствуйте, мн вовсе не холодно, а вы прозябли, и камъ предстоитъ еще холодное путешествіе. Впрочемъ, если вы этого хотите, пожалуй. Я очень радъ,— продолжалъ Томъ, улыбаясь съ свойственнымъ ему неловкимъ радушіемъ:— очень радъ, что вы именно тотъ, кого я ожидалъ. Съ минуту назадъ я думалъ, что желалъ бы увидть его похожимъ на васъ.
— Очень радъ слышать это,— возразилъ Мартинъ, снова пожимая ему руку:— увряю васъ, что я не ожидалъ удачи, чтобъ мистеръ Пинчъ оказался такимъ, какъ вы.
— Будто-бы! Вы не шутите?
— Нисколько. Мы съ вами поладимъ какъ нельзя лучше, я въ этомъ увренъ: а это для меня не малое утшеніе, потому что, сказать вамъ по правд, я не изъ такихъ, чтобъ легко могъ ужиться со всякимъ. Но теперь я совершенно доволенъ. Сдлайте одолженіе, потрудитесь позвонить.
Мистеръ Пинчъ исполнилъ его желаніе.
— Еси вы любите пуншъ, то позвольте мн велть подать намъ по стакану самаго горячаго, для того, чтобъ завязать нашу дружбу приличнымъ образомъ. Скажу вамъ по секрету, мистеръ Пинчъ, никогда въ жизни не чувствовалъ я такой нужды въ чемъ нибудь тепломъ и утшительномъ какъ теперь, но, не зная васъ, я не желалъ, чтобъ вы застали меня за пуншемъ, потому что, знаете, первыя впечатлнія дйствуютъ сильно и проходятъ не скоро.
Мистеръ Пинчъ согласился, и пуншъ былъ заказанъ. Черезъ нсколько минутъ его подали — онъ былъ крпокъ и горячъ. Выпивъ за здоровье другъ друга, оба сдлались откровенне.
— Я нсколько сродни Пексниффу, знаете?— сказалъ молодой человкъ.
— Будто бы?
— Да, ддъ мой ему двоюродный или троюродный братъ, и потому онъ какъ-то мн приходится.
— Такъ ваше имя Мартинъ?— сказалъ Пинчъ задумчиво.
— Ну, да, я бы желалъ, чтобъ моя фамилія была Мартинъ, потому что моя собственная не очень красива, и ее долго подписывать Меня зовутъ Мартиномъ Чодзльвитомъ.
— Боже мой!— вскричалъ Пинчъ, невольно вздрогнувъ.
— Васъ, кажется, удивляетъ то, что у меня есть имя и фамилія? Этимъ добромъ надлена большая часть смертныхъ,— возразилъ его товарищъ, поднося стаканъ свой къ губамъ.
— О, нтъ! Совсмъ нтъ! Вовсе не то!— отвчалъ Линчъ, вспомнивь, что Пексниффъ особенно наказывалъ ему не говорить новому ученику ни слова о старомъ Мартин Чодзльвит. Бдный Томъ совершенно смшался, и, чтобъ какъ-нибудь поправиться, также поднесъ свой стаканъ къ губамъ. Оба смотрли другъ на друга черезъ свои стаканы и наконецъ опорожнили ихъ.
— Десять минутъ тому назадъ я приказывалъ въ конюшн, чтобъ лошадь была готова,— сказалъ Пинчъ, глядя на часы.— Не пора ли намъ хать?
— Извольте.
— Не хотите ли вы править лошадью?
— Это зависитъ оттого, мистеръ Пинчъ, какова лошадь,— отвчалъ Мартинъ, смясь: — если она дрянная, то рукамъ моимъ будетъ удобне и тепле въ карманахъ.
Кончивъ счеты съ трактирщикомъ, при чемъ молодой Чодзльвитъ заплатилъ за пуншъ, они одлись какъ могли тепле и вышли на крыльцо, у котораго уже стоялъ конь мистера Пексниффа.
— Нтъ, мистеръ Пинчъ, я не буду править, очень вамъ благодаренъ. А между прочимъ, у меня есть съ собою ящикъ: можно ли будетъ взять его съ собою?
— О, разумется! Дикъ, положи его какъ нибудь въ кабріолетъ.
Ящикъ былъ не совершенно такихъ размровъ, чтобъ его можно было сунуть во всякій уголъ, но конюхъ Дикъ вмст съ Чодзльвитомъ кое-какъ уложили его. Мартинъ услся очень спокойно, а Пинчу, который долженъ былъ править и на сторон котораго былъ сундукъ его новаго пріятеля, пришлось такъ скорчиться, что онъ едва могъ смотрть впередъ черезъ свои колни. Наконецъ они тронулись.
Вечеръ былъ ясный. Луна серебрила подернутую инеемъ окрестность. Сначала, окружавшая нашихъ путешественниковъ тишина склоняла ихъ къ молчанію, но черезъ нсколько времени пуншъ, вмст съ свжимъ и здоровымъ воздухомъ, развязалъ имъ языки, и они сдлались необыкновенно разговорчивы. На половин дороги, они остановились, чтобъ напоить лошадь, и Мартинъ, весьма щедрый отъ природы, заказалъ еще по стакану пуншу, отчего новые пріятели не сдлались нисколько молчаливе. Главныхъ предметомъ разговора были, разумется, мистеръ Пексниффъ и его семейство. Томъ Пинчъ, со слезами на глазахъ, разсказывалъ съ такимъ чувствомъ о благодяніяхъ, которыми осыпалъ его Пексниффъ, что всякій, сколько ни будь одаренный чувствомъ долженъ бы былъ боготворить его достойнаго учителя, который, разумется, не могъ и предчувствовать подобнаго обстоятельства, иначе бы онъ не отправилъ Пинча за своимъ новымъ ученикомъ.
Такимъ образомъ, они хали, хали, хали, какъ говорится въ сказкахъ, и наконецъ увидли передъ собою огоньки, мстечко и церковь его, которой колокольня отбрасывала длинную тнь на кладбище.
— Славная церковь!— сказалъ Мартинъ, замтивъ, что товарищъ его убавляетъ рыси и безъ того не рысистаго коня.
— Не правда ли?— отозвался Томъ съ гордостью.— Здсь лучшій органъ, какой мн только случалось слышать. Я на немъ играю.
— Въ самомъ дл? Врядъ ли онъ стоить труда. Много ли онъ вамъ доставляетъ?
— Ничего.
— Ну, такъ вы странный человкъ.
За этимъ замчаніемъ послдовало краткое молчаніе.
— Когда я говорю ‘ничего’,— замтилъ Пинчъ:— я подразумваю матеріальныя выгоды, но органъ доставляетъ мн величайшее удовольствіе самъ собою и по временамъ счастливйшіе часы, какіе я только могу запомнить. Недавно еще, онъ доставилъ мн случай… но васъ это не будетъ интересовать, я думаю?
— О, напротивъ! Что же?
— Онъ доставилъ мн случай увидть одно изъ самыхъ милыхъ и очаровательныхъ личикъ, какія только вы можете вообразить себ.
— А я таки умю это вообразить,— возразилъ задумчиво Мартины — или долженъ умть, если только у меня есть память.
— Она пришла въ первый разъ очень рано утромъ, только что начало разсвтать. Когда я увидлъ ее сверху, мн показалось сначала, что она какой нибудь духъ, и меня обдало морозомъ, разумется, я тотчасъ же опомнился н. къ счастью, не пересталъ ирать на орган.
— Отчего же къ счастью?
— Отчего? Да потому, что она тутъ стояла и слушала. Я былъ въ очкахъ и разсмотрлъ ее хорошо, она была прелестна. Черезъ нсколько минутъ, она изъ церкви ушла, а я все продолжалъ играть, до тхъ поръ, пока она не скрылась совершенно.
— Зачмъ же это?
— Какъ зачмъ? Да затмъ, чтобъ она думала, что никто ее не видитъ, и когда нибудь возвратилась.
— Что жъ, она пришла въ другой разъ?
— Разумется. На слдующее утро и на слдующій вечеръ также, но всегда одна и когда въ церкви никого не было. Я вставалъ по утрамъ раньше и сидлъ въ церкви позже, для того, чтобъ она находила двери отпертыми и могла слышать органъ. Такимъ образомъ приходила она въ продолженіе нсколькихъ дней и всегда слушала. Но теперь ея уже нтъ здсь и всего вроятне, что мн уже никогда не прійдется ее встртить.
— И вы ничего больше о ней не знаете?
— Ничего.
— И вы не слдовали за нею, когда она уходила?
— Зачмъ бы я сталъ ее тревожить? Разв мое общество могло быть ей нужно? Она приходила для органа, а не для меня, зачмъ же я бы сталъ выгонять ее изъ мста, которое ей нравилось? Да, чтобъ доставить ей хотя минутное удовольствіе каждый день, я готовъ для нея играть на орган до глубокой старости, я былъ бы счастливъ и доволенъ, еслибъ она думала обо мн, хоть какъ о части музыки, я былъ бы боле нежели вознагражденъ, еслибъ она меня смшивала съ чмъ нибудь, что ей нравится.
Новый ученикъ не могъ надивиться скромности Пинча и уже, готовъ былъ высказать ему свое мнніе, какъ они очутились передъ дверьми дома Пексниффа. Передавъ лошадь, Пинчъ повелъ своего товарища, упрашивая его не говоритъ ни полслова никому о томъ, что онъ ему разболталъ въ прилив откровенности.
Мистеръ Пексниффъ, очевидно, не ожидалъ ихъ ране, какъ еще черезъ нсколько часовъ. Онъ былъ окруженъ открытыми книгами и заглядывалъ то въ одинъ, то въ другой томъ съ карандашомъ въ зубахъ и руками, вооруженными самыми чудными математическими инструментами. Миссъ Черити также не ждала ихъ, потому что была сильно занята сооруженіемъ какого-то огромнаго ночного чепчика для бдныхъ, миссъ Мерси также была застигнута врасплохъ, она примривала юбку на куклу дитяти ихъ сосда. Словомъ, трудно застигнуть кого-нибудь врасплохъ боле, нежели какъ это случилось теперь съ семействомъ Пексниффа.
— Какъ,— воскликнулъ онъ: — вы ужъ здсь? И при этомъ вопрос, озабоченное лицо его приняло выраженіе неожиданной радости.—Здравствуй, мой другъ Мартинъ, очень радъ видть тебя въ своемъ смиренномъ жилищ!
Съ этими словами, онъ обнялъ его и трепалъ нсколько секундъ по спин правою рукою, какъ будто желая выразить, что чувства его слишкомъ сильны для словъ.
— А вотъ мои дочери, Мартинъ, мои единственныя дв дочери, которыхъ ты съ самаго дтства не видалъ… Охъ, эти семейные раздоры! Что жъ, мои милыя, зачмъ же вы краснете отъ того, что васъ застали за вашими ежегодными занятіями? Мы было собрались принять тебя, мой другъ, какъ гостя,— продолжалъ Пексниффъ улыбаясь.— Но этакъ мн больше нравится, право, больше!
Об сестры протянули Мартину свои лилейныя руки съ самымъ очаровательно невиннымъ выраженіемъ.
— Ну, а какъ ты доволенъ нашимъ другомъ Пинчемъ, Мартинъ?
— Какъ нельзя больше, сударь, мы съ нимъ сошлись съ перваго раза.
— Что, старый пріятель!— сказалъ Пексниффъ, глядя на Пинча съ чувствомъ.— Вдь кажется, еще вчера только Томъ Пинчъ былъ мальчикомъ, а ужъ много лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ мы съ нимъ сошлись!
Томъ Пинчъ не могъ выговоритъ ни слова. Онъ былъ такъ тронутъ, что только пожималъ руку своему учителю.
— А между тмъ, мы съ Томомъ долго еще будемъ идти по одному пути, врные другъ другу и исполненные надежды. Ну, ну, ну,— прибавилъ онъ растроганнымъ голосомъ, пожавъ Пинчу локоть:— полно толковать объ этомъ! Мартинъ, другъ мой, чтобъ ты чувствовалъ себя здсь совершенно какъ дома, пойдемъ со мною. Я покажу теб, какъ мы живемъ и какъ теб прійдется жить. Пойдемъ!
Взявъ свчу, онъ уже готовился выйти изъ комнаты съ своимъ молодымъ родственникомъ, какъ вдругъ остановился въ дверяхъ:
— Ты пойдешь съ нами, Томъ Пинчъ?
Томъ не только готовъ бы былъ идти съ нимъ по комнат: онъ пошелъ бы даже на явную смерть для такого человка!
— Вотъ,— сказалъ Пексниффъ, отворяя дверь:— наша маленькая гостиная, которою мои дочери особенно гордятся, вотъ, Мартинъ,— (отворяя другую дверь) — комната, куда свалены мои планы и модели, все бездлицы! Вотъ мой портретъ, работы Спиллера, и бюстъ, работы Спокера: говорятъ, что послдній иметъ больше сходства. Вотъ книги по нашей части. Я и самъ кое-что настрочилъ, но ничего еще не издалъ. Теперь пойдемъ наверхъ. Вотъ, (отворяя еще дверь) — моя комната: я здсь занимаюсь, когда семейство мое уже покоится, мн говорятъ, что это вредно, да что жъ длать? Ars longa, vita brevis. Здсь ты можешь найти все въ готовности для набрасыванія идей и замчаній.
Послднія слова его пояснялись маленькимъ круглымъ столикомъ, на которомъ стояла лампа и было положено нсколько листовъ бумаги, карандаши и чертежный инструментъ, такъ что еслибъ какая нибудь архитектурная идея вдругъ озарила умъ его, онъ бы могъ хоть въ полночь вскочить съ постели и набросать ее на бумагу. Наконецъ, онъ пріостановился у одной двери, какъ будто не ршаясь вдругъ отворить ее.
— Почему жъ нтъ?— сказалъ онъ, ршившись наконецъ отпереть. Вотъ комната моихъ дочерей, она чиста, въ ней хорошій воздухъ. Вотъ разныя растенія, книги, цвты, птички. Все это бездлицы, которыя особенно нравятся молодымъ двушкамъ. (Замтимъ мимоходомъ, что птичникъ состоялъ изъ одной клтки съ безхвостымъ воробьемъ, взятымъ на этотъ случай изъ кухни).
— Вотъ,— продолжалъ мистеръ Пексниффъ, отворивъ настежъ двери въ знаменитую, выходившую на улицу гостиную:— вотъ комната, въ которой проявилось таки нсколько таланта. Здсь мн пришла въ голову идея колокольни, которая со временемъ будетъ выстроена. Мы работаемъ здсь, милый Мартинъ. Въ этой комнат образовалось нсколько архитекторовъ,— не такъ ли, Пинчъ?
Томъ Пинчъ не только вполн согласился,— онъ даже вполн поврилъ тому, что говорилъ учитель.
— Вы видите,— продолжалъ Пексниффъ: — нкоторые слды нашихъ дяній. Сэлисбюрійскій Соборъ съ свера, вотъ другой видъ съ южной стороны, этотъ съ восточной, а этотъ съ западной. Вотъ тотъ же соборъ съ юго-востока, а вотъ съ сверо-запада. Планъ моста. Тюрьма. Сиротскій домъ. Церковь. Пороховой магазинъ по новому проекту. Винный погребъ. Планы, фасады, разрзы, всякая всячина. А вотъ,— присовокупилъ онъ, войдя въ другую большую комнату, въ которой стояли четыре кровати:— вотъ и ваша комната, ее будетъ раздлять съ вами спокойный товарищъ Томъ Пинчъ. Отсюда видъ на югъ,— очень мило. Вотъ маленькая библіотека мистера Пинча, все пріятно и приспособлено къ длу. Коли ты, мой другъ Мартинъ, найдешь нужнымъ какое нибудь измненіе для большаго удобства, прошу сказать объ этомъ, не только друзьямъ, даже совершенно чужимъ людямъ мы даемъ въ этомъ полную свободу.
Мистеръ Пексниффъ говорилъ правду. Онъ съ самымъ неограниченнымъ либерализмомъ позволялъ ученикамъ своимъ требовать въ этомъ отношеніи всего, что только могло представиться ихъ фантазіямъ. Нкоторые джентльмены заходили такъ далеко, что лтъ по пяти сряду напоминали о томъ же самомъ, не будучи ни разу остановлены исполненіемъ своихъ просьбъ.
— Домашняя прислуга живетъ наверху,— продолжалъ Пексниффъ:— вотъ и все. Посл этого, выслушавъ съ большою любезностью все, что ему говорилъ молодой другъ его на счетъ будущаго устройства своего вообще, онъ снова привелъ его въ свой кабинетъ.
Тамъ произошла большая перемна. Пиршественныя приготовленія въ обширномъ масштаб были уже окончены, и об миссъ Пексниффъ ждали ихъ возвращенія съ гостепріимными взглядами. На стол стояли дв бутылки столоваго вина, благо и краснаго, блюдо съ ломтиками поджареннаго хлба, другое съ яблоками, третье съ морскими сухарями, тарелка съ тонко нарзанными апельсинами, посыпанными сахаромъ, и въ высшей степени пышный слоеный пирогъ домашняго печенія. Такое необычайное великолпіе до крайности поразило Тома Пинча, который смотрлъ на это, какъ на банкетъ, приготовленный для лорда-мэра.
— Мартинъ,— сказалъ мистеръ Пексниффъ:— сядетъ между вами, мои милыя, а Пинчъ подл меня. Выпьемъ за здоровье нашего будущаго товарища, и да будемъ мы счастливы вмст! Мартинъ, другъ мой, будьте здоровы! Мистеръ Пинчъ, если ты будешь жалть бутылку, то мы поссоримся.
Стараясь, изъ уваженія къ чувствамъ присутствующихъ, смотрть такъ, какъ будто вино не кисло и не заставляетъ морщиться, онъ опорожнилъ свою рюмку.
— Теперешній кружокъ нашъ вознаграждаетъ меня за многія неудовольствія и неудачи. Будемте же веселы! Съ этими словами, онъ взялъ морской сухарь:— только несчастныя сердца никогда не могутъ развеселиться а мы не таковы,— нтъ!
Въ подобныхъ поощреніяхъ къ веселію проходило время, а мистеръ Пинчъ, можетъ быть, для того, чтобъ уврить себя, что все, имъ видимое и слышимое не волшебный сонъ, а праздничная существенность, лъ все съ величайшимъ усердіемъ и особенно примтно напалъ на ломтики поджареннаго хлба, заставляя ихъ исчезать съ удивительною быстротою. Онъ также не задумывался надъ виномъ, напротивъ, помня рчь Пексниффа, атаковалъ бутылку съ такимъ ожесточеніемъ, что при каждой новой рюмк, миссъ Черити, несмотря на свою гостепріимную ршимость, останавливала на немъ окаменяющій взглядъ, какъ будто онъ былъ какое нибудь привидніе. Самъ Пексниффъ, въ эти мгновенія, не могъ удержаться отъ нкоторой задумчивости.
Мартинъ сразу подружился съ молодыми двицами. Они вспоминали годы своего дтства и были очень счастливы. Миссъ Мерси неумренно смялась всему, что говорилъ Мартинъ, а иногда, глядя на счастливую физіономію мистера Пинча, съ нею длались такіе припадки веселости, что чуть не доходили до истерики. Старшая сестра ея выговаривала ей за этотъ неумренный смхъ, замчая сердитымъ шепотомъ, что тутъ нечему радоваться, и что она скоро потеряетъ терпніе съ этимъ плшивымъ уродомъ.
Наконецъ, настало время ложиться спать. Молодыя миссъ встали и, простившись съ Чодзльвитомь весьма дружески, съ отцомъ своимъ весьма почтительно, а съ Пинчемъ весьма снисходительно, отправились въ свою комнату. Пексниффъ непремнно хотлъ проводить своего новаго ученика въ его комнату для личнаго наблюденія за тмъ, что ему можетъ быть удобно, и потому взялъ его подъ руку и снова повелъ въ спальню, а Пинчъ предшествовалъ имъ со свчею.
— Мистеръ Пинчъ,— сказалъ Пексниффъ, скрести руки и усаживаясь на одну изъ пустыхъ кроватей:— здсь, кажется, нтъ щипцовъ, потрудись спуститься и принести ихъ.
Пинчъ, радуясь случаю быть полезнымъ, немедленно убжалъ.
— Ты, мой другъ Мартинъ, извини недостатокъ полировки Тома Пинча,— сказалъ Пексниффъ съ улыбкою покровительства и сожалнія, когда Пинчъ ушелъ.— Онъ хорошій малый.
— Онъ прекраснйшій малый, сударь.
— О, да! Томасъ Пинчъ хорошій человкъ. Онъ очень благодаренъ. Я никогда не раскаивался въ томъ, что пріютилъ Томаса Пинча.
— Я полагаю, вы никогда и не будете въ этомъ каяться.
— Нтъ, надюсь, что нтъ! Бднякъ, онъ всегда радъ сдлать все, что можетъ, но у него плохія способности. Ты можешь употребить его въ свою пользу, Мартинъ, если угодно. У Тома одинъ недостатокъ: онъ иногда немножко склоненъ забыться, но это легко остановить. Добрая душа! Съ нимъ легко справиться. Покойной ночи!
— Покойной ночи, сударь.
Въ это время, Пинчъ возвратился со щипцами.
— Покойной ночи и теб, Пинчъ, благослови тебя Богъ!
Призвавъ небесное благословеніе на главы своихъ молодыхъ друзей, Пексниффъ ушелъ къ себ въ комнату. Пинчъ и Мартинъ, препорядочно усталые, скоро заснули. Если Мартину что нибудь снилось, до ключа къ его сновидніямъ мы доберемся въ послдующихъ страницахъ. Что касается до Пинча, ему снились только праздники, церковные органы и серафимы-Пексниффы. Самъ же Пексниффъ, пришедъ къ себ, просидлъ часа два передъ каминомъ, пристально и въ глубокой задумчивости глядя на огонь. Но наконецъ и онъ заснулъ. Такимъ образомъ, въ спокойные ночные часы, въ одномъ и томъ же дом укладывается столько же несообразныхъ и противорчащихъ мыслей и фантазій, какъ въ голов сумасшедшаго.

Глава VI, заключающая въ себ, между прочими знаменательными предметами, подробныя свднія объ успхахъ мистера Пинча въ пріобртеніи дружбы и довренности новаго ученика.

Настало утро. Прелестная Аврора, о которой такъ много было пто и писано, уже коснулась своими розовыми перстами кончика носа миссъ Пексниффъ. Богиня имла рзвую привычку длать это всякій день съ милою Черити, или, говоря прозаически, кончикъ носа очаровательной двушки былъ всегда весьма-красенъ во время завтрака. Странный феноменъ какого-то кислаго и дкаго свойства обнаруживался также въ ея нрав, какъ будто нсколько лимоновъ было выжато въ нектаръ ея душевнаго расположенія.
Въ обыкновенныхъ случаяхъ, такое обстоятельство выказывалось тмъ, что мистеръ Пинчъ получалъ весьма жидкій, слабо или вовсе неподслащенный чай и весьма малое количество масла. Но на слдующее, посл описаннаго выше пиршества, утро, Черити позволила ему вполн распоряжаться всми състнымъ припасами, такъ что бдный Пинчъ совершенно растерялся отъ новой для него свободы и отъ отсутствія тхъ признаковъ вниманія, какое раньше оказывали ему при выдач сахара, масла и иныхъ порцій, вниманія, къ которому онъ такъ прочно привыкъ. Было также что-то грозное въ спокойствіи новаго ученика, онъ ‘безпокоилъ’ самого Пексниффа насчетъ хлба и масла и даже съ самымъ убійственнымъ хладнокровіемъ овладлъ собственными, предназначенными для исключительнаго употребленія Пексниффа тостами {Тоаst — очень любимый англичанами нарзанный ломтями и поджаренный хлбъ.}, прежде нежели тотъ усплъ опомниться. Онъ, повидимому, длалъ самое обычное дло, и ожидалъ, что Пинчъ послдуетъ его примру, онъ дошелъ даже до того, что спросилъ его, отчего онъ задумался и ничего не стъ,— слова, заставшія бднаго Тома потупить глаза и чувствовать себя, какъ будто онъ какимъ нибудь непростительнымъ поступкомъ нарушилъ довренность мистера Пексниффа, словомъ, у несчастнаго Пинча совсмъ пропалъ аппетитъ.
Между тмъ, молодыя двушки, несмотря на эти жестокія испытанія, сохранили самое лучшее расположеніе духа, хотя он и длали между собою нкоторые особенные тайные знаки. Когда завтракъ началъ приходить къ концу, мистеръ Пексниффъ, улыбаясь, объяснилъ причину общаго удовольствія:
— Рдко случается, Мартинъ, чтобъ я и мои дочери оставляли наше жилище. Но мы намрены сдлать это сегодня.
— Неужели?— воскликнулъ новый ученикъ.
— Да,— отвчалъ Пексниффъ, показывая ему письмо:— меня призываютъ въ Лондонъ дла по архитектурнымъ занятіямъ, мой другъ Мартинъ, а я давно уже общалъ дочерямъ, что при первой поздк возьму ихъ съ собою. Мы отправимся сегодня вечеромъ и возвратимся не ране, какъ черезъ недлю.
— Надюсь, что молодыя двицы останутся довольны своей поздкою?— замтилъ Мартинъ.
— О, конечно!— вскричала Мерси, щелкая пальцами.— Боже, одна мысль о Лондон!
— Пылкое дитя!— сказалъ задумчиво отецъ.— А между тмъ, въ этихъ юношескихъ мечтахъ есть что-то особенное, и какъ рдко он сбываются! Я помню, что въ дтств я былъ твердо убжденъ, что слоны родятся съ цлыми замками и башнями на спинахъ. Я потомъ узналъ свое заблужденіе, а между тмъ подобныя виднія когда-то тшили меня. Даже въ то время, когда я открылъ, что пригрлъ на груди страуса, а не человка-ученика, даже и тогда я утшался ими.
При этомъ ужасномъ намек на Джона Вестлока, Пинчъ поперхнулся своимъ чаемъ. Онъ въ это утро получилъ отъ него письмо, что Пексниффу было извстно.
— Позаботься, мой милый Мартинъ,— продолжалъ Пексниффъ съ прежнею веселостью:— чтобъ домъ нашъ не убжалъ въ наше отсутствіе. Мы предоставляемъ въ твое распоряженіе все: для тебя здсь нтъ ничего завтнаго, не такъ какъ юнош въ арабской сказк. Какъ онъ тамъ представленъ, м-ръ Пинчъ?.. Кажется, ввид кривого альманаха?..
— Это кадендеръ {Арабское названіе странствующихъ монаховъ (дервишей) въ ‘Тысяч и одной ночи’.}…— робко отвтилъ Пинчъ.
— Ну, календарь и альманахъ, это, я полагаю, одно и то же,— замтилъ м-ръ Пексниффъ, снисходительно улыбаясь.— Да… Такъ вотъ, Мартинъ, можешь веселиться, мой другъ, и, если угодно, заклать упитаннаго тельца!
Такъ какъ во владніяхъ мистера Пексниффа не паслось ни одного тельца, ни жирнаго, ни тощаго, то послднюю часть его рчи можно было считать реторическимъ украшеніемъ, посл котораго почтенный джентльменъ всталъ и повелъ своего ученика въ теплицу и разсадникъ архитектурнаго генія — въ свой рабочій кабинетъ.
— Посмотримъ,— сказалъ онъ, роясь между бумагами:— чмъ бы теб заняться во время нашего отсутствія, Мартинъ? Положимъ, что я желалъ бы имть идею монумента лондонскому лорду-мэру, или, напримръ, гробницы шерифа, или хоть хлва, по новой систем, для парка вельможи? Помпа, напримръ, была бы весьма полезнымъ занятіемъ. Мн даже кажется, что фонарный столбъ изящнаго вида утончаетъ вкусъ и даетъ ему классическое направленіе. Что бы ты сказалъ о художественно разработанномъ шлагбаум?
— Какъ вамъ будетъ угодно…
— Стой! Знаешь ли что, мой другъ? Такъ какъ ты, наврно, честолюбивъ и долженъ хорошо чертить, что ты скажешь о план гимназіи? Можетъ быть, молодой человкъ съ такимъ вкусомъ и нападетъ на какую-нибудь идею, хотя, повидимому, и неудобоисполнимую, но которую я, при нкоторой обработк, могъ бы привести въ надлежащій видъ? Потому что главное у насъ — окончательная обработка, которой научаетъ только долговременная опытность. Ха, ха, ха! Въ самомъ дл,— продолжалъ онъ, дружески трепля но плечу своего молодого друга:— мн бы очень любопытно и забавно было видть, что бы ты сдлалъ изъ зданія гимназіи?
Мартинъ взялся за дло съ готовностью, и Пексниффъ далъ ему нкоторыя наставленія и нужные для выполненія инструменты и матеріалы. Онъ особенно распространялся о магическомъ дйствіи нкоторыхъ окончательныхъ почерковъ руки опытнаго мастера своего дла, что, конечно, было удивительно, потому что враги Пексниффа утверждали, что бывали случаи, будто мастерское введеніе новаго слуховаго окна., или кухонной двери, или полдюжины ступенекъ, превращали планы учениковъ его въ его собственные, за что карманы его вознаграждались деньгами. Но ужъ таково могущество генія!
— Когда, для разнообразія, теб вздумается перемнить родъ занятій, то Пинчъ покажетъ теб, какъ разбивать планъ сада, или узнать разность уровня дороги между моимъ домомъ и хоть вонь тмъ придорожнымъ столбомъ, или что-нибудь въ этомъ же род. Тамъ на двор цлыя кучи кирпичей и цвточныхъ горшковъ, Мартинъ. Если ты дашь имъ форму чего-нибудь, что мн напомнило бы Церковь св. Петра въ Рим или Софійскую Мечеть въ Константинопол, мн будетъ это крайне пріятно. А теперь,— сказалъ Пексниффъ въ заключеніе:— мы можемъ оставить наши профессіональныя дла и обратиться къ частнымъ, теперь пойдемъ потолковать въ мою спальню, пока я буду приготовлять свой чемоданъ.
Мартинъ послдовалъ за нимъ, и они оставались наедин боле часа, оставя Тома Пинча одного. Когда молодой человкь возвратился, Томъ нашелъ его весьма молчаливымъ и недовольнымъ, такъ что, сдлавъ ему нсколько незначительныхъ постороннихъ вопросовъ, Томъ счелъ неделикатнымъ мшать его размышленіямъ и оставилъ его въ поко.
Еслибъ даже Мартинъ и былъ разговорчивъ, то Тому не пришлось бы этимъ воспользоваться: во-первыхъ, Пексниффъ позвалъ къ себ Тома и веллъ встать на чемоданъ и представлять изъ себя древнія статуи, пока чемодану не вздумается допустить замкнуть себя, потомъ миссъ Черити просила его завязать ея дорожный мшокъ, потомъ миссъ Мерси послала за нимъ, чтобъ онъ уложилъ ей ящикъ, потомъ онъ долженъ былъ составить подробную опись всему багажу Пексниффовъ, потомъ онъ взялся перетащить все на низъ и смотрть, какъ вс вещи перевезутъ отъ дома до того мста, гд останавливается дилижансъ, и, наконецъ, дождаться прибытія дилижанса. Словомъ, дяній Тома Пинча въ тотъ день хватило бы любому носильщику, но съ его доброю волей все было ни по чемъ, и когда онъ, наконецъ, утиралъ потъ, сидя на перекрестк надъ багажомъ Пексниффовъ, сердце его радовалось при мысли, что онъ угодилъ своему благодтелю.
— Я почти боялся,— сказалъ Томъ, вынимая изъ кармана письмо:— что не успю написать его, а это было бы жаль: пересылка по почт стоитъ дорого. Она будетъ рада моему письму, а извстно, что Пексниффъ со мною хорошъ попрежнему. Я бы попросилъ Вестлока навстить ее, но боюсь, что онъ станетъ говорить ей противъ Пексниффа, а это ее огорчитъ. Кром того, посщеніе молодого человка могло навлечь на нее непріятности.
Томъ Пинчъ съ полминуты казался расположеннымъ къ грусти, однакожъ скоро успокоился и продолжалъ свои размышленія:
— Джонъ былъ славный, веселый малый, я бы желалъ въ немъ только одного — чтобъ онъ любилъ Пексниффа. По его мннію, я бы долженъ былъ упасть духомъ, а по моему, я необыкновенно счастливъ, что наткнулся на такого человка, какъ Пексниффъ. Должно быть, я родился съ серебряною ложкою во рту. И вотъ, мн опять удача съ новымъ ученикомъ! Я никогда не видалъ такого любезнаго, открытаго, благороднаго малаго какъ этотъ. Да какъ скоро мы сошлись! Онъ родня Пексниффу и толковый малый, такъ что онъ найдетъ дорогу въ свт… Да вотъ и онъ, идетъ себ по переулку, какъ будто переулокъ со всми домами принадлежитъ ему.
Въ самомъ дл, пока Пинчъ говорилъ, Мартинъ подошелъ къ нему, нисколько не озадаченный честью вести подъ руку миссъ Мерси, ни ея трогательными прощаньями. Миссъ Черити шла объ руку съ отцомь вслдъ за ними. Такъ какъ дилижансъ уже подъзжалъ, Томъ приступилъ, не теряя времени, къ своему покровителю и просилъ его доставить письмо сестр его.
— О,— сказалъ Пексниффъ, разсматривая адресъ письма:— твоей сестр, Томасъ? Хорошо, хорошо, письмо будетъ передано, не безпокойтесь объ этомъ, мистеръ Пинчъ.
Онъ произнесъ это общаніе съ такимъ снисходительнымъ и покровительственнымъ видомъ, что Томъ подумалъ, что онъ просилъ слишкомъ многаго, и принялся усердно благодарить его. Об миссъ Пексниффъ очень забавлялись извстіемъ о сестр Пинча. О, ужасъ! Одна идея о миссъ Пинчъ! Милосердое небо!
Томъ радовался ихъ веселости, считая ее знакомъ благорасположенія къ нему, смялся, потиралъ себ руки и желалъ имъ счастливаго пути. Когда уже дилижансъ тронулся, онъ все кланялся и махалъ рукою вслдъ отъзжающимъ и былъ такъ восхищенъ любезностью молодыхъ двицъ, что даже не обратилъ вниманія на Мартина, задумчиво прислонившагося къ столбу.
Молчаніе, наставшее, посл шумнаго отправленія дилижанса и голодный втеръ заставляли обоихъ опомниться. Они обернулись и рука объ руку направились къ дому.
— Какъ вы печальны,— сказалъ Томъ:— что съ вами?
— Ничего такого, о чемъ стоило бы говорить: весьма малымъ больше вчерашняго и гораздо больше того, что будетъ завтра, надюсь. Я не въ дух, Пинчъ.
— А я напротивъ. Не правда ли, вашъ предшественникъ, Джонъ, былъ очень любезенъ, написавъ ко мн изъ Лондона?
— Можетъ быть,— отвчалъ небрежно Мартинъ:— я готовъ былъ бы думать, что ему будетъ не до васъ, Пинчъ.
— Того же ожидалъ и я, а между тмъ онъ держитъ свое слово. Онъ пишетъ:— ‘любезный Пинчъ, я часто о теб думаю’, и много другого хорошаго…
— Онъ долженъ быть чертовски любезный малый,— замтилъ Мартинъ нсколько сердито:— потому что онъ врно думалъ не то, что писалъ.
— Отчего же? Вы думаете, что онъ писалъ это съ тмъ, чтобъ мн угодить?
— Ну, да, можетъ быть! Вроятно ли, чтобъ молодой человкъ, избавившійся изъ заточенія въ этой гадкой нор и наслаждающійся полною свободою въ Лондон, могъ думать о чемъ-нибудь или о комъ-нибудь, что онъ оставилъ за собою здсь? Подумайте сами, Пинчъ, натурально ли это?
Посл краткаго молчанія и размышленія, Пинчъ отвчалъ покорнымъ голосомъ, что безразсудно ожидать такихъ вещей, и что Мартину это лучше должно быть извстно.
— Разумется, мн это лучше извстно.
— Я такъ и чувствую,— сказалъ Пинчъ съ робостью. Посл этого, оба снова впали въ глубокое молчаніе, и, не говоря ни слова, дошли до дома. Уже стемнло.
Миссъ Черити Пексниффъ, зная, что остатки отъ вчерашняго пира нельзя взять съ собою въ Лондонъ и что нтъ средствъ сохранить ихъ искусственными способами до возвращенія, оставила все на двухъ тарелкахъ въ распоряженіе учениковъ ея отца. Вслдствіе чего, они нашли въ кабинет дв хаотическія груды остатковъ състныхъ припасовъ, состоящія изъ апельсинныхъ кусочковъ, переломанныхъ ломтиковъ поджаренаго хлба, измятыхъ и перемшанныхъ съ крошечными остатками слоенаго пирога и нсколькихъ цлыхъ морскихъ сухарей. Остатки вина изъ двухъ бутылокъ были слиты въ одну, словомъ, новые друзья нашли вс средства необычайно роскошно подкрпиться.
Мартинъ Чодзльвитъ смотрлъ на все это съ безконечнымъ презрніемъ и, вываливъ цлую кучу угля въ каминъ, услся противъ него въ самыхъ спокойныхъ креслахъ. Пинчъ, чтобъ найти и себ мстечко противъ огня, слъ на стулик миссъ мерси и принялся наслаждаться яствами и питіями.
Еслибъ Діогенъ воскресъ и вкатился съ своею бочкою въ комнату мистера Пексинффа и увидлъ Пинча на стулик миссъ Мерси съ рюмкой и тарелкой, онъ не выдержалъ бы и наврно бы улыбнулся при вид полнаго и совершеннаго удовольствія Тома и наслажденія, съ какимъ онъ длалъ честь объдкамъ, запивая ихъ кислою смсью краснаго и благо вина. Нкоторые люди потрепали бы его по спин или пожали бы ему руку за урокъ въ простот и неприхотливости. Одни посмялись бы вмст съ нимъ, а другіе надъ нимъ. Изъ послднихъ былъ Мартинъ, который, не въ силахъ будучи удерживаться доле, залился громкимъ смхомъ.
— Вотъ хорошо! Наконецъ-то вы развеселились!— сказалъ Томъ, весело кивая головою.
При этомъ поощреніи, молодой Мартинъ расхохотался сильне прежняго.
— Никогда въ жизни не видывалъ я такого чудака, какъ вы, Пинчъ.
— Неужели? Что жъ, немудрено, что вы меня находите чудакомъ, потому что я вовсе не видалъ свта, а ужъ вы врно видли многое?
— Достаточно для моихъ лтъ,— отвчалъ Мартинъ, придвигая стулъ еще ближе къ камину.— Да что жъ это, чортъ возьми! Наконецъ я долженъ же говорить съ кмъ-нибудь откровенно. Я буду откровененъ съ вами, Пинчъ.
— Что жъ, хорошо, вы мн докажете этимъ свою дружбу.
— Вдь я не стою на вашей дорог
— Нисколько.
— Ну, такъ, чтобъ сократить длинную исторію,— сказалъ Мартинъ съ нкоторымъ усиліемъ надъ собою:— вы должны знать, что я съ дтства воспитанъ для большихъ надеждъ, и что меня научили врить, что я со временемъ долженъ быть очень богатъ. Оно бы такъ и вышло безъ нкоторыхъ обстоятельствъ, которыя я вамъ разскажу и которыя привели меня къ тому, что теперь я лишенъ наслдства.
— Вашимъ отцомъ?— спросилъ Пинчъ съ удивленіемъ.
— Ддомъ. Родителей моихъ давно уже нтъ, я ихъ даже не помню.
— И я также.
— Во всякомъ случа, Пинчъ, весьма натурально любить нашихъ родителей, когда они живы, или чтить ихъ память посл ихъ смерти, когда мы ихъ знали. Но такъ какъ я лично не помню ничего о своихъ, вы не удивитесь, если я не буду о нихъ слишкомъ много сантиментальничать. Да, по правд, я этого и не длаю.
Пинчъ задумчиво смотрлъ на огонь. Когда товарищъ его пріостановился, онъ вздрогнулъ и сказалъ:
— Разумется.
— Однимъ словомъ,— продолжалъ Мартинъ:— я во всю свою жизнь былъ воспитанъ и лелянъ этимъ ддомъ. Онъ иметъ много очень хорошихъ качествъ, въ томъ нтъ никакого сомннія, но вмст съ тмъ у него два огромные недостатка: во-первыхъ, онъ упрямъ до нельзя, а, во-вторыхъ веллчайшій эгоистъ.
— Неужели?
— Въ этихъ двухъ отношеніяхъ я не думаю, чтобъ нашелся подобный ему человкъ. Вообще, я слыхалъ, что его недостатки свойственны всей нашей фамиліи, можетъ бытъ, это и правда. Все, что я могу сдлать, это — стараться не пріобрсти нашихъ наслдственныхъ качествъ.
— Конечно, это самое лучшее.
— Ну, сударь, эгоизмъ длаетъ его взыскательнымъ, а упрямство ршительнымъ и непоколебимымъ. Слдствія этого — необычайныя претензіи на почтеніе, покорность, самоотверженіе и прочее отъ меня. Я переносилъ отъ него многое, потому что ему обязанъ (если только можно считать себя обязаннымъ своему родному дду), и потому что искренно былъ къ нему привязанъ, не смотря на то, мы часто ссорились, ибо я не всегда былъ въ силахъ выдерживать его капризы. Но теперь, Пинчъ, я дошелъ до самой существенной части моей исторіи:— я влюбленъ!
Пинчъ смотрлъ на него съ возрастающимъ участіемъ.
— Говорю вамъ, я влюбленъ — влюбленъ въ одно изъ самыхъ милыхъ существъ во всей подсолнечной. Но она въ полной зависимости отъ моего дда. И еслибъ онъ узналъ, что она смотритъ благосклонно на страсть мою, она лишилась бы всего. Въ такой любви нтъ ничего себялюбиваго, надюсь?
— Себялюбиваго! Вы поступили благородно:— любить ее и, зная ея зависимость, даже не открывать ей…
— Что вы толкуете, Пинчъ? Не будьте смшны, ради Бога. Что вы разумете подъ словами ‘не открывать ей’?
— Извините,— отвчалъ Томъ:— я полагалъ, вы это подразумвали, иначе я бы не сказалъ.
— Еслибъ я не открылъ ей моей любви, такъ что и проку было бы въ томъ, что я влюбленъ?
— Это правда. Я могу подозрвать, что она вамъ сказала на ваше объясненіе,— прибавилъ онъ, глядя на пріятное лицо Мартина.
— Не совсмъ, Пинчъ,— возразилъ онъ, слегка нахмурясь:— потому что у нея какія-то ребяческія понятія о благодарности, обязанности и тому подобномъ, но въ главномъ вы не ошиблись: сердце ея принадлежитъ мн, я въ этомъ увренъ.
— Я такъ и думалъ, это очень натурально.
— Хоть я и велъ себя съ самаго начала съ величайшею осторожностью, я не могъ однакожъ сдлать такъ, чтобъ ддъ мой, до крайности недоврчивый, не возымлъ подозрнія. Онъ ей не сказалъ ни слова, но напалъ на меня наедин и осыпалъ меня обвиненіями, будто я хочу посягнуть на врность и привязанность къ нему (вотъ образчикъ его эгоизма!) молодого творенія, которое онъ вскормилъ собственно съ тмъ, чтобъ имть надежнаго и безкорыстнаго друга, когда онъ меня женитъ по своему усмотрнію. На это я вспыхнулъ немедленно и объявилъ ему наотрзъ, что никто кром меня не можетъ и не будетъ располагать моею женитьбой.
Пинчъ разинулъ ротъ отъ удивленія и смотрлъ на огонь пристальне прежняго.
— Можно себ вообразить,— продолжалъ Мартинъ:— что это его кольнуло, и что онъ совершенно ко мн перемнился. Слово за словомъ, дошло до того, что я долженъ былъ или отказаться отъ нея, или онъ откажется отъ меня. Теперь, Пинчъ, вы должны знать, что я не только отчаянно влюбленъ въ нее (хоть она и бдна, но умъ и красота ея таковы, что она не унизила бы никакой партіи), но что главная черта моего характера состоитъ въ томъ, что я непоколебимо…
— Упрямы,— подсказалъ добродушно Томъ. Но это напоминаніе не было принято такъ хорошо, какъ онъ ожидалъ, потому что молодой человкъ возразилъ на это съ нкоторою запальчивостью:
— Что вы за человкъ, Пинчъ!
— Извините, я думалъ, что вамъ нужно слово.
— Совсмъ не нужно мн этого слова, разв я вамъ сказалъ, что упрямство составляетъ главную черту моего характера? Я намренъ былъ сказать, еслибъ вы дали мн договорить, что главное качество мое — непоколебимая твердость.
— О, да! Конечно, вижу, вижу!
— Ну, а будучи человкомъ твердымъ, я, разумется, не долженъ былъ уступить ни на тысячную долю дюйма.
— Разумется.
— Ну, да. Чмъ боле онъ упорствовалъ, тмъ настойчиве длался я самъ.
— Такъ и должно.
— Въ томъ то и дло,— и такимъ манеромъ я и очутился здсь!
Мистеръ Пинчъ нсколько минутъ перемшивалъ угли въ камин съ озадаченною физіономіей, наконецъ, сказалъ:
— Вы, конечно, знали Пексниффа прежде?
— Только по имени. Я никогда не видалъ его, потому-что ддъ мой держалъ не только себя, но и меня какъ можно дальше отъ всхъ нашихъ родственниковъ. Я разстался съ нимъ недалеко отъ здшнихъ мстъ, потомъ пріхалъ въ Сэлисбюри, гд узналъ, что Пексниффъ беретъ къ себ учениковъ, и ршился хать къ нему, имя нкоторый вкусъ къ архитектур вообще, а больше потому, что онъ…
— Такой прекрасный человкъ,— прервалъ Томъ, потирая руки:— о, вы въ этомъ не ошиблись.
— Но совсти сказать, я объ этомъ мало думаю. Я обратился къ Пексниффу больше потому, что ддъ мой его терпть не можетъ, а посл его самовластнаго обращенія со мной я имлъ весьма естественное желаніе идти ему наперекоръ, сколько будетъ возможно! Ну, такъ вотъ почему я теперь здсь! Обязательство мое съ молодою двушкою долго не можетъ быть приведено въ исполненіе, потому-что ни ей, ни мн будущность не представляетъ ничего блестящаго, а я не могу думать о женитьб прежде, нежели буду въ состояніи жениться. Я считаю ршительно невозможнымъ и противнымъ моей совсти погрузиться въ бдность, нищету и любовь въ тсной комнатк на какомъ-нибудь чердак или въ пятомъ этаж!
— Не говоря уже о ней,— замтилъ Томъ вполголоса.
— Конечно, не говоря уже о ней. Для нея, безъ сомннія, было бы не такъ жестоко подвергнуться такой необходимости: во-первыхъ, она меня очень любитъ, во-вторыхъ, я пожертвовалъ для нея весьма, многимъ, а я могъ бы имть лучшіе виды.
Долго Томъ не могъ выговорить ‘разумется’, наконецъ, однако, чтобъ не раздражить своего товарища, онъ съ трудомъ произнесъ это слово.
— Въ этой любовной исторіи есть одно странное обстоятельство,— началъ снова Мартинъ:— помните ли вы, Пинчъ, разсказъ вашъ о прекрасной слушательниц вашей игры на орган?
— Какъ не помнить.
— Это была она.
— Я ждалъ, что вы это скажете,— вскричалъ Томъ, вскочивъ со стула и пристально глядя на Мартина:— неужли вы такъ думаете?
— Это была она,— повторилъ молодой человкъ.— Судя по тому, что я слышалъ отъ Пексниффа, она была здсь и ухала отсюда вмст съ моимъ ддомъ. Да полно вамъ пить это кислое вино, Пинчъ. Вдь съ вами сдлается обморокъ!
— Да, можетъ быть, оно и нездорово. А вы думаете, что это точно была она?
Мартинъ кивнулъ головою въ знакъ согласія, и прибавивъ. что будь это нсколькими днями ране, онъ увидлъ бы ее, онъ раскинулся въ креслахъ и вертлся въ нихъ какъ избалованное дитя.
Сердце Тома было нжно, онъ не могъ видть равнодушно чужихъ страданій, а тмъ боле страданій человка, къ которому онъ чувствовалъ расположеніе и который, какъ онъ думалъ, платитъ ему тмъ же. Каковы бы ни были его мысли нсколько минутъ тому назадъ, онъ поспшилъ утшить своего молодого пріятеля.
— Все поправится со временемъ,— сказалъ онъ:— я въ этомъ увренъ, препятствія, которыя вамъ теперь кажутся такими горькими, только скрпятъ вашу сердечную связь на будущее время Я часто слыхалъ и читалъ, что такъ бываетъ всегда, и чувствую, что это правда. Когда обстоятельства идутъ противъ насъ,— прибавилъ онъ съ добродушною улыбкой, которая, не смотря на его некрасивое лицо, была бы пріятне самаго свтлаго взгляда какой-нибудь неземной красавицы:— надобно принимать ихъ какъ он есть и стараться терпніемъ и добрымъ расположеніемъ духа обработать ихъ въ лучшій для насъ видъ. Я не въ состояніи сдлать ничего для кого бы то ни было: вы знаете, какъ слабы мои способы, но готовности у меня пропасть. Если я чмъ-нибудь могу быть вамъ полезенъ, не считаю нужнымъ уврить, что я буду радехонекъ сдлать все.
— Благодарю, премного благодарю,—возразилъ Мартинъ, пожимая ему руку:— вы добрйшій малый, клянусь честью! Я бы, конечно, не задумался воспользоваться вашею услужливостью, если бы вы могли помочь мн,— Потомъ, съ нетерпніемъ взъерошивъ волосы и посмотрвъ на Тома, онъ прибавилъ:— Знаете, въ этомъ вы такъ же мало можете мн помочь, какъ еслибъ вы были сковорода или кочерга.
— Все-же могу сочувствовать вамъ.
— А знаете ли, что вы даже въ эту минуту можете оказать мн услугу?
— Какую?
— Прочитайте мн что нибудь.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ,— отвчалъ Томъ, съ энтузіазмомъ хватая свчу:— я васъ оставлю на минуту въ потемкахъ и сейчасъ возвращусь съ книгою. Какую вы хотите? Шекспира?
— Хоть Шекспира,— сказалъ его пріятель, звая и потягиваясь.— Это будетъ кстати, я такъ усталъ отъ сегодняшней хлопотни и новизны всего меня окружающаго, что, кажется, не найдется для меня высшаго наслажденія, какъ быть усыпленнымъ чтеніемъ. Если я засну, вы не разсердитесь?
— Нисколько.
— Ну, такъ начинайте, когда угодно. Если вы увидите, что я начну засыпать, то не переставайте (разумется, если васъ это не утомитъ), потому что пріятно пробуждаться подъ т же звуки, подъ которые засыпаешь. Вы этого никогда не испытывали?
— Нтъ, никогда.
— Ну, такъ мы когда-нибудь попробуемъ, когда будемъ въ дух. Итакъ, ступайте, ничего, что я останусь въ потемкахъ.
Мистеръ Пинчъ поспшилъ изъ комнаты и черезъ минуту возвратился съ однимъ изъ драгоцнныхъ томовъ, которые стояли на полк подл его кровати. Мартинъ въ то же время соорудилъ себ изъ трехъ стульевъ родъ временной софы и растянулся передъ каминомъ въ самомъ удобномъ положеніи.
— Только читайте не слишкомъ громко.
— Хорошо.
— Вамъ не будетъ холодно?
— Нисколько.
— Ну, такъ я готовъ слушать.
Пинчъ бережно открылъ книгу, выбралъ по своему вкусу пьесу и принялся читать. Черезъ нсколько минутъ пріятель его уже храплъ.
— Бдняжка,— сказалъ Томъ тихо:— такъ молодъ, а ужъ столько натерплся! И какъ благородно съ его стороны, что онъ мн во всемъ открылся. Такъ это была она! Кто бы могъ подумать?
Вспомнивъ, однако, уговоръ свой съ Мартиномъ, онъ снова принялся за чтеніе и заинтересовался имъ до того, что забылъ снимать со свчи и поддерживать огонь въ камин. Послднее обстоятельство напомнилъ ему Мартинъ Чодзльвитъ, проснувшись черезъ часъ и вскричавъ:
— Да ужъ огонь въ камин давно погасъ. Не мудрено, что мн снилось, будто я замерзъ. Велите принести угольевъ. Что вы за чудакъ, Пинчъ!

Глава VII, въ которой мистеръ Чиви-Сляймъ доказываетъ независимость своихъ мнній, а ‘Синій-Драконъ’ лишается одного изъ своихъ членовъ.

На слдующее утро Мартинъ принялся трудиться надъ планомъ гимназіи съ такою дятельностью и энергіей, что Пинчу представился новый случай удивляться его природнымъ способностямъ и признать его безконечное преимущество надъ собою. Новый ученикъ принялъ весьма благосклонно комплименты Тома. Почувствовавъ истинное расположеніе къ нему, онъ предсказалъ, что они останутся навсегда лучшими друзьями, и что ни одинъ изъ нихъ не будетъ имть причины сожалть о ихъ знакомств. Мистеръ Пинчъ радовался отъ души и былъ такъ тронутъ увреніями въ дружб и покровительств Мартина, что не зналъ, какъ выразить свои чувства. Дружба эта дйствительно имла много элементовъ прочности, потому что до тхъ поръ, пока одна сторона будетъ находить удовольствіе въ томъ, чтобъ пользоваться покровительствомъ (что составляло всю сущность характера новыхъ друзей), близнецы-демоны, зависть и гордость, никогда не возстанутъ между ними.
Мартинъ и Пинчъ трудились съ большимъ усердіемъ въ слдующій вечеръ посл отъзда семейства Пексниффа — первый надъ чертежомъ, а второй надъ счетными книгами своего патрона, причемъ Тома развлекала по временамъ привычка его новаго пріятеля громко насвистывать въ то время, когда онъ чертилъ,— какъ вдругъ оба вздрогнули отъ неожиданнаго появленія въ святилищ архитектурнаго генія мохнатой и довольно свирпой наружности головы, которая имъ дружески и одобрительно улыбалась.
— Я самъ не трудолюбивъ, джентльмены,— сказала голова:— но умю цнить это качество въ другихъ. Клянусь жизнью, я премного благодаренъ другу моему Пексниффу за очаровательную картину, которую вы мн теперь представляете. Вы мн напоминаете Виттингтона, впослдствіи трижды лорда-мэра Лондона. Даю вамъ безпорочнйшее честное слово, что вы мн сильно напоминаете это историческое лицо. Вы ршительно пара Виттингтоновъ, за исключеніемъ кошки, что мн весьма нравится, потому что я вовсе не чувствую привязанности къ кошачьему племени. Имя мое Тиггъ. Какъ вы поживаете?
Мартинъ съ изумленіемъ смотрлъ на Пинча, а тотъ, не видавъ Тигга ни разу въ жизни, смотрлъ вопросительно на Мартина.
— Чиви-Сляймъ?— сказалъ вопросительно мистеръ Тиггъ, цлуя свою лвую руку въ знакъ дружбы.— Вы поймете меня, когда я скажу, что я акредитованный агентъ Чиви-Сляйма — что я посланникъ отъ двора Чива! Ха, ха, ха!
— Ну-съ!— воскликнулъ Мартинъ, вздрогнувъ отъ неудовольствія, услышавъ извстное ему имя.— Чего ему отъ меня надобно?
— Если имя ваше Пинчъ…
— Нтъ, вотъ мистеръ Пинчъ.
— А, если это мистеръ Пинчъ,— сказалъ Тиггъ, снова цлуя свою руку и входя въ комнату:— онъ позволитъ мн сказать ему, что я какъ нельзя боле уважаю его характеръ, о которомъ мн много говорилъ другъ мой Пексниффъ, и что я глубоко цню ею даровитую игру на орган, хотя я самъ и не получилъ никакой шлифовки. Если это мистеръ Пинчъ, беру смлость надяться, что онъ въ добромъ здоровь и не чувствуетъ неудобства отъ восточнаго втра?
— Благодарю васъ,— отвчалъ Томъ,— я здоровъ.
— Это большое утшеніе,— сказалъ Тиггъ.— Въ такомъ случа я долженъ сказать вамъ, что пришелъ за письмомъ.
— За какимъ письмомъ?
— За письмомъ,— прошепталъ Тиггъ,— адресованнымъ моимъ другомъ Пексниффомъ Чиви-Сляйму, конюшему, и оставленнымъ у васъ.
— Онъ не оставилъ мн никакого письма.
— Это все равно, хотя другъ мой Пексниффъ и поступилъ не такъ деликатно, какъ бы я долженъ былъ ожидать… А деньги?
— Какія деньги?— вскричалъ Томъ съ изумленіемъ.
— Да, да, деньги!— отвчалъ мистеръ Тиггъ, кивая и трепля Тома слегка по груди, какъ будто желая сказать, что онъ видитъ, что они понимаютъ другъ друга, и что объ этомъ обстоятельств нтъ нужды говорить при третьемъ лиц, а также и то, что онъ будетъ считать за особенную благосклонность, если Томъ вручитъ ему требуемую сумму.
Но мистеръ Пинчъ былъ очень озадаченъ и сразу объявилъ, что тутъ должна быть ошибка, и что Пексниффъ не давалъ ему никакого порученія относительно мистера Тигга или друга его Чиви-Сляйма. Тиггъ, услышавъ это объявленіе, весьма серьезно просилъ Пинча сдлать ему одолженіе, повторить то, что онъ сказалъ, когда Томъ исполнилъ его желаніе самымъ торжественнымъ и толковымъ образомъ, Тиггъ, при каждой запятой, съ недоумніемъ кивалъ головою, наконецъ, выслушавъ все, услся на стулъ и обратился къ молодымъ людямъ съ слдующей, рчью:
— Разскажу вамъ, въ чемъ дло, джентльмены. Въ здшнемъ мстечк, въ эту самую минуту, находится совершеннйшее созвздіе таланта и генія, которое, непростительнымъ нерадніемъ друга моего Пексниффа, приведено въ самое затруднительное и ужасное положеніе, какое только возможно въ общественномъ устройств девятнадцатаго столтія. Въ здшнемъ мстечк есть ‘Синій Драконъ’ — жалкій, неблагородный трактиришка. Въ немъ задерживаютъ за неуплату по счету человка, съ которымъ, по выраженію одного поэта, нельзя сравнить ничего, кром его самого. Ха, ха, ха! По счету! Повторяю вамъ: по трактирному счету! Вы врно слышали о ‘Книг Мучениковъ’ Фокса, или о Звздной Палат? Не боясь ничьего противорчія, ни живыхъ, ни мертвыхъ, скажу вамъ, что другъ мой, Чиви-Сляймъ, задержанный по незаплаченному счету, стоитъ дороже всхъ суммъ, которыя когда либо проигрывались на птушьихъ бояхъ!
Мартинъ и Пинчъ глядли другъ на друга, а потомъ на Тигга, который, сложа на груди руки, смотрлъ на нихъ съ горькой улыбкой.
— Не ошибайтесь во мн,— сказалъ онъ, протянувъ правую руку.— Еслибъ это было за что нибудь другое, а не за счетъ, я бы еще перенесъ это и чувствовалъ бы себя въ состояніи смотрть на человчество съ нкоторымъ уваженіемъ, но когда такой человкъ, какъ другъ мой Чиви-Сляймъ, задержанъ изъ-за счета — вещи существенно низкой, можетъ быть намаранной мломъ на снг или на дверяхъ — я чувствую, что въ общественномъ механизм ослаблъ какой-нибудь такой винтъ неизмримой важности, что все человческое общество потрясено и нельзя врить ни въ какія нравственныя начала. Короче,— продолжалъ Тиггъ съ необыкновеннымъ жаромъ:— когда человкъ такого рода, какъ Сляймъ, задержанъ за такую гнусную и презрительную вещь, какъ счетъ, я отвергаю убжденіе вковъ и не врую ни во что! Да! Я готовъ даже не врить тому, что ни во что не врю, будь я проклятъ!
— Очень сожалю объ этомъ,— сказалъ Томъ посл нкотораго молчанія:— но мистеръ Пексниффъ не сказалъ мн ни слова, а безъ него я не могу ничего сдлать. Не лучше-ли будетъ, сударь, если вы пойдете откуда пришли и сами доставите деньги вашему другу?
— Да какъ же я могу это сдлать, когда и я самъ задержанъ? И тмъ боле, когда я, по изумительному нераднію друга моего Пексниффа, не имю теперь ни одного шиллинга!
Томъ подумалъ было напомнить почтенному джентльмену, что есть на свт почта, что если бы онъ написалъ кому-нибудь изъ своихъ друзей о своемъ бдственномъ положеніи, то письмо дошло бы наврно по адресу. Но добродушіе его удержало его отъ такого намека, и онъ спросилъ:
— Вы, сударь, сказали, что и васъ задержали?
— Подите сюда,— произнесъ Тиггъ, вставъ со стула.— Вы, вроятно, не разсердитесь, если я открою окно?
— Конечно, нтъ.
— Такъ смотрите:— видите-ли вы тамъ человка въ красномъ шейномъ платк и безъ жилета?
— Какъ же, это Маркъ Тэпли.
— Маркъ Тэпли? Гм! Этотъ Маркъ Тепли не только имлъ вжливость проводить меня къ этому дому, но даже ждетъ моего возвращенія. И за такое вниманіе,—продолжалъ Тиггъ, сердито крутя усы:— я полагаю, что мистриссъ Тэпли лучше бы сдлала, еслибъ окормила его въ младенчеств!
Пинчъ позвалъ Марка, и тотъ сразу вбжалъ въ комнату.
— Послушай, Маркъ, что такое случилось между мистриссъ Люпенъ и этимъ дженльменомъ?
— Какимъ джентльменомъ, мистеръ Пинчъ? Кром васъ и того молодого джентльмена, я здсь не вижу никакихъ — а между вами обоими и мистриссъ Люпенъ не произошло ничего непріятнаго, я въ этомъ увренъ.
— Ну, что ты мелешь, Маркъ! Ты видишь мистера…
— Тигга,— прервалъ Тиггъ.— Погодите немножко! Я его скоро раздавлю. Всему будетъ свое время!
— О, его!— возразилъ Маркъ съ пренебреженіемъ:— да, его я вижу! Я бы могъ разсмотрть его немножко лучше, еслибъ онъ выбрился и остригся.
Мистеръ Тиггъ свирпо потрясъ головою и ударилъ себя въ грудь.
— Въ этомъ нтъ нужды,— замтилъ Маркъ.— Если вы будете бить себя по груди, то не получите никакого отвта — тамъ ничего нтъ, а если что и есть, такъ очень скверное.
— Послушай, Маркъ,— вмшался Пинчъ, чтобъ предупредить непріязненныя дйствія: — отвчай на мой вопросъ. Надюсь, что ты въ своемъ ум?
— Въ ум, сударь!— вскричалъ Маркъ, скаля зубы.— О, мало толку выходить изъ себя при вид такихъ пріятелей, которые ревутъ, какъ львы, если только найдется порода львовъ, которые состоятъ изъ рева и гривы. Вы хотите знать, что приключилось межу нимъ и мистриссъ Люпенъ? Да, между ними есть счетъ. Я даже думаю, что мистриссъ Люпенъ очень дешево отпускаетъ его и его друга, не требуя съ нихъ двойной платы за то, что они своимъ присутствіемъ безчестили ‘Синяго-Дракона’. Это мое мнніе, сударь. Да одного взгляда такого человка достаточно, чтобъ пиво скислось въ бочкахъ!
— Ты не отвчаешь на мой вопросъ, Маркъ.
— Ну, сударь, что вамъ еще отвчать? Онъ со своимъ пріятелемъ остановился въ ‘Лун-и-Звздахъ’: они жили тамъ, пока не нагнали порядочнаго счета, у насъ эти господа сдлали то же самое. Нагнать счетъ — вещь очень нетрудная, особенно для такихъ пріятелей. Для него нтъ ничего достаточно хорошаго, для него готовы умереть вс женщины, по его мннію, и онъ полагаетъ что, мигнувъ имъ разъ, онъ платитъ имъ за все и съ избыткомъ, а мужчины — видите, созданы только на то, чтобъ ему служить! Но этого мало: сегодня утромъ онъ заявляетъ мн съ своей всегдашней любезностью, что намренъ оставить насъ. Вамъ, можетъ быть, нужно приготовить счетъ, сударь?— говорю я. ‘Нтъ, любезный, не заботься объ этомъ,— отвчаетъ онъ: скажу Пексниффу.’ — На такую рчь ‘Синій-Драконъ’ — отвчаетъ: благодарствуйте, сударь, вы длаете намъ большую честь, но такъ какъ мы о васъ ничего особенно хорошаго не знаемъ, а мистера Пексниффа нтъ дома, то мы готовы предпочесть нчто боле удовлетворительное. Вотъ въ чемъ все дло!
— А велика-ли сумма?— спросилъ Мартинъ.
— Да всего, сударь, три фунта стерлинговъ. Но дло не въ томъ, а…
— Хорошо, хорошо. Пинчъ, на два слова.
— Что такое?— спросилъ Томъ, удаляясь въ уголъ комнаты вмст съ Мартиномъ.
— Да попросту вотъ что: стыжусь сказать, что этотъ Сляймъ, о которомъ я не слыхалъ ничего хорошаго, мн родня, я бы не желалъ, чтобъ онъ былъ здсь именно теперь, а потому полагаю, что мы отдлаемся довольно дешево, заплативъ за него три или четыре фунта. У васъ на это не хватитъ денегъ Пинчъ?
— Нтъ.
— Это непріятно, потому что и я самъ ничего при себ не имю. Но если мы скажемъ хозяйк, что заплатимъ ей, я думаю, она намъ повритъ?
— О, разумется, она меня знаетъ.
— Такъ пойдемъ туда и скажемъ ей, потому что чмъ скоре мы отдлаемся отъ этихъ людей, тмъ лучше. Скажите этому господину, что мы хотимъ сдлать.
Мистеръ Пинчъ сообщилъ эту всть Тиггу, и тотъ съ чувствомъ пожалъ ему руку, увряя, что теперь онъ снова вруетъ во все и во всхъ, и что онъ особенно доволенъ тмъ, что видитъ, какъ истинное величіе души сочувствуетъ истинному величію души. Съ этими словами они вышли изъ дому и скоро пришли къ ‘Синему-Дракону’, куда за ними послдовалъ Маркъ.
Розовая хозяйка весьма обрадовалась поручительству Тома Пинча, потому что она готова была избавиться отъ своихъ постояльцевъ на какихъ бы то ни было условіяхъ. Кончивъ это дло, Пинчъ и товарищъ его хотли уйти, но Тиггъ упросилъ ихъ подождать, говоря, что онъ непремнно долженъ имть честь представить ихъ другу своему Сляйму. Этотъ отпрыскъ рода Чодзльвитовъ сидлъ за недопитымъ стаканомъ грога и глубокомысленно выводилъ мокрымъ пальцемъ колечки по столу. Онъ былъ такъ жалокъ и такъ гадокъ, что въ сравненіи съ нимъ даже Тиггъ могъ показаться человкомъ.
— Чивъ!— сказалъ Тиггъ, трепля его по плечу.— Не найдя друга моего Пексниффа, я устроилъ наше дло съ мистеромъ Пинчемъ и его другомъ. Мистеръ Пинчъ и другъ — мистеръ Чиви-Сляймъ, Чивъ!— мистеръ Пинчъ и другъ.
— Вотъ пріятныя обстоятельства для новыхъ знакомствъ,— сказалъ Сляймъ, обративъ налившіеся кровью глаза на Пинча.— Я самое жалкое существо въ свт!
Тиггъ просилъ его не говорить объ этомъ, и посл нсколькихъ минутъ вышелъ вмст съ Мартиномъ. Но Тиггъ такъ убдительно просилъ ихъ знаками и прикрикиваніями подождать, что о ни остановились за дверьми
— Клянусь,— вскричалъ Сляймъ, безсмысленно ударивъ по столу кулакомъ:— что я самая жалкая тварь! Все общество противъ меня въ заговор. Я самый литературный человкъ на свт и преисполненъ классическаго образованія. Я преисполненъ генія и свдній! Я преисполненъ новыхъ взглядовъ на вс предметы — а между тмъ, посмотрите на меня: я обязанъ двумъ незнакомцамъ за уплату трактирнаго счета!
Тиггъ дополнилъ стаканъ своего друга и подмигивалъ молодымъ людямъ, что они скоро увидятъ Сляйма въ полномъ блеск.
— Обязанъ двумъ незнакомымъ за счетъ!— повторилъ Сляймъ, хлбнувъ изъ стакана.— Прекрасно! А между тмъ, толпы бездарныхъ самозванцевъ пріобртаютъ славу! Люди, которые столько же могутъ сравниться со мною, какъ… Тиггъ, беру тебя въ свидтели, что я самая загнанная собака въ цлой вселенной.
Провизжавъ, какъ собака въ высшей степени униженная, онъ снова хлбнулъ и, пріободрившись, презрительно засмялся.
— Ха, ха, ха! Я обязанъ чужимъ за уплату трактирнаго счета! А вдь у меня есть богатый дядя: такъ или нтъ? Я изъ хорошей фамиліи — такъ или нтъ? Я человкъ необыкновенныхъ способностей и познаній — такъ или нтъ?
— Ты американское алоэ человческаго рода, другъ мой Чивъ, алоэ, которое цвтетъ только однажды въ сто лтъ!
— Ха, ха, ха! Я обязанъ чужимъ уплатою кабачнаго счета! Я!.. Двумъ архитекторскимъ ученикамъ, двумъ жалкимъ каменьщикамъ! Какъ ихъ зовутъ? Какъ они смли обязывать меня?
Мистеръ Тиггъ не могъ надивиться благородству характера своего друга.
— Я имъ докажу, и пусть знаетъ всякій, что я не принадлежу къ тмъ низкимъ, подлымъ характерамъ, съ которыми они встрчаются каждый день. Мой духъ независимъ! Душа моя превыше всякихъ низкихъ разсчетовъ!
— О, Чивъ, Чивъ! У тебя благородная, независимая натура!— бормоталъ Тиггъ.
— Ступайте вонъ и длайте свое дло, сударь!— вскричалъ сердито Сляймъ.— Занимайте деньги на путевыя издержки, и пусть тотъ, у кого вы ихъ займете, знаетъ, что у меня независимый духъ, адски гордый духъ! Слышите ли, сударь? Скажите имъ, что я ихъ ненавижу, и что никто больше меня не иметъ уваженія къ самому себ!
Посл этихъ словъ, голова его вдругъ склонилась на столъ, и онъ заснулъ.
— Былъ ли у кого-нибудь такой независимый духъ, какъ у этой необыкновенной твари?— сказалъ Тиггъ, присоединяясь къ молодымъ людямъ и осторожно затворивъ за собою дверь.— Былъ ли хоть одинъ Римлянинъ похожъ на друга нашего Чива? Былъ ли на свт хоть одинъ человкъ съ такими классическими понятіями и съ такимъ увлекательнымъ краснорчіемъ? Въ древнія времена его посадили бы на треножникъ, и онъ пророчилъ бы лучше всякой Пиіи, еслибъ его только предварительно снабдили джиномъ на счетъ публики.
Пинчъ замтивъ, что товарищъ его уже сошелъ съ лстницы, хотлъ послдовать за нимъ.
— Вы уже уходите, мистеръ Пинчъ?— спросилъ Тиггъ.
— Да, я ухожу, не безпокойтесь, не сходите внизъ.
— Знаете ли, что я имю сказать вамъ два слова, мистеръ Пинчъ? Одна минута разговора съ вами внизу принесетъ большое облегченіе моему сердцу. Могу ли просить васъ сдлать мн такое одолженіе?
— О, конечно, если вамъ угодно! Спустившись внизъ вмст съ Пинчемъ, Тиггъ вынулъ изъ кармана что то похожее на окаменлые остатки допотопнаго носового платка и отеръ себ ими глаза.
— Я сегодня явился передъ вами въ неблагопріятномъ вид.
— О, ничего,— отвчалъ Томъ:— не безпокойтесь.
— Но я все таки останусь при своемъ мнніи. Еслибъ вы, мистеръ Пинчъ, видли меня во глав моего полка на африканскомъ берегу, я бы показался вамъ другимъ человкомъ, тогда вы чувствовали бы ко мн почтеніе, сударь!
Томъ имлъ на счетъ славы нкоторыя свои понятія, а почему онъ мало былъ тронутъ картиною Тигга.
— Но не въ томъ дло! Всякій иметъ свои слабости, и я прошу васъ извинить меня. Ну, сударь, вы видли моего друга Сляйма?
— Безъ сомннія.
— И онъ произвелъ на васъ глубокое впечатлніе?
— Не весьма пріятное, долженъ признаться.
— Соболзную, но не удивляюсь, потому что таково и мое заключеніе. Но, мистеръ Пинчъ, хотя я человкъ грубый и безпечный, а умю цнить высокій духъ. Слдуя за моимъ другомъ, я чту его геній. Особенно же въ отношеніи къ вамъ считаю себя въ прав сказать, что умю цнить высокія качества души. И потому, сударь — не для меня, а для моего злополучнаго, удрученнаго, независимаго друга — я прошу у васъ въ взаймы три полкроны. Прошу у васъ трехъ полкронъ, ясно и не красня, я почти требую ихъ отъ васъ. И когда я прибавлю, что возвращу вамъ ихъ по почт на ныншней недл, то почти увренъ, что вы меня осудите за мою умренность.
Пинта вытащилъ изъ кармана старомодный красный сафьяновый кошелекъ, можетъ быть нкогда принадлежавшій его покойной бабушк, и вынулъ оттуда единственною полгинею — все его земное богатство.
— Стойте!— вскричалъ Тиггъ.— Я только-что хотлъ сказать, что для удобнйшей пересылки по почт, вы лучше сдлаете, давши мн золотомъ. Благодарю васъ. Если я адресую просто: мистеру Пинчу у мистера Пексниффа, то вдь оно васъ не минуетъ?
— Да, да, у Сета Пексниффа, эсквайра, не забудьте прибавить, эекзапра.
— У Сета Пексниффа, эсквайра,— повторилъ Тиггъ, записывая адресъ тупымъ обломкомъ карандаша.— Мы сказали на этой недл?
— Да, или пожалуй въ понедльникъ.
— Нтъ, сударь, извините, не въ понедльникъ! Если уже на этой недл, то послдній ея день суббота. Вдь уговоръ, чтобъ на этой недл?
— Пожалуй, если вы ужъ такъ точны.
Мистеръ Тиггъ приписалъ и это условіе. Прочитавъ все съ строго нахмуренными бровями и подписавъ свое имя, онъ объявилъ Тому Пинчу, что дло кончено. Посл чего, пожавъ ему руку съ большимъ чувствомъ, онъ ушелъ.
Пинчъ боялся насмшекъ Мартина надъ его свиданіемъ съ Тиггомъ, а потому отыскалъ молодого Чодзльвита не прежде, какъ давъ время выйти изъ дома Тиггу и Чиви Сляйму. Маркъ и новый ученикъ стояли у окна и также дожидались ухода ихъ.
— Я только что хотлъ сказать, мистеръ Пинчъ,— замтилъ Маркъ, указывая на Тигга и его друга:— что прислуживать такимъ людямъ, какъ они, пожалуй, будетъ полюбопытне, нежели рыть могилы.
— А оставаться въ ‘Дракон’ будетъ, право, лучше того и другого,— отвчалъ Томъ.
— Да теперь уже поздно, сударь, я ухожу завтра утромъ.
— Уходишь? Куда?
— Въ Лондонъ, сударь.
— Зачмъ?
— Да и самъ еще не знаю. Съ тхъ поръ, какъ я вамъ открылся, мн еще ничего путнаго не пришло въ голову. Во всемъ, что я вамъ исчислялъ, можно найти веселую сторону, да что въ этомъ толку! Я, можетъ быть, опредлюсь въ услуженіе въ какую ни будь серьезную фамилію, надобно испытать, каково тамъ будетъ весельчаку съ моимъ характеромъ.
— Можетъ быть, ты покажешься слишкомъ веселымъ для серьезной фамиліи?
— Можетъ быть, и то правда. Тогда надобно будетъ попытать счастья въ служб у злого, или завистливаго, или сварливаго семейства. Знаете ли что? Мн кажется, что тотъ больной джентльменъ, который останавливался въ ‘Дракон’, былъ бы какъ-разъ господиномъ по мн. Посмотримъ, что будетъ дальше, а надобно приготовиться къ худшему.
— Такъ ты ршился уйти отсюда?
— Сундучокъ мой уже отправился на телг, а самъ я пойду завтра утромъ пшкомъ, чтобъ заглянуть въ дилижансъ, когда онъ меня обгонитъ. И такъ, прощайте, мистеръ Пинчъ, и вы, сударь. Желаю вамъ всякаго счастья!
Пожелавъ того же Марку, Пинчъ съ Мартиномъ рука объ руку пошли домой, и Пинчъ сообщилъ своему пріятелю нкоторыя подробности о странномъ характер чудака Марка Тэпли.
Въ то же время Маркъ, чувствуя, что хозяйка ‘Синяго-Дракона’ должна быть не въ дух, и, не ручаясь за свои душевныя силы въ случа продолжительнаго свиданія наедин съ нею, упорно держался дальніе отъ румяной мистриссъ Люпенъ въ продолженіе всего вечера. Наконецъ, на ночь заперли двери, и, зная, что нельзя избгнуть послдняго свиданія, онъ приготовилъ свою физіономію и ршительно подошелъ къ прилавку, за которымъ сидла хозяйка.
— Если я посмотрю на нее,— сказалъ Маркъ самому себ:— я пропалъ, я это чувствую.
— Ты ршился оставить насъ, Маркъ?— сказала мистриссъ Люпенъ.
— Да, сударыня,— отвчалъ онъ, пристально вперивъ глаза въ полъ.
— Я думала,— продолжала хозяйка съ самою заманчивою разстановкою:— что теб ‘Синій-Драконь’ нравится?
— Совершенно врно-съ.
— Такъ зачмъ же покидать его?
Не получивъ отвта на этотъ вопросъ, она положила ему деньги въ руку и весьма благосклонно спросила, не хочетъ ли онъ чего нибудь.
Есть вопросы, на которые нтъ возможности отвчать. Маркъ невольно взглянулъ на нее и, увидвъ передъ собою самую полную, свжую, румяную, свтлоокую изъ всхъ хозяекъ земного шара, растаялъ.
— Послушайте, мистриссъ Люпенъ,— произнесъ онъ, обхвативъ ея полный станъ:— еедибъ я пожелалъ чего нибудь, что мн больше всего по вкусу, то это конечно васъ,— и никто бы тому не удивился!
Мистриссъ Люпенъ отвчала, что онъ ее удивляетъ и путаетъ, что она никогда не ожидала отъ него ничего подобнаго.
— Да я и самъ объ этомъ прежде не думалъ!— воскликнулъ Маркъ съ веселымъ удивленіемъ.— Я всегда ожидалъ, что мы разстанемся безъ объясненій, но ужъ вы такъ созданы, что нельзя бытъ хладнокровнымъ. Надобно вамъ знать, чтобъ не было недоразумній, что я отправляюсь не за тмъ, чтобъ ужъ вовсе, ни за кмъ не волочиться.
Легкое облачко омрачило веселое лицо хозяйки, но оно тотчасъ же исчезло, и она разсмялась.
— Если такъ,— сказала она:— такъ отними прочь руку.
— Ахъ, Боже мой! Зачмъ же? Вдь это совершенно невинно!
Хозяйка снова разсмялась и замтила ему, что онъ безстыдникъ большой руки.
— А почти думаю, что это правда!— отвчалъ Маркъ.— А вамъ скажу…
— Такъ говори скоре, мн уже пора спать!
— Вотъ видите ли, въ чемъ дло… Добре васъ я не знаю никого на свт, но разберемъ, что бы вышло изъ того, еслибъ я на васъ…
— О, вздоръ!
— Нтъ, не вздоръ… Какъ хотите, а выслушайте меня. Что бы вышло изъ того, еслибъ я на васъ женился? Если я теперь не могу быть спокоенъ и доволенъ милымъ ‘Синимъ Дракономъ’, то разв можно надяться, чтобъ я и тогда былъ доволенъ имъ? Никакъ. Хорошо. Тогда вы, не смотря на вашъ чудесный нравъ, будете всегда безпокойны, будете воображать, что вы для меня слишкомъ стары, что я прикованъ къ ‘Дракону’, и только думаю о томъ, какъ бы вырваться. А не говорю, что непремнно такъ будетъ, но не скажу также, чтобъ этого вовсе не могло случиться, потому что я малый безпокойный и что моя душа требуетъ перемнъ. А всегда думалъ, что съ моимъ здоровьемъ и расположеніемъ духа для меня будетъ гораздо почетне быть весельчакомъ тамъ, гд всякій другой повсилъ бы носъ съ отчаянія. Можетъ быть, это пустяки, но ужъ я не перемнюсь, покуда не испытаю этого. Такъ не лучше-ли будетъ, если я уйду отсюда, тмъ боле, что я уже высказалъ вамъ такія вещи, за которыя вы не можете смотрть на меня прежними глазами. А я до самой смерти буду всегда желать ‘Синему-Дракону’ всего лучшаго!
Хозяйка присла на стулъ въ задумчивости, но посл нсколькихъ минутъ она подала об руки Марку, который пожалъ ихъ съ большимъ чувствомъ.
— Ты добрый человкъ,— сказала она:— и я уврена, что всегда останешься моимъ другомъ.
— О, въ этомъ не сомнвайтесь! Я бы желалъ посмотрть кто будетъ тотъ счастливецъ, за котораго вы вздумали бы выйти замужъ!— прибавилъ онъ, глядя на нее съ непритворнымъ восторгомъ.
Мистриссъ Люпенъ разсмялась, и, пожавъ ему руку еще разъ, потребовала, чтобы онъ, въ случа надобности, отнесся къ ней, какъ къ лучшему своему другу, и ушла въ свою комнату.
— Ну, я не думалъ, чтобъ такъ легко могъ отдлаться,— сказалъ Маркъ, отправляясь спать.
Онъ всталъ рано утромъ на другой день и къ восходу солнца былъ уже на ногахъ. Но это было безполезно, все мстечко поднялось, чтобъ видть, какъ Маркъ Тэпли будетъ отправляться: мальчишки, дти, собаки, старики, люди занятые и праздношатающіеся, вс кричали ему вслдъ: ‘Прощай, Маркъ! счастливаго пути!’ — и вс сожалли о его уход. Онъ подозрвалъ, что, можетъ быть, и сама хозяйка выглядываетъ на него изъ своей спальни, но не имлъ духа оглянуться наладь.
— Прощайте, прощайте вс!— кричалъ онъ, махая шляпою, надтою на трость и проходя скорыми шагами по улиц:— прощайте, прощайте, прощайте! Вотъ обстоятельства, отъ которыхъ люди съ обыкновеннымъ духомъ призадумались бы по невол, но я необыкновенно веселъ, можетъ быть, немножко не такъ, какъ бы я желалъ, но очень близко отъ того. Ура! прощайте, прощайте!

Глава VIII. Путешествіе мистера Пексниффа и его очаровательныхъ дочерей въ Лондонъ, и ихъ дорожныя приключенія.

Когда мистеръ Пексниффъ и его дочери услись въ почтовую карету, она была совершенно пуста, чему они очень обрадовались, потому что видли съ вншней стороны многихъ пассажировъ, которымъ было препорядочно холодно. Когда вс зарыли ноги въ солому, укутавшись выше подбородка и поднявъ рамы кареты, мистеръ Пексниффъ весьма справедливо замтилъ, что весьма утшительно чувствовать себя въ тепл, когда знаешь, что многимъ холодно, что это весьма естественно и весьма умно устроено, не только въ отношеніи почтовыхъ каретъ, по вообще относительно различныхъ отраслей общественной жизни.
— Еслибъ всмъ было тепло и вс одинаковы были сыты,— замтилъ онъ:— мы лишились бы возможности удивляться людямъ, которые твердо переносятъ холодъ и голодъ. И еслибъ намъ было не лучше многихъ другихъ, то что вышло бы изъ врожденнаго человку чувства благодарности, которое,— присовокупилъ мистеръ Пексниффъ, грозя кулакомъ нищему, бжавшему за каретой, — есть одно изъ святйшихъ въ нашей природ.
Дочери слушали эту нравственную рчь съ почтеніемъ и улыбались въ знакъ согласія. Чтобъ лучше подогрть и сохранить святыя чувства въ груди своей, мистеръ Пексниффъ спросилъ у старшей дочери взятую съ собою бутылку коньяку и тщательно изъ нея освжился.
— Что такое мы сами?— сказалъ онъ съ чувствомъ.— Вдь и мы не что иное, какъ кареты: одни дутъ прытко, другіе тихо. Страсти суть наши лошади, а добродтель дышло. Мы начинаемъ путь нашъ въ объятіяхъ матери, а оканчиваемъ въ прах могильномъ.
Мистеръ Пексниффъ проговорилъ все это съ такимъ чувствомъ, что ощутилъ необходимость вновь освжиться. Сдлавъ это, онъ плотно закупорилъ бутылку и уснулъ на три слдующія станціи.
Человчество, засыпающее въ почтовыхъ каретахъ, всегда пробуждается въ дурномъ и сердитомъ расположеніи духа. Мистеръ Пексниффъ, неизъятый изъ этого общаго правила, почувствовалъ сильную наклонность выместить свое неудовольствіе на дочеряхъ, и уже началъ надлять ихъ толчками и сердитыми движеніями ногъ, какъ вдругъ карета остановилась, и черезъ небольшой промежутокъ времени отворились дверцы.
— Помни же,— произнесъ рзкій голосъ въ потемкахъ:— что я и сынъ мой садимся внутрь экипажа потому только, что снаружи все уже занято. А потому мы платимъ только то, что слдуетъ за наружное мсто дилижанса. Ни одного пенни больше.— Такъ ли?
— Такъ, сударь,— отвчалъ кондукторъ.
— Есть ли тамъ кто-нибудь?— спросилъ голосъ.
— Три пассажира, сударь.
— Ну, такъ я прошу трехъ пассажировъ засвидтельствовать нашъ уговоръ.
Вслдствіе чего еще два человка влзли въ карету, которой торжественный актъ парламента разршалъ вмщать въ себя шесть пассажировъ.
— Это удачно!— прошепталъ старшій изъ нихъ, когда карета тронулась.— Ты большой политикъ, что догадался. Хе, хе, хе! Намъ бы невозможно было сидть наверху, я бы умеръ отъ ревматизма!
Потому ли, что сынъ превзошелъ себя, хлопоча о продолженіи дней своего родителя, или потому, что ему было слишкомъ холодно, онъ только кашлянулъ въ отвтъ, а старымъ джентльменомъ овладлъ минутъ на пять такой сильный кашель, что Пексниффъ, выведенный изъ терпнія, наконецъ, вскричалъ:
— Здсь не мсто, здсь ршительно не мсто для джентльменовъ съ простудою!
— Моя простуда въ груди, Пексниффъ,— отвчалъ старикъ посл кратковременнаго молчанія.
По голосу и манер говорившаго, по присутствію его сына и потому, что старикъ зналъ Пексинффа, этотъ догадался тотчасъ же, съ кмъ имлъ дло.
— Гм! Я думалъ, что говорю съ чужимъ, а между тмъ встрчаюсь съ родственникомъ,— сказалъ Пексниффъ съ своею обыкновенною кротостью. Мистеръ Энтони Чодзльвитъ и сынъ его, мистеръ Джонсъ,— потому что мы сдлались ихъ спутниками, мои милыя — извинятъ мое поспшное замчаніе. Я не желаю оскорблять чувства людей, съ которыми связанъ родствомъ. Я могу быть лицемромъ, но не скотомъ,— присовокупилъ онъ рзко.
— Фу, Пексниффъ,— отвчалъ старикъ:— что значитъ слово лицемръ? Мы вс лицемры и были лицемрами въ тотъ день. Еслибъ мы не были лицемрны, то не собрались бы всей родней у васъ. Одно различіе между вами и остальными состояло въ томъ… сказать-ли, Пексниффъ, въ чемъ состоитъ это различіе?
— Если вамъ угодно, почтеннйшій.
— Ну, дло въ томъ, что вы дйствуете безъ сотоварищей, и потому вамъ легко обмануть всякаго, даже тхъ, кто занимается тмъ же ремесломъ. Кром того, вы такъ умете ханжить… хе, хе, хе! что, глядя на васъ, можно думать, будто вы себ врите. Я бы готовъ былъ побиться объ закладъ,— а этого я никогда не длалъ и не длаю,— что даже теперь, передъ своими дочерьми, вы поддерживаете роль, которую разыгрываете передъ всми. Вотъ я, напримръ, если у меня явится какая-нибудь затя, то я сообщу ее Джонсу, и мы разсуждаемъ объ ней открыто. Вдь вы не обижаетесь, Пексниффъ?
— Обижаюсь, почтенный другъ мой!— вскричалъ Пексниффъ такимъ тономъ, какъ будто кто-нибудь сказалъ ему что-нибудь чрезвычайно лестное.
— Вы дете въ Лондонъ, мистеръ Пексниффъ?— спросилъ сынъ.
— Да, мистеръ Джонсъ, мы демъ въ Лондонъ. Мы врно будемъ пользоваться вашимъ сообществомъ во всю дорогу?
— О, лучше спросите объ этомъ отца, я не намренъ проговариваться!
Отвтъ Джонса очень позабавилъ Пексниффа. Посл того, мистеръ Джонсъ сообщилъ ему, что онъ дйствительно детъ вмст съ отцомъ къ себ домой въ Лондонъ: ее что съ достопамятнаго дня родственной сходки, они съ отоцмъ оставались въ тхъ странахъ, чтобъ высмотрть, нельзя-ли сдлать какой-нибудь выгодной покупки, потому что у нихъ въ обыча всегда стараться убивать однимъ камнемъ двухъ птицъ.— Если вамъ все равно, съ кмъ ни толковать объ этомъ, то говорите съ отцомъ, а я хочу поболтать съ двушками,— прибавилъ онъ и услся въ противоположномъ углу кареты, подл прелестной миссъ Мерси.
Воспитаніе мистера Джонса, начиная съ колыбели, было основано на строгихъ правилахъ умнья разсчитывать. Первое, выученное имъ слово, было ‘барышъ’, а второе ‘деньги’. Два только результата не были предусмотрны его бдительнымъ родителемъ, а то воспитаніе его было бы совершенно: во-первыхъ, наученный отцомъ своимъ перехитрятъ всякаго, онъ дошелъ до того, что получилъ наклонность перехитрить даже, своего почтеннаго наставника и родителя, во-вторыхъ, пріученный смотрть на вс вещи, какъ на вопросы, касающіеся собственности, онъ постепенно сталъ привыкать смотрть и на отца, какъ на нкоторую личную собственность, которою располагать нельзя, а потому ее лучше хранить въ ящик особеннаго устройства, въ просторчіи называемомъ гробомъ.
— Ну, кузина,— сказалъ мистеръ Джонсъ:— такъ вы дете въ Лондонъ?
Миссъ Мерси отвчала утвердительно, щипля за руку сестру и съ трудомъ удерживаясь отъ смха.
— Много красавцевъ въ Лондон, кузина!
— Будто бы, сударь? Надюсь, что они насъ не тронутъ. Посл этого отвта она напрасно старалась задушить свой смхъ въ шали миссъ Черити.
— Мерри,— сказала благоразумная двица:—ты ршительно конфузишь меня. Какъ можно быть такою дикою!..
Отъ этого миссъ Мери захохотала еще сильне.
— Я и самъ замтилъ дикость въ ея взгляд въ тотъ разъ,— сказалъ Джонсъ, обращаясь къ миссъ Черити:— но зато ужъ вы были прямо торжественны!
— О, старомодная фигура!— сказала Мерси вполголоса.— Черри, другъ мой, какъ хочешь, сядь подл него. Я умру, если онъ еще заговоритъ со мною, непремнно умру со смха!— Чтобъ предупредить такое гибельное послдствіе, она выскользнула изъ своего мста и втснила туда свою старшую сестру.
— Не безпокойтесь о томъ, что меня тсните, я люблю, когда меня тснятъ двушки. Сядьте ближе ко мн, кузина.
— Нтъ, благодарствуйте,— отвчала Чсрити.
— А вонъ, другая опять смется, я не удивляюсь, если она смется надъ моимъ отцомъ. Если онъ наднетъ свой старый фланелевый колпакъ, я ужъ и не знаю, что она сдлаетъ! Это хранитъ мой отецъ, Пексниффъ?
— Да, мистеръ Джонсъ.
— Такъ наступите ему на ногу, та, которая ближе къ вамъ, у него въ подагр.
Видя, что Пексниффъ задумался надъ его добродушною просьбой, онъ выполнилъ ее самъ, крича въ то же время отцу:
— Батюшка, проснитесь! А то вы опять завизжите отъ удушья. Съ вами никогда не бываетъ удушья, кузина?
— Иногда,— отвчала Черити:— но рдко.
— Ну, а съ тою?
— Не знаю, спросите ее.
— Да съ нею нельзя говорить, она такъ смется. Послушайте только, какъ она залилась! Одн вы разсудительны, кузина.
— Мерси немножко втрена, но это пройдетъ со временемъ.
— Для этого нужно много времени.
Потомъ, посл нсколькихъ замчаній насчетъ кареты, вс умолкли и не говорили ни слова до самаго ужина.
Хотя мистеръ Джонсъ проводилъ Черити въ трактиръ и услся подл нея за столомъ, ясно было, что вниманіе его было обращено и на другую, потому что онъ часто искоса поглядывалъ на Мерси и сравнивалъ наружность сестеръ, при чемъ преимущество осталось за полнотою и округлостью младшей сестры. Впрочемъ, онъ не слишкомъ безпокоилъ себя наблюденіями, потому что весьма дятельно занимался ужиномъ, при чемъ совтовалъ на ухо своей сосдк, чтобъ она больше ла, потому что платить придется то же самое. Отецъ его и Пексниффъ, вроятно, слдуя тому же благоразумному правилу, поглощали съ большимъ усердіемъ все, что только было у нихъ подъ рукою, отъ чего физіономіи ихъ приняли жирное выраженіе, пріятное для глазъ.
Когда уже они не въ силахъ были сть, мистеръ Пексниффъ и Джонсъ потребовали себ по стакану горячаго пунша. Проглотивъ животворную влагу, мистеръ Пексниффъ, подъ предлогомъ, чтобъ посмотрть готова ли карета, отправился въ буффетъ и дополнилъ тамъ свою бутылочку, чтобъ посл на свобод освжиться въ темномъ экипаж.
Кончивъ дла, вс услись въ карету на свои прежнія мста и снова тронулись впередъ. Мистеръ Пексниффъ, прежде нежели ршился заснуть, произнесъ весьма нравственную рчь о пищевареніи, на которую слушатели не нашлись что сказать, и захраплъ. Остатокъ ночи прошелъ обыкновеннымъ порядкомъ. Пексниффъ и Энтони Чодзльвитъ кивали другъ другу и стукались по временамъ между собою. Карета хала, останавливалась, потомъ опять хала и опять останавливалась безчисленное множество разъ. Пассажиры входили и выходили, свжія лошади замняли усталыхъ и тому подобное. Наконецъ, нашихъ путешественниковъ такъ начало трясти по неровнымъ каменьямъ, что Пексниффъ проснулся, выглянулъ изъ кареты и объявилъ, что уже настало утро и они пріхали въ Лондонъ. Вскор посл того дилижансъ остановился противъ своей конторы. Простившись на-скоро съ Энтони Чодзльвитомъ и его сыномъ и оставя багажъ свой въ контор, мистеръ Пексниффъ подхватилъ подъ руку своихъ дочерей, перебжалъ черезъ улицу и потомъ рысью отправился съ ними черезъ переулки, канавки, проходные дворы, получая толчки отъ проходящихъ, убгая отъ лошадей и экипажей и ежеминутно боясь быть раздавленнымъ или сбитымъ съ ногъ. Наконецъ, въ одной изъ самыхъ закопченыхъ частей города, семейство остановилось, усталое, запыхавшееся, покрытое потомъ. Мистеръ Пексниффъ объявилъ, что они находятся у монумента, но туманъ былъ такъ густъ, что въ двухъ шагахъ едва была возможность различать предметы. Оглядвшись вокругъ себя и убдившись въ томъ, что онъ не ошибся, почтенный джентльменъ постучался въ двери весьма чернаго и закоптлаго дома, на которомъ мдная дощечка гласила: ‘Коммерческая гостиница для прізжихъ. Мистеръ Тоджерсъ!..
Повидимому, мистеръ Тоджерсъ еще не всталъ, потому что Пексниффъ звонилъ и стучался нсколько разъ, не производя ни на кого ни малйшаго впечатлнія. Наконецъ, цпь и нсколько запоровъ отодвинулись съ ржавымъ шумомъ, какъ будто само желзо охрипло отъ холодной погоды, и мальчишка съ огромною рыжею головою, крошечнымъ, незамтнымъ носомъ и весьма грязнымъ сапогомъ на лвой рук, предсталъ предъ нашими прізжими.
— Вс еще въ постели?— спросилъ Пексниффъ.
— Вс еще въ постели!— отвчалъ мальчикъ.— Я бы лучше хотлъ, чтобъ они еще были въ постели, а то вс шумятъ, вс разомъ требуютъ своихъ сапоговъ. Я думалъ, что вы газетчикъ и удивлялся, отчего вы не просунули газету въ ршетку, по обыкновенію. Что вамъ угодно?
Послдній вопросъ былъ предложенъ сурово и недоврчиво, но мистеръ Пексниффъ, не замчая этого, всунулъ ему въ руку свою карточку и веллъ вести себя наверхъ въ комнату, гд есть огонь.
— Или, если каминъ топится въ столовой, я отыщу ее самъ. Не дожидаясь отвта, онъ опять подхватилъ своихъ дочерей, ввелъ ихъ въ комнату нижняго этажа, гд скатерть была уже накрыта для завтрака. На стол стоялъ огромный кусокъ ростбифа, хлбъ, масло, тьма чашекъ и соусникъ, словомъ, вс принадлежности сытнаго англійскаго завтрака.
Коммерческая гостиница Тоджерса помщалась въ дом, въ которомъ во всякое время дня было темно, но въ это утро еще темне обыкновеннаго. Странный запахъ носился въ корридор, какъ будто сосредоточенная эссенція всхъ обдовъ, приготовленныхъ въ кухн со времени построенія этого дома, пріютилась безвыходно наверху лстницы, ведшей въ кухню, въ особенности замтенъ былъ сильный запахъ капусты. Столовая внушала всякому инстинктивное убжденіе въ присутствіи крысъ и мышей. Главная лстница, весьма широкая и темная, ограждалась такими перилами, что они могли бы служить мостами. Въ темномъ углу, на первой площадк лстницы, стояли древніе часы, которыхъ циферблатъ видли немногіе. Футляръ ихъ былъ весьма массивенъ, черенъ и запачканъ. Наконецъ, вершину лстницы освщало окно сверху, замазанное и залпленное донельзя и смотрвшее недоврчиво на приходящихъ.
Мистеръ Пексниффъ и его дочери грлись передъ каминомъ около десяти минутъ, какъ вдругъ услышали на лстниц шаги, и владычица гостиницы поспшно пошла въ комнату. Мистриссъ Тоджерсъ была костлявая женщина съ рзкими чертами лица, рядомъ локоновъ на лбу, расположенныхъ въ вид маленькихъ пивныхъ боченковъ, и чепчикомъ, походившимъ на черную паутину. На рук у нея висла корзиночка и связка ключей, а въ другой она держала обгорлую сальную свчу, которую, разсмотрвъ Пексниффа, она поставила на столъ, для того, чтобъ принять его съ большимъ радушіемъ.
— Мистеръ Пексниффъ!— вскричала хозяйка.— Добро пожаловать! Кто бы могъ ожидать такого посщенія! Сколько лтъ прошло… Ахъ, Боже мой! Какъ же вы поживаете, мистеръ Пексниффъ!
— Такъ же хорошо, какъ и прежде, и попрежнему радъ видть васъ. Да вы помолодли, мистриссъ Тоджерсъ!
— Вы нисколько не перемнились, мистеръ Пексниффъ!
— А что вы на это скажете?— спросилъ Пексниффъ, указывая на своихъ дочерей:— Кажусь ли я отъ этого старе?
— Это не дочери ваши! Не можетъ быть! Врно вторая супруга и ея сестрица!
Мистеръ Пексниффъ благосклонно покачивалъ головою и сказалъ:— Мои дочери, мистриссъ Тоджерсъ, не боле, какъ мои дочери.
— Ахъ!— вздохнула хозяйка.— Я должна вамъ врить поневол. Милыя миссъ Пексниффъ, еслибъ вы знали, какъ меня осчастливилъ вашъ па!
Она обняла обихъ двицъ, потомъ, растрогавшись, а можетъ быть и отъ худой погоды, вынула изъ корзинки носовой платочекъ и поднесла его къ глазамъ.
— Ну, моя милая мистриссъ Тоджерсъ,— сказалъ Пексниффъ: — хоть я и зналъ, что вы принимаете въ свою гостиницу только мужчинъ, однако, узжая изъ дома, вообразилъ себ, что можетъ быть вы сдлаете маленькое исключеніе въ пользу моихъ дочерей.
— Можетъ быть,— вскричала мистриссъ Тоджерсъ:— можетъ быть!
— Въ такомъ случа скажу, что я былъ увренъ въ этомъ. А знаю, что у васъ есть одна завтная комнатка, гд моимъ дочерямъ будетъ очень удобно и откуда имъ не будетъ надобности являться къ обду за общій столъ.
— Милыя двушки!— вскричала хозяйка.— Я должна ихъ еще разъ обнять!
Мистриссъ Тоджерсъ разнжилась отчасти и для того, чтобъ выиграть время на размышленіе, потому что вс кровати въ дом были уже заняты, кром одной, на которой могъ бы спать Пексниффъ, а потому положеніе хозяйки длалось затруднительнымъ. Даже посл вторичныхъ объятій, она не знала на что ршиться и глядла на обихъ сестеръ съ чувствомъ и размышленіемъ.
— Кажется, я знаю, какъ все устроить,— сказала она наконецъ:— мы поставимъ софу въ маленькой комнатк, въ которую ведетъ моя собственная спальня… О, милыя двицы!
Посл этого, она обняла ихъ въ третій разъ, прибавя, что никакъ не можетъ ршить, которая изъ сестеръ больше походитъ на свою покойную мать — что было весьма немудрено, потому что мистриссъ Тоджерсъ никогда не видала мистриссъ Пексниффъ. Наконецъ, она предложила своимъ гостямъ отправиться съ нею въ ихъ комнаты, тмъ боле, что джентльмены скоро соберутся завтракать въ столовую.
Комната, назначенная двицамъ, была въ томъ же этаж, какъ столовая. Она имла неоцненную, по мннію хозяйки, выгоду,— что въ нее невозможно подсматривать, въ чемъ легко будетъ удостовриться, когда туманъ разсется. И точно, мистриссъ Тоджерсъ не похвасталась попусту, потому что изъ комнатки открывался видъ на темною коричневую стну съ водохранилищемъ наверху, въ двухъ футахъ отъ окна. Спальня соединялась съ этою комнатою посредствомъ дверей, которыя могли отворяться только при помощи большого усилія. Изъ спальни, также фута на два разстоянія, открывался другой уголъ стны и другая сторона резервуара.— Не сырая сторона,— замтила мистриссъ Тоджерсъ:— та обращена къ мистеру Джинкинсу.
Въ первомъ изъ святилищъ тотчасъ же затопилъ каминъ головастый молодой привратникъ, котораго хозяйка, за его неловкость и неповоротливость, снабдила оплеухой. Приготовивъ собственноручно завтракъ для молодыхъ миссъ Пексниффъ, мистриссъ Тоджерсъ отправилась предсдательствовать въ столовую, гд громко подшучивали надъ мистеромъ Джинкинсомъ, котораго портретъ, нарисованный мломъ на подошв, кто-то видлъ въ корридор.
— Я не буду васъ спрашивать, правится ли вамъ Лондонъ, мои милыя,— сказалъ Пексниффъ… пріостановившись въ дверяхъ.
— Да мы ничего не видали, на!— вскричала Мерси.
— Ровно ничего,— сказала Черити (оба весьма жалобно).
— Правда, правда,— отвчалъ отецъ.— Дла и удовольствія еще впереди. Все въ свое времи!
Дйствительно ли призывали Пексниффа въ Лондонъ архитектурныя дла, какъ онъ уврялъ Мартина Чодзльвита, мы также увидимъ въ свое время

Глава IX. Лондонъ и пребываніе у мистриссъ Тоджерсъ.

Наврно можно сказать, что ни въ какой столиц, ни въ какомъ город или мстечк нтъ такого чуднаго мста, какъ то, въ которомъ находилась гостиница Тоджерса. Одинъ только Лондонъ, сжимавшій ее со всхъ сторонъ, заслонявшій ее отъ свта Божія и коптившій ее своимъ дымомь, можетъ похвастаться подобными мстами. Въ сосдств Тоджерса вы не можете гулять, какъ во всякомъ другомъ сосдств: вамъ придется бродить больше часа по закоулкамъ, проходнымъ дворамъ и подъ тсными сводами, прежде нежели вы доберетесь до чего-нибудь, что можно съ нкоторою основательностью назвать улицей. Бывали случаи, что люди, приглашенные обдать у Тоджерса, путешествовали вокругъ дома до упада, имя въ виду даже трубы его, и, наконецъ, найдя ршительно невозможнымъ попасть въ это заколдованное мсто, возвращались домой въ меланхолическомъ размышленіи. Никто еще не отыскивалъ гостиницы Тоджерса по словесному указанію, хотя бы оно и было дано ищущему въ самомъ близкомъ разстояніи отъ желанной цли. Однимъ словомъ, домъ Тоджерса находился въ лабиринт, тайна котораго была извстна только немногимъ избраннымъ.
Около гостиницы Тоджерсъ ютились фруктовщики. Прізжаго прежде всего поражали апельсины съ какими-то подозрительными темными пятнами, они грудами гнили и плсневли въ ящикахъ и подвалахъ. Крючники цлый день таскали сюда съ пристани треснувшіе ящики съ этими фруктами и спускали ихъ въ подвалъ гостиницы, гд вчно толкалась цлая толпа постителей. Въ окрестностяхъ встрчались, въ глухихъ проходахъ, насосы, а рядомъ съ ними пожарныя лстницы. Церкви въ этой мстности попадались дюжинами, около нихъ были кладбища съ порослью, какая обычно появляется въ сырыхъ мстахъ, съ почвою, богатою мусоромъ и перегноемъ. Эти кладбища были столъ же мало похожи на роскошныя зеленыя кладбища просторныхъ мстъ, какъ горшки съ цвтами на сады. Мстами на этихъ мрачныхъ мстахъ вчнаго упокоенія были деревья, и эти деревья ежегодно роняли и возобновляли свою зелень, но, смотря на чахлыя втви ихъ, можно было подумать, что они съ такой же печалью вспоминаютъ свое дтство, какъ птички въ невол. Старые, немощные сторожа охраняли покои мертвыхъ, пока и сами не присоединялись къ мрачной компаніи. Посмотрть на нихъ, какъ они спятъ тамъ, внизу, боле глубокимъ сномъ, чмъ спали наверху, запертые въ ящики иного фасона, чмъ т, въ какихъ спали наверху,— можно было подумать, что разница была для нихъ не велика.
Вдоль узкихъ проходовъ и проздовъ мстами потихоньку догнивали массивныя дубовыя двери, съ искуссною рзьбою, черезъ которыя встарь неслись звуки веселаго пира. Теперь эти дома сдлались складами шерсти, хлопка и другихъ громоздкихъ товаровъ, заглушающихъ всякія звуки и отзвуки. Спертый воздухъ въ сочетанія съ тишиною и запустніемъ длали изъ нихъ мста, наводившія страхъ. Были въ окрестностяхъ дворы, по которымъ ходили прозжіе, а узлы и тюки съ пожитками чердачныхъ жильцовъ то и дло поднимались и спускались канатами на блокахъ. Было тутъ, также, великое множество колесъ, но не дятельныхъ, рабочихъ колесъ, а колесъ-бродягъ, которыя стояли, вытянувшись рядами вдоль домовъ своихъ хозяевъ-мастеровъ, ихъ было тутъ столько, что казалось, ихъ бы съ избыткомъ хватило на весь городъ, и при прозд тяжелыхъ возовъ они подымали, отъ сотрясенія, такой адскій стукъ, что наполняли имъ всю окрестность, и заставляли гудть колокола на ближайшей колокольн. Въ тупикахъ и недоулкахъ, сосднихъ съ Тоджерсомъ, выросъ цлый городокъ изъ оптовыхъ складовъ вина и иныхъ товаровъ. Въ нижнихъ этажахъ построекъ было немало конюшенъ, гд бдныя лошади, осаждаемыя крысами, то и дло гремли сбруею, напоминая сказочныхъ духовъ, гремящихъ своими цпями.
Еслибъ начать разсказывать о старыхъ кабачкахъ, разсянныхъ въ сосдств съ Тоджерсомъ, такъ вышла бы большая книга, а потомъ можно бы сочинить второй, весьма вмстительный томъ о постителяхъ этихъ заведеній. Все это былъ мстный народъ, обитавшій по сосдству, народъ давнымъ давно обрюзгшій, запасшійся и одышкою, и кашлемъ и огромнымъ талантомъ разсказывать разныя исторіи, замчательно, что эти розсказни у нихъ шли плавно, несмотря на одышку. Все это были враги новшествъ:— пара, новыхъ путей сообщеній, а по поводу воздухоплаванія они даже проливали слезы, стуя о грхопаденіи и вырожденіи человческаго рода, какъ сектанты, усердные постители молитвенныхъ домовъ, что вчно жалуются на оскудніе въ людяхъ благочестія и сваливаютъ на это вс напасти. Впрочемъ, боле престарлые члены кабацкихъ засданій склонны были приписывать порчу нравовъ скоре отступленію отъ обычаевъ сдой старины, эти почтенные старцы твердили, что въ Англіи добродтели исчезли вмст съ париками, пудрою и брадобрями добраго стараго времени.
Наконецъ, что касается самой гостиницы Тоджерса — если говорить о ней только какъ о строеніи, а не какъ коммерческомъ заведеніи — то она, конечно, заслуживала вниманія. Въ ней, напр., было одно окно на лстниц, внизу, которое, по преданію, будто бы не отворяли уже боле ста лтъ. Оно выходило въ грязнйшій переулокъ и за истекшее столтіе заимствовало отъ этого сосдства такую массу нечисти всякаго рода, что отъ нея оставшіеся въ рам осколки стеколъ (тридцать разъ разбитыхъ) невозможно было и вынуть, грязь сцпила и слпила ихъ лучше всякой замазки. Но особою таинственностью былъ проникнутъ погребъ Тоджерса, въ который можно было входить не иначе какъ черезъ маленькою дверцу въ ржавой ршетк. Домъ и погребъ съ незапамятныхъ временъ прекратили между собою всякія сношенія, однако, онъ считался чьею-то наслдственною собственностью, и вс врили, что онъ биткомъ набитъ всяческими несмтными драгоцнностями. Но что это было за драгоцнности: золото ли, серебро ли, или мдь, или бочки съ виномъ или бочки съ порохомъ — это никто не зналъ, да и знать не хотлъ.
Достоинъ былъ вниманія также и чердакъ дома. На крыш была устроена площадка со столбиками и протянутыми между ними истлвшими веревками, на которыхъ когда-то производилась сушка блья и одежды. Тутъ стояло нсколько ящиковъ изъ подъ чая, съ землею и бренными останками какихъ-то растеній. Кто предпринималъ подъемъ на эту обсерваторію, тотъ прежде всего бывалъ оглушенъ, крпко стукнувшись головою о входную дверцу, а вслдъ затмъ еще натыкался на трубу. Но одолвъ эти два препятствія, могъ вознаградить себя интересною панорамою, съ вершины дома Тоджерса. Въ ясный день, поверхъ трубъ и крышъ, открывался видъ на длинную темную полосу:— тнь стоявшаго вблизи памятника, а если повернуться вокругъ собственной оси, то можно было узритъ и самый памятникъ, фигуру съ поднявшимися дыбомъ золочеными волосами, словно, ужасающуюся творящимся крутомъ безобразіямъ. А дальше тснились и тянулись башни, шпицы, колокольни, флюгера, каланчи, мачты,— настоящій лсъ!— кровли, чердаки, слуховыя окна — вавилонское столпотвореніе! Дыма и гвалта хватило бы на весь міръ.
Вслдъ за этими первыми сильными впечатлніями, начинали понемногу выдляться второстепенныя мелочи, которыя, неизвстно по какой причин, невольно привлекали вниманіе наблюдателя. Ему начинало казаться, что вращающіеся натрубники на сосднихъ крышахъ, по временамъ поворачиваются одинъ къ другому для того, чтобы что-то сказать, быть можетъ, подлиться впечатлніями. Другіе, нагнувшись, словно озлобленно мечтали о томъ, какъ бы устроить такъ, чтобъ уничтожить Тоджерсову гостиницу. Въ одномъ окн, черезъ улицу, какой-то человкъ чинилъ перо, и когда онъ, кончивъ дло, отходитъ отъ окна, чувствуется какъ бы проблъ въ общей картин. На кровл красильщика треплется какая-то одежда, и кажется зрителю куда интересне, чмъ шумящая внизу, въ улицахъ, толпа. А пока зритель сердится на себя за свое разсяніе, за то, что его вниманіе привлекаетъ такой вздоръ, шумъ внизу успваетъ превратиться въ ревъ, и толпа людей и предметовъ все сгущается, превращаясь во что-то сплошное. Тогда онъ съ оторопью оглядывался вокругъ и возвращался внизъ, часто гораздо поспшне, чмъ шелъ вверхъ. Потомъ онъ говорилъ съ м-съ Тоджерсъ, что не поторопись онъ спуститься по лстниц, онъ бы, пожалуй, не выдержалъ, и спустился съ крыши кратчайшимъ путемъ, т. е. внизъ головой.
Такъ именно утверждали и об барышни Пексниффъ, когда он, вмст съ м-съ Тоджерсъ вернулись къ себ посл посщенія этого наблюдательнаго поста, оставивъ юнаго привратника у двери, чтобъ онъ заперъ ее. Будучи одаренъ жизнерадостнымъ темпераментомъ, и увлекаемый свойственной юности склонностью никогда не упускать случая свернуть себ шею, онъ нарочно отсталъ отъ дамъ, чтобъ не отказать себ въ наслажденіи прохаться на живот по периламъ лстницы.
На другой день посл прізда въ Лондонъ, об миссъ Пексниффъ совершенно подружились съ мистриссъ Тоджерсъ, до такой степени, что хозяйка сообщила своимь молодымъ пріятельницамъ общій очеркъ жизни, характера и поведенія мистера Тоджерса, который, повидимому, весьма скоро разскъ супружескія узы, беззаконно убжавъ отъ своего благополучія и поселившись за границей подъ видомъ холостяка.
— Нкогда вашъ папаша былъ ко мн особенно внимателенъ, мои милыя, но мн было отказано въ благополучіи быть вашею мамою. Вы врно не знаете, для кого эта вещь была сдлана?
Она обратила вниманіе своихъ пріятельницъ на маленькую овальную миніатюру, на которой тускло изображалось ея лицо.
— Ахъ, Боже мой, какое сходство!— закричали въ голосъ об миссъ Пексниффъ.
— Да, въ прежнее время многіе были такого мннія, мои милыя,— сказала мистриссъ Тоджерсъ, жеманно грясь передъ каминомъ,— только я не ожидала, что вы узнаете.
Он узнали бы везд. Взглянувъ на этотъ портретъ хоть посреди улицы, он бы закричали:
— Ахъ, Боже мой, мистриссъ Тоджерсъ!
— Хозяйничая здсь, поневол перемнишься. Тутъ одна только подливка, къ жаркому способна состарить васъ лтъ на двадцать.
— Неужели?
— Нтъ на свт страсти сильне той, какую торговые джентльмены питаютъ къ хорошему жаркому. И что я изъ-за этого вытерпла! Никто не повритъ!
— Совершенно какъ Пинчъ, Мерри!— замтила Черити.— Помнишь, какъ онъ любитъ жиръ?
— Да, но вдь ты знаешь, что мы ему никогда не давали подливки,— отвчала. Мерри.
— Вамъ легко ладить съ учениками мистера Пексниффа, мои милыя, потому что имъ ничего не остается, какъ только терпть, а вотъ въ торговомъ заведеніи другое дло, когда всякій джентльменъ можетъ сказать каждую субботу,— ‘Мистриссъ Тоджерсъ, мы узжаемъ оттого, что недовольны сыромъ или чмъ нибудь другимъ’. Вашъ папа былъ такъ любезенъ, что пригласилъ меня хать вмст съ вами сегодня къ какой то миссъ Пинчъ. Она родня тому джентльмену, о которомъ вы сейчасъ говорили, миссъ Пексниффъ?
— Ради всего на свт, мистриссъ Тоджерсъ,— возразила веселая Мерри,— не называйте его джентльменомъ! Черри, Пинчъ — джентльменъ! Вотъ славно!
— Ахъ, какая вы шалунья!— вскричала мистриссъ Тоджерсъ, обнимая ее весьма ласково.— Вы презлая насмшница, моя милая миссъ!
— Онъ самый гадкій, безобразный уродъ, какой только есть на свт, мистриссъ Тоджерсъ,— продолжала Мерси,— просто чудовище! Самое неловкое, неуклюжее, отвратительное пугало, какое только можно себ вообразить. Представьте же себ, какова должна быть его сестра.. Я просто расхохочусь ей въ глаза, мн ни за что не выдержать! Одна, мысль о существованіи миссъ Пинчъ уже убійственна,— каково же видть ее!
Мистриссъ Тоджерсъ премного смялась веселости своей милой миссъ Мерси и объявила, что она ея боится — она такъ взыскательна!
— Кто это взыскателенъ?— вскричалъ голосъ у двери.— Надюсь, что въ нашемъ семейств нтъ взыскательныхъ! Можно войти, мистриссъ Тоджерсъ?— И вслдъ за тмъ, мастеръ Пексниффъ, улыбаясь, вошелъ въ комнату.
Едва не вскрикнувъ отъ смущенія, мистриссъ Тоджерсъ поспшила захлопнуть дверь въ сосднюю комнату, гд виднлась растрепанная софа, на которой ночевали двицы.
— Ну, каково мы сегодня поживаемъ? Какіе у насъ планы на сегодняшній день? Готовы ли мы хать къ сестр Тома Пинча? Хе, хе, хе! Бдный Томасъ Пинчъ!— И при этихъ словахъ Пексниффъ обнялъ одною рукою Мерси, а другою м-съ Тоджерсъ, принявъ ее, быть можетъ, по ошибк за Черити.
— А готовы ли мы,— возразила мистриссъ Тоджерсъ, таинственно кивая головою,— послать благопріятный отвтъ мистеру Джинкинсу?
— Джинкинсъ человкъ высокихъ дарованій,— замтилъ Пексниффъ.— Я получилъ очень выгодное мнніе о Джинкинс. Я принялъ вжливое желаніе Джинкинса представиться моимъ дочерямъ, какъ добавочное доказательство дружескаго расположенія Джинкинса ко мн, мистриссъ Тоджерсъ.
— Сказавъ столько,— возразила хозяйка,— договорите ужъ и остальное, мистеръ Пексниффъ…
Мистеръ Пексниффъ объявилъ своимъ дочерямъ, что коммерческіе джентльмены, извстные подъ общимъ собирательнымъ именемъ ‘тоджерскихъ’, просятъ обихъ миссъ Пексниффъ почтить общій столъ своимъ присутствіемъ къ обду въ воскресенье, т. е. завтра. Онъ присовокупилъ, что такъ какъ мистриссъ Тоджерсъ изъявила свое согласіе участвовать въ этомъ приглашеніи, которое онъ, Пексниффъ, принялъ, то имъ не остается ничего, какъ дать свое согласіе. Посл того, онъ ихъ оставилъ, чтобъ дать имъ время принарядиться для посщенія миссъ Пинчъ и окончательнаго ея пораженія.
Сестра Тома Пинча была гувернанткою въ одномъ важномъ семейств, въ семейств одного изъ богатйшихъ литейщиковъ земного шара. Оно жило въ Кэмбервелл, въ огромномъ дом такой грозной наружности, что, проходя мимо, величайшіе смльчаки невольно содрогались. На улицу выходила ограда съ огромными воротами, подл которыхъ была выстроена, громадная будка для привратника исполинскаго роста, радвшаго днемъ и ночью о безопасности хозяевъ и ихъ домочадцевъ. Подл воротъ былъ большой звонокъ или, скоре, колоколъ, рукоятка котораго сама по себ уже стоила удивленія. Когда привратникъ допускалъ постителя войти, онъ звонилъ въ другой такой же исполинскій звонокъ, сообщавшійся съ домомъ, и тогда на главный подъздъ выходилъ ливрейный лакей, съ плечомъ до такой степени опутаннымъ аксельбантами и шнурками, что онъ безпрестанно задвалъ и зацплялъ мимоходомъ за стоявшіе на пути его столы и стулья.
Къ этому то почтенному жилищу направился мистеръ Пексниффъ съ обими дочерьми и мистриссъ Тоджерсъ въ наемномъ экипаж.
Посл всхъ вышеописанныхъ церемоній, ихъ ввели въ домъ и, наконецъ, въ маленькую комнату съ книгами, гд миссъ Пинчъ давала уроки старшей своей учениц, маленькой, преждевременно созрвшей тринадцатилтней двочк, у которой отъ родительскихъ наставленій и тугостянутыхъ корсетовъ не осталось ничего дтскаго, къ общей радости родныхъ.
— Гости къ миссъ Пинчъ,— возвстилъ лакей.
Миссъ Пинчъ поспшно встала со всми признаками волненія, доказывавшаго, что у нея бываетъ мало постителей. Въ то же время, молодая ученица вытянулась въ струнку и приготовилась къ наблюденіямъ надъ всмъ, что будетъ сказано и сдлано. Надобно замтить, что хозяйка дома весьма интересовалась натуральною исторіею и привычками породы, называемой гувернантками, и поощряла дочерей своихъ къ доставленію ей свдній объ этомъ любопытномъ предмет.
Надобно также сообщить читателю горестный фактъ, что миссъ Пинчъ вовсе не была дурна собою, напротивъ, имла очень кроткое, привлекательное и добродушное лицо, дышавшее робкою доврчивостью, и была хотя малаго роста, но хорошо сложена.. Об миссъ Пексниффъ, собравшіяся увидть урода, не могли простить ей своей ошибки и смотрли на нее съ неописаннымъ негодованіемъ.
— Не тревожьтесь, миссъ Пинчъ,— сказалъ Пексниффъ, снисходительно взявъ ее за руку.— Я постилъ васъ вслдствіе общанія, даннаго мною вашему брату, Томасу Пинчу. Мое имя,— успокойтесь, миссъ Пинчъ,— мое имя Пексниффъ.
Онъ выговорилъ эти слова такимъ тономъ, какъ будто хотлъ сказать:— ‘Молодая особа, ты видишь передъ собою благодтеля твоего семейства, покровителя твоего брата, который ежедневно питается манною съ моего стола и за котораго имя мое внесено въ небесныя книги. Но я не горжусь этимъ, потому что могу и безъ того обойтись’.
Бдная двушка чувствовала и врила всему этому, какъ евангельской истин. Братъ ея часто писалъ къ ней въ полнот сердца о своемъ благодтел. Когда Пексниффъ умолкъ, она поникла головою и уронила слезу на его руку.
— Томасъ здоровъ,— сказалъ Пексниффъ,— онъ вамъ кланяется и посылаетъ это письмо. Нельзя сказать, чтобъ онъ, бдный, когда-нибудь отличился въ нашемъ ремесл, но у него много доброй воли, а потому онъ у насъ не лишній.
— О, знаю, сударь, что у него много доброй воли,— отвчала сестра Тома,— я знаю, какъ благосклонно вы ее поддерживаете, и мы вамъ за то вчно будемъ благодарны. Мы часто пишемъ объ этомъ другъ другу. Я знаю также, какъ много мы обязаны молодымъ миссъ Пексниффъ,— присовокупила она, устремивъ на нихъ благодарные взоры.
— Мы не должны ничего принимать на себя, на!— вскричала Черри.— Мистеръ Пинчъ обязанъ всмъ однимъ вамъ, и мы только можемъ радоваться, что онъ за то должнымъ образомъ благодаренъ.
— А, хорошо, миссъ Пинчъ!— подумала ея ученица:— у васъ есть благодарный братъ, живущій благосклонностью другихъ.
— Вы оказали мн большое благодяніе вашимъ посщеніемъ,— сказала сестра Пинча со всмъ простодушіемъ и улыбкою Тома: я вамъ очень, очень благодарна за то, что вы доставили мн случай видть васъ и благодарить васъ.
— Очень мило, очень благодаренъ,— пробормоталъ Пексниффъ.
— Я совершенно счастлива,— продолжала миссъ Пинчъ, которая, какъ и Томъ, имла простосердечіе видть только лучшую сторону вещей,— что могу просить васъ сказать моему брату, что мн здсь очень хорошо и спокойно, и чтобъ онъ не огорчался тмъ, что я предоставлена своимъ собственнымъ силамъ. Пока я буду знать, что онъ доволенъ своей судьбою, и пока онъ будетъ знать, что я счастлива, мы безъ малйшаго нетерпнія и огорченія готовы перенести гораздо больше того, что намъ досталось горестнаго на долю.
— О, да, конечно!— сказалъ мистеръ Пексниффъ, котораго глаза обратились въ это время на ученицу:— а какъ вы поживаете, очаровательное дитя?
— Очень хорошо, благодарю васъ, сударь,— отвчала холодно молодая невинность.
— Какое милое лицо, какія очаровательныя манеры!— воскликнулъ Пексниффъ, обратясь къ дочерямъ.
Об двицы были въ восторг отъ отпрыска богатаго семейства, а мистриссъ Тоджерсъ клялась, что она въ жизнь свою не видала ничего и въ четверть столь ангельскаго: ‘ей только не достаетъ крылышекъ, чтобъ быть настоящимъ херувимчикомъ!’
— Если вы будете такъ любезны, мое очаровательное дитя,— сказалъ Пексниффъ, вынимая свою карточку:— и отдалите это вашимъ достойнымъ уваженія родителямъ, то скажите имъ, что я съ моими дочерьми…
— И мистриссъ Тоджерсъ, па,— замтила Мерри.
— И съ мистриссъ Тоджерсъ, изъ Сити, не безпокоимъ ихъ, потому что цль нашего посщенія — миссъ Пинчъ, которой братъ у меня служитъ, но что я не могъ оставить ихъ прекрасное жилище, не отдавъ, какъ архитекторъ, полной справедливости вкусу и изяществу понятій его хозяина и тому, что онъ на дл доказываетъ познанія въ прекрасномъ искусств, которому я посвятилъ свою жизнь и для котораго я пожертвовалъ состояніемъ. Вы меня этимъ премного обяжете…
— Миссисъ свидтельствуетъ почтеніе миссъ Пинчъ и желаетъ знать, чему теперь учится молодая миссъ,— сказалъ внезапно появившійся лакей.
— А! Вотъ этотъ молодой человкъ возьметъ мою карточку. Передайте ее съ моимъ почтеніемъ, достойнымъ всякаго уваженія хозяевамъ этого великолпнаго дома… Однако, мы мшаемъ урокамъ. Пойдемте, дти.
Въ это время, мистриссъ Тоджерсъ засуетилась и вытащила изъ своей корзинки карточку своего заведенія, въ которой объявлялось, между прочими условіями коммерческой гостиницы, что Тоджерсъ благодаритъ джентльменовъ, удостоившихъ своимъ посщеніемъ гостиницу и проситъ ихъ, если они остались довольны ея столомъ и помщеніемъ, рекомендовать ее своимъ друзьямъ и знакомымъ. Мистриссъ Тоджерсъ всучила эту карточку ‘молодому человку’, но Пексниффъ съ изумительнымъ присутствіемъ духа овладлъ этимъ документомъ и положилъ его въ свой карманъ. Посл того, онъ обратился къ миссъ Пинчъ съ большею противъ прежняго снисходительностью и благосклонностью для того, чтобъ лакей зналъ, что видитъ передъ собою не родственниковъ и друзей, а покровителей ея:
— Прощайте, Богъ съ вами! Вы можете положиться, что я не оставлю своимъ покровительствомъ вашего брата Томаса. Будьте совершенно спокойны, миссъ Пинчъ.
— Благодарю васъ, тысячу разъ благодарю!
— Не нужно, не говорите этого, а то я разсержусь на васъ… Прощайте, прелестное дитя! Какое воздушное созданіе!— сказалъ Пексниффъ, обращаясь къ учениц миссъ Пинчъ.
Дочери его долго не могли разстаться съ ‘воздушнымъ созданіемъ’, которое он безпрестанно ласкали. Наконецъ, промелькнувъ мимо миссъ Пинчъ съ надменнымъ полу киваньемъ головы, он послдовали за отцомъ.
Лакею предстояла продолжительная работа проводить гостей миссъ Пинчъ за двери. Восторгъ Пексниффа при вид изящной отдлки дома былъ такъ великъ, что онъ не могъ не останавливаться нсколько разъ и не обнаруживать своего восхищенія громко, въ ученыхъ выраженіяхъ, особенно когда онъ былъ у двери, ведущей въ кабинетъ. Краснорчіе его было еще въ полной свжести, когда они достигли сада.
— Если вы посмотрите, мои милыя,— сказалъ онъ, наклонивъ голову на бокъ и прищурясь: — на карнизъ, поддерживающій крышу, и обратите вниманіе на воздушность его постройки, особенно около южнаго угла,— вы вмст со мною почувствуете… Какъ вы поживаете, сударь? Надюсь, что вы здоровы?
Прервавъ свою рчь этими словами, онъ весьма вжливо поклонился какому то джентльмену среднихъ лтъ, стоявшему у окна верхняго этажа, хотя тотъ и не могъ его слышать.
— Я не сомнваюсь, что это хозяинъ дома, мой милыя, я бы очень радъ былъ съ нимъ познакомиться. Это могло бы пригодиться Смотритъ онъ скда, Черити?
— Онъ открываетъ окно, на.
— Хе, хе! Онъ замтилъ, что я архитекторъ и врно слышалъ, что я говорилъ. Не смотрите вверхъ. Что же касается до этого портика, мои милыя…
— Эй! Кто тамъ?— кричалъ джентльменъ.
— Вашъ покорнйшій слуга, сударь!— отвчалъ Пексниффъ, вжливо снимая шляпу:— горжусь честью познакомиться съ вами…
— Не ходите по трав!— заревлъ джентльменъ.
— Извините, сударь,— сказалъ Пексниффъ, не ршаясь врить своимъ ушамъ:— вы сказали?..
— Чтобъ вы не ходили по трав!— повторилъ сердито джентльменъ.
— Мы не намрены безпокоить, сударь…— началъ съ улыбкою Пексниффъ.
— Да, вы безпокоите, и еще хуже того: вы у меня портите садъ! Разв вы не видите дорожки? Для чего, вы думаете, она сдлана и посыпана пескомъ? Эй, отворить ворота! Выпроводить эту компанію.— Съ этими словами онъ сердито захлопнулъ окно и исчезъ.
Пексниффъ надлъ шляпу и молча дошелъ до своего экипажа, глубокомысленно разсматривая облака. Усадивъ дочерей и мистриссъ Тоджерсъ, онъ простоялъ въ нершимости передъ каретой, какъ будто неувренный, карета это или храмъ? Наконецъ, онъ услся и поглядывалъ, улыбаясь, на своихъ спутницъ. Но дочери его, мене спокойныя, разразились потокомъ негодованья. Вотъ говорили он, что значитъ знаться съ такими тварями, какъ Пинчи! Все произошло оттого, что он унизились до посщенія этой гадкой двчонки. Он предсказывали это мистриссъ Тоджерсъ. Къ этому он прибавила, что хозяинъ дома, наврное, считая ихъ родственниками миссъ Пинчъ, поступилъ какъ слдовало и лучшаго ничего нельзя было ожидать. Присовокупивъ, что онъ скотъ, медвдь и грубіянъ, он залились слезами.
Миссъ Пинчъ, можетъ быть, была тутъ и не столько виновата, какъ ‘херувимчикъ’, которая, тотчасъ посл ухода постителей, побжала съ донесеніемъ въ главную квартиру и подробно описала то, какъ, ей осмлились имть дерзость поручить карточку, которую посл передали лакею, Обида эта, вмст съ принятыми въ насмшку замчаніями Пексниффа на счетъ дома, была главною причиною грубости, съ которою ихъ выпроводили. Бдной миссъ Пинчъ жестоко досталось отъ матери ‘воздушнаго созданія’ за то, что она иметъ такихъ гадкихъ, неотесанныхъ знакомыхъ, бдняжка, со всегдашнею своею покорностью, ушла въ свою комнату въ слезахъ и едва могла утшиться письмомъ отъ брата и счастьемъ, что имла случай видть его покровителя.
Что касается до Пексниффа, онъ уврялъ своихъ слушательницъ въ карет, что доброе дло само себя награждаетъ и далъ имъ уразумть, что онъ остался бы не мене доволенъ, еслибъ его даже выгнали въ пинки. Но молодыя двицы не утшались этимъ и въ досад даже готовы были напасть на мистриссъ Тоджерсъ, которой наружности, особенно карточк и корзинк, он втайн приписывали половину своей неудачи.
Въ этотъ вечеръ, у Тоджерсъ хлопотали больше обыкновеннаго. Вообще, суббота была тамъ самый дятельный день, потому что надобно было приготовиться къ воскресенью и раздлываться съ коммерческими джентльменами. Рыжій мальчишка обыкновенно надлялся въ этотъ вечеръ большимъ количествомъ щелчковъ и пощечинъ и чаще бывалъ дираемь за уши и за волосы, нежели въ простые дни. Въ этотъ вечеръ, мальчикъ, которому часто приходилось бгать въ покои мистриссъ Тоджерсъ, рдко пропускалъ случай, чтобъ не просунутъ свою красную голову въ комнату молодыхъ миссъ Пексниффъ, которыя сидли за своею работой при свт нагорвшей сальной свчи. Пользуясь случаемъ, онъ обыкновенно отпускалъ имъ комплименты или новости насчетъ завтрашняго обда.
— Барышни, что я вамъ скажу:— завтра супъ будетъ!— шепталъ онъ въ одно изъ своихъ шатаній взадъ-впередъ. Она сейчасъ съ нимъ возится. Это, вотъ, должно быть ее и слышно, какъ она плещется?.. Нтъ, не то, это не она!..
Черезъ нсколько время онъ снова стукалъ въ дверь и опять шепталъ:
— Слушайте, что я скажу: завтра будутъ куры, хорошія куры, славныя!
Опять черезъ нсколько времени онъ шепталъ черезъ замочную скважину:
— Завтра рыба. Сейчасъ принесли. Только вы ее не шьте. И, сдлавъ это предостереженіе, онъ убгалъ.
Потомъ онъ принесъ салфетку и накрылъ на столъ для ужина. Двицы тайно уговорились съ м-съ Тоджерсъ, что имъ будутъ подавать на ужинъ особую телячью котлетку, и он ее будутъ сть у себя, затворившись. Пользуясь случаемъ позабавить двицъ, онъ вставлялъ въ ротъ свчку съ огнемъ и превращалъ свою физіономію въ просвчивающій фонарь. Покончивъ съ этимъ номеромъ программы, онъ снова брался за свое дло, дышалъ на ножи и протиралъ ихъ. Справивъ и это дло, онъ улыбался сестрицамъ и объявлялъ имъ, что скоро будетъ имъ подано угощеніе ‘съ лукомъ, съ перцемъ, съ телячьимъ сердцемъ’.
— А разв она еще не готова, Бейли?— спрашивали двицы.
— Нтъ еще, жарится. Когда я сюда шелъ, она ковыряла ее вилкой, выскребала нжные кусочки и ла.
Но не усплъ онъ договорить, какъ передъ нимъ предстала м-съ Тоджерсъ, ознаменовывая свое появленіе на сцен рукопашнымъ привтствіемъ по голов, вслдствіе котораго малый отлетлъ къ стн. А м-съ Тоджерсъ стояла передъ нимъ съ блюдомъ въ рукахъ и кричала ему:
— Ахъ ты, дрянь мальчишка! Ахъ ты, враль негодный!
— Не хуже васъ!— возражалъ малый, защищая, на всякій случай, свою голову пріемомъ, предложеннымъ Томасомъ Криббомъ.— Ну-ка, попробуй-ка, ударь еще!
— Вы не поврите, что это за каналья, этотъ мальчишка!— говорила м-съ Тоджеръ, ставя на столъ блюдо. Чистая мука съ нимъ! А джентльмены еще подучиваютъ его на разныя штуки. Я боюсь, что его повсятъ гораздо раньше, чмъ изъ него выйдетъ хоть какой нибудь прокъ!
— Видишь ты какъ?— дерзилъ Бейли.— А ты-то рада будешь? Сама подставишь стулъ подъ вислицу, подсобить меня повсить!
— Пошелъ прочь отсюда, негодяй!— вскричала м-съ Тоджерсъ, отворяя дверь.— Слышишь ты?..
Онъ сдлалъ два-три ловкихъ поворота, чтобъ избжать колотушки, и вышмыгнулъ вонъ. Потомъ онъ принесъ еще стаканы, горячую воду и чрезвычайно смутилъ барышенъ, ставъ за спиною ничего не подозрвавшей м-съ Тоджерсъ и скорчивъ по ея адресу неимоврную рожу. Насытивъ этимъ свою злобу на хозяйку, онъ спустился внизъ, въ подвалъ, и здсь, въ компаніи таракановъ и сверчковъ, при свчк, долго старался надъ чисткою платья и обуви жильцовъ.
Настоящее имя этого мальчика было, какъ предполагали, Бенджэминъ, но онъ былъ вообще извстенъ подъ множествомъ другихъ именъ. Бенджэмина, напримръ, превратили въ дядю Бена, а потомъ просто называли его ‘дядей’. Сверхъ того, ‘Тоджерскіе’ имли веселое обыкновеніе давать ему на время имена знамнитыхъ министровъ или злодевъ, иногда даже, когда не было современныхъ интересныхъ событій, они ршались рыться въ страницахъ исторіи. Такимъ образомъ, онъ бывалъ то Питтомъ, то Юнгомъ Броунриггомъ, или кмъ нибудь подобнымъ. Въ эпоху нашей повсти, его называли Бэйли-младшимъ.
У Тоджерсъ по воскресеньямъ обдали обыкновенно въ два часа — время, удобное для всхъ, но въ то воскресенье, когда об миссъ Пексниффъ должны были предстать предъ тоджерскими коммерческими джентльменами, время обда, для большей чинности, было отложено до пяти часовъ.
Незадолго до назначеннаго часа, Бэйли-младшій измученный хлопотами, явился въ костюм, который пришелся бы впору на человка вчетверо выше его, особенно замчательна была чистая рубашка такихъ необъятныхъ размровъ, что одинъ изъ джентльменовъ, отличавшійся находчивостью, сразу назвалъ ее ‘ошейникомъ’. За четверть часа до пяти, депутація, состоявшая изъ мистера Джинкинса и другаго джентльмена, мистера Гэндера, постучалась у дверей мистриссъ Тоджерсъ, представленные обимъ миссъ Пексниффъ ихъ родителемъ они чинно повели двицъ наверхъ, въ гостиную, столько отличавшуюся отъ гостинныхъ вообще, сколько домъ мистриссъ Тоджеръ отличался отъ другихъ домовъ. Здсь то коммерческіе джентльмены дожидались ихъ появленія. Всеобщее восклицаніе: ‘Слушайте, слушате! и ‘браво Джинкъ!’ раздались, когда вошли Джникинсъ подъ руку съ миссъ Черити, Гэндеръ съ миссъ Мерси и Пексниффъ съ мистриссъ Тоджерсъ.
Тотчасъ же начались представленія ‘тоджерскихъ’ двицамъ. Тутъ были: джентльменъ любитель лошадей, предлагавшій издателямъ воскресной газеты затруднительные вопросы, джентльменъ-театралъ, собиравшійся нкогда явиться на сцену, но удержанный злыми завистниками, джентльменъ-спорщикъ, мастеръ сочинять рчи, и джентльменъ литературный, острившій надъ остальными и знавшій слабыя стороны всхъ характеровъ, исключая своего собственнаго. Потомъ представлялись джентльмены: вокальный, курящій и хлбосольный: нкоторые имли большую наклонность къ висту и весьма многіе къ бильярду и пари. Вс они вмст были, разумется, народъ торговый и дловой. Джинкинсъ былъ модникъ, онъ каждое воскресенье прогуливался въ паркахъ, и зналъ множество каретъ. Онъ таинственно говорилъ о знатныхъ красавицахъ и его даже подозрвали, будто онъ нкогда имлъ связь съ какою то графиней. Гэндеръ слылъ острякомъ. Джинкинсъ, какъ старшій изъ ‘тоджерскихъ’ годами (ему было за сорокъ) разъигрывалъ первую роль, тмъ боле, что онъ дольше всхъ жилъ у мистриссъ Тоджерсъ.
Долго не являлся обдъ, и мистриссъ Тоджерсъ разъ двадцать выбгала для освдомленія, наконецъ, Бэйли младшій прервалъ общій разговоръ возгласомъ:
— Кушать подано!
Немедленно вс отправились въ столовую и услись за столъ, гнувшійся подъ тяжело нагруженными блюдами, мисками, соусниками, бутылками портера, пива, вина и разныхъ крпкихъ напитковъ отечественныхъ и чужестранныхъ.
‘Тоджерскіе’ принялись за ду съ большимъ аппетитомъ, нежели церемоніями. Миссъ Пексниффъ, сидвшія по об стороны Джинкинса въ голов стола, производили огромный эффектъ. Особенно отличалась миссъ Мерси своими веселыми отвтами и возраженіями. Обихъ двицъ безпрестанно приглашали выпить вина то съ тмъ, то съ другимъ изъ удивлявшихся имъ джентльменовъ — словомъ, он были необыкновенно счастливы и ршительно объявили, что теперь только чувствуютъ себя дйствительно въ Лондон.
Молодой пріятель ихъ, Бэйли, совершенно благополученъ. Онъ длаетъ имъ знаки, улыбается и, по временамъ, прикладываетъ къ своему носу пробочникъ, давая имъ понять, что скоро настанетъ вакханалія. Дйствія этого замчательнаго мальчика стоили особеннаго вниманія, онъ нисколько не унывалъ, когда изъ рукъ его выскользали на полъ тарелки или блюда, онъ хладнокровно смотрлъ на осколки, не изъявляя никакого признака сожалнія. Бэйли не бгалъ взадъ и впередъ около обдающихъ, какъ длаютъ обыкновенные трактирные слуги, напротивъ, чувствуя невозможность поспть на всхъ, онъ предоставилъ коммерческихъ джентльменовъ ихъ собственнымъ средствамъ, а самъ рдко отходилъ отъ стула Джинкинса, за которымъ онъ уставился, широко раздвинувъ ноги, запустивъ руки въ карманы и наслаждаясь разговоромъ присутствующихъ.
Десеертъ былъ великолпенъ: нсколько дюжинъ апельсиновъ, фунты изюма и миндаля и полныя миски орховъ доказывали, что тоджерскіе умютъ наслаждаться. Потомъ принесли еще вина и огромную миску съ горячимъ пуншемъ, который былъ приготовленъ хлбосольнымъ джентльменомъ, приглашавшимъ обихъ миссъ Пексниффъ отвдать. Какъ он смялись! Какъ он закашливались отъ крпкаго пунша, когда его нжно прихлебывали, и какъ потомъ смялись, когда одинъ изъ Тоджерскихъ клялся, что еслибъ не цвтъ то можно было бы принять пуншъ за молоко! Напрасно умоляли он Джинкинса разбавить ихъ пуншъ горячею водою. Ршительное ‘нтъ!’ раздалось со всхъ сторонъ, и бдныя двицы, красня, мало по малу осушили свои стаканы до самаго донышка!
Настало время дамамъ уйти. Мистриссъ Тоджерсъ встала, за нею дв миссъ Пексниффъ, и вслдъ за ними вс тоджерскіе. Дамы обхватили таліи другъ другу и вышли изъ столовой. Общій восторгъ провожалъ ихъ. Младшій въ обществ джентльменъ жаждетъ крови счастливца Джинкинса. Раздается возгласъ: ‘Джентльмены, выпьемъ за здоровье дамъ!’
Энтузіазмъ ужасенъ. Сочиняющій рчи джентльменъ встаетъ и разливается потокомъ краснорчія. Онъ предлагаетъ тостъ, которому вс должны отвчать: въ обществ ихъ находится человкъ, которому вс они обязаны благодарностью, съ ними сидитъ джентльменъ, на котораго дв прелестнйшія и совершеннйшія двицы смотрятъ съ благоговніемъ, какъ на источникъ ихъ существованія — ‘да здравствуетъ и благоденствуетъ мистеръ Пексниффъ!’ Вс апплодируютъ, вс пожимаютъ Пексниффу руки, но особенно восхищенъ младшій въ обществ джентльменъ, глубоко чувствующій таинственное влеченіе къ человку, который называетъ очаровательное существо въ розовомъ шарф своею дочерью.
Что сказалъ на это мистеръ Пекинффъ, или лучше, что онъ оставилъ недосказаннымъ въ своемъ отвт?— Ничего. Требуютъ еще пунша и выпиваютъ его. Энтузіазмъ разгарается боле и боле, и всякій является въ своемъ настоящемъ характер: джентльменъ-театралъ декламируетъ, вокальный джентльменъ поетъ. Тендеръ превосходитъ самого-себя. Онъ встаетъ и предлагаетъ тостъ за здоровье отца тоджерскихъ, здоровье ихъ общаго друга, стараго Джинка! Младшій въ обществ джентльменъ произноситъ громовое ‘нтъ!’, но на него никто не обращаетъ вниманія и вс пьютъ за здоровье Джинкинса, счастливаго такимъ вниманіемъ.
Новый запасъ пунша — новый энтузіазмъ, новыя рчи. Пьютъ здоровье каждаго, кром младшаго въ обществ джентльмена. Онъ сидитъ въ сторон, облокотясь на столъ, и мечетъ презрительные взгляды на Джинкинса. Гэндеръ предлагаетъ здоровье Бэйли-младшаго. Иногда слышится икота и звукъ разбитыхъ стакановъ. Мистеръ Джинкинсъ объявляетъ, что пора присоединиться къ дамамъ и предлагаетъ окончательный тостъ за здоровье мистриссъ Тоджерсъ. Вс серживались на нее довольно часто, но теперь каждый чувствуетъ себя готовымъ умереть для ея защиты!
Тоджерскіе идутъ къ дамамъ, гд еще ихъ не ожидали, потому что мистриссъ Тоджерсъ спитъ, миссъ Черити приводитъ въ порядокъ свои волосы, а миссъ Мерси граціозно разлеглась на окн. Она поспшно вскочила, но Джинккисъ умоляетъ ее не трогаться съ мста, потому-что она очаровательна въ томъ положеніи, въ которомъ ее застали. Она смется, соглашается, обмахивается веромъ, роняетъ его, и вс стремятся поднять его. Какъ настоящая царица красоты, миссъ Мерси жестока и капризна, она посылаетъ однихъ джентльменовъ съ порученіями къ другимъ и забываетъ о нихъ прежде, нежели они успваютъ возвратиться съ отвтомъ, она изобртаетъ тысячи пытокъ и терзаетъ сердца въ клочки. Бэйли приноситъ чай и кофе. Около Черити небольшой кружокъ поклонниковъ, да и то только т, которымъ не удалось добраться до ея сестры. Младшій въ обществ джентльменъ блденъ, но спокоенъ и сидитъ въ сторон: его душа не смшивается съ шумною толпою. Она чувствуетъ его присутствіе и его обожаніе, онъ замчаетъ это по-временамъ въ ея взглядахъ. Берегись Джинкинсъ, не приводи въ ярость человка отчаяннаго!
Пексниффъ послдовалъ на верхъ за остальными и услся подл мистриссъ Тоджерсъ. Онъ пролилъ чашку кофе себ на ноги, но не чувствуетъ этого — онъ слишкомъ тронутъ!
— Ну, а какъ они тамъ обходились съ вами, сэръ?— спросила его хозяйка.
— Лучше требовать нельзя, и я не могу онъ этомъ вспомнить безъ волненія и слезъ. О, м-съ Тоджерсъ!..
— О, Боже, какъ вы чувствительны и слабы душою!— воскликнула Тоджерсъ.
— Я человкъ, моя дорогая,— говорилъ Пексниффъ, утирая слезы, и произнося слова не безъ нкотораго затрудненія.— Да, я человкъ, но я въ тоже время отецъ!.. Да… и я вдовецъ. И чувства мои нельзя заглушить, нельзя ихъ запереть какъ маленькихъ дтей въ башню! И они все растутъ, и я не могу ихъ задушить подушкою, и какъ я ни давлю на подушку, они все выглядываютъ изъ подъ нея!..
Тутъ онъ замтилъ у себя на колнк кусочекъ булки и уставился на него, долго взиралъ на этотъ кусокъ и долго качалъ головою съ какимъ то растеряннымъ и безсмысленнымъ выраженіемъ, точно передъ нимъ была не булка, а злой духъ, и онъ кротко укорялъ его.
— Она была красавица, м-съ Тоджерсъ,— проговорилъ онъ съ поразительною внезапностью, вперивъ въ хозяйку свои стеклянные глаза,— и у ней, знаете, было небольшое состояніе.
— Слыхала я объ этомъ,— отвтила м-съ Тоджерсъ, полная сочувствія.
— Это ея дочери,— продолжалъ Пексниффъ съ наростающимъ волненіемъ чувствъ, указывая перстомъ на юныхъ леди.
М-съ Тоджерсъ въ этомъ не сомнвалась.
— Мерси и Черити,— сказалъ Пексниффъ.— Да.. Черити и Мерси. Благочестивыя имена, надюсь?..
— О, мистеръ Пексниффъ, какая у васъ болзненная улыбка! Здоровы ли вы?
Онъ крпко схватилъ ее подъ руку и тихонько проговорилъ:
— Боленъ… хроническая болзнь!..
— Колическая?.. Колики?..
— Хр-хрроническаи,— повтори ль онъ, съ трудомъ одолъвал упрямое слово.— Хроническая. Хроническій недугъ. Я съ самаго дтства сталъ его жертвою. И онъ… да… онъ меня сведетъ въ гробъ!..
— Храни Богъ!— вскричала м-съ Тоджерсъ.
— Именно такъ, правда!— подтвердилъ Пексниффъ съ равнодушіемъ отчаянія.— Да я этому и радъ. А вдь вы — вылитая она, м-съ Тоджерсъ!
— Не жмите меня, пожалуйста, м-ръ Пексниффъ.— Нехорошо. Вдругъ кто нибудь увидитъ!
— Въ память о ней!— воскликнулъ Пексниффъ.— Дозвольте! Въ честь ея памяти!ю. Въ воспоминаніе голоса изъ за могилы! О, какъ вы на нее похожи, м-съ Тоджерсъ! И какъ все на свт глупо!
— Вы можете такъ говорить,— подтвердила леди.
— Я въ ужас отъ этого суетнаго и безсмысленнаго свта!— воскликнулъ Пексниффъ съ порывомъ неизрченнаго отчаянія.— Вотъ, хоть бы эта молодежь около насъ! Понимаютъ ли они свою отвтственность? Нтъ и нтъ! Дайте мн вашу другую руку, м-съ Тоджерсъ!
Леди заколебалась и сказала, было, что ей этого не хотлось бы.
— Но голосъ, голосъ изъ за могилы, разв онъ не оказываетъ на васъ дйствія?— сказалъ Пексниффъ съ нжною грустью.— Благочестиво ли такъ длать, о, моя безцнная!
— Тише!.. Не надо,— противилась м-съ Тоджерсъ.
— Не и… поймите… не я!— убждалъ Пексниффъ.— Не думайте обо мн! Это голосъ изъ за могилы! Ея голосъ!
Надо заключить, что у покойницы м-съ Пексниффъ былъ голосъ для леди черезчуръ грубый и рзкій, и притомъ, какъ будто, явственно хмльной, если только онъ вообще походилъ на тотъ голосъ какимъ теперь говорилъ м-ръ Пексниффъ. Ну, а можетъ быть, м-ръ Пексниффъ просто заблуждался, принимая свой голосъ за голосъ покойницы.
— Сегодняшній день, м-съ Тоджерсъ былъ день радостный и мучительный. Онъ мн напомнилъ о моемъ одиночеств. Ну, что я такое не семь свт?
— Превосходный джентльменъ, м-ръ Пексинффъ, отвтила м-съ Тотжерсъ.
— Въ этомъ есть извстное утшеніе,— со слезами воскликнулъ м-ръ Пексниффъ.— Но такъ ли это?
— Нтъ человка лучше васъ,— сказала м-съ Тоджерсъ.— Я въ этомъ уврена.
М-ръ Пексниффъ улыбнулся сквозь слезы и покачалъ головою.
— Вы очень добры,— сказалъ онъ,— благодарю васъ. Для меня счастье — доставлять счастье молодымъ людямъ. Счастье моихъ учениковъ — моя главная забота. Я ихъ безумно люблю, да и они меня тоже… да… и они тоже… иногда…
— Всегда,— сказала м-съ Тоджерсъ.
— Иной разъ они говорятъ, ма-мъ {Англичане часто употребляютъ въ разговор слово мадамъ, и комкаютъ его: ма-амъ, или мамъ.},— прошепталъ Пексниффъ, придвигаясь къ хозяйк, чтобъ было удобне говорить ей на ухо,— говорятъ, что ничему у меня не выучиваются. Но когда они говорятъ, что я ничему не выучиваю, и что плату беру чрезмрную, они лгутъ!.. Я не хотлъ бы объ этомъ говорить, вы поймите меня. Но вамъ, какъ старому другу, я прямо говорю,— они лгутъ!
— Экю негодяи!— негодовала м-съ Тоджерсъ.
— Вы правы, ма-мъ,— сказалъ Пексниффъ,— и я уважаю васъ за это замчаніе. Я вамъ скажу на ушко еще одно словечко. Родителямъ и опекунамъ… Но, вы понимаете, это секретъ, м-съ Тоджерсъ…
— О, понимаю!— воскликнула леди.— Строжайшій секретъ!
— Такъ, я говорю, родителямъ и опекунамъ,— повторилъ Пексниффъ, предоставляется удобный случай сочетать вс выгоды отличнаго практическаго обученія архитектур съ домашнимь комфортомъ и общеніемъ съ такими людьми, которые, хотя и не блещутъ талантами и способностями, но за то, замтьте это, никогда не забываютъ лежащей на нихъ нравственной отвтственности.
М-съ Тоджерсъ смотрла на него съ нкоторымъ недоумніемъ, обдумывая, что это значитъ. Если припомнить читатель, такова была обычная манера м-ра Пексриффа ‘зазывать’ къ себ учениковъ, но теперь это воззваніе казалось неумстнымъ. Пексниффъ поднялъ палецъ, какъ бы предупреждая собесдницу, чтобъ она не прерывала его.
— Такъ вотъ, не знаете ли вы, м-съ Тоджерсъ, какихъ нибудь родителей или опекуновъ, которые стараются куда нибудь сбыть съ рукь молодыхъ людей? Лучше всего бы раздобыть сироту. Нтъ ли у васъ на примт такого сиротины съ тремя-четырьмя сотнями фунтовъ стерлинговъ?
Мистриссъ Тоджерсъ подумала и покачала головой.
— Если услышите о сирот, у котораго есть три-четыре сотни фунтовъ,— продолжалъ Пексниффъ,— такъ пускай друзья этого милаго сироты обратятся письменно, по адресу: Сэлисбери, почтовая контора. Я ужъ о немъ все разузнаю… Только, вотъ, что, м-съ Тоджерсъ,— продолжалъ онъ, плотне приваливаясь къ ней,— вы не бойтесь, это хроническая болзнь, хроническая… Нельзя бы чего нибудь, капельку, выпить?..
— О, Боже! Миссъ Пексниффъ, вашему папеньк дурно!— громко крикнула м-съ Тоджерсъ.
Мистеръ Пексниффъ сдлалъ усиліе надъ собою, и въ то время какъ вс пугливо повернулись къ нему, онъ поднялся на ноги и окинулъ всю компанію проникновеннымъ взглядомъ. Потомъ на его лиц появилась слабая, болзненная улыбка.
— Ничего, друзья мои, не безпокойтесь. Не плачьте обо мн. Это хроническій недугъ.
Сказавъ это, онъ сдлалъ попытку скинуть обувь, но пошатнулся и упалъ прямо въ каминъ.
Младшій членъ компаніи мгновенно выхватилъ его изъ огня, такъ что у него не успли даже опалиться волосы. Еще бы!.. Дло шло объ ея отц!..
А она стояла вн себя отъ ужаса, и ея сестра тоже. Джинкинсъ утшалъ ихъ, и вс другіе тоже. Каждый находилъ что нибудь сказать имъ въ утшеніе, крол самаго юнаго джентльмена, который съ благороднымъ самоотверженіемъ продолжалъ свою подвигъ спасенія, и поддерживалъ голову м-ра Пексниффа, не обращая ни на что вниманія. Наконецъ, вс окружили больного и поршили отнести его въ постель. Юный джентльменъ получилъ выговоръ отъ Джинкинса за то, что порвалъ сюртукъ м-ра Пексниффа.— Ха, ха, ха!.. Ну, да это ничего.
Вс понесли его наверхъ, причемъ юному джентльмену отъ всхъ доставалось. Спальня Пексниффа была наверху, и путь предстоялъ не малый, но, мало-по-малу, добрались до туда. По дорог онъ все просилъ у нихъ капельку выпить чего нибудь. Надо полагать такое ужъ было свойство хроническаго недуга. Юный джентльменъ предложилъ было дать ему воды, но за такое предложеніе Пексниффъ наградилъ его самыми позорными прозвищами.
Дальнйшія заботы о немъ приняли на себя Джинкинсъ и Гэндеръ. Они уложили его, какъ сумли удобне, на постель, и когда у него проявилось желаніе заснуть, оставили его одного. Но едва они успли выбраться на лстницу какъ м-ръ Пексниффъ, въ самомъ необычайномъ туалет, выскочилъ на площадку, и изъявилъ намреніе прознести поученіе о великихъ задачахъ натуры и человческой жизни.
— Друзья мои,— воскликнулъ онъ, перегибаясь черезъ перила лстницы,— будемъ совершенствовать нашъ разумъ взаимными разсужденіями и преніями! Будемъ созерцать существованіе и бытіе! Гд Джинкинсъ?
— Я здсь,— отвтилъ этотъ джентльменъ.— А вы идите назадъ, въ постель!
— Въ постель!— отвтилъ Пексниффъ.— Постель! Это голосъ того бездльника! Слыхалъ я разглагольствованія! Вы меня скоро разбудили! Я еще хочу поспать. Но если какой нибудь юноша, сирота, пожелаетъ выучить все остальное изъ сборника доктора Уаттса, то ему предоставляется прекрасный случай!..
Но желающихъ не оказалось.
— Ну и прекрасно,— сказалъ Пексниффъ, помолчавь.— Отлично, хорошо! Охладительно и усладительно, а особенно для ногъ. Ноги человческаго существа великолпнйшее произведеніе природы, друзья мои. Вы только взгляните на деревянную ногу, и вникните, какая разница между анатоміею природы и анатоміею искусства. Тутъ м-ръ Пексниффъ облокотился на перила, и продолжалъ въ той манер, въ какой обычно поучалъ своихъ питомцевъ:— Знаете ли, мн очень хотлось бы выслушать мнніе м-съ Тоджерсъ о деревянной ног, если только ей это не было бы непріятно!
Такъ какъ посл такихъ рчей мудрено-было питать какія ни будь дальнйшія разумныя надежды, то Джинкинсъ и Гэндеръ снова поднялись по лстниц и снова уложили его. Но опять, едва они вышли, онъ выскочилъ слдомъ за ними, и когда они его снова угомонили, повторилась та же исторія. Какъ только его укладывали и уходили, онъ вскакивалъ съ кровати и вылеталъ на лстницу, разражаясь новымъ высоконравственнымъ поученіемъ, которое онъ декламировалъ съ преотмннымъ удовольствіемъ, а главное, съ искреннйшимъ желаніемъ быть полезнымъ для спасенія ихъ душъ. Эта продлка повторилась разъ тридцать, пока они не выбились изъ силъ, и не догадались поставить на страж около недужнаго Бейли-младшаго. Этотъ юноша съ полною охотою взялся за дло. Онъ притащилъ къ двери спальни стулъ, свчку и свой ужинъ, и неусыпно стерегъ дверь, устроившись около нея съ весьма сноснымъ комфортомъ.
Когда онъ окончилъ свои приготовленія къ стоянію на страж, они заперли Пексниффа на ключъ снаружи, а стражнику внушили, чтобъ онъ прислушивался, что будетъ твориться внутри комнаты со страждущимъ хроническимъ недугомъ, въ случа же надобности позвалъ ихъ. Мистеръ Бейли скромно заврилъ ихъ въ своемъ полномъ пониманіи положенія и успокоилъ насчетъ своей добросовстности.

Глава X, заключающая въ себ странныя вещи, отъ которыхъ многія изъ главныхъ событій этой повсти должны зависть.

Посреди всхъ этихъ удовольствій, забылъ ли мистеръ Пексниффъ, что онъ пріхалъ въ Лондонъ за дломъ? Конечно, нтъ. Время и теченіе моря не ждутъ никого, говоритъ пословица, но зато вс люди должны выжидать время и попутное теченіе, что весьма хорошо было извстію Пексниффу. Дочери его такъ знали натуру своего достойнаго отца, что были вполн уврены, что онъ шагу не сдлаетъ даромъ, хотя въ теперешнемъ случа настоящія его намренія и были имъ извстны. Все, что он знали, заключалось въ томъ, что отецъ ихъ каждое утро, посл ранняго завтрака ходитъ на почту дли освдомленія нтъ ли къ нему писемъ, кончивъ это дло, онъ цлый день бывалъ свободенъ.
Такъ прошло около пяти дней. Наконецъ, какъ-то утромъ, Пексниффъ возвратился съ почты впопыхахъ и, отыскавъ своихъ дочерей, имлъ съ ними часа два тайное совщаніе, изъ котораго до насъ дошли только слдующія слова:
— Намъ нтъ нужды узнавать, отчего онъ дошелъ до такой перемны, мои милыя. Я имю касательно этого нкоторыя догадки, которыхъ вамъ знать не нужно. Довольно того, что мы не будемъ ни горды, ни злопамятны, если ему нужна наша дружба, она къ его услугамъ. Мы знаемъ свой долгъ, надюсь!
Въ полдень того же дня, одинъ старый джентльменъ вышелъ изъ наемнаго экипажа у почтовой конторы и, сказавъ свое имя, требовалъ письма, оставленнаго собственно для него. Письмо это, запечатанное печатью Пексниффа и надписанное его рукою, дожидалось на почт нсколько дней. Оно заключало въ себ только адресъ съ ‘почтеніемъ и искреннею преданностію мистера Пексниффа (не взирая ни на что прошедшее)’. Старикъ отдалъ кучеру адресъ, по которому и веллъ ему хать въ монументу, гд онъ остановился, отпустилъ экипажъ и направился къ гостиниц Тоджерсъ.
Хотя лицо, поступь и даже суковатая трость старика показывали ршимость и непреклонность, которая въ старинные годы посмялась бы всякой пытк, однако онъ но временамъ обнаруживалъ нкоторое недоумніе и съ намреніемъ избгалъ цли своего пути. Наконецъ, отбросивъ всякую тнь нершимости, онъ смло пошелъ къ дверямъ коммерческой гостиницы и постучался.
Мистеръ Пексниффъ сидлъ въ маленькой комнат хозяйки, и поститель засталъ его читающимъ совершенно случайно превосходное богословское сочиненіе. Онъ извинился въ этомъ передъ старикомъ и сказалъ ему, что, потерявъ надежду на его посщеніе, уже приготовился освжиться съ дочерьми поставленными на столик виномъ и сухариками.
— Ну, что ваши дочери?— спросилъ старый Мартинъ Чодзльвитъ, кладя шляпу и палку.
Мистеръ Пексниффъ съ нжнымъ волненіемъ отвчалъ, что дочери его здоровы и что он хорошія двушки. Онъ присовокупилъ что еслибъ онъ предложилъ мистеру Чодзльвиту ссть въ кресла и удалиться отъ сквозного втра иль дверей, то навлекъ бы на себя, можетъ быть, самыя несправедливыя подозрнія, а потому онъ удовольствуется только замчаніемъ, что въ комнат есть спокойныя кресла, и что изъ двери несетъ холодъ,— несовершенство, общее почти всмъ старымъ домамъ.
Старикъ услся въ креслахъ и посл минутнаго молчанія сказалъ:
— Во-первыхъ, позвольте поблагодарить васъ за скорый пріздъ вашъ въ Лондонъ, по моей необъяснимой для васъ просьб и, считаю излишнимъ упоминать, на мой счетъ.
— На вашъ счетъ!— вскричалъ Пексниффъ тономъ величайшаго удивленія.
— Ну, да, разв я ввожу своихъ… своихъ родственниковъ въ расходы для удовлетворенія моихъ прихотей?— возразилъ старикъ, нетерпливо махнувъ рукою.
— Прихотей, почтенный мистеръ Чодзльвитъ?
— Да, въ теперешнемъ случа это слово не годится, вы правы.
Мистеръ Пексниффъ внутренно успокоился хотя и самъ не зналъ почему.
— Вы правы,— повторилъ Мартинъ.— Это не капризъ. Намреніе мое основано на разсудк, доказательствахъ и хладнокровномъ сравненіи, чего никогда не бываетъ съ капризами. Сверхъ того, я человкъ не капризный и никогда не былъ капризнымъ.
— Безъ всякаго сомннія.
— А почему вы знаете?— возразилъ съ живостію старикъ.— Вы еще только начнете узнавать это. Вамъ придется испытать и доказать это со временемъ. Вы и ваши должны узнать, что я могу бытъ постояненъ, и что меня нельзя совратить съ пути. Слышите ли?
— Совершенно.
— Очень сожалю,— снова началъ Мартинъ, пристально глядя на Пекниффа и говоря тихо и мрно,— очень сожалю о нашемъ разговор въ послднюю нашу встрчу, и о томъ, что я такъ свободно изложилъ вамъ тогдашнія мои мысли. Теперешнія мои намренія, относительно васъ, совершенно другого рода. Брошенный тми, на кого я надялся, выслживаемый и преслдуемый тми, кто долженъ бы былъ помогать мн и поддерживать меня, я ищу убжища въ васъ. Ввряюсь вамъ, какъ союзнику, который долженъ привязаться ко мн узами интереса и ожиданій…— Онъ произнесъ послднія слова съ особеннымъ удареніемъ, хотя Пексниффъ и просилъ его не упоминать объ этомъ,— и вы должны помочь мн наказать самый низкій родъ подлости, скрытности и коварства.
— Благородный человкъ!— воскликнулъ Пексниффъ, хватая протянутую ему руку — И вы сожалете о томъ, что имли обо мн несправедливое мнніе! Вы, съ вашими сдыми волосами!
— Сожалніе — естественная принадлежность сдыхъ волосъ, я наслдовалъ это качество вмст съ остальнымъ человчествомъ, а потому не будемъ больше говорить объ этомъ. Сожалю, что былъ такъ долго разлученъ съ вами. Еслибъ я зналъ васъ прежде и цнилъ васъ по заслугамъ, то, можетъ быть, былъ бы счастливе.
Пексниффъ вперилъ взоры въ потолокъ и съ восторгомъ всплеснулъ руками.
— Ну, а ваши дочери?— сказалъ Мартинъ посл краткаго молчанія.— Я ихъ не знаю. Похожи он на васъ?
— Носъ моей старшей и подбородокъ младшей, мистеръ Чодзльвитъ, напоминаютъ ихъ покойную мать.
— Не въ наружности дло, но нравственно?..
— Не мн отвчать на такой вопросъ,— отвчалъ Пексниффъ съ удивленіемъ:— я сдлалъ все, что могъ.
— Я бы желалъ видть ихъ, он гд нибудь тутъ?
Он дйствительно были очень недалеко, потому что подслушивали у дверей съ самаго начала разговора и едва имли время удалиться къ себ наверхъ. Мистеръ Пексниффъ отворилъ двери и кротко закричалъ имъ наверхъ:
— Милыя мои, гд вы?
— Здсь, милый па!— отвчалъ отдаленный голосъ Черити.
— Сойди сюда, мой другъ, и приведи съ собою сестру.
— Сейчасъ, милый па!— вскричала Мерси, и об, до крайности послушныя отцу, сбжали по лстниц, припвая что-то.
Ничто не могло превзойти удивленія обихъ миссъ Пексниффъ, когда он нашли у своего отца гостя и когда родитель ихъ сказалъ: Дти, мистеръ Чодзльвитъ! Но когда Пексниффъ объявилъ имъ, что онъ другъ съ Чодзльвитомъ, и что почтенный родственникъ его насказалъ ему такъ много добраго и нжнаго, что онъ проникнутъ до глубины души, об въ голосъ вскричали: ‘Ахъ, слава Богу!’ и бросились на шею старику. Обнявъ его съ невыразимымъ чувствомъ, он стали по сторожамъ креселъ Чодзльвита, какъ два ангела, готовые наполнить любовію и счастіемъ горестное существованіе стараго Мартина.
Онъ внимательно смотрлъ то на одну, то на другую, то на Пексниффа, стоявшаго съ благочестиво устремленными въ потолокъ взорами.
— Какъ ихъ зовутъ?— спросилъ онъ, поймавъ взглядъ Пексниффа.
Мистеръ Пексниффъ поспшилъ отвчать на этотъ вопросъ и присовокупилъ:— Вы, дти, лучше бы написали свои имена. Хотя почеркъ руки вашей и не иметъ никакой важности, но родственная любовь можетъ придать ему цны. Клеветники подозрваютъ, что у Пексниффа въ это время вертлись въ голов мысли о завщаніи его стараго родственника.
— Не нужно, дти,— возразилъ старикъ:— Черити и Мерси, я васъ не такъ скоро забуду, чтобъ имть нужду въ напоминаніи. Пексниффъ!
— Что угодно?
— Вы не имете привычки сидть?
— Да, случается, сударь,— отвчалъ Псксииффъ, стоявшій во все это время.
— Почему же вы теперь не сядете?
— Можете ли вы сомнваться, что я исполню всякое ваше желаніе,— сказалъ Пексниффъ и немедленно услся.
— Послушайте,— сказалъ Чодзльвитъ: я уврень въ честности вашихъ намреній, но боюсь, что вы не знаете, что такое капризы старика. Вы не знаете, чего стоитъ слдовать его желаніямъ и нежеланіямъ, приноравливаться къ его предразсудкамъ, исполнять его волю, какова бы она ни была, переносить припадки его недоврчивости и, несмотря ни на что, быть къ нему внимательнымъ. Когда я вспомню о своихъ недостаткахъ и сужу о ихъ огромности по обиднымъ понятіямъ, которыя имлъ о васъ, то едва ршаюсь надяться на вашу дружбу!
— Достойный мистеръ Чодзльвитъ! Какъ можете вы говорить подобныя вещи! Что можетъ быть естественне одной ошибки, когда во всхъ другихъ отношеніяхъ вы были совершенно правы, когда вы имли столько причинъ смотрть на всхъ съ самой дурной точки!
— Правда, вы очень снисходительны ко мн.
— Я всегда говорилъ дочерямъ, что какъ намъ ни горько, что насъ смшиваютъ съ низкими корыстолюбцами, но удивляться тутъ нечему! Вы помните, мои милыя?
— О, тысячу разъ!— отвчали дочери въ одинъ голосъ.
— Мы не жаловались. Иногда только, мы имли дерзкую самоувренность думать, что со временемъ истина и добродтель восторжествуютъ. И когда я видлся съ вами въ нашемъ мстечк, я, кажется, и самъ сказалъ вамъ, что вы во мн ошибаетесь. Вотъ и все, почтенный другъ мой.
— Нтъ, не все,— возразилъ Мартинъ, проведя рукою по лбу:— вы сказали мн гораздо больше такого, что, вмст съ другими обстоятельствами, раскрыло мн глаза. Вы безкорыстно вступились за… я не хочу называть его, вы знаете, кого я подразумваю.
Мистеръ Пексниффъ смутился и смиренно отвчалъ: — совершенно безкорыстно, сударь, могу васъ уврить!
— Знаю,— сказалъ спокойно Мартинъ.— Я въ этомъ увренъ. Вы также безкорыстно отвлекли отъ меня эту стаю гадовъ и сами сдлались ихъ жертвою, многіе дозволили бы имъ высказать себя передъ мною во всей своей гнусной алчности, чтобъ противоположностью выиграть въ моемъ мнніи. Но вы чувствовали за меня, и я вамъ премного благодаренъ. Хотя я и выхалъ изъ того мста, однако, знаю, что тамъ произошло!
— Вы меня удивляете!
— Мои свднія о вашихъ поступкахъ не ограничиваются этимъ. Въ вашемъ дом новый жилецъ?
— Да, сударь,— отвчалъ архитекторъ.
— Онъ долженъ оставить вашъ домъ.
— Для того… для того, чтобъ перебраться къ вамъ?— спросилъ Пексниффъ съ нершительною кротостью.
— Куда онъ хочетъ. Онъ обманулъ васъ.
— Надюсь, что нтъ! Я увренъ, что нтъ!— возразилъ Пексниффъ съ жаромъ.— Я былъ очень хорошо расположенъ къ этому молодому человку. Надюсь, нтъ доказательствъ, что онъ недостоинъ моего покровительства. Обманъ, обманъ! Мистеръ Чодзльвитъ, я считаю себя обязаннымъ, въ случа, если жто правда, отказаться отъ него немедленно!
— Вы, конечно, знаете, что онъ уже сдлалъ свои выборъ насчетъ женитьбы?
— Боже мой!— вскричалъ Пексниффъ, схватившись за голову обими руками и дико глядя на дочерей своихъ.— Вы меня ужасаете?
— Вы еще не знали объ этомъ?
— Но, конечно, онъ иметъ на то согласіе и одобреніе своего дда! Такъ ли, спрашиваю я васъ во имя чести человческой природы?
— Онъ обошелся безъ меня,— возразилъ старикъ.
Негодованіе Пексниффа при этой страшной развязк могло сравниться только съ досадою его дочерей. Какъ? Они пріютили на груди своей змю, крокодила, осмлившагося располагать своимъ сердцемъ? И этотъ злодй ослушался своего добраго, почтеннаго, сдовласаго дда, которому обязанъ именемъ, воспитаніемъ, всмъ? О, ужасъ, ужасъ! Выгнать это чудовище изъ дома было бы слишкомъ снисходительно! Неужели нтъ законовъ, которые бы карали за такія преступленія! И какъ низко онъ обманулъ ихъ, извергъ!
— Очень радъ, что вы мн такъ горячо сочувствуете,— сказалъ старикъ, поднявъ руку, чтобъ остановить этотъ потопъ негодованія.— Мы будемъ считать это дло конченнымъ.
— Нтъ, почтенный другъ мои!— воскликнулъ Пексниффъ:— еще неконченнымъ, пока домъ мой не очистится отъ такого оскверненія!
— Еще одно обстоятельство,— началъ Мартинъ посл нкотораго молчанія.— Помните вы Мери?
— Ту молодую двушку, которая меня такъ сильно интересовала, помните, дти?— замтилъ Пексниффъ.
— Я разсказалъ вамъ ея исторію…
— Которую я передалъ вамъ, мои милыя,— слова прервалъ Пексниффъ.— Какъ он были тронуты ею, мистеръ Чодзльвитъ!
— Мн пріятно, что вы такъ хорошо къ ней расположены, дти,— сказалъ старикъ, видимо довольный.— Я думалъ, что мн придется просить за нее, но въ васъ, я вижу, нтъ зависти. Она сирота и ничего отъ меня не получитъ: это ей самой хорошо извстно. Надюсь, что вы будете, съ нею ласковы!
Найдется ли на свт сирота, которую об миссъ Пексниффъ не прижали бы къ своей нжной груди, какъ родную сестру!
Настало молчаніе, въ продолженіе котораго Чодзльвитъ задумчиво потупилъ взоры. Пексниффъ и дочери его, видя, что старикъ не желаетъ быть прерваннымъ въ своихъ размышленіяхъ, также молчали. Въ продолженіе всего предыдущаго разговора, Мартинъ былъ холоденъ и безстрастенъ, какъ будто онъ заучилъ и съ трудомъ повторилъ свою роль нсколько разъ. Онъ выдерживалъ свой характеръ даже тогда, когда выраженія и манера его были наиболе ободрительны и жарки. Но теперь, пробудившись отъ задумчивости, онъ видимо оживился и съ большимъ выраженіемъ въ голос сказалъ:
— Вы знаете, что объ этомъ будетъ говорить? Вы обдумали это?
— Что такое? О чемъ, достойный другъ мой?
— О нашемъ новомъ союз съ вами.
Пексниффъ смотрлъ какъ человкъ, чувствующій себя превыше всякихъ земныхъ перетолкованій, и отвчалъ, качая головою, что безъ сомннія объ этомъ будутъ говорить весьма многое.
— Конечно,— присовокупилъ старикъ.— Нкоторые скажетъ, что я на старости сошелъ съ ума, потерялъ вс силы душевныя и снова сдлался ребенкомъ. Вы можете перенести это?
Пексниффъ отвчалъ, что подобныя вещи поразили бы его жестоко, но что съ большимъ усиліемъ надъ собою онъ полагаетъ возможнымъ перенести это.
— Другіе скажутъ — я говорю о тхъ, которые обманутся въ своихъ надеждахъ — что вы лгали, притворились, подличали и грязными, низкими путями втерлись въ мое благорасположеніе. Вы и это можете перенести?
Пексниффъ отвчали, что и это будетъ очень жестоко, но что чистая совсть и дружба Чодзльвита помогутъ ему перенести клевету.
— Большая часть, какъ мн ясно предвидится, будетъ вотъ что разсказывать: что въ доказательство моего презрнія къ ихъ гнусной толп, я выбралъ изъ нихъ худшаго, поручилъ ему составить завщаніе и обогатилъ его на счетъ всхъ остальныхъ, что я ухватился за такой способъ наказанія этихъ гадовъ въ то время, когда послднее звено цпи, привязывавшей меня къ моему роду, было жестокосердо разорвано… жестокосердо, потому что я любилъ его и полагался на его привязанность, жестокосердо — потому что онъ бросилъ меня, когда я наиболе дорожилъ имъ. Помоги мн Богъ! Онъ могъ покинуть меня безъ малйшаго сожалнія! Теперь, мистеръ Пексниффъ, скажите мн по совсти, взвсивъ хорошенько слова мои, въ состояніи ли вы выдержатъ испытанія такого рода?
— Любезный мистеръ Чодзльвитъ!— вскричалъ Пексниффъ въ восторг.— Для такого человка, какимъ вы показали себя сегодня, для человка столь обиженнаго, но несмотря на то, до такой степени человколюбиваго, для человка, столько… я уже и не могу прибрать выраженіи… и вмст съ тмъ такъ замчательно… словомъ, для такого человка, какъ вы, скажу безъ излишней самонадянности — я и мои дочери готовы на вс пожертвованія!
— Довольно,— сказалъ Мартинъ.— Теперь ужъ вы не можете обвинить меня въ послдствіяхъ. Когда думаете вы возвратиться домой?!
— Когда вамъ будетъ угодно, почтенный другъ мой. Хоть сейчасъ, если вы желаете.
— Я ничего не желаю. Будете ли вы готовы возвратиться черезъ недлю?
Именно черезъ недлю мистеръ Пексниффъ думалъ кончить свои длишки въ Лондон, а у дочерей его еще сегодня утромъ готово было вырваться желаніе быть дома въ субботу.
— Расходы ваши,— сказалъ Мартинъ, вынимая изъ бумажника банковый билетъ:— вроятно, превосходятъ это. Когда увидимся, вы скажете, мн, сколько я вамъ долженъ. Вамъ не нужно знать, гд я живу теперь — да у меня и нтъ постояннаго жилища. Мы съ вами увидимся скоро. До тхъ поръ, чтобъ подробности нашего свиданія остались между нами. О томъ, что вы сдлаете, возвратясь домой, прошу васъ не упоминать мн никогда: я въ особенности этого требую. Я вообще не люблю многословія, кажется, я вамъ сказалъ все, что нужно.
— Рюмку вина, почтенный другъ мой!— вскричалъ Пексниффъ, останавливая Мартина,— Милыя дти!
Сестры бросились угодить своему доброму и несчастному родственнику.
— Которая изъ нихъ младшая?— спросила’ старикъ.
— Мерси, пятью годами. Говоря какъ артистъ, я дозволяю себ замтить, что у нея довольно правильное лицо и граціозныя формы.
— Она должно быть живого нрава, замтилъ Мартинъ.
— Ахъ, Боже мой! Вотъ замчательно! Вы опредлили ея характеръ, почтенный другъ мой, такъ врно, какъ-будто знали ее съ самаго рожденія. Дйствительно, она живого нрава, въ нашемъ скромномъ жилищ она поддерживаетъ веселое настроеніе.
— Безъ сомннія,— возразилъ старикъ.
— Черити, съ другой стороны, отличается здравымъ разсудкомъ и глубокимъ чувствомъ, если подобнаго рода выраженія могутъ быть извинительны отцу. И какъ он любятъ другъ друга! Позвольте мн выпить за ваше здоровье, мистеръ Чодзльвитъ?
— Не думалъ я, съ мсяцъ назадъ, что буду пить вино съ вами. Ваше здоровье!
Нисколько несконфуженный послдними словами Мартина, Пексниффъ благодарилъ его съ умиленіемъ.
— Теперь пустите меня,— сказалъ Мартинъ, ставя на столъ рюмку, къ которой едва коснулся губами.— Добраго утра, дти!
Об миссъ Пексниффъ снова бросились обнимать старика, чему онъ подвергся довольно благосклонно. Кончивъ это, онъ наскоро простился съ Пексниффомъ и вышелъ изъ комнаты, провожаемый до дверей отцомъ и дочерьми, которые длали ему нжные знаки и сіяли родственною любовью до тхъ поръ, пока онъ не переступилъ за порогъ, хотя Мартинъ во все это время ни разу ни оглянулся назадъ.
Возвратившись въ комнату мистриссъ Тоджерсъ и оставшись наедин съ отцомъ, об двицы изъявили необычайную веселость. Он щелкали пальцами, прыгали, смялись и лукаво посматривали на отца.
— Еслибъ была хоть малйшая возможность придумать причину такой веселости,— сказалъ онъ съ важностью: я бы не. осуждалъ васъ. Но когда вамъ ршительно нечему радоваться… о, дйствительно, нечему!..
Наставленіе это имло такъ мало вліянія на Мерси, что она приложила платокъ къ своимъ розовымъ губкамъ и бросилась въ кресла съ признаками крайняго благополучія. Это до такой степени оскорбило Пексниффа, что онъ серьезно началъ ей выговаривать и далъ родительскій совтъ исправиться въ уединеніи и созерцаніи. Но въ это время они были прерваны спорящими голосами въ сосдней комнат.
— Я вотъ во что не ставлю Джинкинса, мистриссъ Тоджерсъ! воскликнулъ младшій изъ Тоджерскихъ джентльменовъ, щелкнувъ пальцами.
— Да, я знаю, что у васъ независимый духъ, сударь,— отвчала хозяйка:— и что вы никому не уступите. И вы совершенно правы. Я не вижу причины, почему бы вы стали уступать какому бы то ни было джентльмену. Это всякому должно быть извстно.
— Пусть онъ остерегается!— вскричалъ младшій изъ ‘тоджерскихъ’ отчаяннымъ голосомъ.— Никто не долженъ стать на пути потока моего мщенія! Я знаю одного джентльмена, у котораго есть пара пистолетовъ. Если я поду къ нему завтра, попрошу ихъ на время и пошлю друга своего къ Джинкинсу, то въ газетахъ напечатаютъ трагедію. Вотъ и все!
Мистриссъ Тоджерсъ застонала.
— Я долго переносилъ это, но наконецъ душа моя возмутилась, и я не въ силахъ терпть!
Конечно, мистеръ Джинкинсъ совершенно неправъ, его нельзя извинить, если онъ длаетъ это съ намреніемъ.
— Съ намреніемъ!— воскликнулъ младшій джентльменъ.— Разв онъ не прерываетъ меня и не противорчитъ мн на каждомъ шагу? Разв онъ упускаетъ случай стать между мною и предметомъ, на который я обращу вниманіе? Разв онъ не считаетъ долгомъ забывать меня всякій разъ, когда наливаетъ пиво? Разв онъ не говоритъ всякій день вздоръ насчетъ своихъ бритвъ съ обидными намеками на тхъ, кому нтъ нужды бриться больше раза въ недлю? Но совтую ему беречься! Я его самого скоро отбрю, пусть онъ это знаетъ!
Мистриссъ Тоджерсъ снова застонала.
— Впрочемъ,— сказалъ молодой джентльменъ:— объ этихъ вещахъ нечего разсказывать дамамъ. Срокъ мой — недля, начиная съ будущей субботы: мы оба не можемъ жить въ одномъ и томъ же дом! Если время это пройдетъ безъ кровопролитія, вы можете считать себя счастливою, мистриссъ Тоджерсъ!
— Ахъ, Боже мой, Боже мой! Чего бы я не дала, чтобъ предупредить такія вещи! Потерять васъ, сударь, все равно что потерять правую руку: вы такъ любимы и уважаемы всми коммерческими джентльменами! Перемните ваши мысли, сударь, если не для кого другого, то хоть для меня, сударь!
— У васъ останется любимецъ вашъ Джинкинсъ,— отвчалъ онъ угрюмо.— Онъ утшитъ васъ и остальныхъ джентльменовъ въ потер двадцатерыхъ, какъ я! Меня въ этомъ дом не понимаютъ.
— Ахъ, не уходите съ такимъ мнніемъ, сударь! Говорите, что хотите о джентльменахъ, но за что же вы обвиняете коммерческую гостиницу? Вы слишкомъ чувствительны, слишкомъ щекотливы, сударь. Это въ вашемъ дух!
Молодой джентльменъ закашлялъ.
— А что до Джинкинса, сударь, ужъ если намъ надобно разстаться, то знайте, что я его вовсе не оправдываю. Я бы желала сама, чтобъ онъ понизилъ голосъ въ моемъ дом. Мистеръ Джинкинсъ не такой постоялецъ, которому вс должны уступать. Напротивъ…
Такія и подобныя рчи мистриссъ Тоджерсъ смягчили наконецъ младшаго джентльмена, и онъ ушелъ, увряя хозяйку въ своемъ всегдашнемъ уваженіи.
— Ахъ, Боже мой, миссъ Пексниффъ!— вскричала она, войдя въ свою комнату и жалобно всплеснувъ руками.— Что стоитъ быть хозяйкою подобнаго заведенія! Вы врно слышали нашъ разговоръ! Каково вамъ покажется? Этотъ молокососъ самый смшной и безтолковый малый, какихъ только я знаю, а между тмъ онъ воображаетъ себ, что его можно поставить на одну доску съ Джинкинсомъ… съ Джинкинсомъ!
Мистриссъ Тоджерсъ разсказала много анекдотовъ о молодомъ джентльмен и о томъ, какъ ему достается отъ Джинкинса. Пексниффъ слушалъ ее съ строгимъ молчаніемъ. Когда она кончила, онъ сказалъ торжественно:
— Мистриссъ Тоджерсъ, позвольте узнать, что вамъ платитъ этотъ молодой джентльменъ?
— Около восемнадцати шиллинговъ въ недлю.
Пексниффъ всталъ со стула, скрестилъ руки, взглянулъ на хозяйку и покачалъ головою.
— И возможно ли, сударыня,— сказалъ онъ:— чтобъ женщина съ вашимъ умомъ, изъ за такой бездлицы какъ восемнадцать шиллинговъ въ недлю, унижалась до двуличія… даже на одно мгновеніе?
— Я должна же стараться, чтобъ они ладили между собою и не оставляли меня, мистеръ Пексниффъ. Барышъ такъ малъ!
— Барышъ, мистриссъ Тоджерсъ, барышъ!
Пексниффъ былъ такъ строгъ, что хозяйка заплакала.
— Притворство для барыша! О, вотъ поклоненіе золотому тельцу! О, Ваалъ, Ваалъ! Цнить себя ни во что, притворяться, лгать — за восемнадцать шиллинговъ въ недлю! Горестно!
Восемнадцать шиллинговъ! Ты правъ, добродтельный Пексниффъ, совершенно правъ. Добро бы еще за чинъ, за звзду, за мсто въ парламент, за улыбку министра или за большія деньги! А то за восемнадцать шиллинговъ въ недлю! Это жалость, жалость!
Мистеръ Пексниффъ былъ до того растроганъ своею рчью, что вышелъ прогуляться для успокоенія взволнованныхъ чувствъ.

Глава XI, въ которой нкій джентльменъ оказываетъ особенное вниманіе одной дам — и многія событіи предзнаменовываются.

Дня за два или за три до отправленія Пексниффовъ во-свояси, отчего коммерческіе джентльмены были неутшны, въ полдень, Бэйли младшій предсталъ передъ миссъ Черити и съ своею обычною любезностью объявилъ ей, что какой-то джентльменъ желаетъ ее видть и ждетъ въ гостиной.
— Джентльменъ, ко мн!— воскликнула Черити, прервавъ свою работу — она была занята обрубливаньемъ носовыхъ платковъ для мистера Джинкинса.— Кто бы это былъ? Не ошибся ли ты, Бэйли?
Рыжій пажъ оскалилъ зубы.
— Какъ это странно, Мерси! Я даже чувствую большую наклонность не идти къ нему.
Младшая сестра полагала, что причиною такого замчанія была гордость и желаніе кольнуть ее за побды надъ тоджерскими коммерческими джентльменами. А потому она очень учтиво отвчала, что все это очень странно, и что она также не можетъ постичь причины такого смшного посщенія.
— Ршительно невозможно угадать!— вскричала Черити съ нкоторою язвительностью.— Но теб тутъ не на что сердиться, мой другъ.
— Благодарю васъ, сестрица, я и сама это знаю.
— Я боюсь, что теб вскружили голову, я рано, ты такая безумная!
— Я и сама этого опасаюсь, милая Черити,— отвчала Мерси съ большимъ чистосердечіемъ.— Каждый день слышишь столько вздору, лести, комплиментовъ и прочаго, что понсвол закружится голова. Какъ теб должно быть отрадно и спокойно, милая Черити! Тебя не безпокоятъ эти гадкіе мужчины… Какъ ты это умешь длать?
Такой невинный вопросъ могъ бы повлечь къ бурнымъ послдствіямъ, еслибъ Бэйли младшему не пришла фантазія проплясать ‘лягушечью джиггу’. Черити подавила свою досаду и пошла за Бэйли въ гостиную, чтобъ принять таинственнаго обожателя, который тамъ дожидался.
— А, кузина!— воскликнулъ онъ — Видите, вотъ я и здсь. А ужъ вы врно думали, что я пропалъ. Ну, какъ вы себя чувствуете?
— Благодарю васъ,— отвчала Черити, протянувъ руку мистеру Джонсу Чодзльвиту.
— Ну, хорошо. Васъ не утомила поздка въ Лондонъ? А что длаетъ та, другая? Она здорова?
— Она не жаловалась ни на какую болзнь, сударь. Можетъ быть, вы хотите ее видть?
— Нтъ, нтъ кузина! Не торопитесь, въ этомъ нтъ нужды. Какая вы жестокая двушка!
— Вы этого не можете знать.
— Можетъ быть. А что, вы уже думали, что я пропалъ? Не правда ли?
— Я вовсе не думала объ этомъ.
— Будто? Ну, а другая?
— Я не знаю, о чемъ думаетъ моя сестра.
— Ну, а смялась она надъ этимъ?
— Нтъ, она даже и не смялась.
— Она ужасно любитъ смяться! Я бы давно къ вамъ пришелъ, еслибъ знала, гд найти васъ. Вы тогда такъ скоро убжали!
— Нашъ папа очень торопился.
— Жаль, что я не усплъ спросить, гд онъ остановился. Я бы и теперь не нашелъ васъ, еслибъ не встртился съ нимъ на улиц сегодня утромъ. Какой онъ лукавый!
— Прошу васъ говорить о моемъ отц съ большимъ уваженіемъ, мистеръ Джонсъ! Я не позволю подобнаго тона даже въ шутк.
— Гм… а я позволю вамъ говорить о моемъ отц, какъ вамъ угодно. Въ его жилахъ, вмсто крови, течетъ какое то жидкое неблагополучіе. Какъ вы думаете, кузина, сколько ему лтъ?
— Да, онъ старъ, но прекрасный и препочтенный джентльменъ.
— Препочтенный джентльменъ! Гм! Не мшало бы ему быть еще почтенне. Но что объ немъ толковать! Я зашелъ къ вамъ за тмъ, кузина, чтобъ пригласить васъ прогуляться со мною и показать вамъ здшніе виды, а потомъ вы зайдете въ нашъ домъ и освжитесь чмъ нибудь. Пексниффъ сказалъ, что онъ завернетъ за вами сегодня вечеромъ. Вотъ его записка, я нарочно заставилъ его написать два слова, на случай, если вы не поврите. Ничего нтъ лучше письменныхъ доказательствъ! Ну, вы приведете съ собою ту?
Миссъ Черити взглянула на почеркъ отца: ‘Ступайте съ нимъ’, было тамъ сказано: ‘и да будетъ между нами доброе согласіе, если оно возможно’. Посл того она вышла, чтобъ приготовиться къ прогулк и объявить эту новость сестр. Вскор она возвратилась вмст съ Мерси, которая вовсе не чувствовала расположенія промнять блистательныя побды надъ тоджерскими коммерческими джентльменами на общество мистера Джонса Чодзльвита и его почтеннаго отца.
— Ага,— вскричалъ:— вотъ и вы!
— Да, страшилище,— отвчала Мерси:— и я бы очень охотно желала быть въ другомъ мст.
— Не можетъ быть, чтобъ вы такъ думали!
— Оставайтесь при своемъ мнніи, страшилище, а я буду при своемъ, мое мнніе таково, что вы пренепріятный и прегадкій человкъ — Тутъ она отъ всего сердца засмялась.
— О, какая вы острая! Да съ вами бда!
— Что жъ? — вскричала Мерси:— Если мы не идемъ сейчасъ же, такъ лучше всего снять шляпку и остаться дома!
Угроза эта подйствовала на Джонса, и онъ, взявъ своихъ кузинъ подъ руки, повелъ за двери. Любезность его, замченная Бэйли младшимъ изъ форточки, причинила тому сильный припадокъ кашля, котораго жертвою онъ былъ до тхъ поръ, пока Джонсъ и об миссъ Пексниффъ не скрылись за уголъ.
Мистеръ Джонсъ спросилъ своихъ спутницъ, хорошіе ли он ходоки, получивъ удовлетворительный отвтъ, онъ подвергъ ихъ пшеходныя способности жестокому испытанію: показалъ имъ столько мостовъ, церквей, улицъ, площадей и публичныхъ зданій, что другому на разсмотрніе ихъ понадобился бы годъ. Надобно замтить, что мистеръ Джонсъ имлъ непреодолимое отвращеніе къ внутренности тхъ зданій, за входъ въ которыя надо было платить. Онъ до такой степени держался своего мннія, что когда миссъ Черити упомянула, что он были раза два или три въ театр съ Джинкинсомъ и другими коммерческими джентльменами, то первый вопросъ Джойса былъ:— а кто же платилъ? Узнавъ, что платили Джинкинсъ и прочіе, онъ ршилъ, что этотъ народъ — чудные олухи, и часто, во время прогулки, неумренно смялся ихъ простот.
Посл двухчасовой, весьма утомительной, прогулки, и когда уже начало смеркаться, мистеръ Джонсъ сказалъ двицамъ, что намренъ сыграть лучшую шутку, какая только ему извстна: дло состояло въ томъ, чтобъ нанять извозчика на край города за шиллингъ. Къ счастію двицъ, он пріхали такимъ образомъ въ жилище своего путеводителя.
Старинное складочное мсто, подъ фирмою ‘Энтони Чодзльвита и сына’, оптовыхъ торговцевъ изъ Манчестера, находилось въ весьма узкой улиц, недалеко отъ почты, гд каждый домъ казался темнымъ даже въ самое свтлое, ясное лтнее утро. Домъ, въ которомъ вели свои дла Энтони Чодзльвитъ и сынъ, былъ въ числ самыхъ мрачныхъ, ветхихъ, грязныхъ и закопченыхь, какіе только можетъ себ вообразить человкъ, бывавшій въ торговыхъ частяхъ Лондона. Все въ этомъ дом доказывало, что хозяева думаютъ только о дл и презираютъ всякую мысль о комфорт и роскоши. Въ темныхъ спальняхъ висли по стнамъ нанизанныя на веревочки полусъденныя молью письма, на полу валялись остатки и обрывки негодныхъ товаровъ, старинные образчики, изломанные ящики и тому подобное. Въ единственной пріемной комнат все было основано на тхъ же началахъ: тамъ везд валялись старыя бумаги, счеты, ящики, счетныя книги и разныя принадлежности торговыхъ занятій. Маленькій столикъ былъ накрытъ для обда, а передъ каминомъ сидлъ самъ Энтони Чодзльвитъ, онъ всталъ, чтобъ встртить своихъ прекрасныхъ постительницъ.
— Ну, что, привидніе, готовъ обдъ?— сказалъ мистеръ Джонсъ, почтительно привтствуя этимъ титуломъ своего родителя.
— Я думаю, что готовъ,— отвчалъ старикъ.
— Да что мн въ томъ, что вы думаете? Мн надобно знать наврное!
— Я наврное не знаю.
— Вы ничего наврное не знаете! Дайте свчу: надо посвтить двушкамъ.
Энтони подалъ ему ветхій конторскій подсвчникъ, съ которымъ Джонсъ предшествовалъ двицамъ въ ближайшую спальню, гд он сняли свои шали и шляпки, возвратившись, онъ занялся, въ ожиданіи обда, откупориваньемъ бутылки вина и обтачиваньемъ ножа, ворча про себя комплименты отцу. Обдъ состоялъ изъ горячей бараньей ноги со множествомъ зелени и картофеля, что все было принесено грязною старушонкой.
— Живемъ какъ холостяки, кузина,— сказалъ Джонсъ, обратясь къ Черити.— Я увренъ, что другая будетъ смяться, возвратясь домой, какъ вы думаете? Вы будете сидть у меня по правую сторону, а та пусть сядетъ по лвую. Послушайте, вы, другая, садитесь сюда!
— Вы такое пугало,— возразила Мерси:— что у меня пропадетъ аппетитъ, если я сяду подл васъ.
— Не шалунья ли она?— прошепталъ Джонсъ, толкнувъ локтемъ старшую сестру.
— Право не знаю,— сердито возразила Черити.— Мн надоли ваши смшные вопросы.
— Что тамъ длаетъ мой драгоцнный родитель?— продолжалъ Джонсъ, видя, что отецъ его ходитъ взадъ и впередъ вмсто того, чтобъ ссть за столъ.— Чего вы ищите?
— Я потерялъ очки.
— Да разв вы не можете сть и пить безъ очковъ! А гд этотъ соня Чоффи? Эй, дуракъ, не знаешь своего имени, что ли?
Видно, что онъ не зналъ своего имени, потому что не пришелъ, пока не позвалъ его самъ старикъ Энтони. По этому призыву, медленно отворилась стеклянная дверь маленькой конторки, отдленной въ комнат легкою перегородкою, и оттуда выползъ весьма древній старичокъ съ тусклыми глазами и морщинистымъ лицомъ. Онъ былъ такъ же ветхъ и запыленъ, какъ все остальное въ этомъ дом, костюмъ его былъ черный, старомодный, весьма изношенный, панталоны подвязаны у колнъ порыжвшими ленточками, а на нижней части тоненькихъ ногъ были протертые шерстяные чулки того же цвта. Казалось, онъ былъ засунутъ съ полстолтія назадъ въ чуланчикъ, куда сваливали всякій хламъ, забытъ тамъ, и только теперь кто-то открылъ его.
Онъ медленно приблизился къ столу и услся на столъ, но потомъ, какъ-будто почуявъ, что тутъ есть чуткіе, и въ добавокъ еще дамы, приподнялся, повидимому, желая поклониться, однако, онъ не сдлалъ этого, а снова опустился на стулъ, дышалъ въ свои морщинистыя руки, чтобъ согрть ихъ, и сидлъ неподвижно, не глядя ни на кого и ни на что, съ глазами ничего невидвшими, съ лицомъ, ничего невыражавшимъ.
— Нашъ прикащикъ, старый Чоффи,— сказалъ Джонсъ, представляя его дамамъ.
— Онъ глухъ?— спросила одна изъ нихъ.
— Нтъ, кажется, нтъ. Онъ не глухъ, батюшка?
— Онъ никогда не говорилъ этого,— отвчалъ старый Чодзльвитъ.
— Слпъ?— спросили двицы
— Нтъ. Онъ, кажется, не вовсе еще ослпъ, батюшка?
— Конечно, нтъ.
— Да что же онъ?
— А вотъ я вамъ сейчасъ скажу,— отвчалъ Джонсъ вполголоса своимъ кузинамъ: во-первыхъ, онъ чертовски старъ, что мн не слишкомъ нравится, потому-что, кажется, будто и отецъ мой беретъ съ него примръ, во-вторыхъ, онъ чудный старичишка,— продолжалъ онъ вслухъ:— и не понимаетъ ничьихъ словъ, кром его,— тутъ онъ показалъ вилкою на своего почтеннаго родителя.
— Какъ странно!— вскричали об сестры.
— Вотъ видите,— сказалъ Джонсъ:— онъ всю жизнь свою корплъ надъ счетами и счетными книгами, и, наконецъ, лтъ двадцать назадъ, заболлъ горячкою. Во все это время (недли съ три) онъ былъ какъ одурлый, все считалъ и досчитался ужъ не знаю до котораго мильона. Теперь мы мало занимаемся длами, и онъ недурной приказчикъ.
— Очень хорошій,— замтилъ Энтони.
— Ну, по крайней мр, не дорогой и заработываетъ свою соль,— возразилъ Джонсъ.— Я ужъ сказалъ вамъ, что онъ не понимаетъ никого, кром моего отца — онъ такъ давно къ нему привыкъ! Я видалъ, какъ онъ игрывалъ въ вистъ, имя партнеромъ моего отца и вовсе не понимая, противъ кого онъ играетъ.
— У него нтъ аппетита?— спросила Мерси.
— О, извините! Онъ стъ, когда ему даютъ. Но ему все равно, ждать ли минуту или часъ, пока отецъ мой здсь, и потому, когда я сильно голоденъ, то думаю о немъ не прежде, какъ поусмирю въ свой собственный желудокъ. Ну, Чоффи! болванъ! хочешь, что ли?
Чоффи не слыхалъ ничего.
— Онъ всегда былъ предрянной старичишка,— хладнокровно замтилъ Джонсъ.— Спросите его, батюшка.
— Хочешь ли ты обдать, Чоффи?— спросилъ старый Энтони.
— Да, да,— отвчалъ Чоффи, принимая понемногу видъ живого существа.— Да, да. Готовъ, мистеръ Чодзльвитъ. Совершенно готовъ, сударь. Готовъ, готовъ, готовъ.— Сказавъ это, онъ улыбнулся и приготовился слушать, но такъ какъ съ нимъ перестали говоритъ, то свтъ жизни начавъ мало-по-малу исчезать съ лица его, и оно стало безсмысленнымъ по прежнему.
— Онъ покажется вамъ очень непріятнымъ, потому что давится каждымъ кускомъ,— сказалъ Джонсъ кузинамъ.— Вотъ смотрите! Еслибъ я не думалъ позабавить васъ, то не впустилъ бы его сегодня сюда… Какіе лошадиные глаза!
Жалкій предметъ этой кроткой рчи, къ счастію, не понималъ никакихъ замчаній на свой счетъ. Но какъ баранина была жестка, а десны старика очень слабы, онъ вскор оправдалъ предсказанія Джонса и поперхивался столько разъ, пытаясь обдать, что несказанно забавлялъ мистера Джонса, который уврялъ обихъ сестеръ, что въ этомъ отношеніи Чоффи превзошелъ даже его отца,— а это, какъ онъ замчалъ, не бездлица.
Странно, что Энтони Чодзльвитъ, самъ уже очень старый человкъ, находилъ удовольствіе въ шуткахъ отпускаемыхъ его сыномъ надъ жалкою тнью, сидвшею за столомъ ихъ. Надобно, однако, отдать ему справедливость, что онъ смялся не столько надъ старымъ приказчикомъ, сколько отъ восхищенія, возбуждаемаго въ немъ остроуміемъ Джонса. По той же причин, грубыя выходки молодого человка даже насчетъ его самого, наполняли его тайнымъ наслажденіемъ и заставляли потирать руки, какъбудто онъ говорилъ про себя: Я научилъ его, я воспиталъ его, это мой настоящій наслдникъ, онъ лукавъ, смтливъ и корыстолюбивъ, а потому не промотаетъ моихъ денегъ.
Чоффи возился такъ долго со своей бараниной, что мистеръ Джонсъ, потерявъ, наконецъ, терпніе, вырвалъ у него изъ подъ носа тарелку и посовтовалъ отцу намекнуть старичишк, чтобъ онъ лучше жевалъ.
Энтони исполнилъ его желаніе, и Чоффи, оживившись, снова воскликнулъ:— Да, да, правда, правда! Онъ преострый малый, Богъ съ нимъ! Подлинно вашъ сынъ, мистеръ Чодзльвитъ! Богъ съ нимъ, Богъ съ нимъ!
Мистеръ Джонсъ хохоталъ еще сильне и замтилъ своимъ кузинамъ, что Чоффи когда-нибудь уморитъ его со смха. Посл того сняли со стола скатерть, поставили бутылку вина, и мистеръ Джонсъ наполнилъ рюмки своихъ кузинъ, уговаривая ихъ не щадить вина, потому что его много, однако, онъ вскор присовокупилъ, что только пошутилъ и что он врно не примутъ словъ его иначе, какъ за шутку.
— Я выпью за здоровье Пексниффа,— сказалъ Энтони.— За вашего отца, мои милыя. Ловкій человкъ Пексниффъ, смышленъ, только лицемръ! Что, сударыни, вдь лицемръ? Ха, ха, ха! Ну, да, разумется. Только онъ ужъ слишкомъ хитритъ. Вотъ вы, мои красавицы, перехитрите хоть что, даже и лицемріе — спросите-ка Джонса!
— Васъ ужъ нельзя перехитрить въ заботливости о себ,— замтилъ почтительный сынъ своему родителю.
— Слышите, милыя?— вскричалъ восхищенный Энтони.— Мудро, мудро сказано! Славное замчаніе!
— Только отъ этого человкъ иногда живетъ дольше, чмъ нужно,— шепнулъ мистеръ Джонсъ своей кузин — Ха, ха! Скажите-ка это той!
— Ахъ, Боже мой, можете сказать ей сами,— отвчала Черити съ досадою.
— Она такъ любитъ трунить.
— Такъ что вамъ о ней заботиться? Я уврена, что она объ васъ нисколько не думаетъ.
— Будто бы?
— Ахъ, Боже мой! Да разумется.
— А есть еще дло, въ которомъ трудно бываетъ перехитрить, батюшка.,— замтилъ Джонсъ посл краткаго молчанія.
— Что такое?— спросилъ отецъ, смясь заране въ ожиданіи чего-нибудь особенно умнаго.
— Торговля, вотъ правило для торговли: поступай съ другими такъ, какъ бы они хотли поступить съ тобой. Вс другія основанія ложны.
Восхищенный отецъ захлопалъ въ ладоши, изреченіе сына понравилось ему до того, что онъ поспшилъ сообщить его своему ветхому приказчику, который начало потирать руки, кивать дряхлою головою и мигать своими водянистыми глазами.
— Прекрасно, прекрасно! Весь въ васъ, мистеръ Чодзльвитъ!— воскликнулъ онъ слабымъ голосомъ, со всми признаками восторга.
Посл того, Чоффи погрузился въ кресла, стоявшія въ темномъ углу около камина, гд онъ обыкновенно проводилъ вечера, и больше его никто не видлъ и не слышалъ, его замтили только разъ, когда подали ему чай, въ который онъ машинально обмакивалъ свой хлбъ. Чоффи какъ-будто замерзалъ для всего окружающаго — если можно такъ выразиться и только оттаивалъ на время отъ слова или прикосновенія Энтони Чодзльвита.
Миссъ Черити разливала чай и казалась полною хозяйкой дома, а Джонсъ сидлъ къ ней какъ можно ближе, и нашептывалъ нжности и комплименты на свой ладъ. Миссъ Мерси, съ своей стороны, безмолвно вздыхала объ обществ коммерческихъ джентльменовъ, которые, безъ сомннія, жалютъ о ея отсутствіи, и звала надъ какою то газетой. Энтони заснулъ безъ дальнихъ церемоній, а потому Джонсъ и Черити имли передъ собою свободное поприще
Когда убрали чай, Джонсъ вытащилъ грязную колоду картъ и принялся занимать своихъ кузинъ разными фокусами, которыхъ основная идея состояла для него въ томъ, чтобъ заставить кого-нибудь побиться объ закладъ, что нельзя сдлать того или другого, а потомъ спроворить фокусъ и выиграть деньги. Мистеръ Джонсъ уврялъ, что такія продлки въ большомъ употребленіи въ лучшемъ обществ и что тамъ проигрываютъ на нихъ большія деньги. Неизлишнимъ будетъ замтить, что онъ вполн этому врилъ, потому что плутовство иметъ свою простоту такъ же, какъ и невинность, а везд, гд только нужно было теплое врованіе въ то, что мошенничество и хитрость — главное основаніе какихъ-нибудь длъ, мистеръ Джонсъ былъ легковрнйшимъ изъ смертныхъ. Къ этому надобно еще прибавить и отличавшее его необычайное нсвжество.
Достойный сынъ почтеннаго Энтони Чодзльвита имлъ вс наклонности къ тому, чтобъ сдлаться первостепеннымъ развратникомъ — его удерживала только самая скаредная скупость, такимъ образомъ, дурныя страсти его были обуздываемы другого рода порокомъ, какъ противоядіемъ, такъ какъ правила добродтели были бы тутъ совершенно безсильны.
Когда онъ кончилъ вс свои штуки картами, сдлалось ужо поздно, и такъ какъ Пексниффъ не являлся, молодыя дамы изъявили желаніе возвратиться домой. Но Джонсъ, въ припадк любезности, объявилъ, что никакъ ихъ не отпуститъ безъ того, чтобъ он не вкусили хлба съ сыромъ и портера, и даже когда он исполнили его желаніе, онъ не ршался позволить имъ отправиться, онъ то упрашивалъ миссъ Черити подождать его немножко, то отпускалъ ей нжности по-своему, но, наконецъ, видя старанія свои безплодными, взялъ шляпу и приготовился проводить дамъ въ Тоджерскую, при этомъ, онъ замтилъ, что вроятно он лучше согласятся идти пшкомъ, нежели хать, и что онъ совершенно того же мннія.
— Покойной ночи,— сказалъ Энтони.— Покойной ночи, поклонитесь отъ меня — ха, ха, ха!— Пексниффу. Берегитесь Джонса, мои милыя, онъ малый опасный. Да смотрите, не поссорьтесь за него.
— Вотъ хорошо! Ссориться за это животное!— вскричала Мерси.— Можешь взять его себ, милая Черити, дарю теб свою долю этого страшилища.
— Что? Видно я кислый виноградъ, кузина?— сказалъ Джонсъ.
Миссъ Черити была чрезвычайно довольна этимъ возраженіемъ и замтила Джонсу, что если онъ будетъ такъ жестокь съ ея сестрою, то заставитъ ненавидть себя, Мерси, которая дйствительно имла свою долю добродушія, отвчала мистеру Джонсу только хохотомъ. Посл того, они вышли изъ дома и дошли до коммерческой гостиницы безъ всякихъ вспышекъ. Мистеръ Джонсъ велъ своихъ кузинъ подъ руки и часто пожималъ вмсто одной руки другую и довольно сильно, но такъ какъ онъ во все это время шепотомъ разговаривалъ съ Черити, то ошибки его можно было приписать случаю. Когда двери Тоджерса отворились передъ ними, Мерси поспшно вырвалась и побжала вверхъ, а Черити и Джонсъ оставались еще минутъ около пяти на лстниц и продолжали разговаривать. На слдующее утро, мистриссъ Тоджерсъ кому-то замтила:— Ясно, что тутъ происходитъ, и я этому очень рада, потому что миссъ Пексниффъ давно пора пристроиться.
Наконецъ, приблизился день, когда свтлое видніе, такъ внезапно озарившее Тоджерскую и пронзившее яркимъ лучомъ грудь Джинкинса, должно было исчезнуть, когда этому виднію, какъ будто какому-нибудь узлу съ бльемъ или боченку съ устрицами, или жирному джентльмену, или вообще всякому прозаическому существу предстояло быть погруженнымъ въ простой почтовый экипажъ и отправиться изъ столицы въ провинцію.
— Никогда еще, мои милыя миссъ Пексниффъ,— сказала имъ мистриссъ Тоджерсъ поздно вечеромъ наканун ихъ отъзда:— никогда еще не видала я джентльменовъ такъ чувствительно растроганныхъ, какъ теперь растроганы коммерческіе джентльмены, они, я думаю, не оправятся раньше, какъ чрезъ нсколько недль. Вамъ обимъ придется отвчать за многое.
Двицы скромно отреклись отъ участія въ такомъ бдственномъ состояніи сердецъ Тоджерскихъ джентльменовъ.
— А вашъ благочестивый папа! Вотъ также потеря! Да, милыя миссъ Пексниффъ, вашъ папа истинный встникъ мира и любви!
Находясь въ нкоторой неизвстности насчетъ того, какого именно рода любви былъ встникомъ мистеръ Пексниффъ, дочери его приняли второй комплиментъ нсколько холодно.
— Еслибъ я ршилась измнить довренности и попросить васъ оставить на эту ночь отпертою дверь изъ вашей комнаты въ мою, я уврена, что вамъ было бы очень интересно, но я этого не сдлаю, я общалась мистеру Джинкинсу, что буду молчать, какъ могила.
— Что такое, милая мистриссъ Тоджерсъ?
— Дорогія мои миссъ Пексниффъ, если вы ужъ непремнно хотите знать, такъ нечего длать: мистеръ Джинкинсъ и другіе джентльмены вздумали дать вамъ сегодня ночью серенаду на крыльц. Я бы, по правд сказать, желала, чтобъ они назначили время двумя часами раньше, потому что, когда джентльмены сидятъ поздно, то они пьютъ, а когда они пьютъ, то нельзя, чтобъ музыка ихъ была черезчуръ хороша. Но ужъ они такъ уговорились, и я уврена, что вы будете довольны ихъ вниманіемъ.
Молодыя двицы были сначала такъ заняты этою новостью, что ршились не ложиться спать, пока не услышатъ конца серенады. Но черезъ полчаса, он перемнили свое намреніе и заснули иакъ сладко, что вовсе не обрадовались, когда ихъ вскор посл того разбудили жалобные звуки музыки, нарушившей безмолвіе ночи.
Музыка была очень трогательна… очень. Самый разборчивый вкусъ не могъ бы пожелать ничего боле мрачнаго. Вокальный джентльменъ былъ за капельмейстера, Джинкинсъ плъ басомъ, остальные пли или играли кто какъ могъ. Младшій джентльменъ выдувалъ свою горесть на флейт. Еслибъ об миссъ Пексниффъ и мистриссъ Тоджерсъ сгорли, а серенада была дана въ честь ихъ пепла, то и тогда было бы невозможно выразить сильне неописанное отчаяніе музыки хора, составленнаго изъ коммерческихъ джентльменовъ. То было requiem, панихида, плачъ, вопль, стонъ, рыданіе — все вмст. Флейта младшаго джентльмена слышалась дико, подобно вою порывистаго втра — онъ былъ музыкантъ ужасный, онъ поражалъ и изумлялъ!
Джентльмены разыграли нсколько пьесъ, мистриссъ Тоджерсъ полагала даже, что можно было бы уменьшить ихъ число. Но даже тутъ, въ торжественныя минуты, когда потрясающіе звуки должны были бы пронзить его насквозь, Джинкинсъ не могъ оставить въ поко младшаго джентльмена. Онъ просилъ его ясно и отчетисто, передъ началомъ второй пьесы, чтобъ онъ не игралъ, да, онъ желалъ, чтобъ младшій джентльменъ не игралъ. Дыханіе младшаго джентльмена слышалось сквозь замочную скважину: онъ не игралъ — могла-ли флейта выразить чувства, обуревавшія его грудь? Нтъ, даже тромбонъ былъ бы слишкомъ нженъ!
Середина приходила къ концу. Литературный джентльменъ сочинилъ пснь и положилъ ее на музыку одной старинной баллады. Вс запли хоромъ, кром младшаго джентльмена, хранившаго грозное молчаніе. Пснь призывала Аполлона въ свидтели того, что будетъ съ тоджерскими, когда Милосердіе и Жалость покинуть ихъ стны, потомъ музыка склонилась на звуки Rule Britannia, и джентльмены мало-по-малу удалились, чтобъ усилить эффектъ хора отдаленіемъ. Наконецъ, коммерческая гостиница успокоилась.
Мистеръ Бэйли угостилъ отъзжающихъ красавицъ своимъ вокальнымъ прощаньемъ не ране, какъ на слдующее утро. Вошедъ къ нимъ, когда он укладывали свои вещи въ дорогу, онъ затянулъ жалобную пснь щенка, находящагося въ критическихъ обстоятельствахъ.
— Такъ вотъ, сударыни, вы дете? Худо!
— Да, Бэйли, мы демъ домой,— возразила Мерси.
— И вы не намрены подарить никому изъ нихъ клочка вашихъ волосъ?
Об сестры засмялись
— А знаете ли, сударыня, я ухожу отсюда, я не намренъ дольше оставаться здсь, чтобъ та старая называла меня всякими именами.
— Куда же ты пойдешь?
— Или въ сапоги съ отворотами, или въ армію.
— Въ армію!
— Ну, да, почему-жъ не туда? Въ Товер множество барабанщиковъ. Я съ ними знакомъ.
— Да тебя застрлятъ.
— Что-жъ, лучше пускай въ меня попадетъ ядро, нежели полно, а она вчно поймаетъ что-нибудь въ этомъ род и пуститъ въ меня, когда у джентльменовъ хорошъ аппетитъ. Разв я виноватъ, что они истребляютъ ея провизію! Не правда-ли?
— Безъ сомннія,— отвчали об.
— Ну, видите! Нтъ… Да… О!.. Ахъ! Никто не скажетъ, чтобъ я былъ виноватъ, а она такъ думаетъ. Но я не хочу, чтобъ на мн вымещалась каждая дороговизна на рынкахъ. Не хочу оставаться здсь. А потому,— прибавилъ мистеръ Бэйли, осклабя лицо:— если вы намрены дать мн что-нибудь, такъ давайте разомъ, потому что, если вы и прідете сюда въ другой разъ, то ужъ меня не найдете, а другой мальчикъ врно не будетъ стоить ничего, готовъ поручиться!
Молодыя двицы послдовали его совту, какъ за себя, такъ и за мистера Пексниффа, и наградили Бэйли-младшаго такъ щедро, что онъ не зналъ, какъ выразить свою благодарность, которая обнаруживалась въ продолженіе цлаго дня разнообразными значительными пантомимами и необычайнымъ усердіемъ въ пользу Пексниффа и его семейства.
Мистеръ Пексниффъ и Джинкинсъ воротились къ обду вмст, рука объ руку. Джинкинсъ устроилъ себ полу праздникъ, чмъ несказанно выигралъ передъ остальными джентльменами, которыхъ время, къ несчастью, было занято вплоть до вечера. Пексниффъ потребовалъ бутылку вина, и они сидли за нею очень дружно, какъ вдругъ, среди ихъ наслажденія, возвстили о приход Энтони Чодзльвита съ сыномъ.
— Пришелъ проститься съ вами,— сказалъ Энтони вполголоса Пексниффу, когда они услись вдвоемъ въ сторон отъ прочихъ.— Что намъ отдляться другъ отъ друга, Пексинффъ? Порознь мы, какъ дв половинки ножницъ, а вмст можемъ кое-что сдлать, а?
— Единодушіе всегда восхитительно.
— Я ужъ этого не знаю, потому что мн бы не хотлось быть заодно съ многими, но вы знаете, какъ я объ васъ думаю.
Мистеръ Пексниффъ, помня слово ‘лицемръ’, отвчалъ только двусмысленнымъ движеніемъ головы.
— Лестно, очень лестно,— продолжалъ Энтони:— я невольно отдавалъ справедливость вашей ловкости, даже въ то время. Но вдь мы понимаемъ другъ друга.
— О, совершенно!
Энтони взглянулъ на своего сына, свшаго подл миссъ Черити, потомъ на Пексниффа, и потомъ опять на сына, и такимъ образомъ посматривалъ нсколько разъ. Случилось такъ, что взгляды мистера Пексниффа взяли такое же направленіе, но, замтивъ это, онъ тотчасъ потупилъ глаза и даже прищурилъ ихъ, чтобъ въ нихъ нельзя было ничего прочесть.
— Джонсъ малый смышленный,— сказалъ старикъ.
— Кажется, онъ очень смтливъ,— возразилъ Пексниффъ весьма чистосердечно.
— И бережливый.
— И бережливый? Не сомнваюсь.
— Смотрите-ка, какъ онъ смотритъ на вашу дочь.
— Полноте, полноте, почтенный сэръ! Молодые люди… молодые люди… нсколько сродни другъ другу… больше ничего.
— Нтъ ли еще чего-нибудь?
— Невозможно угадать! Ршительно невозможно! Вы меня удивляете…
— Да, я это знаю,— отвчалъ сухо старикъ.— Но вдь нжность Джонса къ вашей дочери можетъ продлиться, а можетъ и кончиться. Предположивъ, что она продлится, то, такъ какъ мы оба порядочно опушили свои гнзда, вдь дло выйдетъ выгодно для насъ обоихъ.
Мистеръ Пексниффъ хотлъ было отвчать съ кроткою улыбкой, но Энтони остановилъ его.
— Знаю, что вы хотите сказать: вы никогда объ этомъ въ думали и, какъ отецъ, не можете сразу сказать свое мнніе и прочее. Все это хорошо и въ вашемъ дух. Мн бы, однако, хотлось вести дло на-чистоту и устранить всякое недоумніе. Благодарю васъ за вниманіе. Мы, кажется, понимаемъ другъ друга.
Вскор посл того, онъ всталъ и подошелъ къ тому мсту, гд сидли Джонсъ и двицы. Но такъ какъ дилижансъ отличался своею пунктуальностью, то отъзжающимъ надобно было отправиться въ контору, которая была такъ близко, что все общество ршилось идти туда пшкомъ, тмъ боле, что вещи были уже отосланы заране. Пришедъ въ контору, Пексниффы нашли ночной дилижансъ совершенно готовымъ и большую частъ тоджерскихъ джентльменовъ, включая и младшаго изъ нихъ, который былъ растроганъ до крайности и погруженъ въ глубокую грусть.
Ничто не могло сравниться съ отчаяніемъ мистриссъ Тоджерсъ, когда она провожала Пексниффовъ до конторы и прощалась съ ними. Ее поддерживали съ каждой стороны по одному коммерческому джентльмену, и она безпрестанно прикладывала носовой платокъ къ глазамъ. Джинкинсъ, вчный камень преткновенія на жизненномъ пути младшаго джентльмена, стоялъ на подножк почтовой кареты и разговаривалъ съ дамами, когда он уже услись, на другой подножк стоялъ Джонсъ, пользовавшійся правомъ родства, между тмъ, какъ младшій изъ тоджерскихъ, пришедшій на мсто прежде всхъ, не могъ выбраться изъ конторы, заваленной чемоданами и узлами и наполненной носильщиками, безпрестанно толкавшими его и суетившимися около багажа путешественниковъ. Наконецъ, передъ тмъ, какъ дилижансъ тронулся, младшій джентльменъ, взволнованный и взбшенный, хотлъ бросить своей красавиц тепличный цвтокъ, стоившій довольно дорого, онъ попалъ имъ въ кондуктора дилижанса, который прехладнокровно принялъ цвтокъ и засунулъ его себ въ петлицу, поблагодаривъ напередъ подателя.
Наконецъ, дилижансъ двинулся. Тоджерскіе осиротли. Молодыя двицы предались своимъ грустнымъ размышленіямъ, но Пексниффъ, отбросивъ мірское, сосредоточилъ вс свои добродтельные помыслы на томъ, что ему предстояло изгнать изъ своего благочестиваго дома обманщика и неблагодарнаго, котораго присутствіе было святотатствомъ передъ его пенатами.

Глава XII, въ которой многое близко касается мистера Пинча и другихъ. Мистеръ Пексниффъ поддерживаетъ достоинство оскорбленной добродтели, и молодой Мартинъ Чодзльвитъ принимаетъ отчаянное намреніе.

Мистеръ Пинчъ и Мартинъ, нисколько не предчувствуя предстоящей грозы, преспокойно наслаждались въ дом Пексниффа и ежедневно сближались между собою боле и боле. Планъ школы, при замчательныхъ способностяхъ Мартина, быстро подвигался впередъ, Томъ былъ отъ него въ восторг, и самъ Мартинъ не могъ не основывать на немъ кой-какихъ воздушныхъ замковъ, а потому трудился охотно и дятельно.
— Еслибъ изъ меня вышелъ великій архитекторъ, Томъ,— сказалъ новый ученикъ, разсматривая съ удовольствіемъ свою работу,— знаете ли, что бы я непремнно постарался состроить?
— А что?
— Ваше счастье.
— Нтъ! Неужели? Какъ вы добры!
— Право, Томъ, и на такомъ прочномъ основаніи, что оно пережило бы и васъ и даже вашихъ внуковъ. Я васъ взялъ бы подъ свое покровительство, а ужъ еслибъ мн только удалось взобраться на верхушку дерева, такъ посмотрлъ бы я, кто осмлится помшать тмъ, кого я вздумаю поддерживать, Томъ!
— Ахъ, какъ вы меня радуете!
— О! Я говорю не шутя,— возразилъ Мартинъ такимъ непринужденно и величественно снисходительнымъ видомъ, какъ будто онъ уже, дйствительно занималъ мсто перваго архитектора при всхъ европейскихъ государяхъ.
— Я боюсь, что меня трудно будетъ вывести въ люди,— замтилъ Томъ, покачивая головою.
— Вздоръ, вздоръ! Если я заберу себ въ голову и буду говорить, что Пинчъ дльный малый и что я доволенъ нничемъ, такт никто и не ршится сомнваться въ этомъ. Кром того, Томъ, вы во многомъ можете мн быть полезны.
— Въ чемъ бы, напримръ?
— Вы были бы чуднымъ малымъ для выполненія моихъ идей, ты можете слдить за дломъ въ обыкновенныхъ вещахъ, пока оно не сдлается достаточно интереснымъ для самого меня. Мн будетъ тогда очень полезно имть при себ человка съ вашими познаніями, а не какого-нибудь болвана. О, я бы о васъ позаботился тогда, можете положиться, что я не шучу!
Томъ, никогда недумавшій быть первою скрипкой въ общественномъ оркестр, былъ необычайно доволенъ общаніями своего молодого товарища.
— Я бы, разумется, женился на ней, Томъ,— продолжалъ Мартинъ.
Томъ поблднлъ и молчалъ.
— У насъ было бы множество дтей, Томъ, и они бы васъ любили, потому что здсь вс дти очень васъ любятъ.
Томъ молчалъ, слова замерли на его устахъ.
— Я бы, можетъ быть, назвалъ одного сына въ честь вашу — Томасъ Пинчъ Чодзльвитъ… не дурно?
Томъ прокашлялся и улыбнулся.
— Она бы также васъ полюбила, Томъ.
— О!— слабо отозвался Пинчъ.
— Она бы улыбалась, глядя на васъ или говоря съ вами… улыбалась бы весело — но вы на это не стали бы сердиться. Я никогда еще не видалъ такой свтлой улыбки, какъ у нея!
— О, конечно, я бы не сталъ на нее сердиться!
— Она была бы съ вами такъ же нжна, какъ съ ребенкомъ, потому что сознайтесь, вдь вы во многомъ еще ребенокъ
Томъ кивнулъ головою.
— Она всегда будетъ къ вамъ добра и рада будетъ васъ видть,— продолжалъ Мартинъ.— А какъ узнаетъ, что вы за человкъ (а объ этомъ она очень скоро узнаетъ), то станетъ давать вамъ кое-какія пустяшныя порученія, будетъ просить у васъ маленькихъ услугъ, которыя вы, конечно, не откажетесь съ удовольствіемъ исполнить. А она потомъ будетъ васъ благодарить и уврять васъ, что вы исполнили ея порученіе какъ нельзя лучше. А ужъ обращаться съ вами она, конечно, стала бы лучше, чмъ я, да и оцнила бы васъ скоре и лучше, и, наврное, потомъ говорила бы о васъ, какъ о человк милйшемъ, добрйшемъ и чудномъ товарищ
А Томъ все молчалъ, молчалъ.
— Мы бы завели органъ у себя дома, въ память прошлаго, на память о томъ, какъ вы играли для нея. Я бы отдлалъ у себя въ дом особую музыкальную залу, гд-нибудь въ конц дома, чтобъ вы могли тамъ сидть и играть сколько вамъ угодно, не опасаясь никого обезпокоитъ музыкой. Вы любите играть въ потемкахъ, ну, и тамъ въ зал тоже было бы темно. А мы бы сидли и слушали васъ каждый вечеръ.
Видно было, что Тому Пинчу понадобилось сдлать большое усиліе, чтобъ встать и пожать своему другу об руки, сохраняя спокойное и ясное выраженіе признательности. Много понадобилось ему воли, чтобъ заставить себя сдлать это съ чистымъ сердцемъ, такіе подвиги мужества въ другихъ условіяхъ сопровождались бы трубными звуками во славу героя, хотя эти звуки часто и звучатъ фальшиво. Надо думать, что сцены убійствъ, жестокостей и крови, среди которыхъ раздаются обычно эти трубные звуки дурно подйствовали на музыкальный инструментъ, заржавили его, расшатали его клапаны, и онъ началъ фальшивить.
— Я вижу доказательство врожденной доброты людей,— началъ Томъ, по обыкновенію отводя самого себя на задній планъ,— въ томъ, что каждый, кто бы ни явился сюда, проявляетъ ко мн гораздо боле вниманія и ласки, чмъ я могъ бы желать, еслибъ былъ даже самымъ требовательнымъ созданіемъ на свт. Я не могъ бы выразить какъ это меня удивляетъ и трогаетъ, еслибъ былъ краснорчивйшимъ человкомъ. И поврьте мн, я человкъ не неблагодарный, и не забуду вашей доброты ко мн и постараюсь вамъ это доказать, когда будетъ къ тому случаи.
— Ну, вотъ, и прекрасно,— сказалъ Мартинъ, положа руки въ карманы и разваливаясь на стул.— Но вдь я пока еще у Пексниффа, и далеко еще не устроилъ своей судьбы… А что, скажите,— продолжалъ онъ,— вы сегодня утромъ получили всти отъ этого… какъ его?..
— А что,— повторилъ онъ посл короткаго молчанія.— Вы сегодня слышали о томъ… какъ его зовутъ?
— Кого бы это?— спросилъ Томъ, кротко готовясь заступиться за достоинство отсутствующаго.
— Ну, вы знаете… какъ его? Норткей.
— Вестлокь,— возразилъ Томъ громче обыкновеннаго.
— Да, Вестлокъ! Я помнилъ, что въ его имени есть что-то, имющее связь съ румбомъ компаса и дверью {Игра словъ: — Northkey — буквально сверный ключъ: Westlock — западный замокъ. Прим. перев.}. Ну, такъ что-жь говорить Вестлокъ?
— Онъ вступилъ во владніе своимъ наслдствомъ.
— Счастливецъ! Хотлось бы и мн того же, Больше онъ ничего не пишетъ?
— О, нтъ, пишетъ, остальное для васъ не важно, но мн очень нравится. Джонъ всегда говорилъ:— Смотри, Томъ, когда душеприказчики моего отца кончатъ дло, я угощу тебя обдомъ, и нарочно для этого пріду въ Сэлисбюри. Ну, вотъ, въ тотъ день, когда Пексниффъ ухалъ, Джонъ писалъ, что дла его придутъ очень скоро въ порядокъ и что онъ немедленно подучитъ деньги, а потому онъ просилъ меня написать, когда мн можно будетъ увидться съ нимъ въ Сэлисбюри? Я отвчалъ ему по почт, что на этой недл и что у насъ новый ученикъ, и какой вы славный малый, и какъ мы съ вами подружились. Джонъ и пишетъ на оборот моего письма, что назначаетъ завтрашній дснь, что посылаетъ вамъ поклонъ и что надется имть удовольствіе обдать вмст съ вами въ лучшей гостиниц города. Вотъ и письмо.
— Хорошо, пожалуй, очень ему благодаренъ,— сказалъ Мартинъ, хладнокровно взглянувъ на письмо.
Томъ желалъ бы видть Мартина нсколько боле удивленнымъ или обрадованнымъ такому событію, но тотъ не обнаружилъ никакого особеннаго душевнаго движенія, а просто принялся свистать и провелъ черты дв на план школы, какъ будто не случилось ничего особеннаго.
Такъ какъ конь Пексниффа считался животнымъ священнымъ, предназначеннымъ для того, чтобъ возитъ только его, главнаго жреца храма, или особъ, удостоенныхъ его особеннаго вниманія, молодые люди сговорились отправиться въ Сэлисбюри пшкомъ, что было гораздо лучше, чмъ хать въ кабріолет, потому что погода была очень холодная.
Именно лучше! Прогулка пшкомъ, при которой длаются узаконенныя четыре мили въ часъ, это здоровая, бодрящая прогулка, нтъ ни грохота, ни встряски, ни толчковъ, ни скрипнья сквернаго стараго экипажа. Разв возможно тутъ сравненіе? Сравнивать эти дв вещи, значитъ нанести обиду прогулк. Видано ли, чтобъ поздка въ телжк полировала кровь? Она можетъ возбудить тревожное круговращеніе крови разв только въ тома, случа, когда старая колымага грозитъ свихнуть путнику шею, тогда онъ, конечно, почувствуетъ жаръ и въ крови, и въ позвоночник, но едва ли усладительный. Можно-ли сказать, что старый фаэтонъ когда либо укрплялъ духъ и энергію, кром, разв, тхъ случаевъ, когда лошадь понесетъ по скату пригорка внизъ, гд торчитъ по дорог большой камень, и когда сдоку, конечно, приходится воспрянуть духомъ, чтобъ мгновенно изобрсти способъ выпрыгнуть, не разбившись вдребезги.
Правда, холодновато, объ этомъ никто и не споритъ. Ну, а въ телжк разв было бы тепле? Въ придорожной кузниц ярко вспыхиваетъ и взвивается огонь, словно соблазняя погрться, но разв онъ меньше соблазнялъ бы, еслибъ на него смотрть съ сиднья телжки? Втеръ дулъ немилосердно и хлесталъ путника по лицу его собственными волосами, если ихъ у него было много, или снжною пылью, если волосъ у него не было, и захватывалъ духъ, и словно погружалъ въ ледяную ванну, когда распахивалъ одежду. Но вдь то же самое втеръ сдлалъ бы съ нимъ и на телжк. Разв не такъ? Ну, ихъ, эти экипажи!
Что, тамъ, экипажи! Видывали ли у кого нибудь изъ путешествующихъ на колесахъ и копытахъ такія алыя щеки, и бывали ли они когда нибудь такъ веселы и благодушны? Раздавался ли ихъ веселый смхъ въ т минуты, когда втеръ заставлялъ ихъ повертываться къ себ спиною, и снова потомъ лицомъ къ нему, когда порывъ проносился мимо? Да вотъ, тамъ кто-то, какъ разъ мчится на двухколеск. Взгляните вы на этого человка:— бичъ въ лвой рук, а самъ третъ закоченлую руку объ окаменвшую ногу, и постукиваетъ окаменвшими носками сапогъ о подножку. Возможно-ли промнять это неподвижное застываніе на живое движеніе, полирующее кровь?
Кто, дучи въ экипаж, сталъ бы такъ заниматься верстовыми столбами? У кого изъ дущихъ могли бы такъ дятельно работать глаза, чувства, мысли, какъ у веселаго странствователя на собственныхъ ногахъ? Взгляните, какъ втеръ проносится по песчанымъ буграмъ и прометаетъ на нихъ траву, оставляя посл себя полосы. Взгляните кругомъ, на равнину, какъ красивы на ней тни въ этотъ зимній день! Таково уже свойство тней. Лучшая вещь въ жизни — это тни, он приходятъ и уходять, мняются, исчезаютъ такъ-же быстро, какъ и сейчасъ.
Пройдена еще миля, и начинается снгъ, сквозь который вороны, низко летающіе надъ землею, кажутся какими-то чернильными пятнами на бломъ фон. Они не сердятся на втеръ и снгъ и не требуютъ, чтобъ снгъ сыпался не такъ густо, хотя бы имъ предстояло пролетть двадцать миль. Но вотъ вдали уже виднется и колокольня стараго собора. Шагъ за шагомъ, они вступаютъ, наконецъ, въ улицы, на которыхъ лежитъ отпечатокъ какого-то особеннаго спокойствія, посл того, какъ ихъ устлало блымъ снгомъ. Когда они подходятъ къ трактиру, гд назначено свиданіе, ихъ свжія, румяныя лица даже приводятъ въ конфузъ и въ зависть служителя, встрчающаго ихъ со своею блдною и блеклою физіономіею.
Чудный трактиръ! Буфетъ быль просто рощей, наполненной мертвой дичиной и бараньими ногами. За стеклянными дверьми шкафа красовались холодныя индйки и куры, благородные ростбифы и куски баранины, сладкіе пироги съ разными вареньями и всякая лакомая всячина. А въ первомъ этаж, въ комнат съ опущенными занавсами, ярко топился каминъ, передъ нимъ грлись тарелки, восковыя свчи были разставлены везд, и посередин стоялъ столъ, накрытый на троихъ, но на которомъ было серебра и хрусталя человкъ на тридцать: тамъ ожидалъ своихъ гостей Джонъ Вестлокъ — не тотъ Джонъ Вестлокъ, какимъ онъ былъ нкогда у Пексниффа, но настоящій джентльмень, смотрвшій теперь гораздо величаве, потому что теперь онъ былъ человкомъ вполн независимымъ, и зналъ, что въ банк лежитъ порядочная сумма денегъ, принадлежащихъ собственно ему. Но въ другихъ отношеніяхъ, онъ былъ прежній Джонъ Вестлокъ, потому что схватилъ Пича за об руки, лишь только тотъ вошелъ въ комнату, и обнялъ его отъ всей души.
— А это,— сказалъ Джонъ:— мистеръ Чодзльвить? Очень радъ съ нимъ познакомиться!— Джонъ былъ малый самаго открытаго характера, а потому, пожавъ другъ другу руки, они сразу сдлались пріятелями съ Мартиномъ.
— Постой-ка, Томъ,— вскричалъ старый ученикъ, положивъ руки на плечи мистера Пинча,— дай взглянуть на себя! Тотъ же, не перемнился ни на волосъ!
— Да вдь немного и времени то прошло,— возразилъ Томъ Пинчъ.
— Мн оно кажется вкомъ, да и теб должно было бы казаться тмъ же, песъ ты этакій!— Съ этими словами, Джонъ втолкнулъ своего стараго пріятеля въ самыя спокойныя кресла, и вс трое искренно засмялись.
— Я приказалъ изготовить намъ къ обду все, чего намъ нкогда хотлось, помнишь, Томъ?
— Неужели?
— Все, смотри же, не смйся при слугахъ. Я не могъ удер жаться, когда заказывалъ обдъ. Все это такъ похоже на сонъ.
Тутъ Джонъ ошибался, потому что, вроятно, никому не снился такой превосходный супъ, какой имъ вскор потомъ подали, или такіе превосходные соусы и жаркія, однимъ словомъ, существенность въ вид обда, стоящаго по десяти съ половиною шиллинговъ съ персоны, исключая винъ, превосходила всякое воображеніе. А что до винъ, пусть тотъ, кому можетъ присниться такое холодное шампанское, такой портвейнъ, хересъ или французскія вина — пусть тотъ ложится въ постель и не слзаетъ съ нея.
Но лучшею, отличительною чертою пиршества было то, что никто такъ не удивлялся всему, какъ самъ Джонъ, который въ полномъ восторг то хохоталъ, какъ сумасшедшій, то старался казаться степеннымъ, чтобъ не показать трактирной прислуг, что онъ не привыкъ къ подобной роскоши. Онъ не зналъ, какъ приняться разрзывать многіе изъ паштетовъ и по временамъ до того забывалъ свое величіе, что громкія восклицанія и веселый смхъ его слышались по всему дому. Молодые люди ли, пили и были совершенно веселы и довольны, особенно же, когда они услись втроемъ противъ камина, щелкали орхи, запивали ихъ виномъ и откровенно бесдовали между собою. Пинчъ вспомнилъ, что ему было нужно сказать слова два своему пріятелю, помощнику органиста, и потому вышелъ на нсколько минутъ, чтобъ посл не опоздать.
Мартинъ и Джонъ выпили въ отсутствіе Тома за его здоровье, и послдній воспользовался случаемъ сказать своему новому пріятелю, что во все время пребыванія своего у Пексниффа, онъ имлъ ни тни неудовольствія на Пинча. Посл этого, Вестлокъ разговорился о его характер и намекнулъ, что Пексниффъ совершенно понялъ его, онъ нарочно намекнулъ объ этомъ довольно неясно, зная, что Пинчу непріятно, когда о его покровител отзываются дурно, и полагая, что лучше будетъ предоставить новому ученику самому удостовриться въ истин.
— Да,— сказалъ Мартинъ:— невозможно не любить Пинча и не отдавать справедливости его добрымъ качествамъ. Онъ самый услужливый малый, какого только можно вообразить.
— Даже слишкомъ услужливый,— возразилъ Вестлокъ:— и это можно причесть къ его недостаткамъ.
— Да, да, конечно! Съ недлю назадъ, былъ тамъ одинъ негодный, какой-то мистеръ Тиггъ, который занялъ у него вс сто деньги и, разумется, никогда не отдастъ ихъ. Хорошо еще, что вся сумма заключалась въ полгине.
— Бднякъ!.. Вамъ, можетъ быть, не случалось замчать, что Томъ очень гордъ въ денежныхъ длахъ и ни за что не ршится занять денегъ, да онъ скоре умретъ, нежели приметъ отъ кого-нибудь денежный подарокъ.
— Неужели? Онъ необыкновенно простодушенъ.
— Вы, однако,— продолжалъ Джонъ, глядя съ нкоторымъ любопытствомъ на своего собесдника:— такъ какъ вы старе и опытне большей части помощниковъ Пексниффа, безъ сомннія, понимаете Тома и видите, какъ легко обмануть его.
— Разумется,— возразилъ Мартинъ, протягивая ноги и держа г вою рюмку передъ свчкою:— да и Пексниффу это извстно. Дочерямъ его также. А?
Джонъ Вестлокъ улыбнулся, но не отвчалъ.
— Между прочимъ,— продолжалъ Мартинъ:— какого вы мннія о Пекснифф? Каковъ онъ былъ съ вами? Что вы о немъ теперь думаете? Говорите безпристрастно, вдь теперь у васъ все съ нимъ кончено?
— Спросите Пинча, онъ знаетъ мои мысли объ этомъ предмет, они не перемнились.
— Нтъ, нтъ, скажите сами.
— Но Пинчъ говоритъ, что я сужу несправедливо.
— О, такъ я знаю, въ чемъ дло! Не обращайте на меня вниманія, прошу васъ. Скажу вамъ откровенно, онъ мн не нравится. Я живу у него по нкоторымъ обстоятельствамъ, имю кой какія способности и знанія въ этомъ дл, а потому скоре онъ долженъ быть благодаренъ мн, а не я ему. Значитъ, вы можете говорить со мною, какъ будто я не имю съ нимъ никакихъ сношеній.
— Если вы настоятельно требуете моего мннія…
— О, да, вы меня этимъ обяжете.
— Такъ я вамъ скажу, что считаю Пексниффа величайшимъ мерзавцемъ въ свт.
— О,— возразилъ Мартинъ очень хладнокровно.— Это довольно строго.
— Не строже истины, я готовъ сказать то же самое, безъ малйшаго измненія ему въ глаза. Одно обращеніе его съ Пинчемъ уже достаточно оправдываетъ мое мнніе, но когда я оглянусь назадъ на т пять лтъ, которыя прожилъ въ его дом, и вспомню лицемріе, плутовство, низость, ложные предлоги и святошество для достиженія самыхъ гнусныхъ цлей, когда мн представится, сколько разъ я былъ этому свидтелемъ и отчасти участникомъ, потому что находился тутъ же, въ качеств его ученика,— клянусь вамъ, я почти готовъ презирать себя!
Мартинъ допилъ рюмку и смотрлъ на огонь камина.
— Скажу вамъ просто, что даже теперь, когда между нами все кончено,— продолжалъ Вестлокъ:— и когда я съ наслажденіемъ знаю, что онъ меня всегда ненавидлъ, что мы вчно ссорились, и что я всегда высказывалъ ему свое мнніе — даже теперь, я сожалю о томъ, что не послдовалъ ребяческому внушенію, которое мн часто приходило на умъ — не убжалъ изъ его дома ‘куда глаза глядятъ’.
— Для чего же это?
— Чтобъ найти пропитаніе, котораго я не могъ бы отыскать себ дома. Тутъ было бы хоть что-нибудь смлое. Но довольно, налейте себ рюмку и забудемъ о немъ.
— Сколько вамъ угодно. Что касается до моихъ сношеній съ нимъ, повторю только то, что говорилъ вамъ прежде. Я поступаю съ нимъ безъ церемоній и не намренъ поступать иначе, дло въ томъ, что ему, кажется, не хотлось бы лишиться меня, потому что я ему нуженъ. Я и прежде такъ думалъ. За ваше здоровье!
— Покорно благодарю. За ваше! И пусть новый ученикъ выдетъ такимъ, какъ только можно пожелать лучше!
— Какой новый ученикъ?
— Благополучный юноша, рожденный подъ счастливымъ созвздіемъ,— возразилъ, смясь, Вестлокъ:— котораго родителямъ или опекунамъ будетъ суждено попасться на удочку его объявленія. Разв вы не знаете, что онъ снова напечаталъ объявленіе?
— Нтъ.
— О, какъ же! Я по слогу узналъ его въ газет. Однако, довольно объ этомъ, вотъ идетъ Пинчъ. Не странно ли, что чмъ больше онъ любитъ Пексниффа, тмъ больше заставляетъ любить самого себя?
Томъ вошелъ съ радостною улыбкой и снова услся въ теплый уголокъ, потирая руки. Онъ былъ счастливъ, какъ только Томъ Пинчъ могъ быть счастливымъ.
— Такъ вотъ,— сказалъ онъ, глядя на своего стараго пріятеля съ истиннымъ удовольствіемъ:— наконецъ то ты сталь настоящимъ джентльменомъ, Джонъ!
— Стараюсь быть имъ, Томъ, только стараюсь.
— Теперь ужъ ты не понесешь своего чемодана къ дилижансу?
— Почему-жъ нтъ? Надобно, чтобъ чемоданъ былъ очень тяжелъ, чтобъ я не унесъ его отъ Пексниффа, Томъ.
— Вотъ!— вскричалъ Томъ, обратясь къ Мартину:— я вамъ говорилъ, что онъ вчно несправедливъ къ Пексниффу. Но вы его не слушайте, у него закоренлое предубжденіе противъ Пексниффа.
— У Тома вовсе нтъ предубжденій,— возразилъ со смхомъ Вестлокъ.— Онъ глубоко знаетъ Пексниффа и вс его побужденія.
— Разумется, знаю. Еслибъ ты, Джонъ, зналъ его столько же, какъ я, то уважалъ бы его, благоговлъ бы передъ нимъ. О, какъ ты оскорбилъ его чувства въ тотъ день, когда ухалъ отъ насъ!
— Еслибъ я зналъ, гд у него находятся чувства, то постарался бы задть ихъ, но такъ какъ нельзя было оскорбить того, чего человкъ не иметъ и чего не щадитъ у другихъ, я боюсь, что не заслуживаю твоего комплимента.
Пинчъ, не желая продлить непріятнаго для него спора, который могъ бы совратить Мартина, не отвчалъ ни слова, но Джонъ Вестлокъ, котораго никакія силы не могли бы заставить замолчать, когда дло коснулось достоинствъ Пексниффа, продолжалъ:
— Его чувствъ? О, онъ человкъ съ нжнымъ сердцемъ!.. Его чувствъ! О, онъ человкъ добросовстный, нравственный, благочестивый!.. Что съ тобою, Томъ?
Пинчъ въ это время стоялъ ужъ на порог и поспшно застегивалъ сюртукъ.
— Я не могу этого перенести,— сказалъ онъ, качая головою:— нтъ. Извини меня, Джонъ. Я тебя очень люблю и былъ радъ, видя, что ты не перемнился, но этого я не могу слушать.
— Да вдь я и прежде говорилъ то же самое, а не самъ ли ты сейчасъ же сказалъ, что радуешься, не находя во мн никакой перемны?
— Только не въ этомъ. Ты долженъ извинить меня, Джонъ. Это очень дурно. Ты бы долженъ былъ говорить осторожне. И прежде ты былъ неправъ, но теперь я не могу доле слушать. Нтъ — какъ теб угодно!
— Ну, ты совершенно правъ, Томъ, а я вполн неправъ!— воскликнулъ Вестлокъ, обмнявшись взглядами съ Мартиномъ.— Какой чортъ потянулъ меня на этотъ разговоръ!.. Ну, извини меня, Томъ.
— Ты малый открытый и благородный, Джонъ, а потому мн вдвойн жаль, что ты судишь такъ несправедливо. Передо мною теб нечего извиняться, я отъ тебя не видалъ ничего, кром хорошаго.
— Такъ что-жъ, извиниться передъ Пексниффомъ, что ли? Изволь, передъ кмъ угодно. Выпьемъ за здоровье Пексниффа!
— Благодарю!— вскричалъ Томъ, съ чувствомъ пожавъ ему руку и наливая полный стаканъ.— Выпью этотъ тостъ отъ всего сердца, Джонъ. Здоровье мистера Пексниффа, и пусть онъ будетъ счастливъ!
Джонъ отозвался на эту здравицу или сдлалъ видъ, что отозвался, онъ выпилъ за здоровье Пексниффа и пожелалъ ему чего то — чего именно, нельзя было вполн разслышать. Такъ какъ единодушіе воцарилось снова, вс трое опять подсли къ огню и весело бесдовали между собою до ночи.
Ничто не могло бы пояснить различіе характеровъ Джона Вестлока и Мартина Чодзльвита лучше, какъ то, какими глазами каждый изъ нихъ смотрлъ на Тома Пинча посл теперешней маленькой размолвки. Правда, въ глазахъ обоихъ отражалась веселость, но старый ученикъ всячески старался показать Тому, что онъ его любить отъ всей души и что питаетъ къ нему самое искреннее дружество, тогда какъ новый, напротивъ, чувствовалъ только желаніе смяться надъ крайнимъ ослпленіемъ Пинча. Казалось, по его мннію, мистеръ Пинчъ былъ такъ уже простъ, что съ нимъ не могъ быть другомъ человкъ хоть сколько нибудь разсудительный.
Наконецъ, посл весьма пріятнаго вечера, молодые люди пошли спать, потому что Вестлокъ веллъ приготовить для гостей своихъ постели. Пинчъ сидлъ на кровати съ галстухомъ въ рук, перебирая въ ум добрыя качества своего стараго пріятеля, но вскор былъ прерванъ стукомъ въ двери и голосомъ Джона:
— Ты еще не спишь, Томъ?
— Нтъ, нтъ, войди сюда!
— Не хочу теб мшать, но я чуть но забылъ объ одномъ порученіи, которое взялъ на себя. Ты знаешь, Томъ, одного мастера Тигга?
— Тигга! Джентльмена, который занялъ у меня деньги?
— Его самого, Томъ. Онъ просилъ меня поклониться теб и отдать свой долгъ. Вотъ деньги. Этотъ Тиггъ человкъ сомнительный, Томъ, и теб лучше избгать его. А особенно — замть себ — не давай ему взаймы денегъ, потому что онъ очень рдко отдаетъ ихъ.
— Будто бы?— воскликнулъ Пинчъ, принимая съ удовольствіемъ маленькую золотую монету.— Однако, послушай, Джонъ, надюсь, что ты не связываешься съ дурнымъ обществомъ?
— Разумется, нтъ,— отвчалъ Вестлокъ, смясь.
— Но если Тиггъ таковъ, какъ ты говоришь, такъ зачмъ теб самому было съ нимъ знаться?
— Я встртился съ нимъ случайно и между нами нтъ никакой короткости. На этотъ счетъ ты можешь быть совершенно спокоенъ, даю теб торжественное общаніе.
— Ну, если ты такъ говоришь, то я спокоенъ.
— Такъ прощай же еще разъ, доброй ночи.
— Доброй ночи,— вскричалъ Томъ: — и пріятнйшихъ сновидній.
Пріятели разстались на ночь. На другое утро, рано, молодые люди завтракали вмст, потому что Томъ и Мартинъ хотли засвтло возвратиться домой, а Джонъ Вестлокъ долженъ былъ въ тотъ же день ухать въ Лондонъ. Имя въ запас нсколько часовъ, онъ проводилъ своихъ пріятелей мили на три и потомъ разстался съ ними. Прощаніе было самое дружеское, и Джонъ, отойдя на нкоторое разстояніе, пріостановился на одной возвышенности и оглянулся назадъ. Томъ и Мартинъ шли скорыми шагами, и, повидимому, Пинчъ говорилъ что то очень серьезно, такъ какъ втеръ былъ имъ попутный, Мартинъ снялъ съ себя теплый сюртукъ и понесъ его на рук. Вскор Джонъ увидлъ, что черезъ нсколько минуть Пинчъ, посл слабаго сопротивленія со стороны своего спутника, взялъ у него его теплую одежду и понесъ вмст съ своею. Это ничтожное обстоятельство произвело на стараго ученика Пексниффа глубокое впечатлніе, онъ, покачавъ головою, смотрлъ имъ вслдъ, пока они не скрылись за пригоркомъ, и задумчиво воротился въ Сэлисбюри.
Между тмъ, Мартинъ и Томъ продолжали идти и, наконецъ, благополучно прибыли къ дому Пексниффа, гд нашли краткое посланіе отъ почтеннаго джентльмена, извщавшаго Пинча о томъ, что все семейство возвратится въ ночномъ дилижанс, а такъ какъ онъ долженъ былъ прозжать часовъ около шести мимо ихъ мстечка, то Пексниффъ просилъ Тома распорядиться, чтобъ кабріолетъ и телжка для багажа дожидались дилижанса у придорожнаго столба. Чтобъ встртить своего учителя съ большею торжественностью, молодые люди ршились встать пораньше и лично явиться на указанномъ мст.
День, въ который они возвратились изъ Сэлисбюри, былъ самымъ скучнымъ изъ всхъ, проведенныхъ ими вмст. Мартинъ былъ не въ дух, онъ сравнивалъ положеніе Джона Вестлока съ своимъ собственнымъ и съ грустью замчалъ всю невыгоду на своей сторон. Томъ, видя скуку и неудовольствіе новаго ученика, также пріунылъ. Часы текли медленно, и оба были рады, когда дождались времени, чтобъ ложиться спать.
На слдующее утро, они поднялись рано и, несмотря на холодную зимнюю погоду, были у придорожнаго столба за полчаса до назначеннаго времени. Небо было черно, дождь лилъ. Мартинъ бсился и ворчалъ, и сказалъ, что его утшаетъ хоть то, что проклятая кляча (такъ онъ назвалъ коня мистера Пексниффа) порядочно намокнетъ. Наконецъ, послышался вдали стукъ колесъ, и вскор подкатился дилижансъ, разбрызгивая грязь на об стороны. Когда онъ остановился, мистеръ Пексниффъ опустилъ каретною раму и закричалъ Пинчу:
— А, мистеръ Пинчъ! Возможно ли, что вы здсь въ такую ужасною погоду?
— Какъ же, сударь,— вскричалъ Томъ, спша къ своему патрону:— мы тутъ оба съ мистеромъ Чодзльвитомъ, сударь.
— О,— отвчалъ Пексниффъ, глядя не столько на Мартина, сколько на мсто, на которомь онъ стоялъ.— О, дйствительно! Потрудитесь посмотрть за чемоданами, мистеръ Пинчъ.
Посл того, мистеръ Пексниффъ вылзъ изъ экипажа и высадилъ оттуда своихъ дочерей, но ни онъ, ни он не обратили ни малйшаго вниманія на Мартина, который подошелъ было, чтобъ помочь дамамъ, но остановился, видя, что самъ Пексниффъ обернулся къ нему спиною. Также точно и въ такомъ же безмолвіи, мистеръ Пексниффъ посадилъ дочерей своихъ въ кабріолетъ, слъ въ него и, взявъ возжи, похалъ домой.
Растерявшись отъ изумленія, Мартинъ вытаращилъ глаза на дилижансъ, а когда дилижансъ тронулся, то на Пинча и на багажъ, наконецъ, ухала и телжка. Тогда онъ обратился къ Пинчу:
— Не объясните ли вы мн, что это значить?
— Что такое?
— Обращеніе этого человка… то-есть, мистера Пексниффа. Вы видли?
— Нтъ, я ничего не видалъ, я хлопоталъ около чемодановъ.
— Все равно, пойдемте скоре домой.— Съ этими словами онъ пошелъ такъ поспшно, что Томъ едва успвалъ за нимъ слдовать. Мартинъ шагалъ по лужамъ и кучкамъ грязи, не разбирая ничего, смотрлъ впередъ и по временамъ странно смялся. Томъ молчалъ, чтобъ не взбсить его еще больше, въ надежд, что мистеръ Пексниффъ обращеніемъ своимъ заставитъ новаго ученика забыть объ ошибк, бывшей, вроятно, причиною его невнимательности. Но каково было удивленіе добраго Тома Пинча, когда они вошли въ гостиную, гд Пексниффъ сидлъ передъ каминомъ одинъ и пилъ горячій чай, и когда онъ увидлъ, что покровитель его, вмсто того, чтобъ ласково обратиться къ своему молодому родственнику и оставить его, Пинча, въ сторон, сдлалъ совершенно противное и былъ съ нимъ такъ любезенъ и внимателенъ, что Томъ совершенно сконфузился.
— Напейтесь чаю, мистеръ Пинчъ, напейтесь чаю,— сказалъ мистеръ Пексниффъ, мшая угли въ камин.— Вы врно прозябли и промокли. Согрйтесь.
Томъ видлъ, что Мартинъ смотрлъ на Пексниффа такими глазами, какъ будто ожидалъ, что ему предложатъ приссть на теплое мсто.
— Возьмите стулъ, мистеръ Пинчъ, садитесь,— продолжалъ Пексниффъ.— Каково шли дла въ нашемъ отсутствіи?
— Вы… вы будете очень довольны планомъ школы, сударь, онъ почти конченъ.
— Если позволите, мистеръ Пинчъ, мы не будемъ разсуждать объ этомъ предмет. Но что вы сами длали, Томасъ, а?
Пинчъ смотрлъ то на учителя, то на новаго ученика, и былъ до того смущенъ, что не могъ выговорить ни одного слова. Пексниффъ, между тмъ, ни разу невзглянувшій на Мартина, мшалъ въ камин угли необычайно усердно.
— Теперь, мистеръ Пексниффъ,— началъ Мартинъ спокойнымъ голосомъ:— если вы достаточно согрлись и понравились посл дороги,— могу ли узнать, что означаетъ ваше теперешнее обращеніе со мною?
— Такъ что же вы длали, другъ мой Томасъ?— сказалъ Пексниффъ, глядя на Пинча съ еще большею нжностью и кротостью.
Повторивъ этотъ вопросъ, онъ обводилъ взорами стны, какъ будто желая удостовриться, не было ли тамъ въ прежніе годы оставлено лишнихъ гвоздей.
— Мистеръ Пексниффъ,— снова заговорилъ Мартинъ, слегка постучавъ по столу и подойдя шага на два ближе:— вы слышали, что я сейчасъ говорилъ. Не угодно ли вамъ отвчать? Я васъ спрашиваю,— прибавилъ онъ,—возвысивъ нсколько голосъ:— что это значитъ?
— Я сейчасъ съ вами поговорю, сударь,— отвчалъ мистеръ Пексниффъ строгимъ тономъ, ршившись взглянуть на Мартина.
— Вы очень обязательны, но я попрошу васъ отвчать немедленно.
Мистеръ Пексниффъ казался глубоко занятымъ своимъ бумажникомъ, который трясся въ рукахъ его.
— Что-жъ?— сказалъ Мартинъ:— угодно вамъ говорить? При этихъ словахъ, онъ опять постучалъ по столу.
— Вы, кажется, грозите мн, сударь?— вскричалъ Пексниффъ.— Мн это грустно, но я нахожусь вынужденнымъ сказать,— продолжалъ Пексниффъ:— что угрозы съ вашей стороны только утвердили бы вашу репутацію. Вы меня обманули. Вы обманули человка доврчиваго и были приняты въ домъ его, предъявивъ ложные поводы и несправедливыя показанія.
— Продолжайте,— возразилъ Мартинъ съ презрительною улыбкою.— Теперь я васъ понялъ. Что дале?
— То, сударь,— воскликнулъ Пексниффъ, вставъ со стула, дрожа всми членами и стараясь потирать руки, какъ будто онъ озябли:— то, сударь, если ужъ вы хотите, чтобъ я высказалъ все въ присутствіи третьяго лица,— что какъ ни скроменъ этотъ домъ, онъ не долженъ оскверняться присутствіемъ человка, который жестоко обманулъ добраго, почтеннаго и благороднаго старца, который скрылъ это отъ меня, ища моего покровительства и зная, что, несмотря на мое смиреніе, я человкъ честный и противоборствую пороку. Горько скорблю о вашемъ развращеніи, сударь. Соболзную о васъ, но въ дом моемъ не должна обитать неблагодарная змя! Идите отсюда,— сказалъ онъ, протянувъ руку.— Уйди, молодой человкъ! Подобно всмъ, кто тебя знаетъ, я отрекаюсь отъ тебя!
Невозможно опредлить, съ какимъ именно намреніемъ Мартинъ бросился впередъ, услыша эти слова. Довольно будетъ сказать, что Томъ Пинчъ обхватилъ его обими руками, а Пексниффъ отскочилъ назадъ съ такою поспшностью, что споткнулся, опрокинулся черезъ стулъ и очутился на полу въ сидячемъ положеніи, не длая никакихъ усилій встать и упершись затылкомъ въ уголъ комнаты, который считалъ, можетъ быть, безопаснйшимъ для себя убжищемъ.
— Оставь меня, Пинчъ!— воскликнулъ Мартинъ, оттолкнувъ его.— Зачмъ ты меня держишь? Неужели ты думаешь, что побои сдлали бы его презренне и гаже теперешняго? Неужели ты думаешь, что еслибъ я даже плюнулъ на него, то могъ бы его этимъ унизить? Взгляни на него, Пинчъ, взгляни на него!
Пинчъ невольно обернулся къ своему покровителю. Сидячее положеніе Пексниффа и испуганная его физіономія вовсе не прибавляли ему наружнаго величія, но все таки это былъ Пексниффъ — а одного этого было достаточно для возбужденія участія Тома.
— Говорю теб,— продолжалъ Мартинъ:— вотъ онъ, униженный, гадкій, гнусный мерзавецъ — онъ валяется тутъ, какъ тряпка для грязныхъ рукъ, какъ матъ для обтиранія грязныхъ ногъ, какъ лживое, пресмыкающееся животное! Но замть мои слова, Пинчъ: придетъ день — и онъ это знаетъ, вижу на его лиц — когда даже ты поймешь его и узнаешь такъ, какъ я его знаю! Онъ отрекается отъ меня! Взгляни на него, Пинчъ, и будь впередъ умне!
Съ этими словами, онъ указалъ на Пексниффа съ невыразимымъ презрніемъ, надлъ шляпу и вышелъ изъ дома. Онъ шелъ тактъ скоро, что уже выходилъ изъ деревни, какъ вдругъ услышалъ, что Пинчъ зоветъ его. Оглянувшись, онъ увидлъ, что Томъ, запыхавшись, бжитъ къ нему.
— Ну, что еще?— спросилъ Мартинъ.
— Ахъ, Боже мой! Боже мой!— кричалъ Томъ.— Вы уходите?
— Да, ухожу!
— Но вы уходите теперь… въ эту ужасную погоду… пшкомъ… безъ платья… безъ денегъ?
— Да,— сурово отвчалъ Мартинъ.
— Но куда? О, куда вы идете?
— Не знаю.— Или нтъ, знаю, я ду въ Америку.
— Нтъ, нтъ! Обдумайте напередъ хорошенько! Не здите въ Америку!
— Я ршился — ду въ Америку! Богъ съ вами, Пинчъ! Прощайте!
— Возьмите хоть это!— воскликнулъ Томъ въ мучительномъ безпокойств, всовывая ему въ руки книгу.— Мн нужно назадъ. Да благословитъ васъ Богъ! Взгляните на листокъ, который я тамъ загнулъ. Прощайте! прощайте!
Добрякъ пожалъ Мартину руку — слезы текли по щекамъ его, они поспшно разстались и разошлись по противоположнымъ дорогамъ.

Глава XIII, описывающая то, что сталось съ Мартиномъ и его отчаяннымъ намреніемъ, съ кмъ онъ встрчался, какія безпокойства его мучили и какія новости онъ услышалъ.

Съ книгою Тома Пинча подъ мышкой и даже не застегивая своего сюртука, несмотря на проливной дождь, Мартинъ сердито шелъ впередъ, пока не миновалъ придорожнаго столба и не очутился на большой дорог въ Лондонъ. Даже и тогда онъ не убавилъ шага, но началъ одумываться и успокоиваться мало-по-малу.
Положеніе его было вовсе незавидно. День началъ пасмурно разсвтать, густыя облака неслись отъ востока, и изъ нихъ лилъ сильный дождь, превратившій дорогу въ рядъ лужъ, мутныхъ ручейковъ и топкой грязи. Кругомъ ни живой души. Самъ онъ, покинутый всми, безъ денегъ, со множествомъ независимыхъ замысловъ въ голов, но безъ всякихъ средствъ къ ихъ выполненію. Самолюбіе и гордость его были уязвлены до-нельзя: злйшій врагъ не могъ бы пожелать ему ничего худшаго. Къ этому надобно прибавить, что теперь онъ почувствовалъ, что промокъ до костей и прозябъ до самаго сердца
Въ такомъ горестномъ состояніи тла и духа, онъ вспомнилъ о книг Тома Пинча, которую несъ, вовсе не думая о ней. Взглянувъ на корешокъ, онъ увидлъ, что это былъ старый томъ ‘Саламанскаго Студента’ на французскомъ язык, и проклялъ безуміе бднаго Пинча. Онъ уже готовъ былъ броситъ ее, но вспомнилъ, что Томъ говорилъ ему объ одномъ загнутомъ листк. Отвернувъ его, онъ нашелъ поспшно завернутую въ клочекъ бумаги и пришпиленную къ страниц полгинею — немного, но все, что было у добряка! На бумажк было написано карандашомъ: ‘Мн эта монета право ненужна, я бы не зналъ, что съ нею длать’.
Есть нкоторыя лжи, Томъ, на которыхъ люди восходятъ на небо, какъ на свтлыхъ крыльяхъ, есть истины — горькія, холодныя истины — приковывающія людей къ земл свинцовыми цпями!
Мартинъ былъ тронутъ поступкомъ Тома Пинча, показавшимь ему, что онъ не вовсе безъ друзей. Чрезъ нсколько минутъ, онъ пріободрился и вспомнилъ, что у него есть еще въ карман золотые часы. Вмст съ тмъ, онъ не могъ не подумать, что онъ долженъ быть малый необыкновенно-привлекательный, если произвелъ такое впечатлніе на Тома, и что онъ гораздо выше его во всхъ отношеніяхъ, а потому безъ труда пробьетъ себ дорогу въ свт. Оживленный такими мыслями и утвердившись въ намреніи искать счастія на чужбин, онъ ршился направиться въ Лондонъ и не терять тамъ времени.
Отойдя миль на десять отъ достопамятнаго жилища Пексниффа, онъ завернулъ въ маленькій кабачекъ, чтобъ позавтракать, тамъ развсилъ онъ передъ веселымъ огнемъ камина свое мокрое платье, а самъ развалился въ креслахъ. Теперешнее пристанище его, куда заглядывали только люди самаго смиреннаго разряда, конечно, не походило на роскошный отель, въ которомъ онъ пировалъ наканун, но тлесныя нужды примирили его съ нимъ очень скоро, и онъ усердно принялся за ветчину и яйца, запивая все это добрымъ пивомъ, поданнымъ въ оловянной кружк. Очистивъ съ тарелокъ все, онъ потребовалъ еще кружку пива и задумчиво глядлъ на огонь.
Вскор вниманіе его было возбуждено стукомъ колесъ, и черезъ нсколько минутъ подъхала фура, запряженная четырьмя лошадьми и нагруженная овсомъ и соломою, прикрытыми по возможности отъ дождя. Возничій, напоивъ своихъ коней, вошелъ въ комнату, топая ногами, чтобъ согрться, и отряхивая воду съ своего кафтана и шляпы.
Онъ былъ румяный и дюжій малый, съ добродушною физіономіей. Подсвъ къ огню и кивнувъ головою Мартину, онъ замтилъ, что очень сырая погода.
— Да, очень сыро,— возразилъ Мартинъ.
— Не знаю, можетъ ли быть хуже.
— Я тоже.
Погонщикъ взглянулъ на загрязненное платье Мартина, на мокрые рукава его рубашки и на развшанный передъ огнемъ сюртукъ, и сказалъ, гря передъ огнемъ руки,
— Васъ, сударь, захватило на дорог?
— Да.
— хали верхомъ, можетъ быть?
— Я бы халъ, еслибъ у меня была лошадь, но у меня ея нтъ.
— Худо, сударь.
— Бываетъ и хуже.
Посл этого отвта, Мартинъ засунулъ руки въ карманы и принялся насвистывать, какъ будто желая показать, что онъ ставить ни во что кислыя гримасы фортуны.
Погонщикъ съ минуту посмотрлъ на него украдкою, наконецъ, ршился спросить:
— Туда или обратно?
— Что значитъ туда?
— Къ Лондону, разумется.
— Туда.— И Мартинъ засвисталъ еще громче.
— Я ду туда же,— замтилъ погонщикъ: — въ Гоунсло, миль десять не дозжая до Лондона.
— Право?
— Да.
— Такъ я буду говорить съ тобою безъ обиняковъ. Судя по моему платью, ты, можетъ бытъ, думаешь, что со мною много денегъ?— У меня ихъ нтъ. Все, что я могу теб заплатить, простирается не дальше одной кроны, потому что у меня ихъ всего дв. Если можешь везти меня за нее, да на придачу за жилетъ и носовой платокъ, то вези, если нтъ — не нужно.
— Коротко и ясно.
— Что жъ, мало? Больше мн нечего дать, такъ и дло съ концомъ. И онъ засвисталъ снова.
— Да разв я сказалъ вамъ, что мало?
— Ты не сказалъ, что довольно.
— Да вы же не дали мн времени говорить. Что до жилета, мн въ немъ нтъ нужды, тмъ больше, что онъ джентльменскій, а шелковый платокъ другое дло — если вы останетесь мною довольны по прізд въ Гоунсло, то я готовъ принять его въ вид подарка.
— Такъ дло слажено?
— Извольте.
— Допивай же это пиво,— сказалъ Мартинъ, подавая ему кружку,— и отправимся.
Черезъ дв минуты, Мартинъ, расплатившись въ корчм, лежалъ уже на связкахъ соломы подъ наметомъ фуры, въ сухомъ мст, и только оставилъ спереди небольшое отверстіе, чтобъ ему можно было разговаривать съ новымъ своимъ пріятелемъ погонщикомъ, который похалъ веселою рысцою по дорог въ столицу.
Имя погонщика было Вилльямъ Симмонсъ, но его большіе звали просто Биллемъ. Молодецкій видъ его происходилъ частью отъ того, что онъ принадлежалъ къ одному обширному заведенію почтовыхъ каретъ въ Гоунсло, куда онъ возилъ содому и овесъ съ одной уильтширской фермы. Онъ добивался мста кондуктора дилижансовъ и ждалъ первой вакансіи для своего назначенія. Сверхъ того, онъ былъ малый музыкальный и всегда возилъ съ собою рожокъ, на которомъ, когда разговоръ съ Мартиномъ останавливался, выдувалъ первыя колна многихъ мелодій, но всегда обрывался на вторыхъ.
— Охъ!— сказалъ Биллъ со вздохомъ, укладывая въ карманъ свой инструментъ: — славный былъ музыкантъ Ломми Недъ! Онъ былъ кондукторомъ сэлисбюрійскаго дилижанса.
— Онъ умеръ?
— Умеръ!— возразилъ Билль съ презрительнымъ удареніемъ.— Нтъ, нтъ! Онъ распорядился умне, его уже нтъ въ Англіи, онъ отправился въ Америку.
— Въ Америку? Когда?— вскричалъ Мартинъ съ любопытствомъ.
— Да ужъ лтъ пять будетъ. Онъ удралъ въ Ливерпуль, не сказавъ никому ни слова, а оттуда похалъ Соединенные Штаты.
— Ну, а потомъ?
— А потомъ онъ былъ очень радъ, что очутился въ Соединенныхъ Штатахъ, потому что у него не было ни одного пенни.
— Что ты подъ этимъ разумешь?— спросилъ Маркинъ нсколько гнвно.
— Что я разумю? А вотъ что: тамъ вдь вс люди равны, такъ ли? Значитъ, оно и все равно, есть ли у человка тысяча фунтовъ стерлинговъ, или ничего — особенно, говорятъ, въ Нью-орк, куда высадили Неда.
— Въ Нью-орк?— повторилъ задумчиво Мартинъ.
— Да, въ Нью-орк, который, по его письмамъ, вовсе не похожъ на Старый-оркъ. Я ужъ не знаю, какимъ ремесломъ тамъ занимался Недъ, но онъ писалъ своимъ домашнимъ, что онъ и друзья его безпрестанно пли ‘Ale Kolumbia!..’ {Американская національная псня начинается словами:— Hail Columbia! то-есть ‘Привтъ Колумбіи!’ а Ale — названіе крпкаго англійскаго пива. Прим. перев.} и кричали противъ президента и тому подобное. Какъ бы то ни было, онъ тамъ составилъ свое счастье.
— Неужели, въ самомъ дл?
— Какъ же. Я знаю это потому, что онъ посл потерялъ все, когда тамъ лопнуло двадцать шесть банковъ.
— Какъ же онъ былъ глупъ, что не умлъ сберечь своихъ денегъ!
— Разумется, тмъ больше, что все это были бумажки, такъ ихъ стоило только завернуть по-осторожне.
Мартинъ не отвчалъ, но вскор уснулъ часа на два. Пробудившись, онъ увидлъ, что дождь прекратился,— а потому подслъ къ погонщику и принялся его разспрашивать о разныхъ подробностяхъ перезда Неда черезъ Атлантику и о пребываніи его въ Новомъ Свт. Но на эти вопросы Билль отвчалъ или наудачу, или говорилъ, что не помнитъ или не знаетъ, такъ что Мартину не удалось заимствовать отъ него никакихъ полезныхъ свдній.
Путешественники хали цлый день, часто останавливались, чтобъ напоить или накормить лошадей, или по дламъ Билля, въ разныхъ мстечкахъ, такъ что они прибыли въ Гоунсло около полуночи. Немного не дозжая до конюшенъ, гд фура должна была остановиться, Мартинъ слзъ съ нея, заплатилъ Биллю крону и почти насильно заставилъ его принять свой шелковый платокъ. Посл того, они разстались, и Мартинъ снова очутился одинокимъ на темной улиц, не зная, куда приклонить голову.
Но въ теперешнемъ отчаянномъ случа, равно какъ и во многихъ послдующихъ, воспоминаніе о Пекснифф дйствовало на Мартина, какъ могущественное лекарство: возбуждаемое имъ негодованіе подкрпляло его и поощряло къ упорной терпливости. Подъ вліяніемъ такого живительнаго средства, Мартинъ направился въ Лондонъ, пришедъ туда въ темную ночь и не зная, гд найти отпертый трактиръ, онъ ршился бродить по улицамъ до утра.
За часъ до разсвта, онъ очутился въ одной изъ самыхъ скромныхъ частей огромной столицы. Обратясь къ человку въ мховой шапк, который отворялъ ставни убогой гостиницы, онъ объявилъ ему, что онъ чужеземецъ и спросилъ, не найдется ли въ дом мста, гд бы онъ могъ переночевать. Случилось, что тамъ была порожняя комнатка, хотя не изъ щеголеватыхъ, но довольно чистая, и Мартинъ очень обрадовался, когда завалился въ теплую постель.
Онъ проснулся поздно посл обда, пока онъ усплъ одться, умыться и позавтракать, стемнло снова. Это пришлось очень кстати, потому что Мартинъ чувствовалъ необходимость разстаться съ своими золотыми часами, а онъ ни за что въ свт не пошелъ бы для этого къ ростовщику днемъ.
Прошедъ тысячи лавокъ ветошниковъ и ростовщиковъ, надъ дверьми которыхъ красовались золотые шары и надписи ‘Ссужаютъ деньгами’, онъ вошелъ въ одну, въ которой былъ рядъ маленькихъ перегородокъ, въ род театральныхъ ложъ, для постителей робкихъ и непривычныхъ, которые бы не желали, чтобъ ихъ видли, онъ заперся въ одной изъ этихъ каморокъ, вынулъ свои часы и положилъ ихъ на прилавокъ.
— Клянусь жизнью и душой!— говорилъ лавочнику тихій голосъ въ сосдней лож: — вы должны дать больше, вы должны прибавить хоть бездлицу! Пусть будетъ два шиллинга шесть пенсовъ! Убавьте хоть на одну осьмушку унціи съ вашего фунта человческаго мяса, лучшій изъ друзей моихъ.
Мартинъ невольно отшатнулся назадъ, потому что сейчасъ же узналъ голосъ говорившаго.
— Вы вчно съ вашею трухою,— сказалъ лавочникъ, свертывая отдаваемую ему вещь, весьма похожую на рубашку.
— Пока я буду ходить сюда, никогда не разживусь пшеномъ,— возразилъ мистеръ Тиггъ.— Ха, ха! Недурно! Такъ два и шесть, почтеннйшій другъ?
— Но вдь она пожелтла отъ долгой службы
— Владлецъ ея также пожелтлъ на безкорыстной служб неблагодарному отечеству. Такъ вы даете два и шесть?
— Я вамъ даю, какъ сказалъ уже разъ, два шиллинга,— возразилъ лавочникъ.— Имя то же?
— То же самое,— отвчалъ Тиггъ.— Мои притязанія на упразднившееся пэрство еще не утверждены палатою лордовъ.
— Адресъ прежній?
— О, нтъ, я перемнилъ свою городскую резиденцію изъ Meйфера, No 38, въ Парклэнъ, 1542.
— Неужели я это стану записывать?— сказалъ лавочникъ, о каля зубы.
— Вы можете записывать все, что вамъ угодно, почтенный другъ мой, но фактъ остается неизмннымъ. Такъ какъ покои для помощника моего буфетчика и для пятаго камердинера чертовски неудобны и неприличны въ Мейфер No 38, то я счелъ за лучшее занять роскошное и удобное помщеніе въ большомъ дом, въ Парклэн, No 1542. Такъ два и шесть, и прошу пожаловать ко мн въ гости!
Лавочникъ не могъ не разсмяться, а самъ мистеръ Тиггъ, желая знать, какое впечатлніе произвелъ его разсказъ на сосда въ ближайшей лож, протянулъ голову за перегородку и тотчасъ же, при свт газоваго рожка, узналъ Мартина.
— Вотъ самая необыкновенная встрча, какою только можетъ похвастать древняя и новйшая исторія!— воскликнулъ Тиггъ.— Какъ вы поживаете? Что новаго въ земледльческихъ округахъ? Что подлываютъ друзья наши П…? Хе, хе! Дэвидъ, будьте къ этому джентльмену какъ можно внимательне, отгь изъ числа моихъ друзей.
— Что вы мн дадите за эти часы?— сказалъ Мартинъ, подавая ихъ лавочнику.— Мн очень нужны деньги.
— Ему очень нужны деньги?— вскричалъ Тиггъ съ величайшимъ участіемъ.— Дэвидъ, вы должны дать ему какъ можно больше. Часы охотничьи, золотые, первостепеннаго достоинства, на четырехъ камняхъ, съ горизонтальнымъ рычажкомъ и наиврнйшемъ ходомъ, въ этомъ я вамъ ручаюсь! Сколько вы дадите моему молодому другу? Дэвидъ, взвсьте осмотрительне вс качества часовъ и постарайтесь заслужить на будущее время мою рекомендацію.
— За нихъ я могу ссудить васъ тремя фунтами стерлинговъ, если вамъ угодно,— сказалъ Мартину лавочникъ.— Часы старомодные. Больше нельзя.
— Чертовски выгодно!— воскликнулъ мистеръ Тиггъ.— Два фунта и двнадцать съ половиною за часы, и семь съ половиною шиллинговъ за личное уваженіе. Трехъ фунтовъ достаточно. Мы ихъ беремъ. Имя моего друга Смиви, Чиккипъ Смиви, изъ Гольборна, нумеръ двадцать шестой съ половиною, подъ литерою B, временной жилецъ. Тутъ онъ снова подмигнулъ Мартину, давая знать, что вс законныя формы соблюдены, и ему остается только принять деньги.
Мартину, дйствительно, больше не оставалось ничего, а потому онъ взялъ деньги и вышелъ. На улиц подошелъ къ нему мистеръ Тиггъ и, взявъ его подъ руку, поздравилъ съ благополучнымъ окончаніемъ дла,
— Что до моего участія въ немъ,— сказалъ Тиггъ: — не благодарите меня, я этого не перенесу.
— Да я и не имлъ этого намренія,— возразилъ Мартинъ, высвобождая свою руку.
— Вы меня премного обязываете, благодарю васъ.
— Слушайте, сударь,— замтилъ Мартинъ, кусая себ губы: — городъ такъ обширенъ, чтобъ намъ можно разойтись. Покажите, въ какую сторону вы пойдете, и тогда я направлюсь въ противоположную.
Мистеръ Тиггъ хотлъ говорить, но Мартинъ прервалъ его:
— Едва ли нужно вамъ сказывать, что посл того, что вы сейчасъ видли, мн нечего дать вашему другу, мистеру Сляйму, а ваше общество я вовсе не считаю для себя нужнымъ.
— Стойте! Есть одна престаринная, длиннобородая и патріархальная пословица, которая говоритъ: — будь сперва справедливъ, а потомъ великодушенъ. Прошу васъ не смшивать меня съ такимъ человкомъ, какъ Сляймъ. Я покинулъ Сляйма и не хочу знать его! Я, сударь, первостепенный тюльпанъ,— продолжалъ Тиггъ, ударяя себя въ грудь: — совершенно иныхъ свойствъ и возвращенія, чмъ дрянная капуста, называемая Сляймомъ.
— Мн совершенно все равно, пустились ли вы бродяжничать сами по себ или дйствуете въ пользу мистера Сляйма. Я не хочу имть съ вами никакихъ сношеній… Да ради самого дьявола, пойдешь ли ты въ которую-нибудь сторону?— воскликнулъ, наконецъ, Мартинъ, который, несмотря на свою досаду, едва удерживался отъ улыбки, видя, что Тиггъ преспокойно прислонился къ лавочк и очень хладнокровно поправлялъ свои волосы,
— Позвольте мн напомнить вамъ, сударь,— сказалъ мистеръ Тиггъ съ большимъ достоинствомъ: — что не я, а вы сами превратили сегодняшніе переговоры въ холодное занятіе дломъ, тогда какъ я хотлъ вести ихъ на дружественномъ основаніи. Вслдствіе чего, сударь, я долженъ сказать, что ожидаю отъ васъ платы за комиссію, въ которой оказалъ вамъ свои смиренныя услуги. Посл употребленныхъ вами выраженій, сударь, вы, конечно, не ршитесь оскорбить меня еще больше, предложивъ мн сумму, превышающую полкроны.
Мартинъ вынулъ эту монету изъ кармана и бросилъ ее Тиггу. Мистеръ Тиггъ поймалъ ее на лету, взглянулъ на нее, чтобъ удостовриться въ ея достоинств, потомъ, засунувъ въ карманъ, пріостановился въ величавомъ раздумьи, какъ будто разсчитывая, какого вельможу изъ своихъ друзей онъ удостоитъ своимъ посщеніемъ, наконецъ, онъ поворотилъ за уголъ и скрылся. Мартинъ пошелъ въ противную сторону, и они разстались.
Мартинъ съ горькимъ чувствомъ униженія проклиналъ свою судьбу, натолкнувшую его въ лавк ростовщика на Тигга. Онъ утшался только тмъ, что такъ какъ Тиггъ разлучился съ мистеромъ Сляймомъ, то вечернее посщеніе его не дойдетъ до слуха его родственниковъ, мыслію о возможности этого уязвлялась его гордость.
Первымъ дломъ его, такъ какъ у него теперь завелись чистыя деньги, было — удержать за собою комнатку въ гостиниц и написать Тому Пинчу (зная, что Пексниффъ это прочтетъ), чтобъ онъ отправилъ его платья въ Лондонъ съ дилижансомъ и чтобъ веллъ оставить ихъ въ контор, пока за ними придутъ. Принявъ эти мры, онъ принялся развдывать объ американскихъ купеческихъ судахъ въ конторахъ разныхъ агентовъ, бродилъ также около доковъ и верфей, въ надежд наткнуться на случай идти на какомъ нибудь судн въ качеств суперкарга или бухгалтера, чтобъ не платить за перездъ. Но, убдившись въ трудности послдняго, онъ напечатать въ газетахъ краткое объявленіе, въ которомъ высказалъ свое желаніе въ немногихъ словахъ. Ожидая получить на него двадцать или тридцать благопріятныхъ отвтовъ, онъ ограничилъ гардеробъ свои до самаго необходимаго, а все остальное снесъ мало по малу въ лавку ветошника и превратилъ въ деньги.
Странно — и ему самому это казалось страннымъ — какъ скоро и незамтно онъ потерялъ свою щекотливость, свое самолюбіе: онъ постепенно сталъ считать въ порядк вещей то, что сначала задвало его за живое. Когда онъ шелъ въ лавку ростовщика въ первый разъ, ему казалось, что вс прохожіе подозрваютъ его намреніе, возвращаясь отъ него, онъ думалъ, что вс встрчные знаютъ, откуда онъ вышелъ. Теперь онъ уже не заботился объ ихъ прозорливости! Сначала ему было совстно казаться шатающимся по улицамъ безъ всякой цли, бродитъ нсколько разъ по одному и тому же мсту, или глазть въ окно, но вскор онъ сталъ длать это съ совершеннйшимъ равнодушіемъ. Сначала онъ думалъ, что за нимъ примчаютъ — онъ стыдился своей смиренной гостиницы, но теперь часто останавливался у дверей, небрежно прислонялся къ деревянному косяку или къ шесту, увшенному глиняными горшками и пивными кружками. А между тмъ, нужно было всего только пять недль, чтобъ дойти до такого забвенія своего джентльменства!
Между тмъ, деньги его быстро убывали, а не было ни одного отвта на объявленіе! Что ему было длать! По-временамъ, на него находило мучительное безпокойство, и онъ выбгалъ изъ дома, приходилъ куда-нибудь, гд уже бывалъ разъ двадцать — все съ тою же цлью и всякій разъ также безуспшно. Онъ уже выросъ изъ возраста каютнаго юнги и быль такъ неопытенъ и несвдущъ, что не могъ быть принятъ простымъ матросомъ. Да кром того, его манеры и костюмъ жестоко противорчили послднему предложенію, хотя онъ и видлъ себя вынужденнымъ прибгнуть къ нему, потому что теперь, еслибъ онъ даже и ршился очутиться въ Америк совершенно безъ денегъ, то у него не доставало средствъ заплатитъ за перездъ въ носовой кают и запастись самою скудною провизіею на время плаванія.
Между тмъ, онъ ни разу не поколебался въ своемъ убжденіи, что въ Америк составитъ себ счастіе, лишь бы ему только удалось попасть туда. Мысль эта манила его тмъ сильне, чмъ ограниченне длались его средства. Онъ часто думалъ о Джон Вестлок и нарочно шатался цлые три дня но всему Лондону, въ надежд встртить его. По несмотря на то, что ему это не удавалось и что онъ не задумался бы занять у него денегъ, онъ не ршался написать къ Пинчу, чтобъ узнать, гд онъ можетъ найти Джона Вестлока. Хотя онъ и любилъ Тома по-своему, но гордость его возмущалась при мысли бытъ ему обязаннымъ и сдлать бднаго Пинча краеугольнымъ камнемъ своею будущаго величія.
Мартинъ, однако, ршился бы, можетъ быть, и на это, еслибъ не случилось одно непредвиднное и весьма странное обстоятельство.
Прошло уже пять недль, какъ мы сказали, и положеніе Мартина сдлалось дйствительно отчаяннымъ, какъ однажды вечеромъ, возвратясь домой и зажигая свчу у газоваго рожка, чтобъ удалиться въ свою каморку, онъ услышалъ, что трактирщикъ назвалъ его по имени. Онъ до того удивился этому, ибо тщательно скрывалъ свое имя, что хозяинъ, замтившій его волненіе и желая его успокоитъ, сказалъ, что къ нему только ‘письмо’.
— Письмо!—вскричалъ Мартинъ.
— Мистеру Мартину Чодзльвиту,— отвчалъ хозяинъ, читая адресъ.
Мартинъ взялъ письмо, поблагодарилъ хозяина и пошелъ наверхъ. Конвертъ не былъ запечатанъ, но тщательно заклеенъ, почеркъ адреса вовсе незнакомый. Мартинъ открылъ письмо и нашелъ въ немъ безъ имени, адреса или какой бы ни было надписи — банковый билетъ на двадцать фунтовъ стерлинговъ!
Не нужно сказывать, что Мартинъ былъ до крайности пораженъ и удивленъ, онъ нсколько разъ разсматривалъ и банковый билетъ и обложку, поспшилъ удостовриться, не фальшивый ли билетъ, терялся въ догадкахъ и предположеніяхъ, которыя не привели его ни къ чему, откуда онъ такъ разбогатлъ. Наконецъ, онъ ршился угостить себя роскошнымъ обдомъ въ своей комнат, и, велвъ развести въ камин огонь, отправился за закупками.
Онъ купилъ себ холоднаго ростбифа, ветчины, французскую булку и масла, и возвратился домой съ хорошо нагруженными карманами. Комната была вся въ дыму, во-первыхъ, отъ недостатковъ самаго камина, а во-вторыхъ, оттого, что, разводя огонь, забыли вынуть засунутые въ трубу старые мшки для охраненія комнаты отъ дождевой воды. Но эту забывчивость кое-какъ поправили, сверхъ того, отворили окно и, чтобъ оно не захлопнулось отъ втра, всунули въ него нсколько полньевъ. Такимъ образомъ, все было приведено въ порядокъ, и еслибъ дымъ не лъ глаза и не заставлялъ задыхаться, то комфортъ былъ бы восхитительный.
Маргинъ и не думалъ негодовать на это, особенно же, когда передъ нимъ поставили свтлую кружку портера, и служанка вышла, получивъ наставленіе принести чего-нибудь горячаго, когда зазвонятъ въ колокольчикъ. Мясо было завернуто въ театральную афишку, которую Мартинъ разостлалъ на стол вмсто скатерти, кровать заняла, мсто буфета и, когда все было разставлено и приготовлено, онъ придвинулъ старыя кресла къ камину и принялся наслаждаться.
Мартинъ лъ съ большимъ аппетитомъ, какъ вдругъ вниманіе его было привлечено тихими шагами по лстниц и легкимъ стукомъ въ двери, отчего окну сообщилось такое сотрясеніе, что полнья посыпались на улицу.
— Уголья, что ли?— спросилъ Мартинъ.—Войди!
— Извините, сударь,— отвчалъ ему мужской голосъ.— Вашъ слуга, сударь. Надюсь, что вы здоровы?
Мартинъ вытаращилъ глаза на знакомое лицо постителя, но никакъ не могъ припомнить, гд онъ его видлъ.
— Тэпли, сударь,— сказалъ пришедшій:— тотъ, который нкогда былъ въ ‘Синемъ-Дракон’.
— Дйствительно!— вскричалъ Мартинъ.— Какъ же ты сюда попалъ?
— Прямо по лстниц, сударь.
— Но какъ ты меня отыскалъ?
— Да я раза два прошелъ мимо васъ по улиц, сударь, если не ошибаюсь, а потомъ, когда глядлъ въ окно мясной лавки, такъ и увидлъ, что вы тамъ покупаете.
Мартинъ покраснлъ, когда Маркъ указалъ на столь, и сказалъ торопливо:
— Ну, а потомъ?
— А потомъ я пошелъ за вами, и сказавъ внизу, что вы меня ожидаете, былъ сюда впущенъ.
— Разв у тебя есть ко мн какое-нибудь порученіе?
— Нтъ, сударь. Я безъ зазрнія солгалъ.
Мартинъ взглянулъ на него сердито, но веселое и открытое лицо Марка обезоружило его. Сверхъ того, онъ долго жилъ отшельникомъ и радъ былъ услышать дружественный голосъ.
— Тэпли,— сказалъ Мартинъ:— я буду съ тобою откровененъ. Судя по всему, ты не такой малый, чтобъ ршился придти сюда изъ дерзкаго любопытства. Садись. Я радъ тебя видть.
— Благодарствуйте, сударь, я могу и постоять.
— Если ты не сядешь, я не стану съ тобою говорить.
— Извольте, сударь,— и онъ слъ на кровать.
— Закуси чего-нибудь.
— Когда вы кончите, сударь.
— Теперь же, я этого требую.
— Хорошо, сударь,— и онъ важно принялся сть.
— Что ты длаешь въ Лондон?
— Ничего, сударь.
— Какъ такъ?
— Я ищу мста, сударь.
— Жаль мн тебя!
— Служить при холостомъ джентльмен,— продолжалъ Маркъ:— если онъ изъ провинціи, тмъ лучше. Если куда-нибудь детъ — еще лучше. Насчетъ жалованья никакихъ затрудненій.
— Если ты подразумваешь меня…
— Именно васъ, сударь.
— Такъ можешь судить но всему, въ состояніи ли я держать тебя при себ. Да кром того, я немедленно отправляюсь въ Америку.
— Что жъ, сударь? Америка веселая страна.
Мартинъ опять бросилъ на него сердитый взглядъ, и опять досада его растаяла.
— Богъ съ вами, сударь!— сказалъ Маркъ.— Къ чему говорить обиняками, когда можно высказать все въ нсколькихъ словахъ! Я слдилъ за вами во все продолженіе этихъ двухъ недль и вижу довольно ясно, что дла ваши поразвинтились. Вотъ, сударь, и я безъ мста, да только не имю нужды въ жалованьи на цлый годъ, потому что нехотя сберегъ кое-что въ ‘Дракон’. Я хочу искать приключеній и выйти бодрымъ и веселымъ изъ такихъ обстоятельствъ, въ которыхъ другой упалъ бы духомъ. Вы мн полюбились — хотите ли взять меня съ собою?
— Да какъ же я могу тебя взять?
— Когда я говорю взять — значитъ, позволите ли вы мн сопутствовать вамъ? Потому что такъ или иначе, а я здсь не останусь. Вы назвали Америку, и это мсто мн по вкусу. Итакъ, если я пойду не на одномъ судн съ вами, то пойду на другомъ, если я пойду одинъ, то не иначе, какъ на самомъ пакостномъ, гниломъ, текучемъ, какое только можно найти. Значитъ, сударь, если я на переход утону, то у дверей вашихъ вчно будетъ торчать утопленникъ, который никогда не перестанетъ стучаться, поврьте!
— Да это сумасшествіе!
— Очень радъ, что вы такъ думаете, а все-таки, если я отправлюсь въ Америку, то не иначе, какъ на самомъ гадкомъ, дрянномъ…
— Ты врно этого не сдлаешь!
— Непремнно сдлаю.
— Говорю теб, что нтъ.
— Хорошо, сударь,— отвчалъ Маркъ съ совершенно довольнымъ видомъ:— мы на этомъ остановимся. Сомнваюсь только въ одномъ:— будетъ ли мн почетно, если я пойду съ джентльменомъ, который, какъ, напримръ, вы, такъ же врно найдетъ себ въ свт дорогу, какъ буравчикъ въ мягкой сосновой доск?
Маркъ задлъ Мартина за слабую струну.
— Что жъ, Маркъ, я надюсь, что тамъ дла мои пойдутъ на-ладъ, иначе я бы не ршился хать. Можетъ быть, у меня на это станетъ способностей.
— Разумется, сударь, всякій это знаетъ.
— Видишь ли, Маркъ,— сказалъ Мартинъ, опершись на руку подбородкомъ и глядя въ огонь:— тамъ должны нуждаться въ архитекторахъ со вкусомъ, потому что въ Америк люди безпрестанно переселяются съ мста на мсто.
— Непремнно, сударь.
Взглянувъ на Марка, усердно уписывавшаго говядину, Мартинъ почувствовалъ подозрніе, не участвовалъ ли онъ какъ-нибудь въ доставк ему денегъ? Онъ досталъ изъ кармана конвертъ, въ которомъ были присланы билеты, подалъ его Марку и, не сводя съ него глазъ, спросилъ:
— Скажи правду. Знаешь ли ты что-нибудь объ этомъ?
Маркъ вертлъ и переворачивалъ конвертъ, подносилъ его къ глазамъ и отдалялъ отъ нихъ, качаль головою и показывалъ такіе несомннные признаки непритворнаго удивленія, что Мартинъ невольно убдился въ его невдніи.
— Ну, я вижу, что ты ничего не знаешь. Послушай, Тэпли,— прибавилъ онъ посл минутнаго размышленія:— я разскажу теб свою исторію, и тогда ты поймешь ясно, съ какого рода судьбою ты намренъ связать свою.
— Извините, сударь, но напередъ прошу васъ сказать мн, берете ли вы меня? Намрены ли вы отказать мн, Марку Тэпли, нкогда бывшему въ ‘Синемъ-Дракон’, или возьмете меня съ собою, чтобъ посл, когда вы взберетесь на верхушку лстницы — что случится наврно — повести за собою и меня въ почтительномъ отдаленіи? Для васъ, сударь, это не важно, а для меня очень важно. Не угодно ли отвчать на мой вопросъ.
Маркъ былъ тонкій наблюдатель. Пустилъ ли онъ свою стрлу наудачу или съ прицла, но она попала мтко. Мартинъ, необычайно довольный случаемъ играть роль покровителя, особенно посл всхъ претерпнныхъ его самолюбіемъ униженіи, отвчалъ снисходительно:
— Посмотримъ Тэпли. Ты скажешь мн завтра, остался ли ты при своемъ намреніи.
— Въ такомъ случа, дло слажено, сударь,— отвчалъ Маркъ, потирая руки.— Теперь, не угодно ли вамъ разсказать свою исторію. Я весь вниманіе.
Откинувшись въ креслахъ, Мартинъ въ короткихъ словахъ разсказалъ Марку свою исторію, коснувшись только слегка своей любви къ Мери. Но въ этомъ мст, противъ своего ожиданія, онъ такъ сильно заинтересовалъ Марка, что тотъ ршился прерывать его нсколько разъ разспросами, потому что Маркъ видлъ молодую спутницу стараго Чодзльвита въ ‘Синемъ Дракон’.
— Да, сударь,— сказалъ Маркъ:— это такая дама, въ которую всякій джентльменъ можетъ съ гордостью влюбиться!
— Конечно,— отвчалъ Мартинъ, пристально пядя на огонь:— ты видлъ ее несчастною, а въ прежнія времена…
— Правда, она казалась нсколько унылою и была блдне, нежели можно было бы желать. Я думаю, она нсколько поправилась посл прізда въ Лондонъ.
— Ты говоришь, что она была въ Лондон?— вскричалъ Мартинъ, глядя какъ сумасшедшій на своего собесдника.
— Да, сударь,—возразилъ Маркъ, съ изумленіемъ поднимаясь съ кровати.
— Можетъ быть, она въ Лондон даже теперь?
— Вроятно, она была здсь съ недлю назадъ.
— Ты знаешь гд?
— Да! А вы не знаете?
— Дружище!— вскричалъ Мартинъ, схвативъ его за об руки.— Я не видалъ ея съ тхъ поръ, какъ оставилъ домъ моего дда!
— Что жъ!— воскликнулъ Маркъ, ударивъ кулакомъ по столу такъ, что на немъ заплясали остатки обда.— Если я не родился за тмъ, чтобъ быть вашимъ слугою, нанятымъ самою судьбою, такъ на свт нтъ ‘Синяго Дракона’!— Когда я шатался около одного стараго кладбища въ Сити, разв я не видалъ вашего дда, который также бродилъ около часа времени? Я слдилъ за нимъ до тоджерской коммерческой гостиницы и потомъ до его отеля, и предложилъ ему идти къ нему въ услуженіе за мои же деньги — а молодая двица сидла подл него и расхохоталась такъ мило, что любо было смотрть. Разв вашъ ддъ не сказалъ мн тогда, чтобъ я пришелъ за отвтомъ на будущей недл? Я и пришелъ, а онъ отказалъ мн, говоря, что не намренъ никому доврятьсяI Что тутъ станешь длать!
Мартинъ пристально смотрлъ на Марка, какъ-будто сомнваясь въ томъ, дйствительно ли онъ его видитъ. Наконецъ спросилъ его, думаетъ ли онъ, если молодая миссъ еще въ Лондон, что возможно передать ей тайно письмо?
— Думаю ли!… Думайте вы, что я могу это сдлать!— вскричалъ Маркъ.— Садитесь, сударь, пишите.
Посл этого, онъ тотчасъ же очистилъ столъ, сваливъ въ каминъ все, что на немъ было, схватилъ съ полки письменныя принадлежности, придвинулъ кресла, усадилъ въ нихъ насильно Мартина и подалъ ему перо.
— Пишите, сударь! За дло! Какъ можно нжне!
Мартинъ не нуждался въ такихъ поощреніяхъ. Онъ усердно принялся писать, а Маркъ Тэпли, вступивъ безъ церемоніи въ званіе его камердинера, сбросилъ съ себя верхнюю одежду и началъ приводить въ порядокъ комнатку, бормоча про себя:
— Веселая квартира — утшительно, дождь проникаетъ сквозь крышу — недурно, кровать древняя и врно населена стадами вампировъ — прекрасный знакъ! Дло у насъ пойдетъ чудесно! Дженни, моя красавица!— закричалъ онъ внизъ:— принеси моему господину стаканъ горячаго, который тамъ готовился.— Прекрасно, сударь, продолжайте, продолжайте!… И тому подобное.

Глава XIV, въ которой Мартинъ прощается съ владычицею своего сердца и поручаетъ ея покровительству одного смиреннаго смертнаго, котораго будущность онъ намренъ устроить.

Письмо было вскор кончено, запечатано и вручено Марку Тэпли для немедленнаго доставленія. Онъ исполнилъ свое посольство такъ удачно, что возвратился съ отвтомъ въ ту же ночь. Маркъ пришелъ къ жилищу стараго Чодзльвита и, пославъ наверхъ письмо Мартина, завернутое въ собственное его рукописное, прошеніе, заключавшееся въ томъ, чтобъ молодая миссъ съ своей стороны попросила стараго Чодзльвита принять Марка Тэпли къ себ въ услуженіе, дале онъ разсказывалъ, что она сама въ большихъ тороплхъ сбжала къ нему и сказала, что встртитъ его молодого барина въ Сентъ-Джемскомъ Парк, въ восемь часовъ завтрашняго утра. Новый господинъ и новый слуга сговорились между собою, что Маркъ долженъ рано утромъ дождаться около отеля и проводить Мери на мсто свиданія, потомъ, когда это было устроено, Мартинъ снова взялъ перо и написалъ другое посланіе, котораго содержаніе читатель вскор узнаетъ.
Мартинъ поднялся до разсвта и пришелъ въ паркъ. Утро было холодное, сырое и зловщее, облака были такъ же грязны, какъ земля, и перспектива каждой улицы и аллеи задергивалась на близкомъ разстояніи туманомъ, какъ грязнымъ занавсомъ. Онъ бсился на судьбу и погоду, но въ скоромъ времени увидлъ свою возлюбленную и поспшилъ къ ней. Оруженосецъ ея, мистеръ Тэпли, тотчасъ же пріотсталъ, прислонился къ дереву и принялся съ сосредоточеннымъ вниманіемъ разсматривать туманныя облака.
— Милый Мартинъ!
— Милая Мери!— Больше они не нашли сказать другъ другу ничего, хотя Мартинъ и взялъ ея руку, и они прошли разъ шесть взадъ и впередъ по одной короткой, уединенной алле.
— Если въ теб есть какая-нибудь перемна посл нашей разлуки,— сказалъ, наконецъ, Мартинъ, глядя на нее съ гордымъ восхищеніемъ:— то я нахожу тебя теперь прекрасне, нежели когда-нибудь!
Еслибъ Мери принадлежала къ числу обыкновенныхъ молодыхъ двушекъ, то опровергла бы такое замчаніе самымъ интереснымъ и кокетливымъ образомъ. Но она была воспитана въ суровой школ, душа ея окрпла среди нужды и огорченій, пріучившихъ ее къ постоянству, самоотверженію, твердости и преданности. Судьба не леляла и не баловала ес, привязанность ея къ любимому человку были чистая, глубокая и полная. Она видла въ немъ человка, который для нея лишился дома и богатства, и сталъ скитальцемъ, а потому она считала священнымъ долгомъ внушать ему бодрость и надежду, увренная вполн, что никакія искушенія не заставятъ ее сдлаться недостойною его любви.
— Что сдлалось съ тобою, Мартинъ?— отвчала она.— Ты кажешься боле задумчивымъ и безпокойнымъ, нежели былъ прежде.
— О, что до этого, милый другъ, тутъ почему удивляться,— возразилъ Мартинъ, обхвативъ ея станъ, онъ сперва оглянулся, не замчаетъ ли кто за ними, но увидлъ, что Маркъ разсматриваетъ туманъ тщательне прежняго.— Жизнь моя, особенно въ послднее время, была очень тяжка.
— Знаю, знаю. Я никогда не переставала думать о теб…
— Надюсь и увренъ, я претерплъ многое и считаю себя въ прав ожидать такого вознагражденія.
— Жалкое вознагражденіе!— сказала Мери съ грустною улыбкой.— Ты дорого заплатилъ за мое бдное сердце, но оно твое и всегда будетъ неизмнно твоимъ.
— Я въ этомъ увренъ, иначе не поставилъ бы себя въ теперешнее положеніе. Не говори, Мери, что бдное сердце, потому что я убжденъ въ совершенно противномъ. Теперь, милая Мери, я сообщу теб свое намреніе, которое удивитъ тебя, но на которое я ршился для тебя же.— Я… прибавилъ онъ съ разстановкою, глядя ей въ глаза: — я ду за границу.
— За границу, Мартинъ!
— Только въ Америку… Вотъ ты уже и упала духомъ!
— Это отъ горестной мысли, что ты ршаешься хать туда для меня. Не хочу стараться отговорить тебя, но теб придется переплыть черезъ широкій океанъ, въ далекую, далекую сторону, болзни и нужда горьки и дома, но на чужбин он ужасны! Обдумалъ ли ты все это?
— Обдумалъ ли!— вскричалъ Мартинъ со всегдашнею своею запальчивостью.— Что мн остается длать? Неужели умирать съ голоду здсь? Или приниматься за ремесло поденьщика или носильщика, для пріобртенія насущнаго хлба? Полно, полно!— прибавилъ онъ боле кроткимъ голосомъ.— Не унывай, не опускай головы, потому что теперь мн необходимо ободреніе, которое можетъ доставить только твое милое лицо. Ну, вотъ хорошо! Теперь ты снова оправилась.
— Я стараюсь оправиться,— отвчала она, улыбаясь сквозь слезы.
— Стараться и сдлать для тебя одно и то же. Разв я этого не знаю?— вскричалъ Мартинъ весела.— Вотъ такъ! Теперь я разскажу теб свои воздушные замки, Мери. Видишь ли,— продолжалъ онъ, играя ея маленькою ручкой:— дома я не могъ выбраться впередъ — этому помшалъ тотъ, кого я не хочу называть, чтобъ не огорчить тебя, да и мн оно было бы непріятно. Не говорилъ ли онъ чего-нибудь объ одномъ изъ моихъ родственниковъ, котораго имя Пексниффъ? Отвчай только на мой вопросъ, безъ дальнихъ распространеній.
— Я, къ удивленію своему, слыхала, что это человкъ лучшихъ свойствъ, нежели сначала думали.
— И я думалъ то же самое.
— Что, вроятно, мы познакомимся съ нимъ короче, если не постимъ его и не останемся жить съ нимъ и, кажется, съ его дочерьми. Вдь у него есть дочери, мой другъ?
— Цлая пара. Драгоцнная пара! Алмазы лучшей воды!
— О, ты шутишь!
— Есть шутки, въ которыхъ много серьезнаго и которыя заключаютъ въ себ вовсе нешуточное отвращеніе. Послушай, Мери, что бы ни случилось и въ какихъ бы тсныхъ сношеніяхъ вамъ ни пришлось быть съ его семействомъ, помни одно и не забывай объ этомъ никогда, хотя бы даже наружность и противорчила моимъ словамъ:— Пексниффъ мерзавецъ.
— Неужели?
— Мерзавецъ на словахъ, въ длахъ, во всемъ, мерзавецъ съ верхняго волоска головы до самаго нижняго атома пятки. О дочеряхъ его скажу только, что он дочери почтительныя и стараются слдовать своему отцу. Все это отступленіе отъ главнаго пункта, но оно приведетъ меня къ длу.
Онъ пріостановился, чтобъ еще разъ взглянуть ей въ глаза, потомъ, убдившись, что вблизи нтъ никого, и что Маркъ неутомимо наблюдаетъ туманъ, онъ не только взглянулъ на ея губки, но даже горячо поцловалъ ихъ.
— И такъ, Мери, я отправляюсь въ Америку съ большими надеждами устроиться и возвратиться на родину въ скоромъ времени. Долго ли я буду въ отсутствіи — неизвстно, но я увренъ, что недолго. Положись въ этомъ на меня.
— А между тмъ, милый Мартинъ…
— Объ этомъ ты сейчасъ узнаешь. Вотъ, смотри.
Онъ вынулъ изъ кармана написанное наканун второе письмо, продолжалъ:
— Въ дом этого негодяя, то есть Пексниффа, живетъ одно странное, простодушное, оригинальное существо, котораго имя Пинчъ — не забудь, Мери. Онъ очень добръ и честенъ, исполненъ усердія и сердечно мн преданъ — что я современемъ надюсь вознаградить, обезпечивъ его жизнь такъ или иначе.
— Ты все также добръ, Мартинъ!
— О, объ этомъ не стоитъ говорить! Онъ очень благодаренъ и готовъ мн служить, этого довольно. Я разъ ршился разсказать Пинчу свою исторію, и все, что касается до меня и тебя. Это его очень заинтересовало, потому что онъ тебя знаетъ! Не удивляйся, хотя оно теб и къ лицу, но ты слышала его игру на орган въ той деревенской церкви, онъ видлъ, что ты его слушаешь, и видь твой вдохновилъ его еще больше!
— Такъ это онъ игралъ на орган? Я ему очень благодарна.
— Да, онъ, и ничего за это не беретъ. Удивительный простакъ! Совершенный ребенокъ, но предоброе твореніе, увряю тебя.
— Я въ этомъ уврена,— отвчала Мери очень серьезно.
— О, безъ сомннія,— возразилъ Мартинъ со своею всегдашнею небрежностью.— Ну, вотъ… Но я лучше прочитаю теб письмо, которое хочу сегодня же отправить къ Пинчу по почт.
Мартинъ прочиталъ ей письмо со множествомъ замчаній, поясненій и отступленій, сущность письма заключалась въ слдующемъ: молодой Чодзльвитъ увдомлялъ Тома о томъ, что онъ детъ въ Америку и будетъ адресовать письма къ нему на имя мистриссь Люпенъ въ ‘Синій Драконъ’, что съ нимъ отправляется Маркъ Тэпли, на котораго онъ случайно наткнулся въ Лондон и который настоятельно желаетъ быть подъ его покровительствомъ, онъ просилъ Тома быть особенно попечительнымъ о Мери, которая будетъ жить вмст съ его ддомъ у Пексниффа и къ которой письма будутъ также пересылаться черезъ него, Пинча, и что онъ вполн полагается на его благоразуміе и скромность, наконецъ, онъ возвращаетъ ему съ благодарностью золотую монету, которою Томъ ссудилъ его на разставаньи. Послднее Мартинъ не дочиталъ до конца, а поспшно спрятавъ письмо въ карманъ, вскричалъ:— ‘Ну, это пустяки — тутъ больше ничего нтъ!’
Въ это время подошелъ Маркъ Тэпли и замтилъ, что въ город бьютъ часы.
— Я бы не сказалъ ни слова, прибавилъ онъ:— но эта молодая дама просила меня не прослушать часовъ.
— Да, это правда, очень благодарна,— сказала Мери.— Черезъ минуту я буду готова. Милый Мартинъ, намъ остается очень мало времени, многое хотлось бы мн сказать, но это останется до минуты нашего слдующаго благополучнаго свиданія. Дай Богъ, чтобъ оно настало скоро и было счастливо! Но на этотъ счетъ я не опасаюсь.
— Чего опасаться! Что значитъ нсколько мсяцевъ? Что значитъ цлый годъ? Когда я весело возвращусь назачъ, проложивъ себ въ свт новую дорогу, оглянусь на теперешнее наше разставанье, немудрено, что оно мн покажется горестнымъ. Но теперь! Клянусь, я не желалъ бы боле благопріятныхъ предзнаменованій, потому что тогда я бы чувствовалъ мене склонности къ этой поздк и не видлъ бы въ гей такой необходимости.
— Правда, правда. Когда же ты дешь?
— Сегодня вечеромъ, въ Ливерпуль. Черезъ три дня отходитъ оттуда судно. Черезъ мсяцъ или меньше мы будемъ тамъ. А что такое мсяцъ! Сколько мсяцевъ прошло съ нашей послдней разлуки?
— Они долги, когда на нихъ оглянешься, то въ сущности ничего!— отвчала Мери, стараясь казаться веселою.
— Разумется, ничего! Мн предстоитъ перемна мста, перемна людей, обычаевъ, перемна заботъ и ожиданій! Время будетъ летть! Я могу перенести все, лишь бы только быть въ безпрестанной дятельности, Мери.
Огорчилась ли она такимъ забвеніемъ о ея собственныхъ чувствахъ?— Нтъ! Она видли только мужественный и отважный духъ человка, который для нея бросаетъ все и пренебрегаетъ трудами и опасностями, чтобъ доставить ей спокойствіе и счастіе. Сердце, въ которомъ нтъ эгоизма, не хочетъ признавать отвратительное присутствіе его въ другихъ.
— Прошло четверть часа!— закричалъ имъ Маркъ.
— Сію минуту,— сказала Мери.— Еще одно должна я сообщить теб, милый Мартинъ. За нсколько минутъ ты желалъ, чтобъ я только отвчала на одинъ твой вопросъ, но ты долженъ узнать, что посл той разлуки, которой я была несчастною причиной, онъ ни разу не произносилъ твоего имени и всегда былъ со мною ласковъ попрежнему.
— Благодарю его за послднее и больше ни за что. Подумавъ хорошенько, я могу благодарить его и за первое, потому что не ожидаю и не хочу, чтобъ онъ снова произнесъ мое имя. Можетъ быть, оно впослдствіи будетъ съ упрекомъ упомянуто въ его завщаніи. Пусть будетъ такъ, если ему угодно!
— Мартинъ, если ты когда-нибудь, въ спокойный часъ, у зимняго огонька или на лтнемъ воздух, или слушая нжную музыку, или вспомнивъ о смерти, о родин, о дтств… если въ такія минуты, хоть разъ въ мсяцъ, хоть разъ въ годъ, подумаешь о немъ или о тхъ, кто тебя обидлъ, я уврена, ты въ душ простишь ихъ!
— Еслибъ я считалъ это возможнымъ, Мери, то ршился бы не думать о немъ въ такое время, чтобъ посл не стыдиться своей слабости. Я родился не для того, чтобъ быть игрушкою чьей бы то ни было, а тмъ меньше его: вся моя юность была пожертвована его вол и прихотямъ — этого довольно. Онъ запретилъ теб говорить обо мн, неправда ли? Итакъ, милый другъ, въ первомъ письм, которое ты напишешь мн по почт въ Нью-оркь, и во всхъ остальныхъ, которыя перешлешь черезъ Пинча, помни, что онъ для насъ не существуетъ, что онъ для насъ умеръ. Теперь — Богъ съ тобою!
— Еще вопросъ, Мартинъ: запасся ли ты деньгами для путешествія?
— Запасся ли? Вотъ вопросъ! Какъ же я бы ршился идти въ море безъ денегъ?
— Но довольно ли ихъ у тебя?
— Больше, чмъ довольно. Въ двадцать разъ больше. Полные карманы!
— Проходитъ полчаса!— закричалъ Маркъ Тэпли.
— Прощай, другъ мой, будь счастливъ!— воскликнула Мери дрожащимъ голосомъ.
Маркъ Тэпли отвернулся — онъ почувствовалъ сильный припадокъ чиханья. Посл кратковременной паузы, Мери, съ опущенною вуалью прошла мимо его скорыми шагами. Она пріостановилась, дошедъ до угла, и сдлала Мартину прощальный знакъ рукою. Онъ бросился къ ней, но она удвоила шаги, и мистеръ Тэпли послдовалъ за нею.
Когда онъ возвратился въ комнату Мартина, то нашелъ его сидящаго въ грустномъ раздумьи передъ запыленною ршеткою камина.
— Что, Маркъ?
— Что, сударь! Я проводилъ молодую даму до дому. Она посылаетъ вамъ тьму нжныхъ желаній и это — подавая ему кольцо — на память.
— Брильянты!— вскричалъ Мартинъ, цлуя кольцо. Отдадимъ ему справедливость: онъ думалъ о ней, а не о драгоцнныхъ камняхъ, и, надвая его на мизинецъ, сказалъ:— Великолпные брильянты. Странный человкъ мой ддъ! Это врно онъ ей подарилъ.
Маркъ быль совершенно увренъ, что она купила кольцо и заплатила за него, можетъ быть, вс свои деньги, чтобъ только обожатель ея имлъ при себ какую-нибудь вещь существенной цнности, на случай крайности. Странная непонятливость Мартина въ этомъ случа безъ труда объяснилась Марку, который съ тхъ поръ вполн понялъ главную отличительную черту его характера.
— Она стоитъ всхъ моихъ пожертвованій,— сказалъ Мартинъ вполголоса:— вполн стоитъ. Никакія богатства (тутъ онъ провелъ себ но подбородку и задумался), никакія богатства не могли бы вознаградить за потерю такого сердца. Не говоря уже о томъ, что, пріобртя ея привязанность, я слдовалъ влеченію своихъ собственныхъ желаній и разстроилъ эгоистическіе замыслы другихъ, не имвшихъ права думать за меня. Она совершенно достойна — больше нежели достойна — всхъ пожертвованій, какія я сдлалъ. Да, безъ сомннія.
Эти размышленія могли достичь, а могли и не достичь ушей Марка. Какъ бы то ни было, онъ не спускалъ глазъ съ Мартина и смотрлъ на него съ самымъ значительнымъ выраженіемъ лица. Потомъ, когда молодой человкъ всталъ и взглянулъ на него, онъ вдругъ отвернулся, какъ-будто забылъ о какомъ-то необходимомъ приготовленіи къ путешествію, и улыбнулся какъ-то особенно странно, между тмъ, какъ губы его, казалось, хотли выговорить:,’Весело!’

Глава XV. Которой окончаніе:— ‘Hail Columbia!’

Ночь темна и пасмурна, люди забрались въ постели или грются около каминовъ, нищета дрогнетъ по угламъ улицъ. Земля подъ чернымъ покрываломъ, какъ будто въ траур по вчерашнемъ дн. Купы деревьевъ грустно покачиваютъ втвями. Пробилъ часъ! Все безмолвно, все успокоилось, кром быстрыхъ облаковъ, которыя проносятся мимо луны, и осторожнаго втра, слдующаго за ними надъ землею.
Куда такъ спшатъ втеръ и облака? Если они, какъ виновные духи, летятъ на страшное совщаніе съ подобными имъ силами, то въ какой дикой стран вселенной происходить этотъ совтъ стихій, посл котораго он снова раздляются, какъ грозныя привиднія?
Здсь! Вдалек отъ тсной тюрьмы, называемой землею, на пустыняхъ водъ. Здсь он ревутъ, бснуются, воютъ на свобод.
Впередъ, впередъ, черезъ несчетныя множества миль пространства, катятся длинныя, бурыя волны. Здсь он гонятся другъ за другомъ, сталкиваются, бшено настигаютъ другъ друга, борются, и борьба кончается брызгами и пною, блющею среди ночного мрака. Здсь безпрестанно мняются ихъ виды, мсто и цвтъ, постоянно одно — ихъ вчное движеніе. Ночь темнетъ, втры бушуютъ сильне, и мильоны сердитыхъ голосовъ дико и гнвно кричатъ: ‘Корабль!…’
А онъ смло несется впередъ, высокія мачты трепещутъ, члены трещатъ отъ напряженія. Онъ идетъ впередъ и — то является на вершинахъ крутящихся волнъ, то глубоко погружается въ ихъ подвижные овраги. Волны бурно напираютъ на него и отскакиваютъ съ пною, и разсыпаются сердитыми всплесками. Хотя он безъ устали движутся и плещутъ всю ночь и нисколько не унимаются разсвтомъ, но судно все идетъ впередъ, внутри его горятъ тусклые огоньки, люди тамъ спятъ, какъ-будто подъ ними нтъ смертоносной стихіи, которая уже поглотила многихъ, и какъ будто алчная бездна не зіяетъ подъ ними и не отдляется отъ нихъ только немногими досками!
Въ числ спящихъ путешественниковъ были Мартинъ и Маркъ Тэпли, непривычное движеніе укачало ихъ въ тяжкую дремоту, и они были нечувствительны къ духот, въ которой лежали, и къ реву, который окружалъ ихъ извн. Уже давно разсвло, когда Маркъ пробудился, и первое, что онъ замтилъ, открывъ глаза, были его собственныя пятки, глядвшія на него сверху.
— Ну!— сказалъ Маркъ, усвшись съ большимъ трудомъ посл многихъ тщетныхъ попытокъ: — сколько помнится, я еще первую ночь простоялъ на голов.
— Вольно же ложиться на палуб съ головою подъ-втромъ,— проворчалъ ему кто-то изъ сосдней койки.
— Въ другой разъ я этого не сдлаю, когда узнаю, на какомъ мст карты отыскать эту страну ‘подъ-втромъ’,— возразили Маркъ,— А между тмъ, и я дамъ добрый совтъ: не совтую впередъ никому изъ моихъ друзей ложиться спать на корабл.
Сосдъ его сердито заворчалъ и повернулся на другой бокъ.
— Потому-что,— продолжалъ Маркъ въ вид монолога, тихимъ голосомъ:— море вещь самая безтолковая. Оно всегда праздно, потому что не знаетъ, что съ собою длать, и походитъ на блыхъ медвдей, которыхъ показываютъ въ звринцахъ и которые вчно качаютъ головами.
— Ты ли это, Маркъ?— спросилъ слабый голосъ изъ другой койки.
— Да, сударь, все, что отъ меня осталось посл двухъ недль такого путешествія, по милости котораго я очень часто видлъ себя кверху ногами, цпляясь за что нибудь, въ желудокъ мой попадало очень мало, а изъ него выходило разными путями очень много, такъ что я поневол спалъ съ тла. Какъ вы себя чувствуете сегодня утромъ?
— Очень дурно. Ухъ! Это несносно!
— Почетно не упасть здсь духомъ,— пробормоталъ Маркъ, держась рукою за голову, которая у него жестоко болла отъ немилосердой качки:— хоть это утшительно. Добродтель сама себя награждаетъ. Молодецкая бодрость также.
Маркъ былъ правъ. Вс пассажиры носовой каюты благороднаго и быстроходящаго пакетбота ‘Скрю’ должны были запасаться бодростью также, какъ и провизіей, потому что хозяева судна не снабжали ихъ этими вещами. Каюта была темная, низкая, душная, со множествомъ устроенныхъ одна надъ другой коекъ, и все это было переполнено мужчинами, женщинами и дтьми въ разныхъ степеняхъ нищеты и болзни, но теперь въ койкахъ не доставало мста, а потому вся палуба была завалена тюфяками и постелями, такъ что не оставалось и слда удобства, опрятности и благопристойности. Такого рода обстоятельства не только не допускали взаимной любезности между пассажирами, но, напротивъ, скоре могли поощрять каждаго къ грубому эгоизму. Маркъ это чувствовалъ и ободрялся духомъ.
Тутъ были Англичане, Ирландцы, Валлисцы и Шотландцы — почти вс съ своими семействами и вс съ бднымъ запасомъ грубой пищи и скудной одежды, тутъ были дти всхъ возрастовъ, начиная съ грудныхъ младенцевъ. Въ тспую каюту тснились всякаго рода страданія, порожденныя бдностью, болзнями, горестями и трудами. А между тмъ, вс старались помогать другъ другу. Здсь старуха хлопотала о больномъ внучк и держала его въ тощихъ рукахъ, тамъ бдная женщина, съ ребенкомъ на колняхъ, починивала платье другому маленькому творенію и придерживала третье, которое ползало по полу. Дале видны были старики, неловко занимавшіеся разными хозяйственными бездлками, или молодые люди исполинскихъ статей, которые хлопотали для малютокъ и оказывали имъ нжныя услуги, какихъ только можно было бы ожидать разв отъ карликовъ. Даже одинъ полу умный, забравшійся въ уголъ, увлекся общимъ примромъ и щелкалъ пальцами, чтобъ развеселить одного плачущаго ребенка.
— Ну-ка,— сказалъ Маркъ съ широкой улыбкой одной женщин, которая недалеко отъ него одвала троихъ дтей:— передай-ка сюда одного.
— Я желалъ бы лучше, чтобъ ты приготовилъ завтракъ вмсто того, чтобъ возиться съ людьми, до которыхъ теб нтъ никакого дла,— сказалъ Мартинъ съ досадою.
— А вотъ она это сдлаетъ, сударь. Мы честно раздлимъ работу: она приготовитъ чай, а я вымою ея ребятишекъ. Я не умю готовить чай, а мальчика нетрудно вымыть.
Женщина была слабаго и болзненнаго сложенія, и потому была очень благодарна Марку, котораго добродушіе она не въ первый разъ испытывала: онъ всякую ночь прикрывалъ ее своимъ теплымъ сюртукомъ, а самъ спалъ на голой палуб подъ какою-то попоной. Но Мартинъ, рдко выглядывавшій изъ своей койки, взбсился на сумасбродство этой рчи и выразилъ свое неудовольствіе нетерпливымъ стономъ.
— Конечно, сударь,— продолжалъ Маркъ, причесывая одного мальчика:— ей очень плохо.
— Кому плохо?
— Да той женщин, сударь, которая отправляется отыскивать своего мужа съ этими тремя маленькими препятствіями и въ такое время года. Зажмурь-ка лучше глаза, молодой человкъ, а не то ихъ искусаетъ мыломъ,— замтилъ Маркъ другому мальчику, котораго теперь принимался мыть.
— Гд же она сойдется съ своимъ мужемъ?— спросилъ Мартинъ, звая.
— Да я боюсь, что она сама этого не знаетъ,— отвчалъ Маркъ вполголоса,— Надюсь, что они не разойдутся, а если только онъ не будетъ ждать ее на пристани, такъ она пропала.
— Какъ же она ршилась на такое сумасшествіе?
Маркъ посмотрлъ на него и отвчалъ спокойно:— Я ужъ этого не знаю. Она писала къ нему черезъ кого-то, хорошо, если письмо дошло, а дома ей приходилось очень тяжело. Онъ ухалъ въ Америку года два назадъ.
Вскор бдная женщина пришла съ горячимъ чаемъ. Когда завтракъ былъ конченъ, Маркъ перестлалъ постель Мартина и отправился наверхъ, чтобъ вымыть посуду, состоявшею изъ двухъ оловянныхъ кружекъ и бритвеннаго тазика.
Надобно замтить, что Марка Тепли укачивало не мене любого пассажира, большого или малаго, на цломъ судн. Но ршившись, какъ онъ говорилъ ‘выйти молодцомъ изъ крутыхъ обстоятельствъ’, онъ былъ душою носовой каюты и оживлялъ своимъ примромъ всхъ, хотя ему самому и приходилось по временамъ выбгать наверхъ посреди веселаго разговора, когда качка производила на него свое рвотное вліяніе.
По мр того, какъ качка уменьшалась, Маркъ длался полезне слабйшимъ пассажирамъ носовой каюты. Лишь только проглядывалъ лучъ солнца, онъ сбгалъ внизъ и вытаскивалъ на воздухъ или какую-нибудь женщину, или съ полдюжины ребятишекъ, или другія вещи, которыхъ провтриваніе казалось ему полезнымъ. Если хорошая погода вызывала наверхъ тхъ, которые рдко вылзали изъ каюты, и они забирались въ баркасъ или ложились на рострахъ, Маркъ Тэпли не замедлялъ очутиться въ ихъ центр, тамъ онъ передавалъ отъ однихъ другимъ куски солонины и сухарей, разрзывалъ карманнымъ ножомъ порціи дтямъ, или читалъ присутствующимъ старыя газеты, или отпускать шутки матросамъ и при случа помогалъ ихъ работ, словомъ, Маркъ являлся везд, гд только присутствіе его могло къ чему-нибудь служить. Къ концу перехода онъ достигъ такой степени всеобщаго удивленія, что начиналъ уже сомнваться, дйствительно ли плаваніе на ‘Скрю’ такъ неблагопріятно, что можно причесть его къ числу невыгодныхъ обстоятельствъ жизни.
— Если это продолжится,— говорилъ мистеръ Тэпли:— то немного будетъ разницы между ‘Скрю’ и ‘Синимъ-Дракономъ’. Кажется, сама судьба ршилась не допускать меня ни до чего порядочнаго.
— Скоро ли мы дойдемъ, Маркъ?— сказалъ Мартинъ, подл койки котораго онъ предавался такимъ размышленіямъ.
— Говорятъ, что черезъ недлю, сударь. Судно наше идетъ хорошо. Не лучше ли вы сдлаете, если выглянете наверхъ?
— Чтобъ вс джентльмены и дамы кормовой каюты увидли меня тамъ въ толп нищихъ, нагруженныхъ въ эту гнусную яму! Очень весело!
— Но вдь никто изъ нихъ васъ не знаетъ и, конечно не станетъ думать о васъ. А вамъ тамъ врно будетъ лучше.
— А разв ты воображаешь, что мн здсь Богъ знаетъ, какъ пріятно?
— Вс сумасшедшіе дома на свт не могли бы представить такого дурака, который сталъ бы утверждать это.
— Такъ зачмъ же ты меня уговариваешь? Я ложу здсь, потому что не хочу быть узнаннымъ впослдствіи, въ лучшіе дни, къ которымъ стремлюсь, кмъ бы то ни было изъ этихъ гордыхъ своими кошельками гражданъ, какъ человкъ, который прибылъ вмст съ ними въ носовой кают. Я здсь потому, что хочу скрыть свои обстоятельства. Еслибъ у меня было чмъ заплатить за перездъ въ кормовой кают, я поднялъ бы голову также высоко, какъ и они, не могши этого сдлать, я прячусь. Неужели ты думаешь, что на цломъ судн нтъ ни одного живого существа, которое терпло бы вполовину столько, сколько я теперь терплю? Конечно, нтъ!
Маркъ скорчилъ физіономію, какъ будто затрудняясь отвчать на такой щекотливый вопросъ, а Мартинъ продолжалъ, снова приготовляясь читать начатую книгу:
— Но къ чему теб пояснять эти вещи, которыхъ ты наврно не поймешь и не можешь понять! Принеси мн стаканъ воды съ ромомъ, только подмшай рому, какъ можно меньше, и дай сухарь. Да попроси свою пріятельницу, чтобъ она постаралась держать своихъ дтей потише, чмъ въ прошлую ночь.
Маркъ поспшилъ исполнить его желаніе и потомъ снова принялся размышлять, наконецъ, ршилъ, что ‘Скрю’ въ качеств пыточнаго средства иметъ нкоторыя ршительныя преимущества передъ ‘Сннимъ-Дракономъ’.
Вскор все засуетилось на быстроходномъ пакетбот ‘Скрю’, потому что онъ приближался къ Нью-орку. Вс принялись готовиться къ перезду на берегъ и укладыванію своихъ вещей. Страдавшіе во все продолженіе перехода поправились, здоровые чувствовали себя еще лучше.— Одинъ американскій джентльменъ изъ кормовой каюты, который во все время былъ завернуть въ мхъ и клеенку, неожиданно вылзь наверхъ въ самой щегольской и блестящей шляп, и безпрестанно возился съ своимъ чемоданомъ. Потомъ онъ запустилъ об руки въ карманы и прохаживался по палуб съ раздутыми ноздрями, какъ-будто уже вдыхая въ себя воздухъ родины. Одинъ англійскій джентльменъ, котораго сильно подозрвали въ томъ, что онъ убжалъ изъ одного банка, взявъ съ собою нчто боле, нежели одни ключи отъ его желзныхъ сундуковъ, распространялся съ необыкновеннымъ краснорчіемъ о правахъ человка и безпрестанно напвалъ гимнъ ‘la Marseillaise’. Словомъ, близость береговъ Америки произвела на всемъ ‘Скрю’ сильныя впечатлнія, вскор, въ свтлою ночь, пріхалъ туда лоцманъ, который черезъ нсколько времени поставилъ пакетботъ на якорь до утра, когда долженъ былъ прибыть пароходъ, чтобъ доставить пассажировъ на берегъ.
Пароходъ пришелъ на слдующее утро и снялъ съ пакетбота весь его живой грузъ. Въ числ этого груза быль Маркъ, который попрежнему покровительствовалъ бдной женщин и ея тремъ малюткамъ, и Мартинъ, который одлся приличнымъ образомъ, но накинулъ на себя старый и грязный плащъ, въ ожиданіи минуты, когда ему придется разстаться съ своими спутниками.
Пароходъ, котораго весь механизмъ былъ наверху, быстро понесся впередъ, какъ какое-нибудь огромное допотопное чудовище, и вошелъ въ великолпный заливъ, вскор пассажиры увидли передъ собою нсколько возвышенностей и острововъ, и длинный, низменный, далеко раскинутый по берегу городъ.
— Такъ вотъ земля свободы, не такъ ли?— сказалъ мистеръ Тэпли, глядя далеко впередъ.— Прекрасно. Очень радъ. Всякая земля должна мн понравиться посл такого множества воды!

Глава XVI. Мартинъ сходитъ съ океанскаго корабля ‘Скрю’ въ Нью-орк, въ Соединенныхъ Штатахъ Сверной Америки. Онъ длаетъ нкоторыя знакомства и обдаетъ за общимъ столомъ. Разныя подробности.

На самомъ рубеж ‘земли свободы’ господствовало еще нкоторое броженіе. Наканун выбрали одного альдермена. Страсти партій обыкновенно разгараются въ такихъ случаяхъ нсколько сильне обыкновеннаго, и потому друзья отверженнаго кандидата сочли за нужное подтвердить великія начала чистоты избранія и свободы мнній преломленіемъ нсколькихъ рукъ и ногъ, а потомъ преслдованіемъ одного ненавистнаго джентльмена по улицамъ, съ намреніемъ раскроить ему носъ. Такія добродушныя вспышки національной фантазіи не были такъ значительны, чтобъ могли имть серьезныя послдствія посл цлой ночи, но за то он получили новую жизнь въ голосахъ газетныхъ мальчиковъ, которые рзко и крикливо провозглашали о нихъ не только на всхъ углахъ и перекресткахъ города, но даже на судахъ и верфяхъ, на палубахъ и въ каютахъ парохода, на который налетла цлая стая этихъ юныхъ гражданъ, лишь только онъ усплъ пристать кз берегу.
— Вотъ ‘Нью-оркскій Швецъ!’ — кричалъ одинъ.— Вотъ утренній ‘Нью-оркскій Пронзитель!’ — Вотъ ‘Нью-оркскій Семейный Шпіонъ!’ — Вотъ ‘Нью-оркскій Тайный Подслушиватель!’ — Вотъ ‘Нью-оркскій Грабитель!’ — Вотъ ‘Нью-оркскій Доносчикъ!’ — Вотъ ‘Нью-оркскій Буянъ!’ — Вотъ вс нью-іоркскія газеты!— Вотъ подробности о вчерашнемъ патріотическомъ движеніи, въ которомъ нахлобучили виговъ, объ интересной дуэли на ножахъ въ Арканзас, о разбояхъ въ Алабам: вс политическія, торговыя и свтскія новости! Вотъ он! Вотъ газеты, газеты!
— Вотъ ‘Швецъ!’ — кричалъ другой.— Вотъ лучшія свднія о рынкахъ и судахъ, подробное описаніе послдняго бала у мистриссъ Вайтъ, гд была вся нью-іоркская красота и весь модный свтъ, съ собственными подробностями о частной жизни всхъ бывшихъ на бал дамъ! Вотъ разсказъ о вашингтонскомъ скопищ и подробное его повствованіе о мошенническомъ поступк государственнаго секретаря, когда ему было восемь лтъ отъ роду! Вотъ вчно бодрствующій ‘Швецъ’, который все видитъ! Первый журналъ въ Соединенныхъ Штатахъ! Вотъ его двнадцати тысячный нумеръ и все еще отпечатываются новые!— Вотъ ‘Нью-оркскій Швецъ!’
— Какими просвщенными средствами обнаруживаются кипучія страсти моего отечества!— сказалъ голосъ надъ самымъ ухомъ Мартина.
Мартинъ невольно обернулся и увидлъ подл себя желтоватаго джентльмена со впалыми щеками, черноволосаго, съ маленькими блестящими глазами и страннымъ, полусердитымъ, полушутливымъ выраженіемъ лица, на которомъ проявлялось грубое лукавство. На голов была надта шляпа съ широкими полями и руки сложены: все это придавало его особ видъ глубокомыслія. Онъ быль одтъ въ довольно изношенный долгополый синій сюртукъ, въ коротенькіе широкіе брюки такого же цвта и полинялый замшевый жилетъ, безцвтные воротнички рубашки выказывались изъ-за шейного платка, онъ стоялъ, прислонившись къ борту парохода со сложенными накрестъ ногами, толстая палка, окованная снизу и украшенная массивнымъ металлическимъ набалдашникомъ, висла на шнурк съ его руки. Сблизивъ правый уголъ рта съ правымъ глазомъ, онъ повторилъ:
— Вотъ какими просвщенными средствами обнаруживаются кипучія страсти моего отечества!
Такъ какъ онъ глядлъ на Мартина, и подл не было никого другого, Мартинъ кивнулъ головою и сказалъ:
— Вы говорите о…
— О палладіум свободы дома и гроз чужеземнаго ига,— возразилъ джентльменъ, показывая на одного необыкновенно грязнаго, кривого газетнаго мальчишку: — о томъ, чему завидуетъ свтъ, сударь, и о руководителяхъ человческаго просвщенія. Позвольте спросить васъ,— прибавилъ онъ, тяжко опустивъ на палубу окованный конецъ своей палки, съ видомъ человка, съ которымъ нельзя шутить:— какъ вамъ нравится мое отечество?
— Я не могу отвчать на вашъ вопросъ, потому что еще не быль на берегу.
— Но разв вы не видите этихъ признаковъ національнаго благоденствія?
Онъ указалъ палкою на суда, стоявшія у верфей, и потомъ махнулъ сю неопредленно, какъ будто включая въ свое замчаніе землю, воздухъ и воду.
— Право, сударь, не знаю,— возразилъ Мартинъ.— Да, я думаю, что вижу.
Джентльменъ бросилъ на него проницательный взглядъ и сказалъ, что ему правится его политика. Онъ прибавилъ, что она натуральна, и что онъ, какъ философъ, любитъ наблюдать предразсудки человчества.
— Я вижу, сударь,— продолжалъ онъ:— что вы привезли обычное количество бдности и нищеты, невжества и преступленій, чтобъ поселить ихъ въ сердц великой республики. Что-жъ, сударь! Везите такіе грузы изъ старой страны. Говорятъ, когда корабли готовятся тонуть, крысы изъ нихъ выбираются.
— Можетъ бытъ, что старый корабль продержится еще года два на вод,— отвчалъ Мартинъ, улыбнувшись отчасти замчанію джентльмена, а больше манер его произношеніи, потому что онъ длалъ ударенія на вс частицы и слоги, предоставляя крупныя слова ихъ собственнымъ средствамъ.
— Поэтъ говоритъ, что надежда — кормилица юнаго желанія,— замтилъ джентльменъ.
Мартинъ кивнулъ головою.
— Однако, она теперь не вскормитъ своего младенца, сударь, вы увидите.
— Это докажется временемъ.
Джентльменъ важно кивнулъ головою и сказалъ:
— Какъ васъ зовутъ, сударь?
Маріинъ сказалъ ему.
— Сколько вамъ лтъ?
Мартинъ сказалъ и это.
— Какого вы ремесла, сударь?
Мартинъ отвчалъ и на этотъ вопросъ.
— Какое ваше назначеніе?
— Право,— отвчалъ Мартинъ, смясь:— я еще и самъ этого не знаю.
— Да?
— Нтъ.
Джентльменъ взялъ свою трость подъ мышку и обозрлъ Мартина съ головы до ногъ. Потомъ протянулъ ему правую руку и сказалъ:
— Имя мое полковникъ Дайверъ, сударь. Я издатель ‘Нью-оркскаго Буяна’.
Партинъ выслушалъ съ приличною почтительностью.
— Вы, я думаю, знаете, что ‘Нью-оркскій Буянь’ органъ здшней аристократіи, сударь?— продолжалъ полковникъ.
— Такъ здсь есть аристократія? Что же ее составляетъ?
— Добродтель и разумъ, сударь, и необходимое слдствіе того и другого въ нашей республик — доллары.
Мартинъ слушалъ его съ удовольствіемъ, чувствуя, что при такихъ условіяхъ ему будетъ легко сдлаться въ скоромъ времени великимъ капиталистомъ. Въ это время подошелъ къ нимъ капитанъ быстроходнаго ‘Скрю’, чтобъ пожать руку полковнику, видя подл него хорошо одтаго незнакомца (потому что Мартинъ сбросилъ свой плащъ), онъ притянулъ руку и ему. Мартинъ чрезвычайно обрадовался этому, потому что ему не хотлось бы явиться полковнику Дайверу въ смиренномъ качеств пассажира носовой каюты.
— Что, капитанъ?— сказалъ полковникъ.
— Что, полковникъ!— вскричалъ капитанъ.— Вы смотрите необыкновенно блистательно, такъ что я едва узнаю, что это вы, что фактъ.
— Хорошій переходъ, капитанъ?— спросилъ полковникъ, отводя его въ сторону.
— Лихой переходъ, сударь,— сказалъ или скоре проплъ капитанъ, потому что онъ былъ настоящій уроженецъ новой Англіи:— принимая въ разсчетъ погоду.
— Да?
— Да, полковникъ. Я сейчасъ послалъ къ вамъ въ контору списокъ пассажировъ.
— Нтъ ли у васъ свободнаго юнги?— сказалъ полковникъ почти строгимъ тономъ.
— Я считаю, что ихъ наберется цлая дюжина, если вамъ нужно, полковникъ.
— Малой умренной величины могъ бы перенести въ мою контору дюжину шампанскаго, капитанъ,— замтилъ задумчиво полковникъ.— Такъ переходъ былъ лихой?
— Да, полковникъ.
— Очень радъ, капитанъ. Если у васъ мало цльныхъ бутылокъ, такъ юнга можетъ принести двадцать четыре полубутылки и пройтись два раза. Такъ первостепенный переходъ, капитанъ? Да?
— Рервостепенный.
— Удивляюсь вашей удач, капитанъ. Можете также прислать мн пробочникъ и съ полдюжины бокаловъ, если угодно. Какъ бы стихіи ни бушевали противъ нашего пакетбота ‘Скрю’, сударь,— сказалъ полковникъ Мартину,— а онъ ходокъ первостепенный!
Капитанъ, у котораго въ это гремя въ одной кают угощался ‘Нью-оркскій Швецъ’, а въ другой ‘Пронзитель’, и оба очень роскошно, пожалъ руку полковнику и поспшилъ отправить шампанское, зная очень хорошо, что если разгнвается ‘Буянъ’, то можетъ сильно повредить ему, объявивъ его на другой же день несостоятельнымъ и разбранивъ впрахъ его ‘Скрю’.
Полковникъ, оставшись наедин съ Мартиномъ, предложилъ ему, какъ англичанину, показать городъ и, если угодно, отрекомендовать ему пристойную гостиницу, онъ пригласилъ его также завернуть въ контору журнала и распить бутылку шампанскаго его же привоза.
Все это было очень ласково и гостепріимно, а потому Мартинъ согласился охотно. Потомъ, сказавъ Марку, глубоко занятому своею пріятельницей и ея тремя дтьми, чтобъ онъ дожидался его въ контор журнала ‘Буянъ’ — разумется, когда кончитъ съ нею и очиститъ багажъ — онъ пошелъ вмст со своимъ новымъ знакомцемъ на берегъ.
Они прошли мимо печальной толпы переселенцевъ, которые сидли на пристани кучками около своихъ сундуковъ и постелей, безъ крова, безъ пристанища, какъ будто свалившись на какую-нибудь новую планету. Потомъ Мартинъ прошелся съ полковникомъ по многолюдной улиц, по одну сторону которой были верфи и набережныя, а по другую множество конторъ и магазиновъ, украшенныхъ сплошь и рядомъ черными вывсками съ блыми надписями и блыми вывсками съ черными надписями, оттуда они своротили въ узкую улицу и потомъ въ другія узкія улицы, пока, наконецъ, не остановились передъ домомъ, на которомъ было изображено огромными литерами: ‘Журналъ Буянъ’.
Полковникъ, шедшій во все это время съ видомъ человка, которому въ тягость собственное его величіе, повелъ Мартина по грязной лстниц въ комнатку, усянную обрзками бумаги и обрывками газетъ, тамъ, за старымъ шероховатымъ письменнымъ столомъ, сидлъ нкто съ перомъ въ зубахъ и огромными ножницами въ правой рук, обрзывая листы ‘Буяна’. Фигура эта была такъ забавна, что Мартину стоило большого труда не засмяться, хотя онъ и зналъ, что полковникъ Дайверъ наблюдаетъ за каждымъ его движеніемъ.
Это былъ маленькій молодой джентльменъ самой юношеской наружности съ болзненно блднымъ лицомъ:— можетъ быть отъ глубокихъ размышленій, а можетъ быть отъ чрезмрнаго жеванія табака, въ чемъ онъ и теперь энергически упражнялся. Воротнички его рубашки были отвернуты внизъ надъ черною лентой, рдкіе волосы были не только приглажены и зачесаны назадъ, чтобъ не лишать его узкаго чела наружнаго признака поэзіи, но даже мстами выдернуты съ корнемъ, носъ его принадлежалъ къ числу тхъ, которые доставляютъ своимъ обладателямъ прозваніе ‘курносыхъ’. Надъ верхнею губою молодого джентльмена были признаки самаго рденькаго и мягкаго пуха, которые скоре можно было счесть слдами съденнаго имъ пряника, нежели предзнаменованіемъ усовъ — такое предположеніе было бы даже весьма натурально, судя по наружности его, обличавшей нжный возрастъ.
Мартинъ съ перваго взгляда вообразилъ, что это сынъ полковника Дайвера, и уже хотлъ было начать говорить, что мальчикъ играетъ въ издателя со всею невинностью дтства, но полковникъ произнесъ гордо:
— Мой военный корреспондентъ, сударь, мистеръ Джефферсонъ Бриккъ!
Мартинъ невольно вздрогнулъ, что мистеръ Бриккъ съ самодовольствіемъ приписалъ произведенному имъ эффекту, потомъ онъ протянулъ ему руку съ видомъ покровительства.
— Я вижу, что вы слыхали о Джефферсон Брикк,— сказалъ съ улыбкою полковникъ.— Англія знаетъ Джефферсона Брикка, сударь, Европа также. Когда вы отправились изъ Англіи?
— Пять недль тому назадъ.
— Пять недль,— повторилъ задумчиво полковникъ, усвшись на столъ и болтнувъ ногами.— Позвольте васъ спросить, которая изъ статей мистера Брикка кажется всего ненавистне британскому парламенту и сентъ-джемскому двору?
— Клянусь честью,— возразилъ Мартинъ:— я…
— Я имю причины думать, что ваша аристократія трепещетъ имени Джефферсона Брикка. Мн бы хотлось узнать отъ васъ самихъ, которая именно изъ его фразъ нанесла смертельнйшій ударъ…
— Стоглавой гитар развращенія, пресмыкающейся во прах подъ копьемъ разума и изрыгающей нечистую кровь свою до свода вселенной, раскинутаго надъ нами!— сказалъ мистеръ Бриккъ, надвъ маленькую синюю шапочку.
— Алтарь свободы, Бриккъ…— сказалъ Дайверъ.
— Долженъ быть иногда орошаемъ кровью, полковникъ!— подхватилъ Бриккъ, неистово тряхнувъ ножницами.
Оба смотрли на Мартина, ожидая отвта.
— Клянусь жизнью,— сказалъ Мартинъ: — я не могу дать вамъ никакого удовлетворительнаго отвта, потому что…
— Стойте,— вскричалъ полковникъ:— вы хотите сказать, что никогда не читали Джефферсона Брикка, сударь, что никогда не видали журнала ‘Буянъ’ и не знаете о его могущественномъ вліяніи на европейскіе кабинеты — да?
— Я дйствительно хотлъ это замтить.
— Хладнокровне, Джефферсонъ, не вспыхивайте. О, Европейцы! Посл этого выпьемъ лучше вина! Съ этими словами, онъ принесъ изъ-за двери бутылку шампанскаго и три бокала.
— Мистеръ Джефферсонъ Бриккъ предложитъ намъ тостъ,— сказалъ полковникъ, наливъ вина себ и Мартину и передавая бутылку этому джентльмену.
— Извольте, сударь!— вскричалъ военный корреспондентъ.— Предлагаю выпить въ честь журнала ‘Буянъ’ и его братій — источника истины, котораго воды черны, потому что составлены изъ типографскихъ чернилъ, но довольно ясны для того, чтобъ въ нихъ отражались будущія судьбы моего отечества!
— Языкъ моего друга цвтистъ, сударь, да!— замтилъ съ удовольствіемъ полковникъ.
— Дйствительно, очень цвтистъ,— отвчалъ Мартинъ.
Въ это время полковникъ снова услся на столъ, чему послдовалъ и мистеръ Бриккъ. Оба крпко принялись за вино и часто поглядывали другъ на друга и на Мартина, который началъ пробгать одинъ нумеръ газеты. Когда онъ положилъ его на столъ, что случилось не прежде окончанія его собесдниками второй бутылки, полковникъ спросилъ Мартина, что онъ думаетъ о журнал?
— Да тутъ ужасныя личности.
Такое замчаніе очевидно польстило полковнику.
— Мы здсь независимы, сударь,— сказалъ Бриккъ.— Мы длаемъ, что хотимъ.
— Судя по этому образцу,— возразилъ Мартинъ:— здсь должно быть нсколько тысячъ людей въ совершенно противоположномъ состояніи: они поступаютъ такъ, какъ бы имъ вовсе не хотлось поступать.
— Они уступаютъ могучему духу національнаго наставника,— сказалъ полковникъ.— Они иногда сердятся, но вообще мы пользуемся значительнымъ вліяніемъ надъ общественною и частною жизнью нашихъ гражданъ, что принадлежитъ несомннно къ числу облагороживающихъ учрежденій нашего счастливаго отечества.
— Позвольте спросить,— сказалъ Мартинъ посл нкоторой нершимости: — часто ли національный наставникъ прибгаетъ — не знаю какъ выразиться, чтобъ не оскорбить васъ— прибгаетъ — къ поддлыванію, напримръ, къ печатанію поддльныхъ писемъ, увряя торжественно, что они были писаны живыми людьми?
— Ну, какъ вамъ сказать,— возразилъ холодно полковникъ.— Да, иногда.
— А поучаемые имъ?..
— Покупаютъ ихъ,— отвчалъ полковникъ.
Мистеръ Джефферсонъ Бриккъ разсмялся одобрительно.
— Покупаютъ ихъ сотнями тысячъ экземпляровъ,— продолжалъ полковникъ.— Мы народъ бойкій и цнимъ бойкость.
— Такъ поддваніе называется по американски бойкостью?— сказалъ Мартинъ.
— Что жъ,— возразилъ полковникъ:— называйте, какъ хотите, а я думаю, что поддлываніе изобртено не здсь, сударь, такъ ли?
— Я полагаю, что нтъ.
— И никакая другая бойкость, я разсчитываю?
— Вроятно нтъ.
— Ну, такъ значитъ, что мы получили все это изъ старой страны, а потому новая тутъ нисколько не виновата. Вотъ и все. Теперь, если мистеръ Бриккъ и вы будете такъ добры, что выйдете, то и я послдую за вами и замкну дверь.
Вскор вс вышли на улицу. Ясно было, что полковникъ Дайверъ, увренный въ своей крпкой позиціи и понимая мннія публики, очень мало заботился о томъ, что о немъ думалъ Мартинъ или кто бы то ни было. Его сильно наперченные товары заготовлялись на продажу и продавались выгодно, хотя тысячи его читателей и могли бы забросать его когда нибудь грязью.
Они прошли съ милю по красивой улиц, называемой Broadway, а потомъ, своротивъ въ одну изъ несчетнаго множества боковыхъ улицъ, остановились передъ весьма простымъ домикомъ, съ крыльцомъ, передъ зеленою дверью, на которой была прибита металлическая дощечка съ надписью ‘Покинсъ’.
Полковникъ постучался у этого дома съ видомъ человка, который въ немъ живетъ, ирландская служанка выглянула изъ окна.
— Майоръ тутъ?— спросилъ входя полковникъ.
— То-есть баринъ, сударь?— возразила служанка съ нершимостью, обнаруживавшею, что тамъ, вроятно, цлая тьма майоровъ.
— Баринъ!— воскликнулъ полковникъ Дайверъ, взглянувъ на своего военнаго корреспондента.
— О, унизительныя постановленія этой Британіи!— отвчалъ тотъ.— Баринъ!..
— Что жъ такое въ этомъ слов?— спросилъ Мартинъ.
— Я бы желалъ никогда не слышать его въ своемъ отечеств, сударь,— вотъ и все,— сказалъ Джефферсонъ.— Здсь нтъ господъ.
— Только хозяева, не правда ли?— сказалъ Мартинъ.
Мистеръ Джефферсонъ Бриккъ послдовалъ за издателемъ журнала ‘Буявъ’, не отвчая ни слова.
Полковникъ повелъ ихъ въ одну изъ заднихъ комнатъ нижняго этажа, хорошихъ размровъ, но безъ всякаго комфорта, въ ней не было ничего, кром четырехъ блыхъ стнъ, плохого ковра, длиннаго обденнаго стола, тянувшагося во всю длину, и несмтнаго множества оплетенныхъ камышомъ стульевъ. Въ другомъ конц этой столовой быль каминъ, и во сторонамъ его стояли дв мдныя плевальницы огромныхъ размровъ. Передъ каминомъ раскачивался въ креслахъ массивный джентльменъ съ шляпою на голов, поплевывавшій, для развлеченія, то въ одну, то въ другую плевальницу. Негренокъ въ грязно-блой куртк размщалъ грязными руками по накрытому грязною скатертью столу тарелки, ножи, вилки и кружки съ водою. Атмосфера комнаты, необычайно жаркая отъ камина, была напитана запахомъ изъ кухни и отъ остатковъ табачныхъ жвачекъ въ плевальницахъ, а потому должна была казаться нестерпимою человку непривычному.
Джентльменъ въ креслахъ занимался своимъ созерцательнымъ состояніемъ, не замчая прибытія постороннихъ, пока полковникъ не подошелъ къ камину и не пріобщилъ своего приношенія въ лвую плевальницу въ то самое мгновеніе, когда склонялся къ ней майоръ,— потому что это былъ онъ. Майоръ Покинсъ пріостановилъ дйствіе своего огня, взглянулъ вверхъ съ видомъ вялаго утомленія, какъ человкъ, неспавшій всю ночь. Это же самое выраженіе Мартинъ замтилъ и въ полковник Дайвер и въ его военномъ корреспондент.
— Что, полковникъ?
— Вотъ джентльменъ изъ Англіи, который намренъ жить здсь, если сумма вознагражденія прійдется ему по нраву,— возразилъ полковникъ.
— Радъ видть васъ, сударь,— замтилъ майоръ,— протянувъ Мартину руку и не шевельнувъ ни однимъ мускуломъ своего лица.— Вы здсь увидите настоящее солнце.
— Помнится, мн случалось иногда видать его и дома,— возразилъ Мартинъ съ улыбкою.
— Не думаю,— сказалъ майоръ съ видомъ стоическаго равнодушія, но съ увренностью, недопускавшкю противорчія. Ршивъ этотъ вопросъ, онъ сдвинулъ шляпу нсколько на бокъ для удобнйшаго почесыванія головы и лниво кивнулъ головою мистеру Джефферсону Бринку.
Майоръ Покинсъ (уроженецъ Пенсильваніи) отличался огромнымъ черепомъ и весьма широкимъ желтымъ челомъ, почему догадывались, что онъ долженъ быть необычайно мудръ. Взглядъ его быль мутенъ, пріемы лнивы, и вообще его считали человкомъ, которому нуженъ большой просторъ въ умственномъ отношеніи, чтобъ развернуться.
Мистеръ Джефферсонъ Бринкъ, принадлежавшій къ числу его почитателей, воспользовался случаемъ шепнуть Мартину на ухо:
— Это одинъ изъ замчательнйшихъ людей моего отечества, сударь.
Майоръ былъ также великимъ политикомъ, причемъ основное правило его было слдующее: ‘пробгай перомъ черезъ что бы ни было и всегда будь свжъ’. Сверхъ того, его считали великихъ патріотомъ, а въ торговыхъ длахъ смлымъ спекуяяторомъ. Говоря проще, онъ имлъ замчательнйшій геній для обмановъ и могъ поспорить въ искусств подорвать банкъ, устроить заемъ или землебарышническую компанію (которая бы вовлекла въ разореніе и бдствія цлыя сотни семействъ) съ любымъ человкомъ на всемъ пространств Штатовъ, что и доставило ему репутацію ловкаго дльца. Онъ могъ съ величайшею флегмою разсуждать двнадцать часовъ сряду объ общественныхъ длахъ, и въ то же самое время пережевать и выкурить больше табака и выпить больше тодди (мятнаго прохладительнаго) и джинъ-грока, нежели какой нибудь джентльменъ изъ его знакомыхъ. Такія качества длали его ораторомъ и человкомъ популярнымъ, такъ что народная партія уже промышляла о томъ, чтобъ отправить его въ числ своихъ представителей въ Вашингтонъ. Но какъ житейскія дла подвержены разнымъ перемнамъ обстоятельствъ, то майоръ скрывался по временамъ за неблагопріятнымъ облакомъ, почему въ настоящее время мистриссъ Покинсъ держала гостиницу съ общимъ столомъ, а майоръ Покинсъ ‘прожевывалъ’ большую часть своего времени.
— Вы постили наше отечество въ эпоху сильнаго упадка торговли, сударь, сказалъ майоръ.
— Въ эпоху ужасающаго кризиса,— замтилъ полковпикъ.
— Въ періодъ небывалаго застоя!— вскричалъ военный корреспондентъ ‘Буяна’.
— Очень жаль,— возразилъ Мартинъ:— однако, я надюсь, что такое невыгодное положеніе не будетъ продолжительно.
Мартинъ вовсе не зналъ Америки, иначе ему было бы хорошо извстно, что если врить ея гражданамъ, взятымъ по одиночк, то она всегда въ засто, всегда въ упадк и всегда въ состояніи, предшествующемъ ужасающему перелому, хотя вс вмст Американцы готовы поклясться чмъ угодно, что отечество ихъ счастливйшая и наиболе цвтущая страна въ цломъ свт.
— Что жъ отвчалъ майоръ на вопросъ Мартина:— мы еще какъ нибудь надемся поправиться.
— Мы страна упругая,— замтилъ ‘Буянъ’.
— Мы юный левъ,— сказалъ военный корреспондентъ.
— Внутри насъ сильныя и живительныя начала,— замтилъ майоръ.— Не выпьемъ ли мы горькой передъ обдомъ, полковникъ?
Полковникъ охотно согласился, и майоръ Покинсъ предложилъ отправиться въ сосдній погребокъ. Потомъ онъ сказалъ Мартину, что узнаетъ отъ мистриссъ Покинсъ вс подробности касательно цны стола и помщенія, а ее будетъ онъ имть удовольствіе видть черезъ четверть часа за обдомъ. Посл этого онъ поспшно вышелъ изъ комнаты, чтобъ освжиться выпивкою.
Въ погреб было еще нсколько человкъ джентльменовъ, жаждавшихъ горькой и довольно неопрятныхъ и между ними одинъ, отправлявшійся на шесть мсяцевъ въ западные штаты, въ которомъ Мартинъ узналъ одного изъ своихъ спутниковъ кормовой каюты на ‘Скрю’.
Черезъ нсколько минутъ, вс отправились назадъ къ жилищу майора Покинса. Мартинъ шелъ подъ руку съ Джефферсономъ Бриккомъ, а полковникъ предшествовалъ имъ, идучи рядомъ съ майоромъ. Не дойдя нсколько шаговъ до дома, они услышали внутри его громкій звонъ колокола. Лишь только донеслись къ нимъ эти звуки, полковникъ и майоръ ринулись впередъ и ворвались въ двери какъ бшеные. Мистеръ Бриккъ, высвободивъ руку свою изъ подъ руки Мартина, поспшно нырнулъ въ ту же сторону и скрылся.
— Милосердное небо!— подумалъ Мартинъ: — Ужъ не загорлся ли домъ!
Однако, въ дом не было видно ни дыма, ни пламени, никакихъ признаковъ пожара. Мартинъ также прибавилъ шагу, но споткнулся на мостовой, и мимо него пронеслись въ домъ еще три джентльмена, съ встревоженными лицами, стремившіеся также въ двери дома майора Покинса. Будучи не въ силахъ превозмочь свое любопытство, Мартинъ удвоилъ шаги, но и тутъ, несмотря на его торопливость, его чуть не сбили съ ногъ два другіе изступленные джентльмена, которые столкнули его въ сторону и съ неистовствомъ пронеслись мимо.
— Гд же?— закричалъ запыхавшись Мартинъ одному негру, котораго встртилъ въ сняхъ.
— Въ обденной, сударь. Полковникъ удержалъ стулъ подл себя, сударь.
— Стулъ!
— Для обда, сударь.
Мартинъ вытаращилъ на него глаза и расхохотался отъ души, чему отвчалъ негръ, весело оскаливъ свои блые зубы. Потомъ онъ вошелъ въ столовую, гд полковникъ, почти уже кончившій свой обдъ, повернулъ для него стулъ спинкою къ столу.
Общество было многочисленно, человкъ восемнадцать или двадцать. Ножи и вилки двигались необыкновенно дятельно, говорили весьма мало, и каждый торопился сть, какъ будто ожидая голодной смерти. Живность, составлявшая главную часть припасовъ, исчезала такъ быстро, какъ будто влетала на крыльяхъ въ человческіе желудки. Устрицы, приправленныя наперченными пикулями, скользили десятками въ рты присутствующихъ. Самыя дкія пряности съдались, какъ варенье, и никто даже не морщился. Огромныя груды неудобоваримыхъ въ желудк припасовъ таяли, какъ ледъ на лтнемъ солнц. Зрлище было страшное! Пища глоталась цлыми кусками, какъ будто джентльмены насыщали не себя, а легіоны безпокойныхъ кикиморъ, подававшихъ имъ покоя ни на одно мгновеніе. Что въ это время чувствовала мистриссъ Покнисъ, неизвстно, ей оставалось одно утшеніе — что обдъ кончался очень скоро.
Когда полковникъ кончилъ, а это случилось въ то время, какъ Мартинъ только собирался начать обдать, онъ спросилъ его, что онъ думаетъ о присутствующихъ — замтивъ, что они собрались изъ всхъ странъ Союза,— и не желаетъ ли знать о нихъ нкоторыхъ подробностей?
— Скажите, пожалуйста,— отвчалъ Мартинъ:— кто эта болзненная маленькая двочка прямо противъ насъ, съ круглыми глазами?
— Вы говорите о женщин въ синемъ плать, сударь?— спросилъ полковникъ съ особеннымъ удареніемъ.— Это мистриссъ Джефферсонъ Бриккъ, сударь.
— Нтъ, нтъ, я говорю о двочк, которая тамъ сидитъ, какъ кукла — прямо противъ насъ.
— Это мистриссъ Джефферсонъ Бриккъ.
Мартинъ взглянулъ на полковника, но лицо послдняго было совершенно серьезно.
— Боже мой! Такъ можно въ скоромъ времени ожидать молодаго Брикка?
— Ихъ уже двое, сударь.
Мистриссъ Бриккъ сама такъ походила на ребенка, что Мартинъ не могъ выдержать, чтобъ не замтить этого полковнику.
— Да, сударь,— возразилъ полковникъ:— но одни постановленія способствуютъ развитію человческой природы, а другія его замедляютъ. Джефферсонъ Бриккъ одинъ изъ замчательнйшихъ людей моего отечества.
Разговоръ этотъ происходилъ шопотомъ, потому что мистеръ Бриккъ сидлъ по другую сторону Мартина.
— Позвольте васъ спросить, мистеръ Бриккъ,— сказалъ Мартинъ, чтобъ вступить съ нимъ въ разговоръ:— кто этотъ коротенькій (онъ хотлъ сказать ‘молодой’, но удержался) джентльменъ съ краснымъ носомъ?
— Про…фессоръ Мюллитъ, сударь.
— Чего же онъ профессоръ?
— Воспитанія.
— То есть, родъ школьнаго учителя?
— Онъ человкъ съ прекрасными нравственными правилами и необыкновенныхъ способностей, сударь,— отвчалъ военный корреспондентъ.— На послднемъ избраніи президента, онъ счелъ за нужное отвергнуть своего отца, подававшаго голосъ въ пользу противной стороны. Посл того, онъ написалъ нсколько могущественныхъ памфлетовъ, подписывая ихъ псевдонимомъ Suturb, то есть Brutus, если прочитать наоборотъ. Онъ одинъ изъ замчательнйшихъ людей нашего отечества, сударь.
Продолжая свои разспросы, Мартинъ узналъ, что въ числ присутствующихъ было не мене какъ четыре майора, два полковника, одинъ генералъ и одинъ капитанъ. Тутъ, повидимому, не было ни одного человка безъ титула, потому что использовавшіеся военными чинами были или докторы, или процессоры, или преподобные. Изъ дамъ, замчательнйшими были мистриссъ Покинсъ, весьма костлявая, прямая и молчаливая, и одна старая двица съ зубастою физіономіей. Она отпускала громкія фразы въ пользу независимости женщинъ и даже распространяла свои мнніи на публичныхъ лекціяхъ, вс остальныя дамы не имли въ себ ничего отличительнаго, такъ что могли бы помняться между собою, не обративъ этимъ на себя ничьего вниманія.
Нкоторые изъ джентльменовъ встали и вышли, другіе, съ боле сидячими наклонностями, просидли еще цлую четверть часа и не вставали съ мста, пока не ушли дамы, которыя также не заставили себя ждать.
— Куда он идутъ?— спросилъ Мартинъ на ухо Джефферсона Брикка и глядя на дамъ.
— Въ свои комнаты, сударь.
— Разв не будетъ дессерта или какого-нибудь промежутка для разговоровъ съ ними?
— Мы, сударь, народъ дятельный и не тратимъ на это времени.
Такимъ образомъ ушли дамы, мужья и родственники кивнули имъ головами, и тмъ кончилось дло съ ними. Мартинъ ршился послушать разговоръ дятельныхъ джентльменовъ, которые теперь толпились около камина и плевальницъ, и сильно работали зубочистками: онъ, какъ иностранецъ, надялся почерпнуть изъ ихъ бесды какія нибудь свднія.
Разговоръ былъ не очень интересенъ. Главнымъ предметомъ его были доллары, къ которымъ стремились вс желанія, чувства и помышленія присутствующихъ. По количеству долларовъ взвшивались люди, первую степень уваженія, кром денегъ, занимали всякія средства къ пріобртенію ихъ.— Все для долларовъ! Вотъ основное правило этихъ великихъ республиканцевъ. Въ ихъ глазахъ, величайшимъ патріотомъ былъ тотъ, кто шумлъ и буйствовалъ громче всхъ и кто меньше всхъ заботился о приличіяхъ. Такимъ образомъ, Мартинъ узналъ въ нсколько минутъ, что здсь считались блистательными подвиги въ род тхъ, что, напримръ, люди ходятъ въ совщательныя собранія съ пистолетами, шпагами, скрытыми въ палкахъ, и другими такими же миролюбивыми игрушками, что политическіе противники хватаютъ другъ друга за горло, и что очень часто убжденія основываются на ударахъ.
Раза два Мартинъ ршался спросить о національныхъ поэтахъ, о театр, литератур, искусствахъ.. Но свднія этихъ джентльменовъ не выходили за предлъ того, что они почерпали въ изліяніяхъ геніевъ, подобныхъ полковнику Дайверу, Джефферсону Брикку и другихъ имъ подобныхъ.
— Мы народъ занятой, сударь,— сказалъ одинъ изъ капитановъ:— намъ некогда читать пустыхъ сочиненій, хорошо еще, если они попадутся въ газетахъ вмст съ другими хорошими вещами, а то какая намъ нужда до вашихъ книгъ!
Тутъ генералъ, чуть не упавшій въ обморокъ отъ мысли, что можно читать что нибудь, кром газетныхъ политическихъ или торговыхъ извстій, спросилъ:— Не желаетъ ли кто изъ джентльменовъ выпить чего нибудь? Большая часть общества, нашедши мнніе его превосходнымъ, отправилась вмст съ нимъ въ погребокъ. Оттуда они, вроятно, разбрелись ни своимъ амбарамъ или конторамъ, потомъ снова въ погребокъ, чтобъ снова толковать о долларахъ, а потомъ, вроятно, каждый уходилъ храпть въ ндрахъ своего семейства.
Когда вс эти господа вышли, Мартинъ предался грустному раздумью о долларахъ, демагогахъ, хлопотунахъ, погребкахъ и, наконецъ, о своемъ собственномъ положеніи. Онъ услся за опустлымъ столомъ и по временамъ тяжко вздыхалъ.
Надобно замтить, что между прочими съ нимъ обдалъ человкъ среднихъ лтъ съ черными глазами и загорлою отъ солнца физіономіей, которая обратила на себя вниманіе Мартина своимъ открытымъ и привлекательнымъ выраженіемъ, онъ не могъ узнать о немъ ничего отъ своихъ застольныхъ сосдей, которые, повидимому, считали незнакомца гораздо ниже своего вниманія. Онъ не принималъ никакого участія въ разговорахъ около камина и не ушелъ вмст съ прочими въ погребокъ. Теперь, слыша, что Мартинъ вздохнулъ въ третій или четвертый разъ, онъ сдлалъ какое-то случайное замчаніе съ очевиднымъ желаніемъ вступить съ чужеземцемъ въ разговоръ, не навязывая ему своего знакомства нахальнымъ образомъ. Мартинъ былъ ему благодаренъ за такую деликатность и отвчалъ на слова его.
— Не стану васъ спрашивать,— сказалъ этотъ джентльменъ съ улыбкою:— какъ вамъ нравится мое отечество, потому что предвижу заране отвтъ вашъ. Но какъ Американецъ и, слдственно, какъ человкъ, который долженъ начать свою рчь вопросомъ, а спрошу васъ, какъ вамъ нравится полковникъ?
— Вы такъ откровенны, что я скажу, не задумавшись: онъ мн вовсе не нравится, хотя не скрою отъ васъ, что считаю себя обязаннымъ ему нкоторымъ образомъ, потому что онъ привелъ меня сюда и доставилъ мн столъ и помщеніе на недорогихъ условіяхъ,— прибавилъ Мартинъ, вспомнивъ, что, уходя, полковникъ шепнулъ ему объ этихъ вещахъ.
— Не очень обязаны,— возразилъ незнакомецъ сухо.— Полковникъ иметъ привычку посщать пакетботы, чтобъ набирать матеріалы для своего журнала и приводить сюда иностранцевъ, имя въ виду нкоторые проценты, которые хозяйка сбавляетъ съ его еженедльныхъ счетовъ. Надюсь, что я васъ не оскорбляю?— присовокупилъ онъ, видя, что Мартинъ покраснлъ.
— Помилуйте, почтенный сэръ,— возразилъ Мартинъ, пожимая протянутую ему незнакомцемъ руку:— нисколько! Сказать вамъ правду… я…
— Ну-съ?..— отвчалъ джентльменъ, садясь подл него.
— Если говорить откровенно, я не постигаю, какъ этого полковника никто еще не поколотилъ.
— Э, его ужъ колотили раза два, Вы, можетъ быть, не знаете, что нашъ Франклинъ, еще за десять лтъ до ныншняго столтія напечаталъ въ весьма строгихъ выраженіяхъ, что т, которыхъ оклевещутъ люди, подобные этому полковнику, могутъ по всмъ правамъ отплатить за себя доброю дубиной, потому что законы не могутъ имъ помочь?
— А этого не слыхалъ, но думаю, что такія мысли не уронили его памяти, тмъ боле…
— Продолжайте,— сказалъ, улыбаясь, его собесдникъ, какъ будто зная, что именно засло у Мартина въ горл.
— Особенно потому,— продолжалъ Мартинъ:— что, судя по всему, слышанному мною, нужно много смлости, чтобъ здсь писать о какомъ-нибудь вопрос, который не завислъ бы отъ мннія партій.
— Вы правы,— даже такъ правы, что, по моему, ни одинъ сатирикъ не могъ бы дышать здшнимъ воздухомъ. Еслибъ здсь завтра появился новый Ювеналъ или Свифтъ, его тотчасъ же закидали бы каменьями. Къ несчастью, у насъ много такихъ людей, какъ этотъ полковникъ Дайверъ. Они часто берутъ верхъ и часто бываютъ даже нашими представителями въ глазахъ иностранцевъ. По хотите ли прогуляться?
— Очень охотно.
И они вышли рука объ руку на улицу.

Глава XVII. Мартинъ распространяетъ кругъ своего знакомства и увеличиваетъ свой запасъ мудрости. Онъ находитъ прекрасный случай поврить на дл слова Билля Симмонса.

Все это время Мартинъ совершенно забывалъ о существованіи Марка Тэпли,— или, когда онъ представлялся его воображенію, думалъ о немъ, какъ о существ, которое можно безъ церемоніи заставить дожидаться. Но теперь, очутившись снова на улиц, онъ попросилъ своего спутника завернуть вмст, если это не противоречитъ его намреніямъ, въ контору ‘Буяна’, чтобъ тамъ свалить съ плечъ одно дло.
— А говоря о дл,— сказалъ Мартинъ:— могу ли, въ свою очередь, предложить вамъ вопросъ: живете ли вы постоянно здсь или только прізжаете сюда на время?
— Я здсь бываю только изрдка, я взросъ въ Массачусет, гд и живу въ одномъ маленькомъ городк. Я не люблю суматохи здшнихъ многолюдныхъ мстъ, а познакомившись съ ними короче, не чувствую большой наклонности часто посщать ихъ. Вы, вроятно, пріхали сюда съ намреніемъ поправить свои обстоятельства? Мн бы не хотлось васъ разочаровывать, но я нсколькими годами старе васъ, и, можетъ быть, буду даже въ состояніи снабдитъ васъ, какъ человка, который еще не вполн знакомъ съ моимъ отечествомъ, нкоторыми полезными совтами, разумется, въ вещахъ незначительныхъ.
Слова эти были сказаны безъ малйшей тни навязчивости или докучнаго любопытства, а, напротивъ, съ самымъ открытымъ и непритворнымъ доброжелательствомъ. Мартинъ, немогшій не довриться такому ласковому участію, откровенно разсказалъ ему причину, по которой ршился пріхать въ Америку и даже принудилъ себя къ трудному признанію въ томъ, что онъ бденъ. Правда, онъ сказалъ это съ такимъ видомъ, что можно было бы счесть его достаточно снабженнымъ деньгами мсяцевъ на шесть, тогда какъ у него едва ли доставало ихъ на шесть недль, но все таки онъ сознался въ своей бдности и сказалъ, что будетъ благодаренъ за всякій добрый совтъ.
Въ продолженіе своего разсказа, Мартинъ замтилъ, какъ лицо его пріятеля вытянулось, когда онъ услышалъ о планахъ, основанныхъ на изящной домашней архитектур. Несмотря на все свое желаніе ободрить молодого переселенца, онъ не могъ удержаться, чтобъ не покачать головою, но тотъ отвчалъ ему съ веселымъ видомъ, что хотя теперь и не знаетъ въ Нью-орк потребности въ род той, на какую Мартинъ надялся, но постарается объ этомъ развдать какъ можно поспшне, и надется не пропустить благопріятнаго случая, если онъ представится. Посл того, онъ сообщилъ Мартину, что имя его Бивенъ, что по званію онъ медикъ, но практикуетъ очень рдко. Среди такихъ разговоровъ, оба въ скоромъ времени подошли къ контор журнала ‘Буянъ’. Вошедъ въ комнату нижняго этажа, они нашли Марка Тэпли, который развалился на груд багажа и насвистывалъ изо всхъ силъ ‘Rule Britannia’. Противъ него, на одномъ чемодан, сидлъ сдой негръ и глядлъ на Марка, выпучивъ глаза, чему тотъ отвчалъ задумчивымъ насвистываньемъ. Маркъ, повидимому, только что пообдалъ, потому что подл него лежали на носовомъ платк разные объдки, карманный ножикъ и оплетенная стклянка.
— Я уже боялся, что вы совсмъ пропали, сударь!— вскричалъ Маркъ.— Надюсь, что съ вами все благополучно?
— Да, Маркъ. А гд твоя пріятельница?
— Та женщина? О, съ нею все ладно!
— Нашла она своего мужа?
— Да, сударь. По крайней мр, его остатки.
— Надюсь, что онъ не умеръ?
— Не совсмъ, сударь, но онъ выдержалъ больше горячекъ и лихорадокъ, нежели позволительно живому. Когда она не увидла его на пристани, я думалъ, что она сама умретъ, право!
— Разв его тамъ не было?
— Его не было, а была какая то слабая тнь, которая приползла къ ней, и столько же походила на ея прежняго мужа, сколько походитъ на васъ ваша тнь, когда солнце вытягиваетъ ее по вечерамъ до-нельзя. Но она съ радостью обняла его остатки, какъ будто цльнаго, бдная!
— Онъ купилъ себ землю?— спросилъ мистеръ Бивенъ.
— Да, купилъ и поплатился за нее,— отвчалъ Маркъ, качая головою.— Агенты увряли, что тамъ соединены вс выгоды, но тамъ было одного только слишкомъ достаточно: воды безъ конца!
— Да безъ нея онъ, я думаю, не могъ бы и обойтись,— замтилъ Мартинъ съ досадою.
— Конечно, нтъ, сударь. А ея было довольно. Не говоря о трехъ или четырехъ тинистыхъ ркахъ по близости, на самой ферм вода стояла постоянно отъ четырехъ до шести футовъ высоты въ сухое время года. Онъ не могъ сказать, глубоко ли тамъ было въ дождливое время, потому что у него не было такого длиннаго шеста, чтобъ ее вымрять.
— Возможно ли это?— спросилъ Мартинъ своего спутника.
— Совершенно возможно,— отвчалъ тотъ.— Врно какой-нибудь участокъ на Миссисипи или Миссури.
— Какъ бы то ни было,— продолжалъ Маркъ:— онъ пріхалъ оттуда, чтобъ встртить жену и дтей, сегодня посл обда они отправились назадъ на пароход, совершенно счастливые, какъ будто на небо. Я и думалъ, что они скоро туда отправятся, судя по глазамъ бднаго мужа.
— А кто этотъ джентльменъ?— спросилъ Мартинъ съ нкоторымъ неудовольствіемъ, глядя на негра.— Врно и онъ изъ твоихъ друзей?
— Послушайте, сударь,— сказалъ Маркъ, отводя Мартина въ сторону:— вдь онъ цвтной.
— Разв я слпъ?
— Нтъ, нтъ, когда я говорю ‘цвтной’, это значитъ, что онъ изъ тхъ, какихъ у насъ рисуютъ на картинкахъ. Онъ ‘невольникъ’.
— Невольникъ!— возразилъ Мартинъ шопотомъ.
— Да-съ, не что другое, какъ невольникъ, не глядите на него, пока я буду говорить… Ему прострлили ногу, разрзали руку, ему сдлали нарзки на членахъ, онъ носилъ на ше желзный ошейникъ, а на кистяхъ и икрахъ желзныя кольца. Слды этого остались и до сихъ поръ. Когда я началъ обдать, онъ снялъ съ себя куртку и испортилъ мн аппетитъ.
— Правда ли это?— спросилъ Мартинъ съ ужасомъ своего новаго пріятеля.
— Не имю причины сомнваться,— отвчалъ тотъ, потупя глаза и грустно качая головою.— Это часто случается
— Богъ съ вами!— воскликнулъ Маркъ.— Да я это знаю, потому что онъ разсказалъ мн всю свою исторію. Тотъ господинъ умеръ, другой также, потому что ему одинъ невольникъ раскроилъ голову топоромъ, а самъ потомъ утопился. Тогда этотъ попался къ доброму господину, который позволилъ ему скопить себ мало по малу деньжонокъ и откупиться на свободу, которая досталась ему довольно дешево, потому что онъ почти вовсе обезсиллъ и заболлъ. Потомъ онъ прибылъ сюда и копитъ деньги, чтобъ сдлать еще одну покупку: онъ хочетъ купить бездлицу — свою родную дочь. Ура! Да здравствуетъ свобода!
— Молчи!— вскричалъ Мартинъ, зажимая ему ротъ.— Что онъ тутъ длаетъ?
— Ждетъ, чтобъ перевезти наши вещи на телжк. Онъ хотлъ зайти за ними посл, но я задержалъ его за свои собственныя деньги, чтобъ онъ меня развеселилъ. Теперь мн весело! Еслибь я былъ богатъ, то заключилъ бы съ нимъ контрактъ, чтобъ онъ являлся ко мн разъ въ день — я бы все смотрлъ на него.
Выраженіе лица Марка сильно противорчило такой восторженности духа и вовсе не подтверждало искренности его возгласовъ.
— Богъ съ вами, сударь,— прибавилъ Маркъ:— здсь такъ любятъ свободу, что покупаютъ и продаютъ ее и таскаютъ ее за собою на рынкахъ. Въ здшней части земного шара, чувствуютъ такую страсть къ свобод, что не могутъ не позволять себ обходиться съ нею черезчуръ свободно. Все дло именно въ этомъ
— Прекрасно,— сказалъ Мартинъ, желавшій перемнить предметъ разговора.— Дойдя до такого заключеніи, Маркъ, ты, можетъ быть, выслушаешь меня. Воть адресъ мста, куда нужно отправить вещи. Въ гостиницу мистриссъ Покинсъ.
— Мистриссъ Покинсь,— повторилъ Маркъ:— слышалъ, Цицеронъ?
— Его зовутъ Цицерономъ?— спросилъ Мартинъ.
— Да, сударь,— отвчалъ Маркъ. Посл этого онъ пошелъ впередъ съ частью вещей, а негръ, оскаля зубы изъ-подъ кожанаго чемодана, поплелся съ своею долею земныхъ благъ, принадлежавшихъ нашимъ путешественникамъ.
Мартинъ и новый знакомецъ его хотли продолжать свою прогулку по городу, но послдній вдругъ остановился и спросилъ съ нкоторымъ недоумніемъ:— можно ли положиться на того молодого человка?
— На Марка? Раумется, въ чемъ угодно.
— Вы меня не поняли, я думаю, что ему лучше идти съ нами. Онъ честный малый и говоритъ свое мнніе такъ откровенно.
— Дло въ томъ, что онъ еще не привыкъ жить въ свободной республик,— возразилъ Мартинъ съ улыбкою.
— Ему лучше идти съ нами, иначе онъ накличетъ на себя какую нибудь непріятность. Здшній штатъ не невольничій, но мн стыдно сказать, что у насъ духъ терпимости гораздо рже обнаруживается на дл, нежели на словахъ. Мы не отличаемся особенною умренностью даже въ разногласіяхъ между собою, но съ иностранцами… нтъ, пускай онъ лучше пойдетъ съ нами.
Мартинъ подозвалъ Марка, и вс трое пошли въ одну сторону, а Цицеронъ съ телжкою, нагруженною багажемъ, въ другую.
Они ходили по городу часа два или три, осматривали его съ лучшихъ точекъ, останавливались въ главныхъ улицахъ и передъ публичными зданіями, на которыя указывалъ имъ мистеръ Бивенъ. Начинало смеркаться, и Бивенъ уговорилъ его завернуть хоть на минуту въ домъ одного изъ его пріятелей. Несмотря на свою усталость, Мартинъ почувствовалъ, что неловко будетъ отказаться, и согласился, пожертвовавъ хоть разъ въ жизни своимъ желаніемъ желанію другого.
Мистеръ Бивенъ постучался у дверей одного весьма красиваго домика, въ окнахъ котораго ярко свтились огни. Вскор отперъ двери человкъ съ такою широкою, чисто ирландскою физіономіей, что странно было видть его порядочно одтымъ, а не въ лохмотьяхъ.
Поручивъ Марка этому человку, мистеръ Бивенъ вошелъ въ освщенную гостиную и представилъ присутствующимъ мистера Чодзльвита, джентльмена, только что прибывшаго изъ Англіи, съ которымъ онъ недавно имлъ удовольствіе познакомиться. Мартина приняли чрезвычайно ласково и вжливо, и черезъ пять минуть онъ уже сидлъ у камина, ознакомившись какъ нельзя лучше со всмъ семействомъ.
Оно состояло изъ двухъ молодыхъ двицъ — одной восьмнадцати, а другой двадцати лтъ — весьма тоненькихъ, стройныхъ и весьма хорошенькихъ, матери ихъ, казавшейся старе, чмъ бы слдовало ожидать, и бабушки, маленькой, бодрой старушки съ живыми глазами. Кром того, тутъ были отецъ и братъ молодыхъ двицъ, первый, разумется, занимался торговыми длами, а послдній былъ студентомъ — оба, по ласковости обращенія и открытымъ пріемамъ, и даже нсколько по наружности, походили на мистера Бивена, который былъ имъ близкій родственникъ, но главное вниманіе Мартина было, разумется, обращено на прелестнныхъ двицъ, стройныя ножки которыхъ были обуты въ необычайно маленькіе башмачки и тонкіе до невозможности шелковые чулки, что обнаружило Мартину движеніе ихъ на качающихся креслахъ.
Мистеръ Чодзльвить чувствовалъ необыкновенную отраду, видя себя у веселаго каминнаго огонька, въ хорошо меблированной комнат, наполненной многими пріятными украшеніями, въ числ которыхъ важное мсто занимали четыре башмачка, такое же количество шелковыхъ чулокъ — и почему бы не такъ?— вмст съ заключавшимися въ нихъ ножками. Такое положеніе казалось ему чудовищно восхитительнымъ посл плаванія на ‘Скрю’ и засданія въ дом мистриссъ Покинсъ. Все это сдлало его самого необыкновенно любезнымъ, а когда подали чай и кофе съ разными лакомыми принадлежностями, онъ уже былъ въ значительно восторженномъ состояніи и пользовался полнымъ благорасположеніемъ всего семейства.
Оказалось еще одно восхитительное обстоятельство: все семейство Норрисовъ (такъ назывались его гостепріимные хозяева) было недавно въ Англіи. Но Мартинъ не очень этому обрадовался, узнавъ, что они были весьма коротко знакомы со всми важными герцогами, лордами, виконтами, маркизами, герцогинями, графами и баронетами. Однако, когда его спрашивали, совершенно ли здоровъ такой-то лордъ или вельможа, онъ отвчалъ: ‘О, да, какъ нельзя больше’, или когда хотли узнать, перемнилась ли матушка милорда, герцогиня, онъ говорилъ: ‘О, нтъ! Вы бы узнали ее съ перваго взгляда, еслибъ увидли даже завтра!’ Такъ же точно, когда молодыя миссъ Норрисъ справлялись о золотыхъ рыбкахъ въ греческомъ бассейн такого-то лорда, и столько ли ихъ, сколько было прежде, онъ посл должнаго соображенія важно отвчалъ, что ихъ тамъ вдвое больше, и тому подобное. Потомъ двицы припоминали разныя подробности того блестящаго бала, на который ихъ приглашали особенно убдительно, и который былъ данъ отчасти въ честь ихъ, разсказывали, что говорилъ мистеръ Норрисъ-отецъ маркизу или мистриссъ Норрисъ-мать маркиз, и что говорили милордъ и миледи, когда клялись, что желали бы, чтобъ вс Норрисы основали свое постоянное мстопребываніе въ Англіи для того, чтобъ имъ можно было постоянно наслаждаться пріятностью ихъ дружбы. Разговоры такого рода заняли значительный промежутокъ времени.
Мартину казалось нсколько страннымъ и даже несообразнымъ, что оба Норриса, останавливаясь съ видимымъ наслажденіемъ на самыхъ мелочныхъ подробностяхъ своихъ знакомствъ съ англійскою аристократіею (съ четырьмя членами которой оба переписывались каждую почту), распространялись вмст съ тмъ о неописаннихъ преимуществахъ ихъ отечества, въ которомъ не было никакого несправедливаго раздленія гражданъ на сословія, и гд все было основано на широкомъ уровн братской любви и естественнаго всеобщаго равенства. Мистеръ Норрисъ-отецъ пустился объ этомъ предмет въ такое длинное разсужденіе, что Бивенъ, желая отвлечь его отъ скучной темы, сдлалъ ему какой-то случайный вопросъ о хозяин сосдняго дома, на что Норрисъ отвчалъ, что такъ какъ ‘этотъ джентльменъ иметъ неодобрительныя религіозныя идеи’, то онъ не иметъ чести быть съ нимъ знакомымъ. Мистриссъ Норрисъ-мать замтила, что хотя сосди имъ нкоторымъ образомъ и могутъ считаться людьми порядочными въ своемъ род, но они недостаточно ‘милы’ для знакомства съ ними, Норрисами.
Еще одна маленькая черта напечатллась живо въ ум Мартина. Мистеръ Бивенъ разсказалъ Норрисамъ о Марк Тэпли и негр, оказалось, что все семейство принадлежало къ партіи приверженцевъ уничтоженія невольничества, что весьма обрадовало Мартина и дало ему смлость выразить свое участіе къ злополучію черныхъ. Одна изъ молодыхъ двицъ — самая хорошенькая и чувствительная — особенно забавлялась серьезностью, съ которою онъ говорилъ, когда онъ ршился спросить о причин ея веселости, она нсколько времени смялась такъ, что не могла ему отвчать. Посл такого припадка смха, она сказала Мартину, что негры самый уморительный народъ и что тмъ, кто ихъ вполн знаетъ, невозможно думать серьезно о такой уродливой части человчества. Вс остальные Норрисы обоего пола были того же мннія.
— Короче,— ршилъ мистеръ Норрисъ-отець:— между ихъ племенемъ и нашимъ существуетъ природная антипатія…
— Которая доводитъ до безчеловчнйшихъ пытокъ и торговли неродивишимися еще поколніями,— замтилъ вполголоса пріятель Мартина.
Мистеръ Норрисъ-сынъ не сказалъ ничего, но сдлалъ кислую мину и отряхнулъ пальцы, какъ Гамлетъ, выпустившій изъ рукъ черепъ орика, какъ будто молодой Норрисъ только что дотронулся до негра и къ рукамъ его пристало нсколько черноты.
Чтобъ какъ-нибудь замять этотъ разговоръ, Мартинъ ршился не касаться такого опаснаго предмета и снова обратился къ молодымъ двицамъ, каждая часть одежды которыхъ состояла изъ самыхъ изысканныхъ и дорогихъ матеріаловъ, что давало ему поводъ думать, что он обладаютъ большими познаніями во французскихъ модахъ. Оказалось, что онъ не ошибся, хотя свднія ихъ не были еще обогащены самыми свжими новостями, но были обширны, въ особенности у старшей сестры, которая занималась метафизикой, законами гидравлическаго давленія и правами человчества. Все это она имла особенный даръ примшивать ко всякому предмету разговора, такъ что встрчавшіе ее иностранцы неминуемо подвергались черезъ пять минутъ бесды съ нею временному затменію разсудка.
Мартинъ почувствовалъ то же самое съ своимъ собственнымъ разумомъ, чтобъ спасти себя, онъ ршился попросить младшую сестру спть что-нибудь. Она согласилась охотно и тотчасъ же начался концертъ bravura, выполненный обими миссъ Норрисъ. Он пли на всхъ языкахъ, кром отечественнаго,— нмецкія, французскія, итальянскія, швейцарскія, испанскія аріи, но ни слова на родномъ язык.
Нтъ сомннія, что молодыя миссъ Норрисъ добрались бы, наконецъ, и до еврейскаго языка, еслибъ ирландскій слуга по отворилъ дверей настежъ и не возвстилъ громкимъ голосомъ:
— Генералъ Флэддокъ!
— Боже мой!— вскричали об сестры.— Генералъ возвратился!
При этомъ восклицаніи, генералъ, въ полномъ бальномъ мундир, влетлъ съ такою поспшностью, что шпага заплелась у него между ногъ, одинъ носокъ попалъ подъ коверъ, и самъ онъ растянулся во всю длину, показавъ удивленному обществу небольшую лысину, сіявшую на макушк его головы. Будучи значительно толстъ и сильно затянутъ въ свой воинственный и парадный костюмъ, онъ никакъ не могъ подняться на ноги, бился на мст и выдлывалъ своими ногами такія штуки, какимъ врно еще не бывало примровъ въ военной исторіи.
Вс бросились поднимать его, и онъ кое-какъ оправился, потомъ, не желая задвать за двери своими золотыми эполетами, онъ пошелъ бочкомъ, чтобъ привтствовать хозяйку дома. Трудно было бы изъявить радость, боле непритворною той, съ которою все семейство Норрисовъ встртило генерала Флэддока! Его приняли съ такимъ восторгомъ, какъ будто Нью-оркъ находился съ осадномъ положеніи и ни за какія деньги нельзя было достать другого генерала.
— Итакъ, я снова среди избраннйшихъ умовъ моего отечества!— вскричалъ генералъ, пожимая въ третій разъ руки каждаго члена семейства Норрисовъ.
— Да, генералъ, вотъ и мы,— отвчалъ мистеръ Норрисъ-отецъ.
Потомъ вс столпились около генерала и принялись разспрашивать его о томъ, гд онъ былъ, что длалъ за границею, а особенно, до какой степени онъ познакомился со всми герцогами, лордами, графинями, маркизами и проч.
— О, не спрашивайте!— возразило генералъ, поднявъ руку.— Я все время былъ между ними, и въ чемодан моемъ есть нсколько газетъ, гд мое имя напечатано — тутъ онъ прибавилъ особенно выразительно — въ фешенебельныхъ извстіяхъ. Но ужъ эта Европа!..
— Ахъ!— вскричалъ мистеръ Норрисъ-отецъ, грустно качнувъ головою.
— Ограниченное распространеніе въ этой Европ нравственнаго чувства! воскликнулъ генералъ.— Отсутствіе въ людяхъ чувства собственнаго достоинства!
— Ахъ!— снова отозвались вс Норрисы, подавленные печалью.
— Ихъ надменность, церемонность, гордость!— воскликнулъ генералъ, съ сильнымъ удареніемъ на каждомъ слов.
— О! Слишкомъ справедливо!— кричало все семейство.
— Стойте, стойте, генералъ!— воскликнулъ мистеръ Норрисъ-отецъ, хватая его за руку.— Вы врно пришли сюда на ‘Скрю’?
— Да, конечно!— былъ отвтъ.
— Возможно ли! Подумайте!— вскричали об миссъ Норрисъ.
Генералъ не могъ понять, что такое находятъ необыкновеннаго въ плаваніи его на ‘Скрю’, также точно онъ нисколько не былъ вразумленъ, когда мистеръ Норрисъ сказалъ, подводя его къ Мартину:
— Вашъ спутникъ на пакетбот, я думаю?
— Мой?— воскликнулъ генералъ:— нтъ!
Онъ, точно, никогда не видалъ Мартина, но Мартинъ видлъ его и узналъ въ немъ тотчасъ того джентльмена, который передъ концомъ плаванія прохаживался по палуб съ раздутыми ноздрями и руками въ карманахъ.
Вс глядли на Мартина. Нечего было длать — истина должна была обнаружиться.
— Я, дйствительно, прибылъ на одномъ пакетбот съ генераломъ, но не въ той же кают,— сказалъ Maртинь.—Обстоятельства мои требовали строгой экономіи, и я ршился на перездъ въ носовой кают.
Еслибъ генерала подвели къ заряженной пушк и заставили самого выпалить, то и тогда лицо его не выразило бы такого изумленія, какъ теперь. Чтобъ онъ, Флэддокъ, ласкаемый иностранными вельможами — зналъ пассажира носовой каюты пакетбота, человка, заплатившаго за свой перездъ четыре фунта и десять! И потомъ встртить этого человка въ святилищ нью-іоркскаго моднаго свта, въ ндрахъ нью-іоркской аристократіи… Онъ почти наложилъ руку на эфесъ своей шпаги.
Мертвое молчаніе воцарилось между Норрисами. Если исторія эта разнесется, то въ конецъ осрамитъ ихъ. Тогда въ разныхъ сферахъ моднаго свта узнаютъ, что Норрисы, обманутые благородными манерами и наружностью человка бездолларнаго, упали до того, что приняли его у себя! О, ангелъ-хранитель великой республики, до чего они дожили!
— Вы мн позволите,— сказалъ Мартинъ посл ужаснаго молчанія:— проститься съ вами. Чувствую, что я причинилъ собою необыкновенное замшательство. Но вмст съ тмъ позвольте оправдать въ вашихъ глазахъ этого джентльмена, который вовсе не зналъ того, что я такъ недостоинъ вашего знакомства.
Съ этими словами, онъ поклонился Норрисамъ и вышелъ съ совершеннымъ наружнымъ хладнокровіемъ, хотя въ груди его кипло и бушевало. Онъ скоро шагалъ по улиц, такъ что Маркъ могъ съ трудомъ догнать его. Прошедши нкоторое разстояніе, онъ, однако, простылъ столько, что могъ уже смяться при воспоминаніи о своемъ приключеніи, какъ вдругъ услышалъ за собою скорые шаги и, обернувшись, увидлъ Бивена, который совершенно запыхался, догоняя его.
Бивенъ взялъ его руку и попросилъ убавить шагу. Посл нкотораго молчанія, онъ сказалъ:
— Надюсь, вы не сердитесь на меня?
— Что вы хотите сказать?
— Вы не думаете, чтобъ я могъ предвидть окончаніе нашего посщенія.
— Безъ сомннія,— сказалъ Мартинъ.— Я тмъ больше вамъ благодаренъ, что теперь вижу, изъ какого матеріала созданы здсь добрые граждане.
— Я разсчитываю,— возразилъ Бивенъ:— что изъ такого же, какъ и другіе люди.
— Правда сказать, я согласенъ съ вами.
— Смю сказать, что вы могли бы увидть таку то же комедію на англійской сцен и не счесть ея очень преувеличенною.
— Дйствительно, такъ!
— Разумется, здсь она смшне, чмъ гд-нибудь. Что до меня, я зналъ съ самаго начала, что вы прибыли въ носовой кают, потому что видлъ списокъ пассажировъ и не нашелъ тамъ вашего имени.
— Тмъ боле я вамъ за то благодаренъ.
— Норрисъ человкъ хорошій въ своемъ род,— замтилъ Бивенъ.
— Право?— возразилъ Мартинъ сухо.
— О, да! У него много хорошихъ качествъ. Еслибъ вы или кто другой адресовались къ нему въ качеств просителя, какъ къ существу высшаго разряда, онъ былъ бы до крайности ласковъ и внимателенъ.
— Для находки такого характера не было бы нужды переплывать три тысячи милъ.
Посл этого ни тотъ, ни другой не сказали ни слова вплоть до дома мистриссъ Покинсъ.
Общій чай или ужинъ былъ уже конченъ, но скатерть, украшенная новыми пятнами, оставалась еще на стол, за однимъ концомъ котораго сидли мистриссь Бриккъ и дв другія дамы. Он очевидно возвратились сейчасъ только домой и пили чай въ шляпкахъ и шаляхъ.
Дамы эти разсуждали между собою очень громко, когда вошли Мартинъ и Бивенъ, но увидя ихъ, он вдругъ замолчали и сдлались необыкновенно жеманны. Казалось, температура воды въ чайник понизилась градусовъ на двадцать отъ холода, заморозившаго ихъ лица.
— Вы были сегодня въ собраніи, мистриссъ Бриккъ?— спросилъ ее Бивенъ, лукаво мигнувъ Мартину.
— На поученіи, сударь.
— Извините, я забылъ. Вы не бываете въ собраніи, я думаю?
Дама, сидвшая съ правой стороны отъ мистриссъ Бриккъ, благочестиво кашлянула, какъ будто желая сказать:— Я бываю!
— Хороша была рчь, сударыня?— спросилъ се мистеръ Бивенъ.
Дама набожно подняла взоры и сказала:— Да.
— Какого рода поученія слушаете вы теперь, сударыня?— спросилъ Бивенъ, обратясь снова къ мистриссъ Бриккъ.
— По середамъ — о философіи души.
— А по понедльникамъ?
— О философіи преступленія.
— По пятницамъ?
— О философіи овощей.
— Вы забыли четверги — о философіи правительствъ,— замтила третья дама.
— Нтъ,— возразила мистриссъ Бриккъ:— это по вторникамъ
— Такъ точно!— вскричала дама.— Но четвергамъ о философіи вещества, разумется!
— Видите, мистеръ Чодзльвитъ, наши дамы вполн заняты!— сказалъ Бивенъ.
— Вы совершенно правы,— отвчалъ Мартинъ:— время ихъ дйствительно должно быть вполн занято семейными заботами дома и этими важными предметами, когда он ршаются выйти изъ дома.
Мартинъ остановился, видя, что дамы, смотрятъ на него вовсе неблагосклонно, хотя онъ и не постигалъ, чмъ заслужилъ ихъ неблаговоленіе. Но когда он ушли въ свои комнаты, Бивенъ пояснилъ ему, что эти выспреннія философки считаютъ домашнія хлопоты далеко ниже своего достоинства и почти вовсе не занимаются ими.
— Хотя и можно-бъ было спросить,— продолжалъ Бивенъ:— не лучше ли было бы, еслибъ он упражнялись вязальными спицами, чмъ такими острыми инструментами, но могу поручиться за одно:— он рдко обрзываются. Благочестивыя сборища и поученія замняютъ намъ балы и концерты. Женщины ходятъ въ эти мста для развлеченія, чтобъ взглянуть на наряды и потомъ опять возвращаются домой.
— Когда вы говорите ‘домой’, то неужели предполагаете домъ, подобный этому?
— Очень часто. Но я вижу, вы утомились, а потому желаю вамъ доброй ночи. Мы потолкуемъ о вашихъ планахъ завтра утромъ. Вы не можете, не чувствовать, что здсь нельзя надяться на успхъ. Надобно вамъ забраться дальніе.
— И сть хуже, по старинной пословиц?
— Ну, надюсь, что нтъ. Но довольно на сегодняшній день — покойной ночи!
Они пожали другъ другу руки и разстались. Лишь только Мартинъ остался одинъ, бодрость любопытства и новизны, поддерживавшая его въ продолженіе цлаго дня, исчезла, онъ почувствовалъ себя до такой степени измученнымъ и унылымъ, что не имлъ духа встать и отправиться къ себ въ спальню.
Въ теченіе четырнадцати или пятнадцати часовъ сколько перемнъ и разочарованій для самыхъ пламенныхъ его надеждъ! Какъ ни новы для него были земля, на которой онъ стоялъ, и воздухъ, которымъ дышалъ, но онъ не могъ не убждаться въ будущей неудач своихъ замысловъ, когда припомнилъ все, что видлъ и слышалъ въ продолженіе дня. Какія бы мысли онъ ни призывалъ къ себ на помощь, он не облегчали души его, но являлись къ нему въ образахъ мучительныхъ и горестныхъ. Самые брилліанты, блествшіе на его пальц, сверкали въ глазахъ его какъ слезы отчаянія и не заключали въ себ ни одного луча надежды.
Онъ сидлъ въ грустномъ раздумьи передъ каминомъ, не замчая жильцовъ, возвращавшихся одинъ-за-однимъ изъ своихъ конторъ или амбаровъ, или сосднихъ погребковъ, и пріостанавливавшихся лниво у мдныхъ плевальницъ на пути въ свои комнаты, — пока, наконецъ, не подошелъ къ нему Маркъ Тэпли и не пошевелилъ его за руку, думая, что Мартинъ уснулъ.
— Маркъ!— вскричалъ онъ вздрогнувъ.
— Все хорошо, сударь. Постель не очень велика, и можно бы выпить посл завтрака всю воду, которую тамъ приготовили для вашего умыванья, но за то вы будете спать безъ качки.
— И чувствую себя такъ, какъ будто домъ этотъ былъ на мор,— сказалъ Мартинъ, поднявшись со стула и шатаясь: — я до крайности рсазстроенъ.
— А мн здсь превесело. Да и есть причина, клянусь вамъ, я долженъ бы былъ родиться зтсь… Берегитесь, когда пойдете по лстниц: тамъ развсили сушить рубашки.
Мистеръ Тэпли, нисколько неунывавшій, повелъ Мартина наверхъ, въ его спальню, весьма маленькую и очень скудно меблированную комнатку, съ умывальнымъ столикомъ и крошечнымъ рукомойникомъ.
— Я думаю, въ здшней стран моются сухимъ полотенцемъ, какъ будто эти люди больны водобоязнью, сударь,— замтилъ Маркъ.
— Еслибъ ты потрудился снять съ меня сапоги, Маркъ,— я измученъ до смерти.
— Вы этого не скажете, сударь, когда выпьете того, чмъ я васъ попотчую. Маркъ досталъ большой стаканъ, наполненный доверха кусочками прозрачнаго льда между которыми проявлялись ломтика два лимона и золотистая жидкость очаровательнаго вида.
— Что это такое?— спросилъ Мартинъ.
Тэпли не отвчалъ ни слова, а только обмакнулъ въ жидкость какой-то тростничекъ, который произвелъ между льдинками пріятное броженіе, потомъ подалъ стаканъ Мартину съ выразительной пантомимой.
Мартинъ взялъ, поднесъ къ губамъ и не отнималъ отъ нихъ, пока не осушилъ до дна.
— Что, сударь?— вскричалъ Маркъ съ торжествующимъ лицомъ.— Если вы опять будете измучены до смерти, то скажите только первому встрчному, чтобъ вамъ принесли кобблеръ — это дивное изобртеніе называется кобблеръ.
— Маркъ, я еще не отказываюсь отъ своихъ замысловъ. Но милосердое небо! Что, если мы останемся въ какой нибудь дикой стран безъ вещей и безъ денегъ?
— Что-жъ, сударь! Судя по всему, я не знаю, гд намъ въ такихъ обстоятельствахъ быть удобне — въ дикихъ или ручныхъ краяхъ.
— О, Томъ Пинчъ!— сказалъ Мартинъ задумчиво: — дорого бы я далъ, чтобъ сидть подл тебя и слышать твой голосъ, хоть бы даже въ старой спальн, въ дом у Пексниффа?
— О, Драконъ, Драконъ!— весело отозвался Маркъ: — еслибъ между нами не было воды и не стыдно было возвратиться, можетъ быть, и я сказалъ бы то же. Но я въ Америк, въ Нью-орк, а ты въ Уильтшир, въ Европ… Да, намъ надобно составить себ состояніе и добыть прекрасную даму. А когда думаешь лзть на монументъ, то не нужно падать на нижнихъ ступеняхъ, иначе никогда не взберешься наверхъ.
— Мудро сказано, Маркъ, надобно смотрть впередъ.
— Но всхъ книжкахъ сказано, что т, которые оглядывались назадъ были превращены въ камни. Покойной ночи, сударь, и пріятныхъ сновидній.
— Они будутъ о родин,— сказалъ Мартинъ, ложась спать.
— И я думаю то же — шепнулъ Маркъ Тэпли, забравшись въ свою собственную комнату:— если не прійдетъ время, когда будетъ стоить труда остаться молодцомъ и весельчакомъ въ крутыхъ обстоятельствахъ, такъ я готовъ присягнуть, что я природный Американецъ.

Глава XVIII занимается торговымъ долгомъ Энтони Чодзльвита и сына его, изъ которыхъ одинъ неожиданно удаляется.

Одна перемна влечетъ за собою другую — таковъ законъ природы, который доказывается опытомъ многихъ людей. Теперь мы намрены передать съ точностью перемны, происшедшія въ покинутыхъ Мартиномъ мстахъ.
— Что за холодная весна!— бормоталъ старый Энтони, придвигаясь къ огоньку вечерняго камина.
— Вы прожжете себ платье, а сукно не слишкомъ дешево,— замтилъ почтительный Джонсъ, прерывая чтеніе вечерней газеты.
— Благоразумный малый, разсудительный малый. Никогда не тратился на пустые наряды. Нтъ, нтъ!
— Можетъ быть, я бы и занимался ими, еслибъ за нихъ не надобно было платить.
— А! если бы!.. Однако холодно.
— Да нечего мшать въ камин. Разв вы на старости намрены дожить до нужды, что такъ не жалете угольевъ?
— На это не станетъ времени.
— На что не станетъ времени?
— Чтобъ я дожилъ до нужды. А хотлось бы еще подождать.
— Вчный эгоистъ!— проворчалъ его наслдникъ вполголоса, сердито взглянувъ на родителя.— Вотъ ужъ истинный кремень! Онъ готовъ прожить еще двсти лтъ, и все былъ бы недоволенъ. Я ужъ тебя знаю! Почему бы, продолжалъ онъ тмъ же тихимъ голосомъ: — не передать всего имущества сыну? Такъ нтъ! Я бы постыдился на твоемъ мст, и радъ бы былъ спрятать свою голову въ уголъ.
Вроятно, мистеръ Джонсъ подразумвалъ гробъ или могилу, или кладбище, но сыновняя нжность не допустила его выразиться ясне. Старый Чоффи, который наслаждался чаемъ вмст съ ними, вообразилъ въ своемъ уголк около камина, что Джонсъ говоритъ, а Энтони слушаетъ, и вдругъ вскричалъ:
— Да, мистеръ Чодзльвитъ, онъ истинно вашъ сынъ.
Старикъ не подозрвалъ, какую глубокую насмшку заключали въ себ его слова, но голосъ его пробудилъ изъ раздумья Энтони, и онъ сказалъ съ страннымъ видомъ:
— Да, да, Чоффи, Джонсъ осколокъ отъ старой колоды… А теперь очень стара эта колода.
— Стара,— проворчалъ Джонсъ.
— Нтъ, нтъ, нтъ, мистеръ Чэдзльвитъ, вовсе не стара, вовсе не стара,— прервалъ Чоффи.
— О, онъ теперь несносне, нежели когда нибудь!— вскричалъ Джонсъ съ отвращеніемъ.
— Онъ говорить, что ты ошибаешься!— закричалъ Энтони своему старому приказчику.
— Полноте, полноте, отвчалъ тотъ: — я ужъ лучше знаю. Онъ ребенокъ. Да и вы тоже немногимъ больше, какъ ребенокъ. Ха, ха, ха! вы еще мальчикъ въ сравненіи со мною и многими, которыхъ я знавалъ. Не слушайте его!
Посл такого необыкновеннаго порыва краснорчія, бдная старая тнь взяла за руку своего хозяина, и не выпускала ее нсколько времени изъ своей руки, какъ будто имя намреніе защищать Энтони.
— Я съ каждымъ днемъ глохну, Чоффи,— сказалъ ему Энтони со всевозможною кротостью, или врне, съ наименьшею жесткостью, къ какой онъ только былъ способенъ.
— Нтъ, нтъ,— кричалъ Чоффи: — совсмъ нтъ. Да что тутъ за бда? Я ужъ двадцать лтъ какъ оглохъ.
— Я теряю зрніе.
— Добрый знакъ!— кричалъ Чоффи.— Вы прежде видли слишкомъ зорко! ха, ха!..
Онъ трепалъ Энтони по рук какъ ребенка, но какъ тотъ не шевелился и молчалъ, то Чоффи выпустилъ его руку изъ своихъ и мало-по-малу впалъ въ свое прежнее безчувственное состояніе. Джонсъ вытаращилъ глаза на такія непривычныя нжности и ворчалъ про себя:
— Они уже забавляются такими комедіями недли съ три. Никогда еще отецъ мой не обращалъ на эту старую куклу такого вниманія, какъ теперь. Ужъ не за наслдствомъ ли вы гоняетесь, мистеръ Чоффи, а?
Но Чоффи вовсе не думалъ имть такія мысли и также мало подозрвалъ близость кулака Джонса, который сжалъ его съ особенною любезностью надъ самымъ ухомъ старика. Посл того, нжный сынъ ушелъ за стеклянную дверь конторы, вытащилъ изъ кармана связку ключей и отперъ потайной ящикъ письменнаго стола, удостоврившись напередъ, что оба старика сидятъ попрежнему передъ каминомъ.
— Все благополучно,— бормоталъ Джонсъ, развертывая одну бумагу.— Вотъ завщаніе, мистеръ Чоффи. Тридцать фунтовъ въ годъ на ваше содержаніе, а все остальное его единственному сыну. Нечего нжничать. Этимъ ничего не выиграете. Это что?
Было чему удивиться, конечно. Съ другой стороны стеклянной двери чье то лицо съ любопытствомъ заглядывало въ контору — не на Джонса, а на бумагу. Глаза этого лица, поспшно взяли другое направленіе, когда Джонсъ вскрикнулъ. Потомъ они встртились съ его глазами и показались ему глазами Пексниффа.
Быстро задвинувъ ящикъ, испуганный Джонсъ, позабывшій, однако, замкнуть его, глядлъ какъ шальной на привидніе. Оно зашевелилось, отперло двери и вошло.
— Что такое?— вскричалъ Джонсъ, отшатнувшись назадъ.— Кто тамъ? Откуда? Чего теб?
— Мистеръ Джонсъ,— отвчалъ ему голосъ улыбающагося Пексниффа.
— Что вы тутъ высматриваете? Что вы пріхали въ городъ врасплохъ? Нельзя спокойно читать… газету въ своей комнат, безъ того, чтобъ кто нибудь не встревожилъ. Почему вы не постучались въ дверь?
— Я стучался, мистеръ Джонсъ, но никто не слыхалъ. Мн было любопытно узнать, какая часть газеты заинтересовала васъ такъ сильно, но стекло слишкомъ тускло и грязно.
Джонсъ торопливо взглянулъ на стекло — оно дйствительно было грязно.
— Да, какъ вы вдругъ очутились въ Лондон?— сказало онъ.— Не мудрено испугаться, когда неожиданно видишь человка., котораго считаешь за семьдесятъ миль.
— Такъ точно, почтенный мистеръ Джонсъ, потому что человческій разсудокъ…
— Къ чорту человческій разсудокъ! Зачмъ вы пріхали?
— За маленькимъ дломъ, которое поднялось неожиданно.
— О, только-то? Отецъ въ той комнат. Эй, батюшка! Здсь Пексниффъ! Съ этими словами, онъ порядочно тряхнулъ своего уважаемаго родителя.
Энтони пробудился и привтствовалъ Пексниффа съ усмшкою — можетъ бытъ отъ пріятнаго воспоминанія того, что онъ называлъ его лицемромъ. Пекснифу принесли чаю, а Джонсъ вышелъ, сказавъ, что у него есть какое-то дло въ ближней улиц, и что онъ скоро воротится.
— Теперь, почтенный сэръ,— сказалъ Пексниффъ: — такъ какъ мы ‘наедин’, потрудитесь сказать, чмъ я могу вамъ служить? Я говорю ‘наедин’, потому что нашъ любезный Чоффи, метафизически говоря, нмой — не такъ ли? И онъ сладко улыбнулся.
— Онъ не видитъ и не слышитъ насъ.
— Вы хотли что то замтить, почтенный сэръ?
— Я и не думалъ ничего замчать.
— Я хотлъ…— сказалъ кротко Пексниффъ
— Вы? Это дло другое. Что же?
Мистеръ Пексниффъ убдился сначала въ томъ, что дверь заперта, потомъ установилъ свой стулъ такимъ образомъ, что ее никакъ нельзя было бы отворить, не потревоживъ его, и началъ:
— Я еще ничему въ жизни такъ не удивлялся какъ письму, которое вчера получилъ отъ васъ. Я изумился, видя, что вы хотите почтить меня такой довренностью, какой не удостоиваете даже мистера Джонса,— человка, которому вы нанесли словесную обиду, только словесную, которую вы желаете загладить. Это меня тронуло, обрадовало и удивило.
Мистеръ Пексниффъ всегда говорилъ сладко, но тутъ очевидно постарался превзойти самого себя въ медовыхъ звукахъ своего голоса, онъ обдумывалъ свою рчь еще въ дилижанс.
Энтони смотрлъ на него въ глубокомъ молчаніи и съ совершенно безчувственнымъ лицомъ. Онъ не обнаружилъ никакого желанія ни отвчать, ни продолжать бесду, хотя Пексниффъ поглядывалъ на дверь, вынималъ часы и всячески старался дать почувствовать, что время коротко, и Джонсъ, вроятно, скоро воротится. Но странне всего было то, что вдругъ, совершенно неожиданно, лицо старика приняло сердитое выраженіе, и онъ закричалъ съ досадою, ударивъ по столу кулакомъ:
— Да замолчите ли вы, сударь? Дайте мн говорить!
Пексниффъ кивнулъ ему головою съ покорнымъ видомъ.
— Джонсъ посматриваетъ умильно на вашу дочь, Пексниффъ.
— Мы говорили уже объ этомъ у Тоджерса, сударь.
— Я говорю вамъ,— повторилъ старикъ Энтони:— что Джонсу нравится ваша дочь.
— Безцнная двушка, мистеръ Чодзльвитъ!
— Вы ее лучше знаете,— вскричалъ Энтони, выдвинувъ впередъ свое безжизненное лицо.— Вы лжете! Что, вы хотите опять лицемрить? а?
— Мой добрый сэръ…
— Не называйте меня добрымъ сэромъ, да и себя тоже. Еслибъ ваша дочь была тмъ, что вы разсказываете, такъ она бы не годилась для Джонса, а она для него годится. Жена могла бы обмануть его, надлать долговъ, промотать деньги. Ну, когда я умру…
Лицо его измнилось такъ ужасно, что Пексниффъ радъ былъ смотрть въ другую сторону.
— Для меня было бы самымъ жестокимъ мученіемъ, еслибъ я, страдая за разныя средства, которыми добылъ себ деньги, зналъ еще на придачу то, что ихъ сорятъ по улицамъ. Да, это было бы пыткою нестерпимою!
— Любезный мистеръ Чодзльвитъ, оставьте такія фантазіи — ихъ вовсе не нужно имть въ голов. Вы врно нездоровы?
— Однако, еще не умираю!— вскричалъ Энтони хриплымъ голосомъ.— Вотъ, взгляните на Чоффи. Смерть не иметъ права свалить меня, а его оставить на ногахъ.
Мистеръ Пексниффъ такъ испугался старика, что не могъ прибрать ни одной моральной фразы изъ своего обширнаго запаса. Онъ только пробормоталъ, что, по всмъ законамъ природы, Чоффи, хотя онъ и мало знаетъ этого джентльмена лично, долженъ отправиться на тотъ свтъ прежде.
— Подите сюда!— сказалъ Энтони, кивая Пексниффу, чтобъ тотъ приблизился.— Джонсъ будетъ моимъ наслдникомъ, Джонсъ будетъ богатъ и сдлается для васъ лакомымъ кусочкомъ. Вы это знаете. А Джонсъ амурится съ вашею дочерью!
— Я и это знаю,— подумалъ мистеръ Пексниффъ:— потому что слышалъ уже нсколько разъ.
— Онъ накопилъ бы безъ нея больше денегъ,— продолжалъ старикъ:— но она поможетъ ему сберечь ихъ. Она не слишкомь молода и происходитъ отъ прижимистаго корня. Но не совтую вамъ хитрить черезчуръ. Она держитъ его только на ниточк, если вы слишкомъ натянете эту нитку, нитка порвется — я знаю его нравъ. Но вы человкъ глубокій и сумете съ нимъ справиться. Что, разв я не замтилъ, какъ вы закинули ему удочку-то, а?
Старый Энтони потиралъ себ руки, потомъ опять жаловался на холодъ и черезъ минуту погрузился въ прежнюю безчувственность.
Хотя свиданіе это было весьма неудовлетворительно, но оно снабдило мистера Пексниффа намекомъ, который для него не пропалъ. Этотъ почтенный джентльменъ не имлъ еще случая проникнуть въ глубину умственныхъ и душевныхъ качествъ мистера Джонса, а потому онъ считалъ полезнымъ знать рецептъ для пріобртенія такого зятя. Между тмъ, Энтони заснулъ, и какъ мистеръ Пексниффъ ни старался шумть чашками, тарелками, ножами и тому подобнымъ — потому что онъ дятельно занялся чаемъ — какъ ни кашлялъ, какъ ни сморкался, ни чихалъ,— все было напрасно. Мистеръ Джонсъ воротился домой, а Энтони все спалъ.
— Каково, онъ снова спитъ!— вскричалъ сынъ.— Да какъ онъ храпитъ, послушайте ка!
— Онъ громко храпитъ,— замтилъ мистеръ Пексниффъ.
— Громко!.. Да онъ храпитъ за шестерыхъ!
— Знаете ли, мистеръ Джонсъ,— не тревожьтесь только!— а вашъ батюшка значительно ослаблъ.
— О, будто бы? Но вы не знаете, какъ онъ тугъ. Онъ еще и не думаетъ тронуться.
— Меня поразила перемна его лица и манеры…
— Онъ никогда не былъ лучше теперешняго,— возразивъ Джонсъ съ задумчивымъ видомъ.— Что длаютъ тамъ дома? Здорова ли Черити?
— Цвтетъ, мистеръ Джонсъ, цвтетъ.
— А та, другая?
— Игривая шалунья! Вчно прыгаетъ, вчно играетъ такая втреная, настоящая бабочка!
— Такъ она очень втрена?
— То есть, въ сравненіи съ сестрою, мистеръ Джонсъ. Странный шумъ тамъ, мистеръ Джойсъ!
— Врно часы испортились. Такъ другая не ваша любимица. Нтъ?
Нжный отецъ хотлъ отвчать, но тотъ же шумъ въ сосдней комнат повторился.
— Какіе странные часы, мистеръ Джонсъ!
Онъ былъ бы правъ, еслибъ часы производили эти звуки, но механизмъ другого рода приходилъ въ разрушеніе. Крикъ Чоффи, показавшійся во сто разъ сильне отъ его обычнаго безмолвія, раздался по всему дому. Оглянувшись, они увидли Энтони Чодзльвита на полу, а стараго приказчика подл него на колняхъ.
Энтони упалъ со стула въ предсмертномъ припадк и бился на полу. Страшно и отвратительно было смотрть на борьбу жизненнаго начала въ этомъ старомъ, изношенномъ тл, которое оно не хотло покинуть.
Пексниффъ и Джонсъ подняли старика, поспшно отыскали врача, который пустилъ ему кровь и подалъ вс медицинскія пособія, но обмороки не прекращались, такъ что не ране какъ въ полночь они уложили стараго Энтони, безчувственнаго, въ постель.
— Не уходите,— шепнулъ Джонсъ, приложивъ помертвлыя губы къ уху Пексниффа.— Слава Богу, что вы были здсь, когда онъ занемогъ. А то кто нибудь сказалъ бы, что это моя работа.
— Ваша работа!
— Мало ли что люди говорятъ! Каково ему теперь?— спросилъ Джонсъ, отирая свое блдное лицо.
Пексниффъ покачалъ головою.
— Я пошутилъ, но я… я никогда не желалъ его смерти. Такъ онъ очень плохъ?
— Вы слышали, что говорилъ докторъ
— Да они вс говорятъ это, чтобъ содрать съ насъ побольше денегъ. Вы не должны уходить, Пексниффъ… Я бы теперь за тысячу фунтовъ не хотлъ остаться безъ свидтеля.
Чоффи не говорилъ и не слыхалъ ни слова. Онъ неподвижно сидлъ подл кровати и только по временамъ прислушивался. Джонсъ также просидлъ всю ночь подл своего отца — но не тамъ, гд отецъ могъ бы его увидть, еслибъ опомнился, а скрываясь за нимъ и стараясь читать мнніе Пексниффа въ глазахъ его. Онъ дрожалъ такъ, что тряслась даже тнь его, отражавшаяся на стн.
Разсвло уже совершенно, когда Джонсъ и Пексниффъ, оставя Чоффи подл стараго Энтони, пошли завтракать.
— Если что случится, Пскениффъ, вы должны общать мн оставаться здсь до тхъ поръ, пока все кончится. Вы должны видть, что я поступаю какъ должно.
— Я въ этомъ совершенно увренъ, мистеръ Джонсъ.
— Да, да, но я не хочу, чтобъ другіе сомнвались. Никто не долженъ имть права говорить противъ меня… Я знаю, что станутъ разсказывать… Какъ будто онъ вовсе не былъ старъ, и какъ будто я зналъ секретъ, чтобъ оставить его въ живыхъ!
Пексниффъ общалъ исполнить его желаніе, и завтракъ приходилъ уже къ концу, какъ вдругъ имъ предстало видніе столь страшное, что Джонсъ вскрикнулъ отъ ужаса, и оба отшатнулись назадъ.
То былъ старый Энтони, во всегдашнемъ своемъ костюм. Онъ стоялъ подл стола, опираясь на плечо своего приказчика. На безжизненномъ лиц его, на окостенлыхъ рукахъ, на крупныхъ капляхъ пробившагося на лбу пота, вчный перстъ начерталъ уже неизгладимо слово — смерть!
Онъ что то говорилъ имъ глухимъ, замогильнымъ голосомъ. Что говорилъ онъ, извстно одному Богу. Казалось, онъ произносилъ какія то слова, но они уже не были понятны людямъ.
— Ему теперь лучше,— сказалъ Чоффи:— гораздо лучше. Я говорилъ ему еще вчера, что это ничего… Да, да, еще вчера… Посадите его только въ старыя его кресла, и все пройдетъ.
Стараго Энтони усадили въ кресла и придвинули ихъ къ окну, потомъ отворили двери, чтобъ освжить воздухъ. Но никакой воздухъ, никакіе втры не вдохнули бы въ него жизни. Еслибъ его зарыли по горло въ золото, то и тогда окоченлые пальцы его не могли бы захватить ни одной монеты…

Глава XIX. Читатель знакомится еще съ нкоторыми лицами и проливаетъ слезу умиленія надъ сыновнею горестью добраго мистера Джонса.

Мистеръ Пексниффъ халъ въ наемномъ каорюлетъ, потому что Джонсъ Чодзльвитъ сказалъ: ‘не жалйте издержекъ’. Человчество вообще одарено злыми языками, а Джонсъ не хотлъ допустить противъ себя ни малйшаго дурного слова. Онъ ршилъ, чтобъ никто не смлъ обвинять его въ скупости, когда дло шло о похоронахъ его отца.
Мистеръ Пексниффъ постилъ уже гробовщика и халъ къ одной почтенной женщин, исполнявшей разныя обязанности при похоронахъ и бывшей притомъ еще повивальной бабкой. Это была мистриссъ Гемпъ, жившая въ дом продавца пвчихъ птицъ, прямо надъ его лавкой. Къ ней не имли обычая стучаться, потому что такія попытки бывали всегда безполезны, а чаще всего, чтобъ привлечь ея вниманіе, нуждающіеся бросали ей по ночамъ въ окна камня, палки, осколки и черепки.
Въ настоящемъ случа мистриссъ Гемпъ не спала цлую ночь, потому что ея совта и содйствія требовала какая то родильница, наконецъ, кончивъ свое дло, она возвратилась домой очень поздно и залегла спать. Окна ея были плотно занавшены, и мистеръ Пексниффъ, выйдя изъ кабріолета, не зналъ, какъ къ ной приступиться. Еслибъ птичникъ былъ дома, то еще можно бы было какъ-нибудь добраться до мистриссъ Гемпъ, но онъ куда то вышелъ, ставни его были закрыты и дверь заперта. Мистеръ Пексниффъ дернулъ за звонокъ изо всей силы, дребезжащій голосъ разбитаго колокольчика- отвчалъ слабымъ звукомъ, но никто не являлся. Птичникъ былъ также и цирюльникомъ и парикмахеромъ, что объявляла всмъ и каждому щегольская вывска, но все таки его не было дома, и обстоятельство это нисколько не помогало Пексниффу. Потомъ, въ невинности сердечной, почтенный джентльменъ постучалъ въ двери, придланною къ нимъ скобкою. Въ то же мгновеніе, во всхъ сосднихъ окнахъ показались женскія головы, которыя кричали ему въ голосъ: ‘Стучите въ окна, стучите въ окна! Иначе вы даромъ потеряете время!’
Воспользовавшись такимъ совтомъ, мистеръ Пексниффъ попросилъ у своего кучера бичъ и вскор пробудилъ мистриссъ Гемпъ отъ пріятнаго сна.
Одна изъ стоявшихъ на улиц замужнихъ женщинъ замтила другой:— онъ блденъ, какъ лепешка.
— Да такъ и должно быть, если въ немъ только есть душа!— отвчала другая.
Третья, со сложенными руками, сказала, что лучше бы ему было придти за мистриссъ Гемпъ въ другой разъ, да видно ужь такая ея участь.
Мистеръ Пексниффъ понялъ съ неудовольствіемъ, что сосди мистриссъ Гемпъ воображаютъ себ, что онъ пришелъ по длу, катающемуся не окончанія жизни, а, напротивъ, начала ея. Да и сама мистриссъ Гемпъ была въ такомъ заблужденіи, потому что кричала изъ за занавсокъ, одваясь поспшно:
— Что, отъ мистриссъ Перкинсъ? Иду!
— Нтъ,— рзко отвчалъ Пексниффъ:— дло другого рода!
— Кто же? Мистеръ Вильксъ?— кричала мистриссъ Гэхнъ.
— И не онъ, я его не знаю,— отвчалъ Пексниффъ,— Одинъ джентльменъ умеръ, и васъ рекомендовалъ мистеръ Моульдъ.
Мистриссъ Гемпъ выглянула изъ окна съ траурною физіономіею и сказала, что сейчасъ сойдетъ внизъ. Но слова Пексниффа вооружили противъ него всхъ: женщины, особенно стоившая со сложенными руками, принялись осыпать его бранью, мальчишки теребили его со всхъ сторонъ за платье, такъ что онъ былъ радешенекъ появленію мистриссъ Гемпъ на улиц. Она сошла съ лстницы въ калошахъ съ деревянными подошвами, съ огромнымъ узломъ и весьма полинялымъ зонтикомъ. Впопыхахъ, она приняла было кабріолетъ за дилижансъ и требовала, чгобъ узелъ ея положили наверхъ, потомъ, усвшись съ большими затрудненіями, она безпрестанно вертлась, поправлялась и давила мистеру Пексниффу мозоли своими калошами, она успокоилась не прежде, какъ пріхалъ къ дому плача, гд она собралась съ духомъ и сказала:
— Такъ бдный джентльменъ умеръ, сударь? Ахъ, какъ жаль! Что жъ длать! Мы вс должны ожидать того же! Ахъ, бдняжка!
Мистриссъ Гемпъ была малорослая, толстая, пожилая женщина, съ коротенькой шеей, хриплымъ голосомъ и влажными глазами, которые она какъ то особенно искусно закатывала подъ лобъ, такъ что видны были одни блки. Она всегда одвалась въ старое черное платье, уже значительно порыжвшее, шаль и шляпка соотвтствовали остальному костюму. Она длала это съ разсчетомъ: во-первыхъ, не желая щегольствомъ показать неуваженіе къ покойнику, а во-вторыхъ, съ намреніемъ намекнуть ближайшимъ его родственникамъ или наслдникамъ о томъ, что ей бы не мешало подарить новое одяніе. Успхъ такихъ дипломатическихъ маневровъ былъ очевидный, потому что платья, шали и шляпки мистриссъ Гемпъ красовались на гвоздяхъ по крайней мр дюжины лавокъ ветошниковъ Гай-Гольборна. Лицо ея — и больше, всего носъ — были красны и опухли, очень трудно было пользоваться ея обществомъ, не чувствуя присутствія спиртуозныхъ напитковъ. Подобно всмъ людямъ, достигшимъ въ своемъ ремесл значительной степени совершенства, мистриссъ Гемпъ съ равнымъ усердіемъ встрчала смертныхъ при начал ихъ поприща и провожала при конц его.
— Ахъ!— повторила мистриссъ Гемпъ:— когда моего бднаго Гемпа потребовали на послднюю квартиру, и я видла его въ госпитал съ мдными монетами въ глазахъ, я думала, что упаду въ обморокъ! Но я выдержала…
Если врить слухамъ, то мистриссъ Гемпъ выдержала это испытаніе съ такою твердостью, что бренные остатки мистера Гемпа достались въ пользу науки. Но это случилось двадцать лтъ назадъ, и супруги давно уже разлучились по причин несходства понятій насчетъ нкоторыхъ напитковъ.
— И съ тхъ поръ вы, я думаю, сдлались ко всему равнодушны?— сказалъ мистеръ Пексниффъ.— Привычка вторая натура, мистриссъ Гемпъ.
— Вы можете это говорить, сударь, однако, все начинается съ того, что бываетъ очень тяжело, да тмъ и оканчивается. Еслибъ я не поддерживала себя по временамъ капелькой чего нибудь — а я могу только отвдывать — такъ ужъ знаю, что никакъ бы не могла пройти и половину того, что я прошла.
Въ такихъ и подобныхъ тому разговорахъ они пріхали къ дому, гд встртили мистера Моульда, гробовщика и похороннаго подрядчика. Это былъ маленькій пожилой джентльменъ, плшивый и весь въ черномъ. Въ рукахъ его была записная книжка, изъ подъ жилета красовалась массивная золотая цпочка отъ часовъ, а лицо съ трудомъ выражало печаль сквозь разлитое по всей физіономіи самодовольствіе. Онъ походилъ на человка, который, вкушая самыя изысканныя вина, старается уврить всхъ, что онъ принимаетъ лекарство.
— Ну что, мистриссъ Гемпъ, какъ вы поживаете?— сказалъ этотъ джентльменъ самымъ сладкимъ голосомъ.
— Очень хорошо, сударь, благодарю васъ,— отвчала она, присдая.
— Вы приложите особенное стараніе, мистриссъ Гемпъ, чтобъ все было сдлано какъ можно лучше.
— Непремнно, сударь, вдь вы меня давно знаете,— и она снова присла.
— Надюсь, что вы постараетесь. Какой трогательный случай, сударь!— продолжалъ мистеръ Моульдъ, обратясь къ Пексниффу.
— Да, мистеръ Моульдъ!
— Я, сударь, никогда не видалъ такой сыновней горести. Положительно скажу, что ‘нтъ’ никакого ограниченія касательно издержекъ — никакого! Мн, сударь, заказано поставить всхъ моихъ ‘нмыхъ’, а нмые нынче дороги, не считая того, что они выпьютъ. Мн велно достать серебряныя ручки, украшенныя головками ангеловъ, и не жалть страусовыхъ перьевъ: однимъ словомъ, все заказано на самую пышную ногу.
— Мой другъ, мистеръ Джонсъ, прекраснйшій человкъ!
— Я много видалъ сыновнихъ чувствъ, мистеръ Пексниффъ, а также и не сыновнихъ. Такова уже наша участь! Но не видалъ ничего, что до такой степени приносило бы честь человческой натур.
— Пріятно слушать такія мннія, мистеръ Моульдъ.
— А что за человкъ былъ мистеръ Чодзльвитъ! Что ваши лорды мэры и шерифы! Да, мы его знали, насъ трудно обмануть!— Добраго утра, мистеръ Пексниффъ.
Мистриссъ Гемпъ и мистеръ Пексниффъ поднялись по лстниц. Первая отправилась въ комнату, гд лежалъ покойникъ, отъ котораго не отходилъ Чоффи, самъ едва дышавшій, а Пексниффъ пошелъ къ Джонсу.
Онъ нашелъ образецъ скорбящихъ сыновей за письменнымъ столомъ, за какою-то бумагой, на которой онъ въ раздумьи чертилъ разныя фигуры. Кресла, шляпа и трость стараго Энтони были убраны съ глазъ, желтыя занавски опущены, и самъ Джонсъ казался до такой степени унылымъ, что едва могъ говорить или двигаться.
— Пексниффъ,— сказалъ онъ шепотомъ:— вы будете распоряжаться всмъ, а посл разскажите всякому, кто объ этомъ заговоритъ, что все было сдлано какъ слдуетъ. Вы не имете въ виду никого пригласить на похороны?
— Нтъ, мистеръ Джонсъ.
— А если есть, то пригласите. У насъ нтъ тутъ ничего секретнаго.
— Дйствительно, мистеръ Джонсъ, я думаю, что некого пригласить.
— Хорошо, такъ вы, я Чоффи и докторъ — ровно для одной кареты. Намъ нужно взять съ собою доктора, Пексниффъ, потому что онъ зналъ, въ чемъ съ нимъ было дло и что нечмъ было помочь.
— А гд нашъ любезный другъ, мистеръ Чоффи?— спросилъ Пексниффъ глубоко растроганнымъ голосомъ.
Но тутъ его прервала мистриссъ Гемпъ, вбжавшая въ сердцахъ безъ шляпки и шали, и рзко требовавшая нкотораго совщанія съ Пексниффомъ, котораго вызывала за двери.
— Вы можете говорить и здсь, мистриссъ Гемпъ,— сказалъ онъ ей печальнымъ голосомъ.
— Мн нечего говорить при тхъ, которые плачутъ о покойник, сударь. Меня рекомендовалъ мистеръ Моульдь, а мистеръ Моульдъ имлъ дла съ самыми высокими лицами въ цлой Англіи, сударь. Если же меня рекомендуетъ такой человкъ, я не потерплю, чтобъ за мною подсматривали шпіоны, нтъ, джентльмены!
Прежде, чмъ ей успли отвчать, она продолжала, разгораясь боле и боле:
— Охъ, джентльмены! Какъ тяжело оставаться вдовою, когда надобно трудиться, чтобъ не умереть съ голода! Но во всякомъ ремесл есть свои правила, которыхъ не должно нарушать. Есть люди, которые родились такъ, что за ними можно шпіонить, а за другими нельзя!
— Если я понялъ ея слова,— сказалъ Пексниффъ Джонсу:— ей мшаетъ мистеръ Чоффи. Позвать его сюда?
— Позовите. Я хотлъ сказать вамъ, что онъ тамъ, когда она вошла. Я бы и самъ за нимъ сходилъ, но лучше вамъ сходить, если это для васъ ничею не значитъ.
Мистеръ Пексниффъ поспшно отправился, провожаемый мистриссъ Гемпъ, которая значительно успокоилась, замтивъ, что онъ взялъ съ собою бутылку чего то и стаканъ.
— Я уврена, бдный старичокъ сидитъ тамъ, потому что это ему пріятно, но я не буду обращать на него вниманія все равно, какъ еслибъ онъ былъ мухой. Но видите: многіе не привыкли смотрть на подобныя вещи, и ихъ лучше и не показывать. А если и ругнешь ихъ какъ нибудь, такъ для ихъ же добра.
Какими бы эпитетами ни осыпала мистриссъ Гемпъ бднаго старика Чоффи, они его не пробуждали. Онъ сидлъ подл кровати съ поникнутою головою, въ тхъ же самыхъ креслахъ, которыя занималъ во всю предыдущую ночь, и со сложенными руками. Онъ не поднялъ головы и не показалъ ни малйшаго признака жизни, до тхъ поръ, пока Пексниффъ не взялъ его за руку.
— Семьдесятъ,— сказалъ Чоффи.— Многіе живутъ до восьмидесяти — четырежды нуль — нуль, четырежды два — восемь = восемьдесятъ. О! Зачмъ, зачмъ, зачмъ не дожилъ онъ до — четырежды нуль — нуль, до четырежды два — восемъ = восемьдесятъ, до восьмидесяти?
— Ахъ, какая горесть!— воскликнула мистриссъ Гемпъ, овладвая бутылкою и стаканомъ.
— Зачмъ онъ умеръ прежде своего стараго, дряхлаго приказчика!— сказалъ Чоффи, горестно поднявъ голову.— Возьмите вы его отъ меня, и что мн тогда останется?
— Мистеръ Джонсъ вамъ остается, почтенный другъ мой,— возразилъ Пексниффъ.
— Я любилъ его!— кричалъ со слезами старикъ.— Онъ былъ со мною ласковъ. Мы вмст учились ариметик…
— Пойдемте со мною, мистеръ Чоффи, соберитесь съ духомъ.
— Да, да, нужно.— О, Чодзльвитъ и сынъ — вашъ родной сынь, мистеръ Чодзльвитъ, вашъ родной сынъ, сударь!
Бдный Чоффи послдовалъ за Пексниффомъ, взявшимъ его подъ руку, онъ былъ въ обыкновенномъ своемъ безчувственномъ состояніи и позволялъ длать съ собою все, что угодно. Мистриссъ Гемпъ, съ бутылкою на одномъ колн и стаканомъ на другомъ, сидла на стул и долго покачивала головою, наконецъ, она налила себ пріемъ крпительнаго и посл нкотораго раздумья поднесла его къ своимъ губамъ. Потомъ она налила себ другой пріемъ, потомъ третій — глаза ея, вроятно отъ грустныхъ размышленій о жизни и смерти, закатились такъ, что зрачковъ вовсе не было видно. Но она все продолжала покачивать головою.
Бднаго Чоффи усадили въ уголокъ, въ которомъ онъ всегда сиживалъ, тамъ онъ оставался, не двигаясь и не говоря ни слова. По временамъ только онъ вставалъ, длалъ нсколько шаговъ по комнат, ломалъ себ руки въ нмой горести, или вдругъ, неожиданно, испускалъ какіе то странные крики. Цлую недлю вс трое не выходили изъ дома. Мистеръ Пексниффъ хотлъ было отлучиться вечеромъ, но Джонсъ такъ настоятельно требовалъ безпрестаннаго его присутствія, что онъ ршился остаться.
Джонсъ былъ совершенно подавленъ уныніемъ. Въ продолженіе всхъ семи дней, онъ мучился страшнымъ чувствомъ пребыванія его въ дом. Шевельнется ли дверь, онъ вздрагивалъ и быстро оборачивался туда съ блднымъ лицомъ и испуганными взорами, какъ будто воображая, что рука призрака повернула ея ручку, трещалъ ли огонь, разгораясь въ камин, онъ глядлъ черезъ плечо, какъ будто боясь увидть какую нибудь страшную фигуру, которая махала на уголья своимъ саваномъ. Малйшій шумъ тревожилъ его, разъ ночью, услыша надъ головою шаги, онъ громко закричалъ, что мертвецъ поднялся и прохаживается въ своемъ гробу.
Джонсъ провалялся всю ночь на тюфяк, постланномъ на полу гостиной, потому что остальныя комнаты были отданы мистеру Пексниффу и мистриссъ Гемпъ. Вой собаки передъ окнами исполнилъ его ужасомъ, котораго онъ не могъ скрыть. Часто, среди глубокой ночи, онъ вскакивалъ, подходилъ къ окну и жадно смотрлъ, не начинаетъ ли свтать, вс распоряженія, даже насчетъ дневной пищи, были предоставлены Пексниффу. Этотъ почтенный джентльменъ, думая, что скорбящій сынъ требуетъ утшенія и что хорошая пища окажетъ ему неоспоримыя облегченія, воспользовался обстоятельствами и заказывалъ всякій разъ самыя вкусныя кушанья, за которыми всегда слдовалъ горячій пуншъ, неминуемо возбуждавшій краснорчіе мистера Пексниффа, разливавшееся потоками такихъ религіозныхъ и нравственныхъ разсужденій, которые обратили бы на путь истинный самыхъ закоренлыхъ язычниковъ.
Въ этотъ горестный промежутокъ времени, не одинъ мистеръ Пексниффъ позволялъ себ утшенія животной природы человка: мистриссъ Гемпъ оказывала такую же разборчивость въ пищ и отвергала съ презрніемъ рубленую баранину, пунктуальность и осмотрительность ея обнаруживались особенно въ благоразумномъ распредленіи напитковъ: къ завтраку, ей непремнно требовалась добрая бутылка портера, къ обду также, потомъ, для связи обда съ чаемъ, полбутылки портера, а къ ужину непремнно бутылка крпкаго, настоящаго брайтонскаго раскачивающаго эля, не считая случайныхъ обращеній къ бутылк, поставленной на каминъ. Помощники мистера Моульда считали также неизбжнымъ топить въ вин свою горесть и никогда не принимались за дло, не приготовившись къ нему напередъ добрыми пріемами подкрпительнаго. Короче, вся эта странная недля прошла въ дом покойника среди омерзительныхъ пированій и наслажденій, въ которыхъ не принималъ участія только бдный старикъ Чоффи.
Наконецъ, насталъ день похоронъ. Мистеръ Моульдъ, держа въ рук рюмку благороднаго портвейна, бесдовалъ съ мистриссъ Гемпъ въ конторк со стеклянною дверью: двое нмыхъ стояли съ самыми траурными физіономіями у дверей, весь причтъ мистера Моульда былъ занятъ дломъ въ дом или на улиц, перья, шелкъ и ленты разввались въ воздух, кони фыркали, словомъ, все что за деньги можно было сдлать, какъ мистеръ Моульдъ выражался съ большимъ чувствомъ,— было сдлано.
— А что же можетъ сдлать больше, нежели деньги, мистриссъ Гемпъ?— воскликнулъ похоронный поставщикъ, прихлебывая вино
— Ничто въ свт, сударь,— отвчала она.
— Ничто въ свт. Вы правы, мистриссъ Гемпъ. Но почему бы, напримръ, завелось у людей обыкновеніе тратить больше денегъ при смерти, нежели при рожденіи людей? Какъ вы это ршите?
— Можетъ быть, потому, что счеты похороннаго подрядчика длинне счетовъ повивальной бабки,— отвчала мистриссъ Гемпъ, укладывая свое вновь пріобртенное черное шелковое платье.
— Ха, ха! Вы сегодня утромъ завтракали на чей то счетъ, мистриссъ Гемпъ, а? Но замтивъ въ бритвенное зеркальце, что и его физіономія смотритъ слишкомъ весело, мистеръ Моульдъ поспшилъ придать ей прискорбное выраженіе.
— Благодаря вашей рекомендаціи, сударь, я рдко завтракаю на свой счетъ, надюсь, что вы и впередъ меня не забудете!
— Конечно, если Провиднію будетъ угодно. А вотъ, какъ я вамъ ршу мой вопросъ: на похороны потому больше тратятъ, что, заплативъ деньги лучшему поставщику, сердце скорбящихъ утшается, когда похороны длаются въ наилучшемъ вид. Вотъ, посмотрите на сегодняшняго джентльмена, мистриссъ Гемпъ, взгляните только на него.
— Прещедрый джентльменъ!
— Не въ томъ дло, вовсе не щедрый, но джентльменъ огорченный и скорбящій, который деньгами показываетъ свою любовь и почтительность къ покойному родителю. Деньги доставляютъ ему по четыре лошади къ каждому экипажу, бархатныя драпировки, выкрашенныя чернымъ страусовыя перья, у похоронной процессіи черныя мантіи и ботфорты, покойникъ ляжетъ въ отличную могилу и даже могъ бы лежать въ Вестминстерскомъ Аббатств, еслибъ только захотлъ его наслдникъ. Да, мистриссъ Гемпъ, вотъ какія вещи можно достать за деньги!
— Но какое счастіе, что есть такіе люди, какъ вы, которые продаютъ все это, или отпускаютъ на прокатъ!
— Разумется, мистриссъ Гемпъ, разумется!
Тутъ разговоръ ихъ былъ прерванъ входомъ главнаго нмого — человка увсистаго, съ носомъ, который аллегорически называютъ бутылочнымъ. Человкъ этотъ былъ нкогда нжнымъ растеніемъ, но расползся въ жирной атмосфер похоронъ.
— Что, Текеръ,— сказалъ мистеръ Моульдъ:— все ли готово внизу?
— Прекрасный видъ, сударь! Лошади такъ и рисуются, какъ будто каждая знаетъ, сколько стоятъ перья, которыя у ней на голов. Съ этими словами, мистеръ Теккеръ принялся перебирать похоронныя мантіи.
— А тутъ ли Томъ съ виномъ и сухариками?
— Какъ же, мистеръ Моульдъ.
— Въ такомъ случа,— сказалъ Моульдъ, взглянувъ на часы и удостоврившись въ зеркал насчетъ приличнаго выраженія своей физіономіи:— мы можемъ приступить къ длу. Дай мн свертокъ съ перчатками, Теккеръ. О, Теккеръ! Что за человкъ былъ покойникъ!
Обязанность мистера Моульда и политика его требовали, чтобъ онъ казался незнакомымъ съ докторомъ, хотя они и были близкіе сосди и часто трудились вмст. А потому онъ подошелъ къ доктору съ черными лайковыми перчатками, показывая видъ, что никогда въ жизни не видалъ его, а докторъ съ своей стороны смотрлъ такъ, какъ будто похоронные поставщики извстны ему только по книгамъ.
— Что, перчатки?— сказалъ докторъ.— Мистеръ Пексниффъ, посл васъ.
— Я не могъ и думать о нихъ,— возразилъ мистеръ Пексниффъ.
— Вы очень добры, сударь,— сказалъ докторъ, взявъ себ пару.— Такъ вотъ, сударь, меня подняли въ половин второго.— Сухарики и вино, а? Который портвейнъ? Благодарствуйте.
Мистеръ Пексниффъ также выкушалъ вина.
— Да, такъ въ половин второго. Какъ только зазвонили въ колокольчикъ, я и выглянулъ въ окно… Мантія, а? Не завязывайте слишкомъ туго. Хорошо.
Когда мистеръ Пексниффъ облекся въ такую же мантію, докторъ продолжалъ снова:
— Такъ я выглянулъ, сударь, какъ я уже говорилъ…
— Мы уже совершенно готовы,— прервалъ Моульдъ вполголоса.
— Готовы, а? Хорошо. Мистеръ Пексниффъ, я вамъ доскажу этотъ любопытный случай въ карет. Готовы, а? Нтъ дождя, надюсь?
— Прекрасная погода, сударь,— возразилъ мистеръ Моульдъ.
— Я боюсь сырости, мой барометръ упалъ,— сказалъ докторъ.— Значитъ, мы можемъ поздравить себя. Но, увидя въ это время Джонса и Чоффи, достойный врачъ закрылъ себ лицо носовымъ платкомъ, какъ будто въ припадк сильной горести, и послдовалъ на улицу за всми.
Вс принадлежности похоронъ были дйствительно великолпны. Четыре лошади, запряженныя въ дроги, какъ будто торжествовали при мысли, что умеръ человкъ: ‘они здятъ на насъ, обижаютъ хлыстами и шпорами, увчатъ для своей потхи — но они умираютъ, ура! Они умираютъ!’
Погребальная процессія потянулась по узкимъ и извилистымъ улицамъ Сити, мистеръ Джонсъ выглядывалъ украдкою изъ кареты, чтобъ удостовриться въ эффект, производимомъ на толпу такою пышностью, мистеръ Моульдъ шелъ пшкомъ съ гордою скромностью, докторъ разсказывалъ мистеру Пексниффу вполголоса свою повсть, а бдный Чоффи всхлипывалъ въ углу кареты. Но дряхлый старикъ еще съ самаго начала возбудилъ негодованіе мистера Моульда тмъ, что оставилъ носовой платокъ въ шляп и отиралъ слезы кулакомъ. Мистеръ Моульдъ говорилъ, что онъ ведетъ себя неприлично и не долженъ бы былъ присутствовать при такихъ важныхъ похоронахъ. Такимъ образомъ, они въхали въ ворота кладбища.
— Я любилъ его,— кричалъ старикъ, когда все было кончено, упадая на могилу.— Онъ всегда былъ хорошъ со мною. О, мой старый другъ и хозяинъ!
— Перестаньте, перестаньте, мистеръ Чоффи!— сказалъ докторъ:— это нехорошо, здсь сыро и почва глинистая.
— Мистеръ Чоффи не могъ бы вести себя хуже сегодняшняго на самыхъ простыхъ похоронахъ,— сказалъ мистеръ Моульдъ, поднимая его.
— Будьте мужчиной, мистеръ Чоффи!— сказалъ Пексниффъ.
— Будьте джентльменомъ, мистеръ Чоффи!— говорилъ Моульдъ.
— Клянусь честью, любезнйшій другъ мой,— шепталъ ему докторъ:— вдь это хуже, чмъ малодушіе, это эгоизмъ. Вы бы должны были брать примръ съ другихъ, мистеръ Чоффи. Вдь вы ему нисколько не родня, а у него остался сынъ.
— Да, его сынъ, его единственный сынъ!— кричалъ старикъ, всплеснувъ руками съ какимъ-то особеннымъ увлеченіемъ.— Его родной, единственный сынъ!
— У него голова не въ порядк, знаете?— сказалъ Джонсъ, поблднвъ.— Его нечего слушать… Онъ болтаетъ вздоръ… Но не смотрите на него… Отецъ мой поручилъ его мн, я объ немъ позабочусь.
Шопотъ восторга послышался между присутствующими, не исключая мистера Моульда и его причта, при такомь великодушіи Джонса. Но Чоффи не сказалъ больше ни слова и вползъ въ карету.
Сказано было, что Джонсъ поблднлъ, когда восклицаніе стараго Чоффи обратило на себя общее вниманіе, но безутшный сирота тотчасъ же оправился. Однако, наблюдательный глазъ мистера Пексниффа замтилъ въ немъ и другія перемны: онъ видлъ, какъ, по мр удаленія отъ дома, Джонсъ боле и боле успокоивался, и какъ къ нему возвращалось его всегдашнее присутствіе духа, его прежніе взгляды, его прежняя любезность. Теперь, дучи въ карет домой, Пексниффъ не нашелъ на лиц его никакихъ слдовъ недавней душевной тревоги и безпокойства. Онъ вполн почувствовалъ, что подл него сидитъ настоящій Джонсъ Чодзльвитъ, нисколько не перемнившійся отъ смерти отца, а потому мистеръ Пексниффъ снова взялъ на себя роль учтиваго и ласковаго гостя.
Мистриссъ Гемпъ возвратилась домой и въ ту же ночь была приглашена присутствовать при рожденіи близнецовъ, мистеръ Моульдъ пообдалъ очень вкусно и провелъ вечеръ очень весело въ своемъ клуб, похоронныя принадлежности были убраны, лошади поставлены въ конюшни, докторъ отправился на свадебный обдъ, и отъ всей погребальной пышности остались только длинные счеты похороннаго поставщика.

Глава XX, посвященная любви

— Пексниффъ!— сказалъ Джонсъ, снявъ шляпу, чтобъ осмотрть, въ порядк ли на ней крепъ:— а сколько дадите вы приданаго вашимъ дочерямъ?
— Любезный мистеръ Джонсъ, что за странный вопросъ?— вскричалъ нжный отецъ.
— Странный или не странный, до этого вамъ нтъ дла,— возразилъ Джонсъ, глядя на него не очень благосклонно.— Вы мн только отвчайте, а не хотите, такъ и не нужно.
— Гм! Отвтъ мой, почтенный другъ, зависитъ отъ многихъ соображеній. Вы хотите знать, много ли я имъ дамъ, а?
— Ну, да.
— Это будетъ въ значительной степени зависть отъ того, какого рода мужей он себ изберутъ, молодой другъ мой.
Мистеръ Джонсъ, очевидно, не нашелся, что сказать. Отвтъ его собесдника былъ глубокомысленъ.
— Я требую, чтобъ зять мой имлъ большія достоинства,— заговорилъ Пексниффъ посл краткаго молчанія — Простите, милый мистеръ Джонсъ,— продолжалъ растроганный родитель:— если я вамъ скажу, что вы меня избаловали, требованія мои фантастическія, даже какъ будто окрашенныя цвтами, которые человческій глазъ разсматриваетъ сквозь призму.
— Что вы этимъ хотите сказать?— проворчалъ Джонсъ съ возрастающимъ неудовольствіемъ.
— О, вы можете разспрашивать, милый другъ мой! Знаете ли что, мистеръ Джонсъ? Если бъ я могъ отыскать двухъ зятей, похожихъ на васъ, то забылъ бы о себ и постарался бы дать моимъ дочерямъ все, что только позволяютъ мн мои слабыя средства.
Не должно удивляться краснорчію Пексниффа, знавшаго высокія добродтели Джонса, которыя воспламенили восторгомъ даже похороннаго поставщика съ причтомъ.
Мистеръ Джонсъ молчалъ и въ задумчивости разсматривалъ окрестные виды. Они сидли наверху дилижанса, и Джонсъ сопутствовалъ Пексниффу въ Уильтширъ для перемны воздуха и мста посл недавнихъ тяжкихъ испытаній.
— Ну,— сказалъ онъ, наконецъ, съ самымъ очаровательнымъ прямодушіемъ:— положимъ, что вы и пріобртете себ такого зятя, какъ я, что тогда?
Мистеръ Пексниффъ взглянулъ на него сначала съ видомъ невыразимаго изумленія, потомъ, переходя постоянно въ состояніе въ род отчаяннаго одушевленія, воскликнулъ:
— Я знаю, мужемъ которой онъ хочетъ быть!
— Которой же?— спросилъ Джонсъ сухо.
— Моей старшей дочери, моей безцнной Черри!— вскричалъ мистеръ Пексниффъ съ увлажняющимися взорами:— моей опоры, моего сокровища, мистеръ Джонсъ. Тяжкая предстоитъ мн борьба, но она свершится! Знаю, милый другъ, и приготовленъ къ такой разлук!
— Гм! Вы ужъ, я думаю, давно таки къ ней приготовлены?
— Многіе старались разлучать меня съ нею, но никому не удавалось. ‘Не отдамъ своей руки тому, кто не пріобртетъ моего сердца’, вотъ ея слова. Въ послднее время, не знаю отчего, она чувствовала себя не такъ счастливою, какъ обыкновенно.
Мистеръ Джонсъ снова разглядывалъ ландшафтъ, потомъ посмотрлъ на почтальона, наконецъ, на Пексниффа.
— Я полагаю, что вамъ придется въ одинъ изъ этихъ дней разстаться съ другою.
— Вроятно,— возразилъ родитель:— лта укротятъ втреность моей безумной птички, и тогда она попадетъ въ клтку. Но Черри, мистеръ Джонсъ, Черри..
— О, эту уже лта достаточно исправили,— прервалъ Джонсъ:— безъ всякаго сомннія. Но вы не отвчали на мой вопросъ. Впрочемъ, какъ хотите, васъ къ этому никто не принуждаетъ.
Въ голос его были что то сердито предостерегающее, что дало Пексниффу почувствовать необходимость прямого отвта на сдланный Джонсомъ вопросъ и дало ему уразумть, что съ нимъ нельзя ни шутить, ни увертываться. Помня также совтъ стараго Энтони, онъ ршился сказать — распространившись напередъ на счетъ своей довренности и привязанности къ Джонсу,— что еслибъ Богъ послалъ ему такого зятя, какъ онъ, то онъ даль бы дочери приданое въ четыре тысячи фунтовъ стерлинговъ.
— Меня это сильно стснитъ и затруднитъ,— было отеческое его замчаніе:— но таковъ долгъ, и совсть моя наградитъ меня. Да, мистеръ Джонсъ, мн будетъ трудно, но судьба… могу сказать, особенное предопредленіе — благословило мои старанія, и я въ состояніи сдлать такое пожертвованіе.
Такая рчь дастъ поводъ къ философическому разсужденію о томъ, имлъ ли мистеръ Пексниффъ право считать себя подъ особымъ покровительствомъ судьбы. Всю жизнь свою онъ проходилъ по узкимъ закоулкамъ и проселочнымъ путямъ съ крючкомъ въ одной рук и посохомъ въ другой, сгребая въ свой кошель вс достойные вниманія кончики и обрзки. Теперь, такъ какъ и воробей не упадетъ безъ особаго предопредленія, то не мудрено, что оно же наблюдаетъ за паденіемъ камня или палки, которыми въ него бросаютъ. А такъ какъ крючки мистера Пексниффа неминуемо поражали воробьевъ прямо въ голову и сваливали ихъ, то не мудрено, что почтенный джентльменъ могъ считать себя предназначеннымъ собственно къ тому, чтобъ зашибать воробьевъ и класть ихъ въ свой кошель.
Но мистеръ Джонсъ, никогда не утруждавшій своего ума теоріями, не выразилъ на этотъ счетъ никакого мннія и не сказалъ своему собесднику ни одного слова. Онъ молчалъ съ четверть часа и былъ, повидимому, занятъ соображеніями, въ которыя входили четыре правила арифметики, тройное правило во всхъ возможныхъ примненіяхъ и теорія процентовъ простыхъ и сложныхъ. Результатъ его соображенія былъ, повидимому, удовлетворителенъ, потому что онъ вдругъ воскликнулъ, какъ человкъ, вышедшій изъ состояніе тяжкаго недоумнія:
— Ну, старый Пексниффъ,— таково было его веселое восклицаніе, когда онъ хлопнулъ своего спутника по плечу, подъзжая къ станціи:— выпьемъ чего ни будь!
— Отъ всего сердца!— отвчалъ Пексниффъ.
— Попотчуемъ и почтальона.
— Разумется, если онъ только не вздумаетъ роптать на остановку.
Джонсъ засмялся и проворно соскочилъ съ верха кареты на дорогу. Потомъ онъ вошелъ въ станціонный домъ и веллъ подать столько разныхъ напитковъ, что мистеръ Пексниффъ усомнился насчетъ здороваго состоянія его разсудка, но Джонсъ скоро его успокоилъ, сказавъ ему, когда дилижансу нужно было тронуться, и нельзя было ждать дольше:
— Я платилъ цлую недлю за всевозможныя угощенія, такъ что вы наслаждались всмъ лучшимъ. За то теперь вы заплатите, Пексниффъ.
Онъ говорилъ не шутя, потому что, не распространяясь дале, взобрался на карету, предоставя своей жертв расплатиться съ хозяиномъ.
Но мистеръ Пексниффъ былъ человкъ кротко терпливый, а мистеръ Джонсъ былъ его другомъ. Сверхъ того, уваженіе его къ этому джентльмену основывалось на знаніи его добродтелей и отличныхъ качествъ его характера. Пексниффъ вышелъ изъ дверей съ улыбающимся лицомъ и даже ршился повторить то же самое на слдующей станціи, хотя и не въ такомъ расточительномъ размр. Джонсъ былъ во всю остальную часть дороги въ какомъ-то дикомъ, несвойственномъ ему состояніи духа и до того веселъ и даже шумливъ, что Пексниффъ не зналъ что и думать.
Дома ихъ вовсе не ожидали… о, Боже мой, вовсе нтъ. Мистеръ Пексннффъ задумалъ еще въ город, чтобъ сдлать своимъ дочерямъ сюрпризъ. Онъ сказалъ Джонсу, что не написалъ имъ ни строчки о своемъ возвращеніи, чтобъ застать ихъ врасплохъ и видть, что он будутъ длать, воображая своего милаго ‘папа’ за множество миль отъ себя, вслдствіе чего никто не встртилъ ихъ у придорожнаго столба. Но это ничего не значило, потому что у Пексниффа была только дорожная киса, а у мистера Джонса небольшой чемоданъ. Они положили кису на чемоданъ и понесли его вдвоемъ, мистеръ Пексниффъ шелъ на ципочкахъ, какъ будто безъ такой предосторожности милыя дочери его могли по какому нибудь особенному дочернему инстинкту почуять его приближеніе.
Вечеръ былъ прекрасный, вся природа покоилась въ кроткой тишин сумерекъ. Тысячи ароматовъ разливались въ атмосфер отъ весеннихъ почекъ и листьевъ. Погода была такого рода, какой располагаетъ людей къ добрымъ намреніямъ и къ сожалнію объ утраченномъ прошломъ.
— Что за скука!— замтилъ мистеръ Джонсъ, оглядываясь вокругъ себя.— Тутъ можно сойти съ ума отъ скуки.
— Мы скоро будемъ сидть при огн камина и свчей,— возразилъ Пексниффъ.
— Не мшало бы и то и другое, пока мы дойдемъ до дома. Но ради какого дьявола вы молчите? О чемъ вы задумались?
— Сказать вамъ правду, мистеръ Джонсъ, я думаю теперь о нашемъ общемъ покойномъ друг…
Мистеръ Джонсъ выпустилъ изъ рукъ чемоданъ и воскликнулъ, грозя своему спутнику кулакомъ:
— Бросьте это, Пексниффъ!
Мистеръ Пексниффъ, не понимая наврное, относилось ли это восклицаніе къ чемодану или къ предмету разговора, смотрлъ на своего молодого друга съ изумленіемъ.
— Бросьте это, говорю вамъ!— кричалъ Джонсъ въ бшенств.— Слышите! Чтобъ я никогда не слышалъ объ этомъ, разъ навсегда!
— Я ошибся,— возразилъ мистеръ Пексниффъ съ видомъ глубокаго прискорбія.— Я бы долженъ былъ понимать, что касаюсь нжной струны.
— Не толкуйте мн о нжныхъ струнахъ,— сказалъ Джонсъ, отирая лобъ рукавомъ.— Я не хочу, чтобъ вы тутъ каркали о мертвецахъ.
Мистеръ Пекснифъ выговорилъ: ‘каркать, мистеръ Джонсъ!’, но молодой человкъ прервалъ его еще разъ съ мрачнымъ выраженіемъ лица:
— Полноте! Я не хочу слышать объ этомъ. Не совтую разговаривать объ этомъ предмет ни со мною, ни съ кмъ бы то ни было. Ни слова больше! Довольно! Пойдемъ!
Схвативъ чемоданъ, онъ пошелъ впередъ такъ поспшно, что мистеръ Пексниффъ едва успвалъ за нимъ слдовать. Черезъ нсколько минутъ, Джонсъ, однако, успокоился и убавилъ шагу. Очевидно было, что онъ досадовалъ на себя за недавнюю вспышку неудовольствія и не зналъ, какое дйствіе она произвела на Пексниффа. А потому, лишь только мистеръ Пексниффъ ршался взглянуть на Джонса, то неминуемо встрчалъ его испытующіе взоры, что каждый разъ приводило его въ замшательство. Но это продолжалось очень недолго, мистеръ Джонсъ засвисталъ, а Пексниффъ аккомпанировалъ ему какимъ то мелодическимъ напвомъ.
— Что, близко?— спросилъ Джонсъ черезъ нсколько минутъ.
— Близехонько, любезнйшій другъ мой.
— Что он тамъ длаютъ?
— Невозможно угадать… втреницы! Ихъ, можетъ быть, нтъ дома. Я хотлъ — хе, хе, хе!— я хотлъ предложить вамъ войти съ задняго крыльца, мистеръ Джонсъ, и поразить ихъ, какъ громомъ.
Трудно было бы ршить, появленіе чего могло уподобиться дйствію громового удара: чемодана ли, кисы или, наконецъ, самихъ мистера Пексниффа и Джонса. Но такъ какъ молодой человкъ изъявилъ свое согласіе, они подкрались со стороны двора и осторожно подходили къ окну кухни, изъ котораго виднлся огонь свчи и очага.
Браво, дочери мистера Пексниффа составляютъ его блаженство — по крайней мр одна изъ нихъ. Благоразумная Черити — подпора, костыль, сокровище своего нжнаго родителя — сидитъ за маленькимъ, блымъ, какъ снгъ, столикомъ передъ очагомъ и сводитъ счеты! Посмотрите на эту милую дочь, какъ, съ перомъ въ рук, она обращаетъ въ потолокъ взглядъ, въ которомъ выражается хозяйственная разсчетливость, связка ключей лежитъ подл нея въ корзиночк, и она обдумываетъ ограниченіе домашнихъ издержекъ. Даже луковицы, развшенныя въ кухн, улыбаются ей одобрительно, какъ щечки херувимчиковъ. Мистеръ Пексниффъ глубоко растроганъ… онъ плачетъ.
Но такая слабость только минутна, и онъ старается скрыть ее отъ наблюденія своего друга тщательнымъ приложеніемъ носового платка къ увлажненнымъ глазамъ.
— Пріятно, усладительно дли отеческаго сердца! Милая двушка! Что, мистеръ Джонсъ, не пора ли намъ извстить ее, что мы здсь?
— Я полагаю, что вы не имете желанія провести всю ночь въ конюшн или въ сара,— возразилъ Джонсъ.
— Конечно, молодой другъ мой, вамъ я хочу оказать гостепріимство совсмъ другого рода!— воскликнулъ Пексниффъ, пожимая ему руки. Потомъ онъ нжно вздохнулъ и, подойдя къ окну, закричалъ умилительнымъ голосомъ:
— Бу!
Черри уронила, перо и вскрикнула, по невинность всегда бываетъ отважна, или должна бы быть отважною. Когда Пексниффъ отворилъ двери, она закричала твердымъ голосомъ и съ удивительнымъ присутствіемъ духа:
— Кто тамъ? Чего теб нужно? Говори, или я кликну па!
Мистеръ Пексниффъ открылъ ей свои нжныя объятія, она узнала его и тотчасъ же бросилась ему на шею.
— Вдь я не одинъ, мое милое дитя,— сказалъ нжный отецъ, гладя ее по голов.— Разв ты этого не видишь?
Конечно, нтъ. Она не видала никого, кром своего милаго па. Она, однако, вскор разсмотрла мистера Джонса и, красня, поздоровалась съ нимъ. Но гд же Мерси? Она наверху читаетъ книгу на кушетк гостиной. О, домашнія заботы не имютъ для нея никакой занимательности.
— Позови ее сюда, мой другъ Черри,— сказалъ ей па съ самоотверженіемъ.
Ее позвали, и она явилась, нсколько растрепанная и измятая отъ лежанья на кушетк, но это ее нисколько не портило… о, совсмъ нтъ!
— Ахъ, Боже мой!— закричала бойкая двушка, расцловавъ отца своего въ об щеки и въ кончикъ носа, а потомъ, обратясь къ мистеру Джонсу:— и вы здсь, страшилище? Ну, я очень рада, что вы меня не очень будете тревожить.
— Что, все такая же живая?— возразилъ Джонсъ:— что за злая двушка!
— Да идите, что ли!— кричала Мерси, толкая его впередъ.— Я не знаю, что со мною станется, если я часто буду васъ видть. Идите же, ради Бога!
Чуть вмшался мистеръ Пексниффъ съ просьбою, чтобъ мистеръ Джонсъ отправился наверхъ. Хотя молодой человкъ велъ за руку Черри, однакожъ не могъ удержаться, чтобъ не оглядываться нсколько разъ назадъ на ея сестру и чтобъ не отпустить ей нсколькихъ любезностей. Въ гостиной былъ еще на стол чай, потому что въ тотъ вечеръ молодыя двушки случайно засидлись дольше обыкновеннаго.
Пинча не было дома, а потому об сестры, въ середин между которыми услся Джонсъ, хлопотали сами около чайнаго столика. Вс были очень веселы, довольны и говорливы. Мистеръ Пексниффъ, замтивъ, что ему очень жаль оставить такой милый кружокъ, извинился тмъ, что ему необходимо прочитать нкоторыя весьма важныя бумаги, и вышелъ. Не усплъ онъ исчезнуть, какъ веселая Мерси, едва удерживая одолвавшую ее охоту смяться, также скользнула къ дверямъ.
— Ну, это что?— вскричалъ Джонсъ.— Не уходите.
— Вотъ еще!— возразила Мерси.— Вамъ, врно, очень хочется, чтобъ я оставалась здсь, пугало, не такъ ли?
— Разумется, клянусь вамъ. Мн нужно съ вами поговоритъ.— Но такъ какъ Мерси выбжала, не обращая на это вниманія, то онъ бросился за нею и, посл непродолжительнаго сопротивленія съ ея стороны, привелъ ее назадъ.
— Ахъ, какая ты сумасшедшая!— сказала Черри недовольнымъ голосомъ.— Право, я теб удивляюсь.
— Очень благодарна, моя милая… Да оставьте меня, чудовище!— Послднее восклицаніе Мерси было исторгнуто мистеромъ Джонсомъ, который насильно посадилъ ее подл себя на софу.
— Ну,— сказалъ онъ, обхвативъ за таліи обихъ сестеръ:— теперь у меня об руки заняты, такъ ли?
— Одна изъ нихъ посинетъ къ завтрему, если вы меня не оставите!— вскричала игривая Мерси.
— Мн ни по чемъ ваше щипанье,— возразилъ Джонсъ, оскаля зубы.— Слушайте, кузина Черити…
— Ну, что такое?— отвчала она рзко.
— Мн нужно поговорить серьезно, чтобъ не было недоумній. Вдь это лучше всего, не такъ ли?
Об сестры молчали. Джонсъ прокашлялся.
— Она вдь не повритъ тому, что я скажу, кузина, какъ вы думаете?— сказалъ Джонсъ, робко пожавъ руку Черити.
— Право, мистеръ Джонсъ, я не знаю!— отвчала она.
— Она всегда любитъ шутить и смяться, но я увренъ, что вы ей скажете, что я теперь буду говорить безъ всякихъ шутокъ, не такъ ли, кузина?
Нтъ отвта.
— Вотъ видите, кузина Черити, никто лучше васъ не можетъ доказать ей, какого труда мн стоило добраться до нея у Тоджерса. Я всегда разспрашивалъ о ней, старался узнать, ее и всегда интересовался знать, гд она и что длаетъ. Вдь вы ей это разскажете? Надюсь, что вы поступите честно?
Молчаніе попрежнему. Правая рука мистера Джонса ощущала какое то трепетаніе — миссъ Черити сидла по правую его руку. Въ горл у него засохло и горло.
— Но даже, если вы и не скажете ей ничего, то бда небольшая,— продолжалъ мистеръ Джонсъ.— Мы съ самаго начала были добрыми друзьями, не такъ ли? Значитъ, мы и впередъ будемъ дружны. Кузина Мерси, вы слышали, что я говорилъ? Хотите ли, чтобъ я былъ вашимъ мужемъ, а?
Черити вскочила съ мста и выбжала изъ комнаты, издавая какіе то неопредленные звуки.
— Пустите меня, пустите меня за нею!— кричала Мерси, отталкивая своего обожателя и отпуская по его физіономіи нсколько звонкихъ ударовъ.
— Не выпущу, пока вы не скажете ‘да’… Вы еще мн не отвчали. Хотите меня въ мужья?
— Нтъ, не хочу. Я тебя терпть не могу. Ты страшилище — я ужъ это сто разъ говорила. Да кром того, я думала, что моя сестра вамъ больше нравится. Вс мы думали то же самое.
— Да чмъ же тутъ я виноватъ?
— Виноватъ, разумется, виноватъ.
— Но въ любви обманъ позволяется.
— Какая мн до того нужда? Пустите же!
— Скажите ‘да’, и я пущу.
— Если я когда нибудь дойду до того, что скажу ‘да’, такъ только затмъ, чтобъ ненавидть и мучить тебя во всю жизнь.
— Ну, кузина, такъ дло слажено. Значитъ, теперь мы пара!
Эта милая фраза заключалась смшанными звуками поцлуевъ и пощечинъ, посл чего прелестная, но весьма растрепанная Мерси вырвалась и убжала къ своей сестр.
Подслушивалъ ли Пексниффъ, что было бы несвойственно человку съ его добродтелями, или угадалъ о происшедшемъ по вдохновенію, что скоре можно предположить, достоврно одно, что нжный отецъ появился въ дверяхъ комнаты своихъ дочерей, лишь только он успли войти туда. Наружность его представляла странную противоположность съ ихъ наружностью: он были разгорячены, встревожены, шумны — онъ тихъ, спокоенъ и исполненъ мирной кротости.
— Дти!— вскричалъ онъ, всплеснувъ руками съ удивленіемъ, заперевъ, однако, напередъ дверь и заслонивъ ее спиною:— дти, дочери! Что это значитъ?
— Злодй, отступникъ, лгунъ, низкій негодяй! Онъ при мн сдлалъ предложеніе Мерси!
— Кто сдлалъ предложеніе Мерси?
— Онъ! Этотъ самый Джонсъ!
— Джонсъ сдлалъ предложеніе Мерси?— возразилъ мистеръ Пексниффъ.— О-го! Неужели?
— Вы не можете придумать ничего утшительне! Вы хотите свести меня съ ума, папа?— кричала Черити.— Онъ сдлалъ предложеніе Мерси, а не мн — понимаете?
— Стыдись, стыдись!— возразилъ съ важностью мистеръ Пексниффъ.— О, стыдись! Неужели торжество сестры могло тебя разстроить до такой степени? Я удивленъ и огорченъ этимъ. О, зависть, зависть, какая ты ужасная страсть!
Сказавъ это печальнымъ голосомъ, онъ вышелъ изъ комнаты (не забывъ снова запереть двери) и отправился въ гостиную. Тамъ онъ увидлъ своего будущаго зятя и схватилъ его за об руки.
— Джонсъ!— воскликнулъ мистеръ Пексниффъ.— Джонсъ! Теперь совершилось пламеннйшее желаніе моего сердца!
— Прекрасно, очень радъ. Однако, знаете, такъ какъ дло идетъ не о той, которую вы такъ чрезмрно любите, Пексниффъ, то надобно прибавить еще тысячу фунтовъ. Пусть будетъ пять тысячъ. Вдь за то ваше сокровище останется при васъ и вы отдлаетесь очень дешево.
При этомъ случа, мистеръ Джонсъ оскалилъ зубы такъ мило, что даже самъ мистеръ Пексниффъ растерялся и смотрлъ на молодого человка въ нмомъ изумленіи. Онъ, однако, скоро поправился и былъ уже готовъ перемнить разговоръ, какъ вдругъ послышались скорые шаги, и Томъ Пинчъ, взволнованный донельзя, вбжалъ въ комнату.
Увидя посторонняго, занятаго, какъ казалось, важнымъ разговоромъ съ мистеромъ Пексниффомъ, Томъ сконфузился, но все-таки смотрлъ человкомъ, пришедшимъ съ важными встями, что служило достаточнымъ извиненіемъ его внезапнаго входа.
— Мистеръ Пинчъ,— сказалъ Пексниффъ:— извините, если я вамъ скажу, что вы вошли сюда самымъ неприличнымъ образомъ.
— Извините, сударь, что я не постучался въ дверь.
— Извиняйтесь лучше передъ этимъ джентльменомъ, мистеръ Пинчъ. Я васъ знаю, а онъ не знаетъ… Это мистеръ Джонсъ, мой будущій зять.
Будущій зять кивнулъ Пинчу головою, не совершенно презрительно, потому что онъ былъ въ дух, а такъ, равнодушно.
— Позвольте сказать вамъ одно слово, сударь, право, очень нужно,— сказалъ Томъ мистеру Пексниффу.
— Должно быть, что очень нужно, иначе вы не ворвались бы сюда такъ бшено,— отвчалъ его учитель.
— Очень сожалю, сударь, что поступилъ такъ грубо.
— Да, мистеръ Пинчъ, грубо.
— Чувствую это, сударь, но я такъ удивился, увидя ихъ, и былъ до того убжденъ, что и вы удивитесь не меньше моего, что побжалъ сюда сколько можно скоре. Я сейчасъ былъ въ церкви, сударь, и игралъ на орган, какъ вдругъ, оглянувшись, вижу, что мою игру слушаютъ какой то джентльменъ и какая то дама. Я не могъ узнать ихъ въ темнот, а потому всталъ и, подошелъ къ нимъ, спросилъ, не угодно ли имъ ссть или взойти наверхъ? Они сказали, что нтъ и поблагодарили меня за музыку. ‘Прекрасная музыка’, говорили они,— продолжалъ Томъ, покраснвъ:— но крайней мр она это замтила, что мн польстило боле всего на свт. Но извините… извините, сударь, я самъ не свой и, кажется, отвлекся отъ главнаго предмета.
— Вы меня обяжете, если возвратитесь къ нему.
— Да, сударь, конечно. У ограды стояла почтовая карета, и они сказали, что остановились нарочно за тмъ, чтобъ послушать органъ, потомъ они сказали, то-есть, она сказала: ‘Вы, кажется, живете у мистера Пексниффа, сударь?’ Я отвчалъ, что пользуюсь такою честью и взялъ смлость присовокупить,— что совершенно справедливо,— какъ много я вамъ обязанъ, какъ я вамъ благодаренъ и какъ несказанно вы меня о благодтельствовали.
— Напрасно, мистеръ Пинчъ, напрасно, вамъ бы не слдовало говорить такихъ вещей.
— Вотъ, сударь, она спросила меня: ‘Не эта ли дорога ведетъ къ дому мистера Пексниффа?’
Мистеръ Пексниффъ вдругъ навострилъ уши.
— ‘Не поворачивая къ ‘Дракону’, сказала она,— продолжалъ Пинчъ.— Когда я отвчалъ, что она не ошиблась и что мн будетъ очень пріятно проводить ихъ сюда, они отослали карету, а сами пошли со мною пшкомъ черезъ луга. Я оставилъ ихъ у переулка, а самъ побжалъ сюда, чтобъ предупредить васъ, они будутъ здсь меньше, чмъ черезъ минуту,— прибавилъ Томъ, съ трудомъ переводя духъ.
— Кто бы это былъ?— сказалъ мистеръ Пексниффъ въ раздумьи.
— Ахъ, Боже мой!— вскричалъ Томъ:— я думалъ, что уже сказалъ вамъ, кто они такіе. Я ихь узналъ въ ту же минуту. Тотъ джентльменъ который прошлую зиму захворалъ въ ‘Дракон’, а молодая дама, которая около него ухаживала.
Томъ задрожалъ и отшатнулся назадъ при вид дйствія, произведеннаго его послдними словами на мистера Пексниффа. Опасеніе потерять благосклонность стараго Мартина черезъ то, что въ дом его находится Джонсъ, невозможность выпроводить своего будущаго зятя или упрятать его, не обидвъ его смертельно, раздоръ, вспыхнувшій въ его собственномъ семейств, и невозможность привести его въ приличное положеніе, потому что Черити бсновалась до истерики, Мерси была разгорячена, растрепана и къ крайнемъ безпорядк, къ этому всему Джонсъ въ гостиной, а Мартинъ Чодзльвитъ и его питомица чуть не на порог. Такое страшное сцпленіе неблагопріятныхъ обстоятельствъ привело великаго архитектора въ совершенное отчаяніе. Еслибъ Томъ былъ Горгоной и вытаращилъ глаза на мистера Пексниффа, то и тогда они не могли бы смотрть другъ на тру за съ большею дикостью, съ большимъ ужасомъ.
— Боже мой, Боже мой, что я сдлалъ! Я думалъ, что обрадую васъ…
Но въ это время раздался громкій стукъ въ наружную дверь дома.

Глава XXI. Снова въ Америк. Мартинъ избираетъ товарища и длаетъ покупку. Нчто объ эдем, какимъ онъ кажется на бумаг. Тоже о британскомъ льв, и о сочувствіи Общества Ватертостскихъ Соединенныхъ Сочувствователей.

Какъ ни громокъ былъ стукъ, раздавшійся у дверей дома мистера Пексниффа, но его все-таки нельзя было бы сравнить съ шумомъ на американской желзной дорог, когда паровозъ несся по ней во всю прыть.
Домъ мистера Пексниффа на нсколько тысяч миль оттуда, и наша благополучная хроника снова иметъ спутниками независимость и нравственное превосходство Новаго Свта. Снова дышетъ она воздухомъ свободы.
Колеса паровоза стучатъ и дрожатъ, машина высокаго давленія воетъ, какъ живой работникъ, выбивающійся изъ силъ подъ ударами. Взгляните на эту машину: малйшее поврежденіе или обезображеніе безчувственнаго металла въ ея механизм будетъ стоить большаго числа долларовъ пени, нежели отнятіе жизни у двадцати человкъ.
Машинистъ паровоза, обративши на себя наше вниманіе, вроятно, не тревожился подобными или даже какими бы то ни было размышленіями. Онъ спокойно курилъ, сложивъ руки и скрестивъ ноги, вся наружность его выражала совершеннйшую безчувственность, по временамъ только имъ изъявлялъ кроткимъ ворчаніемъ одобреніе удачнымъ выстрламъ кочегара, который забавлялся бросаніемъ полньевъ въ вагоны, наполненные рогатымъ скотомъ и тянувшіеся за паровозомъ. Невзирая, однако, на его ненарушимое спокойствіе, вагоны неслись довольно быстро, а такъ какъ рельсы были положены на живую руку, то толчковъ и вздрагиваній было достаточно.
Паровозъ влекъ за собою три большіе вагона: одинъ для дамъ, другой для джентльменовъ, а третій для негровъ, послдній былъ выкрашенъ чернымъ, чтобъ въ назначеніи его нельзя было ошибиться. Мартинъ и Маркъ Тэпли сидли въ первомъ вагон, который былъ удобне всхъ и въ который ихъ впустили вмст съ многими другими джентльменами, потому что не набралось достаточнаго количества дамъ для наполненія его. Они сидли рядомъ и были заняты серьезнымъ разговоромъ.
— И такъ, Маркъ,— сказалъ Мартинъ, глядя на своего спутника съ безпокойнымъ выраженіемъ лица:— ты доволенъ тмъ, что Нью-оркь остался далеко за нами?
— Да, сударь, очень доволенъ.
— Разв теб тамъ не было весело?
— Напротивъ, сударь: я не запомню такой веселой недли, какъ та, которую мы прожили у Покинса.
— Что ты думаешь о нашихъ предположеніяхъ?
— Они необычайно блестящи, сударь. Трудно найти какому бы то ни было мсту лучшее названіе, какъ Долина Эдема. Гд же поселиться лучше, какъ не въ эдем? А такъ какъ мн говорили, что тамъ бездна змй, то нтъ сомннія, что намъ будетъ хорошо.
При этомъ лицо Марка Тэпли засіяло чистйшею радостью.
— Отъ кого ты это слышалъ?— спросилъ его сурово Мартинъ.
— Отъ одного офицера, сударь.
— Чтобъ чортъ тебя побрилъ вмст съ ними!— вскричалъ Мартинъ, смясь невольно.— Отъ какого офицера? Разв ты не знаешь, что ихъ здсь столько же…
— Сколько въ Англіи таракановъ? Ха, ха, ха! Ничего, сударь, я не могу не пошутить. Такъ вотъ, мн это сказалъ одинъ изъ свирпыхъ воителей, съ которыми мы обдывали у Покинса. ‘Правда ли’, говорилъ онъ, не то, чтобъ совершенію въ носъ, а такъ, какъ будто у него тамъ была какая нибудь затычка: ‘правда ли, что вы отправляетесь въ Долину Эдема?’ Я отвчалъ, что это можетъ случиться. ‘О!’ сказалъ онъ: ‘когда вы тамъ будете ложиться въ постель, то совтую класть подл себя топоръ на всякій случай’. Я вытаращилъ на него глаза.— Да что тамъ, мухи что ли?— говорю я.— ‘Получше мухъ’.— Вампиры?— ‘Получше’.— Да что же получше?— ‘Зми’, говоритъ онъ, ‘гремучія зми. Вы отчасти правы, сэръ чужестранецъ’, продолжалъ онъ: ‘тамъ есть таки цлыя тьмы плотоядныхъ наскомыхъ, которыя не гнушаются человческою кровью, но на нихъ нечего смотрть, они малое общество. А вотъ зми вамъ не понравятся’, говорилъ онъ. ‘Если вамъ ночью случится проснуться и увидть на кровати змю, которая сидитъ, какъ пробочникъ, и смотритъ на васъ,— такъ рубите ее, какъ можно скоре, потому что она, значитъ, хочетъ угостить васъ ядомъ’.
— Зачмъ же ты не сказалъ мн объ этомъ прежде?— вскричалъ Мартинъ отчаяннымъ голосомъ.
— Да я не подумалъ объ этомъ. Слова офицера вошли мн въ одно ухо, а вышли въ другое. Но офицеръ, кажется, принадлежитъ къ другой компаніи, а потому, вроятно, онъ хотлъ, чтобъ мы отправились въ его эдемъ, а не въ оппозиціонный.
— Дай Богъ, чтобъ твоя догадка была справедлива!
— Я увренъ, что такъ,— возразилъ Маркъ.— Впрочемъ, какъ бы то ни было, надобно же намъ жить.
— Жить, легко сказать! Но если случится, что мы будемъ спать, когда гремучимъ змямъ вздумается подняться пробочникомъ на нашихъ кроватяхъ, тутъ дло выйдетъ иначе.
— А между тмъ, это несомннный фактъ, ужасная истина,— сказалъ чей то голосъ подъ самымъ ухомъ Мартина.
Онъ оглянулся и увидлъ за собою джентльмена, который положилъ свой подбородокъ на спинку скамейки Мартина и Марка и прислушивался къ ихъ разговору. Онъ казался такимъ же вялымъ и безчувственнымъ, какъ и большая часть виднныхъ ими джентльменовъ, щеки его были впалы, какъ будто онъ нарочно втягивалъ ихъ внутрь. Загаръ отъ солнца давалъ его лицу какой-то грязно-желтый отливъ. Глаза его были черны и блестящи но онъ смотрлъ не иначе, какъ въ полглаза, какъ будто говоря каждому: ‘ты бы хотлъ надуть меня, но не надуешь!’ Локти его покоились на колняхъ, въ лвой рук онъ держалъ туго скатанный свитокъ табака, а въ правой — перочинный ножичекъ. Онъ вмшался въ разговоръ нашихъ Британцевъ съ величайшею безцеремонностью, вовсе не заботясь о томъ, пріятно ли имъ это будетъ, или нтъ.
— Это ужасная истина,— повторилъ онъ, снисходительно кивая головою Мартину:— тамъ бездна всякихъ гадовъ.
Мартинь не могъ не нахмуриться отъ неудовольствія, но, вспомнивъ, что ‘въ Рим надобно жить по римски’, онъ постарался улыбнуться какъ можно пріятне.
Новый знакомецъ его былъ въ это время занятъ отрзываніемъ свжей жвачки, причемъ онъ тихо посвистывалъ. Обдлавъ ее по своему вкусу, онъ вынулъ старую жвачку и положилъ ее на спинку скамейки, на которой сидли Мартинъ и Маркъ. Потомъ, засунувъ за щеку новую жвачку, воткнулъ кончикъ ножа въ старую, поднялъ ее, оглядлъ со всхъ сторонъ и замтилъ съ самодовольнымъ видомъ: ‘порядочно изношена’. Посл того, онъ бросилъ ее въ сторону, сунулъ свитокъ табака въ одинъ карманъ, ножичекъ въ другой, и снова положилъ свой подбородкъ на спинку скамейки, потомъ началъ разсматривать матерію, изъ которой былъ сшитъ жилетъ Мартина, и протянулъ руку, чтобъ его ощупать.
— Какъ это у васъ называется?— спросилъ онъ.
— Право, не знаю.
— Я разсчитываю, что ярдъ долженъ стоить долларъ, а можетъ быть и больше, а?
— Увряю васъ, что не знаю.
— Въ моемъ отечеств, всякій знаетъ цну нашихъ произведеній,— протянулъ джентльменъ.
Мартинъ не отвчалъ и потому снова настало молчаніе.
— Ну, а что теперь длаетъ бездушная родительница?— спросилъ новый его знакомецъ.
Мартинъ Тэпли, полагая эту фразу новымъ оборотомъ неучтиваго англійскаго вопроса: ‘здорова, ли ваша матушка?’ готовъ быль взбситься, но, къ счастью, онъ былъ остановленъ догадливостью Мартина.
— Вы говорите о старой стран?— сказалъ онъ.
— Э-ге!— былъ отвть.— Что тамъ длается? Склоняется къ упадку, я разсчитываю, какъ обыкновенно? А здорова ли королева Викторія?
— Я думаю, что здорова,— отвчалъ Мартинъ.
— Королева Викторія не трепещетъ въ своихъ царственныхъ башмакахъ при мысли о завтрашнемъ дн? Нтъ?
— Я этого не слыхалъ. Да и почему бы?
— Ее не проберетъ морозъ, когда она уразуметъ то, что здсь происходитъ? Нтъ?
— Я полагаю, что могу присягнуть въ противномъ.
Странный джентльменъ смотрлъ на Мартина, какъ будто соболзнуя о его невжеств и предразсудкахъ, потомъ проговорилъ:
— Ну, сударь, вотъ что я вамъ скажу. Въ Соединенныхъ Штатахъ по вол всемогущаго Бога нтъ ни одной машины съ лопнувшимъ котломъ, которая бы должна была ожидать себ такимъ бдъ, какъ королева Викторія въ своемъ роскошномъ жилищ въ Лондонской Башн, когда она прочтетъ слдующее прибавленіе къ ‘Ватертостской Газет’.
Нсколько другихъ джентльменовъ встало съ своихъ мстъ и окружило оратора, котораго рчь, повидимому, всмъ очень понравилась. Одинъ тощій джентльменъ, въ длинномъ бломъ жилет и долгополомъ черномъ сюртук, счелъ обязаностью выразить чувства присутствующихъ.
— Мистеръ Лафайетъ Кеттль?— сказалъ онъ, снимая шляпу.
— Тш, тш!— раздалось со всхъ стороны
— Мистеръ Лафайетъ Кеттль, сэръ?
Мистеръ Кеттль поклонился.
— Отъ имени соединеннаго общества, отъ имени общей нашей отчизны и отъ имени справедливой причины святого сочувствія, которымъ одушевлены мы, благодарю васъ. Благодарю васъ, сударь, отъ имени Сочувствователей, благодарю отъ имени ‘Ватертосгской Газеты’, благодарю отъ имени осыпаннаго звздами знамени Соединенныхъ Штатовъ, за ваше краснорчивое и категорическое изложеніе. И если, сударь, мн позволено изъявлять душевное желаніе,— продолжалъ онъ, толкая въ бокъ Мартина ручкою своего зонтика, чтобъ обратить его вниманіе, потому что Мартинъ слушалъ шептавшаго ему что то Марка: — то ршусь заключить сказанное мною желаніемъ, чтобъ у британскаго льва когти были вырваны благороднымъ клювомъ американскаго орла, и чтобъ ирландская арфа и шотландская скрипка выучились наигрывать т мелодіи, которыми дышетъ всякая раковина на берегахъ зеленой Колумбіи!
Посл этой рчи, принятой со всеобщимъ одобреніемъ, тощій джентльменъ слъ, и вс присутствующіе приняли весьма важный видъ.
— Генералъ Чокъ,— сказалъ мистеръ Лафайетъ Кеттль: — вы согрваете мн сердце. Сэръ, вы согрваете мн сердце! Но британскій левъ здсь не безъ представителей, и я бы радъ быль услышать его отвтъ на ваши замчанія.
— Клянусь честью,— вскричалъ Мартинъ, смясь:— если вы длаете мн такую честь, что считаете мою скромную особу представительницею Британіи, я могу сказать только то, что я никогда не слыхалъ, чтобъ королева Викторія читала вашу газету и что считаю это весьма невроятнымъ.
Генералъ Чокъ снисходительно улыбнулся.
— Она къ ней послана, сударь,— сказалъ онъ:— послана по почт.
— Но если газета адресована въ Лондонскую Башню,— возразилъ Мартинъ:— то она врядъ ли дойдетъ по назначенію, потому что королева тамъ не живетъ.
— Британская королева, джентльмены, живетъ на Монетномъ Двор, чтобъ заботиться о сбереженіи денегъ,— сказалъ Маркь Тэпли съ самымъ безстрастнымъ лицомъ.— У нея есть также покои въ дом лорда мэра Лондона, но она ихъ не занимаетъ, потому что тамъ дымны камины.
— Маркъ,— прервалъ Мартинъ:— я буду теб премного обязанъ, если ты удержишься отъ пустыхъ замчаній. Джентльмены, я хотлъ сказать, хотя въ этомъ нтъ ничего особенно важнаго, что англійская королева не живетъ въ Лондонской Башн.
— Генералъ!— вскричалъ мистеръ Лафайетъ Кеттлъ.— Слышите?
— Генералъ!— раздалось еще нсколько голосовъ.— Генералъ!
— Постойте, джентльмены, молчите!— сказалъ генералъ Чокъ, протягивая руку съ трогательнымъ добросердечіемъ.— Я всегда замчалъ одно необыкновенное обстоятельство, которое приписываю характеру британскихъ узаконеній и стремленій ихъ подавить народную жажду познаній, которая такъ широко распространена въ неизмримыхъ лсахъ нашего обширнаго за-атлантическаго материка. Вотъ почему просвщеніе Британцевъ отстало такъ далеко отъ просвщенія нашихъ быстро шагающихъ на поприщ гражданственности земляковъ. Теперешній случай меня заинтересовываетъ и подтверждаетъ мою идею. Когда бы говорите, сударь,— продолжалъ онъ, обращаясь къ Мартину:— что ваша королева не обитаетъ въ Лондонской Башн, то впадаете въ заблужденіе, часто встрчающееся между вашими соотечественниками, какъ бы высоки ни были ихъ нравственные и умственные элементы. Но, сударь, вы ошибаетесь: она живетъ въ башн…
— Когда она при сенъ-джемскомъ двор,—замтилъ мистеръ Кеттль.
— Разумется, когда при сенъ-джемскомъ двор,—возразилъ генералъ Чокъ тмъ же благосклоннымъ тономъ.— Ваша Лондонская Башня, сударь, настоящая резиденція вашихъ государей, находясь вблизи вашихъ парковъ и конскихъ скачекъ, вашей оперы и королевскихъ замковъ, она естественно должна быть мстопребываніемъ празднаго, безпечнаго и роскошнаго двора вашей королевы.
— Вы бывали въ Англіи?— спросилъ Мартинъ.
— Въ печати, но не иначе,— отвчалъ генералъ.— Мы, сударь, здсь народъ читающій, и вы найдете между нами по истин удивительно свдущихъ людей.
— Нисколько въ этомъ не сомнваюсь… Но тутъ Мартинъ былъ прерванъ мистеромъ Кеттлемъ, который шепнулъ ему на ухо:
— Вы знаете генерала Чока?
— Нтъ.
— Вы знаете, чмъ вс его считаютъ?
— Однимъ изъ замчательнйшихъ людей въ его отечеств?— возразилъ Мартинъ на удачу.
— И это фактъ,— отвчалъ Кеттль.— Я былъ увренъ, что вы о немъ слыхали.
— Если не ошибаюсь,— сказалъ Мартинъ, снова обратясь къ генералу:— я имю удовольствіе пользоваться рекомендательнымъ письмомъ къ вамъ отъ мистера Бивена изъ Массачусетса.
Генералъ принялъ отъ него письмо, прочиталъ со вниманіемъ, поглядлъ нсколько разъ пристально на обоихъ Англичанъ и, наконецъ, протянулъ Мартину руку.
— Ну, сударь,— сказалъ онъ:— такъ вы намрены поселиться въ Эдем?
— Мн сказали, что въ старыхъ городахъ нечего будетъ длать.
— И отрекомендую васъ агенту компаніи: я его знаю, потому что самъ принадлежу къ числу акціонеровъ.
Такія новости были важны для Мартина. Бивенъ говорилъ ему, что генералъ Чокъ не участвуетъ ни въ какой поземельной компаніи, а потому дастъ ему безпристрастный совтъ. Генералъ пояснилъ Мартину, что онъ присоединился къ числу членовъ компаніи только за нсколько недль назадъ и что не писалъ объ этомъ Бивену.
— Мы можемъ рисковать весьма немногимъ,— сказалъ Мартинъ съ безпокойствомъ:— у насъ всего нсколько фунтовъ. Какъ вы думаете, генералъ, можно ли человку моего ремесла надяться на успхъ спекуляціи, на которую я ршаюсь?
— Что-жъ?— возразилъ генералъ съ важностью: еслибъ по предвидлось никакихъ выгодъ, то я не сталъ бы бросать свои доллары.
— Я говорю о выгодахъ для покупателей, а не для продавцовъ.
— Покупателей, сударь?— замтилъ генералъ выразительнымъ голосомъ:— ну, вы пріхали изъ старой страны, въ которой изстари, въ продолженіе цлыхъ столтій, покланяются золотому тльцу. Мы же, сударь, живемъ въ стран новой, еще не зараженной застарлыми пороками, здсь человкъ является въ полномъ достоинств и не боготворитъ вашихъ явленныхъ кумировъ. Вотъ, напримръ, я, я, сударь, имю сдые волосы и чувства нравственныхъ началъ. Неужели я, съ своими правилами, положили бы капиталъ въ такое предпріятіе, отъ котораго собратіямъ моимъ, человкамъ, не предстояло бы выгодъ?
Мартинъ старался казаться убжденнымъ, но вспомнилъ о Нью-орк и нашелъ это труднымъ.
— Для чего же, сударь, созданы великіе Соединенные Штаты, какъ не для возрожденія человка?— продолжали генералъ.— Но вамъ весьма естественно предлагать подобнаго рода вопросы, потому что вы пріхали изъ Англіи и не знаете нашей страны.
— Такъ вы думаете,— сказалъ Мартинъ:— что мы можемъ имть нкоторыя надежды на удачу?
— Нкоторыя надежды въ Эдем! Но вамъ нужно видться съ агентомъ, сударь, съ агентомъ! Взгляните только на карты и планы и потомъ ршайтесь. Эдему еще нтъ нужды просить милостыни!
— Мсто дйствительно страшно милое и ужасно здоровое!— сказалъ мистеръ Кеттль.
Мартинъ чувствовалъ, что спорить было бы неприлично, не зная наврное ничего положительнаго, а потому онъ поблагодарилъ генерала за предложеніе представить его агенту, съ которымъ ‘заключилъ’ увидться на другой день. Потомъ онъ просилъ генерала пояснить, кто были Ватертостскіе Сочувствователи и чему они сочувствовали? На это генералъ Чокъ отвчалъ съ важностью, что завтра будетъ великое собраніе этого просвщеннаго общества и что тогда Мартинъ можетъ воспользоваться случаемъ узнать о немъ подробне, мсто засданія будетъ въ ближайшемъ город, куда они направляются. ‘Сограждане мои’, прибавилъ генералъ: ‘призвали меня для предсдательствованія надъ ними’.
Поздно вечеромъ путешественники прибыли къ цли своего странствія. У самой желзной дороги возвышалось огромное блое безобразное строеніе, на которомъ большими буквами было намалевано: ‘Національный Отель’. Передній фасадъ украшался широкою галлереей, на перилахъ которой пассажиры вагоновъ могли видть великое множество подошвъ сапоговъ и башмаковъ, изъ-за нихъ являлся дымъ множества сигаръ, но не было замтно никакого признака обитаемости. Мало по малу, начали, однако, показываться головы и плечи, что свидтельствовало о томъ, что джентльмены, квартирующіе въ отел, наслаждались по своему вечернею прохладой, протянувъ ноги туда, гд джентльмены всхъ другихъ странъ имютъ привычку показывать свои головы.
Въ отел былъ обширный буфетъ и обширная зала, въ которой стоялъ длинный столъ, накрытый для ужина. Зданіе украшалось безконечнымъ множествомъ лстницъ, коридоровъ, спаленъ и широкихъ галлерей снаружи и внутри, въ каждомъ этаж. Внутри строенія былъ четвероугольный дворъ, на которомъ просушивалось блье. Тамъ и сямъ слонялись звающіе джентльмены, запустивъ руки въ карманы, мстами виднлись группы, занимавшіяся разговорами, но везд, во всемъ, въ наружности, взглядахъ, рчахъ, мнніяхъ, умахъ являлись только повторенія характеровъ въ род мистера Джефферсона Брикка, полковника Дайвера, майора Нокинса, генерала Чока, мистера Лафайста Кеттля и такъ дале, до безконечности. Здшніе джентльмены длали то же самое, что и т, говорили то же самое, судили обо всхъ вещахъ, основываясь на тхъ же началахъ.
По звукамъ ударовъ въ гонгъ, все это пріятное общество стеклось съ разныхъ сторонъ въ столовую, изъ сосднихъ домовъ и амбаровъ присоединились свжія толпы джентльменовъ и дамъ, потому что женатые и холостые цлой половины города имли главное мстопребываніе въ отел. Чай, кофе, пряности и вс състные припасы уничтожались съ такою же ужасающею быстротою, какъ и у Покинса, насытившіеся джентльмены расходились въ т же мста, что и тамъ — словомъ, существованіе всхъ текло и здсь въ такомъ же точно порядк, какъ и тамъ.
— Ну Маркъ,— сказалъ Мартинъ, запирая двери своей комнатки:— намъ теперь надобно посовтоваться серьезне, потому что завтра ршится наша участь. Такъ ты ршился положитъ свои деньги въ общую кассу?
— Еслибъ не ршился, то не похалъ бы сюда,— отвчалъ мистеръ Тэпли.
— Сколько же тутъ всего?
— Тридцать семь фунтовъ, десять шиллинговъ и шесть пенсовъ. Такъ говоритъ сохранная казна, я самъ никогда не считалъ ихъ.
— Деньги, которыя мы привезли съ собой, убавились до восьми фунтовъ безъ немногихъ шиллинговъ.
Маркъ улыбнулся и старался смотрть такъ, какъ будто онъ не придаетъ никакой важности этому факту.
— За кольцо — ея кольцо,— продолжалъ Мартинъ, глядя съ горестью на свой палецъ, на которомъ уже не было перстня.
— Охъ!— вздохнулъ мистеръ Тэпли.— Извините, сударь.
Мы получили четырнадцать фунтовъ. Такимъ образомъ, твоя доля будетъ гораздо больше моей.
— О, сударь, это ничего не значитъ!
— Нтъ, но выслушай, потому что для тебя это можетъ быть очень важно, а мн доставитъ существенное удовольствіе. Маркъ, ты будешь партнеромъ нашего предпріятія — равнымъ со мною партнеромъ. Съ моей стороны, въ вид дополнительнаго капитала, будутъ приложены мои способности и архитектурныя свднія, половина доходовъ, сколько бы ихъ ни набралось, достанется на твою долю.
Бдный Мартинъ! Онъ вчно строилъ воздушные замки и не могъ отстать отъ убжденія въ томъ, что будетъ покровительствовать Марку и щедро вознаградитъ его за усердіе!
— Не знаю, сударь, что мн сказать, чтобъ благодарить васъ,— возразилъ Маркъ въ разлумыі, происходившемъ не отъ причины, которую предполагалъ Мартинъ.— Я буду стоять за васъ и не отстану отъ васъ, сколько мн позволятъ мои силы и способности. Вотъ и все.
— Ну, любезный, значитъ, мы поняли другъ друга,— сказалъ Мартинъ съ возрастающимъ величавымъ снисхожденіемъ.— Теперь мы уже не господинъ и слуга, а друзья и партнеры. Въ Эдем мы примемся за дло подъ фирмою ‘Чодзльвита и Тэпли’, такъ ли?
— Богъ съ вами, сударь!— вскричалъ Маркъ.— Моего имени не нужно упоминать. Я вовсе не знакомъ съ этимъ дломъ. Я, сударь, буду просто Ком.—никакъ не иначе!
— Какъ хочешь, Маркъ, такъ Чодзльвитъ и Ком.
— Благодарствуйте, сударь. Еслибъ какому ни будь джентльмену понадобилось соорудить что нибудь въ род кегельнаго катка, такъ я еще, пожалуй, могъ бы пригодиться.
— Ты бы сдлалъ это лучше всякаго архитектора въ Соединенныхъ Штатахъ. Однако, принеси-ка сюда пару кобблеровъ, выпьемъ за успхъ нашего предпріятія.
Мартинъ, повидимому, забылъ, что Маркъ уже больше не слуга, а партнеръ, но мистеръ Тэпли повиновался съ обычною своею расторопностью, и на разставаньи они положили между собою отправиться вмст къ агенту завтра утромъ.
Генералъ завтракалъ на другое утро вмст съ прочими за общимъ столомъ, и предложилъ Мартину идти къ агенту Эдема тотчасъ же, не теряя времени. Мартинъ согласился, и они пошли.
Контора была на маленькой площадк, на ружейный выстрлъ отъ національнаго отеля. Дверь была отворена, и въ комнатк виднлся еще съ улицы самъ агентъ, раскачивавшійся безпечно въ креслахъ, упершись одною ногою въ стну и поджавъ другую подъ себя.
Это быль тощій человкъ въ соломенной шляп съ огромными нолями и сюртук изъ какой-то зеленой матеріи. Погода была жаркая, а потому онъ оставался безъ галстуха, съ рубашечнымъ воротникомъ нараспашку, такъ что горло его было совершенно обнажено и когда онъ говорилъ, то въ немъ что-то шевелилось и какъ будто пробивалось вверхъ. Можетъ быть, то были слабыя стремленія правды, старавшейся добраться до его устъ… Если такъ, труды ея не имли никогда желаннаго успха.
Пара срыхъ глазъ выглядывала изъ глубокихъ впадинъ головы агента, но только одинъ изъ нихъ былъ одаренъ чувствомъ зрнія, другой оставался въ совершенномъ бездйствіи. Казалось, будто половина его физіономіи съ неподвижнымъ глазомъ прислушивалась къ тому, что длаетъ другая половина. Такимъ образомъ, каждая сторона его профиля имла особенное выраженіе: когда подвижная была въ наибольшемъ одушевленіи, другая оставалась въ самомъ строгомъ и холодномъ состояніи. Длинные черные волосы агента висли внизъ по сторонамъ лица, взъерошенныя брови придавали ему выраженіе хищной птицы.
Таковъ былъ смертный, къ которому приближались Мартинъ, Маркъ и генералъ Чокъ, и котораго послдній привтствовалъ именемъ Скеддера.
— Что, генералъ,— отвтилъ тотъ,— какъ вы поживаете?
— Благополучно и дятельно на служб моему отечеству и длу сочувствія. Два джентльмена желаютъ съ вами познакомиться, мистеръ Скеддеръ.
Скеддеръ пожалъ руки обоимъ — безъ этой предварительной мры въ Америк ничего не длается, посл того онъ продолжалъ раскачиваться.
— Я разсчитываю, что догадываюсь, зачмъ они пришли, генералъ, не такъ ли?
— Можетъ быть, сударь.
— Вы человкъ съ языкомъ, генералъ, но говорите слишкомъ много — и это фактъ,— сказалъ Скеддеръ.— Вы говорите ужасно хорошо публично, но въ частныхъ длахъ вамъ бы слдовало говорить меньше.
— Пусть меня повсятъ, если я могу ‘осуществить’ значеніе нашихъ словъ,— возразилъ генералъ посл нкотораго размышленія.
— Вы знаете, что мы не хотли продавать участки нашей земли всякому встрчному, но ‘заключили’ предоставлять ихъ только аристократамъ творенія,— да!
— Да вотъ они, сударь, вотъ они!— вскричалъ генералъ съ каримъ.
Тутъ генералъ шепнулъ Мартину, что Скеддеръ честнйшій малый въ свт, и что онъ не ршился бы обидть его даже за тысячу долларовъ.
— Я исполняю свою обязанность, но многіе на меня сердиты за то, что я не продаю имъ участковъ Эдема. Ужь такова человческая натура!..
— Мистеръ Скеддеръ!— сказалъ генералъ, принявъ ораторскую осанку.— Сэръ! Вотъ моя рука и мое сердце. Я уважаю васъ — прошу извинить меня. Эти джентльмены мои друзья, иначе я не привелъ бы ихъ къ вамъ, зная, что цна на участки Эдема теперь низка. Но это особенные друзья!
Мистеръ Скеддеръ былъ до того доволенъ такимъ объясненіемъ, что ршился подняться съ креселъ, чтобъ пожать генералу руку. Но генералъ объявилъ, что не вмшивается ни въ какія распоряженія компаніи, а потому услся въ упразднившіяся кресла и принялся въ нихъ раскачиваться.
— О-то!— вскричалъ Мартинъ, взглянувъ на планъ, занимавшій цлую стну конторы (правда, вся контора была невелика, и въ ней не было ничего, кром плана, нсколькихъ геологическихъ и ботаническихъ образчиковъ, двухъ большихъ книгъ, лежавшихъ на скромномъ письменномъ стол, и стула).— О-го! Это что?
— Это Эдемъ,— отвчалъ Скеддеръ, ковыряя въ зубахъ зубочисткою, придланною къ перочинному ножичку.
— Я и не воображалъ, чтобъ это былъ уже городъ.
— Право? Однакожъ, это городъ.
И городъ цвтущій, архитектурный! Тамъ были заемные банки, церкви, соборы, площади, факторіи, рынки, отели, магазины, верфи, тамъ была биржа, театръ,— словомъ, всякаго рода публичныя и частныя зданія, даже до конторы ‘Эдемскаго Жала’, ежедневный газеты. Все это было съ величайшею врностью расчерчено и означено на план.
— Боже мой, да это очень важное, мсто!— воскликнулъ съ удивленіемъ Мартинъ.
— О, очень важное!— замтилъ агентъ.
— Но я боюсь, что мн тутъ нечего будетъ длать,— сказалъ Мартинъ, глядя на публичныя зданія.
— Что жъ! Не вс еще выстроены,— отвчалъ агентъ.
Мартинъ вздохнулъ свободне.
— А рынокъ,— сказалъ онъ, уже отстроенъ, или нтъ?
— Рынокъ? Дайте посмотрть. Нтъ еще.
— Не дурно было бы начать съ него, а?— шепнулъ Мартинъ, толкнувъ слегка локтемъ Марка.
Маркъ, смотрвшій съ нкоторымъ недоумніемъ то на планъ, то на агента, отвчалъ: ‘Необычайно!’
Настало мертвое молчаніе, въ продолженіе котораго мистеръ Скеддеръ усердне прежняго заковырялъ въ зубахъ и сдулъ пыль съ мста на план, гд былъ назначенъ театръ.
— Я полагаю,— сказалъ Мартинъ, внимательно разсматривая планъ, не обнаруживая трепетаніемъ своего голоса, какъ важенъ будетъ для него отвтъ агента:— я полагаю, что тамъ нсколько архитекторовъ?
— Тамъ нтъ теперь ни одного,— отвчалъ Скеддеръ.
— Маркъ, слышишь?— шепнулъ Мартинъ, дергая своего партнера за рукавъ.— Но кто же выстроилъ все это? спросилъ онъ громко.
— Вроятно, публичныя зданія вырастаютъ сами собой на такой плодородной почв,— замтилъ Маркъ.
Онъ стоялъ въ это время по темную сторону агента, но Скеддерь тотчасъ же перешелъ на другое мсто и направилъ на него свой дйствующій глазъ.
— Пощупайте мои руки, молодой человкъ,— сказалъ онъ Марку.
— Зачмъ?— возразилъ тотъ.
— Чисты он или грязны?— продолжалъ Скеддеръ, протягивая къ нему об руки.
Въ физическомъ смысл, он были ршительно грязны. Но такъ какъ Скеддеръ, вроятно, говорилъ аллегорически, то Мартинъ поспшилъ объявить его руки блыми какъ снгъ.
— Пожалуйста, Маркъ,— сказалъ онъ съ нкоторою досадою:— нельзя ли удерживаться отъ замчаній подобнаго рода, которыя, какъ бы невинны и незлонамренны ни были, все таки неумстны и могутъ разсердить людей постороннихъ.
Мистеръ Скеддеръ не сказалъ ни слова, но прислонился спиною къ плану и ткнулъ разъ двадцать свою зубочистку въ столъ, глядя на Марка съ величайшимъ негодованіемъ.
— Вы мн не сказали чьей работы эти строенія?— ршился замтить Мартинъ.
— Что за нужда, чьей бы они ни были,— отвчалъ сердито агентъ.— Какое дло до того, чмъ кончилъ архитекторъ. Можетъ быть онъ очистилъ себ цлыя груды долларовъ, можетъ быть, ни одного сента. Что жъ!
— Всему ты виноватъ, Маркъ!
— Можетъ быть,— продолжалъ агентъ:— эти растенія не поднялись въ Эдем. Нтъ! Можетъ быть, этотъ столь и стулъ сдланы не изъ эдемскаго лса? Нтъ! Можетъ быть, что никто еще туда не поселялся…. Можетъ быть, что нтъ и такого мста, какъ Эдемъ, во всхъ Соединенныхъ Штатахъ… Все можетъ быть!
— Надюсь, что ты теперь доволенъ успхомъ своей шутки, Маркъ!— сказалъ Мартинъ.
Но тутъ, къ счастію, вмшался генералъ и попросилъ агента доставить его пріятелямъ подробности объ участк въ пятьдесятъ акровъ съ домомъ, который прежде быль проданъ компаніей и потомъ недавно снова достался ей въ руки.
— Вы очень щедры, генералъ,— отвчалъ Скеддеръ.— Уютъ участокъ долженъ бы былъ подняться въ цн.
Онъ ворча раскрылъ свои книги и, обращая постоянно свтлую половину своего лица къ Марку, показалъ для прочтенія одинъ листъ. Мартинъ пробжалъ его съ жадностью и спросилъ:
— Гд же этотъ участокъ на план?
— На план?…— сказалъ Скеддеръ.
— Да.
Скеддеръ обернулся къ плану, разглядывалъ его съ большимъ вниманіемъ, вертлъ надъ нимъ зубочистку нсколько разъ, а потомъ, какъ будто вдругъ найдя то, что ему было нужно, уткнулъ ее въ самый центръ главной набережной.
— Вотъ,— сказалъ онъ:— здсь!
Мартинъ взглянулъ на своего Ком. съ блестящими глазами, и Ком. увидлъ, что дло уже ршено.
Торгъ заключился, однако, не такъ легко, какъ можно было бы ожидать, потому что Скеддеръ былъ не въ дух и безпрестанно выискивалъ разныя препятствія: то онъ говорилъ, что надобно имъ подумать и придти недли черезъ дв, то предсказывалъ Мартину и Марку, что мсто имъ не понравится, то предлагалъ имъ отказаться и отпускалъ сердитыя фразы насчетъ безумія генерала. Но наконецъ, заплачена была должнымъ образомъ требуемая сумма, возвышавшаяся до полутораста долларовъ или тридцати фунтовъ стерлинговъ, голова Мартина поднялась дюйма на два ближе къ потолку съ тхъ поръ, какъ онъ почувствовалъ себя землевладльцемъ благоденствующаго города Эдема.
— Если вы останетесь недовольны,— сказалъ Скеддеръ, давая ему нужныя росписки въ полученіи денегъ: — то не пеняйте на меня.
— Нтъ, нтъ,— отвчалъ Мартинъ весело:— мы на васъ не станемъ пенять! Генералъ, вы уходите?
— Я, сударь, къ вашимъ услугамъ,— возразилъ генералъ, протягивая ему руку съ величавымъ радушіемъ:— и желаю вамъ радости отъ вашей новой покупки. Вы теперь, сударь, гражданинъ просвщеннйшей и могущественнйшей страны на цломъ земномъ шар. Желаю, чтобъ вы были достойны такой чести!
Мартинъ поблагодарилъ его и простился съ мистеромъ Скеддеромъ, который услся въ кресла, лишь только генералъ поднялся. Маркъ, идучи къ отелю, оглядывался нсколько разъ назадъ, но къ нему была обращена темная сторона лица агента, на которой выражалась только серьезная задумчивость. Выраженіе другой стороны той же самой физіономіи было совершенно противоположно, Скеддеръ вообще смялся мало и никогда не смялся прямо, но теперь каждая жилка, каждый мускулъ его лица выражали усмшку.
Генералъ шагалъ быстро, потому что было около двнадцати часовъ, а въ это время долженствовало открыться великое засданіе Ватертостскихъ сочувствователей. Любопытствуя присутствовать при этомъ, Мартинъ не отставалъ отъ генерала и старался держаться за нимъ еще ближе, когда они вошли въ большую залу національнаго отеля, въ которой была воздвигнута изъ столовъ небольшая площадка съ креслами для генерала, мистеръ Лафайетъ Кегтль, въ качеств секретаря, важно хлопоталъ около какихъ-то бумагъ.
— Что, сударь,— сказалъ онъ, пожавъ Мартину руку: — вы скоро увидите зрлище, ‘разсчитанное’ для того, чтобъ заставить британскаго льва поджать хвостъ и завыть отъ мученія, надюсь!
Генерала пригласилъ занять кресла какой то малый въ род Джефферсона Брикка, открывшій засданіе сильно наперченной рчью, въ которой много разъ было упомянуто и родномъ кра и о разбитіи цпей тиранства.
Круто пришлось тутъ бдному льву Британіи! Негодованіе юнаго воспламененнаго Колумбійца не знало предловъ! ‘Левъ! (кричалъ молодой Колумбіецъ) гд онъ? Кто онъ? Что онъ? Покажите его мн! Подайте его сюда! Сюда, на этотъ священный алтарь (указывая на обденный столъ)! Сюда, на прахъ предковъ, смшанный съ кровью, которая лилась, какъ вода на нашихъ ровныхъ равнинахъ Чикклбидди-Ликка! Подайте его сюда, этого льва! Я вызываю его на бой одинъ! Я скажу этому льву, что когда рука свободы еще разъ скрутитъ ему гриву и онъ ляжетъ передо мною бездыханнымъ трупомъ, то орлы великой и гордой республики будутъ хохотать. Ха, ха!’
Рчь молодого человка, остановившагося посл произнесенія ея съ сложенными на груди руками, была принята съ такимъ одобреніемъ, съ такими восклицаніями, что часы башни конной гвардіи въ Лондон должны были содрогнуться, и моментъ средняго полудня перемниться въ столиц Англіи.
— Кто это?— спросилъ Мартинъ мистера Кеттля.
Тотъ взялъ клочокъ бумаги и, написавъ что то на немъ, подалъ Мартину, который прочиталъ: ‘Можетъ быть, человкъ замчательный не меньше кого бы то ни было въ моемъ отечеств’.
Посл юнаго Колумбійца заговорилъ другой, такой же и въ томъ же род, и онъ удостоился такого же громкаго и единодушнаго одобренія. Но ни тотъ, ни другой не сочли за нужное сказать, кому сочувствовали члены общества, и какая была причина ихъ сочувствія. Такимъ образомъ, Мартинъ продолжалъ оставаться въ неизвстности, наконецъ, лучъ свта мелькнулъ ему чрезъ посредство секретаря, когда тотъ началъ читать отчеты дйствій и прежнихъ засданіи общества. Тогда Мартинъ узналъ, что члены общества сочувствовали одному весьма извстному Ирландцу, который оспаривалъ нкоторые пункты у правительства Англіи, они длали это потому, что весьма не любили Англіи, а не потому, чтобъ имъ очень нравилась Ирландія, они всегда оказывали большую недоврчивость ирландскимъ переселенцамъ и терпли ихъ только по той причин, что на нихъ можно было взваливать тяжелыя работы, а простая работа возбуждаетъ въ великой республик больше отвращенія, чмъ гд либо. Вскор всталъ самъ генералъ, чтобъ прочитать собранію письмо, приготовленное для знаменитаго Ирландца и написанное собственною его рукою.
— Вотъ, друзья и сограждане,— сказалъ генералъ:— вотъ, что я ему нишу:

‘Сэръ,

‘Обращаюсь къ вамъ отъ имени Ватертостскаго Собранія Соединенныхъ Сочувствователей. Оно, сударь, основано въ великой американской республик! Теперь оно слдитъ съ лихорадочнымъ волненіемъ и пламеннымъ сочувствіемъ за благородными усиліями вашими къ священномъ дл свободы’.
При слов ‘свобода’ и при каждомъ повтореніи его вс сочувствователи испускали неистовые возгласы, восклицаніи ихъ повторялись по девяти разъ и потомъ девятью девять разъ.
‘Во имя свободы, сударь — святой свободы — обращаюсь я къ вамъ. Отъ имени свободы присылаю вамъ приложеніе къ капиталу вашего общества. Именемъ свободы, сударь, покрываю негодованіемъ и отвращеніемъ то проклятое животное съ окровавленною гривою, котораго жестокость и кровожадная алчность были всегда бичомъ и мученіемъ для цлаго свта. Нагіе постители острова Робинзона Крузо, летучія жены Питера Уилькинса, запачканныя сокомъ плодовъ дти чащи кустарниковъ, даже великаны, издавна взращенные въ рудокопныхъ округахъ Корнвалля — вс свидтельствуютъ о его дикихъ и злобныхъ свойствахъ.
‘Я, сударь, говорю о британскомъ льв.
‘Преданные свобод духомъ и тломъ, сердцемъ и душою — свобод, составляющей блаженство каждой улитки нашихъ подваловъ, каждой устрицы, покоящейся въ своемъ жемчужномъ лож, скромнаго червяка, обитающаго въ своемъ сырномъ жилищ!— ея священнымъ, незапятнаннымъ именемъ предлагаемъ вамъ наше сочувствіе. О, сударь, въ нашемъ драгоцнномъ и благополучномъ отечеств огни ея пылаютъ ярко, чисто и бездымно: если огни эти зажгутся и у васъ, ихъ будетъ достаточно, чтобъ сжарить цликомъ британскаго лыа!
‘Имю честь быть, во имя свободы, вашимъ искреннимъ другомъ и врнымъ сочувствователемъ.
Киръ Чокъ, генералъ милиціи Соединенныхъ Штатовъ’.
Случилось такъ, что во время чтеніи этого письма, безпрестанно прерываемаго восклицаніями, прибылъ поздъ желзной дороги и привезъ почту изъ Англіи. Секретарю Кеттлю передали пакетъ, который онъ открылъ въ самомъ разгар возгласовъ и содержаніе котораго значительно его смутило. Лишь только генералъ Чокъ усплъ ссть, Кеттль поспшилъ къ нему и подалъ ему письмо и нсколько печатныхъ извлеченій изъ англійскихъ газетъ, который немедленно обратили на себя его вниманіе.
Генералъ, разгоряченный успхомъ своего чтенія, былъ готовь принять какое бы то ни было поджигающее средство, но не усплъ онъ пробжать предложенные ему документы, какъ наружность его до того измнилась отъ гнва и бшенства, что вс обратили на него вниманіе съ непритворнымъ изумленіемъ.
— Друзья,— воскликнулъ генералъ, вставая съ креселъ: — друзья и сограждане, мы обманулись въ этомъ человк!
— Въ комъ? — закричали со всхъ сторонъ.
— Въ этомъ!— отвчалъ генералъ, показывая на письмо, которое только что публично прочиталъ.— Я нахожу, что онъ всегда былъ жаркимъ защитникомъ освобожденія негровъ и что даже, теперь продолжаетъ стараться о томъ же самомъ!
Еслибъ возбудившій негодованіе генерала отсутствующій находился тутъ, то, безъ сомннія, вольные граждане свободной республики растерзали бы его на части. Они изорвали письмо въ клочки, топтали ногами мельчайшіе лоскутки, выли, ревли, шипли, пока не выбились изъ силъ.
— Общество Соединенныхъ Сочувствователей должно быть немедленно распущено,— сказалъ генералъ, лишь только нашелъ возможность заставить себя выслушать.
— Долой общество! Прочь его! Не хотимъ слышать о немъ! Сжечь его журналы и записки! Вычеркнуть его изъ памяти людской!
— Но, сограждане,— сказалъ генералъ:— у насъ есть капиталъ. Что длать съ капиталомъ?
Ршили наскоро, чтобъ на деньги общества сдлать серебряное блюдо и поднести его одному извстному судь, который въ присутственномъ мст объявилъ всенародно благородное правило, въ силу котораго всякая блая чернь иметъ законное право убить любого чернаго, другое серебряное блюдо предназначалось въ подарокъ одному извстному патріоту, который торжественно, съ занимаемаго имъ высокаго мста въ законодательномъ собраніи, объявилъ, что онъ и друзья его повсятъ безъ суда всякаго отмнителя невольничества, который осмлится постить ихъ. Наконецъ, положили употребить остальныя деньги на усиленіе либеральныхъ и справедливыхъ узаконеній, вслдствіе которыхъ считается несравненно противозаконне и опасне учить негра грамот, чмъ сжарить его за-живо въ город. Ршивъ эти важные пункты, засданіе разошлось въ большимъ безпорядк. Такъ кончилось Ватертостское сочувствіе.
Поднимаясь въ свою комнату, Мартинъ замтилъ флагъ республики, поднятый надь крышею отеля.
— Хорошъ ты издали,— подумалъ онъ:— но не долго останется въ заблужденіи тотъ, кто разсмотритъ тебя поближе.

Глава XXII, въ которой будетъ объяснено, какъ и почему Мартинъ сдлался ‘львомъ’ самъ по себ.

Лишь только въ ‘Національномъ Отел’ вс узнали, что молодой Англичанинъ, мистеръ Чодзльвитъ, купилъ себ ‘мстоположеніе’ въ Долин Эдема и что намренъ отправиться въ этотъ земной рай на слдующемъ пароход, какъ вдругъ вс почувствовали къ нему необычайное расположеніе. Какъ и почему это случилось, Мартинъ не могъ понять, но не могло быть никакого сомннія въ томъ, что онъ былъ дйствительно ‘львомъ’ общины, такъ что ему не давали покоя желавшіе пользоваться его знакомствомъ и обществомъ.
Первое извщеніе о такой перемн пришло къ нему въ вид слдующаго посланія, написаннаго тонкимъ скорымъ почеркомъ на разграфленной бумаг:
Національный Отель Понедльникъ, утромъ.

‘Почтенный сэръ,

Наслаждаясь преимуществомъ вашего сотоварищества въ вагон желзной дороги третьяго дня, я слышалъ нкоторыя замчанія ваши касательно Лондонской Башни.
‘Будучи секретаремъ Общества Молодыхъ Людей здшняго города, увдомляю васъ отъ имени членовъ, что Общество выслушало бы съ гордостью лекцію вашу о Лондонской Башн, въ зал своего засданія, завтра, въ семь часовъ вечера. Такъ какъ надобно ожидать большого выпуска билетовъ по четверти доллара за входъ, то вы много обяжете вашимъ отвтомъ и согласіемъ,

почтенный сэръ, преданнаго вамъ Лафайета Кеттля’.
‘Почтенному мистеру М. Чодзльвиту’.

‘Р. S. Общество не намрено ограничить вашей публичной лекціи чтеніемъ о Лондонской Башн. Позвольте намекнуть вамъ, что вы доставите большое удовольствіе замчаніями о началахъ геологіи или (если это для васъ удобне) критическимъ разборомъ сочиненій вашего даровитаго соотечественника, мистера Миллера’.
Изумленный до крайности такимъ приглашеніемъ, Мартинъ отвчалъ на него съ подателемъ и въ вжливыхъ выраженіяхъ отказался. Не усплъ онъ покончить съ однимъ, какъ тотчасъ же. получилъ другое письмо.

No 47. Бонкеръ-Гилль-Стритъ. Понедльникъ утромъ.

Частное.

‘Сэръ,

‘Я взращенъ въ неизмримыхъ пустыняхъ, по которымъ нашъ могучій Миссиссипи (или Отецъ Водь) катитъ свои мутныя струи.
‘Я молодь и пламененъ — потому что дикая пустыня иметъ свою поэзію, и каждый крокодилъ, ворочающійся въ тин, есть уже самъ по себ эпопея. Я жажду славы. Она главное мое стремленіе.
‘Не знаете ли вы, сударь, какого ни будь члена конгресса Англіи, который бы взялся заплатить за издержки моего путешествія въ ту страну и за прожитіе мое въ ней въ продолженіе шести мсяцевъ?
‘Во мн есть что то, убждающее меня въ томъ, что такое просвщенное покровительство не пропадетъ даромъ. Я увренъ, что отличусь блистательнымъ образомъ въ литератур или искусствахъ, на каедр, въ суд или на сцен.
‘Если вы не имете времени написать къ такому лицу сами, то прошу васъ прислать мн списокъ трехъ или четырехъ особь, на которыхъ вроятне всего можно надяться, и я напишу къ нимъ по почт. Могу ли также просить васъ доставить мн критическія замчанія, возбужденныя въ вашихъ умственныхъ способностяхъ чтеніемъ ‘Ванна Мистеріи’, сочиненія вашего великаго лорда Байрона?

‘Вашъ и проч. Потпемъ Смифъ’.

P. S. Адресуйте отвтъ на имя Америки Младшаго, у господъ Генкока и Флоби, въ магазинъ сухихъ припасовъ’.
Оба эти письма, вмст съ отвтами Мартина, были публикованы въ слдующемъ нумер ‘Ватертостской Газеты’.
Не усплъ Мартинъ отдлаться отъ этой корреспонденціи, какъ пришелъ къ нему хозяинъ отеля, капитанъ Кэджикъ, чтобъ посмотрть, каково онъ поживаетъ.
— Ну, сударь,— сказалъ капитанъ:— вы, я разсчитываю, сдлались человкомъ знаменитымъ.
— Кажется, что такъ.
— Наши граждане намрены сдлать вамъ визитъ.
— Силы небесныя! Почтенный капитанъ, я не могу принять ихъ!
— Я разсчитываю, что вы должны принять ихъ.
— Долженъ — слово непріятное, капитанъ.
— Что-жъ, не я выдумалъ нашь языкъ, не мн его и передлывать. А вы должны принять ихъ — вотъ и все.
— Но почему же?
— А потому, что я сдлалъ уже объявленіе въ буфет.
Маркъ подтвердилъ эти слова, сказавъ, что онъ самъ видлъ письменное объявленіе о томъ, что мистеръ Чодзльвитъ будетъ въ два часа принимать постителей.
— Вы врно не захотите лишиться общаго расположенія,— продолжалъ капитанъ.— Говорю вамъ, что наши граждане не очень терпливы, а газета обдеретъ васъ какъ дикую кошку.
Мартинъ готовъ былъ взбситься, но одумался и сказалъ:
— Такъ пусть они приходятъ.
— О, они придутъ! Большая зала уже приготовлена нарочно для такого случая.
— Но не скажете ли вы мн, зачмъ меня хотятъ видть? Что я сдлалъ и чмъ ихъ такъ сильно заинтересовалъ?
Капитанъ Кэджикъ приподнялъ шляпу обими руками, надлъ ее снова, провелъ себя рукою по лицу, взглянулъ сперва на Мартина, потомъ на Марка, мигнулъ однимъ глазомъ и вышелъ.
— Клянусь жизнью,— вскричалъ Мартинъ: — вотъ человкъ непонятный! Что ты на это скажешь, Маркъ?
— Что, сударь! Я думаю, мы, наконецъ, нашли самаго замчательнаго человка здшней страны. Надюсь, что имъ это племя кончится.
Хотя Мартина и разсмшилъ этотъ отвтъ, однако, нельзя было отдлаться отъ двухъ часовъ. Лишь только они пробили, капитанъ Кэджикъ пришелъ за нимъ, чтобъ вести его въ общую залу, не усплъ онъ въ ней очутиться, какъ хозяинъ заревлъ внизъ по лстниц, что мистеръ Чодзльвиттъ ‘принимаетъ!’
Съ шумомъ поднялись наверхъ сограждане капитана. Зала вскор наполнилась, и въ отпертыя двери было видно, что свжія толпы постителей ждутъ только минуты, когда до нихъ дойдетъ очередь войти ‘съ визитомъ’. Одни за другими, десятки за десятками, валили граждане, и каждый пожималъ Мартину руку. И сколько тутъ было разнохарактерныхъ рукъ! Толстыя и тощія, грубыя и нжныя, сухія и потныя, холодныя и горячія. И какія многоразличныя свойства пожиманія! И толпы не переставали валить, и голосъ капитана кричалъ: — На низу ждутъ другіе! Джентльмены, которые уже познакомились съ мистеромъ Чодзльвитомъ, не угодно ли вамъ очистить мсто для другихъ?..
Невзирая на увщанія капитана Кэджика, вс они оставались въ зал съ вытаращенными на Мартина глазами. Два джентльмена сотрудника ‘Ватертостской Газеты’ пришли нарочно за тмъ, чтобъ разсмотрть его повнимательне и написать о немъ статью. Одинъ изъ нихъ наблюдалъ верхнюю половину его тла, а другой — нижнюю, оба не пропускали ни малйшаго его движенія. Физіономисты и френологи бродили вокругъ его, нкоторые изъ послднихъ ршались даже наскоро ощупывать выпуклости его черепа, посл чего тотчасъ-же скрывались въ толп. Другіе, не интересовавшіеся никакою наукою въ особенности, разсуждали подл него вслухъ о его лиц, сложеніи, нос и волосахъ,— а голосъ капитала Кэджика раздавался по-прежнему:— ‘джентльмены, представленные мистеру Чодзльвиту, да уйдете ли вы отсюда!’
Мартину не сдлалось нисколько не легче, когда они начали уходить: посл нихъ повалили въ залу потокъ другихъ джентльменовъ, изъ которыхъ каждый велъ подъ руки двухъ дамъ. Если съ нимъ говорили, то каждый подходившій длалъ т же самые вопросы, тмъ же самымъ тономъ — безъ малйшаго зазрнія совсти, безъ тни вжливости или деликатности, какъ будто Мартинъ былъ статуею, купленною и поставленною тутъ для ихъ развлеченія. Посл этихъ постителей, явились мальчики, которые позволяли себ еще больше вольностей, и едва двигавшіеся старики, изъ которыхъ одинъ, съ рыбьими глазами, уставился въ дверяхъ и глядлъ на него долго посл ухода всхъ остальныхъ.
Мартинъ чувствовалъ себя до того утомленнымъ, измученнымъ, растормошеннымъ, что готовъ былъ упасть на полъ. Но со всхъ сторонь являлись письма и посланія, которыя грозили отдлать его въ газетахъ, если онъ откажется ‘принимать’, пока онъ пилъ свой кофе, явились другіе постители, такъ что Мартинъ, выбившись изъ силъ, ршился лечь въ постель, льстя себя слабою надеждою хоть тамъ найти покой.
Онъ сообщилъ свое намреніе Марку и уже готовъ былъ ускользнуть, но вдругъ дверь отворилась настежь — вошелъ пожилой джентльменъ, ведя подъ руку даму, которую также нельзя было считать молодою. Она была весьма высокаго роста, вытянута въ струнку, и ни лицо, ни станъ ея не имли, повидимому, способности двигаться. На голов ея была огромная соломенная шляпка, а въ рук она держала неизмримой величины веръ.
— Мистеръ Чодзльвитъ, если не ошибаюсь?— сказалъ пожилой джентльменъ.
— Меня такъ зовутъ.
— Сэръ, мн время дорого.
— Слава Богу!— подумалъ Мартинъ.
— Я отправляюсь домой, сударь, съ возвращающимся паровозомъ, который тронется немедленно. Вдь въ старой стран не употребительно слово ‘тронется’?
— О, какъ же, употребительно!
— Вы ошибаетесь, сударь, но мы не будемъ распространяться объ этомъ предмет, чтобъ не тревожить вашихъ предразсудковъ. Сэръ, мистриссъ Гомини!
Мартинъ поклонился.
— Мистриссъ Гомини, сударь, супруга маіора Гомини, одного изъ избраннйшихъ умовь нашего отечества, она принадлежитъ къ одной изъ нашихъ наиболе аристократическихъ фамилій. Вы, сударь, можетъ быть, знакомы съ сочиненіями мистриссъ Гомини?
Мартинъ не могъ этого припомнить.
— Вамъ, сударь, надобно еще многому учиться, и остается впереди еще много наслажденій. Мистриссъ Гомини детъ вмст съ своею замужнею дочерью въ одно мсто, которое называется Новыми ермопилами и находится на три дня пути не доходя до Эдема. Внимательность, которую вы окажете мистриссъ Гомини, будетъ пріятна маіору и нашимъ согражданамъ. Мистриссъ Гомини, желаю вамъ покойной ночи, сударыня, и счастливаго путешествія!
Мартинъ едва врилъ своимъ глазамъ и ушамъ, но джентльменъ ушелъ, а мистриссъ Гомини преспокойно принялась пить молоко.
— Я совершенно измучена!— замтила она.— Такіе несносные толчки на этихъ рельсахъ! Все равно, какъ будто они были усыпаны сучками и пильщиками.
— Сучками и пильщиками, сударыня?— сказалъ Мартинъ.
— Я разсчитываю, что вы не осуществляете значенія моихъ словъ, сударь. Подымайте!
Повидимому, слова ея не требовали немедленнаго отвта, потому что мистриссъ Гомини, развязавъ ленты своей шляпки, объявила, что намрена убрать эту часть своего наряда и потомъ возвратиться немедленно.
— Маркъ,— сказалъ Мартинъ, когда она вышла:— пощупай меня. Не сплю ли я?
— Она не спитъ, сударь,— возразилъ его камердинеръ:— это именно такая женщина, которая и днемъ и ночью напрягаетъ свой умъ въ пользу великой республики.
Мартинъ не усплъ отвчать, потому что въ это время вошла мистриссъ Гомини, держа въ рук красный бумажный носовой платокъ. Она была безъ шляпки и явилась теперь въ самомъ аристократическомъ и классическомъ чепчик.
Мартинъ подвелъ ее къ кресламъ, и она сказала:
— Откуда васъ окликнули?
— Извините мою непонятливость, сударыня, но я усталъ до крайности и не понимаю вашихъ словъ.
Мистриссъ Гомини покачала головою и улыбнулась съ видомъ сожалнія.
— Гд вы взрощены?— сказала она.
— Ахъ, вотъ что! Я родился въ Кент.
— А какъ вамъ нравится наша страна?
— Чрезвычайно, сударыня!— отвчалъ Мартинъ, полузасыпая.
— Большая часть чужеземцевъ, въ особенности Британцевъ, приходитъ въ изумленіе отъ того, что они видятъ въ Соединенныхъ Штатахъ!
— И не безъ причины, сударыня. Я самъ никогда въ жизни не удивлялся столько, сколько здсь.
— Наши узаконенія длаютъ здсь людей очень бойкими, сударь.
— Самые близорукіе наблюдатели могутъ вядть это голыми глазами.
Мистрисс Гомини была философкою и писательницею, а потому имла сильное пищевареніе, но такая грубая, неблагопристойная фраза была даже ей не по силамъ. Джентльменъ, сидящія наедин съ дамою, хотя дверь и была отперта, ршается говорить ей о голомъ глаз!
Настало продолжительное молчаніе. Но мистриссъ Гомини была путешественница, мистриссъ Гомини писала критическіе разборы и обозрнія: письма мистриссъ Гомини печатались въ газетахъ, гд негодованіе ея выражалось большими буквами, а сарказмы курсивными. Мистриссъ Гомини смотрла на вс другія государства глазами пылкой республиканки и могла разсуждать о нихъ по цлымъ часамъ. А потому мистриссъ Гомини напала, наконецъ, на. Мартина съ тяжкою рчью, отъ которой онъ заснулъ, на что она не обратила ни малйшаго вниманія.
Мало нужды до того, что именно говорила мистриссь Гомини. Довольно, если скажемъ, что понятія ея не различались отъ идей большинства ея соотечественниковъ, которые ставить ни во что вс другія націи, которые попираютъ ногами мудрые законы своихъ предковъ, доставившихъ ихъ отечеству политическую независимость, и для которыхъ вольность и буйное безначаліе — синонимы.
Рчь ея навяла на Мартына тяжкія сновиднія, отъ которыхъ онъ мало по малу пробуждался и. наконецъ, разсмотрлъ страшную мистриссъ Гомини, которая неутомимо продолжала высказывать глубокія истины съ какимъ то мелодическимъ сопніемъ. Еслибъ удары въ гонгъ не возвстили ужина, то, нтъ сомннія, Мартинъ ршился бы на что нибудь отчаянное, но, къ счастью, раздался этотъ желанный призывъ и онъ, подведя мистриссъ Гомини къ верхнему концу стола, самъ услся за другимъ концомъ, поужиналъ наскоро и ускользнулъ въ свою комнату, пока страшная дама еще занималась своими соусами.
Трудно дать опредлительную идею о свжести ума мистриссъ Гомини или объ увлеченіи, съ которымъ она на другое утро за завтракомъ ударилась въ разсужденіе о нравственной философіи. Во весь тотъ день она не отвязывалась отъ Мартина: сидла подл него, когда онъ принималъ своихъ друзей, потому что на слдующій день былъ другой ‘пріемъ’, еще многочисленне вчерашняго, пускалась въ длинныя теоріи, припоминала безконечные пассажи изъ сочиненій своихъ насчетъ правительства вообще, безпрестанно употребляла свой красный носовой платокъ,— словомъ, довела Мартина до твердой ршимости повсить или утопить даму подобную ей, еслибъ такая отыскалась въ Эдем, для мира и спокойствія живущаго тамъ человческаго общества.
Между тмъ, Маркъ съ ранняго утра хлопоталъ надъ закупками и приготовленіями разнаго рода провизіи, снадобьевъ и хозяйственныхъ и домашнихъ снарядовъ, которыми ему совтовали запастись. Расплата въ отел и за вс эти припасы до того ослабила ихъ финансы, что еслибъ капитанъ парохода вздумалъ промедлить еще нсколько дней, то нашимъ Англичанамъ пришлось бы увидть себя въ такомъ же безпомощномъ положеніи, въ каколгь было большинство отправлявшихся на томъ же пароход въ разныя мста переселенцевъ. Эти несчастливцы, завлеченные торжественными печатными общаніями и увреніями, прожили цлую недлю на пароход и уже почти истощили скудный запасъ своей провизіи еще до начала путешествія. Они состояли изъ фермеровъ никогда не видавшихъ плуга, дровосковъ, никогда не бравшихъ въ руки топора, строителей, не умвшихъ сколотить самаго простого ящика, и тому подобныхъ.
Настало утро, но пароходъ долженъ былъ тронуться въ полдень. Насталъ полдень — отправленіе отложили до ночи. Но такъ какъ на земл нтъ ничего вчнаго, не исключая даже промедленій американскаго шкипера, то къ ночи все было готово.
Измученный и утомленный до нельзя, но ‘левъ’ больше, нежели когда нибудь, Мартинъ направлялся къ набережной, ведя подъ руку мистриссъ Гомини, и взошелъ на пароходъ. Во весь вечеръ, несчастному льву приходилось отвчать на письма съ разныхъ сторонъ, требовавшія немедленнаго отвта. Половина этихъ посланій была ни о чемъ, другая половина заключала въ себ обращенія къ нему разныхъ лицъ, вовсе ему незнакомыхъ, желавшихъ занять у него денегъ.
Маркъ ршился развдать о настоящей причин ‘львинства’ своего партнера, а потому онъ, рискуя остаться назади, побжалъ въ отель. Тамъ онъ нашелъ капитана Кэджика, сидвшаго на галлере и курившаго сигару. Онъ увидлъ Марка и закричалъ ему:
— Ну, ради предвчнаго, что привело васъ сюда?
— Я вамъ скажу въ чемъ дло, капитанъ. Мн нужно сдлать вамъ одинъ вопросъ.
— Всякій человкъ иметъ право длать вопросы.
— Что значитъ весь этотъ шумъ, который изъ за него подняли? Ну-ка, капитанъ, скажите.
— Наши соотечественники любятъ забавляться.
— Но чмъ же онъ ихъ позабавилъ?
Капитанъ смотрлъ на него такими глазами, какъ будто вбирался открыть ему великолпную шутку.
— Вы узжаете?— сказалъ онъ.
— Узжаю, всякая минута дорога.
— Наши соотечественники любятъ забавляться.— сказалъ капитанъ шепотомъ.— Онъ не похожъ на переселенцевъ вообще, и потому позабавилъ нашихъ значительно.— Тутъ онъ подмигнулъ ему и разсмялся.— Скеддеръ малый ловкій, а никто еще не узжалъ въ Эдемъ, кому бы удалось воротиться оттуда живому!
Набережная была близка, и Маркъ слышалъ, какъ звалъ его Мартинъ, крича, что пароходъ уйдетъ, если онъ не поторопится. Поздно было поправить дло, а потому Маркъ отпустилъ капитану Кэджику прощальное благословеніе и побжалъ во всю прыть на пароходъ.
— Маркъ! Маркъ!— кричалъ Мартинъ.
— Здсь, сударь!— отвчали Маркъ, вскочивъ съ пристани на пароходъ.— Никогда еще не было мн и въ половину такъ весело, какъ теперь, сударь! Все благополучно! Долой сходню! Давай ходъ!
Искры поднялись изъ двухъ трубъ парохода, и онъ понесся по темной вод.

Глава XXIII. Мартинъ и Ком. вступаютъ во владніе своею землею. Нкоторыя подробности объ Эдем.

Случилось, что въ числ пассажировъ парохода было нсколько человкъ въ род нью-іоркскаго пріятеля Мартина, мистера Бивена, въ обществ ихъ онъ чувствовалъ себя довольнымъ и счастливымъ. Они по возможности избавляли его отъ навязчиваго краснорчія мистриссъ Гомини и обнаруживали въ своихъ разговорахъ столько здраваго разсудка и благородныхъ чувствъ, что Мартинъ былъ ими очень доволенъ.
— Еслибъ въ этой республик цнили умъ и достоинство,— говорилъ онъ Мартину:— то въ ней не было бы недостатка въ людяхъ полезныхъ.
— Они дйствуютъ здсь какъ плохіе плотники, сударь: употребляютъ дрянные инструменты, когда подъ рукою есть хорошіе. А лучше всего то,— продолжалъ Маркъ: — что если имъ удается сдлать хорошій ударъ, какіе у порядочныхъ мастеровыхъ ежедневны, такъ что о нихъ и не думаютъ,— то здсь поднимаютъ такой шумъ и поютъ такія похвалы, что оглушатъ хоть кого. Замтьте мои слова: если кто нибудь платитъ здсь свои долги, находя въ торговомъ отношеніи невыгоднымъ не платить ихъ, потому что черезъ это теряется коммерческій кредитъ — то его превознесутъ въ такихъ громкихъ рчахъ, какъ будто съ самаго сотворенія міра никто не возвращалъ взятыхъ взаймы денегъ. Вотъ на чемъ они надуваютъ другъ друга. Я ихъ понимаю!
— Ты сдлался что то необычайно глубокомысленъ!— сказалъ Мартинъ, смясь.
— Можетъ быть потому, что мы теперь ближе къ Эдему,— подумалъ Маркъ.— А когда мы прибудемъ туда, я еще, пожалуй, сдлаюсь пророкомъ.
Онъ не высказалъ этихъ чувствъ, но необычайная веселость, которою они его исполняли, и сіяющее радостью лицо его поддерживали бодрость духа Мартина.
Вскор, они мало по малу начали разставаться со своими спутниками пассажирами. Постепенно города являлись рже и рже, такъ что по нскольку часовъ не было видно никакихъ жилищъ, кром бдныхъ хижинъ дровосковъ, у которыхъ пароходъ останавливался, чтобъ запасаться топливомъ. Небо, лса и вода — вотъ все, что они видли въ теченіе цлаго дня, въ продолженіе котораго зной быль нестерпимый.
Пароходъ двигался среди обширныхъ, пустынныхъ лсовъ, деревья росли густо по берегамъ, неслись по теченію рки, или высовывали свои сучья изъ тины отмелей. День былъ жаркій, ночь туманная и сырая. Пароходъ шелъ все дале и дале, такъ что возвращеніе казалось уже невозможнымъ, а надежда увидть родину еще разъ была какъ будто несбыточнымъ сновидніемъ.
Немного пассажировъ оставалось на судн. Не слышно было между ними ни одного звука надежды или бодрости, никакіе разговоры не сокращали тяжкихъ, скучныхъ часовъ. Еслибъ путешественники не утоляли по временамъ своего голода, то ихъ можно было бы счесть тнями, которыхъ Харонъ везетъ по Стиксу.
Наконецъ, пароходъ прибылъ къ Новымъ ермопиламъ, куда мистриссъ Гомини хотла съхать въ тотъ же вечеръ. Мартинъ нсколько утшился этимъ извстіемъ. Марку не было надобности въ утшеніи, онъ быль доволенъ.
Почти наступила ночь, когда пароходъ подошелъ къ пристани, на крутомъ берегу возвышался отель, подл него было нсколько деревянныхъ сараевъ, или амбаровъ, и нсколько разбросанныхъ лачужекъ.
— Вы, вроятно, переночуете здсь и отправитесь туда завтра утромъ, сударыня?— сказалъ Мартинъ.
— Да куда мн еще отправляться?— спросила мистриссъ Гомини или ‘мать новйшихъ Гракховъ’, какъ ее называли въ газетахъ.
— Въ Новые ермопилы.
— Да разв я еще не тамъ?
Мартинъ искалъ города глазами и, не найдя ничего, ршился сказать объ этомъ писательниц.
— Да вотъ городъ!— вскричала она, показывая ему лачужки.
— Это?
— Ну, да! Каковъ онъ ни есть, онъ будетъ почище Эдема!
Дочь мистриссъ Гомини, пріхавшая на пароходъ вмст съ своимъ мужемъ, подтвердила показаніе матери, что сдлалъ и зять философки. Мартинъ съ благодарностью отказался отъ приглашенія мистриссъ Гомини, предлагавшей ему постить ея домъ на полчаса, которые пароходъ долженъ былъ тамъ пробыть, проводивъ ее до пристани, онъ возвратился въ задумчивости на пароходъ и грустно смотрлъ на перебиравшихся на берегъ переселенцевъ.
Маркъ стоялъ подл него и по временамъ ршался взглядывать ему въ лицо, чтобъ угадать какое дйствіе произвели на него слова мистриссъ Гомини. Но выраженіе лица Мартина не давало ему ключа къ его тайнымъ мыслямъ, и они вскор пустились въ дальнйшій путь.
— Маркъ,— сказалъ онъ:— неужели одни только мы отправимся въ Эдемъ?
— Да сударь, многіе уже съхали отсюда, а другіе съдутъ черезъ нсколько времени. Что жъ за бда? Намъ будетъ просторне!
— О, разумется! Но я думалъ…
— Что, сударь?
— Какъ странно, что люди селятся въ такой гадкой дыр, какъ хоть эта, когда почти подъ рукою есть мста совсмъ другого рода.
Мартинъ говорилъ такимъ тономъ, который очень далеко не былъ исполненъ обычной его самоувренности, и какъ будто боялся отвта Марка.
— Что жъ, сударь, намъ надобно не слишкомъ увлекаться надеждами,— возразилъ тотъ самымъ кроткимъ голосомъ.— Вдь, даже Эдемъ не совсмъ еще отстроенъ.
— Ради самого неба,— воскликнулъ Мартинъ сердито: — не ставь Эдема на одну доску съ этимъ мстомъ. Не съ ума ли ты сошелъ?
Съ этими словами онъ отвернулся отъ своего Ком. и часа два проходилъ взадъ и впередъ по палуб. Во весь вечеръ не сказалъ онъ Марку ни слова, кром ‘доброй ночи’, и даже на другой день не касался вчерашняго предмета, а говорилъ о вещахъ совершенно постороннихъ.
Но мр того, какъ они подвигались впередъ и приближались къ цли своего путешествія, скучное однообразіе окрестной страны длалось боле и боле тягостныхъ. Низменное болото, усянное наноснымъ валежникомъ, топь, на которой самыя деревья казались болзненными произрастеніями тины, гд зловредныя испаренія поднимались въ вид тумановъ и ползли по гладкой поверхности воды, какъ будто ища, кого бы заразить своими смертоносными парами, гд даже солнце, бросая свои жаркіе лучи на разрушающія стихіи порчи и гніенія, усиливало ихъ злокачественное вліяніе и наводило ужасъ. Вотъ куда приближался пароходъ!
Наконецъ, онъ остановился противъ самого Эдема. Воды всемірнаго потопа оставили это мсто какъ будто не больше, какъ съ недлю назадъ: до такой степени было пропитано тиною отвратительное болото, носившее такое заманчивое названіе.
Такъ какъ подл берега было слишкомъ мелко, то нашихъ переселенцевъ свезли, вмст съ ихъ вещами, на шлюпк парохода. Между темными деревьями виднлось нсколько шалашей, изъ которыхъ лучшій едва ли бы можно было сравнить съ самымъ жалкимъ хлвомъ, что же до набережныхъ, рынковъ, публичныхъ зданій, то о нихъ не стоитъ и говорить.
— Вотъ идетъ Эдемецъ,— сказалъ Маркъ.— Онъ поможетъ намъ перебраться. Не унывайте, сударь. Эй, пріятель!
Житель Эдема приближался къ нимъ очень медленно, среди наступающихъ сумерекъ, опираясь на палку. Онъ былъ блденъ и истощенъ, болзненные глаза его глубоко ввалились. Грубое синее платье висло на немъ лохмотьями, голова была непокрыта, ноги босы. Не доходя до берега, онъ услся на немъ и подзывалъ ихъ къ себ знаками. Когда они исполнили его желаніе, онъ подперъ себ бокъ рукою, какъ будто въ мучительномъ страданіи, съ усиліемъ перевелъ духъ и съ изумленіемъ принялся ихъ разсматривать.
— Незнакомые!— воскликнулъ онъ.
— Совершенно такъ,— отвчалъ Маркъ.— Какъ вы поживаете, сударь?
— Лихорадка совсмъ одолла меня,— сказалъ онъ слабымъ голосомъ.— Я уже нсколько недль не стоялъ на ногахъ. Это ваше?— спросилъ онъ, указывая на вещи новоприбывшихъ.
— Да, сударь, наше,— отвчалъ Маркъ.— Не можете ли вы указать на кого нибудь, кто бы помогъ намъ перенести вещи въ… въ городъ?
— Старшій сынъ мой сдлалъ бы это, еслибъ могъ, но онъ теперь трясется въ лихорадочномъ озноб и лежитъ завернутый въ одяла. А младшій умеръ на прошлой недл.
— Отъ души сожалю объ отомъ, сэръ губернаторъ,— сказалъ Маркъ, пожавъ ему руку.— Не безпокойтесь о насъ. Пойдемъ-ка со мною, я возьму тебя подъ руку. Вещи наши здсь въ безопасности, сударь,— продолжалъ онъ, обратясь къ Мартину:— кажется, здсь не кому завладть ими. Утшительно!
— Нтъ,— вскричалъ незнакомецъ, стуча палкою въ землю.— Такихъ людей надобно искать здсь, или въ тхъ кустахъ, посверне. Мы похоронили большую часть изъ нихъ. Остальные ушли, а т, которые остались, не выходятъ изъ дома ночью.
— Вроятно, ночной воздухъ нсколько неблагопріятенъ?
— Онъ смертельный ядъ!
Маркъ не обнаруживалъ ни малйшаго неудовольствія, подавъ руку незнакомцу, онъ принялся разспрашивать его о мст, гд находится купленная ими земля. Тотъ отвчалъ, что она близехонько отъ его сарайчика, и что онъ на время превратилъ ихъ домъ въ хлбный магазинъ, но что постарается очистить его къ завтрашнему утру. Потомъ онъ прибавилъ, что недавно еще похоронилъ прежняго хозяина того мста своими собственными руками. Это свдніе было принято Маркомъ съ такимъ же спокойствіемъ, какъ и первое.
Вскор житель Эдема привелъ ихъ къ жалкой лачужк, грубо выстроенной изъ древесныхъ обрубковъ, дверь или упала или ее снесло втромъ, а потому шалашъ былъ отпертъ настежь темной ночи и дикимъ впечатлніямъ окрестныхъ ландшафтовъ. Исключая небольшого запаса, о которомъ имъ говорилъ новый ихъ сосдъ, тамъ ничего не было. Онъ далъ имъ грубый факелъ вмсто свчи, Маркъ воткнулъ его въ щель стны и объявилъ, что новое жилище ихъ смотритъ настоящимъ замкомъ. Посл того онъ увлекъ Мартина къ пристани, за оставленнымъ тамъ чемоданомъ. Во все время ходьбы ихъ туда и назадъ, Маркъ не переставалъ говорить, чтобъ какъ нибудь ободрить своего главнаго партнера.
Много найдется людей, которые будутъ стоять твердо въ своихъ разрушенныхъ домахъ, подкрпляемые гнвомъ и жаждою мщенія, но упадутъ духомъ при вид паденія своихъ воздушныхъ замковъ. Когда Мартинъ и Маркъ возвратились въ свою лачужку съ чемоданомъ, первый не выдержалъ, упалъ на землю и громко зарыдалъ.
— Богъ съ вами, сударь! Что это вы!— вскричалъ мистеръ Тэпли съ ужасомъ.— Не длайте этого, ради Бога, не длайте! Такія средства не помогали еще никогда, да и не помогутъ, ни мужчин, ни женщин, ни ребенку! Перестаньте, или я не выдержу…
Нтъ сомннія, что онъ говорилъ правду, потому что необыкновенное безпокойство, съ которымъ онъ смотрлъ на Мартина, вполн подтверждало слова его.
— Тысячу разъ прошу тебя, дружище, прости меня!— отвчалъ Мартинъ.— Это было свыше силъ моихъ, и я бы не вытерплъ, еслибъ даже пришлось лишиться за то жизни!
— Вы просите у меня прощенія, сударь? Главный партнеръ проситъ прощенія у своего Ком.? Должно быть, подъ нашей фирмою что нибудь неладно, надо пересмотрть книги и счеты. Вотъ во-первыхъ, мы сами. Все здсь на мст. Вотъ соленая свинина, вотъ сухари. Вотъ виски, онъ пахнетъ необычайно отрадно. Вотъ оловянная кружка: это уже само по себ богатство. Вотъ одяло. Вотъ топоръ. Кто ршится подумать, что мы снабжены не наилучшимъ образомъ? Я чувствую себя какъ кадетъ, отправляющійся служить въ Индію, когда отецъ его предсдателемъ Комитета Директоровъ. А когда я приготовлю грогъ, то ужинъ у насъ будетъ самый роскошный, со всми рдкостями настоящаго времени года.— Маркъ поспшилъ достать воды и приготовить все къ ужину.
Невозможно было не ободриться въ сообществ такого человка. Мартинъ слъ на землю подл чемодана, вынулъ ножъ и молча принялся сть и пить.
— Вотъ видите, сударь,— сказалъ Маркъ: — вашимъ ножомъ и моимъ мы пригвоздимъ простыню поперекъ двери, или того мста, гд, по правиламъ высокаго просвщенія, должна бы находиться дверь. Потомъ, противъ дыры внизу, я поставлю чемоданъ.— Желалъ бы теперь знать,— продолжалъ онъ, сдлавъ все по сказанному:— что помшаетъ намъ провести ночь спокойно и удобно, если мы съ вами завернемся въ эти одяла.
Несмотря на веселую болтовню, Маркъ долго не могъ заснуть. Онъ завернулся въ одяло, взялъ въ руку топоръ и улегся поперекъ порога двери. Безпокойство и бдительность не допустили его сомкнуть глаза. Новизна ихъ безпомощнаго положенія, опасеніе человческаго или животнаго врага, страшная неизвстность насчетъ способовъ къ существованію, страхъ смерти, неизмримое удаленіе отъ Англіи и тьмы препятствій для возвращенія туда… такія обстоятельства въ состояніи отнять сонъ хоть у кого! Какъ Мартинъ ни старался показать своему товарищу, что онъ спитъ, но Маркъ былъ увренъ въ противномъ и нисколько не сомнвался, что и онъ предается размышленіямъ, подобнымъ его собственнымъ. Это было хуже всего, потому что уныніе — первый помощникъ злокачественнаго вліянія вреднаго климата. Никто еще такъ не радовался приближенію утра, какъ Маркъ, пробудившись отъ прерывистаго сна, при вид свта, проглядывавшаго въ ихъ хижину сквозь прибитую ко входу простыню.
Онъ тихо вышелъ, потому что теперь товарищъ его спалъ. Умывшись въ рк, Маркъ принялся обозрвать Эдемъ. Тамъ было всего на все около двухъ десятковъ лачугъ, изъ которыхъ половина казалась необитаемою, вс были гнилы и полуразвалились. Самая жалкая и заброшенная носила на себ надпись: ‘Контора Національнаго Банка’. Она глубоко погрязла въ глин, такъ что не было никакой надежды къ ея исправленію.
Тамъ и сямъ замтны были усилія очистить почву, что то похожее на поле было обозначено въ одномъ мст, и тамъ, среди обгорлыхъ пней и золы, росла, въ скудномъ количеств кукуруза. Видны были также начала плетня или ограды, недоконченной ни въ одномъ мст, обломки и шесты ея развалились и гнили на болотистой почв. Три или четыре тощія собаки, изнуренныя голодомъ, нсколько длинноногихъ свиней, отправлявшихся въ лсъ для отысканія себ пищи, нсколько полунагихъ ребятишекъ, выглядывавшихъ изъ хижинъ,— вотъ вс живыя существа, которыхъ онъ увидлъ. Удушливый паръ, жаркій и нездоровый, поднимался изъ земли и вислъ надъ всми окрестными предметами, черная тина выступала изъ впадинъ, остававшихся отъ его ногъ на топкой почв.
Собственное ихъ владніе состояло почти исключительно изъ лса. Деревья росли тамъ такъ тсно, такъ близко одно отъ другого, что чуть не выдавливали другъ друга, слабйшія изъ нихъ, изуродованныя, въ странномъ положеніи, томились, какъ калки. Лучшія изъ нихъ страдали также отъ тсноты, высоко надъ корнями и стеблями ихъ разрасталась длинная болотная трава, огромные плевелы и чахлый кустарникъ: все это не раздлялось между собою по своимъ породамъ, но перемшивалось и сбивалось въ кучу, составляя густую чащу, у корней которой была не земля и не вода, а какая-то вязкая гнилая смсь.
Маркъ отправился къ пристани, гд они въ прошлую ночь оставили свои вещи, тамъ онъ нашелъ съ полдюжины мужчинъ, болзненныхъ, исхудалыхъ, безпомощныхъ, но охотно помогшихъ ему перенести вещи отъ берега къ ихъ новому жилищу. Говоря объ Эдем, они качали головами и не нашли сказать ему ничего утшительнаго. По ихъ словамъ, вс, у кого только были средства выхать, ухали, оставшіеся лишились своихъ женъ, дтей, братьевъ, друзей, и много страдали сами. Большая часть имъ была тогда больна, ни одинъ не имлъ даже подобія того, чмъ былъ былъ прежде. Они чистосердечно предложили Марку свою помощь и совты, и, оставя его на время, грустно потащились куда каждому было нужно.
Въ это время началъ пробуждаться Мартинъ, но онъ много перемнился въ одну ночь. Онъ былъ очень блденъ и томенъ, говорилъ о боли и слабости своихъ членовъ и жаловался на тусклость зрнія и слабость голоса. Усиливая свою дятельность по мр того, какъ положеніе ихъ становились хуже, Маркъ снялъ дверь съ одного изъ покинутыхъ домиковъ и приладилъ ее къ своему жилищу, потомъ отправился за подмченною въ другой опустлой хижин грубою скамьею и принесъ ее съ торжествомъ, установивъ эту мебель подл дома, онъ разставилъ на ней оловянную кружку и другія части сервиза, такъ что придалъ всему этому видъ буфета. Весьма довольный такимъ устройствомъ, онъ вкатилъ въ домъ бочку съ мукою и поставилъ ее торчкомъ въ вид столика, въ одномъ углу. Сундукъ долженъ былъ служить столомъ для обда. Платья, простыни и тому подобное, онъ развсилъ по стнамъ на гвоздяхъ и колышкахъ. Наконецъ, онъ притащилъ огромную вывску (приготовленную Мартиномъ собственноручно въ ‘Національномъ Отел’) и придлалъ ее къ самому видному мсту дома съ такою же важностью, какъ будто благополучный городъ Эдемъ существовалъ дйствительно, и они были завалены работами. На вывск красовалась написанная большими буквами надпись: ‘Чодзльвитъ и Ком. Архитекторы и Землемры’.
— Эти инструменты,— сказалъ Маркъ, доставъ изъ чертежнаго ящика Мартина два циркуля и воткнувъ ихъ стойкомъ въ косякъ надъ дверьми:— нужно выставить на открытомъ воздух, въ доказательство того, что мы имемъ въ запас все нужное. А теперь, если какому нибудь джентльмену нужно выстроить домъ, то пусть онъ поторопится заказомъ, пока другіе не отобьютъ насъ отъ него.
Принимая въ разсчетъ жаркую погоду, нельзя не согласиться, что Маркъ сдлалъ въ то утро много, но онъ не утомлялся, хотя потъ пробивался изо всхъ поръ его тла. Онъ снова завернулъ въ домъ и досталъ топоръ.
— Здсь прямо на дорог стоитъ преуродливое дерево,— говорилъ онъ:— лучше его срубить. Печь мы исправимъ посл обда. Нтъ мста, въ которомъ было бы такое удобство получать глину, какъ въ Эдем, это очень пріятно!
Но Мартинъ не говорилъ ни слова. Онъ просидлъ все это время, подперши голову обими руками, глядлъ на катившіяся мимо струи, думая, можетъ быть, что он быстро текутъ въ открытое море, на большую дорогу къ родной Англіи, которой ему уже не суждено видть снова.
Даже сильные удары топора, которымъ Маркъ срубалъ дерево, не могли пробудить его изъ горестнаго раздумья. Видя, что вс усилія ободрить своего унывшаго товарища безплодны, Маркъ пріостановилъ работу и подошелъ къ нему.
— Не упадайте духомъ, сударь.
— О, Маркъ! Что я сдлалъ? Чмъ заслужилъ такую участь?
— Что жь, сударь? Всякій изъ здшнихъ жителей можетъ сказать то же самое, и многіе скажутъ, можетъ быть, съ большимъ основаніемъ, нежели вы. Вставайте, сударь, да лучше длайте что нибудь. Не облегчится ли вашъ духъ, еслибъ вы вздумали написать нсколько личныхъ замчаній Скеддеру?
— Нтъ, Маркъ, мн уже не до него.
— Ну, если не до него, такъ вы, наврно, нездоровы, и васъ нужно лечить.
— Не заботься обо мн. Хлопочи лучше для самого себя: теб скоро не будетъ другой заботы. Тогда, да поможетъ теб Богъ добраться до родины, и прости меня за то, что я привелъ тебя пода! Мн здсь суждено умереть, я почувствовалъ это, лишь только ступилъ ногою на берегъ. Во сн или наяву, Маркъ, я думалъ всю ночь только объ этомъ.
— Я уже сказалъ, что вы должны быть нездоровы, сударь,— возразилъ. Маркъ съ нжностью:— теперь я въ этомъ убжденъ. У васъ припадокъ лихорадки, свойственной здшнимъ ркамъ, но Богъ съ вами, это ничего. Значитъ, вы начинаете пріучаться къ здшнему климату. А вдь это, знаете необходимо.
Мартинъ молчалъ и покачалъ головою.
— Подождите съ полминуты, пока я сбгаю къ кому нибудь изъ сосдей, чтобъ спросить, чего бы вамъ дать. Они должны объ этомъ знать и ссудятъ насъ наврно тмъ, что для васъ будетъ лучше, завтра вы будете такъ же бодры и крпки, какъ всегда были. Я возвращусь чрезъ минуту, а покуда не унывайте!
Бросивъ топоръ, онъ поспшилъ за лкарствомъ, но пріостановился, отойдя на нсколько шаговъ, и оглянулся назадъ, потомъ побжалъ снова.
— Ну, мистеръ Тэпли,— сказалъ Маркъ, ударивъ себя кулакомъ по груди въ вид ободренія,— теперь дла, кажется, смотрятъ такъ худо, какъ только возможно. Другого подобнаго случая показать себя молодцомъ ты, наврно, не встртишь во всю жизнь. Итакъ, Тэпли, подобно быть крпкимъ теперь или никогда!

Глава XXIV освдомляетъ о нкоторыхъ обстоятельствахъ касательно любви, ненависти, ревности и мщенія.

— Эй, Пексниффъ!— кричалъ мистеръ Джонсъ изъ гостиной.— Разв тамъ не кому отворить вашу дурацкую дверь?
— Сейчасъ, мистеръ Джонсъ, сейчасъ!
— Ну, кто бы тамъ ни быль, онъ стучитъ такъ, что можетъ разбудить семерыхъ спящихъ. Мистеръ Джонсъ хотлъ, было, сказать, разбудить ‘мертвыхъ’, но не могъ выговорить этого слова.
— Сейчасъ, сейчасъ!— повторилъ Пексниффъ.— Томасъ Пинчъ, отправляйтесь въ комнату моихъ дочерей и скажите имъ кто тамъ. Скажите имъ только:— ‘тише!’ Слышите?
Томъ побжалъ исполнить порученіе своего благодтеля.
— Вы,— ха, ха, ха,— вы извините меня, Джонсъ, если я на минуту запру эту дверь?— сказалъ Пексниффъ.— Можетъ быть, ко мн пришли по какому нибудь архитектурному длу, я даже увренъ, что такъ. Посл чего мистеръ Пексниффъ, кротко напвая какую то старинную псню, въ садовничьей шляп, съ заступомъ въ рук, отперъ наружную дверь дома и спокойно явился на порог, какъ будто ему показалось, что онъ услышалъ изъ своего вертограда скромный стукъ, но еще не увренъ, точно ли это былъ стукъ въ двери.
Увидя предъ собою джентльмена и даму, онъ отступилъ назадъ, обнаруживъ столько смущенія, сколько можетъ дозволить себ сильно удивившійся добродтельный человкъ. Но потомъ онъ вдругъ узналъ ихъ и воскликнулъ:
— Мистеръ Чодзльвитъ! Врить ли мн своимъ глазамъ? Почтенный дорогой сэръ! Вотъ счастливый часъ! Войдите, войдите, прошу васъ! Вы видите меня въ садовничьемъ костюм, но я увренъ, что вы за это не разсердитесь. Садоводство — занятіе древнее. Адамъ былъ первымъ садовникомъ. Но моей Евы уже нтъ!
Говоря это, онъ ввелъ своихъ гостей въ лучшую гостиную, украшенную портретомъ его, произведенія Сновера, и бюстомъ работы Спиллера.
— Дочери мои,— продолжалъ мистеръ Пексниффъ:— будутъ вн себя отъ радости, он такъ ожидали васъ, такъ давно желали видть свою прекрасную молодую подругу,— надюсь, что я вижу ее,— видть ее и полюбить! Если лицо служитъ указателемъ сердечныхъ свойствъ, то я не имю на этотъ счетъ никакихъ опасеній. Какая привлекательная физіономія, мистеръ Чодзльвитъ!
— Мери,— сказалъ старикъ:— мистеръ Пексниффъ льститъ теб, но онъ говоритъ отъ искренняго сердца. Мы думали, что мистеръ…
— Пинчъ,— сказала Мери.
— Что мистеръ Пинчъ пришелъ къ вамъ прежде насъ.
— Онъ, дйствительно, пришелъ прежде васъ, почтенный сэръ,— возразилъ Пексниффъ, возвысивъ голосъ, чтобъ предупредить Пинча:— и, вроятно, хотлъ увдомить меня о вашемъ прибытіи, но я попросилъ его постучаться напередъ въ двери моей милой Черити и узнать, каково ей, потому что она не совсмъ здорова. Но это не больше, какъ истерическій припадокъ, я спокоенъ за нее. Мистеръ Пинчъ! Томасъ! Подите сюда. Томасъ у меня старинный домашній другъ, мистеръ Чодзльвитъ.
— Благодарю васъ, сударь,— сказалъ Томъ.— Вы представляете меня въ такихъ выраженіяхъ, которыми я смло могу гордиться.
— Старый Томъ!— воскликнулъ его учитель съ чувствомъ.
Томъ донесъ, что молодыя двицы явятся немедленно, и что все, что въ дом есть лучшаго, будетъ сейчасъ готово для освженія гостей. Пока онъ говорилъ, старикъ разсматривалъ его внимательно съ меньшею противъ своего обыкновенія суровостью, онъ замтилъ также нкоторое смущеніе, обнаруженное Томомъ и Мери.
— Пексниффъ,— сказалъ онъ, отводя его къ окну:— меня сильно поразила смерть брата. Мы многіе годы были съ нимъ чужды другъ друга и я утшаюсь тмъ, что онъ сдлалъ лучше, не основывая никакихъ плановъ на родств со мною. Миръ его памяти! Мы нкогда рзвились вмст, лучше бы было, еслибъ мы оба тогда умерли.
Видя его въ такомъ кроткомъ расположеніи духа, мистеръ Пексниффъ сталъ меньше опасаться за пребываніе Джонса въ его дом.
— Извините мое сомнніе, сударь,— возразилъ онъ:— насчетъ того, что кому нибудь было бы лучше не знать васъ. Но я могу увдомить васъ, что мистеръ Энтони, на закат дней своихъ, былъ счастливъ сердечною привязанностью сына — превосходнаго сына, сударь, образца сыновней любви — и также одного дальняго родственника. который, несмотря на слабость своихъ средствъ, не зналъ предловъ своему усердію.
— Какъ такъ?— вскричалъ старикъ.— Разв вы участвуете въ его завщаніи?
— Вы еще не совсмъ меня поняли,— сказалъ мистеръ Пексниффъ съ грустною улыбкою.— Нтъ, сударь, я не участвую въ его завщаніи ни я, ни дочери мои — скажу это съ гордостью. А между тмъ я былъ у него по собственной его просьб: онъ понималъ меня! Онъ писалъ ко мн: ‘Я боленъ, умираю, прізжайте ко мн!’ Я пріхалъ. Я сидлъ подл его кровати и стоялъ подл его могилы. Да, сударь, даже рискуя оскорбить этимъ васъ… Но я не участвую въ его завщаніи и никогда не желалъ этого!
— Вы назвали сына его образцомъ!— вскричалъ старый Мартинъ.— Какъ можете вы говорить такія вещи? Богатство брата моего было источникомъ его злополучія и разливало вокругъ него свое зловредное вліяніе. Оно превратило сына его въ жаднаго наслдника, который считалъ дни и часы, приближавшіе отца его къ могил, и проклиналъ ихъ медленность.
— Нтъ, совсмъ нтъ, сударь!
— Но я самъ это видлъ и самъ предостерегалъ моего брата.
— Отвергаю это!— возразилъ Пексниффъ съ жаромъ.— Скорбящій сынъ теперь въ моемъ дом, онъ ищетъ въ перемн мста душевнаго мира, котораго лишился. Неужели я буду къ нему несправедливъ, когда поведеніе его тронуло даже, гробового мастера и похороннаго подрядчика! Есть одна женщина, мистриссъ Гемпъ, спросите ее. Она видла Джонса въ ту трогательную минуту! Разите, но выслушайте!.. Простите меня, почтенный сэръ, за мою горячность, но я честенъ и долженъ говорить правду
Слезы честности катились изъ глазъ его.
Старикъ посмотрлъ на него съ изумленіемъ, повторяя про себя: ‘Здсь, въ этомъ дом!’ Но онъ преодоллъ свое удивленіе и сказалъ посл краткаго молчанія:
— Я хочу видть его.
— Въ дружественномъ дух, надюсь?— возразилъ мистеръ Пексниффъ.— Простите меня… но онъ подъ кровомъ моего гостепріимства…
— Я сказалъ, что хочу его видть. Еслибъ я былъ расположенъ недружественно, то сказалъ бы противное.
— Конечно, почтенный сэръ, вы бы такъ сдлали. Вы олицетворенная откровенность. Онъ сію минуту явится.
Пексниффъ пошелъ за Джонсомъ и возвратился съ нимъ не ране, какъ черезъ четверть часа. Въ продолженіе этого промежутка, явились об миссъ Пексниффъ, и столъ былъ готовъ для подкрпленія силъ путешественниковъ.
Какъ мистеръ Пексниффъ ни старался внушить Джонсу необходимость вести себя почтительно въ присутствіи дяди, и какъ лукавый Джонсъ ни понималъ это самъ, но все таки наружность и манеры молодого человка, когда онъ вошелъ въ гостиную, были весьма непривлекательны. Никакое человческое лицо не выражало, можетъ быть, такой смси недоврчивости и искательства, страха и дерзости, упрямства и старанія казаться смиренникомъ, какъ лицо Джонса въ то время, когда, поднявъ на Мартина потупленные взоры, онъ снова опустилъ ихъ, складывалъ и разводилъ руки и перекачивался со стороны въ сторону, ожидая, чтобъ съ нимъ заговорили.
— Племянникъ,— сказалъ старикъ: — я слыхалъ, что ты былъ добрымъ сыномъ.
— Какъ сыновья вообще, я полагаю,— отвчалъ Джонсъ.— Не лучше, но и не хуже другихъ.
— Ты былъ образцомъ сыновей, какъ мн сказывали,— продолжалъ старый Мартинъ, взглянувъ на Пексниффа.
— Гм! Я былъ всегда такимъ же добрымъ сыномъ, какъ вы добрымъ братомъ.
— Твои слова жестоки, но ты огорченъ,— возразилъ Мартинъ посл краткаго молчанія.— Дай мн руку.
Джонсъ исполнилъ его желаніе и былъ почти въ своей тарелк.— Пексниффъ,— шепнулъ онъ ему, когда вс услись вокругъ стола:— каково я ему отвтилъ?
Мистеръ Пексниффъ толкнулъ его локтемъ, что можно было истолковать выраженіемъ негодованія или согласія, но во всякомъ случа совтомъ молчать.
Даже безпечная веселость и все радушіе почтеннаго мистера Пексниффа не были въ силахъ сблизить и примирить враждебные элементы этого маленькаго общества. Невыразимая зависть и ненависть, посянныя въ груди Черити объясненіемъ того вечера, не могли успокоиться и часто обнаруживались съ такою силою, что нжный отецъ ея приходилъ въ отчаяніе. Прекрасная Мерси, въ полномъ торжеств своей побды, до того мучила сестру капризными минами и тысячами прихотей, которымъ она испытывала повиновеніе и покорность своего жениха, что чуть по довела се до припадка бшенства и заставила встать изъ-за стола въ порыв досады, едва ли слабйшемъ того, съ которымъ ока убжала въ свою комнату посл предложенія, сдланнаго Джонсомъ Мерси. Присутствіе Мери Грегемъ (подъ этимъ именемъ старый Чодзльвитъ представилъ свою питомицу семейству Пексниффа), несмотря на ея кротость и спокойствіе, также не порождало непринужденности. Положеніе мистера Пексниффа было до крайности затруднительно: ему предстояло заботиться о сохраненіи мира между своими дочерьми, поддерживать наружный видъ единодушія своего семейства, укрощать возраставшую веселость и безцеремонность Джонса, которыя обнаруживались дерзкими выходками насчетъ Пинча и грубою невжливостью къ Мери (по причин зависимости ихъ положенія), стараться не потерять благосклонности своего стараго и богатаго родственника улаживаніемъ и объясненіемъ въ благопріятную сторону тысячи неблаговидныхъ обстоятельствъ того злополучнаго вечера, и все это онъ былъ осужденъ длать одинъ безъ малйшей посторонней помощи. Никогда въ жизни не чувствовалъ онъ такого облегченія, какъ въ то время, когда старикъ Мартинъ взглянулъ на часы и объявилъ, что пора идти.
— Мы на время заняли себ комнаты въ ‘Дракон’,— сказалъ онъ.— Мн хочется прогуляться туда пшкомъ, а такъ какъ ночь темна, то я надюсь, что мистеръ Пинчъ согласится посвтить намъ до дому?
— Почтенный другъ мой!— вскричалъ Пексниффъ:— я буду въ восхищеніи… Мерси, дитя мое, принеси мн фонарь.
— Да, милая, фонарь,— сказалъ Мартинъ.— Но я бы не желалъ безпокоить вашего отца такъ поздно, короче сказать, не хочу этого.
Мистеръ Пексниффъ взялъ было шляпу, но слова старика были сказаны такимъ положительнымъ тономъ, что онъ пріостановился.
— Я возьму мистера Пинча, или пойду одинъ — что изъ двухъ?
— Если ужъ вы такъ ршили, то пусть идетъ Томасъ,— отвчалъ Пексниффъ.— Томасъ, другъ мой, будьте какъ можно осторожне.
Томась нуждался въ такомъ совт, потому что чувствовалъ такое раздраженіе нервовъ и такъ дрожалъ, что едва былъ въ силахъ держать фонарь. Каково же было его положеніе, когда, по приказанію старика, онъ взялъ Мери подъ руку?
— И такъ, мистеръ Пинчъ, вы довольны своимъ теперешнимъ положеніемъ?— спросилъ Мартинъ на дорог.
Томъ отвчалъ съ большими противъ обыкновеннаго энтузіазмомъ, что онъ столько обязанъ мистеру Пексниффу, что жизни его не хватитъ для доказательства ему своей благодарности.
— Давно ли вы знаете моего племянника?
— Вашего племянника?
— Мистера Джонса Чодзльвита,— подсказала Мери.
— О, да!— вскричалъ успокоившійся Томъ, потому что ему показалось, что его спрашиваютъ о молодомъ Мартин.— То есть, я говорилъ съ нимъ въ первый разъ сегодня вечеромъ.
— Можетъ быть, половины вашей жизни будетъ достаточно, чтобъ отблагодарить его за благосклонность?— замтилъ старикъ.
Томъ почувствовалъ, что этотъ намекъ задваетъ стороною и его благодтеля, а потому молчалъ. Мери также молчала. Старикъ, котораго подозрительность заставляла считать восторгъ Тома въ пользу Пексниффа гнусною продлкою добродтельнаго архитектора, державшаго у себя Пинча собственно для этого,— прямо очертилъ бдняка мысленно низкимъ, лживымъ льстецомъ. Хотя вс трое чувствовали какую то неловкость, но Мартину было непріятне нежели кому нибудь, потому что онъ съ самаго начала почувствовалъ расположеніе къ Тому, котораго простодушіе ему понравилось.
— И ты не лучше другихъ,— подумалъ онъ.— Ты чуть не обманулъ меня, но труды твои напрасны. Вы, мистеръ Пинчъ, слишкомъ ревностно вздумали подслуживаться своему покровителю!
Никто не казалъ ни слова въ продолженіе того времени, какъ они шли. Они разстались у дверей ‘Синиго Дракона’. Томъ со вздохомъ погасилъ свчу въ фонар и грустно пошелъ назадъ по полямъ. Подходя ко входу черезъ аллею, весьма темною, Томъ увидлъ кого то, скользнувшаго мимо его. Подошедъ ко входу, незнакомецъ услся на столбикъ. Томъ удивился и пріостановился на мгновеніе, но онъ тотчасъ же оправился и пошелъ впередъ.
То былъ Джонсъ, размахивавшій ногами, сосавшій набалдашникъ своей трости и глядвшій съ злобною усмшкою на Тома.
— Ахъ, Боже мой!— воскликнулъ Томъ.— Кто бы подумалъ, что это вы! Такъ вы за нами слдили?
— А теб что за дло? Убирайся къ чорту!
— Вы, кажется, не очень вжливы?..
— Для тебя достаточно. Что ты за человкъ?
— Человкъ, который не мене всякаго другого иметъ право на общую вжливость,— отвчалъ съ кротостью Томъ.
— Лжешь! Ты не имешь никакихъ правъ. Еще толкуетъ о правахъ!
— Если вы будете продолжать въ такомъ же тонъ,— возразилъ Томь, покраснвъ:— то заставите меня заговорить о моемъ неудовольствіи. Но я надюсь, что ваша шутливость кончилась,
— Вс вы, собаки, таковы! Когда съ вами говорятъ серьезно, вы увряете, что съ вами шутятъ. Но отъ меня этимъ не отдлаешься. Теперь, мистеръ Пичъ, или Бичъ, или Стичъ, не угодно ли послушать меня съ минуту?
— Мое имя Пинчъ.
— Что? Такъ тебя нельзя и назвать иначе? Какъ эти нищіе задираютъ голову!.. Но въ город мы держимъ ихъ лучше.
— Мн нтъ дла до того, что вы длаете въ город. Что вы хотите сказать?
— А вотъ что, мистеръ Пинчъ. Совтую вамъ держать языкъ на привязи и не вмшиваться туда, гд васъ не спрашиваютъ. Я кое что знаю о васъ, почтеннйшій, и о вашихъ сладкихъ продлкахъ, а потому совтую теб забыть объ этомъ, пока я не женюсь на одной изъ дочерей Пексниффа, и не втираться въ милость къ моимъ родственникамъ. Знаешь, когда собаки суются туда, гд имъ не слдуетъ быть, то ихъ отхлестываютъ — вотъ теб добрый совтъ. Чортъ возьми, что ты такое, что гуляешь съ ними іо дому и идешь не позади, какъ слуга?
— Перестаньте! Лучше сойдите со столбика и пропустите меня.
— Не жди этого!— сказалъ Джонсъ, раздвинувъ ноги шире.— Что? Ты боишься, что я заставлю тебя проболтаться?
— Я не боюсь многаго, надюсь, и, конечно, нисколько не боюсь того, что бы вы могли сдлать. Я не пересказчикъ и презираю всякую подлость. Прошу васъ, пропустите меня. Чмъ меньше я буду говорить, тмъ лучше.
— Чмъ меньше ты скажешь!— возразилъ Джонсъ, раздвинувъ ноги еще шире.— Гм! Я желалъ бы я знать, что происходитъ между тобою и однимъ бродягой изъ моей фамиліи?
— Я не знаю никакого бродяги изъ вашей фамиліи.
— Знаешь!
— Нтъ. Если вы говорите о внук вашего дяди, такъ онъ не бродяга. Всякое сравненіе между имъ и вами,— продолжалъ разсерженный Томъ,— будетъ къ вашей неизмримой невыгод.
— Будто-бы? А что ты думаешь о его любезной, а?
— Не скажу вамъ больше ни слова и не останусь здсь ни минуты дольше.
— Я уже сказалъ теб, что ты лжешь,— возразилъ хладнокровно Джонсъ.— Ты останешься здсь, пока я не вздумаю отпустить тебя. Ну, стой, ни съ мста!
Онъ махнулъ палкой надъ головою Тома, но черезъ мгновеніе та же палка надлила самого Джонса такимъ ловкимъ ударомъ по лбу, что онъ полетлъ въ канаву. Кровь струйкою текла изъ его разсченнаго виска. Томъ замтилъ это, увидвъ, что Джонсъ прижимаетъ платокъ къ раненому мсту и шатается.
— Вы сильно ушиблены?— вскричалъ Томъ,— Очень сожалю. Опирайтесь объ меня… можете длать это, не прощая мн, если вы все еще злитесь, хоть я, право, не постигаю за что, потому что никогда ничмъ не оскорбилъ васъ.
Джонсъ не отвчалъ и какъ будто не понималъ его словъ. Онъ только взглядывалъ нсколько разъ на кровь, окрашивавшую его носовой платокъ. Потомъ онъ взглянулъ на Тома съ такимъ выраженіемъ лица, которое доказывало, что онъ не забудетъ о происшедшемъ.
Они молча шли къ дому. Джонсъ шелъ впереди, а Томъ печально слдовалъ за нимъ, размышляя о томъ, какъ извстіе о ихъ ссор огорчитъ его благодтеля. Когда Джонсъ постучался въ двери, сердце бднаго Тома забилось сильно, забилось сильне, когда отворившая имъ Мерси громко вскрикнула, увидя своего раненаго обожателя,— еще сильне, когда Томъ послдовалъ за ними въ гостиную,— сильне, чмъ когда нибудь, когда Джонсъ заговорилъ:
— Все это ничего, я не зналъ дороги, ночь была очень темная, и я наткнулся на сукъ, лишь только встртилъ мистера Пинчъ. Вотъ и все — пустяки!
— Мерси, дитя мое, холодной воды! Срой бумаги! Ножницы! Чистую тряпку! Черити, моя милая, приготовьте перевязку. Ахъ, Боже мой, мистеръ Джонсъ!— такъ восклицалъ испуганный Пексниффъ.
— Оставьте весь этотъ вздоръ, лучше длайте что нибудь, а не то убирайтесь!— отвчалъ его нареченный зять.
Миссъ Черити, несмотря на призывъ отца, не шевельнула даже пальцемъ и сидла на своемъ мст съ улыбкою. Мерси сама обмыла рану, мистеръ Пексниффъ держалъ обими руками голову паціента, Томъ Пинчъ взболталъ голландскія капли до того, что он просто превратились въ пну. Одна Черити не трогалась и не сказала ни слова. Но когда перевязали голову мистера Джонса и вс разошлись по своимъ комнатамъ, мистеръ Пинчъ, сидвшій въ грустномъ раздумьи на своей кровати, услышалъ легкій стукъ въ дверь, отворивъ ее, онъ съ величайшимъ изумленіемъ увидль передъ собою миссъ Чирити, которая стояла, приложивъ палецъ къ губамъ.
— Мистеръ Пинчъ,— шептала она:— милый мистеръ Пинчъ! Скажите правду — вы это сдлали? Вы съ нимъ поссорились и ударили его? Я уврена.
Въ первый разъ въ жизни, она говорила съ Томомъ ласково. Онъ не зналъ, что и думать.
— Такъ или нтъ?— спросила она съ жадностью.
— Онъ вывелъ меня изъ терпнія…
— Значитъ такъ?— вскричала Черити, сверкая глазами.
— Да… да… Но я хотлъ ударить его не такъ сильно.
— Не такъ сильно?— повторила она, сжавъ кулакъ и топнувъ ногою.— Не говорите этого! Вы поступили храбро и благородно. Чту васъ за это. Если вамъ опять случится съ нимъ поссориться, не щадите его ради всего на свт. Ни слова объ этомъ никому! О, милый мистеръ Пинчъ! Съ этой минуты — я вашъ другъ навсегда.
Въ доказательство своихъ словъ, она обратила къ нему пылающее лицо, схватила его правую руку, прижала ее къ груди и поцловала. По горячности, съ которою это было сдлано, даже Томъ понялъ, что она готова поцловать всякую руку, какъ бы грязна она ни была, лишь бы только эта рука раскроила голову мистеру Джонсу Чодзльвиту.
Томъ легъ спать съ непріятными мыслями. Онъ не понималъ, какъ могъ случиться такой страшный раздоръ въ семейств Пексниффа, что Черити превратилась въ пламеннаго друга ему, Тому Пинчу, что Джонсъ, поступившій съ нимъ такъ дурно и грубо, великодушно промолчалъ о ихъ ссор, наконецъ, что онъ самъ, облагодтельствованный мистеромъ Пексниффомъ, ршился поразить человка, котораго добродтельный архитекторъ называетъ своимъ другомъ. Тому казалось, что сама судьба хочетъ сдлать его чернымъ ангеломъ его покровителя. Но, наконецъ, онъ заснулъ, и ему грезилось, будто ему удалось обмануть старика Мартина и похитить его питомицу.
Должно сознаться, что во сн или на яву положеніе Тома относительно Мери Грегемъ, было весьма неловко. Чмъ больше онъ ее видлъ, тмъ больше, восхищался ея красотою, умомъ и любезными качествами, которыя черезъ нсколько дней водворили что то въ род добраго согласія даже въ терзаемомъ раздоромъ семейств Пексниффа. Когда Мери говорила, Томъ удерживалъ дыханіе и прислушивался съ жадностью, когда пла, онъ сидлъ какъ околдованный. Она коснулась его органа, и этотъ инструментъ сдлался для него вещью боле чмъ священною.
Затруднительное положеніе Тома Пинча стало еще опасне отъ того, что между имъ и Мери не произошло ни малйшаго разговора касательно молодого Мартина, хотя Пинчъ, помня свое общаніе, и старался доставлять ей къ тому случаи всякаго рода. Рано утромъ и поздно вечеромъ онъ приходилъ въ церковь, являлся въ любимыхъ мстахъ ея прогулокъ — на лугахъ, въ саду, въ деревн,— везд, гд можно было бы говорить на свобод. Но нтъ: она тщательно избгала такихъ встрчъ, или приходила туда не одна. Невозможно было предполагать, чтобъ она питала къ Тому недоврчивость или нерасположеніе, потому что она не упускала случая оказывать ему самую деликатную и непритворную ласковость. Неужели же она забыла Мартина или никогда не чувствовала къ нему взаимности? Томъ краснлъ при такихъ предположеніяхъ и съ негодованіемъ отвергалъ ихъ.
Во все это время, старый Мартинъ приходилъ къ Пексниффамъ или уходилъ отъ нихъ по своему чудному обычаю, онъ обыкновенно садился среди всхъ, погруженный въ размышленія, и не говорилъ ни съ кмъ ни слова. Онъ быль нелюдимъ, но не своенравенъ, не брюзгливъ. Больше всего нравилось ему то, когда вокругъ его вс продолжали заниматься, чмъ кому хотлось, не обращая на него вниманія, оставляя его въ поко за книгою и не стсняя себя нисколько его присутствіемъ. Если не обращались съ какими нибудь вопросами прямо къ нему, онъ никогда не обнаруживалъ, что пользуется чувствами слуха или зрнія. Невозможно было угадать, кмъ именно онъ интересовался, и даже интересовался ли онъ кмъ бы то ни было.
Однажды веселая Мерси, сидвшая съ потупленными глазами подъ тнистымъ деревомъ на кладбищ, куда она скрылась, утомившись многоразличными опытами надъ долготерпньемъ своего жениха, почувствовала, что кто то стоитъ передъ нею. Поднявъ глаза, она увидла съ удивленіемъ самого старика Мартина. Онъ слъ подл нея на траву и началъ разговоръ слдующими словами:
— Когда будетъ ваша свадьба?
— О, милый мистеръ Чодзльвитъ! Право, не знаю! Надюсь, что еще не скоро.
— Вы надетесь?
Хотя старикъ произнесъ это весьма серьезно, но она приняла вопросъ его за шутку и начала смяться.
— Послушайте,— сказалъ старикъ съ необыкновенною ласковостью:— вы молоды, хороши собою и, я надюсь, добродушны! Хотя вы и втрены и любите втреничать, но вдь у васъ есть же сердце.
— И еще не отдала его цликомъ, могу вамъ сказать,— возразила Мерси, лукаво кивнувъ ему головою и щипля траву.
— Но вы отдали хоть часть его?
Она разбрасывала вокругъ себя траву, глядла въ другую сторону и не отвчала ни слова.
Мартинъ повторилъ вопросъ.
— Ахъ, Боже мой, мистеръ Чодзльвитъ! Право, вы должны извинить меня! Какъ вы странны!
— Если во мн странно желаніе узнать, любите ли вы молодого человка, за котораго выходите замужъ, то согласенъ — я чудакъ.
— Но знаете, онъ такое чудовище!
— Такъ вы его не любите? Вы это хотите сказать?
— Ахъ, мистеръ Чодзльвитъ! Да я по сто разъ въ день говорю ему, что я его ненавижу… Вы врно сами это слыхали?
— Часто.
— И это правда, я его ненавижу!
— А между тмъ выходите за него?
— О, да! Но я сказала этому страшилищу,— милый мистеръ Чодзльвитъ, право, я ему это говорила — что если выйду за кого, то затмъ только, чтобъ мучить и ненавидть его во всю жизнь.
Она догадывалась, что старику не нравился ея женихъ, а потому предполагала, что обворожитъ его такимъ отвтомъ. Но, кажется, она ошиблась, потому что Мартинъ, промолчавъ нсколько, заговорилъ строгимъ голосомъ, указывая на могилы:
— Оглянитесь вокругъ себя, и вспомните, что со дня вашей свадьбы и до того времени, когда вы уляжетесь здсь, вамъ противъ него не будетъ никакой защиты. Подумайте и хоть разъ въ жизни говорите и дйствуйте, какъ существо разсудительное. Разв васъ кто нибудь принуждаетъ къ такому супружеству? Разв склонности ваши чмъ-нибудь обузданы? Или вамъ лукаво внушили мысль согласиться на этотъ бракъ? Я не хочу сказать кто… ну, кто бы то ни былъ?
— Нтъ, я не знаю никого, кто бы принуждалъ или склонилъ меня къ этому.
— Вы не знаете, такъ ли?
— Нтъ. Еслибъ кто нибудь вздумалъ принудить меня выйти за него, то я ни за что бы не согласилась.
— Мн сказали, что его сначала считали поклонникомъ вашей сестры?
— Ахъ, Боже мой! Милый мистеръ Чодзльвитъ, хоть онъ и чудовище, но несправедливо было бы обвинять его за тщеславіе другихъ. А бдная Черри ужасно тщеславна.
— Такъ тутъ была ея ошибка?
— Надюсь, что такъ, но бдняжка сдлалась такъ капризна и завистлива, что на нее невозможно угодить, да и не стоитъ.
— Не принуждена, не убждена, не завлечена,— сказалъ задумчиво Мартинъ.— И я вижу, что это правда. Но, можетъ быть, вы согласились на этотъ бракъ чисто изъ втренности. А?
— О, мистеръ Чодзльвитъ, что до этого, увряю васъ, мудрено быть втренне и легкомысленне меня! Дйствительно!
Онъ спокойно далъ ей договорить и потомъ сказалъ медленно, но ласково, какъ будто ища ея довренности:
— Нтъ ли у васъ какого нибудь желанія, или не говоритъ ли вамъ что нибудь внутри васъ, что вы можете со временемъ пожелать освободиться отъ этого общанія? Подумайте.
Миссъ Мерси снова надулась, потупила глаза, щипала траву, подергивала плечами. Нтъ! Она не помнитъ, чтобъ это было — даже уврена, что нтъ. Она объ этомъ не заботится.
— Случалось ли вамъ вообразить, что супружеская жизнь ваша можетъ быть несчастлива, исполнена страданій, горести?
Мерси снова потупила глаза и начала вырывать траву съ корнемъ.
— Ахъ, мистеръ Чодзльвитъ, что за странныя слова! Разумется, я буду ссориться съ нимъ, я бы ссорилась со всякимъ мужемъ. Вдь женатые всегда ссорятся между собою. А касательно того, что я буду несчастлива, что мн будетъ горько и я буду страдать, то думаю, это случится только тогда, когда онъ будетъ имть постоянный верхъ надо мною, я же ршилась на совершенно противное. Я изъ него уже сдлала настоящаго невольника,— прибавила она съ хихиканьемъ.
— Пусть же будетъ то, чему должно свершиться!— сказалъ Мартинъ, вставая.— Я хотлъ узнать ваши чувства, и вы мн ихъ обнаружили. Желаю вамъ радости… Радости!— повторилъ онъ, указывая на калитку, въ которую входилъ Джонсъ. Посл чего, не дожидаясь своего племянника, онъ вышелъ изъ ограды въ другія ворота.
— О, ты страшный старикъ!— кричала про себя веселая Мерси.— Теб только и скитаться по кладбищамъ, чтобъ пугать людей. Не ходи сюда, кащей безсмертный!
Мистеръ Джонсъ пользовался прозваніемъ кащея. Онъ сердито слъ подл нея на траву и спросиль:
— О чемъ толковалъ дядя?
— О теб, онъ говоритъ что ты и въ половину меня не стоишь.
— О, да, разумется! Вс мы это знаемъ. Вроятно, онъ хочетъ подарить вамъ что нибудь порядочное. Не говорилъ онъ ничего въ такомъ род?
— Нтъ, не говорилъ!
— Скаредная собака! Ну?
— Кащей, что ты длаешь, страшилище!
— Только обнимаю васъ. Что-жъ тутъ худого?
— Премного, если я не считаю этого пріятнымъ. Поди прочь, ступай! Мн и безъ теби жарко!
Мистеръ Джонсъ оставилъ ее и съ минуту смотрлъ на свою невсту скоре какъ убійца, нежели какъ любовникъ. Но лицо его мало по малу прояснилось, и онъ сказалъ:
— Послушай, Мерси!
— Что скажешь, дикарь, чудовище?
— Когда это кончится? Не могу же я слоняться здсь половину жизни, а Пексниффъ говоритъ, что отецъ мой умеръ довольно давно и что это не помшаетъ, притомъ мы женимся здсь очень тихо и спокойно. А что до того костляваго (то есть, моего дядюшки), онъ еще сегодня утромъ объявилъ Пексниффу, что если ты согласна, такъ онъ и не вмшивается. Ну, Мерси, когда же это будетъ?
— Наврное?
— Ну, да — что ты скажешь о будущей недл?
— О будущей недл! Еслибъ ты сказалъ черезъ три мсяца, то я бы удивилась такой наглости.
— Но я сказалъ не черезъ три мсяца, а на будущей недл.
— Въ такомъ случа, нтъ!— вскричала миссъ Мерси, вставая и отталкивая своего обожателя.— Не бывать этому, пока я не захочу сама,— а я могу не захотть еще нсколько мсяцевъ. Вотъ теб и все!
Онъ поднялъ на нее глаза почти съ такимъ же зловщимъ выраженіемъ, какъ когда взглянулъ на Пинча.
— Никакое чудовище, съ заплаткою во весь глазъ, не будетъ имть голоса къ этомъ дл,— сказала Мерси.— Вотъ теб!
Мистеръ Джонсъ молчалъ попрежнему.
— Самое близкое время — будущій мсяцъ, но я не скажу до завтрашняго дня ничего ршительнаго: а если это теб не нравится, то не надобно мн тебя вовсе. Если-жъ ты не будешь оставлять меня въ поко и не будешь длать того, что я прикажу, то не надобно мн тебя вовсе. Вотъ теб! Итакъ, оставайся тутъ, страшилище, не ходи за мною!
Съ этими словами она скрылась за деревьями.
— Ну, миледи,—сказалъ Джонсъ, глядя ей вслдъ:— ты со мною за это расплатишься, когда мы будемъ жить вмст! Покуда праздникъ на твоей сторон, но придетъ и мое время!
Когда онъ поворотилъ въ одну аллею, Мерси, ушедшая далеко впередъ, случайно оглянулась.
— А,— воскликнулъ Джонсъ съ злобною улыбкой:— пользуйся, покуда можно! Суши сно, пока солнце свтитъ! Наслаждайся своимъ владычествомъ, пока есть еще время, миледи!

Глава XXV касается нкоторыхъ профессій и снабжаетъ читателя драгоцнными совтами насчетъ ухаживанья за больными.

Мистеръ Моульдъ былъ окруженъ своими пенатами, онъ наслаждался семейнымъ счастіемъ. День былъ знойный, окно отворено, ноги мистера Moульда покоились на подоконник, а спина прислонялась къ ставню. На сіяющую голову его былъ наброшенъ платокъ, чтобъ защитить лысину отъ мухъ. Комната благоухала запахомъ превосходно составленнаго пунша, стаканъ котораго стоялъ на кругломъ столик подъ самою рукою мистера Моульда.
Глубоко въ Сити, въ предлахъ Чипсайда, находилось заведеніе похороннаго подрядчика. Комната мистриссъ Моульдъ и дочерей находилась позади лавки и выглядывала окнами на кладбище, маленькое и тнистое. Въ этомъ-то внутреннемъ поко сидлъ теперь безмятежный мистеръ Моульдъ.
Спутница его жизни и дв дочери окружали его. Дочери были двицы пухленькія, жирненькія и краснощекія, а мистриссъ Моульдъ еще пухле, свже и жирне ихъ. Мистеръ Моульдъ глядлъ съ нжностью на свою супругу, помощницу его по части приготовленія пунша, какъ и во всемъ другомъ. Дочери пользовались также кроткими взглядами отца и улыбались ему какъ херувимчики. Запасы мистера Моульда были такъ изобильны, что даже въ комнат его супруги, даже въ этомъ семейномъ святилищ, стоялъ огромный комодъ краснаго дерева, въ ящикахъ котораго хранились саваны, мантіи и другія принадлежности похоронъ. Но хотя об миссъ Моульдъ и были воспитаны въ тни этого комода, отрочество ихъ и цвтущая юность нисколько не омрачались отъ такого сосдства. Съ самаго нжнаго возраста, он играли принадлежностями смерти и похоронъ, и даже сами шивали нкоторыя вещи.
Въ дом мистера Моульда только смутно слышался шумъ дятельности огромной столицы, которыи жужжалъ то сильне, то слабе, то вовсе прерывался. Дневной свтъ приходилъ къ нему черезъ кладбище, а изъ отдаленной мастерской гробовщика долеталъ до него мелодическій стукъ молотковъ, сколачивавшихъ гробы,— стукъ, наводившій сладкую дремоту и способствовавшій пищеваренію.
— Совершенно какъ жужжаніе наскомыхъ,— сказалъ мистеръ Моульдъ, закрывъ глаза въ сладостной нг.— Это напоминаетъ шумъ оживленной природы земледльческихъ округовъ. Точно какъ будто долбитъ дятелъ.
— Дятелъ долбитъ дуплистый вязъ,— замтила мистриссъ Моульдъ, намекая словами баллады на родъ дерева, изъ котораго обыкновенію длаются гробы.
— Ха, ха, прекрасно милая! Дуплистый вязъ, а? Очень хорошо, и въ газетахъ не найдешь подобнаго замчанія.
Мистриссъ Моульдъ, поощренная такимъ образомъ, хлебнула пунша и передала его дочерямъ, которыя почтительно послдовали ея примру.
— Дуплистый вязъ, ха, ха!— продолжалъ мистеръ Моульдъ:— и очень дуплистъ, разумется!..
Въ это мгновеніе кто то постучался въ двери.
— Это наврно Тэккеръ,— сказала мистриссъ Моульдъ.— Я узнаю его по сопнію. Войди, Тэккеръ.
— Извините сударыня,— сказалъ Тэккеръ, пріотворивъ двери:— я думалъ, что хозяинъ нашъ здсь.
— Ну, онъ здсь!— кричалъ Моульдъ.
— О, я васъ и не разглядлъ, сударь. Вдь, вы врно не захотите подрядиться поставить простой деревянный гробъ съ оловянною дощечкой и на пар?
— Разумется, это слишкомъ просто. Нечего и толковать.
— Я и въ такъ и говорилъ, сухарь.
— Пусть адресуются къ кому нибудь другому. Удивляюсь, какъ у нихъ достаетъ духа обращаться съ такою дрянью ко мн! Для кого же это?
— Дли зятя церковнаго сторожа, сударь.
— Ну, еще, пожалуй, если тесть послдуетъ за нимъ въ своей треугольной шляп, хоть оно и низко, но будетъ смотрть нсколько офиціальне.
— Мистриссъ Гемпъ внизу, сударь.
— Позови ее сюда. Ну, что, мистриссъ Гемпъ?
Мистриссъ Гемпъ остановилась въ дверяхъ и принялась отвшивать присданія супруг похороннаго подрядчика. Появленіе ея разнесло по комнатамъ особеннаго рода спиртуозные ароматы. Она не отвчала на вопросъ мистера Моульда, а все присдала передъ мистриссъ Моульдъ, воздвь очи и руки кверху, какъ будто благодаря Провидніе за цвтущее здоровье своей покровительницы. Она была одта опрятно, но просто, въ платье, въ которомъ мистеръ Пексниффъ имлъ случай видть ее.
— Есть такія благополучныя творенія, для которыхъ время пятится назадъ,— сказала она.— Вы изъ ихъ числа, мистриссъ Моульдъ, потому что всегда молоды и никогда не постарете. Какое удовольствіе видть вашихъ милыхъ дочекъ, которыхъ я знала, когда еще ни одинъ зубокъ не прорзался въ ихъ хорошенькихъ ротикахъ. Ахъ, какія миленькія! Я помню, какъ он тамъ въ лавк играли, бывало, въ похороны! Но это время уже прошло, мистеръ Моульдъ, не правда ли?
— Все на свт мняется, мистриссъ Гемпъ!— отозвался подрядчикъ.
— Многое еще будетъ перемнъ впереди, сударь,— отвчала мистриссъ Гемпъ.— Молодыя двицы съ такими личиками думаютъ уже о чемъ нибудь другомъ, а не объ игр въ похороны, не такъ ли, сударь?
— Право, не знаю, мистриссъ Гемпъ,— отвчалъ Моульдъ съ усмшкою.
— О, да, сударь, вы это знаете!— продолжала мистриссъ Гемпъ.— И ваша прекрасная супруга знаетъ, да и я знаю, хотя мн Богь и не далъ дочерей. А въ газетахъ есть кое-что другое, кром рожденій и похоронъ, мистеръ Моульдъ, не правда ли?
Мистеръ Моульдъ мигнулъ въ это время своей супруг, которую посадилъ къ себ на колни, и сказалъ:— конечно, мистриссъ Гемпъ, много другого, безъ сомннія. Клянусь жизнью, моя милая, а вдь мистриссъ Гемпъ, право, говоритъ недурно, а?
— Тамъ говорятъ о свадьбахъ, не правда ли, сударь?— сказала мистриссъ Гемпъ, между тмъ, какъ об дочери покраснли и хихикали.— Богъ съ ними! Вдь и он объ этомъ знаютъ. Да и вы знали эти вещи, мистеръ Моульдъ, да и мистриссъ Моульдъ знала о нихъ, когда вы оба были въ ихъ лтахъ! Но по моему, вы вс теперь однихъ лтъ. Что до васъ, сударь, и до мистриссъ Моульдъ, еслибъ у васъ даже были внуки…
— О, вздоръ, пустяки, мистриссъ Гемпъ!— возразилъ похоронный подрядчикъ.— Чертовски ловко, однако… капитально!— шепнулъ онъ своей супруг.— Послушай, мой другъ,— продолжалъ онъ громко:— по моему можно попотчивать мистриссъ Гемпъ стаканомъ рома. Сядьте, мистриссъ Гемпъ, возьмите стулъ.
Мистриссъ Гемпъ заняла стулъ, ближайшій къ дверямъ. Устремивъ глаза въ потолокъ, она притворилась совершенно нечувствительною къ тому, что для нея готовится стаканъ пунша, наконецъ, когда одна изъ молодыхъ двицъ принесла ей пуншъ, она изъявила величайшее удивленіе.
— Ахъ, мистриссъ Моульдъ,— сказала она: — я употребляю его не иначе, какъ когда бываю нездорова и когда нахожу, что моя полбутылка портера ложится тяжело на грудь! Мн и мистриссъ Гаррисъ совтуетъ употреблять ромъ только какъ лекарство — не иначе! Лучшаго счастья желаю всмъ присутствующимъ! продолжала она, привставъ съ своего мста, и, осушивъ стаканъ безъ дальнихъ предисловій, отерла себ губы шалью.
— Такъ что же у васъ новаго, мистриссъ Гемпъ?— спросилъ опять Моульдъ.— Что длаетъ мистеръ Чоффи?
— Мистеръ Чоффи, сударь, таковъ же, какъ всегда: не лучше и не хуже. Я считаю, что тотъ джентльменъ поступилъ очень великодушно, когда написалъ къ вамъ: ‘пусть печется о немъ мистриссъ Гемпъ до моего возвращенія домой’, но онъ, вообще, поступаетъ чрезвычайно великодушно. Такихъ джентльменовъ, какъ онъ, немного на свт.
— О чемъ вы хотли говорить со мною, мистриссъ Гемпъ?— сказалъ Моульдъ, желая приступать къ длу.
— А вотъ, сударь, благодарю за то, что спросили. Есть, сударь, одинъ джентльменъ у Булля въ Гольборн, который захворалъ и слегъ въ постель. Они наняли къ нему женщину, которая сидитъ тамъ днемъ, а ночью не можетъ, потому что она занята въ другихъ мстахъ, ее зовутъ мистриссъ Пригъ. А потому она и говоритъ имъ, чтобъ послали за мною. Мой хозяинъ передалъ мн ихъ приглашеніе, но я безъ васъ не согласилась и ни за что не соглашусь, сударь.
— Имъ нужно васъ для ночного сиднія?
— Съ восьми часовъ вечера до восьми утра, сударь.
— А потомъ назадъ? а?
— Потомъ на все время къ мистеру Чоффи. Онъ такой смирный и спитъ все это время. Я женщина бдная, сударь. Богатые люди здятъ на верблюдахъ, но имъ не пройти сквозь игольное ушко. Я на это надюсь, сударь.
— Что-жъ, мистриссъ Гемпъ, пожалуй, я не скажу объ этомъ ни слова мистеру Чодзльвиту, когда онъ возвратится, если онъ не спроситъ напрямикъ.
— Я думаю то же самое, сударь. А предполагая, что джентльменъ умретъ, я могла бы взять свободу сказать, что знаю одного прекраснйшаго похороннаго подрядчика, сударь…
— Конечно, мистриссъ Гемпъ, конечно. Дайте ка мистриссъ Гемпъ нсколько моихъ карточекъ.
Мистриссъ Гемпъ приняла карточки и поднялась, чтобъ уйти.
— Желаю всякаго счастія вашему счастливому семейству,— сказала она.— Еслибъ я была на мст мистера Моульда, сударыня, то была бы очень ревнива, а еслибъ была на мст мистриссъ Моульдъ, то была бы столько же ревнива.
— Та, та, та! Ступайте, мистриссъ Гемпъ, перестаньте!— кричалъ восхищенный Моульдъ.
— А что до молодыхъ двицъ,— продолжала она, присдая:— такъ ужь я не знаю, какъ он вышли такими, когда ихъ воспитывали такіе молодые родители!
— Вздоръ, вздоръ! Ступайте, мистриссъ Гемпъ! — кричалъ Моульдъ, но въ полнот восторга онъ ущипнулъ свою супругу.
— Преостроумная женщина!— сказалъ онъ, когда мистриссъ Гемпъ вышла.— И очень наблюдательная — право, такая женщина, что почти можно ршиться похоронить ее даромъ, и похоронить порядочно!
Мистриссъ Моульдъ и дочери ея были съ нимъ совершенно согласны. Предметъ этихъ замчаній вышелъ между тмъ на улицу, тамъ мистриссъ Гемпъ почувствовала такое неудобство отъ дйствія свжаго воздуха, что должна была на нсколько минутъ пріостановиться и прислониться къ стн. Даже посл такой предосторожности, она продолжала свой путь весьма неровными шагами. Несмотря на то, она не сбивалась съ дороги, и пришла прямо въ домъ Энтони Чодзльвига и сына, и легла спать. Отдохновеніе ея продолжалось до семи часовъ вечера, тогда, убдивъ стараго Чоффи лечь въ постель, она отправилась по новому приглашенію, зашедъ напередъ домой за узломъ съ припасами, необходимыми во время ночного бднія при больномъ. Она пришла къ Буллю въ Тольборнъ ровно въ восемь часовъ.
Войдя на дворъ, мистриссъ Гемпъ пріостановилась, потому что трактирщикъ, трактирщица и служанка стояли на порог и съ жаромъ разговаривали съ какимъ то молодымъ джентльменомъ, который, по видимому, или сейчасъ только прибылъ, или сейчасъ собирался отправиться. Первыя слова, дошедшія до слуха мистриссъ Гемпъ, очевидно, касались больного, и она прислушалась со вниманіемъ.
— Такъ ему не лучше?— замтилъ джентльменъ.
— Хуже!— отвчалъ хозяинъ.
— Гораздо хуже,— присовокупила хозяйка.
— О, несравненно хуже!— воскликнула служанка.
— Бднякъ!— сказалъ джентльменъ.— Жаль, очень жаль. Хуже всего, что я не знаю, гд живутъ его друзья и родственники, извстно мн только, что не въ Лондон.
Трактирщикъ, трактирщица и служанка переглядывались между собою.
— Видите,— продолжалъ джентльменъ: какъ я вамъ вчера еще говорилъ, я дйствительно знаю о немъ весьма мало. Нкогда мы были школьными товарищами, но съ тхъ поръ я видлъ его только два раза. Въ обоихъ случаяхъ это было, когда я прізжалъ на недлю изъ Уильтшира въ Лондонъ на дтскіе праздники… Потомъ я совершенно потерялъ его изъ вида. Письмо съ моимъ именемъ и адресомъ, которое вы нашли на стол и которое научило васъ обратиться ко мн, послано ему въ отвтъ на другое письмо, которое онъ писалъ ко мн изъ этого дома въ тотъ самый день, когда захворалъ. Вотъ и письмо.
Хозяинъ прочиталъ его, хозяйка также, а горничная успла кой-что пробжать, остальное же ршилась выдумать.
— У него очень мало багажа, говорите вы?— спросилъ джентльменъ, который былъ не иной кто, какъ нашъ старый пріятель Джонъ Вестлокъ.
— Ничего, кром чемодана, да и въ немъ очень немного,— отвчалъ трактирщикъ.
— Въ кошельк нсколько фунтовъ, однако?
— Да, сударь. Я запечаталъ кошелекъ, записавъ, сколько тамъ было, и положилъ его въ шкатулку.
— Хорошо,— сказалъ Джонъ.— Докторъ говоритъ, что горячка должна идти своимъ путемъ, и что теперь нельзя длать ничего боле, какъ давать питье регулярно, и тщательно смотрть за нимъ. Надобно ждать, покуда онъ не пріидетъ въ себя. Не придумаете ли вы чего-нибудь лучшаго?
— Н… нтъ,— возразилъ трактирщикъ:— кром…
— Что-жъ,— проговорилъ хозяинъ:— вдь и это не худо знать.
— И очень не худо,— замтила хозяйка.
— Да и слугъ не надобно забывать, присовокупила служанка умильнымъ шопотомъ.
— Все это очень основательно, согласенъ,— сказалъ Джонъ Вестлокъ.— Какъ бы то ни было, у васъ есть его деньги на первый случай, а я охотно возьму на себя плату доктору и сидлкамъ.
— Ахъ!— воскликнула мистриссъ Гемпъ.— Настоящій джентльменъ.
Восторгъ ея былъ выраженъ такъ громко, что вс обернулись. Мистриссъ Гемпъ сочла за нужное двинуться впередъ и рекомендоваться.
— Ночная сидлка,— объявила она:— изъ Кингсгетъ-Стрита, хорошо извстная дневной сидлк, мистриссъ Пригъ, добрйшему существу. Каково теперь бдному джентльмену? Мы уже не въ первый разь смняемся съ мистриссъ Пригъ, сударыня (она присла передъ трактирщицей): — и часто помогали тамъ, гд другимъ не удавалось. Мы беремъ недорого, принимая въ расчетъ тяжелую должность, сударь,— прибавила она, адресуясь къ Джону.
Полагая, что вс предварительныя церемоніи уже кончены, мистриссъ Гемпъ присла всмъ присутствующимъ и попросила, чтобъ ей показали комнату больного. Служанка повела ее по лабиринту коридоровъ и лстницъ на самый верхъ, и, показавъ одинокую дверь въ самомъ конц одной галлереи, объявила, что больной тамъ. Посл чего она убжала назадъ сколько возможно поспшне.
Мистриссъ Гемпъ прошла галлерею, сильно разгорячившись, потому что тащила свой узелъ по лстниц, и постучалась въ дверь, которую ей тотчасъ отворила мистриссъ Пригъ, совершенно готовая уйти и ждавшая себ смны съ большимъ нетерпніемъ. Мистриссъ Пригъ была одной конструкціи съ мистриссъ Гемпъ, но не была такъ жирна, голосъ у нея басистый, какъ мужской, и порядочная борода.
— Я уже начинала думать, что вы не пріидете,— сказала она съ неудовольствіемъ.
— Я только заходила за своими вещами. Посл чего мистриссъ Гемпъ начала разспрашивать шопотомъ о состояніи больного.
— О,— отвчала та громко:— онъ спокоенъ, но безъ разсудка,
— Нтъ ли чего-нибудь особеннаго?
— Маринованная семга отличная. Напитки хорошіе.
Мистриссъ Гемпъ обнаружила большое удовольствіе.
— Лекарства и все прочее на полкахъ и въ ящикахъ,— продолжала мистриссъ Пригъ скороговоркою.— Онъ выпилъ свою бурду въ послдній разъ въ семь часовъ. Кресла здсь довольно жестки: вамъ понадобится его подушка.
Мистриссъ Гемпъ поблагодарила се, пожелала доброй ночи и проводила за двери, посл чего заперла комнату извнутри, подняла свой узелъ и, обойдя поставленныя передъ дверью ширмы, вошла къ больному.
— Немножко скучно, но не такъ дурно,— замтила мистриссъ Гемпъ. Потомъ попробовала кресла и съ негодованіемъ объявила ихъ жесткими, какъ кирпичъ, посл чего принялась пересматривать стклянки съ лекарствами, банки, чашки и, кончивъ обзоръ, сняла шляпу и подошла къ кровати паціента.
То былъ молодой человкъ недурной наружности, смуглый, съ длинными черными волосами, которые казались еще черне отъ близны блья. Глаза его были полуоткрыты, и онъ безпрерывно перекачивалъ голову со стороны на сторону, не шевелясь почти нисколько всмъ тломъ. Онъ не произносилъ словъ, ко по временамъ выражалъ нетерпніе или усталость, а иногда удивленіе, между тмъ, голова его продолжала неугомонно, не останавливаясь ни на мгновеніе, метаться но сторонамъ.
Мистриссъ Гемпъ понюхала табаку и разсматривала его съ видомъ знатока, наклонивъ голову нсколько на сторону. Потомъ ей пришло на умъ воспоминаніе о другой, ужасной отрасли ея ремесла: наклонившись къ больному, она укладывала его блуждавшія руки вдоль бедръ, чтобъ видть, каково онъ будетъ смотрть покойникомъ. Какъ ни отвратительна была такая мысль, женщина эта продолжала удовлетворять своему любопытству,
— Ахъ, какой бы это былъ славненькій трупъ!— сказала мистриссъ Гемпъ, отходя отъ кровати.
Потомъ онъ развязала свой узелъ, зажгла свчу, развела въ камин огонь и поставила чайникъ, чтобъ доставить себ комфортъ на ночь. Приготовленія эти заняли столько времени, что пора было подумать объ ужин, а потому она позвонила.
— Я думаю, молодая женщина,— сказала мистриссъ Гемпъ съ добросердечнымъ выраженіемъ вошедшей служанк:— что мн не мшало бы състь кусочекъ маринованной семги, съ хорошенькой вткой укропа и съ перцемъ. Да еще, милая, кусокъ свжаго хлба съ масломъ и сыра, а если есть въ дом огурцы, то нельзя ли принести также огурецъ, потому что огурцы полезны въ комнат больного. Можетъ быть, найдете брайтонскій типперъ — это пиво доктора всегда совтуютъ употреблять тмъ, кто хочетъ проводить ночи безъ сна. Между тмъ, если я позвоню въ другой разъ, то принеси мн джину и воды, не больше, какъ на шиллингъ — ужъ это моя порція!
Заказанъ все это, мистриссъ Гемпъ сказала служанк, что будетъ ждать ее у дверей, чтобъ не безпокоить больного, а потому совтуетъ ей поторопиться.
Принесли подносъ со всмъ потребованнымъ, не исключая огурца, и сидлка принялась наслаждаться.
Поужинавъ весьма плотно, и оказавъ должное вниманіе брайтонскому пиву и грогу, она влила лекарство въ ротъ больного, стиснувъ ему напередъ горло, чтобъ заставить разинуть ротъ.
— Ахъ Боже мой, я чуть не забыла о подушк,— сказала мистриссъ Гемпъ, вытаскивая ее изъ-подъ головы бднаго страдальца.— Ну, теперь ему будетъ гораздо спокойне! Надобно и мн доставить себ побольше комфорта.
Съ этою цлью она устроила себ изъ двухъ креселъ временную постель, вытащила изъ узла желтый ночной чепчикъ необъятной величины, кофту и какой то кафтанъ. Нарядившись въ ночной костюмъ, она навязала себ кафтанъ рукавами вокругъ шеи, зажгла ночникъ и расположилась спать. Комнатка сдлалась страшною, темною и какъ будто наполненною неясными призраками. Отдаленный шумъ улицъ замолкъ. Настало мертвое безмолвіе ночи.
Тяжелый часъ! Тогда блуждающій умъ носится мрачно въ прошедшемъ и не можетъ отстать отъ горькаго настоящаго! Онъ ищетъ минутнаго покоя среди давно забытыхъ воспоминаній дтства и везд находитъ только страхъ и отчаяніе. Тяжкій, тяжкій часъ! Что въ сравненіи съ тобою скитальчество Каина!
Пылающая голова страдальца неутомимо двигалась со стороны въ сторону. По временамъ слышные стоны выражали усталость, нетерпніе, муку и удивленіе. Наконецъ, въ торжественный часъ полуночи, больной заговорилъ, иногда онъ со страхомъ ждалъ отвта на свои несвязныя рчи, какъ будто постель его была окружена толпою невидимыхъ собесдниковъ. Онъ, казалось, отвчалъ на ихъ слова и потомъ самъ предлагалъ имъ вопросы.
Мистриссъ Гемпъ проснулась и сла на своемъ лож.
— Ну, это что? Замолчи!— кричала она рзкимъ голосомъ.— Перестань шумть!
Не было замтно ни малйшей перемны въ лиц больного, голова его не переставала мотаться, и онъ дико продолжалъ бредить.
— Ахъ ты, Боже мой!— воскликнула мистриссъ Гемпъ, вылзая и вздрагивая отъ нетерпнія.— Мн показалось, что я заснула пріятно. Самъ чортъ въ этой ночи… Какъ холодно вдругь сдлалось!
— Не пей такъ много!— кричалъ больной.— Ты разоришь насъ всхъ. Разв ты не видишь, что фонтанъ понижается? Посмотри на замтку, гд была сверкающая вода сейчасъ только!
— Да, сверкающая вода!— замтила мистриссъ Гемпъ.— Я думаю, что мн не помшаетъ чашка чаю. Желала бы, чтобъ ты пересталъ шумть!
Онъ расхохотался, продолжительный смхъ его кончился тяжкимъ стенаніемъ. Потомъ онъ вдругъ остановился и съ бшенствомъ принялся считать
— Одинъ… два… три… четыре… пять… шесть.
— Неужели ты не замолчишь, молодой человкъ? А скоро ли у меня закипитъ въ чайник вода?
Въ ожиданіи этого она услась подл камина, разсуждая между чмъ насчетъ бреда молодого страдальца и отвчая на его вопросы.
— Все это составитъ пятьсотъ двадцать одинъ, вс они одты одинаково, у всхъ лица одинаково искривлены — у всхъ, которые вошли въ окно и вышли въ двери!..— кричалъ онъ въ мучительномъ безпокойств.— Смотри сюда! Пятьсотъ двадцать два, двадцать три, двадцать четыре. Видишь ли ихъ?
— Какъ не видть,— сказала мистриссъ Гемпъ:— вся эта ватага съ номерами на спин, не такъ ли?..
— Дотронься до меня, чтобъ я былъ умренъ, что не сплю! Дотронься!
— А вотъ я дотронусь, когда чайникъ вскипитъ — тогда я теб волью въ глотку еще лекарства. Пожалуй, дотронусь и прежде, если ты не угомонишься.
— Пятьсотъ двадцать восемь, пятьсотъ двадцать девять, пятьсотъ тридцать — смотри!
— Ну, что тамъ еще?
— Они идутъ по четыре въ рядъ, рука объ руку. Что тамъ на рукав у каждаго и на флаг?..
— Вроятно, пауки.
— Крепъ! Черный крепъ! Боже милосердый! Зачмъ они носятъ его снаружи?
— А теб бы хотлось, чтобъ крепъ принимали внутрь?— возразила мистриссъ Гемпъ.— Ну, ну, полно шумть!
Въ это время, огонь началъ согрвать комнату, мистриссъ Гемпъ замолчала и вздремнула. Но вдругъ она пробудилась отъ крика, огласившаго всю комнату знакомымъ ей именемъ:
— Чодзльвитъ!
Звукъ этотъ раздался такъ явственно и былъ исполненъ такого мучительнаго волненія, что она вскочила съ ужасомъ и бросилась къ дверямъ. Она вообразила, что коридоръ полонъ народа и что въ город пожаръ. Но, выглянувъ туда, она не увидла ни живой души, открыла окно — все тихо, ночь темная, видны одн только крыши, да трубы. Подходя снова къ камину, она посмотрла на больного все тотъ же, но теперь онъ молчитъ.
— Мн показалось, что стклянки и банки зазвенли,— сказала мистриссъ Гемпъ.— Что бы мн такое приснилось? Врно этотъ дрянной Чоффи.
Она понюхала табаку, приготовила себ чай, намаслила хлбъ и услась за столъ, лицомъ къ огню.
Но вдругъ снова, голосомъ еще страшне торо, который разбудилъ ее, кто-то вскрикнулъ:
— Чодзльвить! Джонсъ! Нтъ!..
Мистриссъ Гемпъ уронила чашку и быстро обернулась:— то кричалъ больной.
Давно уже разсвло, когда мистриссъ Гемпъ опять выглянула въ окно. Солнце восходило ярко, вс трубы курились веселымъ дымомъ. Улицы становились шумне, и снова зажужжалъ хлопотливый день.
Мистриссъ Пригъ смнила ее пунктуально, проведя спокойною ночь у другого больного. Вестлокъ пришелъ въ то же время, но его не впустили, объявивъ, что болзнь заразительна. Явился и докторъ. Онъ важно покачалъ головою — больше онъ ничего не могъ сдлать.
— Какова была ночь, а?
— Безпокойна, сударь,— отвчала мистриссъ Гемпъ.
— Бреду много?
— Средственно, сударь.
— Безъ всякой связи, вроятно?
— О, сударь, Богъ съ вами! Пустая болтовня.
— Ну,— сказалъ докторъ:— надобно, чтобъ ему было спокойно, держите комнату чище и прохладне. Давайте ему питье и хорошенько смотрите за нимъ. Вотъ и все!
— Покуда я и мистриссъ Пригъ будемъ ходить за нимъ, все будетъ хорошо, сударь, не боитесь.
— Я полагаю,— сказала мистриссъ Пригъ, когда докторъ вышелъ, сопровождаемый присданіями обихъ.— Нтъ ничего новаго?
— Ровно ничего, моя милая. Онъ только надодаетъ своей болтовней и все вретъ какія то имена. Но на это нечего смотрть.
— О, разумется! У меня и безъ него есть о чемъ думать.
— Я сегодня вечеромъ наверстаю вчерашнее, моя милая: пріиду раньше срока. Но, Бетси Пригъ — что за огурцы!

Глава XXVI. Неожиданная встрча и многообщающая перспектива.

Ученые могутъ разсуждать о томъ, откуда берется симпатія между птицами и бородами, и почему бываетъ очень часто, что многіе цирюльники торгуютъ птичками. Довольно, если мы скажемъ, что артистъ, въ дом котораго жила мистриссъ Гемпъ, занимался бритьемъ и воспитаніемъ пвчихъ и другихъ птицъ. Идея его была не оригинальная, потому что Полль Свидльпайпъ — такъ назывался хозяинъ — имлъ цлыя тьмы соперниковъ.
За исключеніемъ лстницы и комнаты его жилицы, весь домъ Полля Свидльпайпа представлялъ собою одно обширное гнздо. Боевые птухи обитали въ кухн, фазаны жили на чердак, мохноножки пользовались подваломъ, совы занимали спальню самого хозяина, экземпляры всякаго рода маленькихъ птичекъ щебетали и чирикали въ лавк. Лстница же была предоставлена кроликамъ, тамъ, въ ящикахъ и домикахъ всякаго рода, они выростали и плодились до невроятности и пріобщали свою долю къ смшанному запаху, бросавшемуся въ носъ всякому, кто только ршался заглянуть въ цирюльню Свидльпайпа.
Несмотря на все это, многіе заглядывали туда, особенно по воскреснымъ утрамъ, передъ отправленіемъ въ церковь. Полль Свидльпайпъ брилъ всхъ и каждаго за пенни, а стригъ за два пенни, такимъ образомъ, будучи человкомъ холостымъ и одинокимъ, и сверхъ того пользуясь связями въ птичьемъ ряду, онъ существовалъ довольно сносно.
Онъ былъ пожилой человкъ маленькаго роста, съ правою рукою насквозь пропитанною мыломъ. Натура Полля имла въ себ что то птичье — не орлиное или соколье, а воробьиное. Онъ не былъ, однако, сварливъ, какъ воробей, а напротивъ миролюбивъ, какъ голубь, на воркованье котораго походила даже рчь его. Онъ любопытенъ былъ до крайности, но не золъ. Плшивая голова его, походившая на голову бритой сороки, была всегда покрыта щегольски расчесаннымъ и завитымъ парикомъ.
Полль имлъ тоненькій, рзкій, дребезжащій голосъ и нжное сердце, ему никогда не приходила въ голову мысль, что человкъ созданъ собственно для стрлянья воробьевъ.
По званію птичника, Полль носилъ обыкновенно плисовый сюртукъ, длинные синіе чулки, высокіе сапоги, шейный платокъ яркаго цвта и весьма высокую шляпу. Но предаваясь боле тихимъ радостямъ цирюльника, онъ надвалъ фартукъ — не очень чистый — и фланелевую куртку. Въ этомъ то костюм, обвернувъ вокругъ пояса фартукъ, въ знакъ того, что онъ уже заперъ лавку на ночь, стоялъ онъ на крыльц своего дома, нсколько недль спустя посл описанныхъ въ послдней глав происшествій.
Вскор потомъ, намреваясь отправиться въ Гольборнъ, онъ поспшилъ внизъ но Кингсгетъ-Стриту и набжалъ на одного молодого человка въ ливре. Юноша, несмотря на свой малый ростъ, казался смлымъ и оглянулся на него съ неудовольствіемъ.
— Ду…ррракъ!— воскликнулъ онъ.— Разв ты не можешь смотрть, куда идешь… а? На что у тебя глаза то… а? Ну, что?
Молодой человкъ произнесъ это съ выраженіемъ сильнаго гнва, но вдругъ досада его превратилась въ удивленіе, и онъ закричалъ боле дружескимъ голосомъ:
— Какъ! Полли?
— Неужели это ты?— отвчалъ Полль.— Быть не можетъ!
— Нтъ, не я, а мой старшій сынъ.
— Вотъ бы никогда не поврилъ! Неужели ты оставилъ свое прежнее мсто? а?
— Оставилъ ли? Ты понимаешь, что за вещь сапоги съ отворотами, а? Смотри, Полли.
— Чу…дес…но!
— Ты понимаешь, что такое дутыя пуговки? Если не знаешь въ нихъ толку, такъ лучше не гляди, потому что эти левики сдланы только для людей со вкусомъ.
— Чу…дес…но!— повторилъ цирюльникъ.— Зеленый фрачекъ травяного цвта съ золотымъ галуномъ и кокарда на шляп. прелесть!
— Надюсь,— возразилъ юноша.— Ты не читалъ въ газетахъ имени старухи Тоджерсъ?
— Нтъ, а что? Разв она ужъ несостоятельна?
— Если еще не обанкрутилась, такъ скоро обанкрутится. Гд ей обойтись безъ меня!.. Ну, а какъ ты поживаешь?
— Недурно!.. Ты живешь въ здшнемъ конц города, или пришелъ нарочно, чтобъ увидться со мною? Ты за этимъ дломъ очутился въ Гольборн?
— У меня въ вашемъ Гольборн нтъ ни какого дла,— возразилъ мистеръ Бэйли съ нкоторымъ неудовольствіемъ.— Мои дла въ Вестъ-Энд. У меня теперь настоящій губернаторъ, какого не сыщешь. Ты не разглядишь его лица за бакенбардами, а бакенбардъ не разсмотришь потому, что они выкрашены. Вотъ джентльменъ, а? Ты бы, напримръ, вздумалъ прекратиться въ кабріолет не правда ли? Ну, а было бы опасно предложить теб такую прогулку. Ты бы упалъ въ обморокъ, если бъ только увидлъ, какъ я ду легкою рысью.
Чтобъ дать объ этомъ врное понятіе, мистеръ Бэйли старался показать личнымъ примромъ, какою рысью бгаетъ конь ею господина.
— Знаешь, вдь эта лошадь родной дядя Кеприкорна и братъ Каулифдоуэра. Онъ съ тхъ поръ, какъ у насъ, усплъ уже побывать мордою въ окнахъ двухъ фарфоровыхъ лавокъ. Его бы намъ не продали, еслибъ онъ не расшибъ до смерти своей прежней барыни. Вотъ лошадь то!
— О, ты ужъ теперь не будешь покупать себ чечотокъ?— замтилъ Полли, глядя на своего юнаго друга съ нкоторое грустью.— Врно нтъ?
— Полагаю, что нтъ. Даже павлинъ былъ бы не по мн. Ну, а что ты теперь длаешь, Полли?— продолжалъ онъ граціозно снисходительнымъ тономъ.
— Да теперь я отправляюсь за своею жилицей.
— Женщина!
Цирюльникъ поспшилъ объяснить, что она не молода и не пригожа, а просто сидлка, жившая у одного джентльмена нсколько недль, теперь ее отпускаютъ, потому что джентльменъ женился въ провинціи и возвращается въ городъ вмст съ женою.
— Такъ я иду за ея сундукомъ къ мистеру Чодзльвиту, недалеко отъ почтовой конторы.
— Къ Джонсу Чодзльвиту?
— Да, кажется. Ты его знаешь?
— Какъ же! Могу сказать, что они даже познакомились черезъ меня.
— О?
— А! Она недурна, но сестра ея была лучше, та была превеселая. Мы съ нею, бывало, часто смялись.
Мистеръ Бэйли говорилъ объ этомъ, какъ будто онъ уже ступилъ въ гробъ одною ногою и тремя четвертями другой. Полль Свидльпайпъ былъ до того озадаченъ его самоувренностью, развязностью, тономъ покровительства, сапогами съ отворотами, кокардою и ливреей, что у него потемнло въ глазахъ, и онъ едва врилъ, что передъ нимъ тотъ самый Бэйли-Младшій, изъ Тоджерской Коммерческой Гостиницы, который такъ недавно еще покупалъ у него пташекъ по два пенни за штуку. Цирюльникъ смотрлъ съ удивленіемъ на говорившаго съ нимъ въ щегольской ливре грума, который казался ему теперь существомъ совершенно другого разбора, какимъ-то неразгаданнымъ сфинксомъ.
Мистеръ Бэйли былъ такъ снисходителенъ, что пошелъ съ нимъ рядомъ, а по дорог принялся разсуждать о лошадиныхъ хвостахъ и копытахъ, объ экипажахъ разнаго рода и тому подобномъ. Онъ высказывалъ свои мннія съ большою непринужденностью, замчая, что онъ въ нкоторыхъ обстоятельствахъ не совсмъ согласенъ со многими превосходными авторитетами. Потомъ мимоходомъ, онъ попотчивалъ Полля стаканомъ напитка, составленнаго по собственнымъ его наставленіямъ, секретъ которыхъ онъ узналъ отъ одного члена Клуба-Жокеевъ. Потомъ, такъ какъ у него еще былъ часъ свободнаго времени, и они уже подошли къ дому Джонса Чодзльвита, Бэйли замтилъ, что онъ будетъ не прочь отъ знакомства ст мистриссъ Гемпъ.
Полль постучался въ двери. Мистриссъ Гемпъ отворила ихъ, и птичникъ немедленно представилъ ей своего молодого друга, къ которому она тотчасъ же почувствовала расположеніе, потому что двоякаго рода занятія почтенной женщины заинтересовывали ее равномрно въ пользу старыхъ и молодыхъ.
— Вы прекрасно сдлали, что пришли,— сказала она Поллю:— и привели съ собою такого отличнаго молодого человка. Но я должна пригласить васъ войти, потому что юная чета еще не пріхала.
— Они не торопятся,— замтилъ Поллъ.
— Да, хоть и летятъ на крыльяхъ любви,— сказала мистриссъ Гемпъ.
Мистеръ Бэйли спросилъ, выиграли ли ‘крылья любви’ серебряное блюдо на скачкахъ, но, узнавъ, что дло шло не о лошади, изъявилъ значительное неудовольствіе. Мистриссъ Гемпъ была до того удивлена непринужденностью и развязностью юноши, что хотла было спросить у Полля, мальчикъ ли это, или взрослый.
— Онъ знаетъ мистриссъ Чодзльвитъ,— сказалъ цирюльникъ.
— Да чего онъ не знаетъ! А не помните ли вы, сударь, какъ ея имя?— спросила она мистера Бэйли.
— Черити.
— О, нтъ!— вскричала мистриссъ Гемпъ.
— Ну, такъ Черри.
— Нтъ, нтъ. Оно начинается съ М.
— Э-ге! Значитъ онъ женился на веселой!— закричалъ Бэйли-младшій, присвиснувъ.
Мистриссъ Гемпъ попросила его объяснить таинственность этихъ словъ, и Бэйли пустился въ длинный разсказъ, которому сидлка внимала съ жадностью. Но онъ былъ прерванъ двойнымъ стукомъ скобы въ наружную дверь, что возвстило о прибытіи новобрачной четы. Мистриссъ Гемпъ бросилась отворять и привтствовать новую хозяйку этого дома.
— Желаю вамъ отъ всего сердца радости и счастья, сударыня,— сказала она, присдая, когда новобрачные вошли въ сни:— и вамъ сударь, также. Ваша супруга, кажется, нсколько устала съ дороги, мистеръ Чодзльвитъ? Какая она хорошенькая!
— Ну, да, не велика бда,— проворчалъ Джойсъ.— Что-жъ, свтите, что ли!
— Сюда, сударыня, если вамъ угодно,— сказала мистриссъ Гемпъ, поднимаясь по лстниц со свчею.— Здсь, сударыня, еще не устроено какъ нужно, вамъ многое придется передлать, когда вы оглядитесь. Бдняжка,— продолжала она про себя:— ты, однако, не весело смотришь!
Мистриссъ Гемпъ говорила правду. Смерть, предшествовавшая свадьб, оставила, повидимому, свою тнь въ этомъ дом. Воздухь былъ душенъ въ темныхъ комнатахъ, глубокій мракъ царствовалъ въ каждомъ уголк. Подл камина, подобно зловщему призраку, сидлъ дряхлый приказчикъ, устремивъ глаза на погасшіе сучья. Онъ всталъ и взглянулъ на молодую женщину.
— А, Чоффи! сказалъ Джонсъ небрежно.— Ты все еще здсь, въ стран живыхъ, а?
— Въ стран живыхъ, сударь, благодаря вамъ,— сказала мистриссъ Гемпъ.— Я много разъ говорила ему объ этомъ, сударь.
Мистеръ Джонсъ не былъ въ отличномъ расположеніи духа, оглянувшись, онъ просто сказалъ:
— Вы намъ больше не нужны, мистриссъ Гемпъ.
— Я сейчасъ ухожу, сударь,— возразила сидлка.— Не имете ли вы, сударыня, какой нибудь надобности до меня?— продолжала она, шаря въ своихъ обширныхъ карманахъ.
— Нтъ,— отвчала Мерси почти сквозь слезы.—Лучше ступайте, прошу васъ.
Со вздохомъ, исполненнымъ умильнаго лукавства, поглядывая то на мужа, то на молодую, мистриссъ Гемпъ вытащила, наконецъ, изъ кармана карточку съ надписью ‘Мистриссъ Гемпъ, повивальная бабка и проч.’
— Вотъ, моя прекрасная,— продолжала она ей потомъ: — возьмите это и спрячьте на случай. Меня знаютъ очень многія дамы. Мое имя Гемпъ, и я живу очень близко отсюда. Возьмите, моя хорошенькая голубка, и не забудьте меня, если понадобится.
Потомъ, съ множествомъ подмигиваній, киваній, покашливаній и присданій, мистриссъ Гемпь, призывая благословеніе небесъ на этотъ домъ, вышла изъ комнаты.
— Однако, теперь она вовсе не смотритъ веселою,— замтила мистриссъ Гемпъ шопотомъ своимъ знакомцамъ, стоявшимъ внизу.
— Постойте, только дайте ей засмяться!— сказалъ Бэйли-Младшій.
— Гм! Посмотримъ, подождемъ,— отвчала мистриссъ Гемпъ съ недоврчивостью.
Посл этихъ словъ, мистриссъ Гемпъ надла шляпку, а мистеръ Свидльпайпъ взялъ ея сундукъ, Бэйли-Младшій пошелъ съ ними до Кингсгетъ-Стрита и разсказывалъ дорогою о знакомств своемъ съ мистриссъ Чодзльвитъ и ея сестрою.
Когда дверь дома затворилась, мистриссъ Джонсъ Чодзльвитъ сла въ кресла и почувствовала, оглядываясь вокругъ себя въ комнат, что какой то странный морозъ пробгаетъ по всему ея тлу. Комната была ей давно знакома, но теперь она казалась скучне и пустынне. Она думала, что новое ея жилище посвтлетъ, чтобъ принять ее.
— Что, здсь теб не достаточно хорошо?— сказалъ Джонсъ, слдившій за ея взорами.
— Да, мсто довольно таки скучное,— возразила Мерси, стараясь походить на прежнюю себя.
— Оно сдлается еще скучне, прежде, нежели съ нимъ раздлаешься, если ты тутъ будешь важничать,— замтилъ Джонсъ.— Ты нжный товаръ, что вздумала хмуриться съ перваго входа въ домъ!— Гм! Теб было весело, когда ты могла мучить меня по цлымъ днямъ. Служанка тамъ внизу. Позвони въ колокольчикъ, чтобъ намъ дали ужинать, пока я буду скидывать сапоги!
Она встала посмотрла ему вслдъ, когда онъ пошелъ въ другую комнату, и отправилась исполнять его приказаніе. Въ это время подошелъ къ ней старый Чоффи и тихо положилъ руку на ея руку.
— Вы еще не вышли за него?— сказалъ онъ съ безпокойствомъ.— Еще не замужемъ за нимъ?
— Да, уже съ мсяцъ тому назадъ. Боже милосердый, что это значитъ?
Онъ отвчалъ, что ничего, и отвернулся отъ нея. Но она увидла, что онъ въ отчаяніи поднялъ трепещущія руки надъ своею головою и слышала, какъ онъ воскликнулъ:
— О, горе, горе этому нечестивому дому!
Вотъ чмъ молодую хозяйку привтствовало новое ея жилище.

Глава XXVII, показывающая, что старые друзья являются иногда съ новыми лицами, что люди бываютъ склонны кусаться, и что кусающіеся бываютъ иногда сами укушены.

Мистеръ Бэйли-Младшій,— потому что подъ этимъ даннымъ ему у Тоджерса въ шутку прозвищемъ онъ выступилъ на новое поприще жизни — мистеръ Бэйли-Младшій, только что достаточно замтный взору любопытства, безпечно смотрлъ на человчество изъ подъ кожанаго передника кабріолета своего господина и тихо прозжался взадъ и впередъ по улиц Палль-Малль, около полудня, въ ожиданіи своего ‘губернатора’. Лошадь знаменитой породы, имвшая Кеприкорна племянникомъ, а Каулифдоуэра братомъ, величаво кусала удила, такъ что морда и грудь ея были покрыты пною. Щегольская съ пластинками сбруи изъ патентованной кожи блистала на солнц, пшеходы удивлялись, мистеръ Бэйли смотрлъ на нихъ снисходительно, но казался совершенно безчувственнымъ.
Мистеръ Бэйли имлъ высокое мнніе о достоинствахъ брата Каулифдоуэра, но никогда не высказывалъ ему этого. Напротивъ, онъ имлъ обычай, когда правилъ конемъ, обращаться къ нему въ непочтительныхъ, если не обидныхъ выраженіяхъ, причемъ или подергивалъ возками или щелкалъ бичомъ, такъ что продлки его не разъ оканчивались въздомъ въ какую-нибудь лавку или въ такія мста, куда бы ему не хотлось попасть.
Теперь мистеръ Бэйли былъ въ дух и потому особенно забавлялся своимъ катаньемъ. Онъ путалъ женщинъ, дразнилъ мальчишекъ, отпускалъ остроты возничимъ фуръ съ угольями и тому подобное. Но вдругъ кто-то позвалъ его изъ одного дома въ Палль-Малль. Онъ быстро подъхалъ, вдругъ осадилъ коня и соскочилъ на землю. Минуты съ дв продержалъ онъ подъ уздцы дядю Кеприкорна, причемъ каждое движеніе головы коня и каждое фырканье его ноздрей удаляло отъ земли ноги малорослаго грума, наконецъ, два джентльмена сли въ кабріолетъ, одинъ изъ нихъ взялъ возжи, и экипажъ похалъ шибкою рысью, такъ какъ Бэйли стоило величайшаго труда занести свою короткую ногу на желзную подножку и уссться на предназначенное ему позади сдалище.
‘Губернаторъ’ Бэйли-Младшаго вполн оправдывалъ его энтузіазмъ. На голов его, на щекахъ, надъ верхнею губою и на подбородк былъ цлый міръ черныхъ, блестящихъ волосъ. Платье его было сшито по новйшей мод и изъ самыхъ дорогихъ матеріаловъ, дорогія цпочки и брилліанты сверкали на груди, пальцы едва сгибались отъ богатыхъ перстней, солнечный свтъ отражался, какъ въ зеркал, на его шляп и лакированныхъ сапогахъ. А между тмъ, несмотря на перемну имени и костюма, все таки это былъ Тиггъ. Хотя онъ уже былъ не Монтегю Тиггъ, но Тиггъ Монтегю, а все таки Тиггъ, тотъ же сатанинскій, лихой, воинственный Тиггъ. Настоящій металлъ Тигга виднлся сквозь позолоту, лакъ и новую обдлку.
Подл него сидлъ улыбающійся джентльменъ съ дловою физіономіею, котораго онъ называлъ Дэвидомъ. Неужели Дэвидъ изъ подъ ‘Золотыхъ Шаровъ’, Дэвидъ-ростовщикъ, Дэвидъ-ветошникь? Не можетъ быть! Онъ самый. Да!
— Жалованье секретаря,— такъ какъ контора теперь уже устроена,— будетъ состоять изъ восьми сотъ фунтовъ стерлинговъ съ квартирою, отопленіемъ и освщеніемъ. Кром того, двадцать пять паевъ. Довольно ли этого?— сказалъ мистеръ Монтегю.
Дэвидъ улыбнулся и кивнулъ головою.
— А если довольны, Дэвидъ, то я сегодня же предложу это въ комитет, какъ предсдатель.
Секретарь снова улыбнулся и даже засмялся.
— Капитальная идея!— сказалъ онъ, потирая носъ угломъ своего секретарскаго портфеля.
— Что такое капитальная идея?
— Англо-Бенгальское…
— Англо-Бенгальское Общество Застрахованія Жизни и Займовъ, конечно, дло капитальное, надюсь, Дэвидъ.
— Капитальное… въ одномъ смысл!— вскричалъ со смхомъ секретарь.
— Въ единственномъ важномъ,— замтилъ предсдатель: — что составляетъ нумеръ первый.
— А по слдующему объявленію, какой же будетъ выплаченный капиталъ?
— Цифра два и столько нулей, сколько типографщикъ суметъ вмстить за нею въ одну строку.
При этомъ отвт, оба хохотали долго и усердно.
— Что вы за молодецъ! воскликнулъ Дэвидъ.
— Скажите геній, Дэвидъ, геній.
— Клянусь душою, вы точно геній. Я всегда зналъ въ васъ даръ говорливости, но не подозрвалъ и половины того, что вы въ сущности.
— Я возвышаюсь съ обстоятельствами, Дэвидъ. Это уже само по себ доказываетъ геніальность.
— Ха, ха!— воскликнулъ секретарь, фамильярно взявъ его за руку:— когда я посмотрю на васъ и подумаю о вашемъ имніи въ Бенгаліи, которое… ха, ха, ха!
Полувысказанная идея секретаря казалась не мене забавною самому предсдателю, потому что онъ отъ души разсмялся.
— …Которое удовлетворяетъ всмъ притязаніямъ компаніи, когда погляжу на васъ и вспомню объ этомъ, я готовъ умереть со смха!
— А вдь идея блестящая — моя идея!— сказалъ Тиггъ.
— Нтъ, нтъ, моя!— возразилъ Дэвидъ.— Разв я не сказалъ, что сберегъ нсколько фунтовъ?
— Вы сказали. А разв я не сказалъ, что добылъ нсколько фунтовъ?
— Конечно, сказали, но сила не въ томъ. А кто сказалъ, что если мы сложимъ деньги, то можемъ устроить контору и ослпить глаза?
— А кто сказалъ, что если мы устроимъ контору въ пышномъ размр, то можемъ сдлать это вовсе безъ денегъ? Будьте разсудительны, способны и справедливы — кому принадлежала эта вещь?
— Ну, тутъ вы, конечно, имли преимущество надо мною,— сознался Дэвидъ.— Но я не ставлю себя наравн съ вами, а мн еще только хочется доказать, что и я тутъ что-нибудь да значу.
— Безъ сомннія, и премного. Вы превосходно устроили дловую часть страхового общества во всемъ, что касается цифръ, книгъ, циркуляровъ, объявленій и тому подобнаго — никто этого и не оспариваетъ, но художественная часть, Дэвидъ? Но изобртательная и художественная часть?..
— Принадлежитъ, безспорно, вамъ. Но съ такимъ роскошнымъ житьемъ, съ такимъ наружнымъ великолпіемъ, ваша часть чертовски отрадна.
— Служитъ ли она англо-бенгальскому длу?
— Да.
— Могли ли бы вы взять ее на себя?
— Нтъ.
— Ха, ха! Такъ будьте довольны вашимъ положеніемъ и вашими выгодами, любезнйшій, да благословляйте день нашего знакомства
Изъ этого разговора видно, что оба они пустились въ предпріятіе обширныхъ размровъ, и что адресовались публик изъ крпкой позиціи людей, которымъ нечего терять, а много можно пріобрсти, видно также, что основанное на такихъ великихъ началахъ общество благоденствовало.
Англо-Бенгальское Общество Застрахованія Жизни и Займовъ открылось въ одно утро не затею, находящеюся въ младенчеств, но прямо взрослою компаніей, которая дйствуетъ самостоятельно и ведетъ дла направо и налво. Отдленіе великаго общества находилось въ Вестъ-Энд, въ бель-этаж, надъ магазиномъ какого то портного, а главная контора была въ Сити, въ одной новой улиц, гд занимало весь верхній этажъ обширнаго дома. Залы конторы блестли зеркальными стеклами, проволочныя шторы украшали окна, и въ каждомъ была надпись ‘Англо-Бенгальское’. Надъ дверьми была огромная вывска, гласившая: ‘Контора Англо-Бенгальскаго Общества Застрахованія Жизни и Займовъ’, на самой двери была та же надпись на мдной дощечк, всегда ярко вычищенной. Внутри, залы конторы были отдланы совершенно наново, въ лучшемъ вкус, съ отличною мебелью, обоями, занавсами. На столахъ лежали огромныя дловыя книги въ зеленомъ переплет съ красными корешками, календари, указатели, протоколы, тутъ были и ящики для писемъ, и машинки, чтобъ взвшивать ихъ, и цлые ряды пожарныхъ инструментовъ на случай несчастій, не было недостатка и въ желзныхъ сундукахъ для храненіи капиталовъ. Везд были стнные часы и мраморные камины. Надписи: ‘Англо-Бенгальское’ и проч. были вырзаны же на угольныхъ ящикахъ у каминовъ и везд повторялись, на всхъ предметахъ часто, что отъ нихъ рябило въ глазахъ. Этими словами начинались вс циркуляры и объявленія, въ которыхъ нкто Дэвидъ Кримпль, эсквайръ, секретарь и резидентъ директоръ общества, излагалъ публик вс выгоды сношеній съ ‘Англо-Бенгальскимъ Страховымъ Обществомъ’, доказывая какъ нельзя основательне, что никто тутъ можетъ рисковать, кром самого ‘Общества’.
Скажемъ мимоходомъ, что настоящее имя этого джентльмена было просто Кримпъ, но что онъ нсколько измнилъ его со вступленіемъ въ обязанности секретаря.
Но, еслибъ, несмотря на вс эти доказательства и подтвержденія, нашелся человкъ, который ршился бы усомниться въ Англо-Бенгальскимъ Обществ, или въ именахъ списка директоровъ, то ему стоило только взглянуть на привратника или швейцара конторы. То было по-истин существо удивительное, въ обширнйшемъ красномъ жилет и короткомъ свтло-коричневомъ фрак съ металлическими пуговицами, имвшими надпись, красовавшуюся на всхъ вещахъ конторы. Одинъ взглядъ на этого придверника убдилъ бы скептиковъ лучше всего писаннаго и печатнаго. Между имъ и директорами не существовало никакихъ откровенностей, никто не зналъ откуда онъ взялся, и никто объ этомъ не спрашивалъ. Это таинственное существо, основывая вс притязанія на своей наружности, явилось для занятія вакантнаго мста и получило его немедленно на весьма выгодныхъ условіяхъ. Онъ зналъ, что никто не можетъ носить величаве его такого неизмримаго краснаго жилета, а потому предложилъ себя смло и быль принятъ. Наружность его внушала невольную доврчивость, но главное заключалось въ его красномъ жилет, безъ котораго Англо-Бенгальское Общество Застрахованія Жизни и Займовъ, вроятно, не имло бы такого успха.
Соперничествовавшія конторы хотли переманить его къ себ, но онъ оставался врнымъ Англо-Бенгальской. Былъ ли онъ хитрымъ, глубокомысленнымъ плутомъ или первостепеннымъ простякомъ — этого никто не могъ проникнуть, но, повидимому, онъ вровалъ въ Англо-Бенгальское Общество, всегда казался погруженнымъ въ размышленіе, озабоченнымъ и серьезнымъ.
Когда подъхалъ кабріолетъ, онъ выбжалъ на улицу съ непокрытою головою и громко закричалъ: ‘Посторонитесь, посторонитесь! Мсто господину предсдателю!’ къ удивленію всхъ присутствующихъ, которыхъ вниманіе неминуемо обращалось на Англо-Бенгальское. Мистеръ Тиггъ выскочилъ граціозно изъ кабріолета, сопровождаемый въ почтительномъ отдаленіи секретаремъ общества, и поднялся по лстниц, предшествуемый придверникомъ, который кричалъ: ‘Позвольте, позвольте! Предсдатель джентльмены!’ Такимъ же образомъ швейцаръ провелъ его черезъ главную контору, въ которой нсколько свежихъ кліентовъ хлопотало о своихъ длахъ, въ святилище, названное ‘залою засданія’, котораго двери немедленно затворились за великимъ капиталистомъ.
Зала эта была украшена турецкимъ ковромъ во весь полъ, письменными столами, софами, мягкими креслами и большимъ портретомъ Тигга Монтегю, эсквайра, въ качеств предсдателя. Чернильницы, бронзовые колокольчики, перья и вс письменныя принадлежности были самыя лучшія, самыя дорогія и самыя щегольскія. Предсдатель величаво развалился въ своихъ креслахъ, по правую руку слъ секретарь, а сторожъ въ торжественномъ красномъ жилет установился неподвижно за сдалищемъ мистера Тигга Монтегю.
— Боллеми!— сказалъ мистеръ Тиггъ.
— Сэръ!
— Скажи медику, что я желаю его видть.
Боллеми прокашлялся, поспшилъ въ контору и возгласилъ громко: ‘Господинъ предсдатель комитета желаетъ видть медицинскаго чиновника! Позвольте, позвольте’ Онъ вскор возвратился съ требуемымъ джентльменомъ. Когда двери залы комитета отворились, нсколько человкъ простодушныхъ кліентовъ вытянуло шеи, поднялось на ципочки и старалось заглянуть въ таинственную залу.
— Джоблингъ, почтеннйшій!— сказалъ предсдатель: — здоровы ли вы? Боллеми, можешь выйти. Кримпль, не оставляйте насъ. Очень радъ видть васъ, Джоблингъ.
— Какъ вы себя чувствуете, мистеръ Монтегю?— сказалъ медикъ, опускаясь въ кресла и вынимая золотую табакерку. Нсколько утомлены занятіями, а? Если такъ, отдохните. Совсмъ здоровы? А? Такъ позавтракайте. Въ это время дня очень полезно подкрплять гастрическіе соки завтракомъ, мистеръ Монтегю.
Медикъ, тотъ же самый, который проводилъ бднаго Энтони Чодзльвита до кладбища и который потомъ лечилъ паціента мистриссъ Гемпъ въ Булл, улыбался очень нжно и мимоходомъ замтилъ, что онъ самъ иметъ привычку завтракать въ этотъ самый часъ.
— Боллеми!— сказалъ предсдатель, позвонивъ въ колокольчикъ.
— Сэръ!
— Завтракъ.
— Не для меня, надюсь?— сказалъ докторъ.— Но вы сами сознаетесь, мистеръ Монтегю, что въ настоящее время дня завтракъ чрезвычайно полезенъ для здоровья. Мы таки знаемъ нкоторыя тайны природы, сударь, мы этому учимся въ унверситетахь.
Тутъ онъ пустился въ краснорчивое разсужденіе о человческомъ желудк, гастрическихь сокахъ, разнородныхъ тлодвиженіяхъ людей и тому подобномъ.
— Позвольте, позвольте!— возглашалъ Боллеми за дверьми:— позвольте, это завтракъ въ зал комитета!
— А,— сказалъ весело докторъ, прерванный на весьма занимательномъ мст своего разсужденія:— вотъ, мистеръ Монтегю, является то, чмъ, дйствительно, застраховывается жизнь!
Вошелъ человкъ съ подносомъ, покрытымъ блоснжною салфеткой, когда ее откинули присутствующіе увидли двухъ жареныхъ холодныхъ каплуновъ, нсколько экземпляровъ заливной дичи и отличный салатъ. Явился другой слуга съ бутылкою превосходной мадеры и бутылкою шампанскаго.
Завтракъ былъ сервированъ на самую роскошную ногу, съ изобиліемъ въ хрустал, серебр и фарфор. Докторъ занялся имъ особенно ревностно, такъ что лицо ею постепенно озарялось новымъ блескомъ и свжимъ румянцемъ.
Мистеръ Джоблингъ пользовался большимъ уваженіемъ въ нкоторыхъ кварталахъ Сити. Подбородокъ его возвщалъ глубокомысліе, а голосъ внушалъ паціентамъ необычайнаго довренность. Шейный платокъ и жабо его были всегда бле снга, платье лоснилось удивительно, золотая цпочка часовъ, украшенная огромными печатками, принадлежала къ числу самыхъ тяжеловсныхъ. Никто лучше его не умлъ покачивать головою, потирать руки, никто такъ утшительно не говорилъ ‘а!’, когда паціенты разсказывали подробности своихъ недуговъ. Онъ имлъ всегда въ запас свжіе анекдоты, которыхъ дйствіе на больныхъ было несомннно. Особенно его любили женщины за нжное участіе и чувствительную заботливость, съ которыми онъ около нихъ старался.
По сношеніямъ своимъ съ торговцами и ихъ семействами, мистеръ Джоблингъ былъ именно такой медикъ, какого требовалось для Англо-Бенгальскаго Общества. Но онъ быль до крайности остороженъ и не старался сближаться съ компаніей боле, какъ по званію чиновника, получающаго за труды свои жалованье, и хорошее жалованье, надобно отдать справедливость Англо-Бенгальскому Обществу.
Если кто-нибудь разспрашивалъ его о длахъ Англо-Бенгальскаго Общества, онъ отвчалъ: ‘Почтенный сэръ, свднія мои на этотъ счетъ весьма ограничены. Я медикъ его за извстную ежемсячную плату, не больше! Я стараюсь заслужить свое жалованье и получаю его очень регулярно, а потому не долженъ говорить объ этомъ обществ ничего, кром хорошаго’. Если его спрашивали о капиталахъ, онъ отвчалъ: ‘Вдь я тутъ не имю паевъ, слдственно любопытство могло бы съ моей стороны показаться неприличнымъ и неделикатнымъ, а деликатность должна быть первою принадлежностью медика’. Если его спрашивали о предсдател, онъ говоритъ: ‘А! Вы не знаете мистера Монтегю? Очень жаль. Настоящій джентльменъ во всхъ отношеніяхъ. Говорятъ, что у него въ Индіи большое имніе. Онъ живетъ очень роскошно, домъ великолпно отдланъ, мебель и все, что тамъ есть, все самое дорогое, новомодное, щегольское. Если вы желаете войти съ компаніей въ дловыя сношенія, можете быть уврены, я засвидтельствую, что вы пользуетесь отличнымъ здоровьемъ. Я очень хорошо понимаю человческія комплекціи: будьте уврены, что ваша теперешняя маленькая болзнь принесетъ нашему здоровью больше пользы, чмъ цлая аптека лекарствъ’, и тому подобное, и вс оставались отъ него въ восторг.
— Вамъ, докторъ, слдуетъ за комиссію за четыре страховые контракта и одинъ заемъ, а?— сказалъ ему Кримпль, пересматривая принесенныя посл окончанія завтрака бумаги.
— Джоблингъ, любезный другъ, желаю вамъ долголтія!— сказалъ Тиггъ.
— Нтъ, нтъ, вздоръ!— возразилъ докторъ.— Я, право, не долженъ воспользоваться вашею платою за комиссію. Я не рекомендую сюда никого, я говорю только, что знаю. Больше ничего. Никакъ не иначе.
Тутъ онъ прихлебнулъ вина и началъ расхваливать его качества.
— А, говоря о вин,— продолжалъ докторъ:—я не могу не вспомнить о рюмк очаровательнйшаго легкаго портвейна, какого мн въ жизнь свою не случалось пить — это было на однхъ похоронахъ. Вы не видали и не знаете этого джентльмена, мистеръ Монтегю, нтъ? (Докторъ подалъ ему карточку).
— Надюсь, что онъ не похороненъ?— сказалъ Тиггъ, взглянувъ на карточку.— Если онъ похороненъ, то намъ не желательно пользоваться его обществомъ.
— Ха, ха! Нтъ еще,— возразилъ докторъ.— Но онъ игралъ весьма почетную роль при томъ случа.
— О,— сказалъ Тиггъ, поглаживая усы: — помню. Однако, нтъ… Онъ здсь не былъ.
Въ это время, вошелъ Боллеми и подалъ доктору карточку.
— Только заговори о комъ-нибудь…— замтилъ докторъ, вставая.
— И онъ явится, а?— сказалъ Тиггъ.— Боллеми, сними все со стола и вынеси въ другія двери.— Мистеръ Кримпль, за дло.
— Прикажете представить его вамъ?— спросилъ докторъ.
— Вы меня до крайности обяжете,— отвчалъ Тиггъ, снисходительно улыбаясь.
Докторъ вышелъ и вскор язвился съ мистеромъ Джонсомъ Чодзльвитомъ.
— Мистеръ Монтегю,— сказалъ Джоблингъ:— позвольте представить вамъ моего друга, мистера Чодзльвита. Мистеръ Чодзльвитъ,— нашъ предсдатель… Странно, какъ силенъ бываетъ примръ,— продолжалъ докторъ, оглядываясь съ улыбкою.— Я сказалъ теперь нашъ предсдатель! Почему я говорю нашъ предсдатель? Потому что, знаете, онъ вовсе не мой предсдатель: я не имю съ Англо-Бенгальскимъ ничего общаго, кром того, что за опредленную плату даю ему свое мнніе, какъ медикъ, точно такъ же, какъ длаю это ежедневно съ какимъ нибудь Джекомъ Ноксомъ или Томомъ Стайльзомь. Зачмъ же я говорю нашъ предсдатель? А просто потому, что слышу ежедневно безпрестанныя повторенія этой фразы. Вотъ образецъ подражательности человка. Мистеръ Кримпль, вы не нюхаете табаку? Напрасно. Вамъ бы это было полезно.
Пока докторъ разсуждалъ о сил примра и нюхалъ табакъ, Джонсъ услся подл стола и чувствовалъ себя весьма не въ своей тарелк: люди низкаго воспитанія и низкихъ свойствъ вообще бываютъ склонны къ благоговйному ужасу при вид щеголеватыхъ платьевъ и великолпной мебели.
— Вамъ, джентльмены, нужно разсуждать о дл и вамъ время драгоцнно,— сказалъ докторъ:— мн также, потому что въ той комнат ждутъ меня человческія жизни, а посл мн нужно постить своихъ больныхъ. Итакъ, прощайте, джентльмены. Но позвольте, мистеръ Монтегю сказать вамъ два слова: тотъ джентльменъ, который теперь сидитъ подл васъ, сдлалъ больше для примиренія меня съ нравственною натурою человка, нежели кто-нибудь, живой или мертвый. Прощайте.
Съ этими словами Джоблингъ вышелъ въ контору, чтобъ разсматривать языки и щупать пульсы смертныхъ, желавшихъ счастія застраховать свои существованія въ Англо-Бенгальскомъ Обществ Застрахованія Жизни и Займовъ. Мистеръ Кримпль ушелъ также въ скоромъ времени, и потому Джонсъ Чодзльвитъ и Тиггъ остались вдвоемъ.
— Я слышалъ отъ нашего друга,— сказалъ Тиггъ, дружески придвигаясь къ Джонсу:— что вы думали…
— О, онъ не имлъ нрава разсказывать этого, потому что я не сообщилъ ему моихъ мыслей.— прервалъ Джонсъ.— Если онъ забралъ себ въ голову, что я иду сюда для этого, то я не виноватъ и не обязываюсь ни къ чему.
Джонсъ проговорилъ это довольно обиднымъ тономъ, желая показать свое пренебреженіе къ ненавистнымъ ему щегольскому платью и роскошной мебели.
— Если я пришелъ сюда, чтобъ сдлать вопросъ или два и взглянуть на какой нибудь документъ, то еще не обязываюсь ни къ чему. Замтьте это себ, знаете.
— Любезнйшій,— вскричалъ Тиггъ, трепля его по плечу,— я рукоплещу вашей откровенности! Если такіе люди, какъ мы съ вами, будутъ говорить безъ обиняковъ, прямо, то всякое недоумніе невозможно. Зачмъ мн скрывать отъ васъ то, что вы сами хорошо знаете, но о чемъ толп и не снится? Мы, компаніи, вс хищныя птицы — не иначе. Вопросъ въ томъ, можемъ ли мы служить вамъ, служа въ то же время себ, можемъ ли, длая своему гнзду двойную подбивку, дать вашему ординарную. Вотъ вся наша тайна! Вы теперь за нашими кулисами. Мы будемъ дйствовать съ вами на чистоту, если нельзя дйствовать иначе.
Мы уже замтили прежде, что лукавство иметъ свою простоту, какъ и невинность, и что во всемъ, гд нужна была вра въ плутовство, Джонсъ былъ легковрнйшимъ изъ смертныхъ. Еслибъ Тиггъ вздумалъ предъявлять притязанія на высокую честность, то будь онъ хоть образцомъ добродтели, Джонсъ сталъ бы его подозрвать, но когда онъ принялся за дло въ дух собственныхъ понятій Джонса, молодой человкъ началъ чувствовать, что Тиггъ малый пріятный, съ которымъ можно говорить откровенно.
Джонсъ принялъ боле нахальное положеніе на креслахъ и сказали съ улыбкою:
— Вы для дла человкъ недурной, мистеръ Монтегю. Вы умете, приниматься за него.
— Та, та, та, мистеръ Чодзльвитъ, вдь мы не дти, а люди взрослые, надюсь!
Джонсъ кивнулъ головою въ знакъ согласія и потомъ, раскинувъ ноги какъ можно шире, сказалъ:
— По правд сказать…
— Не говорите о правд, она такъ походитъ на мороченье,— прервалъ Тиггъ, оскаля зубы.
Очарованный этимъ замчаніемъ, Джонсъ продолжалъ:
— Ну, такъ дло въ томъ…
— Лучше, теперь лучше!
— Въ томъ, что одна или дв изъ старыхъ компаніи поступили со мною худо, когда я имлъ съ ними дла. Он находили препятствія и длали мн вопросы, на которые не имли права, и вели дла не по моему вкусу.
Сдлавъ эти замчанія, онъ потупилъ глаза и принялся разсматривать коверъ. Мистеръ Тиггъ разсматривалъ его самого съ любопытствомъ.
Джонсъ молчалъ такъ долго, что Тиггъ ршился выручить его:
— Не хотите ли рюмку вина?
— Нтъ, нтъ. Вино не годится за дломъ. Вамъ еще можно, а я не долженъ теперь пить.
— Что вы за старый длецъ, мистеръ Чодзльвитъ!— воскликнулъ Тиггъ, откинувшись въ креслахъ, и смотря, прищурясь, на своего собседника.
— Не то, чтобъ очень старый, однако, не плохой, но теперь я женился. Зелено, скажете вы? Можетъ быть, потому что она молода. Но такъ какъ никто не знаетъ, что можетъ случиться съ этими женщинами, такъ я вздумалъ застраховать ея жизнь. Вдь, знаете, надобно же мужу имть въ запасъ утшеніе на такой случай.
— Если только найдется что-нибудь, что будетъ въ состояніи его утшить.
— Ну, да, если въ состояніи утшить. Предполагая, что я вздумалъ бы застраховать ее здсь, я могу сдлать это легко, дешево и удобно, не тревожа ее, чего бы мн не хотлось, потому что женщины сейчасъ вообразятъ, что имъ надобно умереть завтра, только заговори съ ними о такихъ вещахъ
— Правда, правда, он такъ просты, эти миленькія втреницы!
— Ну, да. Такъ вотъ почему мн бы хотлось застраховать ее въ вашемъ обществ. Но мн напередъ нужно знать, какого рода фундаментальные капиталы иметъ общество, а?
— Выплаченный капиталъ,— сказалъ Тиггъ, показывая на нкоторыя бумаги,— состоитъ теперь…
— О, я понимаю насчетъ вашихъ выплаченныхь капиталовъ.
— Вы понимаете?
— Надюсь.
Тиггъ снова перевернулъ бумаги, потомъ придвинулся ближе къ Джонсу и сказалъ ему на ухо:
— Знаю, что вы понимаете, знаю. Взгляните на меня!
Мистеръ Джонсъ не имлъ обычая смотрть прямо на кого бы то ни было, однако, онъ исполнилъ требованіе предсдателя.
— Вы знаете меня? Помните? Видали меня прежде?— продолжалъ Тиггъ.
— Что-жъ, мн показалось сначала, что я гд-то васъ видлъ, но я не могъ припомнить гд. Нтъ, я и теперь не припоминаю. Не на улиц ли?
— Не въ гостиной ли мистера Пексниффа?
— У Пексниффа! Не тогда ли?..
— Да, именно тогда, когда тамъ собрался очаровательный семейный кружокъ, при которомъ присутствовали вы и вашъ многоуважаемый отецъ.
— О немъ нечего толковать! Онъ умеръ.
— Будто умеръ? Почтенный джентльменъ!.. Такъ онъ умеръ! Вы на него очень похожи…,
Джонсъ принялъ этотъ комплиментъ не очень пріятно, можетъ быть, и потому, что узналъ въ Монтегю прежняго мистера Тигга. Тотъ замтилъ и фамильярно отвелъ Джонса къ окну. Ничто не могло бы быть замчательне краснорчія и откровенности мистера Тигга, когда онъ заговорилъ:
— Перемнился я съ того времени? Говорите прямо!
Джонсъ пристально посмотрлъ на его грудь и руки и сказалъ:— Скоре да!
— Былъ я тогда казистъ?
— Ну, нтъ.
Мистеръ Монтегю показалъ ему на улицу, гд дожидался Бэйли съ кабріолетомъ:
— Недурно. Даже очень щеголевато, а? Знаете, кому это принадлежитъ?
— Нтъ.
— Мн. Нравится вамъ эта комната?
— Она должна была стоить бездну денегъ
— Правда. И это мое. Зачмъ вы,— шепнулъ онъ Джонсу, подтолкнувъ его локтемъ:— зачмъ вы не хотите брать премій, вмсто того, чтобъ платить ихъ? Вотъ что долженъ длать человкъ вашего разбора. Присоединитесь къ намъ!
Джонсъ вытаращилъ глаза.
— Много народа на этой улиц?— спросилъ Монтегю.
— Очень,— отвчалъ Джонсъ, выглянувъ въ окно.
— Есть печатныя вычисленія, сколько людей проходить здсь взадъ и впередъ въ продолженіе дня. Я могу вамъ разсказать, сколько заходитъ сюда потому только, что находятъ здсь контору, зная о ней столько же, сколько о египетскихъ пирамидахъ. Ха, ха, ха! Присоединитесь къ намъ. Вы можете вдлиться дешево.
Джонсъ смотрлъ на него съ удвоеннымъ вниманіемъ.
— Я могу васъ увдомить,— продолжалъ Тиггъ:— сколько изъ нихъ застраховывается, покупаетъ пожизненные доходы, вноситъ и даже навязываетъ намъ свои деньги тысячью разныхъ способовъ. А между тмъ, они знаютъ насъ столько же, сколько вы того трубочиста, который тамъ на углу. Ха, ха, ха!
Лицо Джонса постепенно осклабилось въ улыбку.
— Такъ-то!— вскричалъ Монтегю, трепнувъ его по груди.— Вы слишкомъ проницательны, а то я бы не сказалъ ни слова! Обдайте у меня завтра, въ Палль-Малл.
— Хорошо, приду.
— Слажено! Постойте минуту. Возьмите эти документы и пересмотрите ихъ хорошенько. Тутъ вы увидите, какъ мастерски мы обработывасмь свои дла.
— Но разв вамъ не приходится выплачивать? А отвтственность?
— На этотъ счетъ есть разные способы увернуться или отдлаться. А отвтственность я беру всю на одного себя: я отвчаю одинъ! Если же придетъ слишкомъ круто, тогда… онъ шепнулъ Джонсу что то на ухо самымъ тихимъ, невнятнымъ шопотомъ.
— Однако, вы смлы!— вскричалъ Джонсъ съ крайнимъ изумленіемъ.
— Какъ не быть смлымъ, когда за это валится золото въ карманы!— отвчалъ то смхомъ предсдатель.— Такъ вы завтра обдаете у меня!
— Въ которомъ часу?
— Въ семь. Вотъ моя карточка. Возьмите документы. О, я вижу, что вы будете изъ нашихъ!
— Не знаю: надобно хорошенько осмотрться.
— Вы разсмотрите и разсудите сколько вамъ угодно,— сказалъ Монтегю, трепля его по спин.— Но я вижу, что вы присоединитесь къ намъ. Я убжденъ въ этомъ. Вы для того созданы. Боллеми!
Повинуясь призыву предсдатеія и его колокольчика, красный жилетъ явился и получилъ приказаніе проводить мистера Джонса до дверей. Онъ повелъ его, крича: ‘Позвольте! Позвольте! Джентльменъ изъ залы засданія, позвольте!’
Мистеръ Монтегю, оставшись наедин, размышлялъ въ продолженіе нсколькихъ минутъ. Потомъ, возвысивъ голосъ, онъ сказалъ:
— Педжетъ здсь?
— Здсь, сударь. И служитель поспшно вошелъ и тщательно заперъ за собою двери, какъ будто собираясь договариваться о смертоубійств.
Мистеръ Педжетъ доставлялъ Англо-Бсигальскому Обществу вс нужныя тайныя свднія и получалъ за то по фунту стерл. въ недлю. Онъ былъ рожденъ для таинственности. То быль маленькій, сухой, тощій старичекъ, который, повидимому, утаивалъ даже свою кровь, потому что, взглянувъ на него, никто не допустилъ бы возможности, чтобъ во всемъ его тл набралось унцій шесть крови. Какъ онъ жилъ, гд жилъ и что онъ былъ за человкъ — все это были тайны. Въ засаленномъ бумажник своемъ онъ носилъ карточки, на которыхъ выдавалъ себя то угольщикомъ, то виноторговцемъ, то агентомъ по комиссіямъ, то коллекторомъ. Куда бы онъ ни приходилъ въ Сити, везд говорилъ, что ему тутъ назначено свиданіе, хотя тотъ, кого онъ ожидалъ, никогда не являлся. Онъ по цлымъ часамъ сиживалъ на бирж, глядя на всхъ входившихъ и выходившихъ, то же самое длывалъ онъ въ кофейняхъ, гд останавливался передъ каминомъ и сушилъ мокрый носовой платокъ, оглядываясь по-временамъ черезъ плечо, не идетъ ли тотъ, кого онъ никогда не могъ дождаться. Онъ ходилъ въ порыжломъ, изношенномъ, скудномъ плать, спина и ноги его были всегда въ пуху, а блье скрывалось такъ тщательно, что можно было подумать, что онъ никогда не носитъ блья. Одни говорили, что онъ банкроть, другіе, что онъ служитъ съ дтства въ какой-то древнйшей канцеляріи — но все это было тайною. Онъ носилъ въ карманахъ кусочки сургуча и какую то іероглифическую мдную печатку, онъ часто сочинялъ письма, которыя, повидимому, не доходили ни до кого, потому что онъ укладывалъ ихъ въ потайной карманъ и вынималъ потомъ самъ совершенно пожелтвшими. А между тмъ, онъ принадлежалъ къ особому классу людей: къ племени, которое существуетъ только въ Сити и котораго отдльные экземпляры такъ же глубоко загадочны другъ другу, какъ и остальному человчеству.
— Мистеръ Педжетъ,— сказалъ Монтегю, списывая на бумажку адресъ Джонса Чодзльвита съ его карточки:—я бы желалъ имть всевозможныя свднія о человк этого имени. Что бы то ни было, все, что вы о немъ сгребете, доставите мн. Именно мн, мистеръ Педжетъ.
Педжетъ надлъ очки и внимательно прочиталъ имя, потомъ взглянулъ на предсдателя и поклонился, потомъ снялъ очки и спряталъ ихъ въ карманъ, а бумажку съ именемъ и адресомъ засунулъ въ свой бумажникъ.
Онъ вышелъ посл другого поклона, не сказавъ ни слова и пріотворивъ двери не шире, какъ сколько было нужно, чтобъ выскользнутъ, потомъ онъ заперъ ихъ съ такою же тщательностью, какъ и въ первый разъ. Предсдатель комитета провелъ остатокь утра подписывая разныя бумаги, документы и страховые контракты.

Глава XXVIII. Мистеръ Монтегю дома и мистеръ Джонсъ Чодзльвитъ дома.

Многія причины располагали Джонса Чодзльвита въ пользу объясненнаго ему Тиггомъ замысла, но больше всего три: во-первыхъ, возможность пріобрсти деньги, во-вторыхъ, возможность разжиться на чужой счетъ, въ-третьихъ, потому что ему предстояла честь важно засдать въ числ директоровъ комитета, но ему особенно льстило, ибо онъ жаждалъ власти и наружныхъ почестей, хотя и чувствовалъ, что особа его не изъ тхъ, которыя сами собою внушаютъ почтеніе. Джонсъ былъ въ душ тиранъ, не хуже любого увнчаннаго лаврами завоевателя.
Но онъ ршился дйствовать лукаво и осторожно, и наблюдать какъ можно тщательне за Монтегю. Онъ уже начиналъ надяться перехитрить ловкаго предсдателя, потому что тотъ еще съ самаго начала сказалъ Джонсу, что онъ для нихъ слишкомъ смышленъ.
Дрожащею рукою, но съ глупымъ желаніемъ корчитъ изъ себя нахала, постучался Джонсъ у дверей своего новаго пріятеля въ Палль-Малл, когда приблизился назначенный часъ. Мистеръ Бэйли выбжалъ отворять двери, молодой человкъ не зазнался и готовъ былъ признать Джонса, но тотъ забылъ его.
— Мистеръ Монтегю дома?
— Надюсь, что дома и что ждетъ обда,— отвчалъ Бэйли съ развязностью стараго знакомца.— Возьмете шляпу съ собою, или оставите здсь?
Мистеръ Джонсъ предпочелъ оставить ее внизу.
— Имя прежнее?— сказалъ Бэйли, оскаля зубы.
Джонсъ посмотрлъ на него съ нмымъ негодованіемъ.
— Что, вы не помните старую матушку Тоджерсь? Забыли, какъ я ходилъ съ вашимъ именемъ къ молодымъ двицамъ, когда вы приходили туда волочиться? А теперь времена перемнились, не такъ ли? Однако, вы выросли!
Не дожидая отвта на этотъ комплиментъ, Бэйли-Младшій повелъ гостя наверхъ, возвстилъ его имя и удалился.
Нижній этажъ дома занималъ одинъ богатый купецъ, но мистеръ Монтегю пользовался всмъ верхнимъ. Жилище было великолпное. Комната, въ кокорой хозяинъ принялъ Джонса, была пространна, роскошна и меблирована съ величайшею пышностью, украшена картинами, мраморными и алебастровыми копіями съ древнихъ статуй, фарфоровыми вазами, высокими зеркалами, штофными занавсами, роскошными клетками, раззолоченною рзьбою и всякаго рода дорогими бездлушками. Гости, кром Джонса, были: докторъ Англо-Бенгальскаго Общества, резидентъ-директоръ и два другіе джентльмена, которыхъ Монтегю представилъ Джонсу должнымъ порядкомъ.
— Любезный другъ, я въ восторг, что вижу васъ. Джоблинга, вы кажется, знаете?
— Надюсь, что имю эту честь!— сказалъ докторъ съ самодовольствіемъ, пожимая Джонсу руку.— Почтенный сэръ, надюсь, вы здоровы? Прекрасно.
— Мистеръ Нольфь — мистеръ Чодзльвитъ!— продолжалъ Монтегю.— Мистеръ Пипъ — мистеръ Чодзльвитъ.
Оба джентльмена были очень рады случаю познакомиться съ мистеромъ Чодзльвитомъ. Докторъ отвелъ Джонса въ сторону и шепнулъ ему:
— Люди свтскіе, почтенный сэръ. Гм! Мистеръ Вольфъ литераторъ… замчательныя статьи въ еженедльной газет — замчательныя! Мистеръ Пипъ — театралъ… о, удивительный человкъ!
— Ну,— сказалъ Вольфъ, возобновляя прерванный разговоръ: такъ что сказалъ на это лордъ Нобли?
— Да, онъ не зналъ что и сказать,— возразилъ Пипъ.— Онъ, сударь, совсмъ онмлъ. Но вы знаете, что за добрый малый этотъ Нобли!
— Чудный малый!— вскричалъ Вольфъ.— Но вы хотли намъ сказать…
— О, да! конечно! Сначала онъ онмлъ, какъ мертвый, но черезъ минуту сказалъ герцогу: — вотъ Пипъ. Спросите Пипа. Пипъ нашъ общій пріятель. Онъ знаетъ.— Damme!— закричалъ герцогъ:— ну, такъ я обращусь къ Пипу. Ну, Пипъ, кривонога или нтъ? Говорите!— Кривонога, ваша милость, клянусь лордомъ Гарри!— говорю я.—Ха, ха!— смется герцогъ:— конечно, такъ! Браво, Пипъ, хорошо сказано, Пипъ. Я готовъ умереть, если вы не козырь, Пипъ!
Заключеніе этого разсказа доставило всмъ большое удовольствіе, которое нисколько не уменьшилось возвщеніемъ обда. Джонсъ отправился въ столовую вмст съ своимъ почтеннымъ хозяиномъ и услся за столъ между имъ и докторомъ. Остальные сли кто какъ попало, какъ люди свои, и вс принялись воздавать должную справедливость обду.
Обдъ былъ такой, какимъ только возможно наслаждаться за деньги или въ кредитъ. Кушанья, вина и фрукты — самые изысканные. Вс принадлежности были какъ нельзя щеголевате — столовое серебро великолпно. Мистеръ Джонсъ мысленно разсчитывалъ цны сервиза и серебра, но его прервалъ хозяинъ:
— Рюмку вина?
— О, сколько угодно!— отвчалъ Джонсъ, осушившій уже нсколько рюмокъ.— Оно такъ хорошо, что отъ него нельзя отказываться.
— Прекрасно сказано, мистеръ Чодзльвить!— кричалъ Вольфъ.
— Какъ Томъ Гэгъ, клянусь душою!— сказалъ Пипъ.
— Положительно такъ!— замтилъ докторъ.
— Вы находите, что это недурно, надюсь?— сказалъ Тиггъ на ухо Джонсу.
— О, чудесно!— отвчалъ тотъ.
— Я считалъ, что сегодня лучше обдать запросто, на правда ли?
— Какъ, запросто? Разв вы всякій день такъ обдаете?
— Любезный мой, разумется, когда я обдаю дома. Всегда въ этомъ род. Я не хотлъ длать для васъ особенныхъ приготовленій.— У васъ званый обдъ?— говоритъ сегодня Кримпль.— Нтъ, говорю я:— не нужно, мы будемъ обдать запросто.
— Однако, это стоитъ не бездлицу!— воскликнулъ Джонсъ съ удивленіемъ.
— Да, разумется, но я люблю это’ Я всегда такъ трачу свои деньги,— возразилъ хладнокровно Тиггъ.
— Неужели?
— Когда вы присоединитесь къ намъ, разв не такъ будете облегчаться отъ вашей доли барышей?
— Конечно, не такъ.
— Что жъ, вы правы! Вамъ это и не будетъ нужно. Одному изъ ‘Англо-Бенгальскихъ’ нужно жить на такую ногу, чтобъ поддерживать связи: мн это правится, такъ я и взялъ эту часть на себя. Вы вдь не откажетесь отъ дорогого обда на чужой счетъ?
— Никогда,
— Такъ надюсь, что вы часто будете у меня обдать?
— О, мн все равно! Почему жъ и не такъ?
— А я общаю, что никогда не буду говорить съ вами о дл за виномъ. О, сегодня утромъ вы были проницательны! Надобно разсказать имъ- эти люди будутъ въ восторг. Пипъ, любезный, у меня есть для васъ маленькій анекдотъ о моемъ пріятел Чодзльвит, который самая тонкая бестія въ свт! Клянусь вамъ честію, что это самая тонкая бестія, какую я только знаю!
Пипъ подтвердилъ страшною клятвой, что онъ въ этомъ убжденъ, анекдотъ былъ разсказанъ и выслушанъ присутствующими съ рукоплесканіями въ честь мистера Джонса. Пипъ, движимый духомъ соревнованія, разсказалъ нсколько примровъ своей собственной тонкости, а Вольфъ, чтобъ не отстать отъ прочихъ, началъ разсказывать основныя идеи нкоторыхъ изъ своихъ замысловатйшимъ статей.
— Свтскіе люди, почтенный сэръ,— шепталъ Джоблингъ Джонсу:— истинно свтскіе люди! Человку занятому, какъ я, напримръ, не только пріятно, но даже поучительно быть въ такомъ, обществ. Тутъ изучаешь характеры, почтенный сэръ, характеры!
Единодушіе и пріятная гармонія общества значительно поддерживались тмъ, что оно нисколько не сомнвалось въ связяхъ съ высшимъ сословіемъ обоихъ свтскихъ людей, и въ томъ, что ихъ весьма почитали сухопутные и морскіе защитники отечества, а особенно первые потому, что въ малйшемъ разсказ ихъ не участвовало лицо ниже полковника, количество лордовъ равнялось только количеству клятвъ, даже королевская кровь лилась въ грязныхъ каналахъ ихъ личныхъ воспоминаній.
— Мистеръ Чодзльвитъ его не знаетъ, вроятно,— сказалъ Вольфъ, говоря объ одной особ высокаго происхожденія.
— Нтъ,— возразилъ Тиггъ.— Но его надобно свести съ ребятами этого разбора.
— Онъ очень любилъ литературу,— замтилъ Вольфъ.
— Будто бы?
— О, да, онъ постоянно подписывался на мою газету. Разъ онъ спросилъ у одного виконта, моего пріятеля… Пипъ его знаетъ. ‘А какъ зовутъ’ говоритъ онъ: ‘издателя?’ — Вольфъ.— ‘А Вольфъ? Кусается, собака, сильно!’
Тутъ завязался общій разговоръ, при чемъ разъ спросили также мнніе Джонса, который былъ вполн согласенъ съ мнніемъ Пипа, къ большому удовольствію этого джентльмена. Дйствительно, Пипъ и Вольфъ имли столько общаго съ мистеромъ Джонсомъ, что они очень сдружились между собою, среди усиленія новаго дружества и при помощи винныхъ паровъ, Джонсъ сдлался необычайно разговорчивъ.
Изъ этого еще не слдуетъ, чтобъ нашъ молодой человкъ, длаясь разговорчиве, длался въ то же время пріятне, напротивъ, молчаніе шло къ нему гораздо лучше. Думая, что выказываніе тонкости и глубокомыслія насчетъ которыхъ ему съ начала обда наговорили столько комплиментовъ, поставитъ его въ уровень съ остальными, онъ принялся обнаруживать свое глубокомысліе до того, что часто обрзывалъ себ пальцы своими же бритвами.
Особенно трунилъ онъ надъ хозяиномъ. Безпрестанно подливая себ превосходныхъ винъ и уписывая лакомыя кушанья, онъ смялся надъ расточительностью, которая бросала деньги на такія дорогія угощенія. Даже и въ такомъ, боле чмъ сомнительномъ обществ, подобныя выходки должны бы были казаться непріятными, еслибъ Тиггъ и Дэвидъ Кримпль не имли намренія постичь Джонса насквозь. Они предоставили ему полную свободу, зная, что чмъ больше онъ выпьетъ, тмъ лучше для нихъ. Такимъ образомъ пока глупый обманщикъ,— потому что онъ былъ олухомъ при всемъ своемъ лукавств,— считалъ себя неодолимымъ, онъ обнаруживалъ неусыпной бдительности ‘Англо-Бенгальцевъ’ вс свои слабыя и беззащитныя стороны.
Между тмъ, докторъ, проглотивъ обычное количество вина, ускользнулъ. Джентльмены, способствовавшіе такъ много философическимъ его изслдованіямъ, имли ли они ключъ отъ хозяина, или дйствовали но тому, что видли и слышали, разыгрывали свои роли какъ нельзя лучше. Они просили Джонса удостоить ихъ чести боле близкаго знакомства, общали познакомить его въ высшемъ обществ, въ которомъ, по милымъ качествамъ своимъ, онъ непремнно долженъ бы былъ блестть, и предлагали ему пользоваться неограниченно ихъ услугами. Однимъ словомъ, они ясно говорили ему: ‘будьте изъ нашихъ!’
Посл кофе, который подали въ гостиной, былъ краткій промежутокъ сильно наперченнаго разговора, почти исключительно поддержаннаго Вольфомъ и Пипомъ. Потомъ заговорилъ Джонсъ: онъ насмшливо выхвалялъ мебель, спрашивалъ, заплачено ли за то или другое, что эти вещи стоили первоначально и тому подобное — говоря все это въ твердой увренности, что онъ задваетъ за живое Монтегю и обнаруживаетъ въ самомъ блестящемъ вид свои собственныя достоинства.
Потомъ подали пуншъ съ шампанскимъ. Разговоръ сдлался шумне и сбивчиве, наконець, свтскіе джентльмены отправились восвояси неровными шагами, а мистеръ Джонсъ уснулъ на соф.
Такъ какъ не могли вразумить его, что онъ не дома, Бэйли-Младшій получилъ приказаніе нанять какой нибудь экипажъ и отвезти Джонса домой… Было уже около трехъ часовъ утра.
— Какъ вы думаете, попался онъ на удочку?— шепнулъ Кримпль предсдателю.
— И на крпкій крючокъ,— отвчалъ Тиггъ.— Былъ здсь Педжетъ сегодня вечеромъ?
— Да. Я выходилъ къ нему. Онъ ушелъ, узнавъ, что у васъ гости.
— Зачмъ же?
— Онъ сказалъ, что прійдетъ къ вамъ рано утромъ, прежде, чмъ вы встанете съ постели.
— Скажите, чтобъ его привели прямо въ мою спальню.— Тсс! Вотъ мальчикъ! Ну, мистеръ Бэйли, доставь этого джентльмена благополучно до дома. Гей! Чодзльвитъ! Ало!
Они съ трудомъ поставили его на ноги, свели съ лстницы, надли на голову шляпу и всунули въ наемный экипажъ. Мистеръ Бэйли заперъ дверцы, услся на козлы подл кучера и закурилъ сигару съ весьма самодовольнымъ видомъ.
Пріхавъ къ дому, онъ соскочилъ и постучался такъ сильно, какъ можетъ быть, никто еще не стучалъ со времени огромнаго лондонскаго пожара. Отойдя на середину улицы, чтобъ удостовриться въ дйствіи своего стука, онъ увидлъ въ верхнемъ окн тусклый огонекъ, который исчезъ и направился на лстницу. Бэйли снова подошелъ къ дверямъ и приложилъ глазъ къ замочной скважин, чтобъ разсмотрть особу, которая идетъ со свчою.
То была веселая. Но какъ ужасно, какъ жестоко она перемнилась! Теперь она казалась до того измученною и унылою, до того трепещущею и исполненною страха, до того поникшею духомъ и пресмирлою, что пріятне было бы видть ее къ гробу.
Она поставила свчу на одинъ ящикъ въ сняхъ и приложила руку къ сердцу, къ глазамъ, къ пылающей голов, потомъ пошла къ дверями такими дикими и отороплыми шагами, что минеръ Бэйли совсмъ растерялся.
— А-га!— сказалъ онъ съ нкоторымъ усиліемъ, когда она отперла двери.— Вотъ, вы тутъ, не такъ ли? Что съ вами? Разв нездоровы, а?
Узнавъ Бэйли въ новомъ его наряд, она улыбнулась съ выраженіемъ, которое такъ близко подходило къ прошлому, что добродушный мальчикъ обрадовался. Но потомъ сердце его сжалось снова, когда онъ увидлъ слезы на ея потускнвшихъ глазахъ.
— Не боитесь,— сказалъ Бэйли.— Все это ничего. Я привезъ домой мистера Чодзльвита. Онъ не боленъ, а такъ только, немножко расшатался.
— Ты отъ мистриссъ Тоджерсъ?— спросила трепещущая Мерси.
— Тоджерсъ? Богъ съ вами! Нть! Мн съ Тоджерсами нечего длать. Я давно бросилъ это знакомство. А онъ обдалъ у моего губернатора въ Вестъ-Энд. Вы разв не знали, что онъ будетъ у насъ?
— Нтъ,— отвчала она слабымъ голосомъ.
— О, какъ же! Мы таки попировали. Не выходите на улицу, а то простудите себ голову. Я его разбужу!— Посл чего онъ отперъ дверцы, опустилъ подножку и тряхнулъ Джонса съ восклицаніемъ: — Мы пріхали домой, мой цвточекъ! Пошевеливайтесь, что ли!
Джонсъ вывалился кое какъ изъ кареты и, шатаясь, добрелъ до крыльца при помощи мистера Бэйли.
— Ступайте впередъ съ огнемъ, а мы пойдемъ за вами — сказалъ ей грумъ предсдателя Монтегю.— Да не. дрожите такъ, онъ вамъ ничего не сдлаетъ. Когда мн лишняя капля попадетъ въ голову, я длаюсь необыкновенно любезенъ.
Она пошла впередъ, мужъ ея и Бэйли, чуть не сбивая другъ друга съ ногъ, добрались, наконецъ, но лстниц до комнаты, и Джонсъ ввалился въ кресла.
— Ну, теперь все благополучно,— сказалъ мистеръ Бэйли.— Вамъ не о чемъ плакать! Богъ съ вами… Видите, какъ плотно онъ сидитъ? Точно таганъ.
Отвратительное животное, въ измятомъ плать, съ взъерошенными волосами и безсмысленнымъ лицомъ, кивало головою, покачивалось всмъ тломъ и хлопало раскраснвшимися глазами, наконецъ, приходя мало по малу въ себя, онъ узналъ жену и погрозилъ ей кулакомъ.
— О,— вскричалъ Бэйли: — такъ ты съ норовомъ!.. Не совтую…
— Бэйли, другъ мой, ступай домой, прошу тебя,— сказала она умоляющимъ голосомъ.— Джонсъ,— продолжала Мерси, наклонившись надъ нимъ и робко касаясь рукою его плеча:— Джонсъ!
— Смотри на нее!— кричалъ Джонсъ, отталкивая ее отъ себя.— Смотри сюда! Смотри на нее! Вотъ приманка для мужчины!
— Милый Джонсъ!
— Милый чортъ!— возразилъ Джонсъ съ яростнымъ жестомъ.— Ты красивая колодка, можешь прицпиться къ человку на всю жизнь. Мяукающая, смазливая кошка! Прочь съ глазъ моихъ!
— Я уврена, что ты этого не думаешь, Джонсъ. Ты бы не сказалъ этого, еслибъ былъ трезвъ.
Съ притворною веселостью дала она Бэйли какую-то монету, и еще разъ просила его, чтобъ онъ ушелъ. Просьба ея была такъ убдительна, что мальчикъ не имлъ духа оставаться дольше. Но онъ остановился на низу лстницы и прислушивался.
— Не сказалъ бы, еслибъ былъ трезвъ!— вскричалъ Джонсъ.— Лжешь! Разв я не говорилъ того же самаго, когда былъ трезвъ?
— Да, часто!— отвчала она сквозь слезы.
— Слушай!— сказалъ Джонсъ, топнувъ ногою.— Ты заставляла меня нкогда переносить свои милыя прихоти, теперь я заставлю тебя переносить свои. Я давно далъ себ слово, что сдлаю это — я женился на теб именно для того. Хочу знать, кто господинъ и кто рабъ!
— Небу извстно, какъ я послушна!— говорила несчастная, всхлипывая.— Гораздо больше, чмъ когда нибудь воображала!
Джонсъ засмялся въ пьяномъ восторг.— Что, наконецъ, ты додумалась до этого! Терпніе, время еще впереди. У кащеевъ есть когти, моя любезная. Не будетъ ни одной милой выходки на мой счетъ, ни одной милой шуточки, которыми ты надо мною тшилась, ни одной милой обиды, которыми ты меня надляла, чтобъ я не отплатилъ ихъ теб во сто разъ. Зачмъ же бы дернуло меня жениться на теб?.. На теб! прибавилъ онъ съ грубымъ презрніемъ.
Не удастся ли какъ нибудь — можетъ быть, удастся — укротить его маленькимъ отрывкомъ одной псенки, которую онъ любилъ, какъ онъ говорилъ. Она этимъ попробовала подйствовать на него.
— О-го!— сказалъ онъ:— ты оглохла, что ля? Ты меня не слышишь? а? Тмъ лучше для тебя. Я тебя ненавижу. Ненавижу себя за то, что былъ такъ глупъ, что пристегнулъ себ на спину вьюкъ для одного только удовольствія топтать его ногами, когда вздумается. А теперь мн открываются такіе виды, что я могъ бы жениться, гд захочу. Но я этого не хотлъ. Я бы долженъ былъ оставаться холостымъ. Да, холостымъ, и жить между друзьями, которыхъ я знаю. Вмсто того, я привязанъ къ теб. Зачмъ ты показываешь мн свое блное лицо, когда я прихожу домой? Разв я никогда не долженъ забыть тебя?
— Какъ поздно!— сказала она весело, открывъ ставню, посл краткаго промежутка молчанія.— Совсмъ свтло, Джонсъ.
— Что мн за нужда, совсмъ ли свтло или совсмъ темно!
— Ночь прошла скоро, Джонсъ. Мн вовсе не было тяжело сидть.
— Посиди еще для меня, если смешь!
— Я читала всю ночь. Я начала, когда ты вышелъ, и читала до твоего возвращенія. Престранная повсть, Джонсъ, и книга говоритъ, что истинная. Я разскажу ее теб завтра.
— Она истинная, право?
— Такъ говоритъ книга.
— А сказано ли въ этой книг о томъ, что мужъ ршился покорить себ жену, переломить ея духъ, скрутить нравъ, раздавить вс ея прихоти, убить?— сказалъ Джонсъ.
— Нтъ, ни слова,— отвчала она поспшно.
— А! А между тмъ это скоро сдлается истинною повстью. Я вижу, что книга твоя лжетъ — она по теб. Но ты глуха… я и забылъ объ этомъ.
Насталъ еще промежутокъ молчанія, мальчикъ прокрался, было, прочь, когда услышалъ ея шаги, но пріостановился. Она, повидимому, подошла къ мужу и говорила ему кротко, съ нжностью: она сказала, что будетъ хорошо относиться къ нему во всемъ, что будетъ узнавать его желанія и повиноваться имъ, что они могутъ быть очень счастливы, если онъ только будетъ съ нею ласковъ. Онъ отвчалъ ей ругательствомъ, и…
Неужели ударомъ?— Да. Низкій негодяй не задумался ударить ее.
Не раздалось ни сердитыхъ криковъ, ни громкихъ упрековъ. Даже слезы и всхлипыванія ея были задушены, когда она прижалась къ нему. Она только говорила въ мучительной тоск души: ‘Какъ ты могъ, какъ ты могъ!’ — и зарыдала, не будучи въ силахъ говорить.

Глава XXIX, въ которой одни люди являются скоросплками, другіе дловыми, а третьи таинственными.

Можетъ быть, воспоминаніе о виднномъ и слышанномъ ночью, можетъ быть, не больше какъ открытіе, что ему нечего длать, а можетъ быть то и другое заставили мистера Бэйли почувствовать необходимость пріятнаго общества въ слдующій вечеръ, и онъ ршился постить друга своего Полля Свидльпайпа.
Громкій звонъ колокольчика прервалъ созерцанія Полля Свидльпайпа. разсматривавшаго съ нжностью одну любимую сову, онъ вышелъ и сердечно привтствовалъ своего молодого друга.
— Да ты днемъ смотришь еще бойче, чмъ при свчахъ,— сказалъ Полль.
— Почти такъ, Полли. Какъ поживаетъ наша общая пріятельница, мистриссъ Гемпъ?
— О, недурно! Она дома.
Случалось, что передъ этимъ Полль правилъ на огромномъ ремн свои бритвы. Взглянувъ на нихъ, мистеръ Бэйли-Младшій погладилъ себя по подбородку.
— Да, кстати, Полль, мн нужно побриться, чтобъ казаться женщинамъ еще браве.
Цирюльникъ отступилъ назадъ, но мистеръ Бэйли снялъ съ себя шейный платокъ и услся на бритвенныя кресла съ величайшимъ достоинствомъ и хладнокровіемъ. Такой самоувренности невозможно было воспротивиться. Полль ясно видлъ, что подбородокъ его гладокъ, какъ вновь снесенное яйцо, но онъ былъ бы готовъ присягнуть, что у Бэйли-Младшаго борода длинне, чмъ у жидовскаго раввина.
— Все кругомъ, Полль, прошу тебя. Можешь длать что хочешь съ бакенбардами — мн все равно.
Полль взялъ мыльницу и кисточку, вспнивалъ мыло въ забавной нершительности и смотрлъ на сморщенную рожицу мистера Бэйли который съ величайшимъ хладнокровіемъ ждалъ, скоро ли начнется бритье. Наконецъ, Полль мазнулъ его кисточкой съ мыломъ, но пріостановился, мистеръ Бэйли приглашалъ его знакомъ продолжать, и цирюльникъ намылилъ ему всю физіономію. Мистеръ Бэйли улыбался отъ самодовольствія.
— Осторожне на бородавкахъ! Мн ихъ уже не разъ обрзывали, Полль!
Полль Свидльпайпъ повиновался и тщательно соскоблилъ все мыло съ лица своего пріятеля, который корчился и, поглядывая на полотенце, замчалъ: ‘красне, чмъ бы мн хотлось’. Наконецъ, операція кончилась, и мистеръ Бэйли, отирая лицо мокрымъ полотенцемъ, замтилъ, что вечеромъ ничто столько не освжаетъ человка, какъ хорошее бритье.
Онъ подвязывалъ себ галстухъ передъ зеркаломъ, а Полль отиралъ свою бритву, въ ожиданіи слдующаго постителя, какъ вдругъ спустилась мистриссъ Гемпъ и завернула къ цирюльнику, чтобъ пожелать ему добраго дня.
— А, мистриссъ Гемпъ!— воскликнулъ Бэйли.— Мн нечего спрашивать, какъ вы поживали все это время, потому что вы въ полномъ цвт — не правда ли, Полли?
— Что за мальчикъ, что за воробей!— возразила мистриссъ Гемпъ, хотя безъ всякаго неудовольствія.— Да я бы и за пятьдесятъ фунтовъ не согласилась быть матерью такого сорванца!
Мистеръ Бэйли взглянулъ на нее снисходительно.
— Ахъ, Боже мой!— прошептала мистриссъ Гемпъ, усаживаясь въ кресла.— Вотъ, мистеръ Свидльпайпъ, этотъ Булль совсмъ овладлъ мною. Изъ всхъ больныхъ, подл которыхъ мн только случалось сидть, тотъ молодой человкъ тронулъ меня сильне всхъ остальныхъ, у меня сердце не кирпичное! Вдь я для этого молодого человка узжаю за двадцать миль отсюда!
— Какъ вы усердны, мистриссъ Гемпъ! Вы себя совсмъ но жалете!— сказалъ Полль.
— Правда, мистеръ Свидльпайпъ, да что станешь длать! Я ужъ всегда такова, что думаю о другихъ больше, чмъ о себ самой. Ужъ у меня такая натура. И мистриссъ Гаррисъ не разъ выговаривала мн за мою мягкость.
— Куда же узжаетъ больной?— спросилъ Полль.
— Въ Гартфордширъ, на свою родину,— отвчала мистриссъ Гемпъ.— Но врядъ-ли это поможетъ!
— Разв имъ такъ плохъ? Неужели?
Мистриссъ Гемпъ таинственно покачала головою и сжала губы.— Есть горячки у души такъ же, какъ и у тла,— замтила она.— Пожалуй, вливай въ себя лекарства, они не помогутъ.
— О!?…
— Нтъ, мистеръ Свидльпайпъ. А если у васъ на душ тяжело. Такъ вы будете и во сн и на яву бредить о разныхъ вещахъ!
— О какихъ же вещахъ? О мертвецахъ?
Мистриссъ Гемпъ, которую любопытство цирюльника заставило уже проболтаться больше, чмъ бы ей хотлось, высморкалась необыкновенно выразительно и сказала, что это все равно.
— Я отправлюсь съ своимъ больнымъ сегодня, въ вечернемъ дилижанс,— продолжала она.— Пробуду съ нмъ тамъ день, два, покуда ему не найдутъ другой сидлки, и тогда возвращусь назадъ. Вотъ что меня безпокоитъ, но я надюсь, что все кончится хорошо.
Въ продолженіе этого разговора, происходившаго между Поллемъ и мистриссъ Гемпъ, мистеръ Бэйли важно подвязалъ свой галстухъ и кончилъ передъ зеркаломъ туалетъ. Мистриссъ Гемпъ оборотилась къ нему:
— Вы, сударь, не были въ Сити съ тхъ поръ какъ мы были вс трое у мистера Чодзльвита?
— Какже, былъ вчера ночью.
— Вчера ночью?— воскликнулъ цирюльникъ.
— Да, Полль. Если хочешь, такъ сегодня утромъ, потому что было очень поздно. Онъ обдалъ у насъ.
— Кого разуметъ этотъ сорванецъ, когда говорить ‘у насъ’?— сказала мистриссъ Гемпъ съ нетерпніемъ.
— Кого? Меня и моего губернатора. Онъ у насъ обдалъ, и мы были очень веселы,— такъ веселы, что я долженъ быль отвезти его домой въ наемной карет. Она сидла и ждала его.— Мистеръ Бэйли чуть-было не разсказалъ всего, что онъ видлъ и слышалъ, но замолчалъ, вспомнивъ, что это легко дойдетъ до его господина и что Кримпль не разъ совтовалъ ему не болтать.
— Что, сударь, дружно они живутъ между собою?
— О, да…. Довольно.
— Очень рада,— сказала мистриссъ Гемпъ, высморкавшись еще разъ съ особенною выразительностью.
— Вдь они еще такъ недавно женаты,— замтилъ Полль:— такъ какъ же имъ не жить дружно.
— Конечно,— возразила сидлка съ третьимъ выразительнымъ сигналомъ.
— А въ особенности, если ея мужъ таковъ, какъ вы говорили.
— Я говорю по тому, что вижу, мистеръ Свидльпайпъ. Избави Богъ, чтобъ я говорила иначе! Но мы никогда не знаемъ того, что спрятано въ сердц у другихъ, увряю васъ.
— Но вы не хотите сказать…— началъ Полль.
— Нтъ, я не хочу сказать ничего, мистеръ Свидльпайпъ. Я говорю только, что въ Булл меня ждутъ, и что время дорого. И она встала, чтобъ уйти.
Цирюльнику очень хотлось посмотрть на паціента мистриссъ Гемпъ, а потому онъ предложилъ Бэйли прогулку вмст съ нею до Булля, на что тотъ согласился, и они отправились втроемъ.
Пришедъ въ трактиръ Булля, мистриссъ Гемпъ оставила своихъ провожатыхъ на двор, а сама пошла въ комнату больного, гд мистриссъ Бриггъ занималась его туалетомъ.
Оцъ такъ исхудалъ, что казалось, будто кости его бренчали, когда онъ шевелился. Щеки его ввалились и глаза были открыты необычайно широко. Онъ сидлъ, откинувшись въ креслахъ, какъ мертвецъ и съ трудомъ обратилъ томные глаза къ дверямъ, когда мистриссъ Гемпъ ихъ отворила.
— Каково мы теперь поживаемъ?— сказала мистриссъ Гемпъ.— Мы смотримъ отлично.
— Значитъ, мы смотримъ отличне, чмъ мы есть,— возразила мистриссъ Бриггъ рзко.— Мы вылзли изъ кровати задомъ, потому что мы неповоротливы, какъ палка. Никогда не видала я такого человка. Онъ даже не хотлъ, чтобъ его умыли.
— Да она набила мн въ ротъ мыла,— сказалъ несчастный страдалецъ слабымъ голосомъ.
— А разв вамъ была нужда развать ротъ?— отвчала мистриссъ Бриггъ.— Кто тутъ станетъ церемониться за полкроны въ день? Если вы хотите, чтобъ васъ нжили, такъ надобно платить.
— Охъ!— стоналъ больной.— Ахъ, Боже мой!
— Вотъ! вскричала мистриссъ Бриггъ.— Вотъ какъ онъ ведетъ себя все время съ тхъ поръ, какъ я подняла его съ постели.
— Вмсто того, чтобы быть благодарнымъ за вс наши заботы…— замтила мистриссъ Гемпъ.— Стыдитесь, сударь, стыдитесь!
Тутъ мистриссъ Бриггъ схватила больного за подбородокъ и принялась причесывать щеткою несчастную голову.
— Что, и это не нравится!— сказала она.
Очень возможно, что это ему не нравилось, потому что щетка была жестка, какъ скребница.
Пригладивъ волосы такъ нжно, об сидлки принялись навязывать ему шейный платокъ, уставя рубашечные воротнички такъ, что накрахмаленные кончики ихъ попали ему въ глаза. Потомъ начали надвать жилетъ и сюртукъ, причемъ ворочали его безпощадно, каждую пуговку застегивали не въ ту петлю, сапоги его были также надты не на ту ногу, словомъ, бдный паціентъ чувствовалъ себя очень неловко.
— Кажется, что вы не такъ меня одли,— проговорилъ онъ едва слышнымъ голосомъ.— Я чувствую, какъ будто на мн чужое платье. Я весь скривленъ, вы сдлали одну ногу короче другой. Въ карман моемъ бутылка. Зачмъ посадили вы меня на бутылку?
— Чтобъ бсъ сто побралъ!— вскричала мистриссъ Гемпъ, вытаскивая изъ подъ него бутылку.— Чуть ли это не моя бутылка, которую я ночью сунула въ его кафтанъ, когда онъ быль повшенъ за дверьми, а потомъ и забыла о ней, Бетси… Въ другомъ карман должны быть чай и сахаръ, Бетси, и еще что нибудь.
Мистриссъ Бетси Приггъ вытащила сказанныя вещи и сальный огарокъ, что все мистриссъ Гемпъ упрятала въ свой собственный карманъ. Посл того об почтенныя дамы принялись освжаться говядиной и крпкимъ элемъ. Среди такихъ занятій засталъ ихъ Джонъ Вестлокъ.
— Ужъ готовь и одтъ!— вскричалъ Джонъ, садясь подл больного.— Славно. Ну, какъ вамъ теперь?
— Гораздо лучше. Но очень слабъ.
— Немудрено. Впрочемъ, деревенскій воздухъ и перемна мста освжатъ васъ. Что это вы, мистриссъ Гемпъ? Да вы, кажется, имете странныя понятія о мужскомъ наряд!
— Мистеръ Льюсомъ не очень удобный джентльменъ для переодванья,— отвчала мистриссъ Гемпъ съ достоинствомъ.— Мы съ Бетси Приггъ можемъ засвидтельствовать это хоть передъ лордомъ-мэромъ и его совтомъ!
Джонъ стоялъ въ это время передъ больнымъ и освобождалъ глаза его отъ воротничковъ, больной сказалъ ему шопотомъ:
— Мистеръ Вестлокъ! А бы не желалъ, чтобы меня теперь слышали посторонніе. Но я имю сообщить вамъ нчто особенное и очень странное — то, что было ужасною тяжестью на моей душ въ продолженіе всей этой долгой болзни.
Джонъ обернулся, чтобъ велть выйти женщинамъ, но больной удержалъ его за рукавъ.
— Не теперь. Я не въ силахъ. У меня теперь не станетъ на это духа. Но могу ли сказать вамъ объ этомъ посл? Могу ли написать, если найду это легче и удобне?
— Можете ли! Да что же это, Льюсомъ?
— Не спрашивайте. Оно ужасно и противоестественно. Страшно подумать… Страшно сказать… Страшно знать… Страшно вспомнить, что помогъ этому. Позвольте поцловать вашу руку за добро, которымъ я вамъ обязанъ. Но будьте еще добре и не спрашивайте меня, въ чемъ дло!
Джонъ смотрлъ на него съ удивленіемъ. Но видя, какъ онъ похудлъ, и, вспомнивъ, что еще недавно мозгъ его пылалъ въ горячк, онъ подумалъ, что воображеніе Льюсома находится и теперь подъ вліяніемъ болзни, мучившей его страшными видніями. Чтобъ удостовриться въ этомъ, онъ отозвалъ въ сторону Мистриссъ Гемпъ, пока Бетси Приггъ окутывала паціента, плащами и шалями. Онъ спросилъ мистриссъ Гемпъ, былъ ли больной въ разсудк.
— О, Богъ съ вами, нтъ!— отвчала она.— Онъ и до сихъ поръ ненавидить своихъ сидлокъ, а это врный знакъ! Еслибъ вы только слышали, какъ онъ за полчаса капризничалъ со мною и съ Бетси Приггъ, то удивились бы сами.
Показаніе это подтвердило подозрнія Джона, а потому онъ, не принимая въ серьезную сторону словъ Льюсома, помогъ сидлкамъ довести его до дилижанса, который уже готовъ былъ тронуться.
Полль Свидльпайпъ стоялъ у дверей и смотрлъ на больного съ особеннымъ любопытствомъ. Исхудалыя руки и блдное лицо его произвели на цирюльника сильное впечатлніе, такъ что онъ шепнулъ Бэйлю, что не согласился бы даже за фунтъ лишиться подобнаго зрлища. Мистеръ Бэйли отвчалъ на это, что далъ бы пять шиллинговъ, чтобы только быть подальше отъ него.
Съ трудомъ уложили въ экипажъ узелъ и зонтикь мистриссъ Гемпъ, которая дружески простилась съ Поллемъ и Бэйли, отвсила книксенъ Джону Вестлоку и сказала Бетси Приггъ:
— Желаю, чтобъ было побольше больныхъ, моя милая, и желаю встртиться съ тобою въ какомъ нибудь большомъ семейств, гд бы одни рождались, а другіе отправлялись!
Усаживаясь въ карету, мистриссъ Гемпъ чуть не повалилась мимоходомъ на одного джентльмена, проходившаго мимо съ дамою подъ руку.
— Осторожне, осторожне!— говорилъ джентльменъ.— Что это? Посмотри, милая — да это мистриссъ Гемпъ!
— Ахъ, мистеръ Моульдь! Да и мистриссъ Моульдъ также!— воскликнула мистриссъ Гемпъ.— Кто бы подумалъ, что я встрчу васъ здсь?
— дете за городъ, а?— спросилъ похоронный подрядчикъ,
— На день или на два, сударь, не больше.— Тотъ джентльменъ, о которомъ я говорила, сударь!— прибавила она шопотомъ.
— Какъ, и онъ въ карет? Плохо! А вы его рекомендовали… Милая, ты его видишь?
Мистриссъ Моульдъ почувствовала необыкновенное участіе.
— Вотъ, стань сюда. Отсюда ты его разсмотришь. Видишь теперь?
— Очень ясно,— отвчала мистриссъ Моульдъ.
— Какое странное обстоятельство, моя милая! Онъ смотритъ плохо, однако, а?
Мистриссъ Моульдь кивнула головой.
— А все таки немудрено, что онъ пріидетъ къ намъ. Кто знаетъ! Я уже чувствую, что обязанъ быть къ нему повнимательне. Мн даже кажется, что онъ намъ не чужой. Я даже хочу ему поклониться.
— Онъ пристально смотритъ сюда,— замтила мистриссъ Моульдъ.
— Такъ я поклонюсь ему. Какъ вы поживаете, сударь? Желаю вамъ добраго дня… Онъ кланяется:— настоящій джентльменъ! У мистриссъ Гемвъ врно есть въ карман наши карточки. Странно, мой другъ, и очень мило. Я не суевренъ, однако, убжденъ, что скоро докажу ему свою вжливость на дл. Я не вижу, почему бы ты не послала ему поцлуй рукою, моя милая.
Мистриссъ Моульдъ исполнила его желаніе.
— А, ему очевидно пріятно. Бднякъ! Прощайте, мистриссъ Гемпъ! Потъ онъ детъ, детъ!
Экипажъ покатился. Моульдъ съ супругою, весьма довольные, весело продолжали свой путь. Мистеръ Бэйли и Полль также отправились назадъ, послдній быль въ восторг отъ бороды мистриссъ Приггъ и объявилъ ее женщиною очаровательною.
Когда дилижансъ скрылся изъ вида замтили Педжета въ самомъ темномъ углу общей комнаты гостиницы Булля. Онъ внимательно поглядывалъ на часы, какъ будто ожидая кого-то съ большимъ нетерпніемъ.

Глава XXX, доказывающая, что перемны возможны даже и въ наилучшимъ образомъ организованныхъ семействахъ.

Посмотримъ теперь, что происходило въ дом мистера Пексниффа съ тхъ поръ, какъ очаровательная Мерси вышла замужъ.
Начнемъ съ него самого. Отцы, во всхъ комедіяхъ, отдавъ дочерей своихъ избраннымъ ихъ сердца, поздравляютъ себя съ тмъ, что имъ больше не остается сдлать ничего, какъ только умереть немедленно. Но мистеръ Пексниффъ, отецъ боле мудраго и положительнаго разбора, устроивъ счастіе милой дочери доставленіемъ ей прекраснаго и кроткаго супруга, былъ совершенно различныхъ понятій. Онъ, повидимому, думалъ, что ему теперь только надобно начать жить, и что, лишившись одного утшенія, онъ долженъ окружить себя другими.
Но какъ ни велика была склонность почтеннаго архитектора къ невиннымъ наслажденіямъ, онъ постоянно находилъ себ помху. Милая Черри, уязвленная предпочтеніемъ, оказаннымъ ея сестр, объявила упорную войну своему дорогому папа. Она явно возмутилась противъ него и неутомимо нападала на своего родителя съ безпримрнымъ ожесточеніемъ.
Отецъ и дочь сидли однажды за завтракомъ. Томъ Пинчъ удалился, и они остались вдвоемъ. Мистеръ Пексниффъ сначала нахмурился, но потомъ, разгладивъ чело, взглянулъ украдкою на свое дтище. Носъ ея былъ очень красенъ и обнаруживалъ враждебныя приготовленія.
— Черри, дитя мое,— воскликнулъ мистеръ Пексниффъ:— что встало такое между нами? Что насъ разъединяетъ?
— Вздоръ, па!— отвчала очень просто покорная дочь.
— Вздоръ!— повторилъ отецъ трогательнымъ голосомъ.
— О, теперь поздно говорить объ этихъ вещахъ… Я знаю имъ цну.
— Это жестоко! Это очень жестоко! Она мое дитя… Я носилъ ее на рукахъ, когда на ней были еще шерстяныя туфельки много лтъ тому назадъ!
— Вамъ нтъ нужды упрекать меня этимъ, на. Я еще не такимъ множествомъ лтъ старше моей сестры, а она замужемъ за вашимъ другомь…
— О, человческая натура! Бдная человческая натура! Подумать, что отъ такой причины поселился раздоръ!
— Отъ такой причины? Скажите настоящую причину, па, а не то я сама ее выскажу. Замтьте, я выскажу!
Мистеръ Пексниффъ вдругъ перемнилъ тонъ.
— Ты выскажешь?— вскричалъ онъ гнвно.— Да. Ты уже сдлала это вчера и длаешь всегда. Ты не знаешь приличій, ты на скрываешь своего нрава, ты сто разъ обнаруживала себя при мистер Чодзльвит.
— Я! О, конечно! Я мало объ этомъ думаю.
— Такъ и я также.
Дочь отвчала ему презрительнымъ смхомъ.
— А если ужъ мы дошли до объясненія, Черити,— сказалъ мистеръ Пексниффъ, грозно поднявъ голову:— такъ скажу вамъ, миссъ, что я не позволю вамъ этихъ пустяковъ! Я не допущу, чтобъ вы такъ дйствовали.
— А я буду такъ поступать,— возразила Черити, рзко возвысивъ голосъ.— Да, па, я буду дйствовать такъ, какъ мн хочется, и не допущу, чтобъ меня угнетали. Со мною поступили постыдне, нежели съ кмъ нибудь! (Тутъ она начала всхлипывать). И, можетъ быть, я должна ожидать отъ васъ еще худшаго. Но мн все равно… да!
Мистсръ Пексниффъ пришелъ въ такое отчаяніе отъ громкаго голоса своей дочери, что, оглянувшись вокругъ себя, схватилъ ее за плечи и затрясъ такъ, что затрепеталъ каждый волосокъ на ея маковк. Она была до того удивлена такимъ нападеніемъ, что оно произвело желанное дйствіе.
— Я повторю это, если ты еще разъ осмлишься говорить такъ громко!— воскликнулъ онъ, садясь и переводя духъ.— Что ты разумешь подъ тмъ, что съ тобою поступили постыдно? Если мистеръ Джонсъ предпочелъ теб твою сестру, я то тутъ чмъ виноватъ?
— Но разв меня не обидли? Разв не пренебрегли моими чувствами? Разв онъ не обратился напередъ ко мн?— всхлипывала Черити, всплеснувъ руками.— И о, Боже мой, я дожила до того, что меня трясутъ!
— Доживешь до этого и въ другой разъ, если не будешь соблюдать приличія подъ этимъ скромнымъ кровомъ! Ты меня удивляешь. Если Джонсъ о теб не заботился, какъ ты можешь жалть о немъ?
— А о немъ жалть?
— Такъ къ чему же ведутъ вс твои продлки?
— Но меня обманули, мой отецъ и сестра были въ заговор противъ меня. Я на нее не сержусь,— продолжала Черри, смотря сердите, чмъ когда нибудь.— Я сожалю о ней, потому что знаю, какая участь ждетъ ее съ этимъ злодемъ.
— Называй его какъ хочешь, но чтобъ это было кончено.
— Нтъ, не кончено, не будетъ кончено. Не въ одномъ этомъ мы съ вами не сходимся. Я этого не допущу. Я этому не покорюсь. Знайте, что не покорюсь! Я еще не сошла съ ума и не слпа!
Слова ея поразили мистера Пексниффа. Досада его превратилась въ кротость, и слова сдлались ласковыми и льстивыми.
— Милая моя,— сказалъ онъ:— если въ минуту гнва я прибгъ къ недоброжелательнымъ средствамъ, чтобъ остановить маленькій взрывъ, вредный для самой тебя — прошу у тебя прощенія. Отецъ проситъ прощенія у своего дитяти — этого, я думаю, достаточно для самой зврской натуры!
Но для миссъ Пексниффъ это оказалось недостаточнымъ. Напротивъ, она повторила еще нсколько разъ, что она не сошла съ ума, что не ослпла, что не допуститъ этого.
— Ты заблуждаешься, дитя мое! Но я не хочу разспрашивать, въ чемъ дло, не желаю знать этого. Нтъ, прошу тебя, каковъ бы ни былъ предметъ твоего заблужденія, не станемъ говорить о немъ!— прибавилъ мистеръ Пексниффъ, красня и протягивая руку.
— Конечно, лучше избгать этого, сударь. Но я бы желала избгнуть этого вполн, а потому прошу васъ найти мн жилище.
— Жилище, дитя мое?
— Другое жилище, папа,— возразила Черри съ возрастающею величавостью.— Помстите меня у мистриссъ Тоджерсь, или гд бы то ни было, на независимой ног, но если то случится, я не хочу жить здсь.
Можетъ быть, воображеніе миссъ Пексниффъ представило ей въ перспектив множество тоджерскихъ энтузіастовъ, восторженно желающихъ пасть къ ногамъ ея. Можетъ быть, мистеръ Пексниффъ, при мысли о мистриссъ Тоджерсъ, увидлъ легкое средство избавиться отъ безпокойствъ, причиняемыхъ тяжелымъ нравомъ своей дочери.
Но онъ былъ человкъ съ высокими чувствами и до крайности чувствительный. Онъ обими руками прижалъ носовой платокъ къ глазамъ и сказалъ:
— Одна изъ моихъ птичекъ покинула меня, чтобъ пріютиться на груди чужого, другая хочетъ летть къ Тоджерсъ! Что мн остается?… Не знаю, что со мною длается!
Черити оставалась мрачною и непреклонною, несмотря на эти трогательныя слова.
— Но я всегда жертвовалъ счастіемъ своихъ дтей своему собственному — то есть, своимъ счастіемъ счастію моихъ дтей. Теперь я не отступлю отъ своихъ старинныхъ правилъ. Если ты можешь быть счастливе у мистриссъ Тоджерсъ, нежели въ дом твоего отца, ступай къ ней! Не думай обо мн, дитя мое!
Миссъ Черити, знавшая, что это предложеніе должно было доставить тайное удовольствіе ея родителю, подавила свою собственную радость и принялась договариваться въ условіяхъ. Мистеръ Пексниффъ смотрлъ на этотъ предметъ такъ близоруко, что угрожало другое разногласіе, могшее кончитъся новымъ сотрясеніемъ, но постепенно, мало по малу, отецъ и дочь сходились и соглашались между собою, такъ что буря пронеслась мимо. Идея миссъ Черити была такъ благопріятна обоимъ, что мудрено бы имъ было не сладить между собою. Устроили такъ, что планъ ея будетъ немедленно приведенъ въ исполненіе, что разстроенное здоровье Черити и желаніе ея быть ближе къ сестр объяснятъ отъздь ея мистеру Чодзльвиту и Мери, отъ которыхъ она часто уходила подъ предлогомъ нездоровья. Согласившись на эти предварительныя условія, мистеръ Пексниффъ далъ ей свое благословеніе со всмъ величіемъ человка, утшающагося мыслію, что добродтель сама себя награждаетъ. Такимъ образомъ, отецъ и дочь примирились между собою въ первый разъ посл того достопамятнаго вечера, когда мистеръ Джонсъ, отвергши старшую сестру, предложилъ руку и сердце младшей, а мистеръ Пексниффъ оправдалъ его поступокъ на основаніяхъ высокой нравственности.
Но какъ же случилось, что мистеръ Пексниффъ ршился разлучиться съ милою Черри? Что такъ сильно измнило взаимныя ихъ отношенія? Отчего миссъ Пексниффъ доказывала такъ шумно, что она въ здравомъ ум и что еще не ослпла? Невозможно, чтобъ мистеръ Пексниффъ имлъ намреніе вступить во второй бракъ… или чтобъ дочь его проникла въ тайну такихъ замысловъ своего родителя!
А вотъ, посмотримъ.
Мистеръ Пексниффъ, какъ человкъ безъ упрека, могъ дозволить себ то, чего бы не могли обыкновенные смертные. Онъ зналъ чистоту своихъ собственныхъ побужденій, а имя побужденіе, онъ дйствовалъ. Но имлъ ли онъ сильныя и ощутительныя побужденія ко вступленію во второй бракъ? Да, и множество побужденіи!
Старый Мартинъ Чодзльвитъ подвергся постепенно важнымъ перемнамъ. Онъ сдлался, сравнительно, гораздо сговорчиве прежняго еще съ того самаго вечера, въ который онъ такъ неожиданно нагрянулъ въ домъ мистера Пексниффа. Характеръ его постепенно смягчился до безчувственнаго равнодушія почти ко всмъ, кром Пексниффа. Онъ смотрлъ попрежнему, но нравъ его значительно измнился. Онъ весь какъ будто поблекъ, такъ что если у него исчезла одна какая нибудь черта характера, то мсто ея не являлось другой. Физическія чувства его также ослабли: онъ видлъ хуже, бывалъ иногда глухъ, не замчалъ происходившаго при немъ, и случалось, что по временамъ молчалъ по нскольку дней. Мистеръ Пексниффъ замтилъ это съ самаго начала, имя въ свжей памяти Энтони Чодзльвита, онъ видлъ въ брат его Мартин т же признаки разрушенія.
Для джентльмена столь нжно чувствительнаго, какъ мистеръ Пексниффъ, такое зрлище было очень горестно. Онъ не могъ не предвидть возможности, что почтенный родственникъ его сдлается жертвою людей себялюбивыхъ, и что богатства его попадутъ въ руки недостойныхъ. Такая будущность огорчила его до того, что снь ршился прибрать имніе старика въ свои собственныя руки, отстраняя отъ него дурныхъ искателей завщаній и предоставляя его своимъ стараніямъ. Сначала, онъ испытывалъ понемногу, возможно ли завладть волею стараго Мартина и взять надъ нимъ верхъ, видя усилія свои успшными, сверхъ ожиданія, мистеръ Пексниффъ уже начиналъ думать, что слышалъ звонъ денегъ стараго Мартина въ своихъ собственныхъ карманахъ.
Но, размышляя объ этомъ предмет, онъ всегда чувствовалъ, что Мери Грегемъ представляетъ его замыселъ значительный камень преткновенія. Что старикъ ни говори, но мистеръ Пекснифъ зналъ, что онъ очень къ ней привязанъ, что онъ доказывалъ это при тысяч незначительныхъ случаяхъ, всегда былъ доволенъ, когда Мери подл него, и безпокоился, если отсутствіе ея бывало продолжительно. Мистеръ Пексниффъ не хотль врить, чтобъ Мартинъ дйствительно поклялся не оставить ей ничего, и очень хорошо зналъ, что беззащитное положеніе сироты тяготило душу стараго Чодзльвита.— ‘А что’,— говорилъ мистеръ Пексниффъ:— ‘еслибъ я на ней женился?.. Еслибъ, уврившись напередъ въ его согласіи,— а бдный джентльменъ уже почти выжилъ изъ ума,— я женился бы на ней!’
Мистеръ Пексниффъ живо чувствовалъ прекрасное — особенно въ женщинахъ. Обращеніе его съ ними было до крайности вкрадчиво, что отчасти входило въ составъ его любезнаго и обходительнаго характера. Прежде еще, чмъ зародилась въ голов его мысль о второй женитьб, онъ уже много разъ доказывалъ Мери, какъ нжно чувствовалъ вліяніе ея красоты. Доказательства этого обожанія бывали, правда, принимаемы съ негодованіемъ, но это ничего не значило. Вскор чувства его разгорлись до такой степени, что прозорливая Черри поняла ихъ безъ большого труда. Такимъ образомъ, интересъ и склонность дйствовали въ мистер Пекснифф заодно.
Что до мысли отмстить молодому Мартину за его грубыя выраженія при разставаньи съ нимъ, мистеръ Пексниффъ былъ такъ добродтеленъ, что его нельзя было подозрвать въ козняхъ противъ внука его почтеннаго друга. Насчетъ отказа со стороны Мери, Пексниффъ также нисколько не безпокоился, увренный вполн, что она никогда не выдержитъ, если онъ и старикъ Чодзльвить станутъ дйствовать противъ нея заодно. Нравственныя правила мистера Пексниффа не заставили его соображаться въ этомъ случа съ желаніями ея сердца: онъ вполн былъ убжденъ въ своихъ добродтеляхъ и въ томъ, что всякая женщина, какую бы онъ ни избралъ, должна считать подобную честь особеннымъ блаженствомъ.
— Что, мой добрый сэръ,— сказалъ почтенный архитекторъ, встртившись въ саду съ старикомъ Мартиномъ:— какъ поживаетъ мой безцнный другъ въ это очаровательное утро?
— Вы говорите обо мн?— возразилъ старикъ.
— А, сегодня онъ глухъ, какъ я вижу… О комъ же иначе, почтенный сэръ?— прибавилъ онъ вслухъ.
— Вы могли говорить о Мери.
— Конечно, такъ. Совершенно справедливо. Я могъ говорить о ней, какъ о безцнномъ друг, надюсь…
— Надюсь, что такъ. Я думаю, она этого стоитъ.
— Думаете! Вы думаете, мистеръ Чодзльвитъ!
— Я слышу, что вы говорите, но не могу уловить вашихъ словъ. Говорите громче!
— Онъ глухъ, какъ кремень,— подумалъ Пексниффъ.— Я говорилъ, почтенный сэръ, что мн приходится разстаться съ моею Черри.
— А что же она сдлала?
— Какіе смшные вопросы! Онъ сегодня просто ребенокъ,— пробормоталъ мистеръ Пексниффъ. Посл того онъ прибавилъ нжно громкимъ голосомъ:— она не сдлала ничего, почтенный другъ мой.
— Что же вы съ нею разстаетесь?
— Она нездорова и горюетъ объ отсутствіи сестры: он съ колыбели обожаютъ другъ друга. Я хочу отправить ее въ Лондонъ для перемны мста.
— Очень разсудительно.
— Радуюсь, что вы такъ думаете. Надюсь, что въ ея отсутствіи я буду пользоваться вашимъ обществомъ въ здшнихъ скучныхъ мстахъ?
— Я не имю намренія ухать отсюда.
— Такъ почему, почтенный другъ мой, не хотите вы переселиться ко мн? Я увренъ, что въ моемъ смиренномъ дом вы найдете больше удобствъ, нежели въ деревенской гостиниц! Простите меня, мистеръ Чодзльвитъ, но мн кажется, что какъ бы ‘Драконъ’ ни былъ хорошъ, онъ едва ли мсто, приличное для миссъ Грегемъ:
Мартинъ подумалъ съ минуту и потомъ взявъ Пексниффа за руку, сказалъ:
— Вы правы, онъ не мсто для нея.
— Одинъ видъ кеглей уже долженъ быть непріятенъ для души деликатной.
— Конечно, кегли — забава простонародья.
— Такъ почему же не помстить миссъ Грегомъ здсь? Я здсь одинъ, потому что Томаса Пинча не считаю. Нашъ прелестный другъ займетъ комнату моей дочери, вы выберете себ какую угодно, а я надюсь, что мы не станемъ ссориться!
— Вроятно, нтъ.
Мистеръ Пексниффъ пожалъ старику руку.— Мы понимаемъ другъ друга, почтенный сэръ.— Теперь онъ мой!— подумалъ онъ съ восхищеніемъ.
— Вы предоставляете вопросъ о вознагражденіи на мое усмотрніе?— сказалъ старикъ посл краткаго молчанія.
— О, не говорите объ этомъ!
— Я вамъ говорю, что вы предоставите этотъ вопросъ мн!— возразилъ Мартинъ съ проблескомъ своего стариннаго упрямства.— Такъ ли?
— Если вы этого непремнно желаете…
— Желаю, всегда желаю. Я всегда плачу за то, чмъ пользуюсь, хоть бы это было даже вамъ. Впрочемъ, посл всего, я не оставляю намренія разсчитаться съ вами окончательно.
Архитекторъ не могъ говорить отъ избытка чувствъ. Онъ попробовалъ уронить слезу на руку своего покровителя, но слезы не нашлось на этотъ случай.
— Да будетъ день этотъ какъ можно отдаленне!— воскликнулъ онъ съ благочестіемъ.— О, сударь, еслибъ вы знали, какое живое участіе принимаю я въ васъ и вашихъ:— я говорю о вашей прекрасной питомиц!
— Правда,— отвчалъ старикъ:— правда. Она нуждается въ участіи. Я худо сдлалъ, что воспиталъ ее по своему. Когда, она была ребенкомъ, я радовался при мысли, что сдлалъ ей добро, поставя ее между собою и лживыми платами. Но теперь она уже женщина, и я не имю такого утшенія. У нея теперь нтъ другого покровителя, кром ея самой. Дйствительно, она нуждается въ деликатномъ участіи. Да, я вижу это!
— Но еслибъ была возможность опредлить ея положенье, почтенный другъ мой?— намекнулъ Пексниффъ.
— Какъ же это устроить? Что жъ, не думаете ли вы, что я сдлаю изъ нея швею или гувернантку?
— Оборони Богъ! Но, почтенный сэръ, есть другіе способы: право, есть. Но я теперь такъ взволнованъ, что не желалъ бы продолжать разговора объ этомъ предмет. Я даже не знаю, что говорю. Позвольте потолковать объ этомъ въ другой разъ.
— Разв вы нездоровы?— спросилъ Мартинъ съ безпокойствомъ.
— Нтъ, нтъ! Но мы поговоримъ объ этомъ въ другой разъ. Я немножко прогуляюсь. Богъ съ вами!
Старикъ Мартинъ пожалъ ему руку. Мистеръ Пексниффъ поглядлъ ему вслдъ, въ это время случилось, что Мартинъ оглянулся я дружески кивнулъ Пексниффу, который съ чувствомъ отвчалъ на его привтствіе.
— Было время, и еще недавно,— подумалъ мистеръ Пексниффъ:— когда онъ не хотлъ даже смотрть на меня! Какъ усладительна такая перемна! Теперь мн кажется, что я могу обвертть его вокругъ своего мизинца, хотя по наружности онъ тотъ же!
По правд сказать, мистеръ Пексниффъ пріобрлъ дйствительно большое вліяніе надъ Мартиномъ Чодзльвитомъ. Мартинъ соглашался съ нимъ во всемъ и одобрялъ вс его слова и поступки. Старикъ какъ будто для того только избгалъ до сихъ поръ стей искателей его богатства, чтобъ сдлаться игралищемъ добродтельнаго архитектора.
Съ лицомъ, сіяющимъ отъ убжденія въ такой отрадной истин, началъ мистеръ Пексниффъ свою утреннюю прогулку. Утро было лтнее, прекрасное. Безмятежный Пексниффъ бродилъ по зеленымъ лугамъ, мимо прозрачныхъ прудовъ, подъ тнью раскидистыхъ деревьевъ, на каждой втк которыхъ птички привтствовали erо веселымъ пніемъ.
Запнувшись случайно за корень одного стараго дерева, мистеръ Пексниффъ пріостановился, чтобъ обозрть почву, которую попирали его благочестивыя стопы. И каково было его изумленіе, когда онъ увидлъ недалеко отъ себя прекрасную Мери! Сначала, онъ обнаружилъ намреніе удалиться отъ нея, но потомъ прибавилъ шагу, чтобъ догнать ее, напвая что то такъ мило и такъ невинно, что ему только не доставало крылышекъ, чтобъ казаться птичкою.
Услышавъ за собою мелодическіе напвы, Мери оглянулась. Мистеръ Пексниффъ послалъ ей поцлуй рукою и мигомъ очутился подл нея.
— Бесдуете съ природой?— сказалъ онъ.— И я также.
Она отвчала, что прекрасное утро заставило ее зайти дальше, нежели бы ей хотлось, но что теперь она намрена возвратиться домой. Мистеръ Пексниффъ сказалъ, что онъ быль совершенно въ такомъ же положеніи, и предложилъ ей свою руку.
Мери отказалась и пошла такъ скоро, что Пексниффъ началъ ей выговаривать.— Вы мечтали, когда я къ вамъ подошелъ. Зачмъ вы теперь такъ жестоки, что бжите отъ меня? Неужели вы меня избгаете?
— Да, васъ, вы это знаете,— отвчала она, обернувшись къ нему вспыхнувшимъ отъ негодованія лицомъ.— Оставьте меня, ваше прикосновеніе мн непріятно!
Его прикосновеніе, то цломудренное и патріархальное прикосновеніе, которое такъ радовало мистриссъ Тоджерсъ! Мистеръ Пексниффъ сказалъ, что ему горестно слышать такія слова.
— Если вы не замтили этого прежде,— сказала Мери:— то уврьтесь изъ моихъ собственныхъ устъ, и если вы благородный человкъ, то не обижайте меня боле.
— Хорошо, хорошо! Но вы уязвляете меня до глубины души. Это жестоко! Однакожъ, я не могу съ вами ссориться, Мери.
Она залилась слезами.
Онъ обхватилъ ея станъ, поймалъ другою рукою ея руку, теребилъ ея пальцы и по временамъ цловалъ ихъ, говоря:
— Я радъ, что мы встртились. Очень радъ! Теперь мн предстоитъ возможность говорить съ вами откровенно. Мери,— продолжалъ онъ нжнйшимъ голосомъ, къ какому только былъ способенъ:— душа моя! Я васъ люблю!
Странныя существа двушки! Она какъ будто задрожала.
— Люблю тебя, жизнь моя!— продолжалъ онъ страстнымъ голосомъ.— Люблю боле, нежели я считалъ это возможнымъ!
Она силилась высвободить свою руку, но это былъ такъ же легко, какъ высвободиться изъ объятій разнжившагося боа констриктора.
— Хоть я и вдовецъ, но меня не стсняетъ ничто, несмотря на то, что у меня дв дочери. Одна изъ нихъ, какъ вамъ извстно, замужемъ. Другая, имя въ виду — почему не сознаться въ этомъ?— близкую перемну положенія своего отца, удаляется изъ моего дома. Я пользуюсь доброю славой, надюсь. Наружность моя и манеры не чудовищны, я увренъ въ этомъ. Люди любятъ отзываться обо мн хорошо. Мы будемъ счастливы другъ съ другомъ и въ обществ нашего почтеннаго мистера Мартина, мой ангелъ! Что вы на это скажете, мой розанчикъ?
— Можетъ быть, вы и заслуживаете мою благодарность,— отвчала Мери торопливо:— примите ее. Но прошу васъ, оставьте меня, мистеръ Пексниффъ.
Добродтельный человкъ жирно улыбнулся и притянулъ ее еще ближе къ себ.
— Если вы намрены принудить меня силою идти съ вами и выслушивать ваши наглости,— сказала Мери съ негодованіемъ:— то не удержите свободнаго выраженія моихъ мыслей. Вы для меня глубоко ненавистны и отвратительны. Я знаю ваши настоящія свойства и презираю васъ!
— Нтъ, нтъ!— возразилъ Пексниффъ сладко.— Нтъ!
— Не знаю, какими лукавствами пріобрли вы себ вліяніе надъ мистеромъ Чодзльвитомъ, но будьте уврены, сударь, что онъ узнаетъ обо всемъ!
Мистеръ Пексниффъ томно поднялъ взоры и тотчасъ же опустилъ ихъ.— О, право?— сказалъ онъ съ величайшимъ хладнокровіемъ.
— Разв недовольно того, что вы изъ дурныхъ, корыстолюбивыхъ видовъ пользуетесь каждымъ его предразсудкомъ и ожесточаете сердце, отъ природы доброе, не допуская истины до его слуха? Разв недовольно, что вы въ силахъ дйствовать такъ и дйствуете? Неужели ко всему этому вы будете еще и со мною такъ грубы, такъ жестоки, такъ подлы?
Мистеръ Пексниффъ молча и хладнокровно продолжалъ вести ее по прежнему.
— Неужели ничто не можетъ васъ тронуть, сударь?
— Милая моя,— замтилъ мистеръ Пексниффъ съ безмятежною усмшкою: — привычка наблюдать за своими поступками — и скажу ли?— привычка быть добродтельнымъ…
— Лицемромъ!— прервала Мери.
— Нтъ, нтъ — добродтельнымъ,— эта привычка научила меня ограждать себя такъ, что меня трудно разстроить. Подобный фактъ любопытенъ, но справедливъ. И она думала,— продолжалъ онъ, игриво прижимая ее къ себ:— что она можетъ длать такія вещи! Мало же она знаетъ мое сердце!
Дйствительно мало, потому что она готова была предпочесть ласки ящерицы или зми нжностямъ мистера Пексниффа!
— Полноте, полноте!— продолжалъ онъ:— Два слова поставятъ насъ опять въ пріятное положеніе. А не сержусь на васъ.
— Вы не сердитесь!
— Нтъ! Я уже сказалъ. Ни вы также?
Подъ рукою его было сильно бьющееся сердце, которое говорило совершенно противное.
— Я увренъ, что нтъ, и я скажу вамъ почему. Есть два Мартина Чодзльвита, моя миленькая. Если гнвъ вашъ дойдетъ до слуха одного изъ нихъ, то повредитъ этимъ другому. А вдь вы не захотите вредить ему?
Она сильно задрожала и взглянула на него съ такимъ гордымъ презрніемъ, что онъ невольно отвернулся.
— Вспомните, моя прекрасная, что мы можемъ серьезно поссориться. Мн бы не хотлось вредить даже лишенному наслдства молодому человку. Но это такъ легко! О, очень легко! Какъ вы думаете, имю я вліяніе надъ нашимъ почтеннымъ другомъ? Что-жъ, можетъ быть, имю! Немудрено…
И онъ кивнулъ ей съ очаровательно шутливымъ видомъ.
— Нтъ,— продолжалъ онъ задумчиво.— Серьезно говоря, моя прелесть, я бы на вашемъ мст хранилъ свою тайну тля себя. Мы сегодня утромъ разговаривали съ нашимъ почтеннымъ другомъ, и онъ очень желаетъ, съ безпокойствомъ желаетъ пристроить васъ какъ нибудь. Значить, все равно, скажете ли вы ему о сегодняшнемъ или нтъ. А Мартинъ младшій можетъ отъ этого пострадать, мн жаль его, хоть онъ того и не заслуживаетъ. Да.
Она заплакала такъ горько и съ такимъ непритворнымъ отчаяніемъ, что мистеръ Пексниффъ счелъ благоразумнымъ оставить ея талію и держать ее только за руку.
— А что до нашей доли въ этомъ миломъ секрет,— сказалъ мистеръ Пексниффъ,— такъ мы лучше промолчимъ о немъ. Вы согласитесь, что такая мра благоразумне всего. Я, кажется, слыхалъ — не помню, когда и гд, что вы съ Мартиномъ младшимъ, будучи еще дтьми, очень любили другъ друга. Когда мы женимся, вы вспомните съ удовольствіемъ, что ваша дтская привязанность прошла для его же пользы, а не продлилась къ его вреду: тогда мы увидимъ, не можемъ ли какою нибудь бездлицей помочь Мартину младшему. Имю ли я вліяніе надъ нашимъ почтеннымъ другомъ? А вдь можетъ быть, что имю! Право…
Выходъ изъ лса, въ которомъ происходили эти нжности, быль недалеко отъ дома мистера Пексниффа. Онъ пріостановился и, приподнявъ ея мизинецъ, сказалъ съ игривостью:
— Укусить его, а?
Но не получивъ отвта, онъ поцловалъ ея пальчикъ: потомъ поклонился къ ея лицу своимъ дряблымъ, обвислымъ лицомъ — потому что лицо его было дрябло, несмотря на его добродтели — и съ благословеніемъ, которой изъ такою источника должно было доставить ей благополучіе на всю жизнь, позволилъ ей уйти.
Посл этой сцены, мистеръ Пексниффъ былъ разгоряченъ, блденъ, онъ казался робкимъ, низкимъ, гадкимъ и потому не ршился войти къ себ, не поправившись и не успокоившись напередъ. Минуты черезъ дв, однако, онъ переступилъ черезъ порогъ своего дома съ такимъ спокойнымъ и добродтельнымъ видомъ, какъ будто были верховнымъ жрецомъ лтней погоды.
— Я приготовилась ухать завтра, папа,— сказала ему Черити.
— Такъ скоро, дитя мое?
— Вовсе нескоро. Я писала къ мистриссъ Тоджерсъ, и она будетъ ждать меня у дилижанса. Теперь, мистеръ Пинчъ, вы скоро останетесь полнымъ господиномъ вашего времени!
Мистеръ Пексниффъ только что вышелъ, а Томъ только что пришелъ.
— Полнымъ господиномъ?— повторилъ Пинчъ.
— Да, вамъ никто не будетъ мшать, надюсь. Времена перемнчивы!
— Какъ, разв вы выходите замужъ?
— Не совсмъ. Я еще не ршилась на это, хотя давно могла бы быть замужемъ, еслибь захотла.
— Разумется!— отвчалъ Томъ отъ чистаго сердца.
— Нтъ,— сказала Черри.— Я не выхожу замужъ. Никто не женится, сколько я знаю. Гм! Но я не останусь жить у папа. У меня есть свои причины. Какъ бы то ни было, мистеръ Пинчъ, мы съ вами разстаемся друзьями, потому что я всегда буду любить васъ за вашу смлость въ тотъ вечеръ!
Томъ поблагодарилъ ее за дружбу и довренность, хотя таинственность ея словъ сводила его съ ума и не давала ему уснуть чуть ли не всю ночь.
На другой день, миссъ Черити торжественно положила на столъ гостиной ключи отъ всего хозяйства, граціозно простилась со всми и покинула родительскій кровъ.

Глава XXXI. Мистеръ Пинчъ увольняется отъ своей должности, а мистеръ Пексниффъ исполняетъ священную обязанность относительно общества.

Въ знойный день, посл обда, недлю спустя посл отъзда въ Лондонъ миссъ Черити, мистеръ Пексниффъ, прогуливаясь, вздумалъ забрести на кладбище. Пока онъ бродилъ между могилами, стараясь найти въ эпитафіяхъ какую нибудь трогательную фразу, которая могла бы пригодиться на случай, Томъ Пинчъ, часто игравшій въ церкви на орган, принялся и теперь за это упражненіе. Томъ могъ играть когда бы ему ни вздумалось, потому что органъ былъ маленькій и простой, который надувался мхами, приводимыми въ движеніе ногами играющаго.
Мистеръ Пексниффъ не имлъ отвращенія отъ музыки, но онъ считалъ ее пустою забавою, которая какъ разъ приходилась по способностямъ Тома Пинча. Но когда Томъ игралъ по воскресеньямъ, покровитель его былъ до крайности снисходителенъ и въ безпредльной симпатіи чувствовалъ, будто онъ играетъ самъ и благодтельствуетъ этимъ всему приходу. Такимъ образомъ, когда не было возможности найти для Тома какую ни будь работу, Пексниффъ посылалъ его въ церковь, чтобъ доставить ему практику на орган, за что Томъ былъ чувствительно благодаренъ.
Время было очень теплое, и мистеръ Пексниффъ, взглянувъ въ окно церкви, увидлъ Тома, играющаго на орган съ большимъ чувствомъ. Церковь была прохладна. Старая дубовая крыша, съ поддерживающими ее стропилами, почернвшія стны и растрескавшійся каменный помостъ,— все общало освженіе. Солнечные лучи проникали вовнутрь только черезъ одно окно, оставляя всю церковь въ заманчивой тни. По самымъ соблазнительнымъ мстомъ была отгороженная скамья съ мягкими подушками и красными занавсами, куда по воскресеньямъ садились сановники мстечка, главою которыхъ былъ самъ мистеръ Пексниффъ. Собственное его сдалище было въ углу необыкновенно спокойномъ и отрадномъ. Онъ ршился войти и отдохнуть.
Мистеръ Пексниффъ вошелъ очень тихо, отчасти потому, что входилъ въ церковь, отчасти потому, что всегда ступалъ очень нжно, и отчасти потому еще, что Томъ игралъ торжественный гимнъ, котораго ему не хотлось прерывать. Онъ осторожно отворилъ дверцы спокойнаго святилища, скользнулъ туда и снова заперъ ихъ за собою, потомъ, усвшись на своемъ всегдашнемъ мст, противъ молитвенника неизмримой величины, онъ протянулъ ноги и приготовился слушать музыку. Минутъ черезъ пять, онъ началъ, однако, кивать, потомъ закивалъ еще сильне и вскор заснулъ.
Но звуки органа раздавались въ ушахъ его и сквозь сонъ: они казались ему какимъ то смшаннымъ гуломъ голосовъ. Черезъ нсколько времени онъ пробудился и лниво открылъ глаза: взглянувъ черезъ перегородку, онъ снова готовъ былъ заснуть, но въ это время убдился, что органъ уже не играетъ, но что недалеко отъ него дйствительно разговариваютъ тихіе голоса, которыхъ отголоски повторялись подъ сводами церкви. Онъ при поднялся и сталъ прислушиваться.
Черезъ нсколько секундъ онъ чувствовалъ себя уже до такой степени бодрствующимъ, какъ еще не бывалъ никогда въ жизни. Съ величайшею осторожностью отвелъ онъ занавску своего загороженнаго мста и выглянулъ оттуда.
Въ церкви были Томъ Пинчъ и Мери. Онъ узналъ ихъ голоса и съ первыхъ словъ понялъ, о чемъ они разсуждали. Онъ принялся слушать съ сосредоточеннымъ вниманіемъ, держа голову такъ, чтобъ при первой тревог можно было нырнуть ею за высокую стнку скамьи.
— Нтъ,— говоритъ Томъ: — я получилъ только одно письмо изъ Нью-орка. Но не тревожьтесь на этотъ счетъ, потому что, вроятно, они теперь въ какомъ нибудь отдаленномъ мст, изъ котораго почта ходитъ рдко. Онъ даже упоминалъ, что отправляется въ одинъ отдаленный городъ — въ Эдемъ, знаете?
— Меня это очень тревожитъ.— сказала, Мери.
— О, напрасно! Правду говорятъ, что ничто не странствуетъ такъ скоро, какъ дурныя всти. Будьте уврены, что еслибъ что нибудь приключилось Мартину, то мы знали бы объ этомъ давнымъ-давно. Я часто хотлъ говорить съ вами о немъ, но вы не давали мн къ тому случая,— прибавилъ онъ съ замшательствомъ.
— Я иногда почти боялась, что вы можете подумать, что я вамъ не довряю, мистеръ Пинчъ.
— Нтъ, нтъ, я никогда не предполагалъ этого. А если мн и приходило въ голову что нибудь подобное, то я отгонялъ это отъ себя, какъ несправедливое въ отношеніи къ вамъ. Я чувствую, что для васъ должно быть щекотливо ввриться мн, но я готовъ пожертвовать жизнью, чтобъ избавить васъ хоть отъ одного безпокойнаго дня, право, готовъ!
Бдный Томъ!
— Я иногда боялся, что, можетъ быть, причиняю вамъ неудовольствіе попытками предупредить ваши желанія. Въ другихъ случаяхъ, я думалъ, что ваша собственная добоота заставляетъ васъ удаляться отъ меня.
— Неужели?
— Съ моей стороны, это было очень смшно и самонадянно, но я боялся, что вы считаете возможнымъ, что я… что я могу восхищаться вами слишкомъ много для моего собственнаго спокойствія, а потому вы щадили меня и отказывали себ въ слабой отрад, которую я бы могъ вамъ доставить. Если такая мысль представлялась вамъ, не останавливайтесь на ней. Меня легко сдлать счастливымъ, я останусь доволенъ надолго посл того, какъ вы и Мартинъ меня забудете, и существо бдное, робкою, неловкое — вовсе не свтскій человкъ. Вы можете думать обо мн столько же, какъ о какомъ нибудь старомъ монах.
— Добрый мистеръ Пинчъ!— сказала Мери, протягивая руку.— Не могу выразить, какъ ваша доброта меня трогаетъ. Я никогда не оскорбляла васъ ни малйшимъ сомнніемъ и всегда была твердо уврена., что вы дйствительно таковы, какимъ нашелъ васъ Мартинъ — даже лучше! Безъ вашей безмолвной дружбы и заботливости, жизнь моя здсь была бы несчастлива. Но вы были всегда моимъ добрымъ ангеломъ и всегда внушали мн благодарность, бодрость и надежду.
— Я столько же похожъ на ангела, сколько эти каменные херувимчики, которые на могильныхъ плитахъ. Но мн бы хотлось знать, почему вы такъ упорно молчали о Матин?
— Я боялась повредить вамъ.
— Повредить мн?
— Повредить вамъ въ глазахъ вашего хозяина.
— Пексниффа!— возразилъ Томъ съ увренностью.— О, его нечего бояться. Онъ лучшій изъ людей! Чмъ пріятне мы бы себя чувствовали, тмъ счастливе былъ бы онъ. О, не опасайтесь Пексниффа. Онъ не шпіонъ!
На мст мистера Пексниффа многіе провалились бы сквозь церковный помостъ и постарались бы вынырнуть не. ближе Калькуты или Америки, еслибъ нашли къ тому малйшую возможность. Но онъ только улыбнулся и сталъ прислушиваться внимательне прежняго.
Повидимому, Мери обнаружила нкоторое сомнніе, потому что Томъ продолжалъ съ честнымъ жаромъ:
— Не знаю, отчего, но всегда мн случается замчать, что никто не хочетъ отдать Пексниффу должной справедливости. Вотъ, хоть бы Джонъ Вестлокъ — чудеснйшій малый: онъ быль у него ученикомъ — я почти готовъ врить, что Джонъ сдлалъ бы съ Пексниффомъ Богъ знаетъ что. Да не одинъ Джонъ, а вс ученики, которые были при мн,— вс они оставили Пексниффа съ такою же ненавистью. Маркъ Тэпли, изъ ‘Дракона’, ужасно насмхался надъ нимъ. Мартинъ также… но я забылъ, что Мартинъ приготовилъ васъ къ непріязненному мннію о Пекснифф, вотъ отчего онъ вамъ и не нравится, миссъ Грегемъ.
И Томъ потиралъ себ руки съ большимъ самодовольствіемъ.
— Мистеръ Пинчъ,— сказала Мери:— вы въ немъ ошибаетесь.
— Нтъ, нтъ!— вскричалъ Томъ:— вы въ немъ ошибаетесь!
— Но,— прибавилъ онъ быстро измнившимся голосомъ,— что такое, миссъ Грегемъ? Что съ вами?
Мистеръ Пексниффъ медленно приподнялъ голову. Мери сидла на скамь, закрывъ лицо руками, и Томъ наклонился къ ней.
— Чти съ вами?— кричалъ Томъ.— Не оскорбилъ ли я васъ чмъ нибудь? Не плачьте. Кто васъ огорчилъ? Прошу васъ, скажите. Я не могу видть васъ въ горести.
— Еслибъ я могла, я не сказала бы вамъ ни слова, мистеръ Пинчъ. Но ваше ослпленіе такъ ужасно, и намъ такъ необходимо нужна осторожность, что я переломлю себя и разскажу вамъ все. У меня сначала не доставало на это духа, хотя я и пришла сюда собственно за тмъ, чтобъ высказать вамъ горькую истину.
Томъ пристально смотрлъ на нее, но не сказалъ ни слова.
— Человкъ, котораго вы считаете лучшимъ изъ людей..— сказала Мери трепещущимъ голосомъ и съ сверкающими глазами.
— Боже мой!— пробормоталъ Томъ, отшатнувшись назадъ.— Постойте на минуту. Человкъ, котораго я считаю лучшимъ изъ людей… Вы говорите о Пекснифф, разумется….Да, я вижу, что вы подразумеваете его. Но, ради Бога, не говорите безъ основанія. Что онъ сдлалъ? Разв онъ дйствительно не лучшій изъ людей?
— Худшій! Самый лживый, лукавый, низкій, жестокосердый, самый корыстолюбивый, самый безстыдный,— проговорила взволнованная двушка, дрожа отъ негодованія.
Томъ всплеснулъ руками.
— Какъ назовете вы того,— сказала Мери:— кто принялъ меня въ дом своемъ какъ гостью, хотя и невольную, кто, зная мою исторію, зная, что я одинока и беззащитна, осмлился оскорбить меня при своихъ дочеряхъ такъ, что еслибъ я имла брата ребенка, то и тотъ вступился бы за меня немедленно, ко инстинкту?
— Кто бы то ни былъ, онъ мерзавецъ!— вскричалъ Томъ.
Мистеръ Пексниффъ снова нырнулъ.
— Какъ назвать того, кто, когда мой единственный и добрый другъ былъ въ полномъ и бодромъ ум, унижался передъ нимъ, но былъ прогнанъ, какъ собака, потому что его понимали, но кто посл, когда этотъ другъ слабетъ, можетъ снова ползать около него и употреблять пріобртенное надъ нимъ низостями вліяніе только для низкихъ и злыхъ видовъ, и ни для одного, ни для одного честнаго и благороднаго?
— Я уже сказалъ, что онъ мерзавецъ.
— Но какъ, мистеръ Пинчъ, назовете вы человка, который, думая, что ему легче достигнуть своей цли, если я сдлаюсь его женою, приступаетъ ко мн съ гнусными доказательствами, что когда я соглашусь выдти за него, то Мартинъ, на котораго я навлекла столько несчастій, можетъ надяться на нкоторое облегченіе своей участи, а если нтъ, то ему будетъ еще хуже? Человкъ этотъ превращаетъ даже постоянство мое въ пытку мн самой и въ орудіе зла противъ того, кого я люблю! И онъ, разставляя мн эти жестокія сти, разсказываетъ о своихъ планахъ сладкими словами и съ улыбающимся лицомъ, среди благо дня, не выпуская меня изъ своихъ объятій и прижимая къ своимъ губамъ руку,— продолжала взволнованная двушка, протягивая руку:— которую я отрезала бы, еслибъ черезъ это могла сброситъ съ себя стыдъ и униженіе его прикосновенія! Кто онъ? Говорите!
— Кто бы онъ ни былъ, говорю еще разъ: онъ гнусный, двуличный, презрнный злодй!— воскликнулъ Томъ.
Снова закрывъ лицо руками, какъ будто обезсилвъ отъ стыда и горести, бдная двушка заплакала навзрыдъ.
Слезы и рыданія ея пронзали сердце добраго Тома. Онъ старался утшить и успокоить ее, истощалъ все свое краснорчіе, говорилъ о Мартин съ похвалою и надеждою. Да, несмотря на то, что онъ любилъ ее самъ съ такимъ самоотверженіемъ, какого женщины рдко могутъ добиться, онъ не переставалъ говорить о Мартин съ начала до конца. За вс богатства Индіи не пропустилъ бы онъ ни одного раза его имени.
Успокоившись нсколько, Мери сказала Тому, что человкъ, о которомъ она сейчасъ говорила, былъ Пексниффъ. Потомъ, слово въ слово, сколько могла припомнить, разсказала о происшедшемъ въ лсу. Окончивъ, она просила Тома, чтобъ онъ держалъ себя какъ можно дальше отъ нея и быль какъ можно осторожне, потомъ, дружески поблагодаривъ его, ушла, встревоженная шумомъ шаговъ на кладбищ, и Томь снова остался въ церкви одинъ.
Теперь то бднякъ почувствовалъ всю горесть, все отчаяніе, которая овладло имъ посл этого объясненія. Путеводная звзда всей его жизни разложилась въ одну минуту въ злокачественные пары. Не то терзало Тома, что Пексниффъ, какимъ онъ его воображалъ, пересталъ существовать, но то, что онъ никогда не существовалъ… Смерть его доставила бы Тому утшительное воспоминаніе о томъ, чмъ Пексниффъ былъ нкогда, но теперешнее открытіе показало ему то, чмъ онъ никогда не бывалъ. Такъ какъ ослпленіе Тома было не частное, а полное, то и прозрніе его было также полно. Его Пексниффъ никогда бы не могъ сдлать того, о чемъ онъ сейчасъ только слышалъ. Бдный Томъ ясно понялъ, какъ низко упалъ его идолъ, который мнніемъ его поставленъ былъ такъ высоко. Но страдалъ не Пексниффъ, а Томъ, котораго усладительныя мечтанія разомъ разсыпались въ прахъ.
Мистеръ Пексниффъ слдилъ за нимъ изъ своей засады съ величайшимъ вниманіемъ. Томъ началъ сперва прохаживаться взадъ и впередъ, потомъ дотронулся до клавишей органа, но мелодія ихъ исчезла, потомъ сошелъ оттуда и слъ, посл того поднялся снова, издалъ изъ инструмента грустный, продолжительный аккордъ и подперъ голову обими руками.
— Меня бы ничто не тронуло,— сказалъ Томъ Пинчъ вслухъ, вставъ и глядя внизъ съ высоты органа:— что бы онъ мн ни сдлалъ, потому что я часто испытывалъ его терпніе и никогда не былъ ему такимъ помощникомъ, какими бы могли быть другіе. Я бы извинилъ тебя, Пексниффъ, и все продолжалъ бы почитать тебя… Но зачмъ ты упалъ такъ низко въ моемъ уваженіи? О, Пексниффъ, Пексниффъ! Не знаю, чего бы я не далъ, чтобъ только имть о теб прежнее мнніе!
Мистеръ Пексниффъ сидлъ на скамейк, пока Томъ разсуждалъ такимъ образомъ. Черезъ нсколько минутъ молчанія, онъ услышалъ, что Томъ спускается внизъ, гремя ключами, потомъ увидлъ, что онъ медленными шагами выходитъ изъ церкви. Мистеръ Пексниффъ не смлъ выйти изъ своей засады, потому что видлъ изъ окна Тома, бродившаго взадъ и впередъ между надгробными плитами кладбища. Онъ не поднимался, хотя и зналъ, что Томъ ушелъ, опасаясь, чтобъ ему опять не пришла фантазія прогуливаться между могилами. Наконецъ, онъ ршился вылзть и пошелъ съ пріятнымъ лицомъ въ ризницу, въ которой одно окно было невысоко отъ земли, такъ что его стоило только перешагнуть чтобъ выйти изъ церкви.
Мистеръ Пексниффъ былъ въ странномъ состояніи духа. Онъ не торопился идти домой, но какъ будто хотлъ выиграть время. Пойдя въ ризницу, онъ открылъ комодъ и посмотрлъ на себя въ зеркало пастора. Видя, что волосы его въ безпорядк, онъ причесалъ ихъ щеткою духовной особы. Потомъ, замтивъ въ ящик бутылку портвейна и сухарики, досталъ все это и очень хладнокровно принялся наслаждаться, но мысли его были далеко…
Вскор, однако, раздумье его кончилось. Убравъ бутылку и сухарики, онъ закрылъ комодъ, вылзъ изъ окна и пошелъ прямо домой.
— Мистеръ Пинчъ здсь?— спросилъ Пексниффъ у служанки.
— Только что пришелъ, сударь.
— Только что пришелъ, а? И, вроятно, пошелъ наверхъ.
— Да, сударь, наверхъ. Позвать его, сударь?
— Нтъ, Дженни, не нужно. А мистеръ Чодзльвитъ гд?
— Въ гостиной, сударь, читаетъ книгу.
— А, читаетъ книгу? Хорошо. Значитъ, я пойду къ нему.
Никто еще не видалъ мистера Пексниффа въ боле пріятномъ расположеніи духа!
Но когда онъ вошелъ въ гостиную, гд старикъ сидлъ за книгой, лицо его приняло совсмъ другое выраженіе. Не то, чтобъ онъ былъ сердитъ, или угрюмъ, или мраченъ, но онъ казался глубоко огорченнымъ. Усвшись подл стараго Мартина, онъ уронилъ дв слезы горести.
— Что такое, Пексниффъ, въ чемъ дло?
— Мн жаль прерывать васъ, добрый другъ мой, но я долженъ сказать вамъ, что я обманутъ.
— Вы обмануты!
— О, обманутъ жестоко! Обманутъ человкомъ, которому неограниченно доврялъ — обманутъ Томасомъ Пинчемъ, сударь!
— О, худо, худо! Очень худо! Неужели? Уврены ли вы?
— Увренъ, почтенный сэръ! Убдился собственными глазами и ушами, иначе бы я не поврилъ! Не поврилъ бы, еслибъ даже огненный змй возвстилъ мн такую новость съ вершины Сэлисбюрійскаго собора!
Мартинъ смотрлъ на него съ изумленіемъ, просилъ успокоиться и разсказать ему въ подробности объ измн Пинча.
— Хуже всего то, что дло касается также васъ!— отвчалъ мистеръ Пексниффъ.— Не довольно ли, что удары эти падаютъ на меня? Зачмъ они должны поражать и друзей моихъ?
— Вы меня тревожите и ужасаете, Пексниффъ! Я уже не такъ твердъ, какъ бывалъ прежде.
— Ободритесь, благородный сэръ! Мы исполнимъ свою обязанность. Вы узнаете все и будете вполн удовлетворены. Но прежде всего,— извините меня я долженъ исполнить свой долгъ въ отношеніи къ обществу.
Онъ позвонилъ, и явилась служанка.
— Дженни, пошли пода мистера Пинча.
Томъ пришелъ, смущенный и унылый, ему не хотлось смотрть Пексниффу прямо въ глаза. Добродтельный архитекторъ взглянулъ на Мартина, какъ будто говоря: ‘видите’ и обратился къ Тому съ слдующею рчью:
— Мистеръ Пинчъ, я оставилъ окно ризницы незатвореннымъ. Потрудитесь сходить и затворить его, а потомъ принесите ко мн ключи отъ священнаго зданія.
— Окно ризницы, сударь!— вскричалъ Томъ
— Вы меня понимаете, мистеръ Пинчъ, надюсь? Да, мистеръ Пинчъ, окно ризницы! Мн горестно сказать, что, заснувъ въ церкви посл продолжительной прогулки, я случайно услышалъ нсколько отрывковъ (онъ сдлалъ удареніе на этомъ слов) разговора, происходившаго между двумя лицами. Одно изъ нихъ, выходя изъ церкви, замкнуло за собою дверь, такъ что я нашелся вынужденнымъ выйти въ окно. Потрудитесь затворить ею и потомъ придите опять ко мн.
Ни одинъ физіономистъ не ршился бы опредлить, что выражало лицо Тома при этой рчи. Тутъ были и удивленіе, и кроткій упрекъ, но ни тни страха или сознаніи виновности, хотя цлая бездна сильныхъ душевныхъ движеній вырывалась наружу. Онъ молча поклонился и вышелъ.
— Пексниффъ. что это значитъ?— воскликнулъ изумленный Мартинъ.— Не слишкомъ ли вы спшите, чтобъ посл не раскаиваться!
— Нтъ, почтенный сэръ,— отвчалъ мистеръ Пексниффъ съ твердостью:— нтъ. Но я долженъ исполнить обязанность свою къ обществу, долженъ исполнить ее во что бы ни стало!
Обязанность мистера Пексниффа не могла быть исполнена до возвращенія Тома. Промежутокъ времени, предшествовавшій приходу молодого человка, прошелъ въ серьезной бесд между его патрономъ и старымъ Мартиномъ, такъ что, когда Томъ явился, то оба были совершенно приготовлены принять его. Мери оставалась въ своей комнат, потому что Пексниффъ, человкъ до крайности деликатный, упросилъ мистера Чодзльвита посовтовать ей, чтобы она не выходила еще съ полчаса, чтобъ пощадить ее.
Войдя въ комнату, Томъ увидлъ Мартина, сидящаго у окна, а мистера Пексниффа, стоящаго въ торжественной поз подл стола, на которомъ по одну сторону архитектора лежалъ его носовой платокъ, а по другую небольшая (даже очень небольшая) кучка золотыхъ, серебряныхъ и мдныхъ монетъ. Томъ увидлъ сразу, что это было его жалованье за текущую четверть года.
— Закрыли вы окно ризницы, мистеръ Пинчъ?
— Закрылъ, сударь.
— Благодарю васъ. Положите ключи на столъ.
Томъ выполнилъ и это. Онъ держалъ связку за ключъ отъ органа (хотя ключикъ этотъ и былъ изъ самыхъ маленькихъ) и смотрлъ на него очень пристально, какъ будто разставаясь съ испытаннымъ другомъ.
— Мистеръ Пинчъ! О, мистеръ Пинчъ!— сказалъ Пексниффъ, г.ачая головою.— Удивляюсь, какъ вы еще можете смотрть мн въ лицо!
Томъ, однако, не потуплялъ глазъ и стоялъ совершенно прямо, несмотря на то, что былъ нсколько сутуловатъ.
— Мистеръ Пинчъ,— продолжалъ Пексниффъ, взявшись за платокъ, какъ будто предчувствуя, что онъ ему скоро понадобится:— не хочу останавливаться на прошедшемъ. Я хочу пощадить васъ, хочу пощадить и себя!
— Благодарю васъ, сударь. Очень радъ, что вы не хотите говорить о прошедшемъ.
Глаза Тома были не изъ блестящихъ, но онъ смотрлъ на Пексниффа очень выразительно.
— Довольно и настоящаго,— сказалъ Пексниффъ, роняя одно пенни: — а чмъ скоре оно кончится, тмъ лучше. Мистеръ Пинчъ, не хочу отпустить васъ отъ себя безъ объясненія, хоть и могъ бы это сдлать, но я дйствую не второпяхъ, а по справедливости…— тутъ онъ уронилъ еще одно пенни.— Вотъ почему я скажу вамъ то же самое, что говорилъ сейчасъ мистеру Чодзльвиту.
Томъ взглянулъ на стараго джентльмена, который но временамъ кивалъ головою, какъ будто одобряя ршеніе Пексинффа, но не говорилъ ни слова.
— Изъ отрывковъ разговора, сейчасъ только разслышанныхъ мною въ церкви, мистеръ Пинчъ,— продолжалъ Пексниффъ:— между вами и миссъ Мери… я говорю отрывковъ, потому что дремалъ на значительномъ разстояніи отъ васъ и былъ пробужденъ вашими голосами — и изъ того, что видлъ, я убдился, что вы, забывъ вс узы долга и чести, пренебрегши священными законами гостепріимства, дерзнули обратиться къ миссъ Грегемъ съ объясненіями и предложеніями любви. О, чего бы я не далъ, чтобъ не бытъ въ этомъ увреннымъ!
Томъ смотрлъ на него пристально.
— Вы этого не опровергаете?— спросилъ мистеръ Пексниффъ, уронивъ фунтъ и два шиллинга, и наклонившись съ большимъ усердіемъ, чтобъ поднять ихъ.
— Нтъ, сударь,— отвчалъ Томъ.
— Нтъ?— возразилъ Пексниффъ, взглянувъ на старика.— Такъ не угодно ли вамъ сосчитать эти деньги и росписаться въ полученіи ихъ… Вы не опровергаете моихъ словъ?
Нтъ, Томъ не опровергалъ ихъ. Онъ считалъ это недостойнымъ себя. Томъ видлъ, что мистеръ Пексниффъ, подслушавъ всть о собственномъ своемъ паденіи, мало заботился о его презрніи и прибгнулъ къ выдумк, чтобъ избавиться отъ него какимъ бы то ни было способомъ. Онъ понялъ, что Пексниффъ разсчитывалъ на его молчаніе, будучи увренъ, что еслибъ онъ даже заговорилъ, то вооружилъ бы только сильне стараго Мартина противъ молодого Мартина и противъ Мери.
— Вы находите, что итогъ вренъ, мистеръ Пинчъ?
— Совершенно вренъ.
— Въ кухн ждетъ человкъ, чтобъ перенести вашъ чемоданъ, куда вамъ будетъ угодно. Мы разстаемся, мистеръ Пинчъ, и отнын мы другъ другу чужды.
Что то неопредленное: сожалніе, горесть, старая привязанность, незаслуженная благодарность, привычка — ничто изъ всего этого въ особенности, а между тмъ все это вмст — поразило кроткое сердце Тома.
— Не стану говорить, какъ тяжко я огорченъ!— вскричалъ мистеръ Пексниффъ, проливая слезы.— Не стану говорить, какъ это огорчаетъ, трогаетъ, разстроивастъ меня, но я могу перенести такія вещи, какъ и всякій другой. Одно, чего я надюсь и чего вы должны надяться, мистеръ Пинчъ — иначе тяжкая отвтственность ляжетъ на васъ — это, чтобъ теперешній случай не измнилъ моихъ понятій о человчеств. Надюсь и увренъ, что этого не будетъ. Можетъ быть, вы сами со временемъ утшитесь мыслью, что, несмотря на сегодняшній случай, я думаю не хуже прежняго о моихъ братьяхъ — людяхъ! Прощайте!
Сначала, Томъ хотлъ было пощадить его, но, услышавъ эти слова, онъ перемнилъ намреніе и сказалъ:
— Вы, кажется, что то оставили въ церкви, сударь.
— Благодарю васъ, мистеръ Пинчъ. Право, я не замтилъ.
— Если не ошибаюсь, это вашъ двойной лорнетъ?
— О!— воскликнулъ Пексниффъ съ нкоторымъ смущеніемъ.
— Очень вамъ благодаренъ. Положите его, прошу васъ.
— Я нашелъ его,— сказалъ Томъ съ разстановкою:— когда затворялъ окно ризницы — въ отгороженномъ мст.
Такъ и было. Мистеръ Пексниффъ, поднимая и опуская голову, снялъ лорнетъ, чтобъ онъ какъ нибудь не брякнулъ о переборку, а потомъ забылъ о немъ. Томъ, возвращаясь въ церковь и раздумывая о томъ, откуда бы его могли подслушать, обратилъ вниманіе на отпертыя дверцы загородки. Заглянувъ туда, онъ нашелъ лорнетъ. Такимъ образомъ онъ убдился — и по возвращеніи сообщилъ мистеру Пексниффу всть объ этомъ убжденіи — въ томъ, что добродтельный архитекторъ наслаждался не одними отрывками разговора его съ Мерси, а цлымъ разговоромъ, отъ слова до слова.
Томъ поднялся въ свою комнату, снялъ съ полки книги, ноты, свою старую скрипку, и спряталъ все это въ чемоданъ. Потомъ онъ уложилъ свой скромный гардеробъ и пошелъ въ рабочій кабинетъ за чертежнымъ инструментомъ Въ кабинет стоялъ старый, оборванный стулъ, изъ подушки котораго конскій волосъ торчалъ комкомъ,— самый дрянной стулъ, на которомъ Томь сиживалъ многіе годы и съ которымъ вмст постарлъ онъ. Ученики поступали къ Пексниффу и оставляли его, годы проходили за годами, но Томъ и старый стулъ оставались неразлучными. Часть комнаты, въ которой стояло это сдалище, называлась по преданію ‘уголкомъ Тома’. Она досталась ему, во-первыхъ, потому, что въ ней вчно господствовалъ сквозной втеръ, а во-вторыхъ, потому, что она была дальше прочихъ отъ камина. На стнахъ красовались портреты Тома, въ которыхъ каждый ученикъ считалъ непремннымъ долгомъ дать полную волю своей фантазіи.
Возвратясь въ свою спальню и разстегнувъ чемоданъ и дорожную кису, Томъ одлся по дорожному и оглянулся вокругъ себя въ послдній разъ. Во всякое другое время, онъ съ грустью покидалъ бы жилище, въ которомъ обиталъ такъ долго, въ которомъ зачитывался за полночь при нагорлыхъ сальныхъ огаркахъ, въ которомъ такъ многому учился, такъ часто мечталъ. Но теперь не было Пексниффа, Пексниффъ никогда не существовалъ,— прежній Пексниффъ превратился въ неолицетворенную идею.
Человкъ, нанятый для переноски его чемодана, со стукомъ поднялся по лстниц. Томъ зналъ его очень хорошо и любилъ его: онъ былъ конюхомъ въ ‘Дракон’. Добрякъ поклонился Тому, хотя въ обыкновенное время онъ только кивалъ ему головою, оскаля зубы. Онъ хотлъ показать, что несмотря ни на что, онъ нисколько къ нему не перемнился.
Конюхъ подхватилъ на плечи чемоданъ, какъ будто ему гораздо легче и удобне ходить съ такимъ грузомъ, нежели безъ него, и снова застучалъ по лстниц. Томъ послдовалъ за нимъ съ дорожною кисою. У наружной двери дома стояла Дженни, плакавшая изо всей мочи. Подл крыльца стояла мистриссъ Люпенъ, которая горько всхлипывала и протягивала руку Тому.
— Вдь, вы будете въ ‘Дракон’, мистеръ Пинчъ?
— Нтъ. Я сейчасъ же иду въ Сэлисбюри. Я бы не могъ тамъ остаться. Перестаньте, мистриссъ Люменъ, не плачьте.
— Но приходите въ ‘Драконъ’, мистеръ Пинчъ, хоть на одну ночь… не какъ путешественникъ, знаете, а въ гости ко мн.
— Боже мой!— воскликнулъ Томъ, отирая глаза.— Ласки этихъ людей меня совсмъ разстроиваютъ! Нтъ, милая мистриссъ Люпенъ, я сегодня же ду въ Сэлисбюри. Если вы оставите у себя мой чемоданъ, пока я напишу къ вамъ за нимъ, то премного меня обяжете.
— Я бы желала, чтобъ у васъ было двадцать чемодановъ, мистеръ Пинчъ! Я бы позаботилась о всхъ ихъ.
— Благодарю, благодарю. Прощайте будьте счастливы!
Много и старыхъ и молодыхъ людей обоего пола толпилось подл крыльца. Одни плакали вмст съ мистриссъ Люпенъ, другіе бодрились, какъ Томъ, третьи удивлялись мистеру Пексниффу. Добродтельный архитекторъ явился наверху крыльца въ то время, какъ Томъ прощался съ хозяйкой ‘Дракона’, и протянулъ руку, какъ будто говоря: ‘иди съ миромъ!’ Когда Томъ повернулъ за уголъ, мистеръ Пексниффъ покачалъ головою, закрылъ глаза, вздохнулъ глубоко и заперъ двери. На основаніи этого, самые ревностные защитники Тома ршили, что онъ, наврно, сдлалъ что нибудь ужасное, иначе старинный покровитель его не былъ бы такъ глубоко тронутъ.
Томъ не слыхалъ этихъ разсужденій, а быстрыми шагами шелъ впередъ и приближался къ домику шоссейнаго сборщика.
— Мистеръ Пинчъ!— воскликнула жена сборщика.— Куда это вы такъ поздно съ вашею сумкою?
— Я иду въ Сэлисбюри.
— А кабріолетъ, сударь? Разв съ нимъ что случилось?
— У меня нтъ его. Я… я оставилъ мистера Пексниффа.
Сборщикъ, сидвшій, по своему обыкновенію, у отвореннаго окна, услышалъ этотъ отвтъ и выбжалъ на дорогу.
— Вы оставили мистера Пексниффа?— вскричалъ онъ.
— Да, оставилъ.
Сборщикъ съ удивленіемъ посмотрлъ на жену.
— Такъ вы оставили мистера Пексниффа?— повторилъ онъ, сложивъ руки на груди и раздвинувъ ноги — Да мн легче бы было вообразить, что голова сбжала съ его туловища.
— Да, вчера и я думалъ то же самое,— возразилъ Томъ.— Добрый вечеръ!
Если бъ въ это время не подошла партія воловъ, то шоссейный сборщикъ побжалъ бы немедленно въ мстечко, чтобъ развдать о случившемся.
Томъ направлялся въ Сэлисбюри. Вечеръ былъ сначала прекрасный, но при закат солнца небо покрылось облаками, и вскор пошелъ сильный дождь. Томъ шагалъ десять долгихъ миль, промокъ насквозь и, наконецъ, усталый, грустный, добрался до того самаго трактира, въ которомъ онъ нкогда дожидался молодого Мартина. Бдняку не хотлось ни сть, ни пить, онъ услся за пустымъ столомъ общей комнаты, въ ожиданіи, пока ему приготовляли постель, перебирая въ ум своемъ происшествія этого замчательнаго дня и разсуждая о томъ, что ему предстоитъ въ будущемъ. Къ величайшему успокоенію его, вскор пришла служанка съ извстіемъ, что спальня готова.
Комнатка была низкая, заставленная множествомъ столовъ съ разложенныхъ на нихъ сыроватымъ бльемъ, изъ сосдней прачешной доносился туда сильный запахъ мыльной воды. Маленькія неудобства эти не очень огорчили Тома. Онъ легъ спать въ полномъ убжденіи, что Пексниффа никогда не было на всемъ земномъ шар.

Глава XXXII разсуждаетъ снова о ‘Тоджерскихъ’ и вновь сгубленномъ цвтк, кром прежнихъ.

Рано на слдующее утро посл отъзда миссъ Пексниффъ изъ-подъ родного крова, прибыла она благополучно въ Лондонъ. Мистриссъ Тоджерсъ встртила ее у конторы вечерняго дилижанса и повела въ свое мирное жилище, подъ тнь монумента. Мистриссъ Тоджерсъ казалась нсколько похудвшею отъ хозяйственныхъ заботъ и требованій коммерческихъ джентльменовъ, которые были попрежнему неумолимы насчетъ жирныхъ подливокъ. Несмотря на то, она была съ Черити ласкова и радушна попрежнему.
— А что, милая миссъ Пексниффъ, какъ поживаетъ теперь вашъ безцнный папа?
Миссъ Черити сообщила ей по секрету, что ея безцнный папа намренъ обзавестись новою безцнною ‘мама’, и повторила при этомъ случа, что она не слпа, не сошла съ ума и не перенесетъ этого.
Мистриссъ Тоджерсъ пришла въ неописанное негодованіе. Она ршила, что мужчины безчестны, недостойны ни малйшей вры, коварны, и лживы. Она ясно поняла, что предметомъ его привязанности должна быть какая нибудь гадкая интриганка, корыстолюбивая, негодная, злая тварь, услышавъ отъ Черити подтвержденіе такой мысли, она сказала ей со слезами на глазахъ, что сожалетъ о ней, какъ о родной сестр.
— А вдь я только разъ видла вашу маленькую сестрицу посл ея замужества,— сказала мистриссъ Тоджерсъ.— Мн показалось, что она смотритъ такою бдненькою! Милая миссъ Пексниффъ, я всегда думала, что вы выйдете за него.
— О, слава Богу, нтъ! Нтъ, нтъ, мистриссъ Тоджерсъ… Благодарю васъ. Ни за что въ свт!
— Смю сказать, вы правы,— возразила мистриссъ Тоджерсъ со вздохомъ — Я этого всегда опасалась. Но вы не можете вообразить, какое горе постигло нашу коммерческую гостиницу посл этой женитьбы!
— Боже мой! Что такое?
— Ужасно, ужасно! Вы помните младшаго джентльмена, милая миссъ?
— Разумется, помню.
— Вы замтили, какъ онъ всегда смотрлъ на вашу сестрицу, и что на него находилъ какой то столбнякъ, когда онъ бывалъ подл нея?
— Какой вздоръ, мистриссъ Тоджерсъ!
— Милая моя,— возразила мистриссъ Тоджерсъ глухимъ голосомъ: я сама видла много разъ, какъ онъ сидлъ за обдомъ, уткнувъ себ ложку въ ротъ и не сводя съ нея глазъ. Я сама видала, какъ онъ, бывало, стаивалъ въ гостиной и глазлъ на нее изъ угла. Въ эти минуты онъ походилъ на насосъ для накачиванія слзъ, а не на человка!
— Я никогда этого не видала!— возразила Черити съ нетерпніемъ.
— Но когда здсь за завтракомъ прочитали въ газетахъ извстіе о свадьб, такъ я подумала, что онъ сошелъ съ умъ. Онъ такъ страшно заговорилъ о самоубійств, длалъ такія вещи съ своимъ чаемъ, такъ бшено кусалъ свой хлбъ и такъ упрекалъ мистера Джинкинса, что я не знала, что и думать. Да, я никогда не забуду этого завтрака.
— Жаль, что онъ не лишилъ себя жизни, право.
— Себя! Да ночью онъ вздумалъ было убивать другихъ. Вечеромъ поздно, джентльмены какъ то заспорили между собою,— такъ, очень добродушно. Онъ вдругъ вскочилъ, какъ бшеный, да еслибъ его не удержали три человка, такъ онъ бы наврно убилъ мистера Джинкинса сапожною колодкою!
Лицо миссъ Пексниффъ при этомъ трагическомъ повствованіи выражало крайнее равнодушіе.
— А теперь,— продолжала хозяйка:— онъ сталъ удивительно какой мягкій. Вамъ только стоитъ посмотрть на него пристальне, и онъ почти готовъ заплакать. Единственное утшеніе его — въ женскомъ обществ. Онъ по воскресеньямъ просиживаетъ подл меня цлые дни и говоритъ такъ печально, что и на меня наводитъ уныніе.
Миссъ Черити выслушала эти горестныя извстія съ величайшимъ равнодушіемъ и спокойно спросила, не произошло ли еще чего нибудь новаго въ коммерческой гостиниц?
Мистера Бэйли уже тамъ не было. Ему наслдовала какая то старуха, которую веселые постояльцы окрестили именемъ Тамару, взятымъ изъ какой то старинной англійской баллады. Это была маленькая старушка, замчательная по своей непонятливости, носившая толстый передникъ и перевязки на рукахъ, которыя нашлись вчно нездоровыми. Она очень не любила отворять двери, когда кто нибудь стучался съ улицы, а напротивъ съ большимъ удовольствіемъ запирала ихъ.
Что до младшаго джентльмена, онъ больше чмъ подтверждалъ разсказъ мистриссъ Тоджерсъ. Онъ обнаруживалъ какія то страшныя понятія о ‘рок’ и много говорилъ о ‘назначеніи’ людей, и о томъ, что ему было суждено увянуть въ цвт лтъ. Онъ былъ очень нженъ и плаксивъ, безпрестанно отиралъ глаза, и часто извщало мистриссъ Тоджерсъ, что для него солнце уже закатилось, что джаггернаутская колесница раздавила его, и что смертоносное дерево упасъ, растущее на Яв, простерло надъ нимъ свои пагубныя втви… Имя его было Моддль.
Съ этимъ то несчастнымъ Моддлемъ миссъ Пексинффъ обращалась сначала чрезвычайно надменно, не желая наслаждаться изліяніями горести въ честь своей замужней сестры. Бдный молодой джентльменъ былъ этимъ дополнительно раздавленъ и сообщилъ свое несчастіе мистриссъ Тоджерсъ.
— Даже она отвращается отъ меня, мистриссъ Тоджерсъ!— говорилъ онъ.
— Такъ зачмъ же вы не стараетесь казаться повеселе, сударь?
— Веселе! О, когда она напоминаетъ мн о дняхъ, улетвшихъ навки, мистриссъ Тоджерсъ!
— Такъ я бы совтовала вамъ удаляться отъ нея.
— Но я не могу удаляться. У меня не достаетъ на это силъ. О, мистриссъ Тоджерсъ! Еслибъ вы только знали, какъ много меня утшаетъ ея носъ!
— Ея носъ, сударь?
— Вообще ея профиль, но въ особенности носъ. Онъ такъ похожъ на носъ той…— (и мистеръ Моддль предался порыву горести) — той, которая принадлежитъ другому!
Мистриссъ Тоджерсъ не замедлила передать этотъ разговоръ Черити, которая засмялась, однако, въ тотъ же вечеръ сдлалась къ мистеру Моддлю гораздо снисходительне, и какъ можно чаще оборачивалась къ нему бокомъ. Мистеръ Моддль быль не мене всегдашняго сентименталенъ,— даже больше, но онъ смотрлъ на нее съ влажными взорами, исполненными благодарности.
— Ну, что, сударь?— сказала ему на другое утро мистриссъ Тоджерсь.— Вы вчера вечеромъ были добре.
— Потому только, что она такъ похожа на нее. Когда она говоритъ или улыбается, мн кажется, что я вижу лицо той, мистриссъ Тоджерсъ!
И эти слова были переданы Черити, которая въ тотъ вечеръ болтала и улыбалась очаровательне, чмъ когда нибудь. Потомъ она пригласила мистера Моддля сыграть въ криббеджъ. Они сыграли нсколько робберовъ, и Моддль постоянно проигрывалъ: это отчасти можно приписывать его вжливости, а отчасти и тому, что глаза его много разъ наполнялись слезами, такъ что онъ принималъ тузовъ за десятки, валетовъ за дамъ и т. д.
Черезъ недлю мистеръ Моддль смотрлъ уже другимъ человкомъ. Черезъ другую, онъ поцловалъ въ коридор щипцы миссъ Пексниффъ, вмсто ея руки. Короче, онъ началъ чувствовать, что ‘назначеніе’ миссъ Пексниффъ состоитъ въ томъ, чтобъ его утшить, а она принялась размышлять о возможности сдлаться мистриссъ Моддль. Онъ былъ молодой джентльменъ съ видами на будущее и ‘почти’ съ достаткомъ. Дла смотрли очень хорошо.
Да, сверхъ того, его считали влюбленнымъ въ Мерси, которая нкогда шутила надъ нимъ и говорила о немъ, какъ о завоеванномъ сердц. Наружностью, манерами, языкомъ, нравомъ, онъ былъ лучше Джонса. Съ нимъ было бы легко управиться и его можно было бы безъ труда сдлать покорнымъ почитателемъ прихотей супруги — словомъ, онъ походилъ на ягненка, а Джонсъ былъ сущій медвдь. Вотъ, что было важне всего!
Между тмъ криббеджъ продолжался, и младшій джентльменъ сталъ ршительно предпочитать общество миссъ Пексниффъ обществу мистриссъ Тоджерсъ. Онъ даже началъ уходить изъ своей конторы ране урочныхъ часовъ.
— Милая миссъ Пексниффъ,— говорила мистриссъ Тоджерсъ:— будьте, уврены, что онъ горитъ желаніемъ сдлать вамъ предложеніе!
— Ахь, Боже мой! Такъ зачмъ же онъ его не длаетъ?
— Мужчины, милая моя, бываютъ гораздо робче, нежели мы думаемъ. Они такъ нершительны… Я видла, что у моего Тоджерса слова висли нсколько мсяцевъ на кончик языка, прежде чмъ онъ ршился ихъ выговорить.
Миссъ Пексниффъ подумала, что Тоджерсъ не годился тутъ въ образчики.
— Нтъ, нтъ, миссъ Пексниффъ!— продолжала хозяйка:— вы должны пріободрить мистера Моддля, если хотите, чтобъ онъ заговорилъ. А ужъ онъ непремнно заговоритъ.
— Право, я не знаю, какого ему еще не достаетъ ободренія, мистриссъ Тоджерсъ. Онъ гуляетъ со мною, играетъ со мною въ карты, приходитъ ко мн и сидитъ со мной.
— Прекрасно. Это необходимо.
— И онъ садится ко мн очень близко
— И это прекрасно.
— Смотритъ на меня…
— Разумется, что смотритъ!
— И кладетъ сбою руку на спинку стула или софы, знаете, у меня за спиною.
— И это хорошо.
— А потомъ онъ начинаетъ плакать.
Мистриссъ Тоджерсъ согласилась, что онъ могъ бы выдумать что нибудь лучше этого. Однако, она не переставала уврять, что если миссъ Пексниффъ покажетъ ему ясно, что онъ можетъ дйствовать ршительно, то онъ врно одолетъ свою робость.
Отважившись поступать по совту мистриссъ Тоджерсъ, миссъ Пексниффъ при первомъ же случа приняла Моддля съ видомъ принужденія. Когда онъ съ отчаяніемъ спросилъ о причин такой перемны, она созналась, что для взаимнаго спокойствія ихъ необходимо ршиться на что нибудь. Она замтила, что они встрчались и проводили время вмст очень часто и что вкусили сладости взаимныхъ симпатическихъ чувствъ. Она никогда его не забудетъ, никогда не перестанетъ думать о немъ съ чувствами живйшей дружбы, но люди начали уже длать свои замчанія и болтать. А потому она считаетъ необходимымъ, чтобъ они были другъ для друга не больше, какъ вообще бываютъ между собою въ обществ джентльмены и дамы. Она очень рада, что ршилась преодолть себя и высказать это прежде, чмъ чувства ея не сдлали такого объясненія невозможнымъ. Она сознавалась, что чувства ея подвергаются теперь тяжкому испытанію, но что испытаніе это необходимо для ея душевнаго мира.
Моддль, плакавшій при этомъ признаніи больше чмъ когда нибудь, заключилъ, что его назначеніе — сообщать другимъ страданія, доставшіяся ему въ удлъ, что онъ, будучи чмъ то въ род невиннаго вампира, долженъ погубить миссъ Пексниффъ, какъ жертву нумеръ первый. Миссъ Пексниффъ опровергала это мнніе, какъ грховное и, наконецъ, довела его до того, что онъ спросилъ: можетъ ли она удовольствоваться сердцемъ? Посл нкотораго размышленія и разбора оказалось, что миссъ Пексниффъ находитъ это возможнымъ, а потому онъ предложилъ ей свою руку, которая была принята должнымъ образомъ.
М-ръ Моддль перенесъ свое блаженство съ крайнею умренностью. Вмсто того, чтобъ торжествовать, онъ сказалъ всхлипывая:
— О, какой день! Сегодня я не могу возвратиться въ свою контору. О, Боже мой! Какой испытующій день!

Глава XXXIII. Дальнйшія происшествія въ Эдем и оставленіе его. Мартинъ длаетъ одно важное открытіе.

Маркъ Тэпли, оставя Мартина въ архитекторскихъ и землемрческихъ конторахъ, и дйствительно ободрясь видомъ ихъ общихъ несчастій, поспшилъ за пособіемъ своему главному партнеру, поздравляя себя съ завиднымъ положеніемъ, до котораго наконецъ достигъ онъ.
— Я иногда думалъ,— разсуждалъ мистеръ Тэпли:— что какой-нибудь необитаемый островъ пришелся бы какъ разъ по мн, но тамъ мн пришлось бы заботиться только о себ, а такъ какъ я малый неприхотливый, то проку было бы тамъ немного. Теперь же мн приходится думать о своемъ партнер, а онъ именно человкъ, какого мн было нужно. Какое счастіе!
Онъ пріостановился въ нершимости, къ которой лачужк ему направиться.
— Право, не знаю, въ которую войти,— замтилъ онъ:— вс такъ привлекательны снаружи и, вроятно, не мене удобны внутри. Ничего лучшаго не могъ бы пожелать себ аллигаторъ въ естественномъ состояніи! Посмотримъ. Гражданинъ, который выходилъ вчера, живетъ подъ водою, тамъ, на углу. Его, бдняка, нечего безпокоитъ. Вотъ домъ съ окошкомъ — но я боюсь, что тамъ слишкомъ горды хозяева. Вотъ другой съ дверью — можетъ быть, тамъ живутъ не такіе надменные аристократы!
Онъ подошелъ къ ближайшей хижин и постучался въ двери. Его пригласили войти, и онъ вошелъ.
— Сосдъ,— сказалъ Маркъ:— потому что я сосдъ, хоть мы и незнакомы другъ съ другомъ — я пришелъ съ просьбою. О-го! О-го-го! Сплю я, или нтъ?
Восклицанію этому подало поводъ то обстоятельство, что его назвали по имени и онъ видлъ, что на него бросились два мальчика, которыхъ онъ такъ часто мылъ и которымъ такъ части готовилъ ужинъ на быстроходномъ пакетбот ‘Скрю’.
— Нелжели я вижу свою спутницу съ маленькой дочкой?— сказалъ Маркъ.— А это ея мужъ, а это мои маленькіе пріятели!
Женщина заплакала отъ радости, увидвъ Марка, мужъ ея схватилъ его за руку обими руками, мальчики повисли на его ногахъ, а больная малютка, протягивая къ нему горящіе пальчики, проговорили хриплымъ голосомъ знакомое и памятное ей имя.
Маркъ увидлъ то же самое семейство, но перемнившееся отъ цлебнаго воздуха Эдема.
— Вотъ утренній визитъ!— воскликнулъ онъ, переводя духъ.— Я едва могу опомниться! Постойте… Однако, эти джентльмены не изъ моихъ знакомыхъ. Записаны они въ визитный списокъ здшняго дома?
Вопросъ этотъ касался нсколькихъ свиней, которыя забрели въ домъ вслдъ за Маркомъ. Такъ какъ он не принадлежали къ дому, то были немедленно изгнаны мальчиками.
— Я не суевренъ на счетъ жабъ,— продолжалъ онъ, оглядываясь въ комнат:— но еслибъ вы, мои маленькіе друзья, могли убдить двухъ или трехъ, которыя пользуются вашимъ обществомъ, выйти на чистый воздухъ, то я полагаю, это освжило бы ихъ значительно. Жаба прекрасное существо, но я думаю, что за дверьми она смотритъ гораздо привлекательне, чмъ въ комнат, а?
Показывая этою болтовнею, что онъ чувствуетъ себя какъ нельзя лучше, Маркъ пристально осматривался вокругъ. Болзненный и блдный видъ всего семейства, перемнившееся лицо бдной матери, малютка, которая на ея колняхъ пылала въ лихорадочномъ жару, видъ бдности — все это произвело на Марка глубокое впечатлніе.
— Какъ вы очутились здсь?— спросилъ хозяинъ дома.
— Вчера вечеромъ на пароход,— отвчалъ Маркъ.— Мы имемъ намреніе устроить свое состояніе какъ можно скоре. Но каково вы вс поживаете? Вы смотрите важно!
— Мы теперь хвораемъ,— отвчала бдная женщина, наклоняясь надъ своимъ ребенкомъ.— Но намъ будетъ лучше, когда привыкнемъ къ здшнему мсту.
— Разумется!— возразилъ весело Маркъ.— Нтъ никакого сомннія. Мы вс будемъ здорове, когда попривыкнемъ. А между тмъ, я вспомнилъ, что партнеръ мой немножко нездоровъ. Послушай ка, пріятель, пойдемъ со мною: ты скажешь мн свое мнніе о немъ.
Хозяинъ немедленно всталъ, чтобы идти за Маркомъ куда бы ему ни вздумалось. Мистеръ Тэпли взялъ больную малютку на руки и старался успокоить мать, но онъ ясно видлъ, что смерть уже наложила свою руку на бдняжку.
Они нашли Мартина, завернутаго въ одяло и лежащаго на земл. Онъ былъ повидимому очень боленъ и жестоко трясся всмъ тломъ, какъ будто его подергивали судороги. Пріятель Марка объявилъ болзнь лихорадкою въ сильной степени, съ примсью горячки, что было весьма обыкновенно въ тхъ мстахъ, онъ предсказалъ также, что завтра больному будетъ хуже, потомъ еще и еще хуже, въ продолженіе многихъ дней. Онъ говорилъ, что самъ страдаетъ года два тою же болзнью и благодаритъ Бога за то, что остался въ живыхъ.
— Да, немного же въ теб осталось живого,— подумалъ Маркъ, глядя на истощенную фигуру своего пріятеля: ‘Ура, Эдемъ!’
Въ чемодан ихъ были кой какія лекарства. Опытный житель Эдема показалъ Марку какъ ихъ надобно употреблять и какимъ образомъ лучше облегчать страданія Мартина, Внимательность его на этомъ не остановилась, потому что онъ безпрепятственно бгалъ взадъ и впередъ и всячески помогалъ Марку въ усиліяхъ его сдлать жилище ихъ сколько возможно сносне. Онъ не могъ общать имъ въ будущемъ ничего утшительнаго. Время года было нездоровое, а мсто было само по себ могилою. Дитя его умерло въ ту ночь, и Маркъ, скрывъ это обстоятельство отъ Мартина, помогъ несчастному отцу похоронить малютку подъ деревомъ.
Несмотря на безпрестанныя попеченія о Мартин, который длался своенравне по мр того, какъ ему становилось хуже, Маркъ работалъ съ утра до вечера, стараясь, при помощи сосдей, сдлать что ни будь изъ ихъ земли. Не потому трудился онъ, чтобъ дйствительно надялся на что нибудь, а собственно за тмъ, чтобъ только занять себя такъ или иначе. Онъ ясно видлъ, что положеніе ихъ безнадежно и старался крпиться, не унывая духомъ.
— Я вижу, сударь,— сказалъ Маркъ однажды вечеромъ Мартыну, пока онъ мылъ блье, посл сольнаго дневного труда:— что мн никогда не дождаться такихъ обстоятельствъ, изъ которыхъ бы можно было ‘выйти крпкимъ’. Кажется, судьба ршительно отказываетъ мн въ этомъ.
— Неужели бы ты желалъ обстоятельствъ хуже теперешнихъ?— возразилъ Мартинъ со стономъ изъ подъ своего одяла.
— Да, они легко могли бы быть еще хуже, сударь. Въ ту ночь, какъ мы сюда пристали, я подумалъ себ: славно! Все смотрло такъ хорошо. Я былъ доволенъ…
— А теперь?— простоналъ Мартинъ.
— А теперь! Тутъ то и вопросъ. Въ первое же утро, какъ я вышелъ, на кого я наткнулся? На знакомое семейство, которое всячески намъ помогаетъ до сихъ поръ. Этому не слдовало бы быть. Еслибъ, напримръ, я наткнулся на змю или на толпу сочувствователей съ вывороченными рубашечными воротничками, и изъ меня сдлали бы льва — такъ еще, пожалуй, я бы могъ отличиться. А при теперешнихъ обстоятельствахъ, главная цль моего путешествія въ Америку зашиблена. Что длать! Какъ вы себя чувствуете, сударь?
— Хуже, чмъ когда-нибудь.
— Это уже есть нчто, но этого мало. Я буду вполн удовлетворенъ только тогда, когда сильно свалитъ меня самого и я буду молодцомъ до самаго конца.
— Ради Бога, не говори этого!— сказалъ Мартинъ съ ужасомъ. Что станется со мною, если ты захвораешь!
Замчаніе это, повидимому, ободрило Марка, потому что онъ продолжалъ свое мытье еще веселе.
— А знаете ли, сударь, одна вещь утшаетъ меня,— то, что наше мсто само по себ маленькіе Соединенные-Штаты. Здсь есть человка два Американцевъ, и они такъ же хладнокровны, какъ будто они живутъ въ самомъ миломъ мст земного шара. Они и здсь не могутъ не каркать, видно, что они родились именно дли этого.
Взглянувъ въ это время на двери, Маркъ увидлъ тощую фигуру въ синей куртк и соломенной шляп, съ коротенькою трубкою во рту и узловатою дубиною въ рук, человкъ этотъ безпрестанно курилъ и жевалъ табакъ и плевалъ очень часто, такъ что путь его обозначался слдомъ разжеваннаго табака.
— Вотъ одинъ изъ нихъ,— воскликнулъ Маркъ.— Аннибалъ Чоллопъ.
— Не впускай его,— сказалъ Мартинъ слабымъ голосомъ.
— Да онъ войдетъ самъ — его не остановишь.
Это оказалось совершенно справедливымъ, потому что Аннибалъ вошелъ. Лицо и руки его были почти такъ же жестки и узловаты, какъ дубина. Голова походила на помело трубочиста. Онъ услся на сундук, не снимая шляпы, скрестилъ ноги и, взглянувъ на Марка, сказалъ, не вынимая изо рта трубки:
— Что, мистеръ Ком.! Каково вы себя чувствуете?
Нужно замтить, что Маркъ преважно отрекомендовалъ себя всмъ незнакомымъ подъ этимъ именемъ.
— Недурно, сударь, недурно,— отвчалъ Маркъ.
— А это мистеръ Чодзльвитъ, а? А вамъ каково, сударь?
Мартинъ покачалъ головою и невольно скрылся подъ одяло, видя, что Аннибалъ Чоллопъ собирается плюнуть, и что смотритъ на него.
— Не бойтесь за меня, сударь,— замтилъ тотъ снисходительно.— Меня лихорадка не беретъ.
— Да я думалъ не о васъ: я боялся того, что вы хотите…
— Я разсчитываю свое разстояніе, сударь, съ точностью до дюйма.
И онъ немедленно снабдилъ его доказательствомъ такой рдкой способности.
— Мн потребно два фута въ окружности, и я изъ нихъ не выйду. Разъ я плевалъ на десять футъ въ окружности, но тогда я бился объ закладъ.
— И вы его выиграли, надюсь?— сказалъ Маркъ.
— Я ‘осуществилъ’ закладъ. Да, сударь.
Онъ нсколько минутъ молчалъ, очерчивая вокругъ себя магическій кругъ. Потомъ, вынувъ изо рта трубку, сказалъ, глядя на Мартина:
— А каково вамъ нравится наша сторонка?
— Вовсе не нравится,— отвчалъ больной.
Чоллопъ курилъ, не обнаруживая никакого ощущенія. Наконецъ, почувствовавъ желаніе говорить, замтилъ:
— Я этому не удивляюсь. Потребна возвышенность разума и особенное приготовленіе. Умъ долженъ быть приготовленъ къ наслажденію свободой, мистеръ Ком.
Онъ обращался къ Марку, видя, что Мартинъ, желавшій его ухода и доведенный чуть не до изступленія его гнусливымъ голосомъ, ворочается на своемъ безпокойномъ лож.
— А думаю, что нужно и нкоторое тлесное приготовленіе для такого благополучнаго болота, какъ здшнее,— замтилъ Маркъ.
— Вы считаете это мсто болотомъ, сударь?
— Нисколько не сомнваюсь въ этомъ.
— Чувство совершенно европейское,— сказалъ гость:— это не удивляетъ меня. А что сказали бы милліоны вашихъ Англичанъ о такомъ болот въ Англіи?
— Я полагаю, они сказали бы, что это необыкновенно гадкое болото, сударь.
— Европейское, совершенно европейское понятіе!— замтилъ Чоллопъ съ насмшливымъ соболзнованіемъ.
И опять онъ продолжалъ молчать и курить съ совершеннйшимъ хладнокровіемъ, какъ будто дома.
Мистеръ Чоллопъ былъ, разумется, ‘однимъ изъ замчательнйшихъ людей своего отечества’, но онъ былъ и въ самомъ дл лицомъ извстнымъ. Друзья его въ западныхъ и южныхъ отдаленныхъ странахъ обыкновенно говорили, что онъ ‘великолпный образчикъ нашего отечественнаго сырого матеріала’. Его чрезвычайно уважали за либерализмъ, для лучшаго распространенія котораго онъ имлъ привычку носить въ своихъ карманахъ пару семиствольныхъ револьверовъ. Кром ихъ, въ числ прочихъ игрушекъ, онъ всегда носилъ палку со шпагой, которую называлъ ‘щекоталкой’, и огромный ножъ, который называлъ ‘реберникомъ’. Онъ во многихъ случаяхъ употреблялъ это оружіе съ отличнымъ эффектомъ, что было должнымъ образомъ описано въ газетахъ.
Мистеръ Чоллопъ былъ человкъ скитальческой натуры, и въ мене просвщенной сторон его просто сочли бы по ошибк разбойникомъ и бродягой. Но доказательства его были вполн оцнены въ странахъ, куда его забросилъ жребій, что случается не со всякимъ смертнымъ. Предпочитая отдаленные города и селеніи, по удобствамъ предаваться въ нихъ своимъ ‘щекотальнымъ’ и ‘ребернымъ* фантазіямъ, онъ переселялся изъ мста въ мсто и въ каждомъ основывалъ какую нибудь спекуляцію — большею частію газету, право на которую немедленно перепродавалъ, при такихъ случаяхъ онъ большею частію заключалъ торгъ тмъ, что вызывалъ на дуэль, застрливалъ, закалывалъ или пришибалъ новаго издателя прежде, чмъ тотъ успвалъ вступить во владніе своею собственностью.
Спекуляція подобнаго рода привлекла его и въ Эдемъ, но видя, что тутъ нельзя сдлать ничего, онъ собирался ухать. Нтъ сомннія, что онъ угостилъ бы по своему обыкновенію и Марка за непринужденность его мнній, еслибъ селеніе не было въ такомъ жалкомъ состояніи, и еслибъ самъ онъ не приготовлялся оставить его. А потому онъ удовольствовался тмъ, что показалъ мистеру Ком. одинъ изъ своихъ револьверовъ и спросилъ его. что онъ думаетъ объ этомъ оружіи
— Недавно еще я повалилъ имъ одного человка въ Иллинойскомъ-Штат,— замтилъ Чоллопъ.
— Неужели?— возразилъ Маркъ очень спокойно.— Вы поступили очень свободно, очень независимо!
— Я застрлилъ его, сударь, за то, что онъ написалъ въ ‘Спартанскомъ Портик’ (трехнедльномъ журнал), что древніе Аиняне ушли впередъ противъ теперешняго Локофоко Предложенія.
— А что это такое?
— Европеецъ не понимаетъ! Настоящій Европеецъ!
Покуривъ нсколько въ молчаніи, Чоллопъ возобновилъ разговоръ замчаніемъ:
— Вы теперь и въ половину не чувствуете себя дома?
— Нтъ, нисколько.
— Вамъ не достаетъ вашихъ налоговъ? Податей съ домовъ?
— Да и самыхъ домовъ, я думаю.
— Здсь нтъ пошлины на окна, сударь.
— Не на что наложить такую пошлину.
— Нтъ ни пытокъ, ни позорныхъ столбовъ, ни подземныхъ темницъ, ни эшафотовъ.
— Одни только револьверы и реберники. А что они такое? Не стоитъ говорить!
Въ это время прибрелъ туда человкъ, встртившій нашихъ Англичанъ на пристани въ ночь прибытія, и заглянулъ въ двери.
— Что, сударь?— сказалъ ейу Чоллопъ.— Каковы вы поживаете?
— Очень плохо.
— Мы съ мистеромъ Ком. споримъ, объ одной вещи,— замтилъ Чоллопъ — Его бы слдовало порядочно поддть за то, что онъ споритъ между старымъ и новымъ свтомъ, я ‘ожидаю’, а?
— Что жъ!— возразила жалкая тнь.— Съ нимъ это и было.
— Я только замчалъ, сударь,— сказалъ Маркъ новому постителю:— что городъ, въ которомъ мы съ вами имемъ честь жить, по моему мннію, болотистъ. Какъ вы думаете?
— Я разсчитываю, что онъ, можетъ быть, и бываетъ иногда сыръ,— отвчалъ тотъ.
— Но не такъ сыръ, какъ Англія, сударь!— вскричалъ Чоллопъ съ зврскимъ выраженіемъ лица.
— О, конечно не такъ, какъ Англія, оставляя даже ея узаконенія!— возразила тнь.
— Я полагаю, что во всей Америк нтъ такого болота, которое бы не зашибло этого маленькаго островишка,— замтилъ ршительно Чоллопъ.— Вы врно заключили торгъ съ Скеддеромъ?— спросилъ онъ у Марка.
Маркъ отвчалъ утвердительно. Мистеръ Чодлопъ подмигнулъ другому гражданину.
— Скеддеръ человкъ ловкій, сударь, человкъ поднимающійся. Онъ наврно пойдетъ вверхъ, сударь. И Чоллопъ снова подмигнулъ другому гражданину.
— Будь моя воля,— сказалъ Маркъ:— такъ я бы поднялъ его очень высоко, на добрую вислицу, можетъ быть.
Мистеръ Чоллопъ былъ до того восхищенъ ловкостью своего соотечественника, который провелъ Британца, что вскрикнулъ отъ восторга. Но странне всего былъ другой Американецъ, это несчастное, пораженное болзнью, едва живое существо столько забавлялось продлкою Скеддера, что, повидимому, забыло свои собственныя страданія и отъ души смялось, говоря, что Скеддеръ малый смышленный и, вроятно, вытянулъ такимъ образомъ груду англійскаго капитала.
Насладившись этою шуткой, покуривъ и поплевавъ досыта, мистеръ Чоллопъ поднялся.
— Я ухожу,— замтилъ онъ.
Маркъ просилъ его идти осторожне: начинало темнть.
— А между тмъ,— прибавилъ Чоллопъ сурово:— я долженъ замтить, что вы чертовски остры.
Маркъ поблагодарилъ за комплиментъ.
— Слишкомъ, чтобъ это продлилось. Бьюсь объ закладъ, что васъ исполосуютъ когда нибудь.
— За что?— спросилъ Маркъ.
— Вы теперь не въ деспотической земл, сударь,— возразилъ Чоллопъ угрожающимъ тономъ.— Мы образецъ всмъ народамъ и шутить не любимъ.
— Что жъ? Я говорилъ слишкомъ свободно?
— Я закололъ человка и застрлилъ человка за меньшее. Слыхалъ я, что просвщенный народъ избивалъ людей въ пухъ за меньшее. Мы разумъ и добродтель земли, сливки человческой натуры, цвты нравственной силы! Мы зло показываемъ зубы, говорю вамъ!
Посл этой предостерегательной рчи, мистерь Чоллопъ вышелъ съ ‘реберникомъ’, ‘щекоталкой’ и семиствольными пистолетами, совершенно готовыми въ дло по первому востребованію.
— Вылзайте изъ подъ одяла, сударь,— сказалъ Маркъ:— онъ ушелъ. Что это?— прибавилъ онъ, ставъ на колни, чтобъ разсмотрть лицо своего партнера и съ нжностью взявъ его горячую руку.— Чмъ кончилась вся эта хвастливая болтовня? Онъ меня не узнаетъ!
Мартинъ былъ дйствительно опасно боленъ, очень близко отъ смерти. Онъ долго пролежалъ въ томъ же положеніи и бдные друзья Марка, не заботясь о себ, безпрестанно ухаживали за нимъ. Маркъ, утомленный тломъ и духомъ, работавшій днемъ и часто не спавшій по ночамъ, измученный отъ непривычныхъ трудовъ новой его жизни, окруженный всякаго рода горестными и отчаянными обстоятельствами.— Маркъ никогда не жаловался и не падалъ духомъ. Если онъ когда нибудь считалъ Мартина безразсуднымъ и себялюбивымъ, твердымъ и дятельнымъ только на время и порывами, а потомъ слишкомъ бездйственнымъ и унылымъ, то теперь онъ забылъ обо всемъ этомъ: онъ помнилъ только добрыя качества своего спутника и предался ему сердцемъ и рукою.
Много недль прошло прежде, чмъ Мартинъ укрпился на столько, что могъ двигаться при помощи палки и опираясь на своего Ком., но выздоровленіе его, за недостаткомъ здороваго воздуха и хорошей пищи, шло весьма медленно. Онъ былъ еще очень изнуренъ и слабъ, когда постигло его несчастіе, котораго онъ больше всего опасался:— Маркъ занемогъ.
Маркъ боролся съ болзнью, но болзнь сражалась сильне его и усилія его были напрасны.
— Свалило, сударь, но все таки я бодръ!— сказалъ онъ однажды утромъ, упадая снова на постель.
Если друзья Марка усердно ухаживали за больнымъ Мартиномъ, то сдлались въ двадцать разъ усердне въ попеченіяхъ своихъ о самомъ Марк. Теперь Мартину пришла очередь трудиться, сидть подле больного, бодрствовать и прислушиваться въ теченіе долгихъ, темныхъ ночей ко всякому звуку этой мрачной глуши, выслушивать бднаго Марка Тэпли, какъ онъ въ бреду игралъ въ кегли въ ‘Дракон’, пускался въ любовныя объясненія съ мистриссъ Люпенъ, добывалъ себ ‘морскія ноги’ и ‘Скрю’, странствовалъ съ Томомъ Пинчемъ по дорогамъ Англіи и выжигалъ пни въ Эдем…
Но когда Мартинъ давалъ ему питье или лекарство, или возвращался въ домъ посл какихъ нибудь хлопотъ, мистеръ Тэпли прояснивался и кричалъ: ‘Мн весело, сударь, мн весело!’
Когда Мартинъ размышлялъ объ этомъ и глядлъ на лежачаго Марка, который ни разу не упрекнулъ его даже изъявленіемъ сожалнія, что послдовалъ за нимъ, никогда не ропталъ и всегда старался сохранить бодрость и мужество, Мартинъ начиналъ думать, отчего бы человкъ этотъ, котораго жизнь не имла преимуществъ его собственной жизни, такъ далеко различался отъ него? Ухаживанье за страдальцемъ, котораго онъ недавно еще видлъ такимъ бодрымъ и дятельнымъ, навело его на невольный вопросъ о томъ, какая разница между нимъ и его Ком.?
Частое пребываніе въ ихъ дом пріятельницы Марка, съ которою они вмст плавали по Атлантическому Океану, внушило Мартину мысль, что, помогая тогда ей, Маркъ поступалъ совсмъ не такъ, какъ онъ самъ. Иногда приходилъ ему въ голову Томъ Пинчъ, и онъ сознавался, что Томъ въ подобныхъ обстоятельствахъ наврно составилъ бы такого же рода знакомство. Какимъ же образомъ Томъ и мистеръ Тэпли, люди столь разнохарактерные, походили другъ на друга въ этомъ отношеніи, и нисколько не были похожи на него?
Мартинъ быль отъ природы открытаго и великодушнаго характера, но онъ воспитывался въ дом своего дда, котораго эгоизмъ и подозрительность пристали и къ нему. Мартинъ разсуждалъ еще ребенкомъ: ‘ддушка мой столько заботится о себ, что если я не стану длать того же самаго для себя, то обо мн забудутъ’. Такимъ образомъ, сдлался онъ себялюбивымъ.
Но онъ никогда и не подозрвалъ въ себ такого порока. Онъ бы горячо сталъ спорить, еслибъ кто нибудь упрекнулъ его эгоизмомъ. Поднявшись посл долгой и тяжкой болзни, и сидя подл страдальца, мучащагося тмъ же недугомъ, онъ открылъ глаза и понялъ, какъ близко онъ былъ отъ могилы и какое безпомощное, зависимое и жалкое существо его гордое я. Онъ имлъ много времени — цлые мсяцы, чтобъ размыслить о своемъ собственномъ спасеніи и о крайности, въ которой находился Маркъ. Опасаясь за жизнь своего Ком., онъ невольно спрашивалъ самого себя, исполнилъ ли онъ свой долгъ относительно Марка и заслуживалъ ли его неусыпанныя попеченія и преданность?! Нтъ! Онъ чувствовалъ, что часто заслуживалъ порицанія. Углубляясь въ причину, онъ открывалъ, что виновата его себялюбивое я.
Долгія размышленія въ уединеніи этого отвратительнаго мста научили его самосознанію. Онъ понялъ свой главный недостатокъ и постигъ его безобразіе. Эдемъ былъ ужаснымъ мстомъ для жестокаго урока, но болота, чаща, злокачественный воздухъ и одиночество — такіе учители, у которыхъ своя метода выводить доказательства.
Мартинъ торжественно ршился не оспоривать такого убжденія, но смотрть, какъ на несомннный фактъ, на то, что въ груди его глубоко вкоренился эгоизмъ, и что надобно истребить этотъ недостатокъ. Онъ сомнвался въ споемъ характер, а потому ршился не говорить Марку ни слова о своемъ раскаяніи и добромъ намреніи, и молча наблюдать за собою.
Посл долгой и изнурительной болзни (въ нкоторые отчаянные періоды которой Маркъ, не могши говорить, писалъ иногда слабою рукою на аспидной доск слово ‘крплюсь!’), онъ началъ обнаруживать нкоторые признаки возвращающагося здоровья. Признаки эти появлялись и исчезали на время, но, наконецъ, Маркъ ршительно началъ поправляться — и укрплялся съ каждымъ днемъ.
Когда онъ могъ говорить не утомляясь, Мартинъ ршился посовтоваться съ нимъ объ одномъ замысл, который, нсколько мсяцевъ назадъ, онъ выполнилъ бы, не заботясь ни о чьемъ согласіи.
— Дло ваше отчаянное,— сказалъ Мартинъ:— это ясно. Мсто здшнее покинуто, и безнадежность его врно уже извстна. Нельзя и думать, чтобъ кто нибудь ршился купить нашу собственность въ Эдем, еслибъ даже было честно продать ее за какой бы то ни было безцнокъ. Мы оставили Англію, какъ сумасшедшіе, и обанкротились. Теперь намъ остается одно: ухать отсюда во что бы то ни стало и возвратиться домой. Какъ бы то ни было, но намъ необходимо возвратиться, Маркъ!
— Только, сударь? Не больше того?— отвчалъ Маркъ выразительно.
— Въ Америк мы можемъ надяться на помощь только одного человка — мистера Бивена.
— Я думалъ о немъ, когда вы были больны.
— Но еслибъ и это оказалось безнадежнымъ, я готовъ даже написать къ моему дду и умолить его о помощи. Не попробовать ли напередъ съ мистеромъ Бивеномъ?
— Что жъ! Онъ очень пріятный джентльменъ…
— Немногіе припасы, на которые мы истратили вс свои деньги, можно продать, и тотчась же возвратить вырученныя деньги ему. Но продать ихъ здсь невозможно!
— Здсь, кром мертвецовъ и свиней, не найдете покупателей.
— Не написать ли къ нему объ этомъ и не просить ли у него столько денегъ, чтобъ имть возможность добраться какъ можно дешевле до Нью-орка или какого нибудь другого приморскаго города, откуда мы могли бы отправиться въ Англію, взявъ на себя на судн какую нибудь должность? Я объясню ему вс свои обстоятельства и связи, и напишу, что постараюсь заплатить ему даже черезъ моего дда, немедленно посл возвращенія нашего въ Англію.
— Что жъ, сударь, разумется! Вдь онъ можетъ только сказать нтъ, а можетъ быть, скажетъ и да.
— Помни,— воскликнулъ Мартинъ: — я одинъ виноватъ въ томъ, что мы здсь! Значитъ я и долженъ употребить вс средства, чтобъ отсюда выбраться. Мн горько подумать о прошломъ. Еслибъ я прежде спросилъ твоего мннія, Маркъ, я увренъ, намъ бы не бывать здсь.
Маркъ удивился до крайности, но уврялъ съ жаромъ, что они все таки были бы въ Эдем, и что онъ ршился, лишь только услышалъ объ этомъ благословенномъ мст.
Мартинъ прочиталъ ему письмо свое къ Бивену, которое онъ заготовилъ уже заране. Оно было написано умно и откровенно и нисколько не скрывало ихъ безпомощнаго положенія, ихъ страданій и крайности. Просьба о пособіи была изложена скромно, но прямодушно. Маркъ былъ очень доволенъ этимъ посланіемъ, и они ршились отправить его съ первымъ пароходомъ, который зайдетъ въ Эдемъ за дровами. Не зная настоящаго мстопребыванія мистера Бивена, Мартинъ адресовалъ письмо въ Нью-оркъ, на имя достопамятнаго мистера Норриса, съ просьбою на обложк о немедленномъ доставленіи Бивену.
Прошло больше недли до появленія парохода. Наконецъ, рано утромъ, ихъ пробудило фырканье высокаго давленія ‘Олоджа’, парохода, названнаго этимъ именемъ въ честь ‘одного изъ замчательнйшихъ людей его отечества’. Оба поспшили къ пристани и благополучно отдали письмо на пароходъ. Потомъ когда ему надобно было отваливать, они, забывшись, остались на сходк, за что капитанъ ‘Олоджа’ пожелалъ просять ихъ сквозь сито и объявило, что если они не уберутся со сходни какъ можно проворне, то онъ ‘выполощетъ ихъ въ пить’, чмъ онъ выразилъ иносказательно, что намренъ утопить ихъ въ рк.
Мартинъ не могъ ожидать отвта ране, какъ недль черезъ восемь или десять. Въ продолженіе этого времени, чтобъ не оставаться праздными, онъ и Маркъ принялись обрабатывать и очищать свою землю. Какъ ни были недостаточны ихъ земледльческія познанія, но все же ихъ больше было у нашихъ друзей, чмъ у ихъ сосдей, которые воображали, что земледльчество — врожденный даръ человка. Маркъ имлъ о немъ кой какія практическія понятія, а Мартинъ старался пользоваться его примромъ и научаться отъ него.
Часто по ночамъ, оставаясь одни и ложась спать, они бесдовали объ отечеств и объ оставшихся тамъ знакомыхъ мстахъ и людяхъ — иногда съ надеждой увидть ихъ снова, иногда съ грустнымъ спокойствіемъ безнадежности. Маркъ Тэпли съ удивленіемъ замчалъ при этихъ случаяхъ, что Мартинъ странно измнился.
— Онъ совсмъ не тотъ человкъ,— подумалъ онъ однажды ночью — Онъ и въ половину не думаетъ о себ столько, сколько прежде. Испытаю его еще разъ! Спите, сударь?
— Лтъ, Маркъ.
— Думаете объ Англіи, сударь?
— Да, Маркъ.
— И я также, сударь. Я думалъ о томъ, какъ теперь живутъ мистеръ Пинчъ и мистеръ Пексниффъ.
— Бдный Томъ?— сказалъ задумчиво Мартинъ.
— Человкъ слабодушный, сударь,— играетъ на орган даромъ, нисколько не заботится о себ.
— Я бы желалъ, чтобъ онъ больше о себ заботился… не знаю для чего, впрочемъ. Мы бы, можетъ быть, не любили его тогда и въ половину противъ теперешняго.
— Имъ всякій помыкаетъ, сударь,— намекнулъ Маркъ.
— Да. Я это знаю, Маркъ.— Онъ сказалъ это съ такою грустью, что товарищъ его замолчалъ на нсколько минутъ. Потомъ Маркъ заговорилъ со вздохомъ:
— Ахъ, сударь! На многое вы рискнули изъ любви къ одной молодой особ!
— Знаешь ли что, Маркъ,— отвчалъ Мартинъ поспшно и съ необыкновеннымъ жаромъ, приподнявшись на постели:— можешь быть увренъ, что она очень несчастлива. Она пожертвовала своимъ душевнымъ спокойствіемъ, она не можетъ бросить все и убжать такъ, какъ я. Она должна терпть, Маркъ,— терпть, не имя возможности дйствовать! Я начинаю думать, что ей пришлось перенести больше горя, нежели мн. Клянусь душою, я такъ думаю!
Маркъ широко открылъ глаза, но не прерывалъ его.
— Скажу теб по секрету, Маркъ, такъ какъ мы коснулись этого предмета, что тотъ перстень…
— Какой, сударь?
— Который она прислала мн на прощаньи, Маркъ. Она купила его — купила, зная, что я былъ тогда бденъ и гордъ (помоги мн Богъ, гордъ!) и что нуждался въ деньгахъ.
— Кто вамъ сказалъ, сударь?
— Я говорю. Я знаю, что такъ. Я думалъ объ этомъ, дружище, сто разъ, когда ты лежалъ больной. И я взялъ у нея перстень, какъ животное, и носилъ его на своемъ пальц, не подозрвая истины! Но поздно, ты слабъ и утомленъ, я знаю. Доброй ночи! Богъ съ тобою, Маркъ!
— Богъ съ вами, сударь!— Но я чисто обманутъ!— подумалъ мистеръ Тэпли, поворачиваясь на другой бокъ съ счастливымъ лицомъ.— Это обманъ. Что за слава быть ‘крпкимъ’ съ нимъ!
Время текло. Нсколько пароходовъ приходило въ Эдемъ, но отвта на письмо не было. Дождь, жаръ, топь и зловредные пары производили по прежнему свое смертоносное дйствіе. Пріятельница ихъ давно уже лишилась двоихъ дтей, теперь она схоронила послдняго.
Наконецъ пришелъ еще пароходъ и остановился въ Эдем. Маркъ ждалъ его у лачужки дровоска, ему подали письмо. Онъ снесъ его Мартину. Съ трепетомъ глядли они другъ на друга.
— Оно тяжеловсно,— проговорилъ Мартинъ, заикаясь.
Открыли письмо и оттуда выпала пачка ассигнацій.
Что каждый изъ нихъ сказалъ, сдлалъ или почувствовалъ — они не помнили. Маркъ бросился изо всхъ силъ къ пристани, чтобъ узнать, когда опять пріидетъ пароходъ.
Ему сказали, что дней черезъ десять или двнадцать. Несмотря на то, наши Британцы въ тотъ же вечеръ принялись укладывать свои вещи и къ ночи были готовы.
Три недли протянулись тяжко, мучительно, до возвращенія парохода. На разсвт одного осенняго дня, Мартинъ и Маркъ стояли уже на его палуб.
— Смле, мы снова встртимся въ старомъ свт!— кричалъ Мартинъ, махая двумъ стоящимъ на пристани изнуреннымъ фигурамъ.
— Или на томъ свт,— подумалъ Маркъ.
Оставшіеся переселенцы взглянули другъ на друга и на то мсто, откуда понесся пароходъ, и скоро скрылись въ утреннемъ туман, густо поднимавшемся отъ болотистой почвы Эдема.

Глава XXXIV, въ которой путешественники дутъ домой и встрчаются на пути съ нсколькими замчательными лицами.

Въ числ пассажировъ парохода быль одинъ немощный джентльменъ, сидвшій на низкихъ складныхъ креслахъ, протянувъ ноги на высокую мучную бочку. Черные, жесткіе волосы его были раздлены проборомъ посередин головы, на подбородк маленькій клочекъ шерсти. Онъ былъ въ блой шляп и безъ галстуха, въ черномъ костюм съ длинными рукавами и коротенькихъ брюкахъ, въ грязныхъ чулкахъ и полусапожкахъ. Ему была лтъ около тридцати пяти, и онъ, повидимому, не имлъ привычки ни умываться, ни перемнять блье. Онъ сидлъ подъ тнью огромнаго зеленаго зонтика и пережевывалъ заткнутую за щеку жвачку табака.
Все это еще не доставляло ему права на особенное вниманіе потому что большая часть остальныхъ джентльменовъ была, повидимому, также въ раздор съ прачками и также оставила омовеніе еще съ раннихъ дтскихъ лтъ. Но этотъ джентльменъ отличался глубокомысленнымъ челомъ, такъ что Мартинъ сразу счелъ его необыкновеннымъ человкомъ, что впослдствіи оказалось справедливымъ.
— Какъ вы поживаете, сударь?— сказалъ голосъ подъ ухомъ Мартина.
— Какъ вы поживаете, сударь?— отвчалъ Мартинъ.
То былъ высокій и тощій джентльменъ въ шерстяной шапк и широкомъ долгополомъ зеленомъ сюртук съ отороченными чернымъ бархатомъ карманами.
— Вы изъ Европы, сударь?
— Да.
— Вы счастливы, сударь.
Мартинъ подумалъ то же самое, но вскор убдился, что джентльменъ подразумваетъ не то, что онъ думалъ.
— Вьт, сударь, счастливы, что имете случай видть нашего Эляйджа Погрема, сударь.
— Вашего Эляйджапогрема!— возразилъ Мартинъ, думая, что это одно слово, и что дло идетъ о какомъ нибудь зданіи или тому подобномъ.
— Да, сударь.
Млртинъ старался казаться понимающимъ, но не постигалъ въ чемъ дло.
— Да, сударь,— повторилъ джентльменъ.— Нашъ Эляйджа Погремъ сидитъ теперь подл котла машины, сударь.
Джентльменъ подъ зонтикомъ приложилъ къ брови указательный палецъ, какъ будто перебирая въ ум государственные вопросы.
— Это Эляйджа Погремъ?— спросилъ Мартинъ.
— Да, сударь, онъ самый.
— Ахъ Боже мой! Удивляюсь…
— Еслибъ котелъ этой машины вздумалъ теперь лопнуть, сударь, то явился бы новый праздникъ въ календаряхъ деспотизма. Да, сударь. Это Эляйджа Погремъ, членъ конгресса, и одинъ изъ нашихъ пер… востепенныхъ умовъ! Вдь это че…ло, сударь!
— Очень замчательное!
— Да, сударь. Когда нашъ безсмертный Чиггль длалъ его мраморную статуэтку, которая расшевелила въ Европ столько предразсудковъ, онъ сказалъ, что это чело больше нежели смертное. А это случилось до погремскаго вызова, сударь.
— Что это за погремскій вызовъ?
— Рчь, сударь.
— О! неужели? Она вызывала…
— Весь свтъ, сударь. Вызывала весь свтъ на состязаніе съ нами, сударь, она развернула наши внутренніе способы къ борьб со вселенною. Вы бы желали познакомиться съ Погремомъ, сударь?
— Если вы будете такъ добры…
— Мистеръ Погремъ!— сказалъ ему незнакомецъ (а мистеръ Погремъ слышалъ каждое слово разговора его съ Мартиномъ):— вотъ джентльменъ изъ Европы, сударь, изъ Англіи, сударь.
Мистеръ Погремъ машинально протянулъ руку.
— Мистеръ Погремъ человкъ публичный, сударь,— сказалъ представлявшій Мартина джентльменъ.— Когда конгрессъ распущенъ, онъ путешествуетъ, чтобъ ознакомиться съ тми свободными Соединенными Штатами, которыхъ онъ даровитый сынъ.
Черезъ нсколько минутъ, мистеръ Погремъ всталъ, выплюнулъ нкоторые слды жеванія табака, услся снова и заговорилъ съ Мартиномъ:
— Какъ вамъ нравится…
— Ваше отечество, вроятно?
— Да, сударь.
Толпа пассажировъ окружила его и члена конгресса. Мартинъ слышалъ, какъ новый пріятель его шепнулъ кому-то: Погремъ зашибетъ его до синихъ припадковъ, наврное!
— Что жъ,— сказалъ Мартинъ посл краткаго размышленія.— Я по опыту знаю, что вы любите только одного рода отвты на такіе вопросы.— Такъ какъ я не могу отвчать по вашему желанію, то лучше желалъ бы не отвчать вовсе.
Мистеръ Погремъ запомнилъ этотъ отвтъ, чтобъ посл вклеить его въ какую нибудь рчь насчетъ иностранныхъ сношеній, и продолжалъ:
— Вы изъ Эдема, сударь? Какъ вамъ понравился Эдемъ?
Мартинъ высказалъ свое мнніе въ довольно сильныхъ выраженіяхъ.
— Удивляюсь!— возразилъ Погромъ, оглянувшись на присутствующихъ.— Удивляюсь ихъ ненависти къ нашему отечеству и его узаконеніямъ!
— Ради Бога, сударь!— вскричалъ Мартинъ.— Неужели Эдемская Поземельная Компанія, во глав которой стоитъ мистеръ Скеддеръ, и все зло, которое она надлала,— неужели же это узаконеніе Америки?
— Я разсчитываю, что мнніе ваше происходитъ отъ зависти и предразсудковъ, а отчасти отъ неспособности Британцевъ оцнятъ высокія установленія нлшего отечества,— сказалъ Потремъ съ разстановкою.— Ожидаю, сударь, что въ вашемъ помщеніи былъ одинъ джентльменъ, по имени Чоллопь, когда вы жили въ город Эдем?
— Да,— отвчалъ Мартинъ.— Но пріятель мой можетъ лучше меня отвчать на вашъ вопросъ, потому что я былъ тогда очень боленъ. Маркъ, этотъ джентльменъ говоритъ о мистер Чоллоп.
— О, да, какъ же, сударь. Я его видлъ,— замтилъ Маркъ.
— Великолпный образчикъ нашего сырого матеріала, сударь?— спросилъ его Погромъ.
— Дйствительно, сударь!
Погремъ взглянулъ на окружающихъ, которые изъявили уваженіе къ его генію одобрительнымъ ропотомъ. Онъ продолжалъ:
— Нашъ соотечественникъ, образецъ человка, вышедшаго изъ литейной природы! Онъ истинный сынъ нашего свободнаго полушарія! Онъ зеленъ, какъ горы нашей родины. Можетъ быть, онъ суровъ и дикъ,— но таковы наши буйволоводцы. Онъ истинное дитя природы и дитя свободы!
Мистеръ Погремъ далъ своимъ слушателямъ время успокоиться и потомъ сказалъ Марку:
— Вы не сочувствуете, сударь?
— Сказать правду, сударь, я его не очень любилъ,— отвчалъ Маркъ.— Онъ казался мн буяномъ, да кром того, я не восхищался его маленькими семиствольными убдителями и готовностью употреблять ихъ въ дло.
— Странно! Удивительно!— возразилъ Погремъ, поднявъ свой зонтикъ такъ, чтобъ можно было видть изъ подъ него всхъ присутствующихъ.— Замчаете ли вы постоянною оппозицію, которая господство етъ въ британскихъ умахъ?
Мартинъ хотлъ возражать, но въ это время колоколъ возвстилъ обдъ. Вс о стремились въ каюту. Мистеръ Погремъ заторопился такъ, что забылъ сложить зонтикъ, который заслъ въ люк, такъ что его нельзя было ни вытащить назадъ, ни просунуть впередъ. Свжій натискъ голодныхъ гражданъ наперъ сзади, зонтикъ смяли и уничтожили, и черезъ нсколько секундъ Мартинъ очутился подл Погрема за столомъ. Граждане поглощали състные припасы съ обычною прожорливостью. Самъ мистеръ Погремъ минуты съ четыре валилъ въ себя огромные куски всего, что ему только попадалось подъ руку, онъ обнаруживалъ алчность ворона.
Посл обда вс вышли наверхъ, зажевали свои жвачки и закурили съ обычнымъ усердіемъ.
Посл скучнаго перехода, продолжавшагося нсколько дней, пароходъ прибылъ къ той самой пристани, отъ которой Мартинъ и Маркъ отвалили въ Эдемъ. Капитанъ Кеджикъ, трактирщикъ, стоялъ тамъ и очень удивился, увидя ихъ въ числ пассажировъ.
— Ну, ради Предвчнаго!— воскликнулъ онъ.— Вотъ чему я удивляюсь, право!
— Надюсь, капитанъ, что мы можемъ прожить въ вашемъ дом до завтрашняго дня?— спросилъ Мартинъ.
— Я разсчитываю, что вы можете прожить у меня хоть цлый годъ, если вздумаете. Однако, нашимъ не понравится то, что вы воротились сюда.
— Отчего же, капитанъ?
— Они ожидали, что вы тамъ поселитесь. Обманулись же они
— Что вы хотите сказать?— спросилъ Мартинъ.
— Вадгь бы не слдовало принимать ихъ въ тотъ день, нтъ!
— Любезный другъ, да разв я желалъ этого? Разв это зависло отъ меня? Разв не вы же говорили мн, что мн грозить ихъ мщеніе, если я не приму ихъ?
— Я ужъ этого не знаю,— возразилъ капитанъ.
Посл чего онъ пріотсталъ и пошелъ съ Маркомъ, а Мартинъ и Эляйджа Погремъ вошли въ національный отель
— Мы воротились живые!— сказалъ Маркъ
— Я ожидалъ не того,— проворчалъ капитанъ Кеджикъ.— Наши фешенебли не пошли бы на его ‘пріемъ’, еслибъ это предчувствовали.
Капитанъ былъ очень недоволенъ тмъ, что Мартинъ и Маркъ не умерли въ Эдем. Постояльцы его ‘отеля’ сочувствовали ему вполн. Но, къ счастью Мартина, вниманіе ихъ было развлечено внезапнымъ намреніемъ почтить торжественнымъ посщеніемъ мистера Эляйджа Погрема.
Такъ какъ общій вечерній чай уже кончился до прибытія парохода, Мартинъ, Маркъ и Погремъ сли за чай отдльно, вдругъ Вошла депутація, составленная изъ шести джентльменовъ постояльцевъ и весьма голосистаго мальчика.
— Сэръ!— сказалъ ораторъ депутаціи.
— Мистеръ Погремъ!— рзко прокричалъ мальчикъ.
Ораторъ представилъ мистеру Погрему голосистаго мальчика:
‘Докторъ Джайнри, сударь,— джентльменъ съ высокими поэтическими началами, сударь. Мы считаемъ его важнымъ пріобртеніемъ, сударь, увряю васъ… А вотъ мистеръ Джоддъ, сударь. Мистеръ Идзердъ, сударь. Мистеръ Бибъ, сударь. Полковникъ Гроперъ, сударь. Профессоръ Пайперъ, сударь. Мое имя, сударь, Оскаръ Боффумъ.
По мр того, какъ ораторъ склонялъ эти имена, каждый выступалъ впередъ, кивалъ Погрему головою, пожималъ ему руку и снова отступалъ назадъ.
— Сэръ!— снова началъ ораторъ.
— Мистеръ Погремъ!— кричалъ голосистый мальчикъ.
— Не лучше ли, докторъ Джайнри Донкль,— сказалъ ораторъ со взглядомъ безнадежности:— если вы возьмете за себя исполненіе возложеннаго на насъ маленькаго, порученія?
Голосистый мальчикъ этого и желалъ. Онъ выступилъ впередъ.
— Мистеръ Погремъ! Сэръ! Горсть вашихъ согражданъ, сударь, услышавъ о прибытіи вашемъ и чувствуя патріотическій характеръ вашъ служить великой республик, желаетъ имть пріятность созерцать васъ. А потому, сударь, въ знакъ ихъ уваженія, они желаютъ воспользоваться вашимъ обществомъ въ восемь часовъ, въ дамской общей комнат!
Мистеръ Погремъ поклонился и отвчалъ:— Сограждане!
— Хорошо! Слушайте! Прекрасно!— громко закричалъ полковникъ Гроперъ.
Мистеръ Погремъ поклонился Гроперу отдльно.
— Ваше одобреніе моихъ трудовъ на пользу отечества,— продолжалъ онъ:— доходитъ до моего сердца. Во всякое время и во всякомъ мст — въ дамской общей, друзья мои, или на пол битвы…
— Слушайте, слушайте! Прекрасно! Отлично!— кричалъ Гроперъ.
— Имя Погрема съ гордостью присоединится къ вашимъ именамъ. Пусть будетъ написано на моей гробниц: онъ былъ членомъ конгресса и ревностно исполнялъ долгъ свой.
— Комитетъ, сударь, будетъ ждать васъ за пять минутъ до восьми!— прокричалъ голосистый мальчикъ.— Прощайте, сударь!
Мистеръ Погремъ пожалъ имъ всмъ руки, и они ушли.
За пять минутъ до восьми часовъ, мистеръ Погремъ освжившись и причесавшись такъ, какъ изображено на его стату, отправился въ общую дамскую вмст съ комитетомъ. Членъ конгресса былъ встрченъ рукоплесканіями джентльменовъ и дамъ и криками: ‘Погремъ, Погремъ!’
— Мы попросимъ васъ, почтенный сэръ, прислониться спиною въ уголъ залы, чтобъ было больше мста тмъ, которые желаютъ васъ видть,— сказалъ ему Оскаръ Боффумъ. Мистеръ Погремъ исполнилъ его желаніе.
Начался ‘пріемъ’. Джентльмены приводили дамъ и другихъ джентльменовъ, спрашивали Погрема, что онъ думаетъ о такомъ-то или такомъ политическомъ вопрос, смотрли на него и смотрли другъ на друга. Дамы разсматривали его съ своихъ стульевъ въ лорнеты и говорили вслухъ: ‘Ахъ, еслибъ онъ заговорилъ! Отчего онъ не говоритъ? Скажите ему, чтобъ онъ говорилъ!’ И Эляйджа Погремъ взглядывалъ на дамъ и отпускалъ заговаривавшимъ съ нимъ сенаторскія фразы. Но главною цлію общества было, повидимому, то, чтобъ не выпускать Погрема изъ его угла, и онъ стоялъ тамъ, какъ прикованный.
Шумъ у дверей возвстилъ о прибытіи какой то необыкновенной особы. Одинъ пожилой джентльменъ, разгоряченный до крайности, пробился до мистера Погрема и закричалъ изъ всей мочи:
— Сэръ! Мистриссъ Гомини!
— Эта женщина опять здсь,— сказалъ Мартинъ своему Ком., съ которымъ они стояли въ уютномъ мст, удобномъ для наблюденій.
Вс разступились передъ ‘матерью новйшихъ Гракховъ’. Мистриссъ Гомини, съ аристократическою походкой, въ классическомъ чепц, съ краснымъ носовымъ платкомъ и сложенными руками, медленно направилась къ восхищенному Погрему. Вс умолкли, ожидая чего нибудь необычайно интереснаго.
Когда прошли первыя привтствія, мистриссъ Гомини безжалостно атаковала Погрема вопросами о поданномъ имъ однажды голос, потомъ о тариф, коммерческомъ трактат, о границахъ, ввоз и вывоз товаровъ, и тому подобномъ. Погрему пришлось круто.
Въ это время, принесли ей записочку, которую она немедленно прочитала вслухъ. Дло состояло въ томъ, что дв литературныя соотечествепницы матери новйшихъ Гракховъ просили ее представить ихъ знаменитому патріоту, мистеру Погрему.
Мистриссъ Гомини поспшно встала и вышла. Черезъ нсколько минутъ, она величественно ввела въ залу двухъ дамъ и представила ихъ члену конгресса: — Миссъ Топпитъ и миссъ Коджеръ!
На одной изъ дамъ былъ каштановый парикъ необъятныхъ размровъ. На лбу другой, былъ придланъ невидимыми средствами массивный камей съ изображеніемъ вашингтонскаго капитолія.
— Бытъ представленною Погрему такимъ существомъ, какъ Гомини,— заговорила миссъ Коджеръ:— доставляетъ трогательный моментъ по впечатлнію, оказываемому имъ на то, что мы называемъ нашими чувствами. Погремъ или Гомини, или всякое дятельное начало, которому мы даемъ такое названіе, есть само по себ верховный изыскивающій духъ, свтъ покинутый, слишкомъ обширный и яркій для входа въ него въ такой непредвиднныи кризисъ!
— Духъ и вещество,— сказала дама въ парик:— скользятъ быстро въ пучину неизмримости. Воетъ высокое, и тихо покоится сладостный идеалъ въ шепчущихъ чертогахъ воображенія. Сладостно слышать это. Но тогда смется суровый философъ, и видніе исчезаетъ…
Посл такихъ предварительныхъ рчей, об поочереди поцловали руку мистера Погрема, какъ патріотическую пальму. Потомъ мистриссъ Гомини потребовала стульевъ, и вс три принялись за Погрема, чтобъ заставить его показаться въ самомъ выгодномъ свт. Громкія слова и звучныя фразы сыпались и плескались, голосистый мальчикъ нсколько разъ отиралъ слезы, и комитетъ членъ конгресса нашелъ возможность убраться въ постель, докторъ Джайнри прибжалъ въ контору газеты и тотчасъ же написалъ стихи въ честь прошедшаго торжественнаго собранія. Стихи начинались четырнадцатью звздами и имли заглавіемъ ‘Отрывокъ, внушенный философическою бесдою великаго Погрема съ тремя прекраснйшими дочерьми Колумбіи’.
На другой день, Мартинъ и Маркъ, продавъ за безцнокъ купленныя ими вещи тмъ же купцамъ, отъ которыхъ он были взяты, тронулись по пути къ Нью-орку. Погремъ халъ вмст, въ томъ же вагон желзной дороги.
Мистеръ Бивенъ извщалъ Мартина въ письм своемъ, что въ извстное время, въ извстной гостиниц, въ Нью-орк, онъ будетъ ожидать ихъ съ нетерпніемъ. Случилось, что срокъ пребыванія его въ город еще не прошелъ, такъ что они нашли своего друга и спасителя, принявшаго ихъ съ сердечною радостью.
— Мн, право, стыдно и горько, что я просилъ у васъ денегъ,— сказалъ Мартинъ.— Но взгляните на насъ и судите, до чего мы доведены!
— Вмсто того, чтобъ считать, что я оказалъ вамъ услугу,— возразилъ Бивенъ:— я долженъ упрекать себя за то, что былъ невинною причиною вашихъ несчастій. Но я никакъ не воображалъ, что вы ршитесь отправиться въ Эдемъ.
— Лучше не говорить объ этомъ, почтенный другъ мой, дло въ томъ, что я поступилъ, какъ безумный. Маркъ не имлъ даже голоса въ этомъ дл.
— Что жъ! Онъ, кажется, и вообще не часто имлъ голосъ, не правда ли?— возразилъ Бивенъ, смясь съ видомъ человка, понявшаго и Мартина, и Марка.
— Вы правы, къ стыду моему. Но вкъ живи и вкъ учись мистеръ Бивенъ! Почти умирай и учись — тогда научишься еще скоре.
— Теперь,— сказалъ Бивенъ:— поговоримъ о вашихъ планахъ Вы намрены возвратиться въ Англію?
— О, безъ сомннія! И вы также думаете, надюсь?
— Разумется. Я не постигаю, зачмъ вы сюда пріхали. Вы не знаете, что ‘Скрю’, на которомъ вы прибыли вмст съ генераломъ Флэддокомъ, въ здшнемъ порт?
— Неужели?
— Да. Объявлено, что онъ завтра уходитъ.
Такія новости сильно подйствовали на Мартина. Онъ зналъ что на ‘Скрю’ ему не найти себ никакой должности, а денегъ, вырученныхъ за продажу вещей, не доставало на уплату и четверти доли той суммы, которую онъ уже занялъ, употребить же эта деньги на плату за переходъ онъ не ршался. Онъ объяснилъ все это мистеру Бивену.
— Ну, видно, что вы изъ Эдема!— возразилъ тотъ. Возьмите себ мсто въ передней кают и останьтесь мн должнымъ еще нсколько долларовъ. Вотъ и все. Пусть Маркъ сходитъ туда и узнаетъ, много ли тамъ пассажировъ, если въ кают можно помститься, не задохнувшись — идите, вотъ мой совтъ. А между тмъ, мы съ вами оглядимся здсь… Къ Норрисамъ мы не пойдемъ, разв если вы этого пожелаете, а потомъ втроемъ пообдаемъ.
Мартину оставалось только благодарить его. Но онъ вышелъ а минуту изъ комнаты и просилъ Марка, чтобъ тотъ непремнно взялъ мсто на ‘Скрю’, хотя бы имъ пришлось валяться на голой палуб, и мистеръ Тэпли общалъ это исполнить
Посл того, оставшись наедин съ Мартиномъ, Маркъ сообщилъ ему съ большимъ самодовольствіемъ:
— Я надулъ мистера Бивена!
— Мистера Бивена?
— Поваръ съ нашего ‘Скрю’ вчера женился и останется на берегу, а когда я пришелъ на судно и меня узнали, то подходитъ ко мн метъ {Mate — помощникъ капитана на купеческихъ судаіъ.} и спрашиваетъ, хочу ли я занять мсто повара,— потому, говоритъ, что всегда варилъ всмъ.
— Что же ты сказалъ?
— Разумется, согласился! А жалованье мое, сударь,— прибавилъ Маркъ съ восхищеніемъ заплатитъ и за ваше мсто. Я уже взялъ вамъ каютку. Rule Britannia! Британцы дуютъ домой!
— Не видалъ еще я такого малаго, какъ ты!— воскликнулъ Мартинъ, схвативъ его за руку.— Но какъ же ты надулъ мистера Бивена?
— А вотъ какъ! Мы, знаете, не скажемъ ему объ этомъ ни слова. Возьмемъ у него деньги, но не станемъ тратить ихъ и не станемъ держать ихъ у себя. Мы напишемъ ему записку, объяснимъ въ чемъ дло, положимъ туда деньги и оставимъ въ буфет, чтобъ ему отдали, когда мы уйдемъ. Понимаете?
Мартинъ восхищался не меньше Марка и отъ души согласился на его предложеніе. Они провели вечеръ очень пріятно съ Бивеномъ, ночевали въ отел, оставили тамъ письмо, и на слдующее утро отправились на пакетботъ, забывъ вс прежнія страданія.
— Прощайте, прощайте!—сказалъ Мартинъ ихъ общему пріятелю. Какъ мн отблагодарить васъ за все, что вы для меня сдлали?
— Если вы когда нибудь сдлаетесь человкомъ богатымъ и могущественнымъ,— возразилъ тотъ:— вы постараетесь, чтобъ правительство ваше заботилось побольше о своихъ поданныхъ, которые отправляются жить за морями. Вы понимаете по опыту, къ чему ведетъ безразсчетная эмиграція, и какое зло можно отвратить безъ большихъ трудовъ!
Веселе, ребята веселе! Судно подъ всми парусами и бугшпритъ его направляется прямо къ Англіи. Америка остается уже облакомъ за его кормою!

Глава XXXV. Прибывъ на родину, Мартинъ присутствуетъ при церемоніи, изъ которой извлекаетъ утшительное заключеніе, что его не забыли въ его отсутствіе.

Въ полдень, въ моментъ полной воды, въ томъ англійскомъ порт, куда шелъ ‘Скрю’, бросилъ онъ якорь въ рк.
Путешественники наши съ восторгомъ увидли родину. Прошелъ годъ съ тхъ поръ, какъ т же шпицы и крыши исчезли за ними въ туман отдаленія. Глядя на знакомые предметы, они удивлялись тому, что все такъ мало перемнилось. Годъ тому назадъ, они пускались въ путь бодрые и здоровые, съ надеждами на будущее. Теперь, они возвратились бдными, посл тяжкихъ страданій, но возвратились ‘на родину’. А слово это иметъ глубокое значеніе!
Высаженные на берегъ съ весьма малымъ запасомъ денегъ и безъ всякаго опредленнаго плана на счетъ будущихъ дйствій, они отыскали дешевую таверну и принялись угощаться дымящимся бифштексомъ и пивомъ, съ такимъ наслажденіемъ, къ какому могутъ быть способны только люди, пришедшіе съ моря. Насытившись, они расшевелили въ камин уголья, отдернули отъ окна занавску и, разсвшись въ креслахъ, принялись глазть на улицу, поставя между собою по стакану горячаго грога.
Комната ихъ принадлежала къ числу тхъ непостижимыхъ каморокъ, которыя существуютъ только въ тавернахъ и обязаны своимъ изобртеніемъ удобству, съ которымъ архитекторъ могъ напиваться, не прерывая ихъ построенія. Въ ней было больше угловъ, нежели въ череп человка упрямаго, тьма чудныхъ ящиковъ и комодовъ, куда нельзя было класть ничего, что бы не было нарочно изобртено для такого помщенія. Комната находилась нсколько ниже мостовой, такъ что мальчишки находили очень удобнымъ показывать сидящимъ въ ней свои языки, какъ медикамъ.
Мартинъ и Маркъ смотрли на прохожихъ и по временамъ разсуждали о томъ, куда имъ направить первые шаги свои,
— Разумется, намъ нужно прежде всего видть миссъ Мери,— сказалъ Маркъ.
— Разумется, но я не знаю, гд она,— возразилъ Мартинъ.— Я не имлъ духа писать о нашихъ бдствіяхъ, а потому не слыхалъ о ней ничего съ тхъ поръ, какъ мы выхали въ первый разъ изъ Нью-орка.
— По моему, сударь, мы отправимся прямо къ ‘Дракону’. Вамъ тамъ нечего длать, и вы можете остановиться миль за десять. А я пойду. Мистрисъ Люпенъ и мистеръ Пинчъ разскажутъ мн вс новости. Я предлагаю пуститься въ путь пшкомъ сегодня же посл обда. Мы можемъ остановиться, когда устанемъ, продолжать итти, когда поотдохнемъ — все это будетъ очень дешево.
— По невол приходится путешествовать дешево, когда иначе нельзя, дружище.
— Тмъ больше причинъ не терять времени. А потому, когда вы увидите молодую миссъ и узнаете, въ какомъ расположеніи духа старый джентльменъ, тогда вы увидите, что надобно длать.
— Безъ сомннія. ничто не можетъ быть умне.
Они поднимали къ губамъ свои стаканы, но вдругъ руки ихъ остановились, и взгляды приковались къ одной фигур, которая медленно и въ задумчивости проходила мимо окна.
Это былъ мистеръ Пексниффъ — спокойный, безмятежный, но гордый,— честно-гордый,— одтый особенно тщательно и улыбающійся восхитительне обыкновеннаго.
Когда онъ прошелъ, кто то изъ шедшихъ по противоположному направленію пріостановился, чтобъ посмотрть ему вслдъ съ большимъ почтеніемъ, почти съ благоговніемъ. Трактирщикъ выскочилъ на улицу, присоединился ко второму лицу, поговорилъ съ нимъ, важно покачалъ головою, и также почтительно посмотрлъ вслдъ мистеру Пексниффу.
Мартинъ и Маркъ глядли другъ на друга, едва вря своимъ глазамъ, и, наконецъ, разсмялись.
— Надобно развдать объ этомъ!— сказалъ Мартинъ.— Позови сюда хозяина, Маркъ.
Мистеръ Тэпли немедленно привелъ головастаго трактирщика.
— Послушайте, хозяинъ!— сказалъ Мартинъ.— Кто этотъ джентльменъ, который сейчасъ прошелъ и на котораго вы такъ пристально смотрли?
— Это, джентльмены, великій мистеръ Пексниффъ! Знаменитый архитекторъ, джентльмены!
Онъ засунулъ руки въ карманы и смотрлъ то на одного, то на другого, какъ будто готовясь помочь тому изъ нихъ, кто упадетъ въ обморокъ отъ этого извстія,
— Великій мистеръ Пексниффъ, джентльмены, прибылъ сюда на закладку новаго, великолпнаго публичнаго зданія.
— Оно будетъ строиться по его плану?— спросилъ Мартинъ.
— Великій мистеръ Пексниффъ, знаменитый архитекторъ, джентльмены, получилъ первую премію и будетъ воздвигать строеніе.
— Кто кладетъ первый камень?— спросилъ Мартинъ.
— Нашъ депутатъ пріхалъ нарочно для этого. Директоры наши не хотли удовольствоваться никмъ меньше нашего члена въ низшей палат, который подаетъ голосъ въ пользу джентльменскихъ интересовъ.
— Какіе же это интересы?— спросилъ Мартинъ.
— Какъ? Вы не знаете?— возразилъ трактирщикъ.
Дло было ясно, что и самъ онъ зналъ не больше. На выборахъ ему всегда говорили, что онъ долженъ взять джентльменскую сторону, и онъ надвалъ сапоги съ отворотами и подавалъ свой голосъ.
— Когда же будетъ церемонія?— спросилъ Мартинъ.
— Сегодня,— потомъ вынувъ часы, трактирщикъ прибавилъ выразительно:— даже почти сію минуту.
Мартинъ поспшно спросилъ, можно ли будетъ присутствовать при ней, и, получивъ утвердительный отвтъ, увлекъ за собою Марка со всевозможною поспшностью.
Имъ удалось забраться въ благопріятный уголокъ, изъ котораго они могли видть все, не опасаясь быть замченными Пексниффомъ. Они поспли какъ разъ во время, потому что тотчасъ же послышался въ нкоторомъ разстояніи большой шумъ, и вс обратили взоры къ воротамъ.
— Не будетъ ли съ нимъ Тома Пинча?— шепнулъ Мартинъ Марку.
— Врядъ ли Тому сдлаютъ такую честь,— отвчалъ тотъ.
Въ это время вошли процессіей дти Человколюбивой Школы по два въ рядъ и въ чистомъ бль. За ними слдовалъ оркестръ музыки, предводительствуемый добросовстнымъ барабанщикомъ, который не дозволялъ себ ни минуты отдыха. Потомъ вошло множество джентльменовъ съ посохами въ рукахъ и бантиками на груди, за ними слдовалъ мэрь съ гильдіей, окружавшій ‘члена за джентльменскій интересъ’, который велъ подъ руку великаго архитектора. Дамы замахали платками, джентльмены шляпами, дти человколюбія закричали, и членъ за джентльменскій интересъ поклонился.
Когда возстановилось молчаніе, членъ за джентльменскій интересъ потиралъ руки и озирался съ самодовольствіемъ, по временамъ отпуская мимолетныя замчанія мэру или Пексниффу. При каждомъ слов, при каждомъ движеніи члена, та или другая изъ дамъ съ восторгомъ махала носовымъ платкомъ. Мистеръ Пексниффъ также возбуждалъ общее любопытство и общій восторгъ.
Принесли серебряный ушатикъ. Членъ за джентльменскій интересъ, засучивъ рукава, наложилъ въ него извести и вс единодушно рукоплескали. Потомъ принесли маленькую вазу съ монетами, которыми членъ забренчалъ, какъ будто готовясь длать заклинаніе. Когда все это было положено въ ямку на нижнемъ фундамент, одинъ классикъ прочиталъ надпись на латинскомъ язык, которая глубоко тронула присутствующихъ. Потомъ опустили приподнятый на таляхъ основной камень, среди веселыхъ восклицаній, и членъ за джентльменскій интересъ ударилъ по нему трижды. Посл этого мистеръ Пексниффъ развернулъ свои планы, и вс столпились къ нему, чтобъ ихъ разсматривать и ими восхищаться.
Мартинъ, котораго подергивало во все это время, не могъ удержать своего нетерпнія: онъ протолкался впередъ съ прочими и заглянулъ на планы черезъ плечо мистера Пексниффа. Потомъ онъ возвратился къ Марку, кипя бшенствомъ.
— Что вы? Въ чемъ дло, сударь?— вскричалъ Маркъ.
— Бездльникъ! Это мое строеніе!
— Ваше строеніе, сударь?
— Да, мое. Я сочинилъ и составилъ этотъ планъ школы. А этотъ негодяй прибавилъ только четыре окна и перепортилъ все!
Маркъ едва могъ врить, но долженъ былъ почти насильно удерживать Мартина, пока не простылъ первый порывъ его негодованія. Между тмъ, членъ обратился къ присутствующимъ съ рчью, въ которой объявилъ, что хотя и часто возвышалъ голосъ свой въ парламент въ пользу интереса джентльменовъ и дамъ, но никогда не говорилъ съ такимъ чистымъ и безпримрнымъ восхищеніемъ, какъ теперь, тмъ боле, что сегодняшній день доставилъ ему случай познакомиться лично съ джентльменомъ — онъ показалъ на Пексниффа, котораго привтствовали громкими криками и который положилъ руку на сердце.
— Съ джентльменомъ,— продолжалъ членъ:— котораго слава до меня достигла, но котораго глубокомысленной физіономіи я не имлъ отличной чести видть, и котораго умною бесдою я не имлъ полезнаго удовольствія наслаждаться.
Рукоплесканія и крики сильне прежняго.
— Друзья мои!—отвчалъ мистеръ Пексниффъ:— обязанность моя строить, но не говорить: трудиться съ мраморомъ, камнемъ и кирпичемъ, а не словами. Я тронутъ до глубины сердца. Богъ да помилуетъ васъ!
Слова его произвели энтузіазмъ неописанный. Носовые платки замахали во всхъ направленіяхъ. Дтямъ человколюбія сказали, чтобъ каждый мальчикъ изъ нихъ стремился сдлаться Пексниффомъ. Свита мэра, джентльмены съ посохами, членъ за джентльменскій интересъ, огласили воздухъ криками: ‘ура! Пексниффъ!’ которые повторялись до безконечности.
Короче, вс предполагали, что Пексниффъ совершилъ дло великое, дло невознаградимое. Когда процессія тронулась назадъ, Мартинъ и Маркъ остались вскор почти одни у краеугольнаго камня.
— Сравни сегодняшнее положеніе этого человка съ нашимъ!— горько сказалъ Мартинъ.
— Богъ съ вами, сударь! За чмъ это? Одни архитекторы ловко длаютъ основанія, а другіе умютъ строить на этихъ фундаментахъ. Но конецъ поправитъ все — будьте уврены, что поправитъ!
— А между тмъ…
— А между тмъ, сударь, намъ еще много дла и далеко идти. А потому скоре и веселе!
— Ты лучшій наставникъ въ свт, Маркъ, и я постараюсь бытъ недурнымъ ученикомъ! Впередъ! Идемъ, пріятель!

Глава XXXVI. Томъ Пинчъ отправляется искать счастья.

О, какъ угрюмо смотритъ Томъ Пинчъ на городъ Сэлисбюри съ тхъ поръ, какъ Пексниффъ его сердца превратился въ пустое сновидніе!
Томъ такъ давно имлъ привычку обмакивать Пексниффа своего воображенія въ чай, и намазывать его на свои горячіе тосты, и услаждать имъ свое пиво, что онъ безвкусно позавтракалъ на слдующее утро посл своего изгнанія. Аппетитъ его не улучшился за обдомъ, за которымъ онъ разсуждалъ съ помощникомъ органиста Сэлисбюрійскаго Собора насчетъ своего будущаго.
Помощникъ органиста объявилъ ршительно, что Томъ долженъ непремнно отправиться въ Лондонъ, потому что на свт нтъ другого подобнаго мста. Томъ думалъ о Лондон и прежде, соединяя идею о немъ съ помышленіями о своей сестр и о своемъ пріятел, Джон Вестлок, котораго совта онъ непремнно ршился спросить при теперешнемъ переворот своей судьбы. Итакъ, онъ ршилъ, что надобно хать въ Лондонъ и твердо вознамрился исполнить это намреніе. Такъ какъ въ дилижанс того вечера не было мста, ему пришлось отложить свое путешествіе до слдующаго. Онъ написалъ къ мистриссъ Люпенъ, прося доставить его чемоданъ къ старому придорожному столбу, къ которому онъ такъ часто выходилъ встрчать Пексниффа, потому что дорога въ Лондонъ пролегала мимо этого памятнаго ему мстечка.
Несмотря на безпокойство о будущемъ и на жалкое состояніе его кошелька, Томъ ощущалъ непривычное чувство свободы, которое его невольно радовало. Его утшала мысль, что онъ теперь не зависитъ ни отъ кого и полный хозяинъ своего времени.
Прошелъ день, и Томъ легъ, наконецъ, спать въ прежней комнатк своей таверны. Наконецъ, вечеромъ слдующаго дня, подкатилъ дилижансъ, запряженный четверткою срыхъ коней, съ раззолоченною надписью ‘Лондонъ’. Томъ услся на козлахъ и чувствовалъ себя совершенно другимъ человкомъ, тмъ боле, что и экипажъ и лошади и кондукторъ смотрли не скромными провинціалами, а гордыми Лондонцами, для которыхъ Сэлисбюри было ничто.
Экипажъ быстро покатился по улицамъ, мимо собора, при звукахъ рога, въ который кучеръ трубилъ съ гордостью. Томъ не могъ воспротивиться пріятному ощущенію быстрой зды при прекрасной погод. Четверня срыхъ неслась, какъ будто сочувствуя ему. Фермы, кладбища, деревенскія церкви, поля, луга, мелькали мимо. Вскор подъхалъ дилижансъ къ старому столбу, и тамъ была уже мистриссъ Люпенъ, собственною своею особой, привезшая чемоданъ Тома въ своемъ кабріолет, запряженномъ смирнымъ конемъ Дракономъ, которымъ она правила собственноручно.
— Ахъ, мистриссъ Люпенъ, какъ вы добры,— воскликнулъ Томъ, наклонясь къ ней и пожимая ей руку.— Я вовсе не думалъ, что вы сами будете безпокоиться.
— Какое безпокойство, мистеръ Пинчъ!
— Да ужъ я васъ знаю. Ну, что новаго?
Хозяйка ‘Дракона’ покачала головою.
— Скажите, что вы меня видли,— сказалъ Томъ:— и что я смотрлъ очень бойко и весело. Скажите, что я прошу ее не унывать, потому что со временемъ все поправится. Прощайте!
— Вы напишите, когда пристроитесь, мистеръ Пинчъ?
— Когда пристроюсь!— О, разумется. А между тмъ, я поклонюсь отъ васъ мистеру Вестлоку… вдь вы съ нимъ всегда были дружны! Пойду отыскивать его, потому что, кром Джека, у меня нтъ въ Лондон никого. Прощайте!
— Прощайте, мистеръ Пинчъ!— кричала мистриссъ Люпенъ, вытаскивая корзинку, изъ которой торчала длинная бутылка.— Возьмите. Прощайте!
— Вы хотите, чтобъ я отвезъ это въ Лондонъ для васъ, мистриссъ Люпенъ?
— Нтъ, нтъ! Тутъ кое что вамъ на дорогу. Ну, Джекъ, позжай скоре. Все хорошо! Прощайте!
Она уже отъхала на четверть мили и прежде, чмъ Томъ усплъ опомниться, потомъ обернулась къ шему съ радостнымъ лицомъ и весело сдлала ему прощальный знакъ рукою.
— Вотъ,— подумалъ Томъ, когда дилижансъ тронулся:— тотъ самый столбъ, у котораго я простился со столькими товарищами! Я прежде сравнивалъ этотъ экипажъ съ чудовищемъ, которое приходитъ по временамъ затмъ, чтобъ увозить отъ меня моихъ друзей, а теперь я ду на немъ самъ, чтобъ искать счастья Богъ знаетъ гд и какъ!
Томъ съ грустью припомнилъ, какъ онъ хаживалъ по этимъ мстамъ вмст съ Пексниффомъ, онъ опустилъ голову, и взоры его упали на лежавшую на колняхъ корзинку, о которой онъ забылъ на время.
— Какое доброе и внимательное существо! Она нарочно велла своему Джеку, чтобъ онъ не смотрлъ на меня, потому что не хотла, чтобъ я бросилъ ему шиллингъ!
Тутъ глаза Тома встртились случайно съ глазами сосда его, кучера. Кучеръ подмигнулъ ему.
— Славная женщина для ея лтъ, сударь.
— Да, конечно.
— Лучше многихъ молодыхъ, а?
— Многихъ молодыхъ, да.
— Я не очень люблю, когда он слишкомъ молоды,— замтилъ кучеръ.
Такъ какъ вкусы бываютъ различны, то Томъ молчалъ.
— Вы рдко найдете въ молоденькихъ основательныя понятія насчетъ закусокъ, сударь. Надобно женщин достигнуть зрлыхъ лтъ, чтобъ сумла снарядить такую корзинку, какъ эта.
— Ты, можетъ быть, хотлъ бы узнать, что въ ней есть?— сказалъ Томъ съ улыбкою.
Кучеръ оскалилъ зубы, а Томъ, которымъ овладло такое же любопытство, открылъ корзинку. Тамъ была холодная жареная курица, свертокъ съ ломтиками ветчины, хлбъ, кусокъ сыра, сухарики, полдюжины яблокъ, масло, ножикъ и бутылка стараго хереса и, сверхъ всего этого, письмо, которое Томъ спряталъ въ карманъ.
Кучеръ съ такимъ восторгомъ одобрялъ предусмотрительность мистриссъ Люпенъ и такъ усердно поздравлялъ Тома съ благополучнымъ знакомствомъ, что тотъ, сберегая честь хозяйки ‘Дракона’, счелъ за нужное объяснить, что корзинка была чисто платоническою корзинкой, и что мистриссъ Люпенъ привезла ее изъ чистой дружбы. Потомъ онъ предложилъ кучеру раздлить съ нимъ припасы по доброму товариществу и приступить къ нимъ, когда мстныя обстоятельства дозволятъ, чмъ кучеръ остался доволенъ до крайности и чмъ пользовался очень усердно во все продолженіе дороги.
Путешествіе продолжалось быстро и неутомимо при сіяніи луны. Усталые кони смнялись свжими, и дилижансъ несся дальше и дальше отъ придорожнаго столба Пексниффовыхъ владній и все ближе и ближе подвигался къ Лондону. На слдующее утро замелькали мимо Тома предмстья, загородные дома, фабрики, террасы, площади, ряды домовъ, телги, кареты, фуры, ранніе работники, поздніе скитальцы, пьяные гуляки и трезвые носильщики,— кирпичъ и известь во всхъ возможныхъ приспособленіяхъ. Наконецъ, затрясся дилижансъ по городской мостовой, по безчисленнымъ улицамъ, заворотамъ и переулкамъ и остановился на двор одного стариннаго трактира. Томъ Пинчъ, оглушенный и одурлый, слзъ съ своего сдалища и очутился въ Лондон!
— Пятью минутами раньше положеннаго времени!— сказалъ возничій, принимая отъ Тома шиллингъ.
— Право, я бы не пожаллъ, еслибъ мы пріхали пятью часами позже,— возразилъ Томъ:— потому что теперь такъ рано, что я не знаю, куда идти и что длать съ собою,
— Да разв васъ не ожидаютъ?
— Кто?
— Ну, они.
Возничій былъ такъ убжденъ, что Томъ пріхалъ въ Лондонъ для свиданія съ своими друзьями или родственниками, что Томъ не старался его разуврить Онъ вошелъ въ общую комнату и крпко уснулъ на соф около камина. Пробудившись и увидвъ, что весь домъ уже на ногахъ, онъ умылся, переодлся и отправился отыскивать своего стараго друга Джона.
Джонъ Вестлокъ жилъ въ Форнивелльсъ Инн, въ Гай Голборн, и черезъ часъ ходьбы Томъ уже поднялся во второй этажъ гостиницы и стоялъ у дверей его комнаты. Томъ не ршался стучаться, потому что его устрашала мысль о необходимости разсказать Вестлоку происшедшее между имъ и Пексниффомъ, онъ предчувствовалъ радость Джона при такой всти. Однако, онъ пересилилъ себя и постучался.
— Я боюсь, что постучался не довольно смло, не по лондонски,— подумалъ объ, во въ это время кто то заревлъ извнутри:— Войдите!
Томъ попробовалъ повернуть ручку, и дверь отворилась, тотъ же голосъ кричалъ съ нетерпніемъ:— Что-жъ вы стоите? Войдите, что ли!
Томъ вошелъ черезъ маленькій коридоръ въ комнату, изъ которой раздавались эти сердитые звуки, и едва усплъ взглянуть за джентльмена, сидвшаго въ халат и туфляхъ, съ газетою въ рук, за завтракомъ, какъ тотъ кинулся къ нему и обхватилъ его обими руками.
— Томъ, дружище!— закричалъ джентльменъ.
— Какъ я радъ, что вижу васъ, мистеръ Вестлокъ,— отвчалъ тотъ съ трепетомъ.
— Мистеръ Вестлокъ! Это что, Пинчъ? Разв ты забылъ мое имя?
— Нтъ, Джонъ, нтъ. Ахъ, какъ ты добръ!
— Вотъ чудный малый! Да чмъ же ты ожидалъ меня найти? Ну, садись, Томъ, будь тварью разузіною. Что ты подлываешь? Какъ я радъ, что тебя вижу!
— И я очень радъ, Джонъ, что увидлъ тебя!
— Разумется, что это взаимно. Еслибъ я тебя могъ ожидать, то приготовилъ бы завтракъ получше. А теперь угощайся тмъ, что есть: мы вознаградимъ себя за обдомъ. Ну, принимайся! Ты долженъ быть голоденъ, какъ охотникъ. Начинай же съ того или другого. А что длаетъ Пексниффъ? Когда ты пріхалъ въ городъ? Вотъ кабанья голова. Тутъ только остатки, однако, можно сть. Какъ я радъ, что ты здсь!
Джонъ суетился, говоря эти слова, бгалъ взадъ и впередъ, вытаскивалъ все, что у него было състного, ронялъ булки въ сапоги, обливалъ масло кипяткомъ и дллалъ безпрестанно промахи въ томъ же род, нисколько не конфузясь.
— Ну, кажется, теперь ты проживешь до обда, Томъ!— сказалъ онъ, садясь подл него въ пятидесятый разъ.— Давай теперь новостей. Во-первыхъ, что длаетъ Пексниффъ?
— Не знаю,— отвчалъ Томъ серьезно.
Джонъ Вестлокъ посмотрлъ на него съ изумленіемъ.
— Я не желаю ему зла,— сказалъ Томъ Пинчъ:— но и не забочусь о немъ. Я оставилъ его, Джонъ… навсегда!
— Добровольно?
— Если хочешь, такъ нтъ, потому что онъ отказалъ мн. Но я до того времени узналъ, что ошибался въ немъ и не остался бы у него ни за что. Ты былъ правъ, Джонъ, но увряю тебя, что мн было больно убдиться въ такой истин.
Томъ ожидалъ, что пріятель его расхохочется при этой всти, но тотъ пощадилъ его чувствительность и молчалъ.
— Все это было только сномъ и теперь прошло,— сказалъ Томъ со вздохомъ.— Въ другое время я разскажу теб все, но теперь не могу, Джонъ.
— Клянусь теб, Томъ,— возразилъ его пріятель, посл краткаго молчанія и съ чувствомъ:— когда я посмотрю на тебя, какъ глубоко ты огорченъ, то не знаю, радоваться или печалиться тому, что ты сдлалъ такое открытіе. Я даже упрекаю себя за то, что смялся надъ этимъ.
— Дружище!— сказалъ Томъ, протягивая ежу руку.— Ты поступилъ очень благородно, что въ такомъ дух выслушалъ мое признаніе. Ты не можешь вообразить, какую тяжесть снялъ съ души моей. Ну,— прибавилъ онъ весело:— теперь я сердито нападу на кабанью голову!
Хозяинъ, которому послднія слова Тома напомнили объ обязанностяхъ гостепріимства, принялся нагружать тарелку своего гостя всми родами неудобосмшиваемыхъ яствъ. Томъ позавтракалъ очень плотно и чувствовалъ себя гораздо бодре.
— Ну,— сказалъ Джонъ, глядя съ удовольствіемъ на насыщеніе своего постителя:— потолкуемъ теперь о твоихъ планахъ. Ты остановишься у меня, безъ сомннія. Гд твои вещи?
— Въ трактир. Я не хотлъ…
— Какое мн дло до того, чего ты не хотлъ. Ты хотлъ, пріхавъ сюда, спросить моего совта, такъ ли, Томъ?
— Разумется.
— И принять его?
— Ну, да, потому что, я увренъ, ты дашь добрый совтъ.
— Прекрасно. Такъ не упрямься съ самаго начала. Значитъ, ты мой гость. Жаль, что у меня нтъ дли тебя органа, Томъ!
— Обрадовались бы этому твои сосди!
— Постой. Во-первыхъ, ты сегодня утромъ захочешь увидться съ сестрою. Я пройдусь съ тобой по дорог, а потомъ схожу по кой какимъ своимъ дламъ и жду тебя здсь къ обду. Вотъ теб ключъ, Томъ, положи его въ карманъ.
— Однако…
— Да вдь у меня два ключа, и я не отворяю дверей обоими разомъ… Что ты за чудакъ! Ты не желаешь къ обду ничего особеннаго, а?
— О, конечно, нтъ!
— Прекрасно. Значитъ, я позабочусь о немъ самъ.
— Какія у тебя прекрасныя комнаты, Джонъ!
— Что за вздоръ! Холостая квартира, ничего больше. Какъ ты думаешь, не тронуться ли намъ?
— Когда теб угодно.
Джонъ Вестлокъ подалъ ему газету и пошелъ одваться. Въ нсколько минутъ онъ былъ готовъ, и они вышли. Протекло столько лтъ съ того времени, какъ Томъ былъ въ послдній разъ въ Лондон, и онъ такъ мало зналъ его тогда, что все интересовало его до крайности. Джонъ Вестлокъ проводилъ его почти до Кембервиля, такъ что невозможно было не найти дома богатаго литейщика, и разстался съ нимъ. Подойдя къ огромному звонку, Томъ скромно дернулъ за ручку. Явился привратникъ.
— Здсь живетъ миссъ Пинчъ?— спросилъ Томъ.
— Миссъ Пинчъ здсь гувернанткой,— отвчалъ привратникъ, оглядвъ его съ головы до ногъ.
— Ее то мн и надобно. Она дома?
— Право, не знаю.
— Нельзя ли узнать, прошу васъ.
Но въ это время показался лакей со множествомъ аксельбантовъ, который закричалъ съ крыльца самаю дома:
— Гей, кто тамъ? Сюда, молодой человкъ!
Томъ побжалъ къ нему.
— Можно мн видть миссъ Пинчъ?— сказалъ онъ.
— Она здсь.
— Я бы желалъ ее видть.
Вниманіе лакея было въ это время остановлено полетомъ голубя, который заинтересовалъ его до такой степени, что онъ не выпускалъ его изъ вида, пока тотъ не скрылся. Потомъ молодой человкъ съ аксельбантами пригласилъ Тома слдовать за нимъ и ввелъ его въ пріемную.
— А имя?— спросилъ лакей, пріостановившись у дверей.
— Скажите, что ея братъ.
— Мать?— протянулъ лакей.
— Нтъ, братъ. Вы очень обяжете меня, если напередъ скажете, что къ ней пріхалъ джентльменъ, а потомъ объявите, что братъ. Она меня не ожидаетъ, и мн бы не хотлось испугать ее. Лакей не дослушалъ его рчи, затворилъ двери и скрылся.
— Ахъ, Боже мой, какъ они невжливы! Но, врно, этотъ лакей здсь недавно, и съ Руью обходятся совершенно иначе.
Размышленія его были прерваны шумомъ голосовъ въ сосдней комнат. Казалось, тамъ спорили или выговаривали кому то съ негодованіемъ. Тому показалось, что о его прибытіи возвстили въ самомъ разгар этой домашней бури, потому что вдругъ настала внезапная и неестественная тишина, за которою послдовало мертвое молчаніе. Онъ стоялъ у окна въ надежд, что эта семейная ссора не касается его сестры, какъ дверь отворилась, и Руь бросилась въ его объятія.
— Ахъ, Боже мой, какъ ты перемнилась, Руь!— сказалъ Томъ, обнявъ ее и глядя на нее съ гордостью.— Я бы тебя не узналъ, еслибъ увидлъ въ другомъ мст. Ты такъ выросла, сформировалась, ты такъ… право, ты такъ похорошла!
— Если ты такъ думаешь, Томъ…
— Всякій долженъ это думать,— возразилъ Томъ, нжно гладя ее но голов.— Тутъ дло не о мнніи. Но что съ тобою?— сказалъ онъ взглянувъ на нее пристальне: — Какъ ты раскраснлась! Ты плакала?
— Нтъ, Томъ.
— Какъ нтъ? Вздоръ! Разв я не вижу? Въ чемъ же дло, милая? Я ужъ больше не у мистера Пексниффа, я пріхалъ въ Лондонъ, чтобъ здсь пристроиться, если ты несчастлива (что мн кажется очень яснымъ, хотя ты и не говоришь этого, чтобъ меня не огорчить), такъ теб не зачмъ оставаться въ здшнемъ дом.
Кровь Тома начинала разгорячаться. Онъ гордился своею хорошенькою сестрою, гордость всегда щекотлива. Онъ началъ думать, что на свт есть нсколько Пексниффовъ, и разсердился не на шутку.
— Мы поговоримъ объ этомъ, Томъ,— сказала Руь, цлуя своего брата, чтобъ его успокоить.— Я боюсь, что не могу оставаться здсь.
— Не можешь? Такъ и не останешься, честное слово. Не бывать этому!
Восклицанія его были прерваны приходомъ лакея, который объявилъ ему, что господинъ его желаетъ съ нимъ говорить и съ миссъ Пинчъ также.
— Куда идти?— сказалъ Томъ.
Лакей ввелъ ихъ въ сосднюю комнату, откуда сейчасъ только раздавался шумъ голосовъ. Тамъ они нашли джентльмена среднихъ лтъ, очень надменнаго и надутаго, даму также среднихъ лтъ, съ сердитымъ лицомъ, въ составъ котораго несомннно входили крахмалъ и уксусъ, и старшую ученицу миссъ Пинчъ, которая плакала и всхлипывала отъ злости.
— Мой братъ, сударь,— сказала Руь Пинчъ, робко представляя его.
— О!— воскликнулъ джентльменъ, внимательно взглянувъ на Тома.— Вы дйствительно братъ миссъ Пинчъ? Извините этотъ вопросъ. Я не замчаю никакого сходства между вами.
— У миссъ Пинчъ есть братъ, я это знаю,— замтила дама.
— Миссъ Пинчъ всегда толкуетъ о своемъ брат, вмсто того, чтобъ заботиться о моемъ воспитаніи,— прохныкала ученица.
— Софья, молчать!— сказалъ джентльменъ.— Сядьте, если вамъ угодно,— обратился онъ къ Тому.
Томъ слъ и въ нмомъ удивленіи смотрлъ на присутствующихъ.
— Останьтесь здсь, миссъ Пинчъ,— продолжалъ джентльменъ, слегка взглянувъ черезъ плечо.
Томъ всталъ, подалъ сестр своей стулъ и снова услся.
— Я доволенъ тмъ, что вы сегодня постили свою сестру, сударь,— заговорилъ литейщикъ.— Мн непріятно сказать вамъ, что мы не очень довольны ею.
— Мы ею очень недовольны,— замтила дама.
— Я ни за что не хочу учиться у миссъ Пинчъ!— прохныкала ученица.
— Софья, молчать!— вскричалъ отецъ.
— Вы позволите мн узнать, чмъ именно вы недовольны?— спросилъ Томъ.
— Да. Я не считаю, чтобъ вы имли на это право, но скажу,— отвчалъ джентльменъ.— Сестра ваша вовсе не уметъ внушатъ къ себ уваженіе. Несмотря на то, что дочь моя почти выросла предъ ея глазами, я нахожу, что она ее не уважаетъ. Миссъ Пинчъ не иметъ въ себ ничего, что бы внушало моей дочери уваженіе или довренность. Теперь,— продолжалъ джентльменъ, важно опуская ладонь на столъ:— я утверждаю, что въ этомъ что нибудь радикально не такъ! Вы, какъ братъ, можетъ быть, станете опровергать.
— Извините, сударь,— возразилъ Томъ:— напротивъ, я увренъ, что тутъ именно что нибудь чудовищно не такъ!
— Боже милосердый!— вскричалъ джентльменъ, озираясь съ достоинствомъ:— Что же я нахожу! До чего довела слабость миссъ Пинчъ! Что, какъ отецъ, долженъ я былъ чувствовать, когда, желая, чтобъ дочь моя говорила съ приличнымъ выраженіемъ и держала себя вжливо, отдаленно съ низшими, я слышу сегодня, что она называетъ свою же наставницу ‘нищею’!
— Да, каково!— сказала дама.
— Какое грубое, низкое, неблагородное выраженіе!— вскричалъ джентльменъ.
— Самое неблагородное!— воскликнулъ Томъ.
— Еслибъ, сударь,— продолжалъ джентльменъ, понизивъ голосъ для большей выразительности:— еслибъ я не былъ увренъ, что массъ Пинчъ сирота и беззащитная молодая особа, то я бы въ ту же минуту прекратилъ съ нею вс сношенія.
— Послушайте, сударь!— вскричалъ Томъ, не, могшій доле выдержать:— пусть такія обстоятельства не имютъ на васъ вліянія, прошу васъ. Они не существуютъ, сударь. Она не беззащитна и готова отправиться, не медля ни минуты. Руь, мой другъ, наднь шляпку!
— О, какое милое семейство!— вскричала дама.— О, конечно, онъ ея братъ! Нтъ никакого сомннія!
— Такъ же мало сомннія, какъ и въ томъ, что это дитя воспитано вами, а не моею сестрою. Руь, моя милая, наднь же шляпу!
— Когда вы, молодой человкъ,— надменно сказалъ литейщикъ:— увряете такъ дерзко,— хоть я и не снисхожу до вниманія къ вашей дерзости,— что дочь моя воспитана кмъ нибудь, кром миссъ Пинчъ, то вы… считаю лишнимъ продолжать. Вы меня понимаете, безъ сомннія.
— Сэръ!— возразилъ Томъ, посмотрвъ на него пристально:— если вы не понимаете моихъ словъ, такъ я объясню ихъ, прося между прочимъ воздержаться отъ неприличныхъ выраженій. Я разумлъ то, что никто не въ прав ожидать отъ своихъ дтей уваженія къ тому, что онъ самъ унижаетъ.
— Ха, ха, ха! Какая старая псня!
— Очень старая, сударь, но тмъ не мене справедливая. Ваша гувернантка не можетъ пользоваться довренностью и уваженіемъ вашихъ дтей, если вы отказываете ей въ этомъ сами.
— Надюсь, что миссъ Пинчъ надваетъ шляпку, милая?
— Я увренъ, что надваетъ,— отвчалъ Томъ, предупреждая жену литейщика.— А между тмъ, обращаюсь къ вамъ, сударь. Я говорю вжливо, хотя и не могу сказать того же о вашей манер говорить со мною. Я желаю высказать вамъ всю истину.
— Все, что хотите, молодой человкъ,— возразилъ джентльменъ, звая.— Милая, деньги миссъ Пинчъ!
— Когда вы говорите,— продолжалъ Томъ съ подавленнымъ негодованіемъ:— что сестра моя не иметъ въ себ ничего, что бы внушало вашимъ дтямъ почтеніе, то я скажу вамъ, что вы не правы: она иметъ вс нужныя для этого качества. Она воспитана и научена ничмъ не хуже какой бы то ни было нанимательницы гувернантокъ. Но если вы ставите ее въ невыгодное положеніе относительно всей прислуги вашего дома, то какъ, если у васъ есть здравый разсудокъ, не можете вы понять, что положеніе ея вдесятеро хуже, относительно вашихъ дтей?
— Право, недурно! Очень недурно!— восклицалъ джентльменъ.
— Очень дурно съ вашей стороны, сударь, очень дурно, жестоко и неблагородно.
— Вы говорите необыкновенно дерзко, колодой человкъ!
— Я говорю безъ гнва, но съ величайшимъ негодованіемъ и презрніемъ къ такой манер обращенія и тмъ, кто такъ поступаетъ. Мн больше нечего сказать, какъ просить, чтобъ вы позволили мн подождать въ вашемъ саду, пока сестра моя приготовится.
И, не дождавшись отвта, Томъ вышелъ въ сильномъ волненіи.
Прежде, чмъ онъ усплъ простыть, Руь присоединилась къ нему. Она плакала.
— Не плачь, другъ мой,— сказалъ Томъ:—они подумаютъ, что ты сожалешь, оставляя этотъ домъ. Вдь теб не жаль?
— Нтъ, Томъ. Я давно желала оставить ихъ.
— Такъ что-жъ и плакать?
— Я жалю о теб, Томъ.
— Ты должна радоваться за меня, потому что я буду вдвойн счастливъ съ тобою. Подними голову. Вотъ такъ! Теперь мы выходимъ отсюда, какъ слдуетъ. И Томъ вышелъ за ворота съ такимъ гордымъ и ршительнымъ видомъ, что привратникъ едва узналъ его.
— Куда мы идемъ, Томъ?— спросила Руь, когда они прошли нкоторое разстояніе.
Вопросъ этотъ озадачилъ Тома:
— Ахъ, Боже мой! Я и самъ не знаю.
— Но разв ты… разв ты не живешь гд-нибудь?— спросила Руь, пристально глядя въ глаза своему брату.
— Нтъ. Теперь еще нтъ. Я пріхалъ только сегодня утромъ. Намъ надобно нанять себ квартиру.
Онъ не сказалъ ей, что остановился у Джона, и что не могъ помстить ея у него, потому что не хотлъ огорчать ее мыслью, что она его обременяетъ. Ему не хотлось также привести въ затрудненіе гостепріимнаго Джона Вестлока, оставя ее гд нибудь, пока бы самъ онъ увдомилъ своего пріятеля о случившейся перемн обстоятельствъ. Поэтому онъ съ твердостью повторилъ — намъ нужно отыскать себ квартиру. Какъ бы ты думала, гд лучше?
Сестра Тома знала объ этихъ вещахъ не больше его. Она положила въ его карманъ свой маленькій кошелекъ и не сказала ничего.
— Я думаю, что въ здшнихъ мстахъ недорого,— сказалъ Томъ:— да и недалеко отъ Лондона. Что ты, напримръ, скажешь объ Ислингтон?
— Я думаю, что Ислингтонъ прекрасное мсто.
— Такъ туда?
— Если тамъ недорого.
— Разумется, если недорого. Идемъ!
Сестра Тома, готова была послдовать за нимъ куда бы то ни было. Узнавъ, что Ислингтонъ не тамъ, гд они были, они сли въ омнибусъ, тутъ же случившійся, и дорогою разсказывали другъ другу свои приключенія. Много еще осталось у нихъ недосказаннаго, когда они прибыли въ Ислингтонъ.
— Ну,— сказалъ Томъ:— намъ надобно напередъ найти улицу поскромне, а потомъ заглядывать, нтъ ли въ окнахъ билетиковъ.
Скитаясь взадъ и впередъ въ продолженіе нсколькихъ часовъ, осмотрвъ квартиръ съ двадцать, изъ которыхъ ни одна не приходилась по ихъ вкусу или средствамъ, они утомились до крайности. Наконецъ, однако, въ какомъ то странномъ старинномъ домик, въ глухомъ переулк, нашли они дв маленькія спальни и треугольною гостиную съ мебелью, что показалось имъ очень удобнымъ. Они немедленно приняли во владніе новое жилище, заплативъ за недлю впередъ.
Ршивъ этотъ важный пунктъ, Томъ и сестра его отправились къ пекарю, къ мяснику и въ другія лавки, съ боязливымъ безпокойствомъ при помышленіи о хозяйственныхъ заботахъ, они совтовались между собою насчетъ своихъ маленькихъ заказовъ и терялись при малейшемъ намек лавочника. Возвратившись въ треугольную гостиную, сестра Тома бгала взадъ и впередъ, хлопотала, суетилась, подбгала къ брату, чтобъ поцловать его,— и добрый Томъ потиралъ руки и былъ счастливъ, какъ будто весь Ислингтонь принадлежалъ ему.
Было уже поздно, и Томъ долженъ былъ исполнить общаніе свое Вестлоку. А потому, уговорившись съ сестрою, что они поужинаютъ въ девять часовъ, и въ добавокъ, бараньими котлетами, хоть и не обдали, онъ вышелъ, чтобъ разсказать Джону вс эти происшествія.
— Я сразу семейный человкъ,— думалъ Томъ.— Еслибъ только удалось какъ нибудь устроиться, найти себ какое нибудь дло… О, тогда бы мы зажили съ Руью! Но нечего унывать, не попытавъ счастья. Клянусь душою,— разсуждалъ онъ, прибавляя шагу:— что долженъ думать обо мн Джонъ? Онъ, пожалуй, безпокоится, чтобъ со мною чего нибудь не случилось.

Глава XXXVII. Томъ Пинчъ, заблудившись, находитъ, что такая бда приключилась не съ нимъ однимъ. Онъ мститъ падшему врагу.

Злой духъ Тома не навелъ его ни на мошенниковъ, ни на воровъ, ни на какія бы то ни было западня, которыя въ Лондон такъ щедро разставляются людьми смышленными простодушнымъ провинціаламъ. Но онъ заблудился. Стараясь попасть на путь Истинный, онъ заблудился еще хуже.
Томъ, въ невинной недоврчивости къ Лондону, не ршался спрашивать у прохожихъ о дорог къ Форнивелльсъ-Инну, и все шелъ дале и дале, заворачивалъ то въ ту, то въ другую улицу, и, наконецъ, очутился подл самаго ‘Монумента’.
Сторожъ ‘Монумента’ былъ для Тома такимъ же таинственнымъ существомъ, какъ житель луны. Ему пришла мысль, что это долженъ быть какой нибудь пустынникъ, уединившійся въ каменный столбъ, чтобъ не имть ничего общаго съ человчествомъ, слдственно, человкъ надежный, который врно не подшутитъ надъ нимъ и укажетъ ему настоящую дорогу въ Форнивелльсъ-Иннъ.
Подходя къ нему, онъ вдругъ услышалъ за собою знакомый голосъ:
— Ахъ, Боже мой, да это онъ! И при этомъ его спина почувствовала прикосновеніе зонтика.
— Миссъ Пексниффъ!— закричалъ Томъ.
— Ахъ, мой милый мистеръ Пинчъ! Что вы здсь длаете?
— Я сбился съ дороги. Я…
— Надюсь, что вы убжали. Очень натурально, если папа такъ забывается.
— Я оставилъ его по согласію съ обихъ сторонъ — не потихоньку.
— Онъ женатъ?— спросила Черри съ судорожнымъ движеніемъ подбородка.
— Нтъ еще, нтъ еще,— отвчалъ Томъ, вспыхнувъ.— Правду сказать, я и не думаю, чтобъ это случилось, если… если миссъ Грегемъ предметъ его страсти.
— Пустяки, мистеръ Пинчъ! Вы не понимаете, къ какимъ уловкамъ такая тварь можетъ прибгнуть. О, злой свтъ!
— Вы не замужемъ?— намекнулъ Томъ, чтобъ перемнить разговоръ.
— Н… нтъ! Я… но, право, невозможно этого объяснить. Не зайдете ли вы?
— Такъ вы здсь живете?
— Да, покуда, у той дамы, показывая зонтикомъ по направленію къ мистриссъ Тоджерсъ.
— Только покуда! Вы скоро возвратитесь домой?
— Нтъ, благодарю. Нтъ, мистеръ Пинчъ. Имть мачеху, которая моложе… то-есть, которая почти однихъ лтъ со мною! Нтъ!..
— Я думалъ, по вашимъ теперешнимъ словамъ…
— Ахъ, какъ вы пристаете! Неужели же я намекнула?.. Да зайдите же!
Томъ сказалъ, что ему непремнно надобно быть въ Форнивелльсъ-Инн, и что онъ нечаянно очутился у ‘Монумента’. Миссъ Пексниффъ долго жеманилась, когда онъ спросилъ у нея, не знаетъ ни она дорогу къ Форнивелльсъ-Инну, наконецъ, она проговорила:
— Одинъ джентльменъ изъ моихъ друзей, то-есть, не больше, какъ знакомый… о, мистеръ Пинчъ, я, право, не знаю, что говорю!.. Вы не воображаете, что между нами дло было уже ршеное, а если есть что нибудь, то не совсмъ еще ршено — онъ сейчасъ идетъ въ Форнивелльсъ-Иннъ по маленькому длу, и, врно, будетъ радъ вамъ сопутствовать, чтобъ вамъ не заблудиться снова. Зайдемте лучше. Вы, можетъ быть, увидите мою сестру Мерси,— прибавила она съ какимъ то страннымъ выраженіемъ.
— Такъ я лучше пойду одинъ, потому что ей врно не нравится тотъ маленькій случай, которымъ вы остались такъ довольны, хотя, право, тутъ была не моя вина.
— Она и не слыхала объ этомъ, а еслибъ и знала, то, врно, не очень будетъ на васъ гнваться.
— Можетъ ли быть?
— Я не говорю ничего. Знаю только какія ужасныя вещи обманъ и лукавство — я видла ихъ успхъ, да, видла… (она улыбнулась очень непріятно) Но зайдите же!
Слова ея были для Тома загадкою. Какъ онъ ни раздумывалъ — ему и въ голову не приходила мысль о настоящей горестной судьб бдной Мерси: онъ доходилъ не дальше того, что миссъ Черити должна быть не очень добрая сестрица. Любопытствуя узнать что-нибудь больше, онъ пошелъ вмст съ нею.
Когда отворили дверь ‘Тоджерской’, Черити пошла впередъ, прося Тома слдовать за собою, она привело, его къ дверямь гостиной.
— О, Мерси!— сказала она, заглянувъ туда:— очень рада, что ты не ушла домой. Кого, ты думаешь, я встртила и привела къ теб? Мистера Пинча! Вотъ онъ. Что, ты удивляешься?
Но врно и вполовину не столько удивилась она, сколько удивился Томъ, взглянувъ на нее.
— Мистеръ Пинчъ оставилъ папа, моя милая,— сказала Черити:— и онъ иметъ въ виду другое мсто. Я общала, что Огостесь, который идетъ по дорог, проводитъ его куда ему нужно. Огостесъ, дитя мое, гд вы?
Съ этимъ восклицаніемъ миссъ Пексниффъ выбжала изъ комнаты, оставя Тома вмст съ Мерси.
Еслибъ она всегда была его другомъ, еслибъ всегда обходилась съ нимъ съ величайшимъ уваженіемъ и внимательностью, еслибъ она утшала его каждое мгновеніе въ теченіе многолтняго ихъ знакомства и никогда не оскорбляла его,— то и тогда честное сердце его не скорбло бы больше, какъ въ эту минуту, и не было бы свободне отъ малйшей тни злопамятства.
— Ахъ, Боже мой! Я уврена, что меньше всего ожидала бы увидть васъ!
Тому жаль было слушать, что она говоритъ по старому. Онъ ожидалъ не того…
— Удивляюсь, что вы пришли сюда для удовольствія видть меня. Я никогда не радовалась чрезмрно, когда видла васъ. Между нами, кажется, никогда не было пріязни, мистеръ Пинчъ.
Шляпка ея лежала на соф, и она очень хлопотала съ лентами, такъ что сама не чувствовала, что длала.
— Мы никогда не ссорились,— сказалъ Томъ. (Онъ былъ правъ, потому что для ссоры нуженъ противникъ такъ же, какъ для дуэли или шахматной игры).— Я надялся, что вы будете рады протянуть руку старому знакомому. Не станемъ припоминать прошлое. Если я васъ когда нибудь обидлъ, простите меня.
Она взглянула на него, уронила шляпку, закрыла свое перемнившееся лицо обими руками, и горько заплакала.
— О, мистеръ Пинчъ!— сказала она.— Хоть я никогда не обращалась съ вами хорошо, но я врила, что вы не злопамятны и не можете быть жестоки.
Теперь она такъ мало походила на прежнюю Мерси, какъ только Томъ могъ этого желать — даже меньше. Но она говорила ему съ упрекомъ, и онъ не понималъ ея словъ.
— Да, мистеръ Пинчъ! Я этого никогда не показывала — никогда. Но еслибъ меня тогда спросили, кого я считаю человкомъ наимене способнымъ мстить мн, я назвала бы васъ.
— Назвали бы меня?
— Да,— сказала она съ жаромъ:— я часто такъ думала.
Посл минутнаго размышленія Томъ слъ на стулъ подл нея.
— Неужели вы думаете, неужели могли думать,— сказалъ Томъ:— чтобъ я говорилъ теперь иначе, какъ въ самомъ прямомъ и буквальномъ смысл? Я могъ оскорбить васъ и много разъ, а вы никогда меня не обижали и не оскорбляли. Какъ же могъ я мстить, еслибъ даже и былъ достаточно золъ для этого!
Черезъ нсколько времени, она поблагодарила его сквозь слезы и рыданія, она сказала, что ни разу еще не была такъ огорчена и такъ утшена, какъ теперь. Несмотря на то, она продолжала плакать.
— Перестаньте, перестаньте!— сказалъ Томъ:— вы всегда бывали такъ веселы…
— Ахъ, да, бывала!— воскликнула она голосомъ, который терзалъ сердце Тома.
— И будете опять.
— Нтъ, никогда, никогда! Если вамъ когда нибудь случится говорить съ старымъ мистеромъ Чодзльвитомъ,— прибавила она торопливо, глядя ему въ глаза:— я иногда думала, что онъ васъ любитъ, хоть онъ это и скрывалъ — общаете ли вы сказать ему, что видли меня здсь, и что я говорила вамъ, какъ помню то время, когда мы разговаривали съ нимъ на кладбищ?
Томъ общалъ, что скажетъ.
— Много разъ посл того, когда я желала быть унесенною туда, припоминала я слова его. Я желаю, чтобъ онъ зналъ, какъ справедливы они были, хоть я никому о томъ не говорила и никогда не скажу.
Томъ общалъ и это. Онъ не говорилъ ей, какъ невроятна встрча его съ старикомъ, не желая взволновать ее еще больше.
— Если вы ему это передадите, милый мистеръ Пинчъ,— сказала Мерси:— то скажите, что я посылаю ему эту всть не для себя, а затмъ, чтобъ онъ былъ доврчиве, терпливе и снисходительне съ другими, которымъ, можетъ быть, случится быть въ моихъ тогдашнихъ обстоятельствахъ. Скажите ему, что еслибъ онъ зналъ, какъ сердце мое трепетало и колебалось въ тотъ день, и какъ мало было нужно, чтобъ остановить меня,— то онъ пожаллъ бы обо мн.
— Да, да,— отвчалъ Томъ:— скажу.
— Когда я казалась наиболе не достойною его помощи, я была — я въ томъ уврена, потому что часто, часто думала объ этомъ впослдствіи — я была больше всего готова склониться на то, въ чемъ онъ убждалъ меня. О, еслибъ онъ хоть немножко промедлилъ! Еслибъ пробылъ со мною только четвертью часа дольше, еслибъ онъ хоть на бездлицу простеръ дальше свою снисходительность къ тщеславной, безразсудной, жалкой двушк, то, можетъ быть, онъ бы спасъ ее! Скажите ему, что я его не осуждаю и благодарна за то усиліе, которое онъ для меня сдлалъ: но просите его, ради Бога, ради юности, ради жалости, просите, чтобъ онъ никогда этого не забывалъ, если ему встртится другой подобный случай!
Хотя Томъ не вполн понялъ ея слова, но могъ приблизительно угадать ихъ значеніе. Тронутый до глубины души, онъ взялъ ее за руку и сказалъ, или хотлъ сказать нсколько словъ утшенія. Она чувствовала и поняла ихъ все равно, какъ будто они были высказаны. Впослдствіи, онъ былъ не совсмъ увренъ, дйствительно ли она хотла стать передъ нимъ на колна и благословлять его.
Онъ замтилъ, что былъ не одинъ, когда она вышла изъ комнаты. Тамъ была мистриссъ Тоджерсъ, которая грустно качала головою. Томъ никогда ея не видалъ, но догадался, что она должна быть хозяйка дома, онъ прочелъ въ глазахъ ея непритворное состраданіе, которое и пріобрло ей отъ него доброе мнніе.
— А, сударь! Вы изъ старыхъ друзей?— сказала она.
— Да,— отвчалъ Томъ.
— А между тмъ,— продолжала мистриссъ Тоджерсъ, осторожно затворяя двери:— она врно не сказала вамъ, въ чемъ ея горе?
Томъ былъ пораженъ этимъ замчаніемъ, потому что оно было справедливо.
— Да, не сказала!
— И никогда не скажетъ, еслибъ вы даже видлись каждый день. Она ни разу мн не жаловалась, ни разу не сказала ни одного слова упрека, или объясненія Но я знаю, я знаю!— проговорила мистриссъ Тоджерсъ со вздохомъ.
Томъ грустно кивнулъ головою.— И я также,— сказалъ онъ.
— Я уврена, что никто не можетъ разсказать и половины того, что этой молодой бдняжк приходится терпть. Хоть она постоянно посщаетъ меня, чтобъ облегчить свое сердце, не чувствуя этого сама, и говоритъ: ‘мистриссъ Тоджерсъ, сегодня мн очень грустно, я думаю, что скоро умру’ и потомъ плачетъ — а все таки я не знаю отъ нея ничего больше. А она считаетъ меня добрымъ другомъ.
Мистриссъ Тоджерсъ могла бы даже сказать ‘лучшимъ другомъ’. Коммерческіе джентльмены и подливка подйствовали на ея нравъ, прибыль — хотя ей и немногимъ приходилось разжиться — твердо завладла вниманіемъ мистриссъ Тоджерсъ. Но въ какомъ то закоулк ея груди, на много ступеней вверхъ, въ уголк, который легко можно пропустить безъ вниманія, была потайная дверь съ словомъ ‘женщина’, написаннымъ на ней, дверь эта отворилась настежь отъ прикосновенія Мерси и дала ей убжище.
Она быстро хорошла въ глазахъ Тома, потому что добро уцлло въ ней, несмотря на своекорыстныя стремленія.
Въ это время вошла миссъ Пексниффъ вмст съ своимъ другомъ.
— Мистеръ Томасъ Пинчъ! Мистеръ Моддль,— сказала Черити съ очевидною гордостью.— А гд моя сестра?
— Ушла, миссъ Пексниффъ,— отвчала мистриссъ Тоджерсъ
— Ахъ,— вздохнула Черити, взглянувъ на Тома.
— Она много перемнилась съ того времени, какъ стала женою дру… съ тхъ поръ, какъ замужемъ, мистриссъ Тоджерсъ!— замтилъ Моддль.
— Милый Огостесъ,— шепнула ему Черити,— право, я слышала то же самое уже пятьдесятъ тысячъ разъ. Какъ вы прозаичны!
За этимъ послдовало нсколько незначительныхъ нжностей, къ которымъ подавала поводъ миссъ Пексниффъ, если не предавалась имъ исключительно и нераздльно. Какъ бы то ни было, но мистеръ Моддль былъ на отвты медленне, нежели бываютъ юные обожатели, и смотрлъ очень уныло.
Онъ остался въ томъ же расположеніи духа, когда вышелъ съ Пинчемъ на улицу, и вздыхалъ такъ отчаянно, что страшно было слушать. Чтобъ какъ нибудь ободрить его, Томъ сказалъ, что желаетъ ему радости.
— Радости!— воскликнулъ Моддль.— Ха, ха, ха.
— Что за необыкновенный молодой человкъ!— подымалъ Томъ.
— Презрніе еще не запечатлло васъ своимъ клеймомъ. Вы заботитесь о томъ, что съ вами станется?— спросилъ Моддль.
Томъ сознался, что этотъ предметъ иметъ для него нкоторую занимательность.
— А для меня нтъ,— возразилъ Моддль.— Стихіи могутъ принять меня, когда имъ угодно. Я готовъ.
Томъ заключилъ изъ этихъ и подобныхъ тому выраженій, что онъ долженъ быть ревнивъ, а потому онъ былъ очень доволенъ, когда разстался съ нимъ у воротъ Форнивелльсъ-Инна.
Прошло уже два часа посл обденнаго времени Джона Вестлока, онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат, безпокоясь о безопасности Тома. Столъ былъ накрытъ, вина разставлены, и обдь наполнялъ воздухъ очаровательными ароматами.
— Ради Бога, Томъ, куда ты пропалъ? Твой чемоданъ здсь. Снимай скорй сапоги и садись!
— Мн жаль, что я не могу остаться, Джонъ,— возразилъ запыхавшійся Томъ Пинчъ.
— Не можешь остаться!
— Ты сядешь за обдъ, а я разскажу теб причину. Я самъ не долженъ сть, иначе у меня не будетъ аппетита для котлетъ.
— Да, дружище, здсь нтъ котлетъ!
— Нтъ. Но въ Ислингтон есть.
Джонъ Вестлокъ быль совершенно озадаченъ этимъ отвтомъ, онъ поклялся, что не състъ куска, пока Томъ не объяснитъ, въ чемъ дло. Томъ слъ и разсказалъ ему все. Вестлокъ слушалъ съ величайшимъ любопытствомъ.
Онъ такъ хорошо понималъ Тома и такъ уважалъ его чувства, что не могъ спросить, почему онъ принялъ эти мры, не посовтовавшись съ нимъ напередъ? Онъ вполн одобрилъ намреніе Тома возвратиться немедленно въ Ислингтонъ и добродушно предложилъ ему хать вмст въ кабріолет, въ которомъ можно было отвезти его чемоданъ. Вестлокъ на-отрзъ отказался отъ предложенія Тома ужинать съ ними, но назначилъ для этого завтрашній день.
— А теперь, Томъ,— сказалъ онъ ему на дорог:— я намренъ сдлать теб вопросъ, на который жду прямого отвта. Не нужно ли теб денегъ? Я увренъ, что нужно.
— Нтъ… право.
— Ты меня обманываешь!
— Нтъ. Очень теб благодаренъ, но я не шучу: у сестры моей есть немного денегъ, да и у меня также. А кром того, добрая мистриссъ Люпенъ подала мн въ письм ассигнацію въ пять фунтовъ съ просьбою, чтобъ я взялъ ихъ взаймы, и тотчасъ же ухала.
— Да будетъ благословенна каждая ямочка ея пріятнаго лица! Однако, помни, Томъ, я жду своего времени!
Они разстались у дверей новой резиденціи Тома. Джонъ Вестлокъ, сидя въ кабріолет, отчасти усплъ разглядть цвтущее и хлопотливое существо, которое выскочило, чтобъ поцловать Тома и помочь ему возиться съ чемоданомъ.
Она была премилое, превеселое твореніе. Самый картофель находилъ видимое наслажденіе посылать къ ней свой паръ, пна на портер старалась привлечь ея вниманіе, но она не видла ничего, кром Тома.
Сидя противъ нея за ужиномъ и видя, какъ она ему улыбается, Томъ чувствовалъ, что никогда въ жизни не былъ счастливе теперешняго

Глава XXXVIII. Тайная служба.

Идучи по Сити съ своимъ сантиментальнымъ спутникомъ, мистеромъ Моддлемъ, Томъ Пинчъ заглянулъ въ лицо и коснулся изношеннаго рукава Педжета, таинственнаго человка Англо-Бенгальскаго Общества Застрахованія Жизни и Займовъ. Мистеръ Педжетъ, разумется, исчезъ изъ воспоминанія Тома, потому что Томъ его не зналъ и никогда не слыхалъ его имени.
Мистеръ Педжетъ могъ пройти мимо Тома десять тысячъ разъ, могъ знать въ подробности его лицо, имя, занятія и характеръ, а между тмъ не подозрвать нисколько, чтобъ Томъ принималъ участіе въ какомъ нибудь изъ его таинствъ. Томъ, разумется, могъ длать то же самое съ нимъ. Но въ ту минуту, какъ они встртились, оба думали объ одномъ и томъ же человк, онъ не выходилъ изъ ихъ мыслей и былъ тсно связанъ съ ихъ дневнымъ приключеніями, хотя съ каждымъ въ особенномъ род.
Почему Томъ думалъ о Джонс Чодзльвит, не требуетъ объясненія. Почему онъ былъ въ мысляхъ Педжета,— другое дло.
Но такъ или иначе, а милый и достойный сирота игралъ роль въ таинственномъ существованіи Педжета. Мистеръ Педжетъ неусыпно и неутомимо интересовался малйшими его дйствіями. Онъ наблюдалъ за приходомъ его въ Контору Общества, въ которомъ онъ былъ водворенъ въ званіи директора, и за выходомъ его оттуда, слдилъ шаги по улицамъ, слушалъ, когда онъ говорилъ, сидлъ въ кофейняхъ и записывалъ его имя въ свою огромную записную книжку, писалъ о немъ для самого себя памятныя записки и потомъ сожигалъ, когда они опятъ попадались ему руки.
И все это было совершенною тайною, которою Педжетъ тщательно хранилъ для себя, и которой Джонсъ нисколько не подозрвалъ.
Таинственныя манеры этого человка обезоруживали подозрніе: он заставляли думать, что не онъ наблюдаетъ за кмъ нибудь, а напротивъ, что онъ полагаетъ, будто за нимъ слдятъ другіе. Джонсъ встрчалъ его на улицахъ или около крыльца конторы, или у ея дверей, но ему и не грезилось, чтобъ этотъ человкъ медленно опутывалъ его ноги большою стью.
Мистеръ Педжетъ сдлалъ таинственно измненіе въ употребленіи своего времени и въ образ своей загадочной жизни. До сихъ поръ онъ каждое утро постоянно являлся на Корниш, теперь его постоянно видли въ Гольборн, выходящимъ изъ Кингегстстрита. Оказалось, что онъ каждое утро ходитъ бриться къ Поллю Свидльпайпу, цирюльнику и птичнику. Теперь, повидимому, онъ назначали свиданіе никогда неприходившему лицу въ лавк цирюльника, онъ дожидался по цлымъ часамъ, спрашивалъ себ иногда перо и чернилъ, вытаскивалъ свою записную книжку и очень усердно хлопоталъ за нею иногда около часа времени. Мистриссъ Гемпъ и Свидльпайпъ длали много глубокомысленныхъ предположеній насчетъ таинственнаго постителя, наконецъ, они остановились на одномъ — что это былъ обанкрутившійся спекулянтъ.
Онъ назначалъ свиданія человку никогда неприходившему и въ другомъ мст. Однажды его видли въ буфет трактира ‘Траурная Лошадь’, сборнаго мста похоронныхъ подрядчиковъ, гд онъ не требовалъ себ ничего, говоря, что каждую минуту ждетъ одного джентльмена. Но джентльменъ этотъ былъ такъ безчестенъ, что не являлся, а потому Педжетъ пришелъ и на другой день съ такимъ раздувшимся бумажникомъ, что въ буфет его сочли человкомъ съ большимъ состояніемъ. Посл того онъ каждый день повторялъ свои посщенія и писалъ такъ много, что опорожнилъ въ два присста огромную чернильницу. Хотя онъ никогда не имлъ привычки разговаривать много, но будучи въ числ постоянныхъ постителей, онъ познакомился съ ними и потомъ подружился съ Тэккеромъ, помощникомъ мистера Моульда, а потомъ съ самимъ Моульдомъ, который откровенно называлъ Педжета длинноголовымъ человкомъ, сухою соленою рыбой, напилкомъ, теркою и тому подобное, и длалъ его предметомъ многихъ забавныхъ выходокъ.
Въ то же самое время Педжетъ говорилъ въ контор Англо-Бенгальскаго Общества, что у него тайная болзнь печени, и что ему надобно прибгнуть къ доктору. Его передали Джоблингу. Хотя Джоблингъ и не могъ добраться до того, чмъ именно страдаетъ его печень, но Педжетъ говорилъ, что печень его собственная, что она болитъ, и что ему это лучше извстно. Такимъ образомъ, онъ сдлался паціентомъ доктора Джоблинга, разсказывая ему о признакахъ своей болзни, онъ разъ по десяти въ день являлся въ его комнат.
И всмъ этимъ занимался Педжетъ постоянно и скрытно, бдительность его не утомлялась ни на мгновеніе, онъ не пропускалъ ни одного слова, ни одного поступка Джонса, замчалъ все, что онъ оставилъ недосказаннымъ и недодланнымъ. По всмъ этимъ признакамъ было несомннно, что Педжетъ таилъ какой то замыселъ.
Утромъ того самаго дня, въ который приключилось такъ много Тому Пинчу, Педжетъ внезапно явился въ Палль-Малл, передъ домомъ мистера Монтегю, ровно въ девять часовъ — обыкновенное время его появленія въ томъ мст. Онъ позвонилъ украдкою, вошелъ въ двери и заперъ ихъ самъ, какъ будто не довряя прислуг.
Мистеръ Бэйли, возвстившій о немъ безъ отлагательства, воротился съ приглашеніемъ слдовать за нимъ въ комнату его ‘губернатора’ Предсдатель Англо-Бенгальскаго Общества одвался и принялъ Педжета, какъ длового человка, который часто ходитъ, и котораго принимаютъ во всякое время.
— Что, мистеръ Педжетъ?
Педжетъ поставили шляпу на полъ и кашлянулъ. Бэйли вышелъ и заперъ дверь, но онъ этимъ не удовольствовался, попробовалъ ручку, осмотрлъ всю дверь и подошелъ шага на два къ стулу, за которомъ сидлъ мистеръ Монтегю.
— Что новаго мистеръ Педжетъ?
— Я думаю, сударь, что у насъ есть, наконецъ, новости.
— Очень радъ. Я ужъ думалъ, что вы потеряли слдъ.
— Нтъ, сударь. По временамъ онъ простывалъ, что длать!
— Вы сама истина, мистеръ Педжетъ. Каковъ успхъ?
— Это уже зависитъ отъ вашего соображенія,— отвчалъ тотъ, надвая очки.
— А вы что о немъ думаете? Вы довольны?
Педжетъ медленно потеръ себ руки, оглядлся вокругъ, погладилъ себя по подбородку и сказалъ:— Да, да, я думаю, что дло хорошее. Хотите сейчасъ же приняться?
— Непремнно.
Мистеръ Педжетъ медленно и съ разстановками придвинулъ два стула, положилъ на одинъ свой бумажникъ, потомъ развязалъ его, вытащилъ одну записку, показалъ ее Монтегю, и самъ молча услся на другой стулъ. Въ продолженіе предварительныхъ церемоній, Тиггу стоило большихъ усилій преодолть свое нетерпніе.
— Я бы не желалъ, чтобъ вы такъ любили записывать, мой превосходный другъ,— сказалъ Монтегю съ кислою улыбкой: — Лучше объяснять дло на словахъ.
— Я не люблю словъ. Мы никогда не знаемъ, кто насъ слушаетъ.
Мистеръ Монтегю хотлъ возражать, но Педжетъ подалъ ему бумагу и сказалъ съ скрытнымъ восторгомъ:— Начнемъ съ начала, сударь. Возьмите сперва эту.
Предсдатель взглянулъ на нее съ холодною улыбкою, но, по прочтеніи нсколько строчекъ, выраженіе лица его начало перемняться и сдлалось къ концу бумаги серьезнымъ и исполненнымъ вниманія.
— Нумеръ второй,— сказалъ Педжетъ, взявъ отъ него первую бумагу и подавая вторую.— Прочитайте нумеръ второй, сударь, онъ интересенъ.
Тиггъ Монтегю откинулся въ креслахъ и взглянулъ на своего агента съ такимъ изумленіемъ, смшаннымъ съ безпокойствомь, что Педжетъ счелъ нужнымъ повторить свое приглашеніе. Мистеръ Монтегю продолжалъ чтеніе и прочиталъ нумеръ второй, третій, четвертый и такъ дале.
Вс эти документы были писаны рукою Педжета на обложкахъ старыхъ писемъ или на клочкахъ бумаги, какіе ему случалось находить подъ рукою. Какъ эти обрывки ни казались грязны, но въ нихъ заключалось много весьма важнаго, если указателемъ ихъ значенія можно было принять лицо предсдателя.
По мр усиленія любопытства и ощущеній Монтегю, увеличивалось тайное наслажденіе Педжета. Онъ съ торжествомъ взглядывалъ на чтеца и, наконецъ, когда тотъ читалъ послднюю бумагу, онъ всталъ и подошелъ къ окну съ самодовольнымъ видомъ.
— И это послдній, мистеръ Педжетъ?— сказалъ Монтегю, съ усиліемъ переведя духъ.
— Да, сударь, послдній!
— Вы удивительный человкъ!
— Я думаю, что дло хорошее,— возразилъ Педжетъ, собирая свои бумаги.— Это стоило мн труда.
— Трудъ вашъ будетъ хорошо вознагражденъ, мистеръ Педжетъ.— Педжетъ поклонился.
— Тутъ нкто оставилъ такой слдъ своего копыта, какого я никакъ не ожидалъ. Могу поздравить себя съ тмъ, что вы такъ мастерски умете вести тайныя дла.
— Меня, сударь, не интересуетъ ничто, въ чемъ нтъ тайны. Я даже лишился части удовольствія, которое доставило мн это развдываніе, оттого, что сообщилъ его вамъ.
— Безцнная комплекція! Мн послышалось, однако, что кто то постучался, не выглянете ли вы въ окно, чтобъ посмотрть, нтъ ли кого у наружной двери?
Мистеръ Педжетъ спряталъ свой бумажникъ, осторожно отвелъ штору, выглянулъ въ окно и сказалъ.
— Мистеръ Джонсъ Чодзльвить.
— Я такъ и думалъ!
— Мн уйти?
— Я думаю, что лучше. Однако, постойте! Останьтесь здсь, мистеръ Педжетъ.
Странно было видть, какъ Монтегю вдругъ поблднлъ, измлился въ лиц и взглянулъ почему-то на бритвы
Доложили о мистер Чодзльвит.
— Ведите его сюда сейчасъ же. Мистеръ Педжетъ, не оставляйте насъ наедин. Помните! Клянусь Богомъ,— прибавилъ онъ шопотомъ:— кто знаетъ, что можетъ случиться!..
Сказавъ это, онъ поспшно схватилъ головную щетку и началъ причесываться, какъ будто туалетъ его и не быль прерванъ. Мистеръ Педжетъ удалился къ камину и началъ сушить передъ огонькомъ свой носовой платокъ. Онъ простоялъ такимъ образомъ все время, изрдка только взглядывая черезъ плечо на присутствующихъ.
— Милый мистеръ Чодзльвитъ!— вскричалъ Монтегю, когда Джонсъ вошелъ.— Вы поднимаетесь вмст съ жаворонками. У васъ энергія выше человческой, милый Чодзльвитъ!
— Гм! Я бы радъ былъ не вставать съ жаворонками, еслибъ могъ. Но у меня безсонница, а потому лучше быть на ногахъ, чмъ валяться съ боку на бокъ да считать часы,— отвчалъ Джонсъ угрюмо, садясь на стулъ.
— Безсонница? Что это такое? Я ршительно не понимаю этого слова, хоть и часто его слышу.
— А это кто? А! Старый… какъ его! Онъ смотритъ по обыкновенію, какъ будто хочетъ спрятаться въ трубу.
— Ха, ха, ха, дйствительно, такъ!
— Чего ему здсь нужно? Разв онъ не можетъ уйти?
— О, пусть его остается! Онъ здсь какъ старая мебель. Онъ приходилъ съ донесеніемъ и ждетъ приказаній.
— Онъ какъ будто боится меня, а?
— Кажется, такъ! Вы ядъ для него. Педжетъ, дайте мн полотенце!
Тиггу было такъ же мало нужды въ полотенц, какъ Джонсу въ томъ, чтобъ вздрогнуть. Но Педжетъ принесъ полотенце и снова удалился къ камину.— Видите, любезнйшій,— продолжалъ Тиггъ: — вы слишкомъ… Что съ вашими губами? Какъ он поблли!
— У меня къ завтраку быль устрицы съ уксусомъ. Гд-жъ он блы?— прибавилъ Джонсъ, проворчавъ ругательство и натирая себ губы платкомъ.— Я не думаю, чтобъ он были блы.
— Теперь нтъ. Теперь прошло.
— Говорите, что вы хотли сказать, и оставьте мое лицо гь поко!— вскричалъ Джонсъ сердито.— Пока я могу показывать зубы, нтъ нужды до цвта моихъ губъ.
— Совершенно справедливо! Я хотлъ сказать, что вы слишкомъ скоры и дятельны для нашего пріятеля. Онъ для васъ очень робокъ, но хорошо длаетъ свое дло. О, прекрасно! Такъ что же такое безсонница?
— Къ чорту безсонницу!
— Нтъ, нтъ, зачмъ же?
— Безсонница — если кому не спится или худо спится, вотъ и все!
— Вотъ что! И тогда ему снятся ужасныя вещи, и онъ вскрикиваетъ страшнымъ образомъ, а когда ночью догоритъ свча, то онъ мучится, и много тому подобнаго. Понимаю…
Они промолчали нсколько времени. Потомъ Джонсъ заговорилъ:
— Теперь мы кончили съ этимъ ребячествомъ, и я хочу поговорить съ вами серьезно. Я недоволенъ длами.
— Недовольны?— возразилъ Тиггъ.— Деньги прибываютъ хорошо.
— Прибываютъ хорошо, но худо выходятъ. До нихъ не легко добраться. У меня мало власти, все въ вашихъ рукахъ. Вы забрали себ вс права по какимъ-то законамъ, а мн не остается ничего. Что толку въ томъ, что я имю голосъ, когда его всякій разъ заглушаютъ? И не хочу этого терпть,— знайте.
— Нтъ?— сказалъ Тиггъ вкрадчивымъ голосомъ.
— Разумется, нтъ! Я не люблю, чтобъ со мною пускались на продлки.
— Даю вамъ честное слово…
— О, къ чорту ваше слово!— прервалъ Джонсъ, который длался грубе по мр того, какъ Монтегю ему вжливо возражалъ чего Тиггу отчасти и хотлось.— Нужно, чтобъ я имлъ больше власти надъ деньгами. Вы можете взять себ всю честь, если хотите, я не стану о ней хлопотать. Еслибъ вы забрали въ вашу честную голову улизнуть съ кассою за границу, такъ мн нечмъ и помшать вамъ. Нтъ, хоть ваши обды и хороши, но я не хочу, чтобъ они мн такъ дорого обошлись.
— Какъ я несчастливъ, что нахожу васъ въ такомъ расположеніи духа!— возразилъ Тиггъ съ особенною улыбкою:— а я хотлъ было предложить вамъ — для вашей же выгоды,— чтобъ въ рискнули еще нсколько.
— Будто бы? Ха, ха, ха!
— Да. Я намекнулъ вамъ, что у васъ врно есть друзья, которыхъ мы приняли бы съ удовольствіемъ въ число своихъ.
— Какъ вы добры! Такъ вы были бы рады принять ихъ?
— Въ восторг. Даю вамъ священное слово
— И все это будетъ къ моей выгод?
— И пребольшой, увряю васъ.
— Какимъ же образомъ? Скажите!
— Сказать?— возразилъ Монтегю значительно.
— Я думаю, что такъ. Странныя вещи длывались и прежде въ страховыхъ обществахъ, а потому я хочу поостеречься.
— Чодзльвитъ!— возразилъ Монтегю, наклонившись впередъ и глядя ему прямо въ лицо.— Странныя дла длались и длаются каждый день, и никто ихъ не подозрваетъ. Но вы справедливо говорите, что и мы ведемъ дла странно. Иногда мы узнаемъ чуднымъ образомъ самыя удивительныя вещи.
Онъ сдлалъ Джонсу знакъ, чтобъ тотъ поближе придвинулъ свой стулъ. Потомъ, оглянувшись вокругъ себя, какъ будто желая напомнить о Педжет, началъ шептать ему что то на ухо.
Отъ краснаго цвта къ блому, отъ благо опять къ красному, отъ краснаго къ желтому, потомъ къ холодному, страшному, покрытому потомъ и съ синими пятнами цвту:— вотъ какимъ перемнамъ подвергалось лицо Джонса въ продолженіе этого кратковременнаго нашептыванія. Когда онъ, наконецъ, положилъ руку на уста Монтегю, чтобъ ни одинъ звукъ не достигъ до ушей третьяго лица, бывшаго въ комнат,— рука его была такъ же безкровна и тяжела, какъ рука мертвеца.
Онъ отодвинулся на стул и представлялъ собою зрлище ужаса, ярости и отчаянія. Онъ боялся говорить, смотрть, двигаться, оставаться на мст.
Собесдникъ его хладнокровно продолжалъ одваться и кончилъ свой туалетъ, не говоря ни слова и только по временамъ поглядывая съ улыбкою на произведенное имъ впечатлніе.
— Такъ вы, мой другъ Чодзльвитъ, не откажетесь рискнуть съ нами еще нсколько?— сказалъ, наконецъ, Тиггъ.
Блдныя губы Джонса съ усиліемъ проговорили: ‘нтъ’.
— Прекрасно сказано! Знаете ли, вчера еще я думалъ о вашемъ тест, онъ, вроятно, положится на ваше умнье вести денежныя дла, а? Я даже надюсь, что онъ присоединится къ намъ, если вы постараетесь. У него есть деньги?
— Да, есть.
— Такъ вы возьметесь за мистера Пексниффа?
— Попробую, сдлаю, что могу.
— Тысяча благодарностей, мой другъ! Не пойдемъ ли мы? Мистеръ Педжетъ! Пойдемте съ нами, если вамъ угодно.
Они вышли вс трое. Что бы Джонсъ ни чувствовалъ относительно Монтегю, какъ бы онъ ни былъ убжденъ, что пойманъ, запертъ, окованъ и упалъ въ глубочайшую бездну гибели и разоренія, какія бы мысли ни толпились тогда въ его голов,— онъ не имлъ ни малйшаго подозрнія, чтобъ отъ слдовавшей за ними изношенный фигуры зависла его участь.

Глава XXXIX, заключающая въ себ нкоторыя дальнйшія подробности о хозяйств Пинчей, а также странныя новости изъ Сити, близко касающіяся Тома.

Что за миленькое существо Руь! Какъ она счастлива своимъ владычествомъ въ треугольной гостиной и двухъ маленькихъ спальняхъ! Какъ она весела, дятельна, заботлива! Какъ благополучна тмъ, что чувствуетъ себя полною хозяйкою дома, и что хозяйничаетъ, и трудится, и хлопочетъ для своего брата!
А Томъ?.. О, Томъ смотрлъ на нее съ гордостью, съ восторгомъ, съ самою искренною нжностью. А между тмъ, она владычествовала вовсе не деспотически. На другой день посл водворенія ихъ въ Ислингтон, она спросила Тома, чего онъ желаетъ къ обду, и намекнула о котлетахъ, которыя вчера за ужиномъ имли такой успхъ, Томъ принялся подшучивать надъ этимъ безъ малйшей жалости.
— Я не знаю, Томъ,— сказала она, красня:— я не совершенно уврена въ себ, но, можетъ быть, если попробовать, мн удастся какъ нибудь сдлать пуддингъ съ говядиною.
— Во всемъ кухонномъ каталог не найдется ничего лучше пуддинга съ говядиною!— воскликнулъ Томъ.
— Конечно, но, если на первый разъ онъ выйдетъ неудачно, ты не разсердишься, Томъ?
И она пресерьезно смотрла въ глаза Тому, а Томъ глядлъ на нее, и, наконецъ, тотъ и другая расхохотались.
— Такъ длать пуддингъ, Томъ?
— Разумется. Я увренъ, что онъ будетъ превосходенъ, а если и выйдетъ не пуддингъ, то мы можемъ случайно наткнуться на какое нибудь открытіе, и изъ пуддинга составить блюдо, еще неизвстное въ поваренномъ искусств.
Прекрасно! Руь перемыла чашки посл завтрака, разсказывая анекдоты о литейщик, вычистила старую шляпу Тома, и они отправились вмст по лавкамъ для закупокъ. Потомъ, возвратившись домой, Томъ Пинчъ услся писать на одномъ конц стола въ гостиной, а Руь начала длать нужныя приготовленія къ пуддингу на другомъ конц, потому что въ цломъ дом не было никого, кром одной старухи, и во избжаніе хозяйственныхъ дрязгъ они должны были длать все для себя сами. Хозяинъ дома былъ какой то таинственный человкъ, который выходилъ рано по утрамъ и почти не показывался на глаза своимъ постояльцамъ.
— Что ты пишешь, Томъ?— спросила сестра его.
— Да видишь ли, моя милая, я забочусь, какъ бы мн найти себ какую нибудь должность, а потому хочу написать, къ чему я способенъ, чтобъ посл Вестлокъ показалъ кому нибудь изъ своихъ друзей.
— Ты бы сдлалъ то же самое и для меня, Томъ,— возразила Руь, потупя глазки. Мн очень пріятно хозяйничать у тебя, Томъ, и заботиться о теб, но вдь мы не такъ богаты…
— Мы не такъ богаты, однако, можемъ быть бдне. Но мы съ тобою не разстанемся — вздоръ! Лучше намъ оставаться вмст, мы будемъ гораздо счастливе. Вдь намъ нужно очень немногое, не правда ли?
— Конечно, немногое, но надобно имть и то.
— Вздоръ, пустяки!— воскликнулъ Томъ съ необычайною энергіей.— Будемъ трудиться! Мой пріятель Джонъ Вестлокъ чудеснйшій малый и очень смтливъ. Я съ нимъ посовтуюсь. Мы съ нимъ потолкуемъ. Я увренъ, что ты полюбишь Джона, когда его узнаешь. Ну, полно же, не плачь. А, такъ ты длаешь пуддингъ? Посмотримъ!
— Ты увидишь, что выйдетъ настоящій мясной пуддингъ. Ты въ этомъ самъ сознаешься!
И она снова принялась за дло, суетилась, хлопотала, смялась, бгала взадъ и впередъ, въ кухню и изъ кухни, такъ что Томъ никакъ не могъ продолжать писать и только любовался на свою миленькую домоправительницу. Но вдругъ она, выбжавъ за двери, остановилась и сильно покраснла. Томъ также вздрогнулъ, потому что не спускалъ съ нея глазъ, и очень удивился, увидя въ комнат Джона Вестлока.
— Что за благодать, Джонъ! Да какъ ты вошелъ?
— Прошу извиненія,— отвчалъ Джонъ:— а въ особенности у миссъ Пинчъ, но я встртилъ на улиц какую то старушку, которая сказала мн, чтобъ я вошелъ сюда. Такъ какъ ты не слыхалъ моего стука, и дверь была отперта, то я ршился войти, не думая, что помшаю вашимъ хозяйственнымъ упражненіямъ.
— Мистеръ Джонъ Вестлокъ,— сказалъ Томъ.— Моя сестра.
— Надюсь, что сестра моего стариннаго друга забудетъ непріятное впечатлніе моего внезапнаго прихода?— сказалъ Джонъ.
— Сестра моя, можетъ быть, чувствуетъ себя въ расположеніи сказать и теб то же самое.
Разумется, Джонъ отвчалъ, что это вовсе ненужно, и протянулъ ей руку, но она не подавала ему своей руки, потому что рука миссъ Пинчъ была вся въ мук и въ тст. Обстоятельство это заставило всхъ разсмяться, и вс почувствовали себя снова въ своей тарелк.
— Очень радъ, что тебя вижу,— сказалъ Томъ.— Садись же.
— Съ тмъ только условіемъ, чтобъ миссъ Пинчъ продолжала длать пуддингъ, какъ будто здсь нтъ никого посторонняго.
— Безъ сомннія, она будетъ продолжать, но только съ тмъ условіемъ, чтобъ ты остался съ нами и помогъ намъ състь этотъ пуддингъ.
Сердце затрепетало у бдненькой Руи, когда Томъ произнесъ это приглашеніе. Что, если пуддингъ выйдетъ неудачный! Но Джонъ, не подозрвая ея безпокойства, согласился очень охотно и услся, отпустивъ еще нсколько шутокъ на счетъ пуддинга и своего нетерпнія насладиться имъ, а она, между тмъ, красня, снова принялась за дло.
— Я пришелъ къ теб гораздо раньше, нежели думалъ, Томъ. Разскажу теб, какъ это случилось, и ты наврно останешься доволенъ. Ты писалъ это для меня?
— Ахъ, Боже мой, нтъ!— вскричалъ Томъ, забывшій о листк бумаги, который онъ держалъ въ рукахъ — Тутъ только начало описанія меня самого: ‘Молодой человкъ тридцати пяти лтъ, изъ провинціи’ — вотъ и все.
— Я думаю, что теб не будетъ нужды дописывать, Томъ. Но какимъ образомъ я до сихъ поръ не зналъ, что у тебя есть въ Лондон друзья?
Томъ смотрлъ во вс глаза на свою сестру, а та сама глядла съ неменьшимъ вниманіемъ на него.
— Въ Лондон друзья?— отозвался Томъ.
— Ну, да,— отвчалъ Бестлокъ.
— Нтъ ли въ Лондон друзей у тебя, милая Руъ?
— Нтъ, Томъ!
— Радъ слышать, что я ихъ имю, но я никогда и не подозрвалъ этого. Они должны быть народъ удивительно скрытный, Джонъ.
— А вотъ, суди самъ. Сижу я за завтракомъ сегодня утромъ, какъ вдругъ кто то постучался въ мою дверь…
— И ты закричалъ очень громко: войдите!
— Разумется. Тотъ, кто постучался и вошелъ, не такъ какъ одинъ молодой человкъ тридцати пяти лтъ изъ провинціи, который въ такихъ же обстоятельствахъ уставился противъ дверей и глядлъ вокругъ себя… Когда онъ вошелъ, я увидлъ человка чужого, наружности серьезной, дловой, солидной, но вовсе мн незнакомой. ‘Мистеръ Вестлокъ?’ — говоритъ онъ.— Такъ, сударь.— ‘Позволите переговорить съ вами два слова?’ — Не угодно ли ссть?— я говорю.
Тутъ Джонъ пріостановился и поглядлъ на столъ, за которымъ сестра Тома, прислушиваясь внимательно, продолжала хлопотать около пуддинга.
— Ну, Томъ, такъ пуддингъ и слъ…
— Что?
— Онъ слъ…
— Ты сказалъ, что пуддингъ сдъ?
— Нтъ, нтъ!— возразилъ Джонъ, слегка покраснвъ:— мой гость. Что за вздоръ!.. Ну, Томъ, усвшись, онъ удивилъ меня до крайности, начавъ разговоръ слдующими словами: ‘Вы, сударь, конечно, знакомы съ мистеромъ Томасомъ Пинчемъ?’
— Быть не можетъ?— воскликнулъ Томъ.
— Увряю тебя, именно этими словами.— ‘Не знаете ли, сударь, гд онъ теперь?’ — говоритъ онъ.— Въ Лондон.— ‘Я слыхалъ мимоходомъ, что онъ оставилъ свое мсто у мистера Пексниффа, правда ли это?’ — Правда.— ‘Не нуждается ли онъ въ другомъ мст?’ — Да…
— Разумется,— сказалъ Томъ, кивая головою.
— Я уврилъ его въ томъ же самомъ. Прекрасно! Онъ и продолжалъ: ‘Я думаю, сударь, что могу услужить ему’.
У Руи опустились руки.
— Руь, милая! Слышишь? ‘Я думаю, что могу услужить ему!’ — вскричалъ Томъ въ крайнемъ изумленіи.
— Разумется, что я просилъ его продолжать,— сказалъ Вестлокъ.— Онъ отвчалъ, что ему остается немногое договорить, такъ и вышло, что одинъ изъ его друзей нуждается въ секретар и библіотекар, что жалованье будетъ, правда, небольшое, только сто фунтовъ стерлинговъ въ годъ, безъ квартиры и стола, но за то и обязанность легкая. Вотъ и все.
— Благодать небесная!— вскричалъ Томъ.— Сто фунтовъ въ годъ! Джонъ, дружище! Руь! Сто фунтовъ въ годъ!
— Но самое удивительное въ томъ,— продолжалъ Джонъ, положивъ руку на плечо Тома, чтобъ утишить порывъ его восторга:— самое странное, миссъ Пинчъ, то, что я вовсе не знаю этого человка, и что онъ въ глаза не знаетъ Тома.
— Да какъ ему знать меня, если онъ лондонецъ!
— А когда я замтилъ, что онъ, вроятно, извинитъ мою нескромность, если я спрошу, кто прислалъ его ко мн, какимъ образомъ онъ узналъ о перемн положенія моего пріятеля, и почему онъ полагаетъ, что онъ способенъ занять это мсто — онъ сухо отвчалъ, что не иметъ права входить ни въ какія подробности.
— Ни въ какія подробности!— повторилъ Томъ, съ трудомъ переводя духъ.
— ‘Вы должны знать’,— продолжалъ этотъ чудакъ,— прибавилъ Вестлокъ:— ‘что всякому, кто только бывалъ въ сосдств мистера Пексниффа, достоинства мистера Томаса Пинча извстны такъ же хорошо, какъ церковный шпицъ или какъ ‘Синій Драконъ’.
— ‘Синій Драконъ’!— возразилъ Томъ съ ужасомъ.
— Да, подумай! Онъ говорилъ о ‘Синемъ Дракон’ такъ же свободно, какъ Маркъ Тэпли, честное слово! Я глядлъ на него во вс глаза, когда онъ еще прибавилъ съ улыбкою: — ‘Вдь вы знаете ‘Синій Драконъ’, мистеръ Вестлокъ, вы тамъ останавливались раза два’. Каково?
Томъ замтилъ, что ничего не можетъ быть непостижиме этого обстоятельства.
— Непостижимо’ — повторилъ Вестлокъ.— Я испугался этого человка, несмотря на то, что говорилъ съ нимъ среди благо дня. Увряю тебя, что я чуть не счелъ этого постителя существомъ сверхъестественнымъ. Наконецъ, онъ подалъ мн свою карточку… Вотъ, читай.
— ‘Мистеръ Фипсъ’,— прочелъ Томъ вслухъ.— ‘Аустинъ Фрайерсъ’. Это звучитъ чмъ-то страшнымъ {Austin Friars — Августинскіе-Монахи,— часть Лондона.}.
— Фипсъ еще имя не страшное,— возразилъ Джонъ.— Онъ ждетъ насъ къ себ сегодня утромъ.
— Томъ,— сказала Руь посл краткаго молчанія:— можетъ быть, мистеръ Вестлокъ знаетъ больше, нежели намренъ намъ сообщить.
— Право нтъ!— отвчалъ Джонъ съ жаромъ.— Увряю васъ, миссъ Пинчъ, что я знаю нисколько не больше того, что сообщилъ вамъ.
— Но вы могли бы знать больше, еслибъ захотли,— сказала Руь, усердно занявшись пуддингомъ.
— Нтъ, право, нтъ. Вы поступаете очень невеликодушно, миссъ Пинчъ, что не хотите мн врить, тогда какъ я питаю самую неограниченную увренность въ томъ, что вашъ пуддингъ будетъ неподражаемъ.
Она разсмялась, но потомъ вс трое принялись обсуживать эти чудныя всти какъ можно серьезне. Какъ они ни разсуждали, но ясно было, что тутъ положительное обстоятельство только одно: Тому предстоитъ получать жалованья сто фунтовъ въ годъ. Томъ Пинчъ, взволнованный до нельзя, хотлъ идти къ мистеру Фипсу немедленно, но Вестлокъ посовтовалъ подождать съ часъ времени, въ продолженіе котораго Томъ принарядился какъ можно щеголевате при помощи своей сестры, которая съ необыкновеннымъ искусствомъ и проворствомъ исправляла иголкою вс маленькія погршности его костюма.
— Томъ,— сказалъ Вестлокъ, когда они вышли на улицу:— я начинаю думать, что ты чей нибудь сынъ.
— И я тоже думаю,— отвчалъ Томъ спокойно.
— То есть, кого нибудь изъ значительныхъ людей.
— Богъ съ тобойI Отецъ мой и мать были люди вовсе незначительные.
— Ты ихъ хорошо помнишь?
— Помню ли? О, разумется! Особенно мать. Да вдь я теб разсказывалъ нашу исторію, и въ ней, право, нтъ ничего романтическаго, Джонъ.
— Прекрасно!— возразилъ Джонъ въ спокойномъ отчаяніи.— Значитъ, ничмъ нельзя объяснить посщенія сегодняшняго утра. Лучше и не пробовать.
Несмотря на то, они пробовали разгадать этотъ трудный вопросъ, пока не дошли до Аустинъ-Фрайерса, гд, пройдя очень темный коридоръ въ первомъ этаж, въ задней половин дома, увидли въ одномъ уголку маленькую стеклянную дверь, на стекл которой была надпись: ‘мистеръ Фипсъ’. Около двери, нсколько въ сторон, стоялъ впотьмахъ старый буфетъ, имвшій очевидныя злоумышленія на ребра постителей, старый матъ, совершенно изношенный и невидимый никому, лежалъ тутъ какъ будто нарочно за тмъ, чтобъ заставлять спотыкаться кліентовъ мистера Фипса.
Мистеръ Фипсъ, услышавъ сильный ударъ человческой шляпы о дверь его конторы, былъ по всегдашнему обычаю извщенъ о прибытіи постителя. Отворивъ дверь, онъ замтилъ, что нсколько темно.
— Достаточно темно, чтобъ сбыть съ рукъ добраго человка,— шепнулъ Вестлокъ Тому.
Томь уже начиналъ было думать, не заманили ли ихъ сюда за тмъ, чтобъ превратить въ начинку для пироговь, что, по его понятіямъ, было въ Лондон вещью обыкновенною, но, взглянувъ на мистера Фипса, маленькаго, худенькаго и смирнаго напудреннаго старика, онъ успокоился.
— Войдите,— сказалъ мистеръ Фипсъ.
Они вошли въ маленькую старую потемнвшую контору, въ одномъ углу которой было на полу огромное черное пятно, какъ будто въ незапамятные годы тутъ зарзанъ былъ какой нибудь конторщикъ и, вмсто крови, истекъ чернилами.
— Я привелъ моего пріятеля, мистера Пинча, сударь,— сказалъ Джонъ Вестлокъ.
Они услись, и мистеръ Фипсъ посмотрлъ на Тома съ нкоторымъ любопытствомъ, но безъ малйшаго участія. Посл краткаго молчанія мистеръ Фипсъ спросилъ Вестлока, сообщилъ ли онъ его предложеніе мистеру Пинчу?
Джонъ отвчалъ утвердительно.
— И вы считаете, что стоитъ труда заняться имъ, мистеръ Пинчъ?
— Я считаю это особеннымъ счастіемъ, сударь, и очень обязанъ вамъ за ваше предложеніе,— сказалъ Томъ.
— Не мн, сударь, я дйствую по порученію.
— Въ такомъ случа, сударь, я обязанъ тому джентльмену, которому угодно было обратить на меня вниманіе и котораго одобреніе и надюсь заслужить. Онъ найдетъ меня старательнымъ и точнымъ въ исполненіи того, что на меня будетъ возложено. Въ этомъ я могу поручиться, сударь, и мистеръ Вестлокъ также.
— Безъ всякаго сомннія,— сказалъ Джонъ.
Мистеръ Фипсъ слушалъ очень хладнокровно и, повидимому, не спшилъ возобновлять разговора. Наконецъ, онъ заговорилъ:
— Я долженъ вамъ сказать, что моего пріятеля теперь нтъ въ город.
— Когда же онъ сюда прідетъ?— спросилъ Томъ съ робостью.
— Не знаю, право, не знаю, но это совершенно все равно, потому что дло идетъ между вами и мною. Я могу вамъ указать, въ чемъ будетъ состоять ваша обязанность, а жалованье буду выплачивать еженедльно, здсь въ контор, между четырьмя и пятью часами вечера.
— Какое же время назначается для моей обязанности?— спросилъ Томъ съ прояснившимся лицомъ.
— Отъ половины десятаго утра до четырехъ часовъ, или около этого.
— Въ какомъ мст?
— Въ Темпл.
Томъ былъ въ восторг.
— Можетъ быть, вы желаете посмотрть мсто?— спросилъ мистеръ Фипсъ.
— О, мн все равно! Я только желалъ знать, если вы позволите, могу ли я считать это дло конченнымъ?
— Конечно, можете. А между тмъ, не будете ли вы свободны черезъ часъ? Тогда вы нашли бы меня въ Фліэтъ-Стрит, около Темпль-Гета, а?
Разумется, что Томъ былъ свободенъ.
— Хорошо,— сказалъ мистеръ Фипсъ, вставая.— Такъ я вамъ черезъ часъ покажу ваше мсто, и вы приметесь за дло завтра же утромъ. Итакъ черезъ часъ. Я увижу тогда и васъ, мистеръ Вестлокъ? Прекрасно. Идите осторожне. Здсь нсколько темно.
Съ этимъ замчаніемъ онъ выпроводилъ ихъ за двери. Выйдя на улицу, оба пріятеля смотрли другъ на друга съ изумленіемъ, потому что свиданіе съ мистеромъ Фипсомъ не объяснило имъ ровно ничего.
Завернувъ на нсколько времени въ жилище Вестлока и посвятивъ нсколько минутъ кабаньей голов, пріятели отправились въ назначенное мсто. Хотя время еще не прошло, но они нашли мистера Фипса у Темпль-Гета, и онъ изъявилъ имъ свое удовольствіе за точность. Потомъ онъ повелъ ихъ по разнымъ закоулкамъ и дворамъ на одинъ дворъ, темне прочихъ, и поднялся по общей лстниц въ какой то домъ. Онъ вынулъ изъ кармана связку ржавыхъ ключей, остановился у старой двери верхняго этажа и прехладнокровно принялся выбивать соръ изъ одного ключа, стуча имъ о перила.
— Вамъ надобно будетъ сдлать для этого ключа втулочку, чтобъ дырка не засаживалась,— сказалъ онъ, оглянувшись на Тома и продувъ ключъ.— Да я полагаю, что и замокъ будетъ отворяться легче, если вы смажете его масломъ.
Томъ поблагодарилъ его за эти драгоцнные намеки, а мистеръ Фипсъ отворилъ дверь, которая подалась весьма неохотно и съ самымъ нестройнымъ скрипомъ. Потомъ, вынувъ изъ скважины ключъ, онъ передалъ его Тому.
— Ого,— сказалъ мистеръ Фингъ:— какъ здсь пыльно.
Онъ былъ правъ и могъ бы даже сказать, что очень пыльно, потому что пыль лежала толстымъ слоемъ на всемъ, а въ одномъ мст, гд лучъ свта пробивался въ щель ставня, она крутилась и вертлась, какъ исполинское колесо блки. Мистеръ Фипсъ открылъ ставни, и пріятели наши увидли покрытую плсенью мебель, полинялые обои, заржавлый каминь и полную золы ршетку — все это было въ самомъ заброшенномъ и запущенномъ вид. Въ этомъ этаж были дв комнаты, въ наружной или первой изъ нихъ, была маленькая лстница, ведшая наверхъ, въ другія дв комнаты, омеблированныя какъ спальни. Ни въ верхнихъ, ни въ нижнихъ комнатахъ не было недостатка въ хорошей и удобной, хотя и старомодной, мебели, но одиночество и запустніе сдлали все это какъ будто негоднымъ ни для какого употребленія и придали этому мсту печальный, унылый характеръ.
Всякаго рода мебель, разбросанная въ безпорядк, перемшивалась съ ящиками, корзинами и разнохарактернымъ хламомъ. На полу всхъ комнатъ валялись груды книгъ, которыхъ количество доходило, можетъ быть, до нсколькихъ тысячъ томовъ: одн лежали связками, другія были завернуты въ бумагу, или просто какъ ни попало, ни одной не было на полкахъ, окружавшихъ стны.
— Вотъ, мистеръ Пинчъ,— сказалъ Фипсъ:— надобно привести все это въ порядокъ, составить каталоги и расположить на полки. Я думаю, что не худо будетъ начать съ этого.
Томъ потиралъ себ руки при мысли о занятіи, которое такъ сходствовало съ его вкусомъ.
— Такой трудъ, сударь, будетъ для меня чрезвычайно интересенъ,— сказалъ онъ: — увряю васъ. Онъ займетъ меня до прибытія въ Лондонъ мистера…
— Мистера…?— повторилъ Фипсъ, какъ будто спрашивая, зачмъ Томъ остановился.
— Я забылъ, что вы не сказали мн имени того джентльмена.
— О,— вскричалъ Фипсъ, надвая перчатки: — не сказалъ? Дйствительно не сказалъ. Такъ точно! Онъ скоро сюда прідеть. Не сомнваюсь, что вы останетесь довольны другъ другомъ. Желаю вамъ успха. Вы не забудете запереть дверь? Она замкнется сама, стоитъ только прихлопнуть. Такъ съ половины десятаго, знаете. Скажемъ, отъ половины десятаго и до четырехъ, или до четырехъ съ половиною — смотря по тому, какъ вы найдете удобне — иногда немножко раньше, иногда немножко позже. Не забудьте: мистеръ Фипсъ, Аустинъ-Фрайерсъ… Вы врно не забудете прихлопнуть дверь, разумется?
Мистеръ Фипсъ проговорилъ все это такъ спокойно и непринужденно, что Тому оставалось только потирать руки и улыбаться въ знакъ согласія. Потомъ мистеръ Фипсъ вышелъ очень хладнокровно.
— Онъ ушелъ!— воскликнулъ Томъ.
— И врно не намренъ возвратиться,— возразилъ Вестлокь:— а потому ты въ должности, Томъ.
Во всемъ этомъ было столько страннаго и непонятнаго, что Томъ стоялъ, какъ вкопанный, съ шляпою въ одной рук и ключемъ въ другой, совершенно озадаченный и сбитый съ толку. Джонъ услся на одну кипу книгъ и смотрлъ на него. Наконецъ, онъ расхохотался, чему послдовалъ и Томъ. Насмявшись досыта, что случилось нескоро, они принялись оглядываться вокругъ себя повнимательне, чтобъ какъ нибудь найти ключъ къ занимавшей ихъ загадк. Они пересмотрли множество книгъ, но на нихъ было много разныхъ именъ, и легко поняли, что книги были куплены на аукціонахъ и собраны сюда въ разныя времена, разумется, изъ всхъ этихъ надписей имъ невозможно было угадать, которая именно принадлежала хозяину библіотеки. Наконецъ, Джону пришла въ голову счастливая мысль спросить у сторожа, чьи это комнаты, онъ выбжалъ, но вскор возвратился съ отвтомъ: мистера Фипса, изъ Аустинъ-Фрайерса.
— Послушай, Томъ,— сказалъ Вестлокъ.— Мн кажется, все дло въ томъ, что этотъ Фипсъ чудакъ, что ему извстенъ Пексниффъ, котораго онъ, разумется, презираетъ, что онъ слыхалъ о теб, понялъ, какъ ты ему можешь быть полезенъ, и, наконецъ, ршился пригласить тебя по своему оригинальному обычаю.
— Но почему же такъ оригинально?
— Почему? У всякаго свои причуды, а мистеръ Фипсъ ходитъ въ шелковыхъ чулкахъ и пудрится!
Томъ, бывшій въ такомъ состояніи духа, въ которомъ утшаетъ всякое объясненіе, каково бы оно ни было, согласился съ своимъ пріятелемъ. Потомъ онъ закрылъ ставни, и оба вышли изъ комнаты. Томъ, соображаясь съ наставленіями Фипса, прихлопнулъ дверь, удостоврился, что она дйствительно замкнулась, и положилъ ключъ въ карманъ.
Пріятели сдлали большой обходъ на возвратномъ пути въ Ислингтонъ, потому что время ихъ было свободно. Томъ съ восхищеніемъ останавливался противъ оконъ магазиновъ и лавокъ, выбгалъ на середину многолюдныхъ улицъ, рискуя быть раздавленнымъ экипажами и фурами, чтобъ лучше разглядть какую нибудь церковь или публичное зданіе, потомъ возвращался къ своему пріятелю съ радостнымъ лицомъ, не слыша напутственныхъ благословеній проводниковъ телгъ или кучеровъ, словомъ, онъ бы давнымъ-давно надолъ всякому спутнику, кром Джона Вестлока, который былъ очень доволень, видя его до такой степени заинтересованнымъ.
На рукахъ Руи не были ни муки, ни тста, когда она приняла своего брата и его пріятеля въ треугольной гостиной. Хорошенькое личико ея сіяло чистйшею радостью, и каждый взглядъ ея дышалъ самымъ искреннимъ радушіемъ.
Столъ былъ уже накрытъ къ обду — очень просто, разумется, безъ серебра и фарфора, но это нисколько не мшало полному успху пуддинга, первому удачному опыту Руи въ поваренномъ дл. Пуддингъ былъ хорошъ, Джонъ Вестлокь и Томъ ршили единогласно, что миссъ Пинчъ, наврно, изучала поваренное искусство долгое время и втихомолку.
Удивительно, какъ они находили предметы для разговора, потому что онъ не прерывался ни на одну минуту. И надобно замтить, что ихъ занимала не одна веселая и безпечная болтовня, потому что они были очень серьезны, когда Томъ разсказалъ о свиданіи своемъ съ дочерьми мистера Пексниффа и о перемн, которую онъ нашелъ въ младшей.
Джонъ Вестлокъ былъ очень заинтересованъ участью Мерси, онъ разспрашивалъ Тома о ея замужеств, не за того ли джентльмена она вышла, котораго онъ привозилъ съ собою обдать въ Сэлисбюри, и въ какомъ родств Томъ былъ съ ея мужемъ, узнавъ, что Мерси была не за тогдашнимъ новымъ ученикомъ Пексниффа. Томъ отвчалъ очень подробно на вс его вопросы, разсказалъ, какъ Мартинъ отправился за границу, и что объ немъ давно уже нтъ никакихъ извстій, какъ Маркъ Тэпли изъ ‘Дракона’ похалъ вмст съ нимъ, какъ мистеръ Пексниффъ прибралъ къ рукамъ стараго Мартина Чодзльвита, и какими низкими средствами онъ добивался руки бдной Мери. Но Томъ не сказалъ ни одного слова, не проговорилъ ни одного намека касательно того, что затаилось въ его собственномъ сердц — въ этомъ честномъ, благородномъ, врномъ и далекомъ отъ малйшей тни себялюбія сердц!

Глава XL. Пинчи длаютъ новое знакомство и пользуются свжимъ случаемъ изумляться.

Необитаемыя комнаты въ Темп имли въ себ столько загадочнаго, что Томъ находилъ въ нихъ и въ своихъ новыхъ занятіяхъ какую то особенную прелесть. Каждое утро, запирая за собою дверь въ Ислингтон, Томъ направлялся въ какую то непостижимо обаятельную атмосферу, которая сгущалась вокругъ него сильне и сильне, пока не наставало время возвратиться домой. Тогда она оставалась за нимъ какимъ то фантастическимъ, неподвижнымъ облакомъ.
Каждый день приходила ему въ голову одна и та же мысль: кто былъ таинственный обладатель библіотеки, которую онъ взялся привести въ порядокъ? Явится ли онъ наконецъ, и что онъ за человкъ? Воображеніе Тома не могло остановиться на мистер Фипс, и онъ охотно врилъ словахъ его, когда тотъ говорилъ, что дйствуетъ по порученію другого. Какъ онъ ни ломалъ себ голову, какія бы догадки ни представлялись уму Джона Вестлока, но все таки ни тотъ, ни другой не выходили изъ прежней неизвстности.
Между тмъ, Томъ трудился прилежно: книги располагались по мстамъ, каталогъ составлялся, и такъ какъ Томъ позволялъ себ иногда прочитывать кое-что (что въ сущности было необходимо для успха его обязанности) и бралъ по временамъ книги домой, принося ихъ непремнно каждое утро назадъ, то жизнь его текла очень тихо, спокойно и совершенно по его вкусу. Несмотря, однако, на занимательность книгъ и новизну положенія Тома, вниманіе его не было такъ исключительно поглощено ими въ таинственныхъ комнатахъ Темпли, чтобъ его не развлекалъ малйшій шумъ шаговъ на двор. Тогда сердце его начинало биться отъ любопытства, онъ прислушивался, думая: ‘вотъ онъ наконецъ! Теперь-то я его увижу!’ — Но ни чьи шаги не раздавались на его лстниц, и никто не являлся.
Мистеръ Фипсъ скоре запутывалъ, нежели объяснялъ загадочность его положенія. Когда Томъ пришелъ къ пому за жалованьемъ по истеченіи первой недли, онъ сказалъ:
— Между прочимъ, мистеръ Пинчъ, вамъ нтъ надобности говорить объ этомъ!
Томъ вообразилъ, что мистеръ Фипсъ намренъ сообщить ему желанный секретъ и отвчалъ, что онъ совершенно съ нимъ согласенъ, и что онъ можетъ на него положиться. Но такъ какъ Фипсъ возразилъ на это: ‘Прекрасно, очень хорошо!’ и ничего больше, Томъ вздумалъ навести его на положительный отвтъ:
— Вы хотли сказать…
— О, нтъ, ровно ничего.— Видя, однако, что Томъ сконфузился, онъ прибавилъ:— То-есть, что вамъ нтъ надобности говорить постороннимъ людямъ о мст вашихъ занятій, вы сами увидите, что это будетъ лучше!
— Я еще не имлъ удовольствія видть моего хозяина,— замтилъ Томъ, опуская въ карманъ свое жалованье за недлю.
— Не видали?— возразилъ Фипсъ.— Нтъ, кажется, не видали.
— Я бы желалъ поблагодарить его и узнать, доволенъ ли онъ моими трудами.
— Совершенно справедливо,— проговорилъ мистеръ Фипсъ, звая.— Очень похвально. Это длаетъ вамъ честь.
Томъ ршился напасть на него съ другой стороны.
— Я скоро кончу съ книгами, сударь. Надюсь, что посл этого занятія мои не кончатся?
— О, нтъ! Вамъ еще будетъ много дла, много дла! Идите осторожне. Здсь темновато.
Вотъ все, что Томъ могъ узнать отъ мистера Фипса. Но теперь случилось другое обстоятельство, которое отвлекло умъ Пинча даже отъ этой таинственной задачи и направило его размышленіе въ другую сторону, еще чудне первой.
Вотъ какъ это вышило. Томъ имлъ привычку вставать рано, и потому, не имя теперь органа для утренняго развлеченія, онъ отправлялся прогуливаться до того времени, въ которое должность призывала его въ Темпль. Весьма естественно, что его, какъ провинціала, интересовали больше прочихъ т мста Лондона, въ которыхъ больше жизни, больше суеты, больше движенія, и потому онъ чаще всего странствовалъ по рынкамъ, площадяхъ, набережнымъ и особенно любилъ останавливаться на мостахъ и у пристаней пароходовъ. Руь часто сопровождала его въ этихъ прогулкахъ. Такимъ образомъ, посл завтрака, они выходили изъ дому часовъ около семи утра, когда хозяина ихъ уже не было дома, потому что онъ постоянно выходилъ очень рано, никто не зналъ куда,— и потомъ, побродивши вмст часа два. Томъ отправлялся въ Темпль, а Руь домой. Прогулки эти имли для обоихъ особенную прелесть, потому что все было для нихъ ново, все полно занимательности, все приводило въ удивленіе.
Однажды, остановившись противъ пристани, они заглядлись на одинь пароходъ, около котораго было больше суеты и возни, нежели около прочихъ. Другой маленькій пароходъ держался подл его борта, пассажиры бгали въ хлопотахъ взадъ и впередъ, палуба была загромождена багажомъ, шкафуты завалены, растерявшіяся женщины, очевидно хотвшія хать въ Гревзендъ, не слушали увреній, что пароходъ отправляется въ Антверпенъ, и упорно упрятывали въ разные уголки свои узлы и корзинки, словомъ, безпорядокъ и суматоха были невообразимые.
Томъ и Руь, которую онъ держалъ подъ руку, стояли у самой ршетки пристани и до того заинтересовались антверпенскимъ пароходомъ, что и не замтили за собой пожилой женщины, пришедшей съ огромнымъ зонтикомъ и не знавшей, что съ нимъ длать. У зонтика была загнутая ручка. Томъ вскор это почувствовалъ, потому что она захватила его сперва за горло, потомъ за ноги, потомъ пощупала его ребра. Онъ оглянулся и увидлъ разсерженную физіономію женщины, ксторая тянулась и поднималась на ципочки, чтобъ взглянуть на пароходы.
— Гд констэбли?— кричала она гнвно.— Еслибъ эти негодяи меньше салили свои бакенбарды, а больше заботились о своей обязанности, то добрымъ людямъ не приходилось бы сходить съ ума въ этой толкотн!
Ее, дйствительно, затолкали порядочно, потому что ей хотлось пробиться впередъ, а она была женщина малорослая и жирная. Даже шляпка ея получила видъ треугольной шляпы.
Томъ, видя ее въ такомъ положеніи, вжливо спросилъ, на какой пароходъ она намрена попасть.
— Разв нельзя глядть на пароходъ безъ того, чтобъ хотть попасть на него? Вдь вы же тутъ глазете!— возразила она съ досадою.
— Который же изъ нихъ желаете вы видть?— сказалъ Томъ.— Мы постараемся пропустить васъ впередъ. Только не будьте такъ сердиты.
Мистриссъ Гемпъ (это была она) нсколько поукротилась, и при помощи Тома кое какъ втснилась въ уголокъ между Руью и ршеткою пристани.
— А который изъ этихъ движущихся уродовъ Энкворкъ?— спросила мистриссъ Гемпъ, переводя духъ.
— О какомъ пароход вы спрашиваете?— сказала Руь.
— Объ экворкскомъ, моя миленькая, я не хочу васъ обманывать. Къ чему мн!
— Вотъ антверпенскій паровой пакетботъ, тамъ въ середин,— отвчала Руь.
— Я бы желала, чтобъ онъ былъ въ брюх оны!— воскликнула мистриссъ Гемпъ, очевидно смшивая пророка съ проглотившимъ его китомъ. Потомъ она положила подбородокъ на желзныя перила ршетки и, пристально глядя за антверпенскій пароходъ, по временамъ охала и стонала. Добрая Руь спросила ее, не провожаетъ ли она кого нибудь изъ своихъ дтей или мужа?
— О, нтъ, мой цыпленочекъ!— отвчала мистриссъ Гемпъ. Потомъ, покачавъ головою, прибавила:— Не желала бы я быть мужчиной съ такими мыслями въ голов, да не знаю, кто бъ и желалъ этого!
Томъ и сестра его взглянули другъ на друга. Наконецъ, посл краткой нершимости, она спросила:
— Что же васъ безпокоитъ?
— Миленькая моя,— возразила мистриссъ Гемпъ:— вы еще не замужемъ?
Руь засмялась, покраснла и отвчала, что нтъ.
— Ну, вотъ видите! А другихъ много замужемъ. Есть одна премиленькая и молоденькая, которая должна сегодня же утромъ ухать на этомъ проклятомъ урод. И мистриссъ Гемпъ снова принялась охать, глядя со вниманіемъ на антверпенскій пароходъ. Но вдругъ она вздрогнула и закричала:
— Вотъ она идетъ! Ахъ, бдняжка! Какъ будто овечка, которую тащатъ на бойню.
— О которой дам вы такъ тревожитесь?— спросила Руь съ участіемъ.
— Вотъ!— стонала мистриссъ Гемпъ:— Вотъ она идетъ! Она переходитъ по сходню! Ахъ, Боже мой!
— Вы говорите о той, которая идетъ съ джентльменомъ, завернутымъ и закутаннымъ такъ, что не видать его лица?
— Онъ долженъ скрывать свою рожу! Онъ долженъ стыдиться самого себя! Разв вы не видите, какъ онъ ее дернулъ за руку?
— Ахъ, вижу, вижу!
— Теперь онъ тащитъ ее въ каюту. Отчего не хочетъ онъ оставить ее на чистомъ воздух? Я думаю, что въ немъ сидитъ самъ дьяволъ!
Сидлъ ли въ немъ дьяволъ или нтъ, но только закутанный джентльменъ скрылся въ каюту вслдъ за дамою, которую онъ насильно туда втолкнулъ.
Томъ не слыхалъ разговора между мистриссъ Гемпъ и Руью, потому что при самомъ начал его почувствовалъ, что кто то дернулъ его за рукавъ. Оглянувшись, онъ съ удивленіемъ увидлъ подл себя хозяина своей ислингтонской квартиры, который казался имъ такимъ скрытнымъ и котораго имъ такъ рдко удавалось видть.
— Извините мистеръ Пинчъ,— сказалъ ему тотъ на ухо.— Я уже слабъ и запыхался, да и глаза мои видятъ худо: вдь я по молодъ. Не видите ли вы тамъ на пароход одного джентльмена въ широкомъ плащ, съ дамою подъ руку? Дама подъ вуалью и въ черной шали, видите?
— Джентльмена въ широкомъ плащ,— повторилъ Томъ:— а даму въ черной шали? Постойте дайте посмотрть!
— Да, да!— вскричалъ тотъ съ сильнымъ нетерпніемъ: — Джентльмена, закутаннаго съ головы до ногъ, какъ будто больной! Онъ, можетъ быть, закрываетъ теперь лицо рукою. Не тамъ! Нтъ, нтъ!— прибавилъ онъ, слдуя за взорами Тома:— по тому направленію въ другую сторону! И онъ поспшно указывалъ пальцемъ на то мсто, гд въ это мгновеніе остановились занимавшія его особы.
— Тутъ столько народа и такъ много движенія, что, право, трудно… нтъ, я дйствительно не вижу такого джентльмена. Вотъ дама въ красной шали!
— Нтъ, нтъ, нтъ!— кричалъ его хозяинъ:— Не тамъ! Въ другую сторону! Посмотрите на сходный люкъ, лве. Они должны быть около трапа… Видите вы ходъ въ каюту? Вотъ, уже звонятъ въ колоколъ! Видите вы трапъ?
— Стойте, стойте!— сказалъ Томъ.— Вы правы. Вотъ они идутъ. Джентльменъ спускается внизъ, и плащъ тащится за нимъ но ступенькамъ?
— Тотъ самый!— отвчалъ хозяинъ, глядя не на пароходъ, а прямо въ глаза Тому.— Сдлаете ли вы мн, сударь, одолженіе,— пребольшое одолженіе? Передайте ему это письмо! Онъ его ждетъ. Меня послали къ нему, но я старъ и слабъ, такъ что не успю сбгать на пароходъ и возвратиться. Простите ли вы мою смлость и будете ли такъ добры, что исполните мою просьбу?
Руки его дрожали, а лицо выражало крайнее волненіе и безпокойство. Томъ, который никогда не задумывался, если предстоялъ случай услужить кому нибудь, взялъ письмо, шепнулъ своей сестр, что воротится немедленно, и побжалъ на пароходъ, сколько у него было силъ. Ему стояло большого труда попасть на пароходъ, потому что суматоха была страшная, одни валили туда, другіе оттуда, на пароход звонили передъ отплытіемъ, продували машину, крикъ, шумъ, толкотня. Однако, Томъ попалъ на палубу и, не медля ни мгновенія, сбжалъ въ каюту, гд нашелъ джентльмена въ широкомъ плащ, стоявшаго къ нему спиною въ отдаленномъ углу общей каюты. Услыша за собою шаги Тома, онъ вздрогнулъ и обернулся.
Каково было удивленіе Тома, когда онъ узналъ въ немъ мужа бдной Мерси, Джонса! Томъ разслышалъ едва внятный вопросъ его, какого чорта ему надобно?
— Для меня собственно ничего,— отвчалъ Томъ:— но меня просили передать вамъ это письмо, хотя я и не зналъ, что оно предназначалось для васъ. Вотъ оно!
Джонсъ взялъ записку, открылъ ее, прочиталъ. Содержаніе ея было весьма краткое, можетъ быть, не больше одной строчки, но оно поразило его, какъ ударомъ молота. Онъ отшатнулся назадъ. Томъ изумился до того, что сталъ, какъ вкопанный. Въ это мгновеніе колоколъ пересталъ звонить, и кто то закричалъ сверху сиплымъ басомъ:— Нтъ ли въ кают кого, кому нужно хать на берегъ!
— Я, я ду!— кричалъ Джонсъ.— Минуту еще! Гд эта женщина? Поди сюда! Мы не демъ!
Съ этими словами, онъ отворилъ дверь одной изъ боковыхъ каютъ и вытащилъ оттуда блдную и испуганную Мерси. Она не имла времени говорить, потому что мужъ бшено влекъ ее наверхъ.
— Куда мы? Въ чемъ дло?
— Мы возвращаемся въ Лондонъ.— отвчалъ Джонсъ дико.— Я перемнилъ намреніе. Я не могу хать. Не спрашивай, не то я убью тебя и еще кого нибудь, Эй, подождите, постойте! Мы демъ на берегъ. Слышите? Мы на берегъ!
Потомъ, несмотря на свою безумную торопливость, онъ злобно взглянулъ на Тома и погрозилъ ему судорожно стиснутымъ кулакомъ, потомъ бшено потащилъ жену черезъ палубу на сходню и по ступенямъ пристани, съ жадностію разсматривая лица столпившихся на набережной зрителей, наконецъ, вдругъ обернулся къ Тому и сказалъ ему съ ужаснымъ ругательствомъ:
— Гд онъ?
Прежде, чмъ Томъ усплъ отвчать на этотъ непонятный вопросъ, какой то джентльменъ подошелъ къ Джонсу сзади и поздоровался съ нимъ, назвавъ его по имени. Онъ казался иностранцемъ, съ черными усами и бакенбардами, и обращался къ Джонсу съ вжливымъ спокойствіемъ, которое чуднымъ образомъ противорчило его бшенымъ и отчаяннымъ манерамъ.
— Чодзльвитъ, мой любезнйшій!— сказалъ этотъ джентльменъ, приподнявъ шляпу и кланяясь мистриссъ Чодзльвитъ.— Двадцать тысячъ разъ прошу извинить меня. Очень сожалю, что помшалъ вашей маленькой семейной прогулк, которая всегда бываетъ такъ пріятна и освжительна, но нашъ улей, нашъ улей, любезный другъ… Надюсь, вы меня представите!
— Это мистеръ Монтегю,— сказалъ Джонсъ, котораго слова эти, повидимому, задушали.
— Самый несчастный и наиболе кающійся изъ смертныхъ, мистриссъ Чодзльвитъ! До крайности сожалю, что испортилъ вашу прогулку, но всему виноватъ этотъ пчелиный улей, какъ я уже сказалъ моему другу. Вы намревались прогуляться на материкъ, любезнйшій Чодзльвитъ?
Джонсъ упорно молчалъ.
— Пусть я умру!— вскричалъ Монтегю:— а право, мн жаль, клянусь честью, жаль! Но что же сдлать, когда въ нашемъ уль предстоитъ возможность длать медъ: вотъ одно мое извиненіе! Что это за чудная женщина, которая безпрестанно присдаетъ?— сказалъ Монтегю, оглянувшись на м-съ Гемпъ.— Я ея не знаю.
— Вотъ эта милая парочка меня знаетъ, сударь!— Дай Богъ имъ счастья! А какъ вы блдны, сударыня! Что это съ вами?
— И ты тутъ?— проворчалъ Джонсъ сердито, но, видя, что мистриссъ Гемпъ угрожаетъ взрывомъ, продолжалъ:— Вотъ, посмотрите за нею, проводите ее домой, мн некогда! Онъ не сказалъ ни слова больше, но взглянулъ на Монтегю, давая ему понять, что готовъ къ его услугамъ.
— Мн очень досадно, что я васъ увлекаю,— сказалъ Монтегю.
Джонсъ бросилъ на него зловщій взглядъ, который долго не выходилъ изъ памяти Тома.
— Клянись жизнью, досадно! Зачмъ вы меня къ этому принудили?
Съ тмъ же злобнымъ взглядомъ Джонсъ отвчалъ, посл краткаго молчанія:— Вы же довели меня до этого!
Онъ проговорилъ это, какъ связанный по рукамъ и по ногамъ, который чувствуетъ себя въ полной власти другого, но въ которомъ сидитъ какой то злой, неугомонный демонъ. Даже походка его, когда они пошли вмст, казалась походкою человка скованнаго, но стиснутые кулаки, судорожно нахмуренныя брови и сжатыя губы, показывали присутствіе того же демона.
Недалеко отъ пристани дожидался красивый кабріолетъ, въ который сли Монтегю и Джонсъ, и ухали.
Вся эта необыкновенная сцена прошла такъ быстро, что Томъ, хотя онъ и былъ тутъ однимъ изъ главныхъ дйствующихъ лицъ, готовъ былъ счесть ее сновидніемъ. Никто не обращалъ на него вниманія посл того, какъ онъ оставилъ пароходъ. Онъ стоялъ за Джономъ и такъ близко отъ него, что невольно слышалъ каждое слово, онъ не сходилъ съ мста, держа подъ руку свою сестру, въ надежд воспользоваться удобнымъ случаемъ объяснить свое странное участіе въ этомъ странномъ происшествіи. Но Джонсъ смотрлъ въ землю, никто не думалъ о Том, а потому, прежде, чмъ онъ усплъ ршиться на что нибудь, вс ушли.
Онъ глядлъ во вс стороны, надясь увидть своего хозяина, но его давно уже не было. Отыскивая его глазами, онъ замтилъ, что чья то рука зоветъ его изъ наемнаго экипажа, поспшивъ къ нему, онъ увидлъ Мерси. Она говорила ему торопливо, высунувшись за окошко экипажа, чтобъ не услыхала сосдка ея, мистриссъ Гемпъ.
— Ради самаго неба, что это значитъ?— сказала Мерси.— Зачмъ онъ вчера ночью приказывалъ мн готовиться къ долгому путешествію и зачмъ привели вы насъ назадъ, какъ преступниковъ? Милый мистеръ Пинчъ! Сжальтесь надъ нами! (Она въ отчаяніи всплеснула руками).— Какова бы ни была эта ужасная тайна, сжальтесь! Богъ наградитъ васъ!
— Если я что нибудь могу сдлать, положитесь на мое усердіе!— возразилъ Томъ.
Она скрылась въ экипаж и махнула ему рукою. Выражалъ ли этотъ жестъ упрекъ, горькое признанье, мольбу, горесть или отчаяніе — того онъ не могъ понять. Мерси ухала, а Томъ съ сестрою въ безмолвномъ изумленіи отправился прочь.
Назначилъ ли въ то утро мистеръ Педжетъ никогда неприходившему человку свиданіе на Лондонскомъ Мосту — неизвстно, однако, онъ смотрлъ въ это время черезъ парапетъ на пароходную пристань, и вроятно, не для своей забавы — онъ никогда не забавлялся. Значитъ, онъ былъ тамъ за дломъ.

Глава XLI. Мистеръ Джонсъ и его другъ ршаются на одно предпріятіе.

Контора Англо-Бенгальскаго Общества Застрахованія Жизни и Займовъ была недалеко отъ пристани, и мистеръ Монтегю привезъ своего друга прямо туда.
Джонсъ сбросилъ съ себя плащъ, не имя больше нужды скрываться, скомкалъ его на колняхъ и сидлъ въ кабріолет такъ далеко отъ своего сосда, какъ только позволяло мсто. Наружность и манеры его какъ-то странно перемнились: онъ казался человкомъ выслженнымъ и пойманнымъ, но лицо его выражало какое то намреніе, отъ котораго оно казалось совершенно другимъ: оно было мрачно, недоврчиво, подло, но сильная ршимость пробивалась на немъ сильне и сильне, и уничтожала уныніе и боязнь. Физіономія его никогда не была привлекательна, слдовательно, теперь еще меньше, чмъ когда нибудь, на губахъ его оставались глубокіе слды зубовъ, но видно было, что онъ ршился на какую то отчаянную крайность. Подъхавъ къ контор Англо-Бенгальскаго Общества, онъ уже совершенно пришелъ въ себя, смло выскочилъ изъ кабріолета и взбжалъ по лстниц наверхъ въ залу засданія.
Предсдатель слдовалъ за нимъ и, затворивь за собою двери, раскинулся на соф. Джонсъ сталъ у окна и смотрлъ на улицу.
— Нехорошо, Чодзльвитъ!— сказалъ, наконецъ, Монтегю.— Нехорошо, клянусь душою!
— Чего же вы отъ меня хотли? Чего ждали?— отвчалъ Джонсъ отрывисто.
— Довренности, любезный другъ, довренности.
— Гмъ! Вы со мною очень доврчивы, не правда ли?
— А разв нтъ? Разв я не открылъ вамъ замысловъ, которые составилъ для нашей общей выгоды? И чмъ мн отплачено? Намреніемъ убжать!
— Почему вы это знаете? Кто вамъ сказалъ?
— Кто сказалъ! Полно, полно. Пароходъ, идущій за границу, переодванье, ранній часъ! Еслибъ вы не имли намренія обмануть меня, зачмъ вамъ было возвращаться?
— Я возвратился, чтобъ избжать безпокойства.
— Очень благоразумно.
Джонсъ не трогался съ мста и продолжалъ смотрть на улицу.
— Теперь, Чодзльвитъ, несмотря на все происшедшее, я буду съ вами откровененъ. Вы слышите? Я вижу только вашу спину.
— Слышу. Продолжайте.
— Я говорю, что несмотря на все происшедшее, я буду съ вами откровененъ.
— Да я уже слышалъ это разъ. Продолжайте.
— Вы немножко сердиты, но я, къ счастью, въ самомъ благопріятномъ расположеніи духа. Теперь, посмотримъ, въ какомъ положеніи обстоятельства. Я говорилъ вамъ, что узналъ.
— Замолчите ли вы?— вскричалъ Джонсъ гнвно, оглянувшись на дверь.
— Прекрасно! Благоразумно! Но если мои открытія сдлаются извстными, то мн отъ нихъ не будетъ никакой пользы. Видите, какъ я чистосердеченъ! Я вамъ обнаруживаю свои собственныя слабыя стороны. Дале. Я сдлалъ, или вообразилъ, что сдлалъ одно маленькое открытіе и шепнулъ его вамъ на ухо, въ дух самой искренней доврчивости. Можетъ быть, въ немъ есть что-нибудь, а можетъ быть и нтъ ничего. Я имю объ этомъ предмет свое мнніе, а вы свое. Но, мой любезный, вы были слабы, я хочу вамъ доказать именно то, что вы были слабы. Я могу желать воспользоваться этимъ маленькимъ обстоятельствомъ (и правда, я не отрекаюсь — желаю), но польза моя заключается не въ томъ, чтобъ обратить его противъ васъ.
— Что значитъ обратить противъ меня?
— О, не станемъ распространяться объ этомъ…
— То-есть, сдлать меня нищимъ, да?
— Вовсе нтъ.
— Конечно!— горько пробормоталъ Джонсъ.
— Я желаю только, чтобъ вы рискнули съ нами еще часть вашего капитала и чтобъ молчали. Вы общали и должны исполнить свое общаніе. Я говорю прямо: должны. Разсудите сами. Если вы несогласны, то секретъ мой для меня безполезенъ и можетъ также хорошо сдлаться собственностью публики: мн же будетъ лучше, потому что это возвыситъ мою репутацію. Да кром того, вы мн нужны, чтобъ служить въ одномъ извстномъ вамъ случа въ вид приманки. Для васъ это ничего не значитъ. Вы заботитесь объ этомъ человк столько же, сколько обо всхъ другихъ, и, наврно, перенесете вс его потери съ благочестивою твердостію. Ха, ха, ха! Вы хотли ускользнуть отъ перваго послдствія, но вы не можете ускользнуть, увряю васъ. Я доказалъ вамъ это сегодня же. Ну, видите, я человкъ вовсе не нравственный и меня нисколько не тронетъ ничто изъ того, что бы вы ни сдлали,— никакая маленькая нескромность съ вашей стороны, но, сознаюсь откровенно, я намренъ по возможности пользоваться этимъ. Человкъ съ вашимъ умомъ легко понимаетъ, что всякій пользуется нескромностями своего сосда. Такъ для чего же вамъ длать мн столько хлопотъ? Он должны кончиться или дружественнымъ согласіемъ, или враждебнымъ взрывомъ. Непремнно.— Въ первомъ случа, вамъ нисколько не будетъ хуже. Во второмъ… вы сами знаете, какого рода послдствій надобно ожидать.
Джонсъ отошелъ отъ окна и направился прямо къ Монтегю. Онъ не смотрлъ ему въ лицо,— это было вообще не въ его обыча,— а на грудь или около того. Онъ говорилъ съ трудомъ, какъ человкъ, понимающій то, что онъ пьянъ и что ему надобно говорить ясно и отчетливо.
— Лгать не для чего,— сказалъ онъ.— Я хотлъ ухать сегодня утромъ и условливаться съ вами издали.
— Разумется! Разумется! Очень натурально! Я это предвидлъ и принялъ свои мры.
— Не стану спрашивать,— продолжалъ Джонсъ съ еще большимъ усиліемъ:— какой чортъ натолкнулъ васъ на вашего посланца. Но я и то у него въ долгу и постараюсь расплатиться съ нимъ по своему. Вдь, вы не пожалете о такой облзлой собак?
Монтегю очевидно не понималъ, въ чемъ дло, но, какъ человкъ находчивый, отвчалъ:
— Разумется!
— Ваше великое открытіе,— сказалъ Джонсъ съ дикою усмшкой:— можетъ быть, справедливо, а можетъ быть и ложно. Какъ бы то ни было, смю сказать, что я не хуже другихъ людей.
— Нисколько! Ни на волосъ! Мы вс одинаковы — или почти одинаковы.
— Я желаю знать, ваше ли оно собственное? Въ этомъ вопрос нтъ ничего страннаго.
— Мое!
— Хорошо! Извстно ли оно кому-нибудь другому?
— Никому! Что мн за польза, если оно извстно не одному мн?
Теперь только Джонсъ ршился взглянуть на своего собесдника и сказалъ съ хриплымъ смхомъ, протянувъ ему руку:
— Ну, облегчите мн дло, и я вашъ! Можетъ быть, выйдетъ еще и лучше отъ того, что я не отправился сегодня утромъ. Такъ хать къ Пексниффу? Когда? Говорите, когда?
— Немедленно! Съ нимъ не должно терять времени.
— Прекрасно! Мн будетъ весело поймать этого стараго лицемра. Я его ненавижу. хать сегодня вечеромъ?
— Конечно, любезнйшій! Вотъ что называется длать дло! Теперь мы понимаемъ другъ друга.
— Подемъ вмст, какъ можно важне и со всми документами, потому что онъ лукавъ, и его не легко провести. Я его знаю! Съ нимъ надобно поступать тонко. Такъ какъ я не могу везти къ нему вашихъ комнатъ и обтовъ, надобно, чтобъ я привезъ васъ самихъ. Такъ демте сегодня вечеромъ?
Монтегю обнаружилъ нершительность.
— Мы уговоримся по дорог,— продолжалъ Джонсъ.— Намъ не должно хать прямо къ нему, мы отправимся куда нибудь въ другое мсто и своротимъ къ нему съ дороги. Я его знаю, говорю вамъ.
— Но что, если онъ меня узнаетъ?
— Онъ узнаетъ! Да разв вы не рискуете быть узнаннымъ по пятидесяти разъ въ день? Разв я васъ узналъ? Да кто васъ теперь узнаетъ! А еслибъ онъ и узналъ васъ, то разв теперешнее положеніе ваше не доказываетъ успха вашихъ длъ? Вы сами это знаете, иначе не открылись бы мн. Такъ дете?
— Извольте, если вы считаете это непремнно нужнымъ,— отвчалъ Монтегю посл краткой нершительности.
Странная горячность, которую Джонсъ обнаружилъ въ послдней половин этого разговора и которая усиливалась съ каждымъ его словомъ, нисколько не утихала. Она была вовсе не свойственна ни его характеру, ни нраву, ни теперешнимъ его мрачнымъ обстоятельствамъ, ее нельзя было приписать дйствію вина, потому что Джонсъ былъ совершенно трезвъ. Такое буйное состояніе духа сдлало его даже нечувствительнымъ къ вліянію крпкихъ напитковъ, потому что въ продолженіе дня онъ нсколько разъ выпивалъ по значительному количеству безъ малйшаго опьяненія.
Ршено было хать ночью, чтобъ не прерывать дневныхъ занятій. Мистеръ Монтегю счелъ нужнымъ хать четверней, по крайней мр до первой станціи, чтобъ пустить пыль въ глаза народу, а потому карета, запряженная четырьмя лошадьми, подкатилась къ подъзду въ девять часовъ вечера. Джонсъ не ходилъ домой, а послалъ за своимъ чемоданомъ, который принесли въ контору.
Мистеръ Монтегю былъ очень занять въ продолженіе дня, а потому Джонсъ отправился завтракать къ доктору въ комнату, отведенную наверху для медицинскаго чиновника Англо-Бенгальскаго Общества. Въ прихожей онъ встртилъ Педжета и спросилъ его со смхомъ, зачмъ онъ отъ него бгаетъ и почему его боится? Педжетъ робко отвчалъ, что ему надобно идти въ ту сторону по порученію. Монтегю слышалъ этотъ разговоръ, и, когда Джонсъ ушелъ, подозвалъ къ себ Педжета и шепнулъ ему на ухо:
— Кто отдалъ ему мою записку?
— Мой жилецъ, сударь,— отвчалъ Педжетъ тихо.
— Какъ это случилось?
— Я нашелъ его на пристани. Время не терпло, а васъ еще не было: такъ надобно было на что нибудь ршиться. Мн показалось, сударь, что если я самъ отдамъ ему письмо, то сдлаюсь безполезнымъ. Онъ бы догадался.
— Мистеръ Педжетъ, вы алмазъ! Какъ зовутъ вашего жильца?
— Пинчемъ, сударь. Мистеръ Томасъ Пинчъ.
Монтегю подумалъ немного и спросилъ:
— Онъ изъ провинціи?
— Изъ Уильтшира, сударь.
Они разстались, не сказавъ другъ другу ни слова больше. Еслибь кто увидлъ, какъ при слдующей встрч мистеръ Педжетъ поклонился мистеру Монтегю, и какъ предсдатель Англо-Бенгальскаго Общества отвчалъ на этотъ поклонъ, то готовъ бы былъ присягнуть, что они въ жизнь свою не говорили другъ съ другомъ по секрету.
Между тмъ, Джонсъ и докторъ прилежно занимались бутылкою старой мадеры и сухариками, что почтенный врачъ объявилъ чрезвычайно здоровымъ и полезнымъ для желудка. Джонсъ обнаруживалъ какую то дикую, порывистую веселость. Увидя на стол ящичекъ съ ланцетами, онъ открылъ его, вынулъ одинъ изъ этихъ блестящихъ ннетрументиковъ и разсматривалъ его съ жадностью.
— Добрая сталь, докторъ? Добрая сталь? А?
— Да… а, мистеръ Чодзльвитъ. Этимъ можно проворно пустить кровь.
— Я думаю, эта вещица имла таки практику?
— Добрую практику, мистеръ Чодзльвитъ, добрую практику!
— А можно ли такою игрушкой перехватить человку глотку?
— Конечно, конечно. Все зависитъ отъ того, по которому мсту черкнете.
— Не по тому ли гд теперь ваша рука?
— Именно, по немъ, мистеръ Чодзльвитъ.
Джонсъ въ припадк одушевленія размахнулъ ланцетомъ такъ близко отъ горла доктора Джоблинга, что тотъ невольно отодвинулся и покраснлъ. Джонсъ расхохотался громко и дико.
— Нтъ, нтъ!— сказалъ докторъ:— Это игрушки острыя, ими шутить не должно. Я теперь вспомнилъ объ одномъ примр искуснаго употребленія острыхъ инструментовъ. Это было при одномъ смертоубійств, совершенномъ человкомъ нашего званія.
— О! Какъ же это было?
— А вотъ, сударь. Въ одно утро нашли нкотораго извстнаго джентльмена, въ темной улиц, прислонившимся въ стоячемъ положеніи къ углу дома. На жилет его была одна только капля крови — только одна! А онъ былъ мертвъ и скончался насильственною смертью!
— Только одна капля крови!
— Да, сударь. Онъ былъ пораженъ въ самое сердце такъ ловко, что умеръ въ то же, мгновеніе и истекъ кровью во внутрь. Подозрвали, что одинъ изъ его медицинскихъ друзей завелъ съ нимъ разговоръ, взялъ его за пуговицу, можетъ быть, разговорнымъ манеромъ, ощупалъ рукою мсто и замтилъ настоящій пунктъ, вынулъ инструментъ, когда уже совершенно приготовился, и…
— И сыгралъ съ нимъ шутку,— подсказалъ Джонсъ.
— Точно такъ,— и съ такимъ искусствомъ, къ какому можетъ быть способна только рука, привыкшая къ операціямъ. Я самъ свидтельствовалъ тло убитаго вмст съ тремя изъ моихъ собратій: мы единогласно ршили, что такой ударъ принесъ бы честь любому врачу, но что человкъ несвдущій могъ бы сдлать это не иначе, какъ случайно, при стеченіи самыхъ необыкновенныхъ, счастливыхъ и благопріятныхъ обстоятельствахъ.
Джонсъ до того заинтересовался разсказомъ доктора, что тотъ, для лучшаго объясненія, сталъ въ углу комнаты и но перемни о разыгралъ съ большимъ эффектомъ роль убитаго и роль убійцы. Когда разсказъ и бутылка кончились, Джонсъ быль въ томъ же самомъ живомъ расположеніи духа, какъ и сначала.
За обдомъ то же самое, посл обда также, въ девять часовъ также. Въ карет была лампочка, и Джонсъ, взявъ колоду картъ и бутылку вина, пошелъ на крыльцо.
— Прочь съ дороги, поросенокъ, пошелъ спать!
Такимъ привтствіемъ почтилъ онъ Бэйли-Младшаго, который стоялъ у дверецъ кареты, одтый по дорожному.
— Спать, сударь? Я также ду,— сказалъ Бэйли.
— Неужели вы берете съ собою эту обезьяну?— сказалъ Джонсъ Монтегю, закуривавшему сигару.
— Да, беру.
Онъ тряхнулъ мальчика за воротъ и грубо оттолкнулъ его въ сторону.. Потомъ расхохотался и слъ въ карсту. Монтегю послдовалъ за нимъ, а мистеръ Бэйли взобрался на козла.
— Ночь будетъ бурная!— вскричалъ проводившій ихъ до кареты докторъ, когда они тронулись.

Глава XLII. Продолженіе предпріятія мистера Джонса и его друга.

Предсказаніе доктора Джоблинга насчетъ погоды не замедлило оправдаться. То была одна изъ тхъ жаркихъ, безмолвныхъ ночей, въ которыя люди сидятъ у оконъ, прислушиваясь къ грому, который скоро долженъ разразиться, когда они припоминаютъ печальные разсказы о землетрясеніяхъ и ураганахъ, объ одинокихъ путникахъ, застигнутыхъ грозою въ открытомъ пол, или объ одинокихъ судахъ, погибшихъ въ мор отъ молніи. Молніи и теперь озаряли черный горизонтъ, втеръ ропталъ глухо, но гроза, хотя собиравшаяся быстро, еще не разразилась.
Было очень темно. Зловщія тучи двигались мрачно и медленно по пасмурному небу. Он остановились, и настала торжественная тишина. Потомъ начали падать рдкія крупныя капли дождя. Громъ грохоталъ въ отдаленіи.
Джонсъ сидлъ въ углу кареты, сжавъ руками горлышко бутылки, онъ отложилъ въ сторону свою колоду картъ, товарищъ его, но какому то инстинкту погасилъ лампу въ фонар. Переднія рамы били опущены, и оба въ молчаніи выглядывали на окружавшую ихъ окрестность.
Они уже выхали изъ Лондона и встрчали только по временамъ пшеходовъ или тяжелыя фуры, погонщики которыхъ, очевидно, заботились о томъ, чтобъ куда нибудь укрыться. Около таверны, находившейся подл дороги, столпилась цлая куча телгь и экипажей, изъ оконъ выглядывали лица, погонщики стояли на крыльц.
Джонсъ безпокойно сидлъ на мст, онъ задернулъ окно съ своей стороны и обернулся къ нему плечомъ, но не глядлъ на своего товарища, и оба продолжали молчатъ попрежнему.
Громъ перекатывался, молніи сверкали часто и ярко, дождь лилъ немилосердно. Окруженные то нестерпимымъ свтомъ, то совершенною тьмою, путешественники торопились впередъ. Пріхавъ на станцію, они потребовали свжихъ лошадей, хотя гроза не прекращалась ни на минуту. Казалось, будто гроза понукала ихъ, и они оба чувствовали, что имъ необходимо хать впередъ во что бы то ни стало.
Сильне и сильне раскатывался громъ, молніи свтили ярче и яростне, дождь лился тяжко и неутомимо. Лошади ихъ фыркали, пугались и вздрагивали, но путешественники продолжали хать, какъ будто ихъ тянула невидимая сила. Теперь они хали на пар. Мерцающій свтъ молніи способствовалъ странному оптическому обману, который быстро представилъ испуганному Монтегю видніе, мелькнувшее только на мигъ и исчезнувшее такъ же скоро. Ему показалось, будто онъ видитъ Джонса съ поднятою рукою, въ которой была стиснута бутылка, и будто Джонсъ готовился поразить его бутылкою въ голову. Въ то же мгновеніе онъ замтилъ (или думалъ, что замтилъ) на лиц его страшное выраженіе дикой ненависти и злобы, смшанныхъ со страхомъ.
Монтегю невольно вскрикнулъ такъ громко, что почтальонъ сразу осадилъ лошадей. Джонсъ сидлъ, однако, по прежнему, въ углу кареты.
— Въ чемъ дло?— сказалъ онъ.— Разв вы всегда такъ просыпаетесь?
— Я готовъ присягнуть, что не смыкалъ глазъ!
— Такъ зачмъ же мы остановились? Лучше хать!
Джонсъ откупорилъ бутылку зубами и хлебнулъ значительный пріемъ.
— Я бы лучше желалъ, чтобъ мы сегодня не пускались въ дорогу,— сказалъ Монтегю съ замтнымъ безпокойствомъ.
— Еслибъ вы не промшкали цлый день, мы могли бы выхать гораздо раньше, теперь бы мы спокойно спали въ Сэлисбюри,— возразилъ Джонсъ.— Чего же мы ждемъ?
Тиггъ высунулъ голову за окошко и замтилъ, что мальчикъ промокъ до костей.
— Чортъ возьми!— сказалъ Джонсъ.— Не развсить же его здсь для просушки.
— Я было думалъ посадить его сюда,— возразилъ Монтегю.
— Благодарю! Очень пріятно сидть тутъ съ этимъ моченымъ сорванцомъ. Вы, пожалуй, вздумаете посадить сюда и почтальона съ лошадьми? Впередъ! Нечего ждать!
— Не слишкомъ скоро!— вскричалъ Монтегю почтальону.— Да осторожне! Ты чуть не попалъ въ канаву.
Съ этой минуты Джонсъ почувствовалъ себя опять въ дух, то есть, въ такомъ же буйномъ состояніи духа, какъ въ то время, когда они садились въ карету. Онъ часто прикладывался губами къ бутылк, нескладно ревлъ отрывки псенъ и непремнно требовалъ, чтобъ молчаливый спутникъ его веселился вмст съ нимъ.
— Вы чудеснйшій товарищъ, мой милый Чодзльвитъ, и вообще до крайности любезны,— отвчалъ Монтегю съ усиліемъ.— Но эта ночь… слышите?
— И слышу и вижу! Ха, ха, ха.
Веселость Джонса была такъ необыкновенна и такъ бшена, дикость ея до того была подъ стать ужасамъ этой ночи, что Монтегю, трусливый, несмотря на свое нахальство, испугался. Онъ зналъ, что Джонсъ не имлъ причины любить его, былъ убжденъ, что не спалъ передъ тмъ, какъ вырвавшимся у него крикомъ ужаса остановилъ карету, и потому ршился наблюдать за своимъ бурливымъ спутникомъ какъ можно внимательне, не мшая ему, однако, веселиться.
Монтегю принялъ твердое намреніе скрутить Джонса какъ можно туже, когда онъ опять будетъ въ его полной власти, потому что теперь, казалось, роли перемнились, и Джонсъ взялъ верхъ. А потомъ,— думалъ предсдатель Англо-Бенгальскаго Общества:— когда будетъ забрано все, что можно забрать, я перемахну за океанъ — тогда на моей сторон будетъ и смхъ, и барышъ.
Такого рода размышленія съ разными варіаціями вертлись въ голов Монтегю. Товарищъ его забавлялся попрежнему. Они уговорились переночевать въ Сэлисбюри и на другое же утро явиться въ Пексниффу. Мысль надуть этого достойнаго джентльмена приводила въ восторгъ его милаго зятя, такъ что радость его длалась теперь шумне и буйне, чмъ бывала когда нибудь.
Гроза проходила вмст съ ночью, но громъ еще угрюмо рокоталъ въ отдаленіи. Молніи, хотя теперь сравнительно безвредныя, все еще сверкали часто и ярко. Дождь не унимался. Къ несчастью нашихъ путешественниковъ, имъ запрягли передъ разсвтомъ и на послдней станціи застоявшихся лошадей. Съ самаго начала он обнаруживали пугливость и чмъ дальше бжали, тмъ длались неугомонне. Наконецъ, когда молнія озарила что то лежавшее подл дороги, он дико бросились въ сторону, понесли карету подъ гору по скату крутого холма, выбросили почтальона изъ сдла, полетли въ канаву и опрокинули туда за собою карету.
Сидвшіе внутри кое какъ отворили дверцы и выпрыгнули или, скоре, вывалились изъ экипажа. Джонсъ первый поднялся на ноги. Онъ чувствовалъ боль и слабость и, качнувшись къ плетню, ухватился за него, чтобъ не упасть. Голова его кружилась, но мало по малу онъ приходилъ въ себя и вдругъ увидлъ Монтегю, лежавшаго безъ чувствъ на дорог, шагахъ въ двухъ отъ лошадей.
Вх одно мгновеніе, какъ будто слабое тло его было вдругъ оживлено какимъ то демономъ, бросился онъ къ лошадямъ, схвативъ ихъ за узду и дергая изо всхъ силъ, онъ заставилъ ихъ брыкаться и рваться съ такимъ бшенствомъ, что при каждомъ новомъ усиліи съ его стороны подковы ихъ приближались къ голов безчувственнаго Монтегю и каждое мгновеніе грозили размозжить ему черепъ. Джонсъ дергалъ ихъ неутомимо и поощрялъ дикими возгласами.
— Ну, черти! Го-то! Еще! Еще немножко!
Замтивъ, что почтальонъ поднялся на ноги и бжитъ къ нему, онъ удвоилъ усилія.
— Гадя Бога!— кричалъ почтальонъ.— Джентльменъ… на дорог… его убьютъ!
Единственнымъ отвтомъ ему были т же бшеные крики и т же усилія. Почтальонъ бросился къ Монтегю и съ опасностью жизни оттащилъ его въ сторону по грязи и вод. Потомъ онъ подбжалъ къ Джонсу, обрзалъ ножомъ постромки, распуталъ кое какъ лошадей и поставилъ ихъ снова на ноги.
— Присутствіе духа, присутствіе духа!— кричалъ Джонсъ неистово.— Что бы ты сдлалъ безъ меня!
— Тому джентльмену было бы плохо безъ меня,— возразилъ почтальонъ, качая головою.— Я уже считалъ его мертвымъ.
— Присутствіе духа, болванъ, присутствіе духа!— воскликнулъ опятъ Джонсъ съ громкимъ, хриплымъ хохотомъ.— Что, ему попало? Какъ ты думаешь?
Оба обернулись въ ту сторону, гд былъ Монтегю. Джонсъ проворчалъ что то про себя, видя, что онъ сидитъ на земл и безсмысленно озирается.
— Что такое?— спросилъ онъ.— Ушибся кто-нибудь?
— Ничего!— отвчалъ Джонсь.— Ничьи кости не переломаны.
Они подняли его на ноги, и онъ попробовалъ идти. Монтегю былъ сильно потрясенъ и дрожалъ, но съ нимъ ничего не случилось, за исключеніемъ нсколькихъ ушибовъ и царапинъ.
— Я бы не далъ шести пенсовъ за голову этого джентльмена еще черезъ пять секундъ, хотя онъ теперь и дешево отдлался,— сказалъ почтальонъ.— Если вамъ снова придется быть въ такомъ положеніи, сударь, то не дергайте за узду лошадь, которая упала, когда недалеко отъ нея человческая голова. Вышло бы худо, еслибъ я не подосплъ во время.
Джонсъ посовтовалъ ему съ проклятіями убираться въ адъ и держать языкъ за зубами. Но Монтегю, слушавшій съ жадностью каждое слово, вдругъ воскликнулъ:— Гд мальчикъ?
— Гм! А забылъ объ этой обезьян,— возразилъ Джонсъ.— Куда онъ двался?
Они принялись искать и скоро увидли несчастнаго мистера Бэйля, котораго перекинуло черезъ плетень и который лежалъ на пол, повидимому, мертвый.
— Я зналъ, что путешествіе будетъ несчастливо!— вскричалъ Монтегю.— Взгляните на этого мальчика!
— Только-то?— проворчалъ Джонсъ.
Но единственнымъ признакомъ жизни, уцлвшей въ бдномъ мальчик, было слабое, едва замтное біеніе сердце. Посл краткаго спора почтальонъ слъ верхомъ на ту лошадь, которая пострадала меньше, взялъ Бэйли на руки и похалъ въ Сэлисбюри, Монтегю и Джонсъ, поднявъ вдвоемъ чемоданъ и ведя въ поводу другую лошадь, пошли подл него пшкомъ.
— Ты додешь туда въ нсколько минутъ и вышлешь къ намъ на помощь,— сказалъ Джонсъ почтальону.— Рысью!
— Нтъ, нтъ!— воскликнулъ поспшно Монтегю:— мы лучше будемъ держаться вмст.
— Что вы за цыпленокъ!— возразилъ Джонсъ.— Вы боитесь, что насъ ограбятъ?
— Я не боюсь ничего,—отвчалъ Тиггъ, котораго голосъ противорчилъ словамъ.— Но лучше держаться вмст.
— Вы минуту назадъ чертовски безпокоились о мальчишк. Разв вы не понимаете, что онъ можетъ умереть, если не поторопятся его доставить?
— Да, да. Знаю. Но мы будемъ держаться вмст.
Имъ приходилось пройти добрыя три или четыре мили по грязной дорог, съ ношею на рукахъ и ушибами на тл. Но они кое какъ добрели до города, усталые и измученные, разбудили всхъ въ трактир, послали людей къ своему экипажу и подняли съ постели доктора, чтобъ помочь бдному Бэйли. Докторъ осмотрлъ его, сдлалъ все, что было возможно, но объявилъ, что мальчикъ страдаетъ отъ сильнаго потрясенія мозга и что врядъ ли онъ уцлетъ.
— Я бы охотне лишился тысячи фунтовъ, чмъ этого мальчика, въ теперешнихъ обстоятельствахъ,— говорилъ про себя Монтегю, отправляясь въ свою спальню и получивъ напередъ самъ нкоторое пособіе отъ доктора.— Но возвращусь домой одинъ — это ршено. Чодзльвитъ подетъ впередъ, а я за нимъ, когда мн заблагоразсудится. Эти продлки мн не нравятся,— прибавивъ онъ, отирая свой влажный лобъ.
Осмотрвъ комнату, заглянувъ подъ кровать, въ шкафы, за занавски съ необыкновенною осторожностью, хотя было уже совершенно свтло, онъ заперъ дверь на замокъ и легъ въ постель. Въ спальню его вела еще другая дверь, которая была замкнута съ другой стороны, съ какимъ мстомъ она сообщалась — этого онъ не зналъ.
Опасенія и нечистая совсть представляли ему эту дверь во всхъ сновидніяхъ. Ему снилось, что съ нею связана ужасная тайна, даже преступленіе. Неясное видніе это смшивалось съ другимъ, показывавшимъ ему, что за этою дверью скрывается врагъ, или призракъ, или тнь, что ему, для спасенія своего, надобно держать эту дверь запертою, и что онъ, вмст съ Педжетомъ и еще однимъ незнакомцемъ съ кровавымъ пятномъ на голов (который объявилъ ему, что былъ его школьнымъ товарищемъ и назвалъ настоящее имя одного забытаго съ тхъ поръ школьнаго товарища), что они хлопочутъ вмст о томъ, какъ бы гвоздями или желзными планками заколотить эту дверь наглухо, но, несмотря на вс ихъ усилія, дверь не затворяется, а скрытый за нею невидимый врагъ втискивается сквозь нее боле и боле. Тиггу чудилось, что онъ въ смертельномъ ужас упалъ на колни, но что человкъ съ кровавымъ пятномъ произнесъ первую букву одного имени, онъ крикнулъ, что все погибло — и проснулся.
Джонсъ стоялъ подл него, и дверь была отперта настежь. Когда глаза ихъ встртились, Джонсъ отступилъ на нсколько шаговъ, а Монтегю вскочилъ съ постели и судорожно дергалъ за шнурокъ звонка.
— Что вы тутъ длаете?— воскликнулъ Монтегю.
— Ничего,— отвчалъ Джонсъ.— Моя комната подл вашей, и никто мн не говорилъ, что этой двери нельзя отворять. Я думалъ, что она выходитъ въ коридоръ и вышелъ, чтобъ велть подать завтракъ. Въ моей… въ моей комнат нтъ звонка..
Вошедшій въ эту минуту слуга съ сапогами и горячею водою сказалъ, что звонокъ есть и нарочно вышелъ въ комнату Джонса, чтобъ показать, что онъ надъ самою кроватью.
— Значитъ, я его не замтилъ,— возразилъ Джонсъ:— все равно.
Монтегю согласился, что все равно. Когда Джонсъ вышелъ, посвистывая, въ коридоръ черезъ свою комнату, Монтегю отворилъ роковую дверь, чтобъ взять отъ нея ключъ и замкнуть съ своей стороны, но ключа уже не было. Онъ подтащилъ къ ней столъ и слъ, чтобъ придти въ себя, какъ будто все еще находясь подъ вліяніемъ недавнихъ тяжкихъ сновидній.
— Дурная поздка,— повторилъ онъ нсколько разъ.— Но я возвращусь въ городъ одинъ. Довольно и этого.
Предчувствіе или предубжденіе Монтегю нисколько не удержало его отъ исполненія злаго умысла, для котораго поздка была предпринята. Для этого онъ одлся изысканне обыкновеннаго, чтобъ произвести на мистера Пексниффа благопріятное впечатлніе. Вскор занятія туалетомъ, пріятное утро и веселые лучи солнца, отражавшіеся на мокрыхъ листьяхъ, развлекли его и онъ оправился достаточно для того, чтобы энергически выругаться и просвистать одинъ куплетъ какой то псни.
Но, несмотря на это онъ все-таки по временамъ бормоталъ про себя:— Я возвращусь въ городъ одинъ!

Глава XLIII иметъ вліяніе на участь нсколькихъ лицъ. Мистеръ Пексниффъ является въ полномъ своемъ могуществ и пользуется имъ съ твердостью и великодушіемъ.

Въ ночь грозы, описанной въ предыдущей глав, мистриссъ Люпенъ, хозяйка ‘Синяго Дракона’, сидла въ грустномъ раздумьи въ своемъ буфет. Громъ, молнія и дождь были въ окрестностяхъ ‘Синяго Дракона’ столько же яростны, какъ и на большой дорог. Изъ уваженія къ молніи, мистриссъ Люпенъ сняла съ камина свчу. Рабочая корзинка ея стояла подл, ужинъ былъ готовъ на кругломъ столик, но она не обращала вниманія ни на что, и только но временамъ охала, подперши подбородокъ рукою.
Вдругъ отворилась наружная дверь, и какой то путешественникъ, подойдя прямо къ буфету, потребовалъ сердитымъ голосомъ бутылку лучшаго стараго пива.
Онъ имлъ причину быть недовольнымъ, потому что промокъ такъ, что врядъ ли могъ бы промокнуть больше, еслибъ даже просидлъ цлыя сутки подъ водопадомъ. На немъ была грубая матросская фуфайка съ поднятымъ кверху воротникомъ, а на голов шляпа изъ крашеной парусины, называемая среди моряковъ зюдвестской, съ широкихъ полей которой вода текла ему на спину, грудь и плечи. Лица нельзя было разсмотрть.
— Дурная ночь!— замтила добродушная хозяйка.
Онъ отряхнулся, какъ ньюфаундлэндская собака и сказалъ, что незавидная.
— На кухн есть огонь, и тамъ сидятъ добрые люди. Не лучше ли вамъ пойти туда и просушиться?
— Нтъ, благодарю.
— Вы такъ промокли, что можете умереть эти холода.
— Меня нелегко уморить, иначе я ужъ давно бы умеръ. Ваше здоровье, сударыня?
Мистриссъ Люпенъ поблагодарила его, но, поднимая кружку къ губамъ, онъ перемнилъ намреніе и снова поставилъ ее на столь.
— Какъ у васъ называется этотъ домъ? Не ‘Дракономъ’ ли, а?
— Да, ‘Дракономъ’.
— А! Такъ значитъ, у васъ долженъ быть одинъ малый — онъ мн сродни — Маркъ Тэпли. Гей, Маркъ, пріятель! Что жъ ты не являешься?
Эти слова задли мистриссъ Люпенъ за живое. Она обернулась, чтобъ поправить свчку, и сказала, продолжая показывать путешественнику спину:
— Никто бы меня такъ но порадовалъ, сударь, какъ тотъ, кто бы принесъ мн извстіе о Марк Тэпли. Но давно уже онъ ухалъ изъ Англіи, и одному Богу извстно, живъ ли онъ, бдный, или умеръ!
Она грустно качала головою, и голосъ ея дрожалъ при этихъ словахъ.
— Куда эке онъ отправился, сударыня?
— Въ Америку. Онъ всегда былъ добръ и сострадателенъ, можетъ быть, онъ теперь валяется гд нибудь въ тюрьм за то, что пожаллъ о какомъ нибудь черномъ бдняк или помогъ ему убжать. Да и зачмъ онъ похалъ въ Америку? Почему не отправился въ какую нибудь другую, мене варварскую страну?
Мистриссъ Люпенъ заплакала и хотла уйти, чтобъ рыдать на свобод, но незнакомецъ подбжалъ къ ней, обхватилъ ее обими руками и принялся обнимать и цловать изо всхъ силъ.
— Маркъ! Кто бы тебя узналъ?— вскричала она.
Расцловавъ миловидную хозяйку ‘Синяго Дракона’, Маркъ вспомнилъ о своемъ товарищ.
— Мистеръ Мартинъ Чодзльвитъ за дверьми,— сказалъ онъ.— Я оставилъ его подъ навсомъ, пока вошелъ сюда, чтобъ посмотрть, нтъ ли кого здсь. Мы хотимъ притаиться на эту ночь, пока не узнаемъ отъ васъ новостей и пока не ршимъ, что надобно длать.
— Во всемъ дом нтъ никого, кром всегдашнихъ постителей кухни. Они бы зажгли иллюминацію, еслибъ узнали, что ты здсь.
— Но имъ не надобно этого знать, безцнная душа моя, заприте домъ и погасите въ кухн огонь, а когда все будетъ готово, поставьте свчку на окно, и мы войдемъ. Вы разскажите намъ оба всхъ старыхъ друзьяхъ. Ну, теперь еще разъ, на закрпу!
И онъ снова принялся обнимать и цловать ее, потомъ выбжалъ къ Мартину, а мистриссъ Люпенъ поспшно начала готовиться для пріема нежданныхъ гостей.
Вскор повалила изъ кухни честная компанія, увряя другъ друга, что часы въ ‘Дракон’ врутъ на цлыхъ полчаса. Какъ ни были мокры и утомлены Мартинъ и Маркъ, они съ удовольствіемъ глядли на лица старыхъ знакомыхъ, которые проходили близко около нихъ, и сообщали другъ другу свои замчанія о каждомъ. Наконецъ, они увидли желанный огонь на окн.
— Вотъ огонь!— вскричалъ Маркъ.— Богъ съ нею, какъ она проворна! Ну, сударь, теперь насъ ожидаетъ хорошій ужинъ, доброе вино, мягкія постели!
Огонь въ кухн запылалъ снова. Столъ былъ накрыть и уставленъ всмъ, что было готоваго. Подл были туфли. Ужинъ варился и жарился. Бутылка добраго коньяка и кружка пнистаго пива заманчиво красовались на стол. Мистриссъ Люпенъ стряпала съ самымъ пламеннымъ усердіемъ.
Невозможно было удержаться. Мартинъ подбжалъ къ ней и обнялъ ее отъ искренняго сердца. Маркъ важно послдовалъ его примру.
— Не думала я,— сказала мистриссъ Люпенъ, смясь и красня:— хоть и часто говаривала, что молодые джентльмены мистера Пексниффа жизнь и душа ‘Дракона’, а право, я не думала, чтобъ кто-нибудь изъ нихъ обошелся со мною такъ вольно, какъ обходитесь теперь вы, мистеръ Мартинъ! А еще меньше вообразила бы я, что не буду на это сердиться. Но я такъ рада, что первая привтствую васъ дома, съ Маркомъ Тэпли, въ качеств…
— Въ качеств друга,— подсказалъ поспшно Мартинъ.
— Въ качеств друга,— сказала хозяйка, повидимому, весьма довольная этимъ названіемъ, а между тмъ грозя вилкою Марку, чтобъ онъ держался въ почтительномъ разстояніи — Не ожидала я этого! Да и не воображала, что мн придется разсказать вамъ первой о здшнихъ перемнахъ!
— О какихъ перемнахъ?— вскричалъ Мартинъ, измняясь въ лиц.
— Она здорова,— возразила хозяйка:— и теперь живетъ у мистера Пексниффа. О ней не безпокойтесь — она такова, какъ вы только можете желать. Вы видите, я все знаю!
— Добрая, милая мистриссъ Люпенъ! Я въ восхищеніи, что вы все это знаете! Но въ чемъ же перемны? Не умеръ ли кто?
— Нтъ, нтъ, еще до этого не дошло. Но теперь ужинъ готовь, и я не скажу вамъ ни слова, пока вы съ нимъ не кончите.
Она объявила это такъ положительно, что имъ оставалось только надть туфли, ссть и ужинать какъ можно скоре. Усталые отъ долгой ходьбы по слякоти и грязи и голодные, они сдлали полную честь гостепріимству доброй мистриссъ Люпенъ. Когда имъ казалось, что пора кончить, она опровергала ихъ мннія новыми вкусными перемнами, такъ что трапеза продолжалась гораздо дольше, чмъ они предполагали. Наконецъ, насытившись до нельзя, они разслись передъ огнемъ очага съ необычайнымъ наслажденіемъ, готовясь слушать всти милой и цвтущей хозяйки ‘Синяго Дракона’.
Часты были ихъ восклицанія при извстіи о разлук мистера Пексниффа съ дочерьми и о томъ, что мистеръ Пинчъ оставилъ домъ добродтельнаго джентльмена. Но негодованію Мартина не было предловъ, когда она разсказала объ общей молв, что мистеръ Пексниффъ совершенно овладлъ духомъ и волею стараго Мартина Чодзльвита, и о томъ, какую высокую честь онъ предназначилъ Мери. Услыша послднее, Мартинъ сбросилъ съ себя туфли въ одно мгновеніе ока и принялся натягивать мокрые свои сапоги съ неопредленнымъ намреніемъ куда то немедленно мчаться и сдлать что-то съ кмъ-то.
— Онъ!— восклицалъ Мартинъ съ бшенствомъ — Этотъ сладкорчивый мерзавецъ! Онъ! Маркъ, дай мн другой сапогъ!
— Куда вы думаете идти, сударь?— хладнокровно возразилъ мистеръ Тэпли, просушивая передъ огнемъ подошву сапога.
— Куда? Неужели ты думаешь, что я останусь здсь?
Маркъ очень спокойно сознался, что онъ думалъ именно такъ.
— Право!— возразилъ Мартинъ сердито.— Очень теб благодаренъ. За кого ты меня принимаешь?
— За того, кто во сдлаетъ ничего необдуманнаго и безразсуднаго. Сапогъ, сударь.
Мартинъ бросилъ на него нетерпливый взглядъ и быстро началъ ходить взадъ и впередъ по кухн, съ сапогомъ на одной ног и чулкомъ на другой… Но вспомнивъ свою эдемскую ршимость, онъ вознамрился переломить себя и теперь, скинулъ сапогъ, снова надлъ туфли и услся попрежнему. Однако, онъ не могъ удержатся, чтобъ не запустить рукъ на самое дно кармановъ, и чтобъ не восклицать по временамъ съ выраженіемъ гнва: ‘Пексниффъ! Этотъ негодяй! Клянусь душою! Право!’ и тому подобное.
— А что до самого мистера Пексниффа,— заключила хозяйка, покачивая головою:— я ужъ и не знаю, что сказать. Кто нибудь отравилъ его душу, я думаю: иначе такой почтенный джентльменъ, о которомъ вс такого мннія, не сталъ бы длать зло по доброй вол! Что же до мистера Пинча, такъ я прямо скажу, что нтъ на свт человка добре и достойне его. Можетъ быть, самъ старый мистеръ Чодзльвитъ былъ причиною раздора его съ мистеромъ Пексниффомъ. Мистеръ Пинчъ даже мн не хотлъ сказать объ этомъ ни слова: онъ гордъ, хоть и тихъ.
— Бдный Томъ!— сказалъ Мартинъ со вздохомъ.
— Еще хорошо и утшительно то, что сестра его живетъ теперь съ нимъ, и что онъ доволенъ своимъ положеніемъ. Вчера онъ прислалъ мн по почт маленькую ассигнацію, которую я всучила ему взаймы, онъ пишетъ, что благодаритъ меня (тутъ она покраснла) и что не нуждается въ деньгахъ, потому что нашелъ хорошее мсто. Я этому очень обрадовалась.
— Какъ вы добры, мистриссъ Люпенъ! Не правда ли, Маркъ?
— Да ужъ она всегда такова, сударь… А теперь,— продолжать мистеръ Тэпли:— что вы намрены длать? Если вы не слишкомъ горды и можете ршиться на то, о чемъ говорили дорогой, такъ лучшаго нельзя и придумать. Если вы были неправы передъ вашимъ ддомъ (ужъ извините, а, мн кажется, что такъ), то идите къ нему, сознайтесь и обратитесь къ его родственнымъ чувствамъ. Не упирайтесь. Вдь онъ гораздо старе васъ, и если онъ былъ крутъ, то и вы также. Уступите ему, сударь, уступите!
Краснорчіе мистера Тэпли было не безъ дйствія на Мартина, но онъ все еще колебался.
— Все это правда, Маркъ,— возразилъ онъ.— Но разв ты не видишь, что такъ какъ онъ теперь вполн подъ вліяніемъ этого гнуснаго лицемра, то въ сущности я прибгну съ покорностью не къ дду моему, а къ Пексниффу! И если я буду отвергнутъ, то буду отвергнутъ не имъ, а Пексниффомъ — Пексниффомъ, Маркъ!— И онъ вспыхнулъ при этой мысли.
— Хорошо, сударь, но вдь мы напередъ знаемъ, что Пексниффъ плутъ, мошенникъ и мерзавецъ.
— Самый подлый мерзавецъ!
— Самый подлый мерзавецъ. Значитъ, намъ не будетъ стыдно, если насъ отобьетъ Пексниффъ. Къ чорту Пексниффа! Что онъ такое? Неужели Пексниффъ можетъ пристыдить насъ!— Пексниффъ!— продолжалъ Маркъ съ невыразимымъ презрніемъ.— Да что онъ такое? Кто онъ? На что обращать на него вниманіе? Къ тому же, вдь мы хлопочемъ не только для себя — тутъ дло идетъ и объ одной молодой особ, которая вытерпла свою долю горя! Пексниффъ! Я еще не слыхалъ ни о какомъ парламентскомъ акт, который былъ бы составленъ Пексниффомъ! Да чего онъ стоитъ?
Мистеръ Люпенъ испугалась краснорчія Марка, а Мартинъ, поглядвъ въ задумчивости на огонь, отвчалъ:
— Ты правъ, Маркъ. Ршено, я иду!
— Еще слово, сударь. Дйствуйте такъ, чтобъ Пексниффъ не могъ сказать противъ васъ ни одного слова. Вамъ даже не должно видться съ миссъ Мери. Наша милая хозяйка подготовитъ ее къ тому, что должно случиться, и передастъ ей всякое маленькое, порученіе. Не правда ли, мистриссъ Люпенъ? Вдь васъ этимъ вещамъ нечего учить!
Мартинъ почувствовалъ разсудительность этого совта и ршился соображаться съ нимъ. Потомъ, потолковавъ еще нсколько минутъ, они пошли спать, размышляя о завтрашнемъ дн.
На слдующее утро, посл завтрака, мистеръ Тэпли направился прямо къ дому знаменитаго архитектора съ письмомъ отъ Мартина къ его дду, въ письм Мартинъ просилъ позволенія представиться ему на нсколько минутъ. Маркъ подошелъ къ дверямъ съ такимъ неподвижнымъ лицомъ, что самый проницательный физіономистъ не прочелъ бы на немъ ничего, и постучался. Отъ наблюдательности его не ускользнуло, что мистеръ Пексниффъ весьма прилежно прижалъ свои носъ къ стеклу окна гостиной, чтобъ воспользоваться хоть косвеннымъ взглядомъ на своего постителя, а потому мистеръ Тэпли, желая уничтожить замыселъ непріятеля, всталъ на верхнюю ступеньку крыльца и прижался какъ можно плотне къ дверямъ.
Мистеръ Пексниффъ отворилъ двери съ самымъ веселымъ и довольнымъ выраженіемъ лица.
— Какъ вы поживаете?— сказалъ Маркъ.
— О! Тэпли, если не ошибаюсь!
— Такъ, сударь. Письмо, сударь. Ждетъ отвта.
— Ко мн? Такъ ‘блудный’ возвратился?
— Я думаю не къ вамъ, сударь. Тутъ написано къ мистеру Чодзльвиту.
— О! Да. Благодарю. Отъ кого оно, мой другъ?
— Подпись внутри письма, сударь,—возразилъ Маркъ съ величайшею учтивостью. Я видлъ, какъ этотъ джентльменъ подписываль письмо, сударь.
— И онъ сказалъ, что ждетъ отвта, а?
— Да, сударь.
— Онъ получитъ отвтъ, конечно!— сказалъ мистеръ Пексниффъ, изорвавъ письмо въ мелкіе клочки съ величайшею кротостью и подавая ихъ Марку.— Будь такъ добръ и передай ему это съ моимъ поклономъ. Добраго утра!— Посл этого онъ удалился и заперъ за собою дверь.
Маркъ счелъ за лучшее пересилить свои чувства и возвратился къ Мартину въ ‘Драконъ’. Они не ожидали подобнаго пріема и дали пройти часу времени до слдующей попытки. Посл того они пошли вмст къ дому мистера Пексниффа. Мартинъ постучался, а Маркъ приготовился упереться въ дверь плечомъ и ногою, чтобъ нельзя было захлопнуть ее у нихъ подъ носомъ. Но такая предосторожность оказалась излишнею, потому что въ этотъ разъ имъ отворила служанка. Проскользнувъ мимо ея, Мартинъ, въ сопровожденіи своего союзника, отворилъ двери гостиной, вошелъ въ нее и остановился передъ своимъ ддомъ, вовсе непредувдомленнымъ и непредчувствовавшимъ его прибытія.
Мистеръ Пексниффъ и Мери были также въ комнат. Увидя своего внука, старикъ поникъ сдою головою и закрылъ лицо обими руками.
Это тронуло Мартина до глубины души: увидвъ слезы на увядшихъ щекахъ своего прежняго друга, покровителя своего дтства, старика, который нкогда тактъ любилъ его,— онъ забылъ свою гордость, самоувренность, вспомнилъ о невозвратимомъ, упрекавшемъ его прошломъ, и бросился къ старику, чтобъ схватить его за руку. Но мистеръ Пексниффъ быстро сталь между ними:
— Нтъ, молодой человкъ!— вскричалъ онъ, ударяя себя по груди и протянувъ другую руку къ своему гостю, какъ крыло, подъ которымъ онъ предлагалъ ему убжище.— Нтъ, сударь! Разите сюда, сюда! Но не смйте касаться его!
— Ддушка!— вскричалъ Мартинъ.— Выслушайте меня! Умоляю васъ, дайте мн высказать!
— Вы хотите, сударь! Вы хотите!— возразилъ мистеръ Пексниффъ, заслоняя отъ него старика.— Разв не довольно того, сударь, что вы пришли сюда, какъ разбойникъ среди благо дня: привели съ собою развратныхъ товарищей, которые заслоняютъ собою двери комнатъ и предупреждаютъ возможность свободнаго входа и выхода моимъ домашнимъ?— Маркъ дйствительно занялъ эту позицію и удерживалъ ее съ непоколебимымъ спокойствіемъ.— Но неужели вы также намрены поразить почтенную, престарлую добродтель? Знайте, что она не беззащитна! Я буду ея щитомъ! Нападай на меня, молодой человкъ! Рази, стрляй!
— Пексниффъ,— сказалъ старикъ слабымъ голосомъ.— Успокоитесь.
— Не могу и не хочу успокоиться!— кричалъ мистеръ Пексниффъ.— Почтенный другъ и благодтель мой! Неужели домъ мой не будетъ вамъ безопаснымъ убжищемъ?
— Посторонитесь,— сказалъ старикъ, протягивая руку:— дайте мн взглянуть но то, что и нкогда любилъ такъ нжно.
— Вы должны его видть, благородный сэръ! Желаю только, чтобъ вы его видли. Вотъ онъ! Смотрите!
Лицо Мартина не могло не выразить негодованія и презрнія, которыя внушалъ ему мистеръ Пексниффъ, но онъ не удостоилъ его ни однимъ словомъ, ни взглядомъ. Мистеръ Пексниффъ сдлалъ шагъ въ сторону. Старикъ Мартинъ взялъ руку Мери, шепнулъ ей что то ласково, какъ будто для успокоенія, потомъ кротко отодвинулъ ее за свои кресла и пристально глядлъ на внука.
— И это онъ!— сказалъ старикъ.— О, да, онъ! Говори, что ты хотлъ сказать, но не приближайся ко мн
— Въ немъ такъ тонко чувство справедливости,— сказалъ мистеръ Пексниффъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности:— что онъ хочетъ выслушать даже его!
— Ддушка!— сказалъ Мартинъ съ чувствомъ.— Я возвратился къ вамъ посл труднаго путешествія, посл тяжкой жизни, посл тяжкой болзни, посл отчаянія и лишеній, почти посл крайней безнадежности!
— Даже разбойники возвращаются назадъ, когда не находятъ успха въ своихъ грабительскихъ странствованіяхъ,— замтилъ Пексниффъ.
— Безъ этого врнаго и благороднаго человка,— продолжалъ Мартинъ, указывая на Марка:— который добровольно послдовалъ за мною и былъ мн всегда самымъ преданнымъ и врнымъ другомъ:— безъ него я бы давно умеръ вдали отъ родины, вдали отъ всякой помощи, вдали отъ всякой надежды на то, чтобъ моя горькая участь сдлалась извстною кому бы то ни было кто бы пожаллъ обо мн… О! позвольте мн разсказать о ней вамъ!
Старикъ взглянулъ на Пексниффа, мистеръ Пексниффъ на него.— Вы хотли сказать что-нибудь, достойный сэръ?— сказалъ онъ съ улыбкою. Старикъ отвчалъ, что нтъ.— Я знаю, что вы думаете, почтенный другъ мой. Пусть онъ продолжаетъ. Интересно наблюдать развитіе своекорыстія въ человческой душ. Пусть онъ продолжаетъ, достойный сэръ.
— Продолжай!— замтилъ старикъ, какъ будто машинально повинуясь словамъ Пексниффа.
— Я былъ въ нищет, чужому человку обязанъ тмъ, что возвратился въ отечество. Знаю, что это обстоятельство говоритъ вамъ противъ меня и даетъ вамъ поводъ думать, что одна только нужда, а не раскаяніе и привязанность приводитъ меня къ вамъ. Ддушка, уходя отъ васъ, я заслуживалъ такое мнніе, о теперь нтъ. Теперь я его не заслуживаю!
Мистеръ Пексниффъ запустилъ руку за жилетъ и улыбнулся.— Пусть онъ продолжаетъ, достойный сэръ, и знаю ваши мысли.
Старикъ снова взглянулъ на Пексниффа и потомъ, какъ будто почерпнувъ изъ его взгляда наставленіе, сказалъ опять:
— Продолжай!
— Мн остается досказать немногое,— возразилъ Мартинъ.— Сходя сюда, я имлъ еще тнь надежды и буду говорить теперь, потерявъ ее вовсе, или почти вовсе — но врьте, что скажу правду. Прошу объ одномъ, врьте, что я скажу истину!
— Святая истина!— воскликнулъ Пексниффъ, устремивъ глаза вверхъ:— какъ часто бываетъ твое имя на устахъ порочныхъ!
— Что касается до первой причины, разлучившей насъ,— сказалъ Мартинъ, спокойно глядя на своего дда, но бросивъ одинъ взглядъ на Мери, которая закрыла себ лицо руками:— сердце и душа моя неспособны къ перемн. Что бы я ни вытерплъ со времени нашей разлуки, но чувства мои остались т же: я не жалю объ этомъ, не стыжусь этого, и знаю, что даже вы не желали бы ни того, ни другого. Я пришелъ сюда, чтобъ просить у васъ прощенія — не столько изъ надеждъ на будущее, сколько изъ сожалнія о прошедшемъ: потому-что я не желаю ничего большаго, какъ средствъ къ существованію. Помогите мн найти честный трудъ, и я буду трудиться, чтобъ жить. Испытайте, упрямъ ли я, надмененъ ли, своеволенъ ли какъ прежде, или переученъ въ суровой школ… ДдушкаI Пусть говоритъ за меня голосъ природы! Не отвергайте меня за одну вину, какъ бы велика ни была она.
Когда онъ кончилъ, сдая голова старика поникла опятъ, и онъ снова закрылъ себ лицо дрожащими пальцами.
— Любезнйшій сэръ!— воскликнулъ мистеръ Пексниффъ, наклонясь надъ нимъ.— Вы не должны уступать такой слабости. Неужели безстыдное поведеніе того, кого вы такъ давно и такъ справедливо оттолкнули отъ себя, можетъ васъ тронуть? Ободритесь. Подумайте обо мн, мой другъ!
— Да,— возразилъ старикъ Мартинъ, взглянувъ ему въ глаза.— Вы привели меня въ себя.
— Что сдлалось съ моимъ безцннымъ и твердымъ другомъ?— продолжалъ Пексниффъ съ улыбкою, трепля его съ нжностью по рук.— Неужели мн придется осуждать за слабость такую высокую душу? Я думаю, что нтъ!
— Нтъ, нтъ. Минутное чувство… Ничего больше.
— Негодованіе вызоветъ слезу на глаза честнаго человка
Мистеръ Пексниффъ тщательно отеръ свои глаза.
— Но намъ предстоятъ высшія обязанности. Ободритесь, мистеръ Чодзльвитъ. Выразить ли ваши мысли?
— Да, говорите за меня, Пексниффъ,— сказалъ старикъ, откинувшись въ креслахъ и глядя на мистера Пексниффа, какъ будто околдованный имъ.— Благодарю васъ. Вы мн преданы. Благодарю!
— Не лишайте меня мужества, сударь,— возразилъ Пексниффъ, сильно качая головою.— Чувствамъ моимъ горестно, что я долженъ обращаться къ тому, кого изгналъ изъ своего дома, когда узналъ отъ васъ о его чудовищной неблагодарности. Но вы желаете — довольно! Молодой человкъ! Дверь находится за спиною товарища твоего распутства. Краснй, если можешь, уйди не красня, если нтъ!
Мартинъ смотрлъ на своего дда такъ пристально, какъ будто во все это время царствовало мертвое молчаніе. Старикъ смотрлъ съ неменьшимъ вниманіемъ на мистера Пексниффа.
— Когда, пораженный въ самое сердце безстыднымъ поведеніемъ вашимъ относительно этого необычайно благороднаго и почтеннаго старца, я говорилъ: ‘прочь!’, то я плакалъ о вашей безнравственности. Не полагайте, что слеза, увлажающая взоръ мой теперь, проливается за васъ. Нтъ, сударь, я плачу за него!
Тутъ мистеръ Пексниффъ, случайно уронивъ слезу на лысую часть головы своего друга, отеръ это мсто носовымъ платкомъ и попросилъ извиненія у мистера Чодзльвита.
— Да, сударь!— продолжалъ мистеръ Пексниффъ, одушевляясь боле и боле:— онъ не будетъ жертвою вашего коварства. Пока я живъ, вы не сдлаете ему никакого зла. Вы можете перешагнуть черезъ мой безчувственный трупъ — такой человкъ, какъ вы, найдетъ въ этомъ удовольствіе, но пока я существую, вы должны напередъ поразить меня! Да, молодой человкъ!
Молодой Мартинъ смотрлъ попрежнему кротко и пристально на своего дда.— Неужели вы не дадите мн отвта? Неужели не скажете ни слова?
— Ты слышалъ, что было сказано,— возразилъ старикъ, не отвращая взоровъ отъ лица Пексниффа, который одобрительно кивалъ головою.
— Но я не слыхалъ вашего голоса, вашей мысли.
— Повторите ему,— сказалъ старикъ Пексниффу.
— Я слышу только то, что вы мн говорите, ддушка,— возразилъ Мартинъ, который чувствовалъ себя сильне по мр того, какъ замчалъ, что Пексниффъ жмется и вертится подъ тяжестью его презрнія.
Еслибъ старикъ хоть на одно мгновеніе отвелъ взоръ свои отъ лица мистера Пексниффа и сравнилъ его наружность съ наружностью своего молодого внука, то могъ бы замтить, что безкорыстный защитникъ добродтели являлся въ столь же невыгодномъ вид, какъ и въ тотъ разъ, когда увольнялъ на вс четыре стороны Тома Пинча. Ршительно можно было думать, что мистеръ Пексниффъ обладалъ какимъ то особеннымъ качествомъ, которое украшало его враговъ, можетъ быть, то была выходившая наружу часть его внутренней чистоты и сіянія — но только враги его всегда смотрли подл него такъ благородно и мужественно!
— Ни слова?— спросилъ Мартинъ.
— Я вспомнилъ, что мн осталось сказать одно слово, Пексниффъ,— замтилъ старикъ.— Одно только слово. Ты говоришь о человколюбивой помощи одного чужеземца. Кто онъ такой? И какую денежную помощь оказалъ онъ теб?
Мартинъ оторвалъ изъ записной книжки листокъ и написалъ карандашемъ подробности своего долга мистеру Бивену. Старикъ взялъ бумажку, но глаза его не сходили съ лица мистера Пексниффа.
— Прочитайте, Пексниффъ,— сказалъ онъ.
Мистеръ Пексниффъ взялъ листокъ, какъ будто онъ былъ рукописною исповдью смертоубійства, и прочелъ его вслухъ.
— Я думаю, Пексниффъ, что надобно ему заплатить. Я бы не хотлъ, чтобъ пострадалъ заимодавецъ, который сдлалъ (такъ онъ, вроятно, думалъ) доброе дло.
— Благородное чувство, почтенный сэръ. Совершенно въ вашемъ дух. Но, позвольте замтить, опасный примръ!
— Это не будетъ примромъ… Но мы потолкуемъ посл. Вы мн посовтуете, что надобно длать. Больше ничего?
— Ничего,— отвчалъ Пексниффъ весело.— Вамъ остается только оправиться отъ неудовольствія, которое причинилъ вамъ этотъ наглый приходъ, отъ волненій оскорбленныхъ чувствъ, и улыбаться снова.
— Вамъ больше нечего сказать?— спросилъ старикъ, взявъ его за рукавъ съ необыкновеннымъ чувствомъ.
Мистеръ Пексниффъ отвчалъ, что нтъ, потому что упреки будутъ безполезны.
— Вамъ больше ршительно нечего сказать? Вы въ этомъ уврены? Нечего присовтывать?.. Если что нибудь есть, говорите свободно, что бы то ни было. Я не стану противиться ни чему, что вы потребуете.
Слезы въ такомъ изобиліи поднялись къ глазамъ мистера Пексниффа, растроганнаго безпредльнымъ довріемъ его почтеннаго друга, что онъ не скоро могъ оправиться и отвчать. Наконецъ, онъ сказалъ съ чувствомъ сердечнаго умиленія, что надется заслужить это, но что сказать ему нечего.
Старикъ посмотрлъ на него нсколько мгновеній съ тмъ безчувственнымъ и неподвижнымъ выраженіемъ, которое бываетъ свойственно дряхлости преклонныхъ лтъ, потомъ всталъ съ твердостью и пошелъ къ дверямъ, отъ которыхъ Маркъ посторонился, чтобъ дать ему дорогу.
Мистеръ Пексниффъ предложилъ ему опереться на его руку. Старикъ сдлалъ это. Обернувшись къ Мартину, въ дверяхъ, онъ махнулъ ему рукою и сказалъ:
— Ты слышалъ его. Ступай! Все кончено.
Мистеръ Пексниффъ, уходя вмст съ нимъ, пробормоталъ ему нсколько словъ одобренія и сочувствія. Мартинъ, пробудившись отъ оцпеннія, въ которое его повергло заключеніе этой сцены, подошелъ къ невинной причин всхъ бдъ и прижалъ ее къ своему сердцу.
— Милая двушка!— сказалъ Мартинъ.— Онъ не измнилъ теб. Но какъ онъ упалъ и обезсиллъ!
— Какъ благородно ты обуздалъ себя! Ты перенесъ такъ много!
— Обуздалъ себя! Ты была тутъ и все та же. Чего мн еще не доставало? Видъ мой былъ такимъ мученіемъ для этой собаки, что я торжествовалъ при мысли, что онъ долженъ перенести это. Но скажи мн,— минуты дороги,— правда ли, что этотъ негодяй преслдовалъ тебя съ своими предложеніями?
— Правда, милый Мартинъ. Я даже теперь не совсмъ еще отъ нихъ освободилась, но главнымъ источникомъ моихъ мученій было безпокойство о теб. Зачмъ оставлялъ ты насъ въ такой ужасной неизвстности?
— Болзнь, огромное разстояніе, опасеніе намекнуть на наше настоящее положеніе и невозможность скрыть его иначе, какъ совершеннымъ молчаніемъ, увренность, что истина огорчитъ тебя несравненно больше сомннія и неизвстности,— сказалъ Мартинъ, глядя ей нжно въ лицо и потомъ снова прижимая къ сердцу:— вотъ отчего я писалъ одинъ только разъ. Но Пексниффъ? Можешь смло разсказать мн все дло, потому что ты видла меня лицомъ къ лицу съ нимъ, и я не схватилъ его за горло, когда онъ говорилъ… Что за исторія его предложеній? Извстно ли это моему дду?
— Да.
— И онъ помогаетъ ему?
— Нтъ,— отвчала она поспшно.
— Слава Богу! Такъ умъ его не омраченъ хоть въ этомъ!
— Я не думаю, чтобъ онъ зналъ о томъ сначала. Этотъ человкъ подготовилъ умъ его постепенно и потомъ открылъ свои намренія. Я такъ полагаю. Потомъ онъ говорилъ со мною наедин.
— Мой ддъ?
— Да, говорилъ наедин и сказалъ…
— Слова этого мерзавца? Не повторяй ихъ.
— Сказалъ, что мн извстны его качества, что онъ иметъ хорошую репутацію, что стоитъ высоко въ его благорасположеніи и довренности. Но, видя мою горесть, онъ прибавилъ, что не хочетъ принуждать меня и не станетъ огорчать меня ни малйшимъ напоминаніемъ объ этомъ предложеніи. Онъ и дйствительно сдержалъ свое слово.
— А Пексниффъ?
— Онъ имлъ мало случаевъ говорить со мною, потому что я всегда тщательно этого избгала. Милый Мартинъ, я должна сказать теб, что ласковость ко мн твоего дда не уменьшается нисколько. Онъ со мною необыкновенно кротокъ и добръ. Еслибъ я была его единственною дочерью, то не могла бы имть отца боле нжнаго и заботливаго. Почему эти чувства уцлли въ немъ, когда онъ такъ холодно отвергаетъ тебя, это для меня тайна непостижимая, но я всегда оставалась ему одинаково преданною. Еслибъ онъ даже въ предсмертную минуту вышелъ изъ своего теперешняго ослпленія, другъ мой, я буду подл него, чтобъ напомнить ему о теб!
Мартинъ глядлъ съ восторгомъ на ея одушевленное лицо и прижалъ свои губы къ ея губамъ.
— Я не хочу, чтобъ ты его покинула, мой ангелъ, хотя мн и тяжко быть въ разлук съ тобою. Но я боюсь, что вліяніе Пексниффа надъ нимъ усилилось до значительной прочности.
Она не могла не согласиться съ этимъ.
— Доходитъ ли это вліяніе до страха? Боится ли мой ддъ объявить при немъ свое мнніе? Мн теперь такъ показалось.
— И я часто думала то же самое.
Потомъ она разсказала Мартину объ ослабленіи и дряхлости его дда и о томъ, какъ Пексниффъ мало по малу овладлъ имъ, о Том Пинч, о Джонс, говорила ему также не мало и о немъ самомъ:— о такихъ предметахъ любящіе бываютъ такъ же болтливы, какъ члены британскаго парламента.
Мистеръ Маркъ Тэпли возвстилъ опасность. Мартинъ наскоро простился съ Мери, они обмнялись нсколькими обтами и еще кое-чмъ, блая ручка протянулась самому Марку, который поцловалъ ее съ благоговніемъ странствующаго рыцаря. Потомъ еще прощанья, еще поцлуи, и черезъ нсколько мгновеній Мартинъ и Маркъ стояли снова за дверьми жилища знаменитаго архитектора.
— Короткое свиданіе посл такой разлуки!— сказалъ Мартинъ съ грустью.— Но, оставаясь дольше, мы могли бы очутиться въ непріятномъ положеніи.
— О насъ еще нечего думать, сударь. А другая особа очутилась бы въ непріятномъ положеніи, вотъ что было бы хуже. У меня дверь была готова, и еслибъ мистеръ Пексниффъ показалъ голову, то я сплюснулъ бы ее, какъ грецкій орхъ.
Въ это время, прошелъ мимо ихъ какой-то джентльменъ, очевидно направлявшійся къ дому Пексниффа. Услыша что произносятъ имя архитектора, онъ пріостановился и внимательно посмотрлъ на нихъ. Подойдя къ ‘Дракону’, они увидли у крыльца дорожную карету. Прежде, чмъ они успли, войти, мистриссъ Люпенъ выбжала изъ дверей и, подозвавъ ихъ къ карет, показала на одномъ чемодан надпись: ‘Чодзльвитъ’.
— Это мужъ миссъ Пексниффъ,— сказала она Мартину.— Я не знала, въ какихъ вы отношеніяхъ съ нимъ, а потому сильно безпокоилась.
— Мы не говорили другъ съ другомъ ни разу въ жизни, отвчалъ Мартинъ:— но я не желаю съ нимъ боле короткаго знакомства.
— Съ нимъ пріхалъ одинъ очень красивый джентльменъ,— продолжала мистриссъ Люпенъ шопотомъ:— у него чудеснйшіе усы и бакенбарды.
— Прааво? Ну, такъ мы постараемся не встрчаться и съ нимъ. Посщеніе наше было безуспшно, милая мистриссъ Люпенъ, и мн снова надобно отправляться въ Лондонъ.— Съ этими словами Мартинъ въ утомленіи опустился въ кресла, стоявшія за ширмами въ буфет ‘Дракона’.
— Ахъ, Боже мой, Боже мой!— восклицала хозяйка.
— Да. Одинъ холодный втеръ не составляетъ зимы, такъ же какъ одна ласточка весны.— Попробую еще разъ. Тому Пинчу удалось. Можетъ быть, и мн удастся. Когда то я бралъ Тома подъ свое покровительство и общалъ составить его счастье,— продолжалъ онъ съ грустною улыбкой.— Можетъ быть, теперь Томъ возьметъ меня подъ свое покровительство и научитъ, какъ мн добывать хлбъ насущный!

Глава XLIV. Продолженіе предпріятія мистера Джонса и его друга.

Въ числ множества другихъ удивительныхъ качествъ мистера Пексниффа было и то, что чмъ больше его уличали, тмъ больше онъ лицемрилъ. Если ему не удавалось въ одномъ мст, онъ освжалъ и вознаграждалъ себя въ другомъ. Лишь только онъ услышалъ о прибытіи своего зятя, какъ бросился стремглавъ въ гостиную, обхватилъ Джонса обими руками и принялся обнимать его
— Джонсъ! Другъ мой! А мое дитя — она здорова?
— Ну, опять! Даже со мною! Да перестаньте!
— Скажи же мн, что она здорова! Говори же!
— Она здорова, съ нею ничего не случилось,— отвчаль зять, высвобождаясь отъ его нжностей.
— Ничего не случилось? Какъ я слабъ! Но что мн съ собою длать, Джонсъ! А Черри?
— По обыкновенію. Она крпко держится уксуса. Вы вдь знаете, что у нея явился поклонникъ?
— О, какъ же! Она сама писала объ этомъ. Да, придется мн разстаться и съ нею! Какъ мы, родители, себялюбивы! Но я увренъ, что она будетъ украшеніемъ той обстановки, въ какую будетъ поставлена судьбою.
— Ей таки нужно украшать какую нибудь обстановку, потому что сама она не очень украшена,— возразилъ почтительный зять съ очаровательною откровенностью.
— Теперь мои дочери пристроены, и я трудился не напрасно.
— Положимъ, что мы станемъ толковать о чемъ нибудь другомъ,— замтилъ Джонсъ сухо:— такъ, для разнообразія. Согласны вы?
— Совершенно. О, злодй! Онъ смется надъ бднымъ старымъ папа. Ну, все равно, потому что его вознаграждаютъ его чувства. Ты вдь гостишь у меня, Джонсъ?
— Нтъ. Со мною есть пріятель.
— Приведи своего пріятели!— вскричалъ мистеръ Пексниффъ въ порыв гостепріимства.— Веди ихъ, сколько бы ни было!
— Этотъ пріятель не таковъ, чтобъ его можно было привести, Пексниффъ! Онъ немножко слишкомъ близокъ къ верхушк дерева.
Добродтельный джентльменъ навострилъ уши. Положеніе около верхушки дерева означало величіе, добродтель, геній, или отсутствіе всего этого при неизмримо важнйшемъ качеств. Человкъ, который могъ смотрть на мистера Пексниффа съ высоты, заслуживалъ его смиреннаго и умильнаго почтенія.
— Если хотите, я могу посовтовать, что вы можете сдлать, сказалъ Джонсъ:— вы можете придти обдать съ нами въ ‘Дракон’. Вчера вечеромъ намъ было нужно пріхать по дламъ въ Сэлисбюри и онъ завезъ меня сюда въ своей карет, то есть, не въ своей собственной, потому что та изломалась на дорог — насъ опрокинуло — а въ наемной. Но это все равно. Совтую быть осторожне. Онъ привыкъ къ лучшему обществу!
— Врно какой нибудь молодой вельможа, который занялъ у тебя денегъ за хорошіе проценты, а? Желалъ бы его видть!
— Занялъ! Можете закрыть лавку, если у васъ наберется хоть двадцатая доля его денегъ! Хорошо, еслибъ у насъ вдвоемъ хватило состоянія на то только, чтобъ купить его мебель, и сервизы, и серебро, и картины! Да такой онъ человкъ, чтобъ занимать, этотъ мистеръ Монтегю! Гм! Съ тхъ поръ, какъ я попалъ, или сумлъ попасть въ члены того страхового общества, котораго онъ предсдатель, я таки добылъ… но до этого нтъ дла,— поправился Джонсъ, какъ будто вооружившись снова всею осторожностью.— Вы знаете меня довольно: я не люблю болтать о такихъ вещахъ. Однако, я таки добылъ кое что.
— Конечно, милый Джонсъ, такой джентльменъ стоитъ особеннаго вниманія!— воскликнулъ мистеръ Пексниффъ съ жаромъ.— Не пожелаетъ ли онъ видть церковь? Или, если онъ иметъ вкусъ къ изящнымъ искусствамъ — въ чемъ я нисколько не сомнваюсь, судя по твоему описанію — я могу послать ему нсколько портфелей. У насъ есть рисунки Сэлисбюрійскаго Собора. Есть виды этого величественнаго зданія, снятые съ свера, съ юга, съ востока, съ сверо-востока.
Въ продолженіе этого отступленія, Джонсъ покачивался въ креслахъ, запустивъ руки въ карманы и лукаво наклонивъ голову на сторону. Онъ смотрлъ на мистера Пексниффа съ такимъ тонкимъ и значительнымъ выраженіемъ, что тотъ остановился и спросилъ его, что онъ хотлъ сказать.
— Гм!— отвчалъ Джонсъ.— Пексниффъ, еслибъ я зналъ, куда вы намрены двать ваши деньги, то наставилъ бы на путь, какъ удвоить капиталъ въ самый короткій срокъ. Но вдь вы лукавы!
— Джонсъ!— вскричалъ тронутый мистеръ Пексниффъ.— Я не дипломатъ, и сердце у меня на ладони. Большая часть того, что мн удалось скопить въ продолженіе моего долгаго и небезполезнаго поприща, отдана, предназначена и завщана одному человку, котораго я не хочу называть, котораго нтъ нужды называть по имени.— Тутъ онъ горячо пожалъ руку своего зятя.
Мистеръ Джонсъ только качалъ головою и смялся.— Нтъ,— сказалъ онъ:— лучше молчать!
Но когда Джонсъ объявилъ, что намренъ прогуляться, мистеръ Пексниффъ настоялъ на томъ, чтобъ идти вмст съ нимъ, замчая, что ему можно будетъ при этомъ случа оставить мистеру Монтегю мимоходомъ свою карточку, что онъ и сдлалъ.
Въ продолженіе прогулки, мистеръ Джонсъ казался скрытнымъ и притворялся, будто старается остеречься отъ малйшей нескромности. Онъ нисколько не пытался пріобрсти довренность мистера Пексниффа, а, напротивъ, обходился съ нимъ безцеремонне и грубе, чмъ когда нибудь. Этимъ онъ совершенно усыпилъ подозрнія великаго архитектора, который судилъ о другихъ по себ, и, зная, какъ бы самъ онъ поступалъ, думалъ про себя, что еслибъ Джонсъ имлъ на него какіе нибудь своекорыстные виды, то, былъ бы наврно вжливъ и почтителенъ.
Чмъ больше Джонсъ отражалъ его разспросы и домогательства, тмъ упорне мистеръ Пексниффъ жаждалъ счастія быть посвященнымъ въ золотыя таинства, которыхъ зять его былъ жрецомъ.
— Къ чему,— говорилъ онъ:— секреты между родными? Что за жизнь безъ откровенности? Неужели избранный супругъ моей любимой дочери, которую я отдалъ ему съ такою радостію, будетъ таиться отъ меня?— и т. д.
Мало по малу, косвенными намеками и отрывистыми фразами — и все съ прежнею грубостью, радуясь, что онъ заставилъ своего тестя страдать самымъ чувствительнымъ мстомъ его существа, карманомъ — высказывалъ Джонсъ, какъ будто не хотя и невзначай, блестящіе виды Англо-Бенгальскаго Общества. Въ томъ же несговорчивомъ дух онъ заставилъ мистера Пексниффа догадываться, что еслибъ онъ не надялся подняться въ милости Монтегю тмъ, что представитъ ему человка, умющаго красно говорить, то не доврилъ бы ничего своему уважаемому тестю, а держалъ бы его подальше.
Проведенный этими хитрыми уловками, мистеръ Пексниффъ явился въ ‘Драконъ’ къ обду такимъ сладкимъ, кроткимъ, чистосердечнымъ и любезнымъ, какимъ еще никогда не бывалъ. Здороваясь съ великимъ спекуляторомъ и капиталистомъ, онъ выражалъ своею наружностью откровенность сельскаго джентльмена, образованность артиста и филантропію, набожность и доброжелательность человка добродтельнаго.
— Привтствую васъ въ нашей скромной деревн, уважаемый сэръ,— сказалъ онъ Монтегю.— Мы народъ простой, первозданный, но умемъ цнить честь вашего посщенія, что можетъ засвидтельствовать мой милый зять. Какъ странно,— продолжалъ онъ, пожимая руку предсдателя чуть не съ благоговніемъ:— но мн кажется, будто я васъ знаю. Это высокое чело, любезный Джонсъ, эти великолпные волосы… вроятно, почтенный сэръ, я видлъ васъ въ блестящей толп придворныхъ?
Ничего не могло быть вроятне, и потому вс согласились.
— Я бы желалъ познакомить васъ съ однимъ пожилымъ обитателемъ моего дома, почтенный мистеръ Монтегю, съ дядею этого молодого человка. Мистеръ Чодзльвитъ, сударь, гордился бы вашимъ знакомствомъ.
— Этотъ джентльменъ здсь?— спросилъ Монтегю сильно покраснвъ.
— Здсь,— отвчалъ Пексниффъ.
— Вы не говорили мн объ этомъ ни слова, Чодзльвитъ.
— Я не думалъ, что онъ покажется вамъ интереснымъ.
— Джонсъ! Милый Джонсъ!— замтилъ мистеръ Пексниффъ съ упрекомъ.
— О, вамъ хорошо вступаться за него!— возразилъ Джонсъ.— Онъ въ вашихъ рукахъ, и вы разбогатете посл него.
— Ого! Такъ вотъ откуда дуетъ втеръ! Ха, ха, ха!— вскричалъ Монтегю, и вс смялись — въ особенности мистеръ Пексниффъ.
— Нтъ, нтъ!— возразилъ этотъ джентльменъ, дружески трепля по плечу своего зятя.— Не врьте тому, что болтаетъ мой молодой родственникъ.
— Клянусь жизнью, мистеръ Пексниффъ!— вскричалъ Монтегю.— Въ моихъ глазахъ нтъ ничего важне его послдняго замчанія. Я надюсь и увренъ, что оно справедливо. По моему, ничего не можетъ быть умне, какъ созидать свои выгоды на слабостяхъ человчества.
— О, перестаньте! О, стыдитесь!— восклицалъ мистеръ Пексниффъ. Но вс опять засмялись — въ особенности мистеръ Пексинффъ.
— Даю вамъ честное слово, что мы такъ дйствуемъ,— сказалъ Монтегю.
— О, нтъ! Перестаньте! О, стыдитесь! Какъ это возможно? Вы шутите!
Вс снова засмялись, и опять мистеръ Пексниффъ смялся особенно усердно.
Все это было очень пріятно, откновенно и прямодушно. Къ обду подали совершеннйшія произведенія кухни ‘Дракона’, лучшія и старйшія вина явились изъ его погреба на свтъ Божій, въ продолженіе разговора, являлись тысячи проблесковъ, обнаруживавшихъ богатства мистера Монтегю и значеніе его въ свт. Мистеръ Пексниффъ изъявлялъ сожалніе о томъ, что мистеръ Монтегю думаетъ такъ легко о слабостяхъ человчества, и когда тотъ повторялъ, что на нихъ то и должно созидать свое состояніе, то мистеръ Пексниффъ восклицалъ каждый разъ: ‘О, перестаньте! О, стыдитесь! Я увренъ, что вы этого не длаете! Можетъ ли это быть?’
Частыя повторенія этихъ шутливыхъ вопросовъ со стороны мистера Пексниффа привели, наконецъ, разговоръ къ не мене шутливымъ отвтамъ и намекамъ со стороны Монтегю. Но вдругъ мистеръ Пексниффъ сдлался серьезенъ. Онъ объявилъ чуть не со слезами на глазахъ, что завидуетъ своему молодому родственнику, который иметъ теперь столько безцнныхъ случаевъ быть полезнымъ человчеству, потому что, по его мннію, страховое общество, въ которомъ мистеръ Джонсъ одинъ изъ партнеровъ, безъ сомннія учреждено для общаго блага.
Отъ этого случайнаго замчанія разговоръ легко перешелъ къ дловому направленію. Вскор явились на стол книги, бумаги, документы, объявленія, разнородныя вычисленія и таблицы. Они принялись разсматривать и обсуживать ихъ. Но все таки, когда мистеръ Монтегю распространялся о выгодахъ учрежденія и говорилъ. что оно должно процвтать, пока есть на свт простаки, мистеръ Пексниффъ кротко возражалъ:— О, стыдитесь! Вы шутите!
Судя по всмъ даннымъ, невозможно было бы придумать случая удобне теперешняго для выгоднаго взноса значительной суммы, барыши отъ которой предстояли тмъ большіе, чмъ больше сумма, которую пустили бы въ оборотъ. Капиталъ, который требовался отъ послдняго партнера, равнялся почти всей казн мистера Пексниффа, не считая стараго Чодзльвита, на котораго добродтельный архитекторъ смотрлъ, какъ на деньги, внесенныя въ банкъ, что располагало его еще боле рискнуть своимъ собственнымъ запасомъ для ловли описаннаго мистеромъ Монтегю кита. Начавъ вычислять барыши, мистеръ Пексниффъ увидлъ, что они необъятны. Дло кончилось тмъ, что онъ согласился сдлаться послднимъ участникомъ и директоромъ Англо-Бенгальскаго акціонернаго Общества Застрахованія Жизни и Займовъ, уговорившись съ мистеромъ Монтегю обдать черезъ день вмст съ нимъ въ Сэлисбюри, чтобъ тамъ довершить сдлку окончательно.
Прошло много времени до этого ршительнаго результата, такъ что собесдники разстались далеко за полночь.
Когда мистеръ Пексниффъ вышелъ, Джонсъ угрюмо смотрлъ на своего друга, окруженнаго грудою бумагъ и писавшаго что то на продолговатомъ листк.
— Такъ вы останетесь въ Сэлисбюри весь послзавтрашній день?— сказалъ Джонсъ.
— Вы слышали нашъ уговоръ. Да, притомъ, я бы во всякомъ случа промедлилъ для моего больного мальчика.
Теперь они, повидимому, снова помнялись ролями, потому что мистеръ Монтегю былъ въ дух, а Джонсъ казался унылымъ и мрачнымъ.
— Такъ я вамъ больше не нуженъ?— спросилъ Джонсъ.
— Мн нужна ваша подпись на этомъ листк для дополнительнаго капитала. И больше ничего,— возразилъ Монтегю съ улыбкой.— Если вамъ угодно ухать домой, то я справлюсь и одинъ съ мистеромъ Пексниффомъ.
— Какъ! Ни на одинъ день пощады? Ни на одинъ день довренности?— сказалъ Джонсъ съ горькимъ упрекомъ.— Ни даже за вс мои сегодняшнія хлопоты?
— Сегодняшнія хлопоты составляютъ часть нашего уговора, и это также,— отвчалъ Монтегю, придвигая къ нему бумагу.
— Это безпощадно. Давайте сюда.
Монтегю подалъ. Прождавъ нсколько мгновеній, какъ будто въ нершимости подписать на ней свое имя, Джонсъ торопливо обмакнулъ перо и началъ писать. Но не усплъ онъ начать, какъ вдругъ отскочилъ отъ стола съ ужасомъ:
— Что за дьявольщина? Это кровь!
Онъ обмакнулъ перо въ красныя чернила и приписывалъ странную важность этой пустой ошибк, глядя на Монтегю, какъ будто подозрвая, не онъ ли сыгралъ съ нимъ такую шутку. Потомъ, взявъ другое перо и обмакнувъ его въ настоящія чернила, онъ сперва попробовалъ его на лоскутк бумаги, какъ будто опасаясь, чтобъ оно опять не писало краснымъ.
— Теперь довольно черно,— сказалъ Джонсъ, подписавъ и подавая бумагу Монтегю.— Прощайте!
— Какъ! Ужъ идете?
— Я выберусь на большую дорогу завтра утромъ, когда вы еще будете спать, а потомъ поду въ городъ въ утреннемъ дилижанс. Прощайте!
— Вы торопитесь!
— Мн нужно сдлать кое-что. Прощайте!
Монтегю посмотрлъ ему вслдъ съ удивленіемъ, которое постепенно уступило мсто самодовольствію.
— Все къ лучшему. Теперь выходитъ безъ затрудненія то, чего я желалъ. Я возвращусь въ Лондонъ одинъ.

Глава XLV, въ которой Томъ Пинчъ и сестра его наслаждаются маленькимъ удовольствіемъ въ домашнемъ и безцеремонномъ род.

Тому Пинчу и сестр его пришлось разстаться для дневныхъ занятій вскор посл того, какъ разошлись остальныя дйствующія лица сцены, происшедшей на пароходной пристани и уже извстной нашимъ читателямъ. Но Томъ въ своей одинокой библіотек и Руь въ треугольной гостиной думали только объ этомъ въ продолженіе цлаго дня.
Обыкновенное мсто встрчи ихъ было въ Фоунтенъ-Курт, потому что Томъ всякій разъ, возвращаясь изъ должности мимо фонтана, заглядывалъ въ садъ, бралъ подъ руку свою весело улыбавшуюся сестру, которая всегда его тамъ дожидалась, и они отправлялись домой обдать.
Вроятно, въ тотъ достопамятный день Томъ опоздалъ, или она пришла нсколько раньше, только дло въ томъ, что въ саду Тома не было. Зачмъ же она вдругъ покраснла и побжала внизъ но ступенямъ террасы мимо фонтана? Кто принудилъ ее къ этому?
Дло въ томъ, что въ это время проходилъ мимо мистеръ Вестлокъ. Онъ поспшилъ за нею и настигъ ее въ святилищ Гарденъ-Курта.
— Я чувствовалъ, что это вы,— сказалъ Джонъ:— я зналъ, что не могъ ошибиться.
Какъ она удивилась!
— Вы ждете братца. Позвольте остаться съ вами.
Они прошлись рука объ руку раза три или четыре взадъ и впередъ, разсуждая о Том и его таинственной должности. Все это было очень натурально и невинно. Почему же Руь безпрестанно потупляла глазки и краснла?
Вскор, однако, увидли они Тома. Она узнала его издали, лишь только онъ усплъ показаться. Онъ по обыкновенію глазлъ во вс стороны исключая той, куда слдовало. Еслибъ Джонъ Вестлокъ не побжалъ къ нему, онъ, вроятно, пошелъ бы домой одинъ.
— Что за чудная встрча!— воскликнулъ Томъ.— Мн бы никогда не приснилось увидть васъ здсь вмст!
— Совершенно случайно — пробормоталъ Джонъ.
— Въ томъ то и дло, что случайно, иначе тутъ не было бы ничего особеннаго,— возразилъ Томъ въ полномъ восторг.
Джонъ сказалъ, что онъ часто скитается по этимъ мстамъ и удивляется, какъ не встртился съ миссъ Пинчъ прежде.
Въ это время, Руь зашла съ другой стороны своего брата и взяла его подъ руку
— Джонсъ,— сказалъ Томъ Пинчъ:— если ты возьмешь другую руку моей сестры, то она будетъ между нами, и мы пойдемъ вмст. Я разскажу теб одно любопытное обстоятельство. Мы встртились съ тобою очень кстати.
— Послушай, Томъ,— возразилъ его пріятель, когда они поворотили въ шумную улицу:— мн хочется сдлать теб предложеніе. Что, еслибъ ты и миссъ Пинчъ, если только она согласится сдлать такую честь жилищу бднаго холостяка,— что, еслибъ вы сдлали мн величайшее удовольствіе и отобдали у меня?
— Какъ, сегодня?— вскричалъ Томъ.
— Да, сегодня. Вдь ты знаешь, отсюда недалеко. Прошу васъ, миссъ Пинчъ, помогите мн уговорить его. Вы поступите очень безкорыстно, потому что мн нечмъ угостить васъ.
— О, не врь ему, Руь! Онъ удивительный хозяинъ. Ему бы слдовало быть лордомъ мэромъ Лондона. Что жъ! Какъ ты думаешь? Пойдемъ мы къ нему?
— Какъ теб угодно, Томъ.
— Ну, такъ значитъ дло слажено.
— Еслибъ я зналъ это немножко раньше,— сказалъ Джонъ:— я бы попробовалъ приготовить пуддингъ — не изъ соперничества… О, нтъ! Но только затмъ, чтобы возвысить цну того знаменитаго пуддинга.
Вс засмялись, и они пошли въ Форнивельзъ-Иннъ.
Есть удивительно уютныя комнатки въ тхъ гостиницахъ, въ которыхъ поселяются холостяки. Джонъ очень чувствительно разсуждалъ о безцвтности и неудобствахъ своего образа жизни, но, повидимому, существовалъ очень недурно. Комнаты его могли бы служить образцомъ опрятности и комфорта, и если ему въ нихъ было неудобно, то, конечно, вина была не съ ихъ стороны.
Введя Тома и его сестру въ лучшую комнату, на стол которой стояла ваза съ прекрасными свжими цвтами, Джонъ Вестлокъ схватилъ шляпу и стремительно выбжалъ вонъ, черезъ нсколько секундъ, онъ явился снова въ сопровожденіи какой то запыхавшейся женщины въ накрахмаленномъ чепц, съ необыкновенно длинными лентами. Они вмст принялись устанавливать столъ, разстилать скатерть, разставлять приборы, хрусталь, бутылки и проч. Вскор потомъ явилось какое то существо въ бломъ жилет, съ салфеткою подъ мышкой и въ сопровожденіи другого, несшаго на голов продолговатый ящикъ. Общими силами вынули они изъ него горячія вкусныя кушанья и поставили ихъ на столъ, за который хозяинъ и гости услись немедленно.
Когда обдъ кончился, человкъ въ бломъ жилет, поставивъ на столъ вино и дессертъ, скрылся.
— Но говорилъ ли я, что онъ такой хозяинъ, какихъ мало?— воскликнулъ Томъ.— Онъ живетъ здсь, какъ король, и врно не промнялъ бы ни на что своего образа жизни!
— Ахъ, миссъ Пинчъ,— сказалъ Джонъ Вестлокъ.— Это еще свтлая сторона жизни, которую мы ведемъ въ такихъ мстахъ. Право, жизнь эта была бы очень незавидна, еслибъ она не просіяла сегодня.
— Не врь ему, Руь. Онъ притворяется, что недоволенъ!
Но Джонъ очень серьезно уврялъ, что жизнь его такъ пуста, одинока и жалка, какъ только возможно, и что онъ думаетъ оставить эти комнаты, какъ можно скоре, потому что он ему смертельно наскучили.
— Ну Джонъ, я ужъ не знаю, гд ты найдешь себ больше комфорта. Какъ ты думаешь, Руь?
Руь замтила робко, что, по ея мннію, мистеръ Вестлокъ долженъ быть совершенно счастливъ.— Но ты забываешь, Томъ,— прибывала она:— ты хотль разсказать, что случилось сегодня утромъ.
— Да, правда,— возразилъ Томъ и началъ разсказывать подробности происшедшей на пристани сцены, которыя чрезвычайно удивили его пріятеля и заинтересовали до непонятной для Тома степени.— Вестлокъ говорилъ, что ему, кажется, извстна новая ихъ знакомка, и что имя ея должно быть Гемпъ, судя по описанію. Но какого рода было порученіе, сдланное Тому его хозяиномъ, почему оно было сдлано именно ему, и какая тайна была основаніемъ всего дла — это сильно безпокоило Джона Вестлока, такъ что онъ не переставалъ теряться въ догадкахъ и предположеніяхъ даже посл того, какъ Руь вышла изъ комнаты, чтобъ оставить своего брата и его пріятеля разсуждать на свобод за бутылкою вина.
— Я поговорю съ нашимъ хозяиномъ,— сказалъ Томъ:— но онъ такой скрытный и таинственный, что врядъ ли скажетъ что нибудь, еслибъ даже зналъ о содержаніи письма.
— Можешь присягнуть, что онъ знаетъ.
— Ты думаешь?
— Я увренъ въ этомъ.
— Да! Я постараюсь подстеречь какъ нибудь своего хозяина завтра же утромъ и скажу, что онъ дурно одлилъ, давъ мн такое непріятное порученіе. Да еще, Джонъ, я думалъ было сходить въ Сити къ этой мистриссъ Тоджерсъ, ты знаешь? Тамъ бы я могъ увидть бдную Мерси и объяснить ей, какимъ образомъ я принималъ участіе въ этой исторіи.
— Конечно, разумется,— отвчалъ Вестлокъ посл краткаго размышленія.— Лучшаго ты бы не могъ придумать. По моему, во всемъ этомъ дл нтъ ничего хорошаго: я даже подозрваю. Томъ, что тутъ есть что нибудь очень мрачное и нечистое. Я разскажу теб объ этомъ посл, когда наведу кой какія справки
Слова Вестлока казались Тому очень загадочными, но онъ ршился исполнить то, что задумалъ.
Просидвъ и пробесдовавъ еще нсколько минутъ, оба пріятеля отправились въ другія комнаты, въ которыхъ между тмъ Руь разсматривала книги, гравюры и разныя бездлушки, украшавшія покои Джона Вестлока. Онъ сидлъ подл нея за чаемъ, какъ очарованный: такъ хороша и мила была сестра Тома, хозяйничавшая за чайнымъ столикомъ. Когда чай убрали, и Томъ слъ за фортепьяно, наигрывая мелодіи, которыя такъ часто приводили его въ пріятное самозабвеніе за органомъ, Вестлокъ и Руь подошли къ окну и молча глядли на вечернія сумерки.
Изъ Форнивельзъ-Инна виды незавидные. Это тихое, уединенное мсто, въ которомъ раздается только шумъ шаговъ пшеходовъ, въ лтніе вечера оно бываетъ даже довольно однообразно и мрачно. Что же придало ему такую прелесть, что Руь и Вестлокъ не замчали у окна времени, такъ же точно, какъ самъ Томъ, котораго душа изливалась въ усладительныхъ для него звукахъ? Какая сила заключалась въ сгущавшейся мгл, которая распространялась надъ жужжаніемъ и хлопотною города, и которая приковывала ихъ къ тому же мсту?
Вечерняя заря угасла. Въ комнат сдлалось совершенно темно. Но пальцы Тома бродили по клавишамъ инструмента, и онъ не замчалъ ничего. У окна стояла та же пара слушателей. Наконецъ, прикосновеніе легкой ручки къ плечу Тома вызвало его изъ задумчивости, онъ вздрогнулъ и вскричалъ:
— Ахъ, Боже мой! Какъ же я былъ невнимателенъ и неучтивъ!
Томъ и не думалъ, какую внимательность онъ оказалъ!
— Послушай, моя милая,— сказалъ онъ сестр:— дай намъ услышать твой голосъ. Спой что нибудь.
Джонъ сталъ просить ее такъ убдительно, что даже каменное сердце не выдержало бы, и она согласилась. Но ея сердце было не каменное… о, совсмъ нтъ!
Она сла за фортепьяно и запла пріятнымъ голосомъ любимыя баллады Тома. Она перемшивала стройныя мелодіи старины веселыми напвами, и потомъ, какъ будто изъ своенравія, снова погружала своихъ слушателей въ задумчивость, снова трогала ихъ до глубины души. Оба забылись, внимая ей, и комната долго оставалась въ совершенной тьм!
Наконецъ, подали свчи, а вмст съ тмъ было уже время отправляться домой. Джонъ тщательно связалъ букетъ цвтовъ, бывшихъ въ ваз, и поднесъ ихъ миссъ Пинчъ.
— Доброй ночи!— сказалъ Томъ.— Какое памятное и восхитительное посщеніе, Джонъ! Доброй ночи!
Но Джонъ хотлъ идти вмст съ ними.
— Нтъ, нтъ!— возразилъ Томъ.— Что за вздоръ! Мы и одни дойдемъ до дому.
Но Джонъ уврялъ, что и ему хочется прогуляться.
— Будто бы? Я боюсь, что ты говоришь это изъ одной вжливости!
Но такъ какъ Джонъ былъ убжденъ въ противномъ, то подалъ руку миссъ Пинчъ, и они вышли вс вмст.
Гостепріимный хозяинъ Пинчей, несмотря на вс убжденія Тома, проводилъ ихъ вплоть до дверей ислингтонской квартиры. Счастливое время, счастливая прогулка, счастливыя мечты!
Фонтанъ Гемпля весело журчалъ при лунномъ свт, когда Руь покоилась сладкимъ сномъ, и цвты стояли подл нея. Джонъ Вестлокъ, придя домой, очертилъ на намять чей то портретъ… Чей же?..

Глава XLVI, въ которой миссъ Пексниффъ занимается любовью, мистеръ Джонсъ бшенствомъ, мистриссъ Гемпъ чаемъ, а мистеръ Чоффи дломъ.

Томъ Пинчъ, по окончаніи своей службы на другой день, поспшилъ домой, пообдалъ и, посл краткаго отдыха, отправился вмст съ Руью къ мистриссъ Тоджерсъ. Томъ взялъ съ собою сестру, чтобъ она какъ нибудь утшила бдную Мерси, чего добрая двушка и сама пламенно желала.
Проходя по одной улиц въ Сити, недалеко отъ Тоджерской коммерческой гостиницы, Руь остановила своего брата передъ окномъ одного обширнаго мебельнаго магазина, чтобъ разсмотрть нкоторые весьма заманчивые предметы, выставленные у оконъ. Томъ отпустилъ ей нсколько весьма ошибочныхъ догадокъ насчетъ цнъ разныхъ предметовъ, чему оба сердечно смялись, но вдругъ онъ пожалъ ей руку и показалъ на двухъ особъ, смотрвшихъ съ большимъ вниманіемъ въ то же окно, близехонько отъ нихъ.
— Тсс!— шепнулъ онъ.— Вотъ миссъ Пексниффъ съ молодымъ джентльменомъ, за котораго она выходитъ.
— Отчего же онъ смотритъ такъ, какъ будто его собираются похоронить?— спросила его сестра.
— Да, онъ всегда такой унылый, но очень учтивъ…
— Врно они меблируютъ свой домъ?
— Можетъ быть. Мн бы хотлось говорить съ ними.
Казалось, миссъ Пексниффъ взяла несчастнаго Моддля въ плнъ и привлекла его къ созернанію мебели, какъ агнца на закланіе. Онъ не противился нисколько, по слдовалъ за нею съ кроткимъ самоотверженіемъ, крупныя слезы дрожали на его глазахъ, когда онъ смотрлъ на большую двумстную кровать, стоявшую около окна.
— Огостесъ, мой милый,— сказала миссъ Пексниффъ:— спросите цну тхъ восьми креселъ розоваго дерева и стола.
— Можетъ быть, они принадлежатъ другому.
— Если такъ, то можно заказать такіе же.
— Нтъ, нтъ! Это невозможно!
Въ эту минуту Моддль казался совершенно подавленнымъ перспективою своего будущаго блаженства, но, оправясь нсколько, онъ вошелъ въ лавку. Возвратясь оттуда немедленно, онъ сказалъ тономъ отчаянія:
— Двадцать четыре фунта и десять!
Миссъ Пексниффъ, обратясь къ нему, замтила Тома Пинча и его сестру.
— Ахъ, какъ странно!— вскричала она, оглядываясь вокругъ себя.— Можно ли было вообразить!— Мистеръ Огостесъ Моддль,— миссъ Пинчъ!
Она была въ это время необычайно благосклонна къ миссъ Пинчъ, даже искренно ласкова — до того, что дважды поцловала ее.
— Огостесъ — мистеръ Пинчъ, вы знакомы. Моя миленькая!— вскричала миссъ Пексниффъ.— Я никогда въ жизни не была такъ сконфужена!
Руь просила ее не думать объ этомъ.
— Огостесъ, мое дитя, вы…— Тутъ она пошептала ему что то на ухо.
— Двадцать четыре фунта и десять!— повторилъ страдалецъ Моддль.
— О, какой вы чудакъ!— возразила жеманно миссъ Пексниффъ.— Я думаю не объ этомъ. Я говорила…
И она снова начала ему шептать.
— Если съ обивкою по тому образчику, что у окна, то тридцать два фунта восемь съ половиною шиллинговъ,— отвчалъ Моддль со вздохомъ.— Очень дорого.
Миссъ Пексниффъ игриво положила палецъ на его уста и обнаружила нжное замшательство. Потомъ она спросила у Тома Пинча, куда они идутъ.
— Мы шли къ мистриссъ Тоджерсъ,— отвчалъ Томъ.— Я надялся, что увижу тамъ вашу сестру, которой мн хотлось сказать нсколько словъ.
— О, такъ вамъ не для чего идти, потому то ея тамъ нтъ! Мы съ Огостесомъ — то есть, я хотла сказать, съ мистеромъ Моддлемъ — идемъ къ ней пить чай. Если вамъ угодно, я покажу, гд ея домъ. О немъ вамъ нечего безпокоиться — его нтъ дома!
— Уврены ли вы въ этомъ?— спросилъ Томъ сомнительно.
— О, совершенно! Теперь мн уже не нужно мщенія!— прибавила она выразительно.— Но знаете, я бы попросила джентльменовъ идти впередъ, а я послдую за вами съ миссъ Пинчъ. Ахъ, моя миленькая, меня никто еще не заставалъ такимъ образомъ врасплохъ!
Вслдствіе такого распредленія, Моддль и Томъ пошли рука объ руку впередъ, а миссъ Пексниффъ и миссъ Пинчъ послдовали въ томъ же порядк за ними.
— Мн нечего скрывать, милая миссъ Пинчъ, что я вскор соединюсь съ этимъ молодымъ джентльменомъ,— сказала миссъ Пексниффъ.— Но скажите, какого вы мннія о немъ? Прошу васъ, говорите чистосердечно.
Руь отвчала, что, сколько она можетъ судить, онъ очень хорошій женихъ.
— Но мн любопытно знать, замтили-ль вы, что онъ нсколько меланхолическаго нрава?
— Я его такъ мало видла…
— Нтъ, нтъ! Но мн любопытно знать, какъ вы думаете.
Руь созналась, что съ перваго взгляда онъ показался ей нсколько задумчивымъ.
— Неужели? Вообразите! Вс говорятъ то же самое. Мистриссъ Тоджерсъ также, да и самъ Огостесъ сообщилъ мн, что надъ нимъ вс въ дом подшучиваютъ. Еслибъ я не запретила ему самымъ положительнымъ образомъ, онъ вызвалъ бы еще кого-нибудь на дуэль. А какъ вы полагаете, отчего онъ кажется такимъ грустнымъ?
Руь приписывала это обстоятельство или его портному, или пищеваренію, или его матери, но не ршалась высказать своихъ догадокъ.
— Знаете ли, моя милая, мн бы не хотлось, чтобъ другіе болтали объ этомъ, но я вашего брата знаю столько времени, что могу говорить съ вами откровенно — вдь я ему три раза отказывала! Мой Огостесъ чрезвычайно чувствителенъ отъ природы, что очень мило, и до сихъ поръ не можетъ оправиться отъ слдствій моей жестокости… потому что это было жестоко — безъ сомннія! Я сама красню, когда вспомню объ этомъ, тмъ боле, что онъ мн нравился, я чувствовала разницу между имъ и толпою молодыхъ людей, которые являлись ко мн съ своими предложеніями. Какое же, посл этого, право имла я отказывать ему три раза?— прибавила она съ такимъ чистосердечіемъ, какого бы не постыдился самъ добродтельный мистеръ Пексниффъ.
— Безъ сомннія, это были жестокія испытанія его врности.
— Милая, я поступала дурно. Но ужъ таковы прихоти, такова безпечность нашего пола! Позвольте мн предостеречь васъ: не испытывайте никогда ничьихъ чувствъ такъ, какъ я испытывала чувства моего Огостеса! Подумайте, каково бы мн было, еслибъ я довела его до самоубійства,— еслибъ напечатали объ этомъ въ газетахъ?
Руь замтила, что совсть мучила бы ее за то вчно.
— Совсть! О, невозможно выразить, какъ бы она меня терзала! Я дрожу, когда подумаю объ этомъ. И какія же послдствія моихъ прошедшихъ поступковъ? Огостесъ не можетъ быть совершенно увренъ во мн до тхъ поръ, пока не поведетъ меня къ алтарю. Я вижу это совершенно ясно, я понимаю его безпокойство!
Руь пыталась выразить свою благодарность за такую лестную и безграничную довренность, потомъ ршилась спросить, скоро ли будетъ ихъ свадьба…
— Очень скоро, лишь только домъ нашъ будетъ готовъ. Мы теперь торопимся омеблировать его, какъ можно скоре.
Въ томъ же дух довренности, миссъ Пексниффъ пустилась разсказывать о своихъ закупкахъ, о томъ, что осталось купить, о платьяхъ, какими она намрена обзавестись, гд должна свершиться брачная церемонія и т. д.
Между тмъ Томъ и мистеръ Моддль продолжали идти въ глубукомъ молчаніи, которое, наконецъ, ршился прервать Томъ.
— Я удивляюсь, какъ въ этихъ тсныхъ улицахъ мало несчастій съ пшеходами, какъ ихъ не давятъ гораздо чаще.
Мистеръ Моддль мрачно взглянулъ на него и отвчалъ:
— Они не хотятъ этого длать!
— Вы говорите…
— Что есть нкоторые люди,— подхватилъ Моддль съ глухимъ смхомъ: — которыхъ не хотятъ раздавить! Жизнь ихъ какъ будто заколдована. Фуры угольниковъ отступаютъ отъ нихъ, даже кабріолеты отказываются назжать на нихъ. Да, есть такіе люди! Одинъ изъ нихъ знакомъ мн очень коротко.
— Клянусь честью,— подумалъ Томъ: — этотъ молодой джентльменъ въ опасномъ состояніи разсудка!
— Идите, не бойтесь, мистеръ Пинчъ,— сказала миссъ Пексниффъ, когда они подошли благополучно къ дому мистера Джонса Чодзльвита, видя, что Томъ не ршается.
— Не лучше ли послать предувдомить о себ?— возразилъ онъ.
— Какой вздоръ! Я знаю, что его нтъ дома, а Мерси не иметъ ни малйшаго понятія о томъ, что вы…
— Нтъ,— прервалъ Томъ,— я бы и не хотлъ, чтобъ она знала о нашей стычк. Увряю васъ, что я не очень горжусь ею.
— О, по вы такъ скромны!— возразила Черити съ улыбкою.— Однако, ступайте. Ступайте, миссъ Пинчъ, не стойте здсь.
Томъ все-таки колебался, чувствуя себя въ неловкомъ положеніи. Но Черри повела его сестру наверхъ, и онъ послдовалъ за ними, не зная самъ, хорошо или дурно онъ длаетъ.
— Мерси, мой ангелъ!— сказала милая миссъ Пексниффъ, отворяя двери гостиной.— Здсь мистеръ Пинчъ и его сестра. Я думала, что встрчу васъ здсь, мистриссъ Тоджерсъ! Здоровы ли вы, мистриссъ Гемпъ? А вы какъ, мистеръ Чоффи? Хотя и безполезно длать вопросы.
Почтивъ каждое изъ лицъ, къ которымъ она поочереди адресовалась, кислою рыбкой, миссъ Черити представила имъ мистера Moддля.
— А полагаю, что вы видли его и прежде,— замтила она шутливо:— Огостесъ, милое дитя, подайте мн стулъ.
Милое дитя исполнило приказаніе своей невсты и хотло удалиться въ уголокъ, чтобъ скорбть въ тишин, но миссъ Пексниффъ, сказавъ ему удобослышимымъ шопотомъ своимъ ‘шалунчикъ!’, позволила мистеру Моддлю ссть подл себя, чему онъ повиновался съ такимъ сокрошеннымъ видомъ, что ясно выражалъ полными слезъ глазами мысль: ‘неужели ни одинь добрый христіанинъ не спасетъ меня!’
Мистриссъ Гемпъ, которой восторги были всегда въ совершенной готовности, пустилась сначала въ краснорчивую похвалу Тому Пинчу и его сестр, а потомъ перешла къ разсужденію о приближающемся блаженств миссъ Черити Пексниффъ и мистера Моддля. Потомъ она поднялась и, подойдя къ сидвшему въ своемъ уголк старому Чоффи, тряхнула его за плечи:
— Вставайте! Нечего спать!— вскричала она:— Здсь есть гости, мистеръ Чоффи.
— Жаль,— отвчалъ старикъ, смиренно озираясь.— Я знаю, что мшаю другимъ. Прошу извинить меня, но мн дваться некуда. А гд они?
Мерси тотчасъ же подошла къ нему.
— А, вотъ она!— сказалъ бдный старикъ, нжно трепля ее то щек.— Вотъ она! Она всегда ласкова съ бднымъ Чоффи. Бдный, старый Чоффи!
Усвшись подл него, Мерси взяла дрожащую руку старика и взглянула на Тома. Грустная улыбка блуждала на ея устахъ, и взоръ несчастной женщины какъ будто говорилъ: ‘Теперь я ужъ не та — теперь и я научилась цнить привязанность людей, какъ бы зависимо ни было ихъ положеніе!’
— Да, да!— вскричалъ Чоффи ласковымъ голосомъ.— Да, да! Не думайте о немъ. Хоть и тяжело переносить, но и онъ долженъ умереть когда нибудь. Въ году триста шестьдесятъ пять дней, а въ високосномъ триста шестьдесятъ шесть — одинъ изъ нихъ онъ умретъ, да, да!
— Ахъ, какъ онъ надодаетъ!— воскликнула мистриссъ Гемпъ.
— Его сынъ,— бормоталъ старикъ, поднявъ руку:— его сынъ!
— Много онъ понимаетъ о сыновьяхъ или дочеряхъ!— повторила мистриссъ Гемпъ.— Что, мистеръ Чоффи, ужъ не намрены ли вы научить васъ чему ни будь насчетъ двойней.
Но горькій сарказмъ мистриссъ Гемпъ не тронулъ бднаго старика нисколько: онъ не слышалъ его и не думалъ, что разгнвалъ свою сидлку. Та продолжала смотрть на Чоффи съ сердитымъ лицомъ, пока не принесли чай. Мистриссъ Джонсъ попросила мистриссъ Гемпъ разлить его. Она улыбнулась съ пріятностью и принялась за дло.
Еслибъ въ комнат не было достойной мистриссъ Гемпъ, то общество было бы до крайности молчаливо. Миссъ Пексниффъ говорила только съ своимъ Огостесомъ, да и то не иначе, какъ шопотомъ. Огостесъ не говорилъ ничего, а только вздыхалъ и по временамъ давалъ себ такого шлепка по лбу, что мистриссъ Тоджерсъ вздрагивала съ невольнымъ восклицаніемъ. Сама она занималась вязаньемъ чулка и говорила рдко. Бдная Мерси держала за руку добрую Руь, слушала ее съ очевиднымъ удовольствіемъ, но сама говорила мало, а только по временамъ улыбалась, цловала щеку своей милой собесдницы и иногда отворачивалась, чтобъ скрыть слезы, дрожавшія на ея глазахъ.
Старый приказчикъ впалъ снова въ свое обычное молчаніе. Но вдругъ, черезъ нсколько времени, онъ оглянулся вокругъ себя и сказалъ измнившимся голосомъ:
— Кто лежитъ тамъ наверху? Какой тамъ покойникъ?
— Тамъ нтъ никакого,— возразила Мерси.— Что вы говорите? Мы вс здсь.
— Вс здсь! Вс здсь! А гд же онъ — мой старый хозяинъ? Тотъ мистеръ Чодзльвитъ, у котораго былъ единственный сынъ? Гд онъ?
— Тсе, тсс!— кротко отвчала Мерси.— Вдь это давно уже прошло. Разв вы не помните?
— Помню!— вскричалъ горестно старикъ.— Какъ будто я могу забыть объ этомъ!
Онъ на мгновеніе закрылъ себ лицо рукою, но потомъ, обернувшись снова, повторилъ тмъ же тономъ вопросъ свой:
— Кто лежитъ наверху? Какой тамъ покойникъ?
— Никого нтъ!— отвчала Мерси.
Сначала онъ взглянулъ на нее сердито, какъ будто на чужую, которая хочетъ обмануть его, потомъ, всмотрвшись въ ея лицо, съ грустнымъ состраданіемъ покачалъ головою.
— Вы думаете, что нтъ? Но они не хотятъ вамъ сказать. Нтъ, нтъ, бдняжка! Они этого не разскажутъ. Но кто же здсь и чему они радуются, если нтъ покойника? Нечистое, худое дло! Подите, узнайте, кто тамъ!
Она не отвчала, онъ тоже замолчалъ. Но черезъ нсколько мгновеній, онъ опять обратился къ Мерси съ прежнимъ вопросомъ, выражая въ лиц и голос какой то особенный ужасъ.
— Тамъ есть мертвецъ, или кто нибудь умираетъ,— сказалъ Чоффи.— Я хочу знать, кто это. Подите, узнайте, узнайте! Гд Джонсъ?
— Онъ ухать изъ Лондона,— отвчала она.
Старикъ взглянулъ на нее съ сомнніемъ, какъ будто не вря ея словамъ, потомъ, вставъ со стула, пошелъ наверхъ, въ ту комнату, гд умеръ старый Энтони Чодзльвитъ. ‘Нечистое, худое дло!’ — шепталъ онъ. Но вскор онъ возвратился, повидимому, нсколько успокоенный.
— Они не сказываютъ вамъ ничего,— проговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ, садясь подл Мерси и глади ее по голов.— И мн также, но я буду наблюдать, да, да, буду наблюдать. Когда вы не спали, не спалъ и я. Да, да, я не спалъ!— продолжалъ онъ, сжавъ свою дряхлую морщинистую руку — Много ночей былъ я наготов!
Онъ говорилъ ей это, задыхаясь и такъ тихо, что никто изъ присутствовавшихъ не могъ понять его словъ. Вс, однако, встревожились его странными рчами и собрались вокругъ него.
— Ну, сударь!— вскричала мистриссъ Гемпъ съ негодованіемъ.— Такъ то вы себя ведете? Кажется, васъ бы нужно окатить ушатомъ холодной воды, чтобъ привести въ разсудокъ! Ужъ не толковали бы вы такихъ вещей, еслибъ были въ рукахъ у Бетси Пригъ! Вамъ нужно шпанскую мушку на голову, да горчицу на спину, чтобъ вытянуть изъ васъ весь этотъ вздоръ. Ну, кто умеръ? Небольшая была бы потеря, еслибъ въ самомъ дл ‘кто нибудь’ умеръ!
— Онъ успокоился, мистриссъ Гемпъ, не трогайте его,— кротко вступилась Мерси.
— Что вы, мистриссъ Чодзльвитъ! Можно ли такъ баловать эту старую развалину? Онъ меня выводитъ изъ терпнія! Такая докучливая тварь!
Съ этими словами мистриссъ Гемпъ схватила бднаго старика за воротъ и принялась трясти взадъ и впередъ съ такимъ усердіемъ, что у него закружилась голова, потемнло въ глазахъ, и онъ былъ не въ силахъ сказать ни одного слова.
— Вотъ вамъ!— вскричала сидлка, развязывая ему шейный платокъ, потому что лицо несчастнаго почернло отъ ея успокоительныхъ средствъ.— Надюсь, вы теперь угомонитесь, Богъ съ вами!
Никто не ршался остановить мистриссъ Темнъ, потому что бдный Чоффи былъ формально порученъ ея попеченіямъ, хотя многіе (въ особенности Томъ Пинчъ и сестра его) не могли скрыть своего негодованія.
— О, мистеръ Пинчъ!— сказала миссъ Пексинффъ:— всему виною это несчастное супружество. Еслибъ моя сестра не поторопилась выйти замужъ за злодя, то въ дом не было бы мистера Чоффи.
— Перестаньте!— возразилъ Томъ.— Она услышитъ.
— Мн бы очень жаль было, еслибъ она услышала,— сказала Черри, возвысивъ нсколько голосъ: — потому что не въ моей природ огорчать людей, а тмъ больше родную сестру. Я понимаю обязанности сестры, мистеръ Пинчъ, и всегда доказывала это на дл. Огостесъ, милое дитя, отыщите мой носовой платокъ.
Огостесъ повиновался и потомъ отвелъ мистриссъ Тоджерсъ въ сторону, чтобъ излить свою горесть въ ея дружественную грудь. Томъ не могъ не понимать низкихъ побужденій Черити и не презирать ихъ. Онъ отвернулся и сказалъ своей сестр, что имъ пора уйти.
— Я напишу вашему мужу,— продолжалъ онъ, обратясь къ Мерси:— и объясню ему, что совершенно невольно причинилъ ему непріятность, я въ этомъ случа столько же виноватъ передь нимъ, сколько бываетъ почтальонъ въ томъ, что приноситъ письма съ дурными встями.
— Благодарю васъ,— сказала Мерси.— Вы сдлаете доброе дло. Да благословитъ васъ небо!
Она нжно простилась съ Руью, которая вмст съ своимъ братомъ направилась къ дверямъ, но вдругъ они услышали, что дверь съ улицы отворилась, и кто то скорыми шагами поднимается по лстниц. Томъ остановился въ недоумніи и взглянулъ на Мерси.
— Это Джонсъ,— сказала она робко.
Дверь отворилась, и вошелъ Джонсъ. Мерси вышла къ нему навстрчу, но онъ отвелъ ее отъ себя рукою и сказалъ сердито:
— Я не зналъ, что у тебя гости.
— О, Боже мой!— вскричала миссъ Пексниффъ, вскочивъ со стула.— Мы не намрены мшать вашему домашнему счастью! Это было бы жестоко. Мы, сударь пили чай въ вашемъ отсутствіи, но если вы будете такъ добры, что пришлете намъ счетъ, что все это стоило, мы сочтемъ себя счастливыми и поторопимся вознаградитъ васъ. Огостесъ, мой другъ, пойдемъ. Мистриссъ Тоджерсъ, не хотите ли и вы отправиться вмст съ нами? Право, жаль испортить благополучіе, которое этотъ джентльменъ всюду приносить съ собою, особенно въ свой домъ!
— Черити! Черити!— возразила сестра ея съ умоляющимъ взоромъ.
— Очень благодарна, милая Мерси, но я не раба его.
— Да и не могла бы быть, еслибъ даже хотла,—прервалъ Джонсъ.
— Что вы сказали, сударь?— вскричала миссъ Пексниффъ рзко.
— Вы не слыхали?— возразилъ Джонсъ, разваливаясь на стул.— А я повторять не намренъ. Если хотите оставаться, оставайтесь, если хотите уйти, ступайте, но если вы остаетесь, то прошу быть повжливе.
— Скотъ!— воскликнула миссъ Пексниффъ, проносясь мимо его съ величавымъ презрніемъ.— Огостесъ! Онъ не стоитъ вашего вниманія! (Огостесъ въ это время слабо и болзненно грозилъ Джонсу кулакомъ.) Пойдемъ отсюда, ребенокъ! Я вамъ приказываю!
Такое повелніе имло причиною обнаруженное Огостесомъ желаніе возвратиться и сразиться съ Джонсомъ. Но миссъ Пексниффъ дернула своего жениха за руку, мистриссъ Тоджерсъ толкнула его, и вс трое вышли изъ комнаты подъ рзкую музыку крикливыхъ возгласовъ Черити.
Во все это время, Джонсъ не видалъ еще ни Тома Пинча, ни его сестры, потому что они были почти за дверьми, когда онъ вошелъ, а потомъ, пока онъ разговаривалъ съ миссъ Пексниффъ, онъ сидлъ къ нимъ спиною и нарочно смотрлъ въ другую сторону, чтобъ наружнымъ пренебреженіемъ еще больше взбсить оскорбленную милую двушку. Когда она ушла, Мерси робко сказала своему мужу, что Томъ тутъ и желаетъ съ нимъ говорить.
Лишь только Джонсъ замтилъ Тома, то вскочилъ со стула съ яростнымъ ругательствомъ, но гнвъ и удивленіе сдлали его на мгновеніе нершительнымъ, чмъ Томъ воспользовался, чтобъ говорить.
— Успокойтесь, сударь,— сказалъ Томъ:— хотя то, что я буду говорить, и близко касается вашихъ длъ, однакожъ, я вовсе ихъ не знаю и не желаю знать.
Бшенство отнимало у Джонса языкъ. Онъ держался за ручку отпертой двери и, топая ногою, длалъ Тому знаки, чтобъ онъ убирался.
— Такъ какъ вы не можете думать, чтобъ я пришелъ сюда съ намреніемъ заслужить вашу благосклонность или найти удовольствіе собственно дли себя, то я совершенно равнодушенъ къ вашему пріему. Но выслушайте меня, если вы еще не лишились разсудка. Я доставилъ вамъ письмо, когда вы собирались ухать на пароход…
— Да, воръ! Я заплачу теб за это письмо и раздлаюсь еще за одинъ старый долгъ!
— Полноте, полноте! Къ чему угрозы? Къ чему обидныя слова? Я хочу, чтобъ вы поняли, что я нисколько не причастенъ содержанію письма, что я не знаю объ немъ ничего, что я даже не зналъ, кому долженъ былъ передать его — вамъ или другому, я получилъ его отъ…
— Клянусь Богомъ, я вышибу изъ тебя мозгъ, если ты скажешь еще хоть слово!— возразилъ Джонсъ, не помня себя отъ ярости и хватая стулъ.
Томъ, однако, желая кончить начатое, открылъ ротъ, чтобъ говорить, но Джонсъ ринулся на него, какъ бшеный, и врно нанесъ бы ему сильный ударъ, еслибъ Мерси не бросилась между ними, умоляя Тома именемъ неба выйти изъ дома. Мучительное безпокойство этой бдной женщины, ужасъ Руи, прижимавшейся къ нему въ страх, невозможность заставить себя выслушать и, наконецъ, равносильная невозможность устоять противъ напора мистриссъ Гемпъ, которая навалилась на него всмъ своимъ удльнымъ всомъ,— все это одолло Тома и попятило его къ лстниц. Такимъ образомъ, Томъ Пинчъ отряхнулъ съ ногъ своихъ прахъ этого дома, не произнеся ни разу имени Педжета.
Еслибъ имя это хоть разъ было услышано Джонсомъ, еслибъ онъ хоть на мгновеніе могъ почувствовать, какой неподозрваемый шпіонъ слдить за нимъ, то онъ былъ бы спасенъ отъ свершенія преступленія, котораго исполненіе было недалеко. Но онъ самъ былъ виною своей гибели, онъ самъ вырылъ себ яму, мракъ, собиравшійся вокругъ него, былъ тнью его собственной жизни.
Жена его заперла дверь и бросилась передъ нимъ на колни, умоляя, чтобъ онъ пощадилъ ее, потому что она вступилась изъ одного страха кровопролитія.
— Такъ вотъ кто твои друзья, когда меня нтъ!— сказалъ Джонсъ, злобно глядя на нее.— Ты хитришь и сплетаешь козни заодно съ ними? Такъ, такъ!
— О, нтъ! Я не знаю этихъ тайнъ и не имю ключа къ ихъ значенію. Я видла его до сегодняшняго дня только разъ… только два раза.
— Только разъ, только два, а? Которое же изъ двухъ? Два и одинъ, можетъ бытъ? Сколько же разъ, лживая гадина?
Онъ сдлалъ сердитое движеніе рукою, и она поспшно поверглась передъ нимъ. Ужасный намекъ, полный жестокой истины!
— Сколько же разъ еще?
— Ни одного. Въ то утро, сегодня и еще разъ.
Въ это время начали бить часы. Джонсъ вздрогнулъ и сталъ прислушиваться: повидимому, бой часовъ напомнилъ ему что то затаенное въ его груди.
— Не лежи здсь. Встань!
Поднявъ, или лучше дернувъ ее за руку, онъ заговорилъ:
— Выслушай меня, сударыня, и не плачь, когда не отъ чего плакать, а ne то я доставлю теб причину къ слезамъ. Если я когда нибудь увижу его опять у себя въ дом или узнаю, что ты видлась съ нимъ гд бы то ни было, теб будетъ худо. Если ты не будешь нма и глуха ко всему, что меня касается, кром того, когда я самъ позволю теб слушать или говорить, теб будетъ худо. Если ты не будешь исполнять моихъ приказаній въ точности, теб будетъ худо. Ну, слушай. Который часъ?
— Сію минуту било восемь.
Онъ пристально посмотрлъ на нее, потомъ сказалъ съ разстановкою:
— Я халъ день и ночь, и усталъ. Я потерялъ нсколько денегъ, что не поправляетъ меня. Приготовь мн ужинъ въ маленькой комнатк внизу и постель. Я эту ночь просплю тамъ, можетъ быть, и завтрашнюю. Чтобъ въ дом все было тихо и спокойно, и не буди меня. Помни: не буди меня, и чтобъ никто меня не будилъ. Я хочу отдохнуть хорошенько.
Она сказала, что выполнитъ все. Нтъ ли еще чего нибудь?
— Что? Ты еще разспрашиваешь и вывдываешь? Вонь отсюда!
Когда она вышла, Джонсъ всталъ со стула и началъ ходить взадъ и впередъ но комнат, сжимая правую руку, какъ будто держалъ въ ней что нибудь. Уставъ ходить, онъ опять бросился въ кресла и въ раздумьи разсматривалъ рукавъ своей правой руки, однако, не разжимая ея. Черезъ нсколько времени вошла мистриссъ Гемпъ съ извстіемъ, что маленькая комнатка готова. Неувренная въ пріем, какого ей слдовало ожидать отъ Джонса посл того, какъ она вмшалась въ ссору его съ Томомъ, она сочла за нужное показать большое участіе къ мистеру Чоффи.
— Каково ему теперь, сударь?— спросила она.
— Кому?
— О, конечно! Васъ здсь не было, сударь, когда его такъ странно схватило. Я въ жизнь свою видла одинъ только случаю въ род этого, съ однимъ изъ моихъ больныхъ, котораго шестеро едва могли удержать.
— Чоффи, а?— сказалъ Джонсъ небрежно, видя, что она идетъ къ старику.
— У него голова такъ и горитъ, сударь. Не мудрено, что онъ говоритъ такія вещи.
— Говоритъ! Что онъ говоритъ!
— О, мистеръ Чодзльвитъ! Престрашныя вещи! Онъ все спрашиваетъ, какой покойникъ лежитъ наверху.
— Покойникъ наверху!— повторилъ Джонсъ, вскочивъ съ ужасомъ.
Мистриссъ Гемпъ кивала головою и продолжала:
— Да, сударь, таковы именно его слова, а потомъ онъ спрашивалъ, гд мистеръ Чодзльвитъ, у котораго былъ единственный сынъ, потомъ пошелъ самъ наверхъ, смотрлъ на кровати, бродилъ по комнатамъ, потомъ сошелъ внизъ и ворчалъ про себя, что дло нечистое и тому подобное…
— Да, старый дуракъ сошелъ съ ума!
— И я думаю то же самое, сударь.
— Знаете что?— сказалъ Джонсъ, сомнительно глядя на предметъ ихъ разговора.— Я думаю, что не лучше ли запереть его, а?
Мистриссъ Гемпъ улыбалась и потирала руки.
— Не можете ли вы взять на себя заботу объ этомъ старомъ дурак въ какой нибудь комнат наверху?— спросилъ Джонсъ.
— О, конечно, сударь! Поочереди съ одною изъ моихъ пріятельницъ, Бетси Пригъ. Она часто ухаживала за сумасшедшими и знаетъ, какъ съ ними обращаться.
Мистеръ Джонсъ прохаживался въ это время по комнат, глядя исподлобья на стараго приказчика.
— Надобно смотрть за нимъ,— сказалъ онъ:— а не то онъ что нибудь напакоститъ. Какъ вы думаете?
— Очень вроятно, сударь.
— Прекрасно! Такъ покуда смотрите за нимъ вы, а посл — дня черезъ три, пусть придетъ другая сидлка, и мы посмотримъ. Онъ совсмъ одурлъ… какъ мартовскій заяцъ!
— Хуже! Гораздо хуже, сударь!
— Хорошо, помните же, что я вамъ сказалъ.
Оставивъ мистриссъ Гемпъ, онъ спустился въ маленькую комнатку, приготовленную для него, снялъ съ себя сюртукъ и сапоги и поставилъ ихъ за дверьми. Потомъ онъ заперъ дверь изнутри, не вынимая ключа, чтобъ какой нибудь любопытный не вздумалъ подсматривать въ замочную скважину, и слъ за ужинъ.
— Ну, мистеръ Чоффи,— бормоталъ онъ про себя:— можно управиться и съ вами. Не должно длать ничего въ половину. Когда меня здсь не будетъ, можете говорить что угодно, а покуда — вамъ зажмутъ ротъ. Странно, однако,— прибавилъ онъ, отодвинувъ нетронутую тарелку и начавъ угрюмо прохаживаться:— отчего старая собака бредитъ объ этомъ именно теперь!
Потомъ онъ снова слъ за столъ и принялся сть съ большою прожорливостью — не какъ человкъ голодный, а какъ будто ршившійся принудитъ себя сть. Онъ пилъ много, но часто пріостанавливался среды ды и питья, снова начиналъ ходить по комнат и потомъ опять съ жадностью лъ и пилъ.
Стемнло. По мр воцаренія темноты, казалось, другая мрачная тнь, исходя изъ него самого, ложится на его лицо и медленно распространяется по немъ… медленно, медленно, мрачне и мрачне, страшне и страшне.
Комнатка, въ которой онъ заперся, была внизу въ задней части дома. Она освщалась сверху и имла въ стн дверь, выходившую въ темный коридоръ или закоулокъ, черезъ который рдко проходили даже днемъ. Узкій проходъ этотъ выходилъ въ сосднюю улицу.
Комнатка была заброшена давнымъ давно. Когда то жилъ тамъ старыя приказчикъ Чоффи, но Энтони Чодзльвитъ и сынъ посщали ее весьма рдко. Дверь, выходившая въ закоулокъ, очень давно не была отворяема никмъ, но ключъ отъ нея вислъ постоянно на гвозд и весь былъ покрытъ ржавчиною. Джонсъ предвидлъ это и запасся скляночкою масла и перомъ, которымъ тщательно смазалъ ключъ и замокъ. Потомъ онъ пошелъ къ кровати, легъ на нее и ворочался съ боку на бокъ, чтобъ измять постель.
Поднявшись, онъ вынулъ изъ чемодана (который веллъ внести туда) пару толстыхъ башмаковъ и надлъ ихъ, потомъ надлъ кожаные штиблеты и пристегнулъ ихъ ремнями, наконецъ, надлъ какую то грубую фризовую фуфайку и войлочную шляпу, свою онъ нарочно оставилъ наверху. Одвшись такимъ образомъ, онъ взялъ ключъ и слъ у дверей.
Свчи у него не было, время тянулось долго, утомительно и страшно. Звонари сосдней церкви изо всхъ силъ старались, и колокола гудли нестерпимо, какъ будто зная, что онъ ждетъ у дверей и будто сообщая всть объ этомъ по всему городу. Неужели они не замолчатъ?..
Они умолкли, наконецъ. Настала мертвая тишина, которая была такъ страшна, какъ будто предшествовала ужасному шуму. Стукъ шаговъ за дверьми! Тамъ два человка, Джонсъ на ципочкахъ отошелъ назадъ, какъ будто боясь, чтобъ его не увидли сквозь дубовую дверь.
Люди эти прошли мимо, разговаривая (сколько онъ могъ разслышать) о скелет, вырытомъ вчера изъ какой то ямы. ‘Такъ видишь’, говорилъ одинъ другому, заворачивая за уголъ: ‘смертоубійство не всегда обнаруживается’.
— Тсс!
Онъ сунулъ ключъ въ скважину и повернулъ его. Дверь отворилась посл нкотораго сопротивленія. Онъ выглянулъ, вышелъ и замкнулъ дверь за собою.
Все было тихо и спокойно… Онъ побжалъ.

Глава XLVII. Заключеніе предпріятія мистера Джонса и его друга.

Когда Джонсъ пробирался по улицамъ, вздрагивали ли прохожіе, которые попадались ему навстрчу, сами не зная отчего? Нарушался ли невинный сонъ дтей неяснымъ ощущеніемъ какой-то преступной тни, которая падала на ихъ кроватки? Выли ли собаки, пробирались ли за нимъ голодныя крысы, предчувствуя пиршество, которое онъ имъ готовить?
Онъ направилъ путь къ западной большой дорог и скоро добрался до нея, потомъ онъ прохалъ значительное разстояніе на крыш дилижанса, который догналъ его, пока онъ шелъ пшкомъ. Когда дилижансъ своротилъ съ его пути, онъ пошелъ или побжалъ опять пшкомъ черезъ поля и луга и снова очутился на дорог. Наконецъ, онъ увидлъ у одной таверны лнивый, медленный ночной дилижансъ, который останавливался, гд могъ, Джонсъ сторговалъ себ мсто снаружи и не сходилъ съ него, пока онъ не прибылъ на разстояніе нсколькихъ миль отъ своего назначенія. Такимъ образомъ просидлъ онъ на верху дилижанса всю ночь.
Всю ночь!.. И кто это выдумалъ, что вся природа ночью покоится сномъ! Кто лучше его зналъ, что это вздоръ и глупая выдумка!
Рыбы спятъ въ холодной чистой вод ркъ и ручьевъ, это можетъ быть такъ. Птицы покоятся на втвяхъ деревьевъ, животныя тихо спятъ на пастбищахъ или у себя въ стойлахъ, спятъ и люди. Но что-же изъ того, коли торжественная ночь бодрствуетъ, не смыкая глазъ, остается чуткою ко всему такъ же, какъ и дневной свтъ. И высокія деревья, и свтлый мсяцъ, и яркія звзды, и узенькія тропы, и широкія дороги,— все это не знаетъ сна. Ему казалось, что не было такой былинки на лугу, соломинки на нив, которая бы не бодрствовала, и чмъ она была неподвижне, тмъ, казалось ему, неотступне и настойчиве наблюдала за нимъ.
Но онъ все-таки спалъ. Онъ халъ среди этихъ божьихъ стражей, онъ спалъ и не мнялъ цли своей поздки. Въ своихъ тревожныхъ снахъ онъ минутами забывалъ о ней, но она сама о себ напоминала и будила его, только не могла пробудить его раскаянія, не будила его совсти.
Порою ему снилось, что онъ лежитъ въ своей постели и думаетъ о томъ, какъ свтитъ мсяцъ, думаетъ о томъ, что вотъ теперь стоитъ ночь, и что слышенъ стукъ колесъ.
Вдругъ въ дверь просовываетъ голову старый приказчикъ его отца и манитъ его. Онъ послушно встаетъ и видитъ, что на немъ та самая одежда, въ которой онъ теперь былъ одтъ. И вотъ онъ идетъ со старикомъ куда-то, и приходятъ они въ какой-то незнакомый городъ. Онъ видитъ улицы и видитъ на домахъ названія этихъ улицъ, но только они написаны какими-то буквами, которыхъ онъ не можетъ понять. Но это его нисколько не смущаетъ, потому что онъ вдругъ вспоминаетъ этотъ городъ и улицы, онъ бывалъ тутъ раньше. Только улицы были какія то особенныя, ступенями, чтобъ перебраться изъ одной улицы въ другую надо было спускаться по маленькой, неловкой лстниц, около нея была веревка, и надо было за нее держаться, но какъ только онъ брался за эту веревку она начинала крутиться и вертться у него въ рук, и онъ отъ этого приходилъ въ ужасъ, и его пронимала дрожь, но онъ сейчасъ же успокаивался.
Онъ шелъ куда-то на пиршество, и его вдругъ начало сильно безпокоить, что онъ туда явится въ такомъ неподходящемъ костюм.
Улицы начали наполняться народомъ. Вотъ онъ хлынулъ со всхъ сторонъ, все больше и больше людей набирается въ улицахъ, тысячи, милліоны людей, вс идутъ по одному направленію куда-то въ безконечную даль, и всюду виднются цвты, толпы пшихъ идутъ въ одну сторону, а навстрчу имъ движутся толпы всадниковъ на блыхъ коняхъ. Вдругъ откуда-то явилась ужасная фигура и громко возопила о томъ, что настаетъ послдній день для всего міра. Крикъ этотъ подхватили, онъ разросся, онъ сталъ всеобщимъ, и вс стали требовать суда и спшили въ судъ. Началась безумная давка. Джонсъ и его спутникъ — безпрестанно принимавшій все новый видъ, не остававшійся однимъ и тмъ же и двухъ минутъ подрядъ, хотя Джонсъ видлъ, что онъ не отходилъ отъ него ни на мгновеніе — были оттснены куда-то на крыльцо, и оттуда съ ужасомъ смотрли на бурную толпу, въ которой было много знакомыхъ лицъ, много и незнакомыхъ, но казавшихся во сн знакомыми. Вдругъ изъ густой толпы поднялась мертвая, страшная, багровая голова, и онъ зналъ эту голову, и она громко обвиняла его въ томъ, что еще не случилось, но должно было случиться въ этотъ день. И они сцпились и начали бороться. Онъ старался освободить руку, въ которой у него была дубина, чтобы этою дубиною нанести ударъ… Въ эту минуту сознаніе вернулось къ нему, онъ проснулся. Онъ увидалъ, что взошло солнце.
Восходъ солнца обрадовалъ его. Тишина темной, бдительной ночи путала его своими видніями. Мысль о смертоубійств наводила на него невольный ужасъ!
Да, о смертоубійств! Онъ халъ за тмъ, чтобъ свершить его, и не скрывалъ этого отъ себя.
— Высади меня здсь,— сказалъ Джонсъ.
— Не дозжая города, а?— замтилъ почтальонъ.
— А полагаю, что могу выйти, когда мн угодно.
— Разумется. Мы и не заплачемъ объ этомъ. Слзай, только скоре, вотъ и все.
Кондукторъ дилижанса слзъ, чтобъ получить деньги. Джонсу показалось, что онъ смотритъ на него съ какимъ то особеннымъ любопытствомъ.
— На что ты глазешь?— спросилъ Джонсъ.
— Не на красавца,— возразилъ кондукторъ.— Если хочешь знать свою судьбу, то можешь утшиться тмъ, что ты не утонешь. Это отрадно.
Прежде, чмъ онъ усплъ отвчать, почтальонъ хлестнулъ его бичомь, кондукторъ вскочилъ на свое мсто, и карета умчалась. Джонсъ остался посреди дороги, грозя имъ кулакомъ. Обдумавъ хорошенько, онъ отчасти остался доволенъ тмъ, что его приняли за сварливаго простолюдина, и что никто не подозрвалъ его инкогнито.
Вошелъ въ кустарникъ мили за три отъ мста, куда онъ направлялся, выдернулъ онъ изъ плетня крпкую, толстую, сучковатую дубину и принялся обрзывать и обдлывать ножомъ ея головку.
Прошелъ день. Солнце начало заходить.
Въ это тихое и мирное время два человка выхали изъ города въ кабріолет, по довольно уединенной дорог. Это случилось въ тотъ самый день, когда мистеръ Пексниффъ уговорился обдать въ Сэлисбюри вмст съ мистеромъ Монтегю. Теперь, новый акціонеръ Англо-Бенигальскаго Общества возвращался домой, а предсдатель сидлъ вмст съ нимъ для того, чтобъ, отъхавъ на короткое разстояніе, возвратиться въ городъ черезъ поля по пріятной тропинк, которую мистеръ Пексниффъ хотлъ ему указать. Джонсъ зналъ это, потому что шатался на двор трактира, пока они тамъ обдали, и слышалъ ихъ распоряженія.
Они разговаривали громко и весело, такъ что восклицанія и смхъ ихъ можно было слышать издали, несмотря на стукъ колесъ и лшпалиныхъ подковъ. Столбикъ обозначалъ входъ въ кустарникъ по узкой тропинк. Кабріолетъ остановился.
— О, мы прибыли слишкомъ споро, слишкомъ скоро!— сказалъ мистеръ Пексниффъ.— Но вотъ то самое мсто, почтенный сэръ. Держитесь только тропинки и вы неминуемо пройдете черезъ лсокъ. Тамъ тропинка будетъ еще уже, но сбиться съ нея нтъ возможности. Когда мы опять увидимся? Надюсь, что скоро?
— Надюсь,— отвчалъ Монтегю.
— Добраго вечера!
— Добраго вечера!
Пока мистеръ Пексниффъ былъ въ виду и оборачивался, чтобъ кланяться предсдателю, онъ стоялъ на дорог и улыбался. Но когда новый партнеръ его исчезъ, Монтегю слъ на столбикъ съ совершено измнившимся выраженіемъ лица.
Онъ былъ разгоряченъ виномъ, но не веселъ. Замыселъ его удался, но онъ не обнаруживалъ торжества: онъ былъ утомленъ постоянными усиліями выдержать свою роль передъ Пексниффомъ, а можетъ быть, и наступившія вечернія сумерки казались ему чмъ-то зловщимъ и внушали неопредленное предчувствіе близкой бды.
Если извстныя намъ жидкости сжимаются и прячутся въ свои стеклянныя жилы передъ дождемъ, втромъ или морозомъ, то почему невозможно, чтобъ кровь человческая, по свойствамъ своимъ, не предчувствовала того, что подняты руки для ея пролитія?
Несмотря на теплый воздухъ, кровь текла вяло и холодно въ жилахъ Монтегю. Его бросило въ дрожь, онъ всталъ со столбика и пошелъ по тропинк, но вдругъ остановился, не ршаясь, идти ли по одинокой тропинк, или возвратиться на дорогу.
Онъ пошелъ по тропинк.
Лучи заходившаго солнца свтили ему прямо въ лицо. Онъ никогда не обращалъ вниманія на пніе птичекъ и благоуханіе цвтовъ, но теперь оглядывался вокругъ себя съ грустью, теперь взоръ его останавливался на соломенныхъ крышахъ бдныхъ хижинъ и на крест шпица деревенской церкви. Потомъ онъ пошелъ дальше, дальше, въ долинку, которая привела его къ лску.
Лсокъ былъ густъ и тнистъ, тропинка извивалась въ немъ узкимъ слдомъ. Монтегю пріостановился: тишина этого мста устрашила его.
Послдніе лучи солнца свтили туда косвенно, проводя золотые просвты по втвямъ и листьямъ, они угасли, и мало по малу воцарились сумерки. Было такъ тихо, что казалось, будто мохъ, покрывавшій старые пни, и тотъ быль проникнутъ этимъ безмолвіемъ. Деревья начали принимать фантастическіе и таинственные образы.
Монтегю вошелъ въ лсъ и медленно углублялся въ него по извилистой тропинк. Иногда слдъ его обозначался легкимъ трескомъ какой-нибудь втки, протягивавшейся поперекъ его пути, иногда онъ виднлся снова въ какомъ нибудь просвт, наконецъ, онъ исчезъ.
Онъ исчезъ, и никто не видалъ и не слыхалъ его, исключая одного человка, который, раздляя и отводя передъ собою листья и втви, выскочилъ изъ лса съ другой стороны, вскор посл того, какъ Монтегю въ немъ скрылся.
Что оставилъ въ лсу этотъ человкъ, прянувшій изъ него, какъ изъ ада?
Трупъ убитаго, павшаго отъ руки его въ густой, одинокой чаш!
Убійца выскочилъ изъ лса въ такомъ изступленіи, что листья и втки летли передъ нимъ, какъ дождь, и упалъ на траву, но тотчасъ же вскочилъ на ноги и, наклонившись, побжалъ вдоль плетня къ дорог. Достигши ея, онъ пошелъ поспшно по пути въ Лондонъ.
Онъ не жаллъ о томъ, что сдлалъ. Мысль, что объ этомъ узнаютъ, пугала его,— а когда она его оставляла и прежде? Но онъ не чувствовалъ ни сожалнія, ни раскаянія. Пока онъ былъ въ лсу, чаща и тишина наводили на него ужасъ, теперь же, когда онъ свершилъ преступленіе и выбрался оттуда, страхъ его страннымъ образомъ останавливался на темной комнатк, изъ которой онъ вышелъ, заперевъ ее на замокъ. Комната эта ужасала его несравненно больше, чмъ лсъ. Кровавая тайна хранилась для него тамъ, а не въ лсу.
Онъ прошелъ пшкомъ миль десять и остановился у таверны, въ ожиданіи дилижанса, который скоро долженъ былъ прохать въ Лондонъ и который отправлялся не изъ тхъ странъ, гд свершилось преступленіе. Джонсъ слъ на скамью за дверьми, подл какого-то простолюдина, курившаго трубку. Онъ потребовалъ себ пива и, отпивъ изъ кружки, предложилъ ее своему сосду, который поблагодарилъ его и также выпилъ. Джонсъ не могъ удержаться отъ мысли, что еслибъ человкъ этотъ зналъ все, то наврно, не ршился бы пить изъ одной съ нимъ кружки.
— Славная ночь!— сказалъ новый его знакомецъ:— чудный былъ закатъ солнца!
— Я не видалъ его,— поспшно отвчалъ Джонсъ.
— Не видалъ?
— Какъ же, чортъ возьми, могъ я его видть, когда я спалъ!
— Спалъ? а-га!— Простолюдинъ казался нсколько удивленнымъ неожиданною раздражительностью Джонса, но не сказалъ ни слова и продолжалъ курить. Черезъ нсколько минутъ послышался стукъ въ двери извнутри.
— Это что?— вскричалъ Джонсъ.
— Право не знаю.
Джонсъ подумалъ о комнатк, о возможности, что въ дверь ея стучатся по какому нибудь особенному случаю, объ опасеніяхъ стучащихся, которые ршаются, наконецъ, разломать замокъ, о томъ, что, нашедъ комнату пустою, они отворятъ дверь на дворъ, такъ что ему нельзя будетъ войти туда, не показавшись въ своемъ переодвань. Это поведетъ къ говору, говоръ къ улик, улика къ смертной казни…
Стукъ внутри таверны продолжался. Джонсъ не могъ его слушать, заплатилъ за пиво и ушелъ. Онъ скитался по незнакомымъ ему мстамъ цлый день и ночью очутился на уединенной дорог переодтый, въ какомъ то странномъ и смутномъ состояніи духа.
Но онъ не раскаивался. Онъ такъ ненавидлъ Монтегю, такъ былъ имъ подавленъ, что не могъ не желать освободиться отъ его гнета какимъ бы то ни было образомъ. Еслибъ онъ снова очутился въ подобныхъ обстоятельствахъ, онъ не задумался бы повторить преступленіе. Угрызенія совсти и раскаяніе не мучили его. Но страхъ его былъ такъ великъ, что онъ самъ былъ какъ будто призракомъ, какъ будто карающею тнью, которая его преслдовала.
Вскор подъхалъ дилижансъ, и онъ услся наверху, вмст съ простымъ народомъ. Онъ боялся, чтобъ сосди его не заговорили о томъ, что найденъ трупъ убитаго. Хоть онъ и зналъ, что это невозможно, но невдніе его спутниковъ ободряло его, и онъ началъ думать, что тло никогда не будетъ найдено. Несмотря на то, что въ продолженіе ночи воображеніе окружало его призраками и смутными, безобразными видніями, онъ на разсвт смотрлъ на убійство, какъ на дло давно прошедшее, и почти считалъ себя въ безопасности оттого только, что хавшіе съ нимъ не знали еще о преступленіи.
Въ пять часовъ утра дилижансъ въхалъ въ Лондонъ. Джонсъ выскользнулъ изъ своего мста позади кареты, не требуя отъ почтальона, чтобъ онъ остановилъ лошадей. Потомъ, входя въ какую нибудь улицу, онъ напередъ заглядывалъ въ нсе, нтъ ли тамъ кого нибудь, удостоврившись, что она пуста, онъ пробгалъ еи быстро и съ тми же предосторожностями входилъ въ другую, въ третью улицу. Особенно внимательно осматривалъ онъ въ улицахъ и закоулкахъ около своего дома.
Проходъ, ведшій въ страшную комнату снаружи, былъ пустъ. Онъ вошелъ въ него на ципочкахъ, притаивъ дыханіе, и прислушался у двери. Никакого звука! Повернувъ ключъ дрожащею рукою, онъ тихо толкнулъ колномъ дверь. Но въ это время чудовищный ужасъ овладлъ имъ.
Что если передъ нимъ очутится мертвецъ!
Онъ озирался со страхомъ, съ мучительнымъ безпокойствомъ — никого!
Вошедъ въ комнату, онъ заперся на замокъ и старался запачкать ключъ въ зол и пыли, посл чего повсилъ его на прежній гвоздь. Онъ раздлся, связалъ свой костюмъ въ узелокъ, чтобъ при наступленіи ночи бросить его въ рку, и замкнулъ его въ комодъ, потомъ легъ въ постель.
Его мучила нестерпимая жажда, огонь жегъ его внутренность: онъ безпрестанно прислушивался съ напряженнымъ вниманіемъ къ малйшему шуму, принимая его каждый разъ за приступъ къ страшному стуку въ дверь, съ ужасомъ вскакивалъ, подходилъ къ зеркалу, и ему казалось, что преступленіе было написано четкими буквами на лиц его. Когда онъ ложился снова и завертывался въ одяло, ему казалось, что біеніе собственнаго сердца выговариваетъ слова: ‘убійца! убійца! убійца!’
Приближалось утро. Въ дом началась ходьба, открывали ставни, и по временамъ Джонсу слышались тихіе шаги около дверей. Онъ пробовалъ кликнуть кого нибудь, но во рту его было сухо, какъ будто ротъ былъ полонъ горячимъ пескомъ. Наконецъ, онъ слъ на кровати и закричалъ,
— Кто тамъ?
То была жена его.
— Который часъ?
— Девять.
— Не стучался… не стучался ли кто нибудь сюда вчера? Меня что то безпокоило. Но ты бы не добилась отъ меня отвта иначе, какъ разломавъ дворъ.
— Нтъ, никто не стучалъ,— отвчала она.
Это было хорошо. Онъ ждалъ ея отвта, притаивъ дыханіе.
— Мистеръ Педжетъ хотлъ тебя видть, но я сказала, что ты усталъ и не веллъ себя тревожить. Онъ ушелъ, говоря, что все равно. Когда я отворяла окно, чтобъ освжить воздухъ, и видла, что онъ сегодня очень рано утромъ проходилъ по улиц, но еще не былъ здсь.
Педжетъ проходилъ рано утромъ по улиц! Джонсъ трепеталъ при мысли, что могъ бы наткнуться на него — на него, человка, который избгалъ всхъ, заботился только о своихъ собственныхъ секретахъ и ничего не видлъ.
Джонсъ веллъ жен приготовить завтракъ наверху и одлся въ то платье, которое оставилъ за дверьми, когда пошелъ въ первый разъ въ заднюю комнату. Тайный страхъ удерживалъ его у дверей, но, наконецъ, онъ переломилъ себя и пошелъ, напередъ взглянувъ на себя въ зеркало. Ему казалось, что на лиц его написана повсть преступленія.
Какъ онъ ни остерегался обнаружить въ себ что нибудь особенное, не могъ не прислушиваться и скрыть того, что онъ прислушивается. Ему казалось, что онъ долженъ ожидать чего то, напряженное вниманіе его было пыткою, предшествовавшею приближающаяся кар!

Глава XLVIII сообщаетъ новости о Мартин, Марк и одной особ, извстной читателю, выставляетъ сыновнюю любовь въ отвратительномъ вид и бросаетъ сомнительный лучъ свта на одно очень темное мсто.

Томъ Пинчъ и Руь сидли за своимъ раннимъ завтракомъ, окно было отворено, на немъ красовались самые свженькіе цвты и растенія, разставленные собственными руками Руи.
Завтракъ былъ пріятне обыкновеннаго, а онъ всегда былъ пріятенъ. Руь нашла себ двухъ ученицъ, къ которымъ ходила давать уроки по три раза въ недлю, сверхъ того, она разрисовала нсколько ширмочекъ, которыя отнесла, втайн отъ Тома, въ лавку, гд рискнула, спросить хозяйку, не желаетъ ли она купить ихъ. Хозяйка не только купила ихъ, но даже заказала еще нсколько, а потому Руь созналась въ тотъ день во всемъ своему брату и отдала ему вырученныя деньги въ маленькомъ кошельк, нарочно для того связанномъ. Вотъ отчего солнце никогда еще не освщало лицъ свтле всхъ, какія были въ то утро у Тома и Руи.
— Однако, послушай, моя милая,— сказалъ Томъ, которому вдругъ пришла въ голову новая мысль:— что за чудакъ нашъ хозяинъ! Онъ, кажется, и не приходилъ домой съ тхъ поръ, какъ запуталъ меня въ эту непріятную исторію. Какую странную, таинственную жизнь ведетъ онъ!
— Да, Томъ, это очень странно!
— Право, я начинаю сомнваться, не кроется ли тутъ чего нибудь дурного. Я непремнно объяснюсь съ нимъ, если мн только удастся поймать его когда нибудь!
Стукъ въ двери.
— Кто тамъ?— воскликнулъ Томъ.— Что то рано для постителя! Врно Джонъ.
— Это… это, кажется, не его стукъ, Томъ,— замтила миленькая Руь.
— Нтъ! Кто бы это былъ? Войдите!
Лишь только поститель вошелъ, Томъ закричалъ съ знаками величайшей радости:— Ахъ, благодать небесная!— и схватилъ его за об руки. Гость былъ тронутъ не меньше его, и они долго пожимали другъ другу руки, и оба не могли выговорить ни слова.
— Маркъ Тэпли также!— воскликнулъ Томъ, подбжавъ къ дверямъ и схвативъ за руку еще кого то.— Любезнйшій Маркъ! Войди же. Какъ ты поживаешь? Онъ не постарлъ посл ‘Дракона’ ни на одинъ день! Какъ ты поживаешь, Маркъ?
— Необычайно весело, сударь, благодарю васъ,— отвчалъ Маркъ, раскланиваясь и улыбаясь.
— Ахъ, Боже мой!— воскликнулъ Томъ.— Какъ я радъ, что слышу опять его старый голосъ! Дорогой мой Мартинъ, садись. Моя сестра, Мартинъ. Мартинъ Чодзльвитъ, моя милая. Маркъ Тэпли изъ ‘Дракона’, Руь. Вотъ сюрпризъ! Садитесь садитесь!
Томъ былъ въ такомъ восторженномъ состояніи, что не могъ успокоиться и безпрестанно перебгалъ отъ Мартина къ Марку и отъ Марка къ Мартину, пожимая имъ руки и представляя ихъ поочереди своей сестр.
Потомъ онъ началъ хлопотать и суетиться, чтобъ угостить своихъ пріятелей завтракомъ. Онъ бгалъ взадъ и впередъ, рзалъ хлбъ, оставлялъ его, снова пожималъ имъ руки, снова представлялъ своей сестр, словомъ, онъ не зналъ, что длать, что сказать, какъ выразить свою радость, видя ихъ благополучно возвратившимися на родину.
Мистеръ Тэпли пришелъ въ себя прежде всхъ. Онъ выбжалъ въ кухню и вскор воротился оттуда съ кипяткомъ, которымъ наполнилъ чайникъ съ свойственнымъ ему одному хладнокровіемъ.
— Садись и завтракай, Маркъ,— сказалъ Томъ.— Мартинъ, заставь его ссть и завтракать.
— О, я уже давно отказался отъ него — онъ неизлечимъ!— возразилъ Мартинъ.— Онъ всегда длаетъ свое. Томъ. Вы бы его извинили, миссъ Пинчъ, еслибъ знали цну это му человку.
— Богъ съ тобою! Она знаетъ все о Марк Тэпли. Я ей все разсказалъ. Не правда ли, Руь?
— Да, Томъ.
— Не все,— возразилъ Мартинъ вполголоса.— Лучше о Марк Тэпли извстно одному только человку, Томъ, не будь Марка, онъ бы не дожилъ до того, чтобъ разсказывать теб объ этомъ.
— Маркъ,— сказалъ Томъ Пинчъ съ особенною энергіею:— если ты не сядешь сію же минуту, я разбранюсь съ тобою.
— Извольте, сударь, нечего длать. Есть глаголы дйствительные, и есть глаголы страдательные: я изъ страдательныхъ, сударь.
— Что, не довольно еще веселъ?— спросилъ Томъ съ улыбкою.
— Тамъ за моремъ былъ еще веселъ, и не безъ нкотораго достоинства, сударь. Но человческая природа въ заговор противъ меня. Я не могу дойти до настоящаго, какъ бы мн хотлось. Я напишу въ своемъ завщанія, чтобъ надъ моей могилой написали: ‘Онъ былъ человкъ, который могъ бы выйти крпкимъ, еслибъ имлъ къ тому сличай. Но онъ никакъ не могъ дождаться этого случая’.
Оказавъ это, мистеръ Тэпли широко улыбнулся и напалъ на завтракъ съ аппетитомъ, въ которомъ нельзя было замтить разрушенныхъ надеждъ и неодолимаго отчаянія.
Между тмъ, Мартинъ придвинулъ свой стулъ поближе къ Тому и его сестр и сообщилъ имъ все происшедшее съ нимъ въ дом мистера Пексниффа, разсказавъ въ короткихъ словахъ о бдствіяхъ и разочарованіяхъ, которыя претерплъ съ тхъ поръ, какъ выхалъ изъ Англіи.
— Я не знаю, какъ благодарить тебя за всю твою дружбу, за постоянную привязанность, за безкорыстіе, за попечительность о той, которую я теб поручилъ. Благодарность Мери присоединяется къ моей…
А Томъ! Какъ онъ вдругъ поблднлъ и какъ тотчасъ же вспыхнулъ!
— Благодарность Мери присоединяется къ моей, и вотъ все, чмъ мы можемъ изъявить нашу признательность, но еслибъ ты зналъ, Томъ, что мы чувствуемъ, ты бы оцнилъ это!
А еслибъ они знали, что чувствовалъ Томъ, то, конечно, оцнили бы и его, но этого не знала ни одна человческая душа!
Томъ перемнилъ предметъ разговора: онъ былъ не въ силахъ выслушивать, какъ произносили ея имя, хотя въ сердц его не было ни капли зависти или горечи.
Онъ спросилъ Мартина о его замыслахъ насчетъ будущаго.
— Они состоятъ въ томъ, чтобъ составить свое счастіе, Томъ,— отвчалъ Мартинъ.— Я хочу трудиться, чтобъ жить. Я уже пытался разъ въ Лондон, и мн не удалось. Если ты не откажешь мн въ дружескомъ совт, то, можетъ быть, подъ твоимъ руководствомъ дла мои пойдутъ лучше. Я готовъ длать все, Томъ, что бы то ни было, чтобъ добыть себ пропитаніе собственными трудами. Выше этого замыслы мои не заносятся.
Благородный Томъ. Ему горько было видть униженную обстоятельствами гордость своего прежняго товарища!
— Твои замыслы не заносятся выше этого!— воскликнулъ онъ.— Неправда! Можешь ли ты такъ разсуждать? Они заносятся къ тому времени, когда ты будешь счастливъ съ нею, когда теб придетъ возможность требовать ее, когда ты дойдешь до того, что не будешь убитъ духомъ и перестанешь считать себя бднымъ! Теб нуженъ дружескій совтъ? Разумется, ты получишь его. Мы сейчасъ же пойдемъ къ Джону Вестлоку. Мн есть еще время, такъ что мы завернемъ къ нему, ты останешься толковать съ нимъ, а я пойду въ должность. Я теперь человкъ должностной, Мартинъ, прибавилъ онъ съ самодовольною улыбкой:— и время мн дорого. Твои надежды не заносятся выше этого? Вздоръ! Он занесутся скоро такъ высоко, что оставятъ всхъ насъ далеко позади. Я знаю тебя хорошо.
— Да, но я немножко перемнился съ тхъ поръ.
— Какіе пустяки! На что теб мняться и прикидываться старикомъ? Пойдемъ къ Джону Вестлоку. Ступай съ нами и ты, Маркъ!
— Съ вами нтъ никакого достоинства быть веселымъ, мистеръ Пинчъ,— возразилъ Маркъ оскаля зубы.— Чтобъ заслужить какую нибудь славу въ томъ, чтобъ выйти крпкимъ, надобно опять отправиться въ Со…еди…ненные Штаты.
Томъ засмялся и простившись съ сестрою, поспшилъ съ друзьями въ Форнивельзъ-Инну, потому что ему оставалось немного времени, а онъ постоянно старался отличаться пунктуальностью въ своей должности.
Джонъ Вестлокъ былъ дома, но, странно сказать, онъ какъ будто смутился отъ ихъ прихода. Когда Томъ хотлъ войти въ ту комнату, гд онъ завтракалъ, Джонъ сказалъ, что тамъ есть посторонній человкъ, и заперъ двери. Что за таинственный незнакомецъ!
Джонъ былъ въ восторг при вид Марка Тэпли и принялъ Мартина съ своимъ обычными радушіемъ. Но Мартинъ чувствовалъ, что не внушаетъ ему никакого особеннаго участія, онъ замтилъ, что Джонъ Вестлокъ посматривалъ нсколько разъ сомнительно, если не съ состраданіемъ, на Тома Пинча. Онъ краснлъ при мысли, что понимаетъ причину этого.
— Вы, повидимому, заняты,— сказалъ Мартинъ, когда Томъ, возвстилъ Вестлоку о цли ихъ ранняго посщенія.— Но если вы позволите мн прійти къ вамъ въ другое время, когда вы назначите, то очень меня обяжете.
— Я дйствительно занятъ,— возразилъ Джонъ нсколько неохотно:— но дло это такого рода, что оно должно быть извстно скоре вамъ, нежели мн.
— Неужели?
— Оно касается одного члена вашей фамиліи и очень серьезно. Если вы будете такъ добры, что останетесь здсь, то узнаете все и обсудите сами, какъ оно важно.
— А между тмъ,— сказалъ Томъ:— я уйду безъ дальнихъ церемоній, потому что мн некогда.
— Неужели же ты не можешь повременить съ полчаса?— спросилъ Мартинъ.— Да что у тебя за должность, Томъ?
— Я не могу разсказать теб, въ чемъ она состоитъ, Мартинъ,— отвчалъ Томъ съ нкоторымъ замшательствомъ.— Этого требуетъ мой хозяинъ. Не правда ли, Джонъ? Мн очень непріятно секретничать, но нечего длать.
Мартинъ сказалъ, что онъ считаетъ себя совершенно удовлетвореннымъ, и что лучше не говорить объ этомъ ни слова, хотъ онъ и не могъ удивляться таинственности Тома, который, между тмъ, вышелъ и увелъ съ собою Марка Тэпли, говоря, что Маркъ безъ большой бды можетъ проводить его до Флитъ-стрита.
— Что же ты намренъ длать, Маркъ?— сказалъ Томъ, когда они вышли на улицу.
— Длать, сударь?
— Да. Какую жизнь думаешь ты начать?
— Да я думалъ, сударь, о супружеской жизни.
— Можетъ ли быть, Маркъ?
— Право, сударь, я часто объ этомъ размышлялъ.
— Да на комъ же?
— На комъ?
— Ну, да.
— Вы не можете догадаться?
— Какъ мн догадаться! Я не знаю никого изъ предметовъ твоего предпочтенія, Маркъ, кром, разв, мистриссъ Люпенъ?
— Что жъ, сударь! А положимъ, что это и она!
Томъ остановился посреди улицы и смотрлъ на своего собесдника во вс глаза. Но тотъ преодоллъ забиравшую его охоту смяться и обратилъ къ нему такое холодное, непроницамое лицо, что Томъ всталъ втупикъ. Но мало по малу Маркъ ослаблялъ выраженіе своей физіономіи и, наконецъ сказалъ съ улыбкою:
— А еслибъ мы и положили, что я хочу жениться на ней, сударь?
— Да я думалъ, что такое супружество несообразно съ твоими мыслями, Маркъ.
— Ни думалъ, нкогда то же самое, сударь. Но она милое, доброе, чудесное твореніе!
— Конечно, такъ! Но разв она не всегда была самымъ милымъ, добрымъ, чудеснымъ твореніемъ?
— Разв не была!
— Такъ зачмъ же ты не женился на ней прежде? Къ чему было отправляться за моря и рисковать лишиться ея?
— Да видите, сударь. Вдь вы меня знаете, мистеръ Пинчъ. Вы знаете мою комплекцію и знаете мою слабость. Я комплекціи веселой, а слабость моя та, чтобъ желать быть веселымъ и бодрымъ тамъ, гд бы вс упали духомъ. Прекрасно, сударь. Вотъ я и пустился странствовать но свту. Сначала пошелъ на пакетбот и скоро убдился, что на корабл мало чести быть веселымъ. Прізжаю въ Со…еди…ненные Штаты: тамъ, сказать по совсти, я началъ было чувствовать, что стоитъ труда поддержать свою бодрость. Что же вышло? Только что я началъ ‘выходить крпкимъ’ изъ крутыхъ обстоятельствъ, вижу, что господинъ мой обманулъ меня.
— Обманулъ!
— Да, сударь, надулъ!— возразилъ мистеръ Тэпди съ сіяющимъ лицомъ.— Онъ вдругъ такъ перемнился, что я совершенно обмеллъ. Что длать! Возвращаюсь домой и прихожу въ отчаяніе. Я и думаю, что если мн не удалось дождаться достаточно крутыхъ обстоятельствъ, то надобно взяться за самыя легкія, а потому лучше всего жениться на миломъ и добромъ твореніи, которое я очень люблю, и которое… которое смотритъ на меня благосклонно.
— Чудная у тебя философія, Маркъ! А что же, мистриссъ Люпенъ сказала ‘да’?
— Ну нтъ еще, сударь. Но это отчасти и потому, что я еще не говорилъ ей ничего такого. Но мы въ большихъ ладахъ другъ съ другомъ… Все благополучно, сударь.
— Ну,— сказалъ Томъ, остановившись у Темпль-Гета:— желаю теб радости, Маркъ. Отъ всего сердца! Надюсь, что мы съ тобой сегодня увидимся. А покуда, прощай.
— Прощайте, сударь! Прощайте, мистеръ Пинчъ.
Пока Томъ Пинчъ и Маркъ Тэпли бесдовали такимъ образомъ, Мартинъ и Джонъ Вестлокъ вели бесду совершенно другого рода. Лишь только они остались наедин, Мартинъ оказалъ съ усиліемъ, котораго не могъ скрыть:
— Мистеръ Вестлокъ, мы видлись съ вами только разъ, но вы знаете Тома такъ давно, что я ненньно считаю себя короче знакомымъ съ вами, я не могу говорить съ вами откровенно ни о чемъ, пока не объяснюсь объ одномъ предмет, который тяготитъ меня. Мн горько видть, что вы считаете меня способнымъ употреблять во зло беззаботность Тома о самомъ себ, или его добродушіе, или нкоторыя изъ его добрыхъ качествъ.
— Я не имлъ намренія передать вамъ впечатлнія такого рода,— возразилъ Джонъ.— Но если я это сдлалъ, то отъ всей души прошу простить меня.
— Вы, однако, держитесь этого мннія?
— Вы спрашиваете такъ прямо, что я не могу отречься отъ того, что привыкъ считать васъ человкомъ, который, по безпечности характера, недостаточно уважаетъ качества Тома Пинча и не обращается съ нимъ такъ, какъ бы онъ того заслуживалъ.
Онъ говорилъ спокойно, но съ твердостью, потому что на свт не было предмета (кром одного), который касался бы такъ близко сердца Джона Вестлока.
— Я научился познавать Тома по мр того, какъ сталъ подвигаться къ боле зрлому возрасту,— продолжалъ онъ:— и научился любить его какъ существо, которое несравненно лучше меня самого. Я думалъ при первомъ нашемъ свиданіи, что вы не поняли его и не очень заботились о томъ, чтобъ понять. Обстоятельства, на которыхъ я основывался, были очень незначительны и если хотите очень невинны, но они мн не нравились. Извините меня,— прибавилъ онъ съ улыбкою:— но вы сами вызвали на сцену этотъ предметъ.
— Совершенно справедливо. Далеко отъ того, чтобъ быть вами недовольнымъ, я высоко цню дружбу вашу къ Тому и вс доказательства, которыми вы убдили его въ ней. Къ чему скрывать,— сказалъ онъ, сильно покраснвъ:— что, будучи его товарищемъ, я мало цнилъ его и не заботился о томъ, чтобъ понять его. Но теперь я отъ всей души сожалю о прошломъ!
Мартинъ проговорилъ это такъ чистосердечно и благородно, что Джонъ протянулъ ему руку, которую Мартинъ пожалъ съ чувствомъ. Съ той минуты исчезла всякая принужденность между обоими молодыми людьми.
— Теперь,— сказалъ Джонъ Вестлокъ:— если разсказъ мой покажется вамъ утомительнымъ, вспомните, что онъ иметъ конецъ, и что конецъ главная часть всей исторіи.
Посл такого предисловія, онъ сообщилъ Мартину вс обстоятельства того, какъ онъ присутствовалъ при болзни и медленномъ выздоровленіи больного въ Булл, къ этому онъ прибавилъ разсказъ Тома о происшедшемъ на пароходной пристани. Мартинъ не понялъ тутъ ровно ничего, потому что об эти повсти не имли между собою никакой видимой связи.
— Если вы извините меня на одну минуту,— сказалъ Джонъ, вставая со стула:— то я сейчасъ же попрошу васъ перейти со мною въ другую комнату.
Сказавъ это, онъ вышелъ на нсколько мгновеній, а потомъ воротился, прося Мартина слдовать за собою. Въ слдующей комнат былъ еще кто то, вроятно, тотъ гость, о которомъ Вестлокъ говорилъ Тому Пинчу.
То былъ молодой человкъ съ черными глазами и волосами, очень блдный, исхудалый, и, повидимому, недавно поднявшійся отъ тяжкой болзни. Онъ всталъ, когда Мартинъ вошелъ, но слъ снова по желанію Джона Востлока. Глаза его были потуплены, онъ молча взглянулъ только разъ на вошедшихъ молодыхъ людей съ умоляющимъ и смиреннымъ выраженіемъ и потомъ опять опустилъ взоръ.
— Имя его Льюсомъ,— сказалъ Джонъ.— Онъ былъ очень боленъ, какъ я вамъ говорилъ, но теперь поправился.
Льюсомъ не двигался и молчалъ по прежнему. Джонъ пріостановился, а Мартинъ, не зная, что сказать, отвчалъ, что ему пріятно слышать объ этомъ.
— Краткое показаніе,— продолжалъ Джонъ, пристально глядя на Льюсома:— которое бы я желалъ, чтобъ вы слышали изъ собственныхъ его устъ, было мн сдлано вчера, въ первый разъ. Сегодня онъ повторилъ его безъ малйшаго измненія въ какой бы то ни было существенной подробности. Я уже говорилъ вамъ, что онъ хотлъ сообщить мн тайну, но, колеблясь между болзнію и здоровьемъ, между желаніемъ разсказать все и опасеніями, онъ избгалъ объясненія до вчерашняго дня. Я никогда не настаивалъ, не имя никакого понятія о важности его тайны, но, получивъ отъ него письмо изъ провинціи, въ которомъ онъ писалъ, что дло касается человка, котораго зовутъ Джонсономъ Чодзльвитомъ, я подумалъ, что найду тутъ какой нибудь ключъ къ разгадк происшествія съ Томомъ Пинчемъ на пароходной пристани. Я приступилъ къ нему съ разспросами и услышалъ то, что вы сейчасъ услышите отъ него самого. Надобно вамъ сказать, что, боясь умереть отъ своей болзни, онъ написалъ все на бумаг, запечаталъ въ конвертъ и адресовалъ ко мн Бумага эта, вроятно, и теперь съ нимъ, онъ не могъ ршиться передать ее мн.
Молодой человкъ поспшно ощупалъ ее, какъ будто для подтвержденія словъ Вестлока.
— Вамъ бы лучше было оставить это въ нашихъ рукахъ,— сказалъ Джонъ:— но все равно, не думайте объ этомъ теперь.
Посл краткаго молчанія, Льюсомъ обратился къ Мартину слабымъ, глухимъ голосомъ:
— Какъ вамъ родня, мистеръ Энтони Чодзльвитъ, который…
— Который умеръ? Онъ былъ родной братъ моего дда.
— Я боюсь, что его извели… убили!
— Боже мой! Кто?
— Боюсь, что — я.
— Вы?— вскричалъ Мартинъ съ ужасомъ.
— Не прямо, а косвенно.
— Говорите, но говорите всю правду!
— Да это истина.
Мартинъ хотлъ прервать его снова, но Джонъ Вестлокъ остановилъ его, говоря кротко:— Пусть онъ разскажетъ по своему. Льюсомъ началъ:
— Я воспитывался, чтобъ быть медикомъ, и въ послдніе годы служилъ въ качеств помощника у одного доктора, который имлъ большую практику въ Сити. Находясь при немъ, я познакомился съ Джонсомъ Чодзльвитомъ. Онъ игралъ главную роль въ злодяніи.
— Что вы хотите сказать?— строго спросилъ Мартинъ.— Знаете ли вы, что онъ сынъ того старика, о которомъ вы сейчасъ говорили?
— Знаю.
Льюсомъ промолчалъ нсколько времени.
— Я не могу не знать этого,— продолжала онъ:— я часто слыхалъ, какъ онъ желалъ, чтобъ отецъ его умеръ, какъ жаловался, что отецъ надолъ ему до смерти. Онъ говаривалъ это въ одномъ мст, гд насъ сходилось трое или четверо по ночамъ. Можете судить, что тутъ не могло быть ничего добраго, потому что Джонсъ былъ главою нашего общества. О, еслибъ я умеръ прежде, чмъ увидлъ его!
Онъ снова замолчалъ, потомъ опять заговорилъ:
— Мы сходились, чтобъ пить и играть — не на большія суммы, но на суммы, которыя были велики для насъ. Онъ всегда выигрывалъ. Но во всякомъ случа, онъ всегда ссужалъ деньгами проигравшихся — разумется, на проценты: такимъ образомъ, хотя вс мы втайн ненавидли его, онъ взялъ надъ нами верхъ. Чтобъ умилостивить его, мы шутили надъ его отцомъ. Это начали длать его должники. Я былъ въ числ ихъ, и мы всегда провозглашали тосты за старика и скорйшій переходъ наслдства къ молодому.
Онъ опять пріостановился.
— Разъ, Джобсъ пришелъ туда очень не въ дух. Онъ говорилъ, что въ тотъ день старикъ надолъ ему нестерпимо. Мы были съ нимъ только вдвоемъ. Онъ сердито сказалъ мн, что отець его дожилъ до второго дтства, что онъ сталъ слабъ, брюзгливъ, несносенъ себ и другимъ, что ему пора бы отправиться… Говоря это, онъ смотрлъ во вс глаза на меня, а я глядлъ на него. Но въ тотъ вечеръ онъ не распространился дальше.
Льюсомъ остановился и молчалъ такъ долго, что Джонъ Вестлокъ сказалъ ему:— продолжайте. Мартинъ не сводилъ глазъ съ его блднаго лица и не могъ произнести ни слова отъ изумленія и ужаса.
— Недлю или около того спустя, онъ заговорилъ со мною снова. Я опять былъ съ нимъ наедин, прежде часа, въ который вс мы собрались. Между нами не было уговора, но я думаю, я пришелъ туда, чтобъ встртить его, и увренъ, что онъ пришелъ, для того, чтобъ увидть меня. Джонсъ былъ уже тамъ, когда я пришелъ, и читалъ газету, онъ кивнулъ мн, не поднимая глазъ и не переставая читать. Я слъ противъ него. Онъ сказалъ, что ему нужно зелье двухъ родовъ: одно, которое дйствовало бы немедленно, и другое, которое дйствовало бы тихо, не возбуждая подозрній, перваго ему было нужно очень немного, а второго больше. Говоря это, онъ не сводилъ глазъ съ газеты. Онъ не употреблялъ другого названія, какъ ‘зелье’, и я также.
— Все это совершенно согласно съ тмъ, что я уже слышалъ,— замтилъ Джонъ Вестлокъ.
— Я спросилъ у него, для чего ему нужны эти зелья? Онъ сказалъ, что не для дурного — для леченія кошекъ, и что мн нтъ нужды до этого. Я отправлялся въ одну отдаленную колонію (я потерялъ это мсто по болзни, какъ извстно мистеру Вестлоку), такъ какое мн было дло до того, что онъ хочетъ длать? Онъ могъ бы безъ труда добыть себ зелья въ полсотн мстъ — но безъ меня это было бы не такъ легко, какъ при моемъ содйствіи. Онъ говорилъ, что эти вещи могутъ ему вовсе не понадобиться, и что теперь ему нтъ въ нихъ особенной нужды, но что онъ желалъ только запастись ими на случай… говоря это, онъ все смотрлъ газету. Мы начали толковать о цн. Онъ долженъ былъ простить мн одинъ маленькій долгъ — я былъ совершенно въ его власти — и заплатить мн пять фунтовъ, на этомъ мы остановились, потому что пришли остальные товарищи. Но въ слдующій вечеръ, при такихъ же точно обстоятельствахъ, я принесъ ему зелья, и онъ вручилъ мн деньги, говоря, что я долженъ быть сумасшедшій, если воображаю, что онъ сдлаетъ изъ нихъ дурное употребленіе. Посл того мы не встрчались… Знаю только, что вскор умеръ старикъ, отецъ Джонса — точно какъ будто черезъ меня, и что самъ я страдаю невыносимо… Ничто,— прибавилъ онъ, съ горестью простирая руки:— ничто не можетъ сравниться съ моими мученіями! Я заслужилъ ихъ, по терзаюсь ужасно.
Онъ замолчалъ и поникъ головою. Онъ былъ такъ подавленъ, что никто не ршился бы обременятъ ею безполезными упреками.
— Пустъ онъ остается подъ рукою, но подальше отъ глазъ!— сказалъ Мартинъ, отвращая отъ него взоры.
— Онъ остановится здсь,— шепнулъ Джонъ.— Пойдемте со мною!— Замкнувъ потихоньку дверь за собою, онъ вывелъ Мартина въ другую комнату.
Мартинъ былъ такъ пораженъ, удивленъ и смущенъ отъ всего слышаннаго, что долго не могъ собраться съ мыслями. Когда же сообразилъ все, Джонъ Вестлокъ сказалъ, что, по его мннію, весьма вроятно, преступленіе Джонса извстно и другимъ лицамъ, которыя употребляютъ свои свднія о немъ для личныхъ выгодъ и держатъ его такимъ образомъ въ рукахъ, чему случайнымъ свидтелемъ былъ и Томъ Пинчъ.
Оба они не знали, кто именно лица, обладавшія такою властію: имъ ясно было, что тутъ долженъ быть замшанъ и хозяинъ квартиры Тома Пинча. Но они не имли права разспрашивать его, да и самъ онъ (еслибъ они даже нашли его, что, по разсказу Тома, было невозможно) отдлался бы, по всей вроятности, отвтомъ, что ему изъ такого то мста поручили воротить Джонса по одному экстренному длу. Вотъ и все.
Сверхъ того, тутъ предстояли большія трудности и важная отвтственность. Разсказъ Льюсома могъ быть несправедливъ и могъ родиться въ разстроенномъ болзнью ум, допустивъ даже всю справедливость его, разв старикъ Энтони Чодзльвитъ не могъ умереть естественною смертью? Мистеръ Пексниффъ былъ во все время при немъ… Это вспомнилъ Томъ, который, воротясь изъ должности, присоединился къ молодымъ людямъ. Ддъ Мартина имлъ больше всякаго другого право ршить то, къ чему слдовало приступить, но до него невозможно было добраться, тмъ боле, что старикъ былъ совершенно въ рукахъ мистера Пексниффа, который, конечно, не сталъ бы стараться губить своего зятя.
Мартинъ чувствовалъ, что, начавъ дйствовать противъ своего родственника, онъ прямо дастъ мистеру Пексниффу поводъ перетолковать его поступки въ такую сторону, какъ будто онъ черезъ это хочетъ попасть въ милость къ своему дду. Но, съ другой стороны, обладать такимъ показаніемъ и не принять никакихъ мръ къ дальнйшимъ развдываніямъ — значило бы выставить нкоторымъ образомъ и себя участникомъ преступленія.
Однимъ словомъ, они не знали, какъ выбраться изъ этого запутаннаго лабиринта, несмотря на смлые совты Марка Тэпли, которому также открыли всю исторію, и который брался выполнить нкоторыя изъ предложенныхъ имъ мръ.
Въ такомъ положеніи длъ, разсказъ Тома о странномъ поведеніи дряхлаго прикащика былъ чрезвычайно важенъ, и они единодушно ршили, что только мистеръ Чоффи можетъ окончательно объяснить дло, тмъ больше, что онъ не имлъ никакого сообщенія съ Льюсомомъ, о чемъ они напередъ освдомились отъ несчастнаго молодого человка. Но нуждаться въ мистер Чоффи и добраться до него — были дв вещи совершенно разныя. Какъ сдлать это, не встревоживъ его и не возбудивъ подозрній Джонса? Какъ получить нужныя свднія отъ человка, до такой степени ослабвшаго и тломъ, и разсудкомъ?
Первый вопросъ состоялъ въ томъ, кто изъ окружающихъ стараго прикащика иметъ надъ нимъ больше вліянія? Томъ сказалъ, что это Мерси, но и онъ и вс единодушно отвергли мысль впутать бдную молодую женщину въ уголовное дло противъ ея жестокосердаго мужа. Не было ли еще кого нибудь? Конечно, мистриссъ Гемпъ!
Они немедленно схватились за эту мысль. Джонъ Вестлокъ. зналъ мистриссъ Гемпъ и ея квартиру, потому что нанималъ ее и былъ снабженъ карточками почтенной сидлки. Ршили приняться за нее съ осторожностью и не теряя времени, чтобъ черезъ нее увидться какъ нибудь съ мистеромъ Чоффи и при ея ловкомъ содйствіи вывдать отъ него, что возможно.
Мартинъ и Джонъ Вестлокъ ршились отыскать мистриссъ Гемпъ въ тотъ же вечеръ, гд бы то ни было. Томъ хотлъ возвратиться домой, чтобъ не потерять случая поймать мистера Педжета. А мистеръ Тэпли (по собственному его желанію) долженъ былъ остаться въ Форнивельзъ-Инн, чтобъ смотрть за Льюсомомъ, что, впрочемъ, было безполезно, ибо несчастный не имлъ ни малйшаго намренія ускользнуть.
Но прежде, чмъ они разошлись, они заставили Льюсома прочитать вслухъ бывшую съ нимъ бумагу, въ которой заключалась его исповдь, посл того вс подписались на ней и съ его согласія замкнули ее въ надежное мсто.
По совту Джона, Мартинъ написалъ письмо къ попечителямъ знаменитой школы, смло объявляя себя составителемъ плана ея и обвиняя мистера Пексниффа въ томъ, что онъ воспользовался его трудами. Въ этомъ случа, Джонъ обнаружилъ особенное стараніе, говоря, что онъ будетъ считать себя счастливымъ, если ему хоть разъ въ жизни удастся изобличить плутни мошенника Пексниффа.
Хлопотливый день! Но Мартинъ не имлъ еще квартиры. Отказавшись отъ приглашенія Вестлока обдать съ нимъ, онъ отправился искать себ жилища. Посл продолжительной ходьбы ему удалось, наконецъ, нанять дв каморки на чердак, съ окнами на дворъ, недалеко отъ Тэмпль Бара. Онъ доставилъ туда свой багажъ, дожидавшійся въ дилижансовой контор, и восхищался при мысли какъ этимъ будетъ удивленъ и доволенъ Маркъ, и отъ столькихъ хлопотъ онъ его избавляетъ. Потомъ пошелъ бродить взадъ и впередъ около Тэмпля, насыщаясь, вмсто обда, скромнымъ пирогомъ съ мясомъ.

Глава XLIX, въ которой мистриссъ Гаррисъ, при помощи чайника, поселяетъ раздоръ между двумя подругами.

Жилище мистриссъ Гемпъ въ Лингсгетъ-Стрит, метафорически говоря, одлось въ парадное платье. Оно было выметено и прибрано для пріема постительницы, мистриссъ Бетси Пригъ.
Комната мистриссъ Гемпъ была не обширна, но постителямъ ея, для ихъ же безопасности надобно было помнить только о кровати, которой размры достаточно о себ напоминали. Кровать эта, хотя и двуспальная, была довольно низка и походила нсколько на палатку, сундукъ мистриссъ Гемпъ не входилъ подъ нее весь, такъ что вншняя половина его была значительно опасна для ногъ человка чужого. Рама полога, которая не украшалась никакимъ балдахиномъ, имла по угламъ какіе то рзные деревянные шарики, которые падали при малйшемъ къ тому повод, а иногда и безъ всякаго повода, чмъ сильно тревожили миролюбивыхъ постителей. По столбамъ кровати были развшаны порыжвшія платья и разные предметы гардероба почтенной сидлки. Вещи эти, отъ долгаго употребленія, такъ освоились съ ея лицомъ, что нкоторые нетерпливые люди, приходившіе къ ней при сомнительномъ свт сумерекъ, были поражены ужасомъ, воображая, что мистриссъ Гемпъ повсилась.
Кресла въ комнат мистриссъ Гемпъ были необыкновенно широки, почему ихъ и было тамъ не боле двухъ, они отличались тмъ, что сидвшіе на нихъ безъ особенной сноровки тотчасъ же начинали соскальзывать. Но малочисленность мебели вознаграждалась цлою тьмою ящиковъ, сундуковъ и картонокъ. Вс хозяйственные припасы мистриссъ Гемпъ помщались въ небольшомъ шкапик около камина, на которомъ постоянно стоялъ чайникъ съ джиномъ. Мистриссъ Гемпъ приготовилась принять свою пріятельницу какъ можно роскошне и нарочно для этого запаслась двумя фунтами ньюкестльской соленой семги. Но, къ удивленію и неудовольствію ея, мистриссъ Пригъ не являлась.
Послышался звонъ колокольчика. Мистриссъ Гемпъ вышла на крыльцо, но, вмсто Бетси Пригъ, показался цирюльникъ и птичникъ, Полль Свидльпайпъ.
— Какъ, это вы, мистеръ Свидльпайпъ.
— Да, я,— отвчалъ тотъ слабымъ голосомъ
— Да что съ вами? Вы блы, какъ млъ! Разв Темза загорлась, чтобъ сварить свою рыбу? И она спустилась въ цирюльню, гд мистеръ Свидльпайпъ, блдный и разстроенный, опустился въ кресла.
— Вы помните, — сказалъ Полль:— помните молодого Бэйли?
— Ну, что сдлалось съ этимъ щенкомъ?
— Охъ, представьте себ! Онъ пропалъ. Его убили!
Мистеръ Свидльпайпъ повернулся къ полотенцу и отеръ себ глаза.
— А какой онъ былъ бойкій!— продолжалъ онъ съ горестью.— Что за удивительный мальчикъ! Что за веселый мальчикъ! Вотъ, я выбрилъ его въ этихъ самыхъ креслахъ, такъ, для забавы: онъ былъ такой забавникъ! Пусть бы лучше переколли вс мои птички!
— Да съ чего вы взяли, что онъ умеръ?
— Я выходилъ въ Сити, чтобъ встртить одного джентльмена, который хотлъ купить у меня пару голубей. Мимоходомъ завернулъ, чтобъ выпить пива: тамъ вс уже толкуютъ объ этомъ. Напечатано и въ газетахъ…
— Вы удивительно разстроены, мистеръ Свидльпайпъ! Вамъ бы приставить съ полдюжины піявокъ къ вискамъ, чтобъ прочистить голову. Ну, о чемъ же тамъ толковали? Что въ газетахъ?
— Все объ этомъ!— кричалъ цирюльникъ.— Ихъ опрокинуло вмст съ его господиномъ на дорог, и его снесли въ Сэлисбюри, гд бдняжка былъ при послднемъ издыханіи. Для меня эта новость хуже всхъ. Но это еще не все. Господинъ его пропалъ безъ всти. А другой директоръ ихъ конторы, Дэвидъ Кримпль, скрылся съ кассою: объ немъ прибиты на всхъ стнахъ печатныя объявленія съ общаніемъ награды, если кто его поймаетъ. Мистеръ Монтегю тоже упомянутъ въ объявленіи. Одни говорятъ, что и онъ улизнулъ, чтобъ присоединиться къ своему пріятелю за границей, другіе толкуютъ, что онъ еще не могъ ухать, а потому его ищутъ везд. Контора ихъ — просто мошенничество. Но что такое ихъ конторы въ сравненіи съ жизнью? А какой живой малый былъ этотъ Бэйли!
— А не слыхать ли чего нибудь о мистер Чодзльвит?
— Нтъ, ничего интереснаго. Онъ еще не былъ въ списк директоровъ, хотя и говорятъ, что его хотли туда включить. Одни думаютъ, что онъ былъ обманутъ, другіе, что онъ былъ самъ изъ числа плутовъ, но противъ его нтъ никакихъ доказательствъ. Сегодня утромъ, онъ ходилъ къ лорду мэру и жаловался, что его надули, и что онъ узналъ, будто бы Монтегю былъ вовсе не Монтегю, а кто то другой. Говорятъ, что онъ былъ блденъ какъ смерть… отъ своихъ убытковъ. Но пусть онъ умираетъ или воскресаетъ хоть пятьдесятъ разъ! Что мн до него за дло! Ахъ, бдный Бэйли!
Въ это время снова зазвонилъ колокольчикъ у дверей, и басистый голосъ мистриссъ Пригъ вмшался въ разговоръ
— О, вы толкуете объ этомъ? Надюсь, что вы наговорились, потому что эта исторія мн вовсе не интересна.
— Ахъ, безцнная Бетси! Что такь поздно?— сказала мистриссъ Гемпъ.
— Не я виновата, если безпутные люди умираютъ, когда никто этого не ждетъ!— возразила мистриссь Пригъ нсколько язвительно.
Мистриссъ Гемпъ, надясь смягчитъ ея чувства соленою семгой, повела ее къ себ наверхъ. Но Бетси Пригъ очевидно ожидала семги, первымъ замчаніемъ ея, только что она взглянула на столъ, было:
— Я ужъ знала, что у нея не будетъ огурца!
Мистриссъ Гемпъ измнилась въ лиц и сла на кровать
— Богъ съ тобою, Бетси, вдь я забыла.
Мистриссъ Пригъ пристально взглянула на свою подругу и съ видомъ сердитаго торжества вытащила изъ кармана длиннйшій огурецъ, три связки рдьки, луковицу величиною съ рпу и множество разнороднаго горькаго салата. Выложивъ эти произведенія растительнаго царства на столъ, она отрывисто сказала, что ихъ надобно хорошенько приправить уксусомъ.
— Да пожалуйста, не насыпь туда табаку, когда будешь нюхать,— прибавила она.— Въ кашицу, яблочный компотъ или овсяный супъ можешь сыпать его сколько угодно, это расшевеливаетъ больныхъ, но я не охотница до такихъ возбудительныхъ.
— Бетси Пригъ! Можно ли такъ говорить?
— Что? Разв твои больные не зачихиваются до полусмерти отъ твоего табаку?
— Такъ что жъ такое?
— Да ничего. Только не отпирайся отъ этого.
— Да кто же отпирается, Бетси?
Мистриссъ Пригъ не отвчала.
— Кто же отпирается?— снова спросила мистриссъ Гемпъ грознымъ голосомъ. Немудрено, что посл такого вопроса могъ бы послдовать ршительный разрывъ между подругами. Но Бетси Пригъ была голодна и отвратила на время ссору отвтомъ: — Никто, если ты не захочешь отпираться сама.
Приготовили чай и салатъ, и пріятельницы начали наслаждаться лакомымъ столомъ, когда трапеза начала подходить къ окончанію, мистриссъ Гемпъ достала дв рюмки и чайникъ.
— Бетси,—сказала она, наливъ рюмки:— я хочу предложить тостъ: за здоровье моей любезной Бетси Пригъ!
— А я скажу: здоровье моей Сары Гемпъ!
Съ этой минуты, показались несомннные признаки воспламененія на носахъ обихъ подругъ, а можетъ быть и въ нравахъ ихъ.
— Ну, Сара, зачмъ же я теб нужна?— спросила Бетси: но, замтивъ на лиц мистриссъ Гемпъ желаніе дать уклончивый отвтъ, она прибавила насмшливо:— Для мистриссъ Гаррисъ, что ли?
— Нтъ, Бетси Пригъ.
— Очень рада, ха, ха, ха!
— Чему же ты радуешься?— возразила мистриссъ Гемпъ съ жаромъ.— Вдь ты не знаешь мистриссъ Гаррисъ, а я знаю ее очень давно, и она очень меня любитъ. Она всегда…
— Хорошо,— прервала холодно мистриссъ Пригъ:— оказывается, что не для нея, такъ для кого же?
— Ты слышала, Бетси.— возразила мистриссъ Гемпъ, пристально посмотрвъ на чайникъ, изъ котораго рюмки наполнились снова:— объ одномъ больномъ, за которымъ мы ходили поочереди съ тобою въ Булл?
— Старый Сноффи?
Сара Гемпъ бросила на нее пламенный взглядъ и поправила — ‘Чиффи!’ — Мистриссъ Пригъ приняла это съ сатанинскимъ смхомъ, скрестивъ руки на груди и прищуря лвый глазъ.
Вслдствіе такого поведенія Бетси Пригъ, мистриссъ Гемпъ почувствовала необходимость ограничить ее и напомнить о ея настоящемъ положеніи въ свт. А потому она приняла на себя видъ покровительницы и объяснила Бетси, что ей предлагали взять на себя уходъ за старымъ Чоффи, который сходитъ съ ума, но что она сказала, что возьмется за это не иначе, какъ избравъ себ въ помощницы одну свою знакомую, Бетси Пригъ, на которую можно положиться и которая, подъ ея руководствомъ, будетъ исполнять свою обязанность какъ слдуетъ.
Мистриссъ Пригъ притворилась, будто не слушаетъ ея, и съ тмъ же обиднымъ выраженіемъ лица, молча протянула руку къ чайнику. Этого мистриссъ Гемпъ не могла перенести. Она остановила руку своей подруги и сказала съ чувствомъ:
— Нтъ, Бетси! Надобно пить честно!
Мистриссъ Пригъ откинулась назадъ, прищурила лвый глазъ еще плотне, скрестила руки надменне прежняго и оглядывала свою пріятельницу съ насмшливо презрительною улыбкой.
— Мистриссъ Гаррисъ, Бетси…— начала мистриссъ Гемпъ.
— Къ чорту мистриссъ Гаррисъ!
Мистриссъ Гемпъ посмотрла на нее съ изумленіемъ, недоврчивостью и негодованіемъ, но Бетси Пригъ довершила страшными словами:
— А думаю, что такой женщины нтъ и на свт!
Произнеся такую ужасную рчь, мистриссъ Пригъ трижды щелкнула пальцами подъ носомъ своей подруги, встала съ креселъ и надла шляпку.
Мистриссъ Гемпъ была до того озадачена и поражена словами Бетси Пригъ, что сначала не нашлась, что отвчать, а только глядла на нее выпуча глаза и съ разинутымъ ртомъ.
— Какъ!— крикнула, наконецъ, мистриссъ Гемпъ.— Ахъ, ты скверная тварь! Да разв я затмъ знала мистриссъ Гаррисъ цлыя тридцать пять лтъ, чтобъ ты говорила, что ея нтъ на свт? Убирайся вонъ отсюда!
— Иду, сударыня, иду!— отвчала Бетси, остановившись на порог.
— Убирайся, убирайся!
— Знаете ли вы, сударыня, съ кмъ говорите?
— Съ кмъ? Вроятно, съ Бетси Пригъ! Я ее хорошо знаю… какъ нельзя лучше. Пошла вонъ!
— И ты вздумала взять меня подъ свое начальство? О, какая добрая!.. Ахъ, ты, гнусная!— воскликнула мистриссъ Пригъ, переходя отъ насмшливаго тона къ свирпому.
— Поди вонъ! Я красню за тебя!
— Краснй за себя съ своимъ Чоффомъ!
Въ это время полетли со столбовъ кровати деревянныя шишки, приведенныя въ сотрясеніе прикосновеніемъ разъяренной мистриссъ Пригъ, он посыпались на голову мистриссъ Гемпъ и до того оконтузили ее, что она не замтила, какъ басистая подруга ея вышла.
Когда же она опомнилась, то увидла въ своей комнат мистера Свидльпайпа и двухъ джентльменовъ.
— Что съ вами, мистриссъ Гемпъ?— кричалъ цирюльникъ.— У васъ былъ здсь такой шумь, что эти два джентльмена не знали, какъ войти къ вамъ!
Мистриссъ Гемпъ опустилась между тмъ въ кресла, всплеснула руками, и, благоухая ароматами, которыми она надушилась изъ чайника, воскликнула въ порыв горести:
— О, джентльмены! Что я сегодня вытерпла отъ Бетси Пригъ!
Цирюльникъ почесалъ въ голов, взглянулъ на чайникъ и выбрался изъ комнаты. Джонъ Вестлокъ слъ въ кресла по одну сторону мистриссъ Гемпъ, а Мартинъ, раположившись на кровать, поддерживалъ ее съ другой стороны.
— Вы врно удивляетесь зачмъ мы пришли?— сказалъ Вестлокъ.— Я вамъ разскажу все, когда вы пооправитесь. Дло подождетъ на нсколько минутъ. Какъ вы себя чувствуете? Лучше?
Мистриссъ Гемпъ изобильно проливала слезы и слабымъ голосомъ произнесла имя мистриссъ Гаррисъ.
— Вы бы выпили немножко… Джонъ не зналъ, какъ назвать то, что было въ чайник.
— Чаю,— подсказалъ Мартинъ.
— Тамъ не чай,— возразила она.
— Вроятно, какое нибудь лекарство. Примите.
Они уговорили мистриссъ Гемпъ выкушать рюмку, на что она согласилась съ тмъ только, чтобъ Бетси Пригъ никогда не была призываема помогать ей.
— Разумется, нтъ!— сказалъ Джонъ.— Конечно, она не будетъ помогать никому ухаживать за мною.
— Подумайте только, что она помогала мн заботиться около вашего пріятеля въ Булл! И она могла бы слышать такія вещи… Охъ!..
Джонъ взглянулъ на Мартина.
— Да,— сказалъ онъ:— хорошо, что она не слыхала.
— Потому только, что я сидла по ночамъ и слышала его бредъ, а она была у него только днемъ. Что бы она сдлала, еслибъ знала то, что я знаю! И она еще сметъ говорить о мистриссъ Гаррисъ!
— Не думайте объ этомъ… Вдь вы знаете, что она лжетъ,— сказалъ Джонъ.
— Конечно, лжетъ! О, Бетси Пригъ! Никогда ты не переступишь черезъ мой порогъ, проклятая змя!
— А вы были къ ней такъ добры!
— Это то меня и ржетъ, мистеръ Вестлокъ!— возразила она, протягивая свою рюмку безъ всякаго опредленнаго намренія, пока Мартинъ наливалъ ее.
— И она была приглашена помогать вамъ около мистера Льюсома!— сказалъ Джонъ.— И потомъ около мистера Чоффи?
— Приглашена разъ, но ужъ этого больше не будетъ, сударь!
— Нтъ, нтъ, и не должно.
— Я не знаю, какъ это случилось,— сказала мистриссъ Гемпъ съ торжественностью, свойственною извстной степени опьяннія.— Вдь въ каждомъ семейств есть свои тайны, которыя можно поврить не всякому, мистеръ Вестлокъ!
— Совершенно справедливо! Надюсь, что вы найдете себ другую помощницу, мистриссъ Гемпъ?
Она смотрла на Джона сквозь слезы, бормоча про себя съ умиленіемъ часто упоминаемое ею имя.
— Завтра вечеромъ, сударь,— сказала она, схвативъ руку Вестлока съ материнскою нжностью:— завтра вечеромъ, въ девять часовъ, назначилъ мн мистеръ Чодзльвитъ время.
— Въ девять часовъ,— повторилъ Джонъ, бросивъ Мартину выразительный взглядъ:— и тогда мистеръ Чоффи удалится въ безопасное мсто?
— Его нужно держать побезопаснй, сударь,— отвчала она съ таинственнымъ видомъ.— Кром меня, найдутся еще люди, которые могутъ поздравить себя съ тмъ, что отдлались отъ Бетси Пригъ. Я не знала этой женщины. Она бы все выболтала!
— Выпустила бы его?— сказалъ Джонъ.
— О!— Сардоническій характеръ этого отвта подкрпился медленнымъ киваніемъ головы и опущеніемъ внизъ угловъ рта мистриссъ Гемпъ. Она прибавила чрезвычайно величаво:
— Но я задерживаю васъ, джентльмены, а время дорого.
Мистриссъ Гемпъ поднялась съ трудомъ, подкрпила себя еще пріемомъ изъ чайника и поставила его на комодъ. Потомъ, надвъ порыжвшую шляпку, осыпанный табакомъ большой платокъ, калоши, и взявъ зонтикъ, услась снова, объявивъ, что она въ совершенной готовности. Закрывъ глаза при заключеніи этихъ словъ, она забыла раскрыть ихъ, выронила зонтикъ и заснула крпкими сномъ.
Молодые люди смотрли другъ на друга съ усмшкой. Мартинъ, одолвъ охоту смяться, шепнулъ Джону Вестлоку:
— Что мы теперь станемъ длать?
— Останемся здсь.
Мистриссъ Гемпъ бормотала сквозь сонъ: ‘Мистриссъ Гаррись!’
— Будьте уврены,— шепнулъ Джонъ, взглянувъ на нее,— что вамъ удастся разспросить стараго приказчика. Мы теперь знаемъ столько, что можемъ считать ее въ своихъ рукахъ, благодаря этой ссор. Пусть остережется Джонсъ Чодзльвитъ! А она можетъ теперь спать сколько ей угодно. Мы со временемъ доберемся до того, что намъ нужно.

Глава L сильно удивляетъ Тома Пинча и показываетъ, какія откровенныя объясненія происходили между имъ и его сестрою.

Въ слдующій вечеръ Томъ и Руь сидли за чаемъ, толкуя между собою о разныхъ вещахъ, но нисколько не касаясь разсказа Льюсома, ибо Джонъ Вестлокъ именно требовали отъ Тома, чтобъ онъ не говорилъ объ этомъ ни слова своей сестр и не тревожилъ ея этимъ.
Хотя Томъ и сестра его были очень разговорчивы, но теперь они были какъ то мене обыкновеннаго веселы. Надъ миленькою Руью какъ будто лежало какое нибудь облако. Дйствительно было такъ. Когда Томъ смотрлъ въ другую сторону, ея свтлые глаза, взглядывая на него украдкою, блестли ярче обыкновеннаго, но потомъ омрачались снова. Когда Томъ молчалъ, выглядывая въ окно, она какъ будто чувствовала желаніе броситься ему на шею, но она вдругъ удерживала себя, а когда онъ оборачивался къ ней, показывала ему смющееся лицо и говорила весело. Однимъ словомъ, казалось, ей очень хотлось сказать ему что то, но у нея не доставало духа.
Такимъ образомъ, сидли они вдвоемъ: она съ работою, которою не занималась, а онъ съ книгою, которой не читалъ. Въ это время, Мартинъ постучался у дверей. Предчувствуя, что это онъ, Томъ отворилъ двери и вошелъ вмст съ нимъ въ комнату. Томъ удивился, видя, что Мартинъ едва отвтилъ на его радушное привтствіе.
Руь также замтила въ ихъ гост какую то странную перемну и вопросительно смотрла на своего брата. Томъ покачалъ головою и глядлъ вопросительно на Мартина.
Мартинъ не садился, а подошелъ къ окну и стоялъ подл него, глядя на улицу. Вскор онъ оборотился было къ Тому, чтобъ начать говорить, но тотчасъ же отвернулся снова.
— Что случилось, Мартинъ?— спросилъ Томъ съ безпокойствомъ.— Какія у тебя дурныя всти?
— О, Томъ!— отвчалъ Мартинъ тономъ глубокаго упрека.— Мн больне слышать твое притворное участіе къ моей судьб, чмъ переносить твои невеликодушные поступки.
— Мои невеликодушные поступки! Мартинъ!
— Какъ могъ ты, Томъ, слушать меня, когда я съ такимъ жаромъ и такъ искренно благодарилъ тебя за твою дружбу? Было ли это правдиво, Томъ? Было ли это честно? Было ли, достойно того, чмъ ты всегда былъ? И ты отвергъ меня, Томъ!
Онъ говорилъ это съ такою скорбью, въ словахъ его выражалось столько прошедліей высокой дружбы къ Тому, столько сожалнія о потер друга, въ котораго онъ врилъ, что Томъ закрылъ себ лицо рукою и не имлъ силы ни отвчать, ни оправдываться.
— Клянусь, я горько жалю объ утрат мннія, которое имлъ о теб,— продолжалъ Мартинъ:— и не чувствую ни малйшаго гнва при воспоминаніи о томъ, какъ ты меня обидлъ. Въ такое только время и при такихъ обстоятельствахъ, узнаемъ мы полную мру нашей прежней дружбы и привязанности. Да, Томъ, я любилъ тебя, какъ брата!
Въ это время Томъ нсколько оправился.
— Мартинъ,— сказалъ онъ:— я не знаю, что у тебя на ум, и кто внушилъ теб такія мысли, но он ложны. Предостерегаю тебя, что ты со временемъ глубоко пожалешь о своей несправедливости. Я по чести могу сказать, что былъ вренъ и теб и себ самому. Ты будешь очень сожалть объ этомъ, Мартинъ. Ты тяжко раскаешься въ своей несправедливости.
— Я очень жалю и теперь,— возразилъ Мартинъ.— До сихъ поръ я не зналъ истиннаго душевнаго огорченія: теперь я его понялъ.
— Но, по крайней мр, еслибъ я даже дйствительно былъ тмъ, въ чемъ ты меня обвиняешь, еслибъ, дйствительно, никогда не заслуживалъ отъ тебя ничего, кром презрнія,— скажешь ли ты мн, на какомъ основаніи убжденъ въ томъ, что я измнилъ теб? Не прошу у тебя такого удовлетворенія, какъ милости, Мартинъ, но требую его по праву.
— Собственные глаза мои служатъ мн свидтелями — врить ли мн имъ?
— Нтъ, если они меня обвиняютъ.
— Твои слова, твои манеры… Могу ли я врить имъ?
— Нтъ,— спокойно отвчалъ Томъ:— нтъ, если он меня обвиняютъ, но он не могутъ обвинять меня.
— Я пришелъ сюда и обращаюсь къ твоей доброй сестр…
— Не къ ней,— прервалъ Томъ:— не къ ней! Она теб не повритъ.
— Я никогда не думалъ обращаться къ вамъ противъ вашего брата, миссъ Пинчъ. Не считайте меня до такой степени неблагороднымъ и бездушнымъ. Я прошу васъ только выслушать, что я пришелъ сюда въ глубокой скорби, а не для упрековъ… Вы не можете вообразить, въ какой мучительной скорби, потому что не знаете, какъ часто я думалъ о Том, въ какихъ безнадежныхъ обстоятельствахъ я обращался мыслями къ нему, къ его дружб, какъ постоянно въ него вровалъ!
— Полно, полно!— остановилъ ее Томъ, видя, что она хочетъ говорить.— Онъ ошибается… Онъ обманутъ. Оставь его. Время поправитъ все.
— О, еслибъ небо ниспослало мн такой день!
— Аминь!— отвчалъ Томъ.— Онъ настанетъ.
Мартинъ промолчалъ нсколько и потомъ сказалъ боле кроткимъ голосомъ:
— Ты избралъ себ дорогу, Томъ, и для тебя же лучше, если мы разстанемся. Я не сержусь на тебя.
— И я на тебя нисколько.
— Я хочу сказать, что ты выбралъ себ дорогу и поступилъ, какъ поступили бы очень многіе въ твоемъ положеніи, но чего я бы не ожидалъ отъ тебя. Но какъ тебя винить! Съ одной стороны, теб предстоятъ существенныя выгоды, съ другой, безполезная дружба покинутаго, скитающагося бдняка. Тутъ нечего задумываться въ выбор, и ты выбралъ. Но я осуждаю тебя за то, Томъ, что ты не имлъ смлости сознаться мн, прямо и благородно, въ томъ, что ты не устоялъ противъ искушенія, за то, что ты принялъ меня съ притворными чувствами теплой дружбы, ободрялъ къ откровенности, заставилъ врить себ, а между тмъ давно продалъ себя другимъ. Я не врю, не могу врить, чтобъ ты желалъ мн зла, еслибъ я даже не узналъ случайно, въ чьей ты служб. Но я бы помшалъ теб, заставилъ бы тебя еще больше кривить душою, могъ бы повредить теб въ милости твоего хозяина, за которую ты такъ дорого заплатилъ… Для насъ обоихъ лучше, что я узналъ то, что ты такъ желалъ сохранить въ тайн.
— Будь справедливъ,— сказалъ Томъ, который съ начала до конца этой рчи прямо и кротко смотрлъ въ глаза Мартину. Ты забываешь, что еще не сказалъ мн, въ чемъ я передъ тобою виноватъ!
— Къ чему?— отвчалъ Мартинъ, махнувъ рукою и направясь къ дверямъ.— Ты не узналъ бы тутъ ничего новаго для себя, а въ моихъ глазахъ дло могло бы показаться хуже, еслибъ я сталь распространяться о немъ. Нтъ, Томъ. Прошедшее останется прошедшимъ. Я могу проститься съ тобою здсь — гд ты такъ добръ и ласковъ,— проститься такъ же искренно, если и не съ тми же чувствами, какъ прежде. Желаю теб всего хорошаго, Томъ!… Я…
— Ты меня такъ оставляешь? Ты можешь оставить меня такъ?
— Я… ты… ты выбралъ себ дорогу, Томъ! Я, я надюсь, что ты былъ опрометчивъ. Я увренъ, что такъ! Прощай!
И онъ ушелъ.
Томъ посадилъ на стулъ сестру, и самъ слъ подл нея. Онъ взялъ книгу и началъ читать, или только казался читающимъ. Но, перевертывая листъ, сказалъ:— Онъ очень пожалетъ объ этомъ!— И слеза скатилась по его щек и упала на страницу.
Руь бросилась къ брату и обвила его шею обими руками.
— Нтъ Томъ! Нтъ, нтъ! Успокойся, милый Томь!
— Я… я спокоенъ. Все поправится.
— Такъ дурно, такъ жестоко отплатить теб!
— Нтъ, нтъ. Онъ вритъ тому, что говоритъ. Не могу понять, что это такое! Но все поправится.
Она обнимала его еще пламенне и плакала навзрыдъ.
— Перестань, перестань,— сказалъ Томъ:— зачмъ ты скрываешь свое милое лицо?..
Она не могла больше выдержать.
— О, Томъ, милый Томъ, я знаю твою сердечную тайну. Я поняла ее. Но зачмъ не сказалъ ты мн ни слова? Ты любишь ее, Томъ!
Томъ вздрогнулъ и какъ будто хотлъ отодвинуть отъ себя сестру. Въ этомъ безмолвномъ жест заключалась вся исповдь его души.
— И ты,— сказала Руь:— несмотря на все это, былъ такъ великодушенъ и вренъ, такъ кротокъ и добръ, что никогда не измнилъ себ ни торопливымъ взглядомъ, ни раздражительнымъ словомъ. И обманулся такъ жестоко! О, Томъ, ты любимъ, какъ, можетъ быть, не любимъ ни одинъ братъ! Неужели въ груди твоей будетъ вчная горесть? Неужели ты, такъ заслуживающій быть счастливымъ, не имешь никакой надежды?
И все таки она скрывала лицо свое отъ Тома, обнимала его, плакала за него и старалась излить въ его душу все сочувствіе нжнаго женскаго сердца.
Черезъ нсколько минутъ братъ и сестра сидли рядомъ, и она пристально, спокойно смотрла ему въ глаза. Онъ заговорило первый.
— Очень радъ, моя милая, что это произошло между нами… не потому, чтобъ я отъ того больше былъ увренъ въ твоей нжной привязанности, по потому, что душа моя освободилась отъ тяжкаго бремени.
Глаза Тома заблистали, и онъ нжно поцловалъ сестру.
— Милая двушка,— сказалъ онъ:— съ какимъ бы чувствомъ я ни смотрлъ на нее (оба они, повидимому, не хотли произносить имени этой двушки), я давно, очень давно смотрю на это, какъ на сонъ. Скажи мн, на что ты хочешь, чтобъ я надялся?
Она значительно взглянула на Тома, и онъ продолжалъ:
— По собственному ея выбору и доброму согласію, она предназначена Мартину задолго до того, какъ узнала о моемъ существованіи. Ты хотла, чтобъ она была моею невстой?
— Да.
— Неужели ты думаешь, что еслибъ она даже никогда не видала Мартина, то могла бы влюбиться въ меня?
— Почему же нтъ, милый Томъ?
Онъ покачалъ головою и улыбнулся.
— Ты думаешь обо мн, Руь,— и для тебя это извинительно — ты думаешь какъ о дйствующемъ лиц романа, полагаешь, основываясь на какомъ то поэтическомъ правосудіи, что я долженъ подъ конецъ жениться на той, кого люблю. Но есть правосудіе выше правосудія поэтическаго, мой другъ. Мн горестно смотрть на мои мечты, какъ на сновиднія. Но разв я имю право быть недовольнымъ? Разв сестра моя меньше меня любитъ? Разв старый пріятель мой Джонъ меньше ласковъ со мною? Неужели слова мои должны быть дки и взгляды сердиты оттого, что мн встртилось въ жизни доброе и прекрасное твореніе, котораго я не могу назвать своимъ? Нтъ, Руь, источники моего счастія не изсякли оттого, что не можетъ исполниться одно себялюбивое желаніе моего сердца! Она раскроетъ глаза Мартину,— прибавилъ Томъ съ гордостью.— Ничто въ свт не увритъ ея въ томъ, что я измнилъ ему. Тайна наша умретъ вмст съ нами. Я никогда не думалъ говорить теб о ней, но теперь я радъ, что ты узнала все!
Никогда еще не гуляли они вмст такъ пріятно, какъ въ тотъ вечеръ. Томъ разсказалъ сестр все съ такимъ чистосердечіемъ, съ такими подробностями, что, возвратясь уже домой, они не могли наговориться и засидлись за полночь.
— Что за проницательность у женщинъ!— подумалъ Томъ, когда они разошлись на ночь по своимъ комнатамъ.
Онъ и не подозрвалъ, что въ сердце его хорошенькой сестрицы забралось нчто, помогшее ей угадать его собственную тайну.
На слдующее утро, посл обычной прогулки, Томъ отправился въ Тэмпль.
— Сегодня, я думаю, опять не явится другъ мистера Фипса,— подумалъ онъ, поднимаясь по ступенямъ.
Нтъ еще, потому что дверь была заперта, и Томъ отворилъ ее своимъ ключемъ. Книги были имъ приведены въ совершенный порядокъ. Онъ подклеилъ изорванные листики и обложки и замнилъ перепачканные ярлычки опрятными надписями. Библіотека смотрла теперь совершенно иначе, и Томъ съ гордостью любовался на плоды трудовъ своихъ.
Теперь Томъ занимался переписываніемь набло каталога, къ которому прилагалъ все стараніе и все искусство свое, чтобъ отдлать его на славу. Работая съ неутомимымъ усердіемъ, онъ не могъ не думать о Мартин и о вчерашнемъ свиданіи съ нимъ. Томъ чувствовалъ бы себя гораздо спокойне, еслибъ могъ открыть все Вестлоку, но, зная, что пріятель его пришелъ бы въ неистовое негодованіе и что теперь онъ помогалъ Мартину въ дл большой важности, онъ ршился молчать, чтобъ не помшать имъ.
Онъ трудился часа два за своимъ каталогомъ, какъ вдругъ услышалъ внизу у входа шаги.
— А!— сказалъ онъ, обернувшись къ дверямъ:— было время, когда я этимъ тревожился и начиналъ дожидаться, но теперь я ужъ не развлекаюсь такими вещами.
Шаги поднимались вверхъ по лстниц.
— Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь,— считалъ Томъ.— Ну, теперь довольно. Никто еще не переступалъ выше тридцати восьмой ступени.
Шедшій по лстниц, дйствительно, пріостановился, но только затмъ, чтобъ перевести духъ, шаги стали подниматься еще выше. Сорокъ, сорокъ одинъ, сорокъ два и такъ дале…
Дверь отворилась. Томъ съ жадностью и нетерпніемъ глядлъ на нее. Онъ едва врилъ глазамъ своимъ, когда увидлъ фигуру вошедшаго, остановившагося на порог. Онъ думалъ, что передъ нимъ привидніе.
Старый Мартинъ Чодзльвитъ — тотъ самый, котораго онъ оставилъ у Пексниффа слабымъ, изнемогающимъ.
Тотъ самый? Нтъ, не тотъ, потому что старикъ, несмотря на свою старость, былъ крпокъ и твердою рукою опирался на трость, длая Тому знакъ, чтобъ онъ не шумлъ. На лиц стараго Мартина выражалась непреклонная, торжественная ршимость, глаза смотрли бодро и свтло, и Томъ не зналъ, что думать.
— Вы ждали меня давно, Пинчъ.
— Мн сказали, что хозяинъ библіотеки долженъ пріхать скоро, но…
— Знаю. Вамъ не сказали, кто онъ. Я этого желалъ, и доволенъ, что такъ поступали. Я намревался видться съ вами раньше и уже думалъ, что время настало. Полагалъ, что не могу знать о немъ больше съ худшей стороны, посл того, какъ я видлъ васъ въ послдній разъ. Но я ошибался.
Онъ подошелъ къ Тому и схватилъ его за руку.
— Я жилъ въ его дом, Пинчъ, и онъ ползалъ и подличалъ передъ мною дни, недли, мсяцы,— вы это знаете. Я позволилъ ему обращаться со мною, какъ съ орудіемъ его воли,— вы это знаете, вы меня тамъ видли. Я перенесъ въ десять тысячъ разъ больше того, что бы могъ вытерпть, еслибъ, дйствительно, былъ слабымъ и жалкимъ старикомъ, за котораго онъ меня принималъ,— вы это также знаете. Я видлъ, какъ онъ предлагалъ любовь свою Мери,— вы знаете и объ этомъ — никто лучше васъ, мой честный Пинчъ, не знаетъ этого. Низкая душа его была передо мною раскрыта много дней сряду, и я ни разу не измнилъ себ. Я бы никогда не вытерплъ такой пытки, еслибъ не смотрлъ впередъ, къ теперешнему времени.
Онъ пріостановился, слова пожалъ руку Тома, и сказалъ съ большимъ жаромъ:
— Заприте дверь, заприте дверь. Онъ не замедлитъ пріхать вслдъ за мною, но я боюсь, чтобъ онъ не пріхалъ слишкомъ рано. Теперь приближается время… (все лицо старика просвтлло при этихъ словахъ), когда всмъ воздастся должное. Я бы за милліоны золотыхъ монетъ не желалъ, чтобъ онъ умеръ или повсился! Заприте дверь!
Томъ исполнилъ его желаніе, не зная, во сн ли онъ все это видитъ и слышитъ, или наяву.

Глава LI проливаетъ новый и боле яркій свтъ на весьма темное мсто и заключаетъ въ себ послдствіе предпріятія мистера Джонса и его друга.

Наступила та ночь, когда старому приказчику предстояло попасть на руки своихъ нянекъ. Джонсъ не забылъ этого, несмотря на то, что вс его мысли были поглощены его злодяніемъ.
Онъ не могъ не помнить этого, потому что дло шло о его безопасности. Одного слова, одного намека старика было бы для человка внимательнаго достаточно, чтобъ зародить подозрніе. Имя на душ убійство и безпрестанно осаждаемый безчисленными страхами и опасеніями, онъ былъ бы готовъ повторить преступленіе, еслибъ черезъ это можно было избжать обнаруженія истины,
Намреніе Джонса состояло въ томъ, чтобъ убжать, когда поутихнетъ первая тревога, и когда можно будетъ покуситься на это, не возбуждая немедленнаго подозрнія. Онъ зналъ, что сидлки угомонятъ стараго приказчика и нелегко встревожатся, если на него нападетъ охота болтать.
— Ему заткнутъ ротъ, если онъ заговоритъ, и скрутятъ руки, если вздумаетъ писать,— сказалъ Джонсъ, глядя на него, потому что они были въ комнат одини.— Онъ для этого достаточно рехнулся!
Тсс!
Все онъ прислушивался къ каждому звуку! Онъ слышалъ о разоблаченіи Англо-Бенгальскаго Страхового Общества, о бгств Кримпля и Боллеми съ добычею, о своихъ необъятныхъ потеряхъ, къ которымъ могло присоединиться то, что его потребуютъ къ отвту, какъ одного изъ партнеровъ… Эти вещи приходили ему на умъ поочереди или вс разомъ, до онъ не могъ остановить своихъ мыслей на такихъ до крайности для него важныхъ обстоятельствахъ. Единственною, постоянною мыслью его былъ вопросъ: когда найдутъ трупъ убитаго въ лсу?
Умъ его былъ прикованъ къ этой мысли. Онъ прислушивался ко всякому крику или восклицанію прохожихъ, смотрлъ изъ окна на толпы, сновавшія взадъ и впередъ, и старался прочесть въ глазахъ каждаго, не подозрваютъ ли его. Чмъ больше духъ его тревожился страхомъ обнаруженія преступленія, тмъ больше мысли носились около одинокаго трупа, оставленнаго въ лсу.
И все таки онъ не раскаивался. Его тревожили и мучили не угрызенія совсти, но страхъ за свою собственную безопасность. Помышленія о томъ, что онъ лишился своего состоянія, усиливали его ненависть къ убитому и даже доставляли ему нкоторымъ образомъ торжество удовлетвореннаго мщенія. Но что, если узнаютъ!…
Онъ тщательно наблюдалъ за старымъ Чоффи и по возможности не отходилъ отъ него. Теперь они оставались наедин. Были уже сумерки, и назначенный сидлкамъ часъ приближался. Джонсъ угрюмо прохаживался по комнат. Старикъ сидлъ въ своемъ углу.
Всякая бездлица тревожила убійцу. Теперь онъ безпокоился объ отсутствіи жены, которая ушла изъ дома вскор посл обда и еще не возвращалась домой.— Гд она теперь?— воскликнулъ онъ съ гнвнымъ ругательствомъ.
— Она пошла къ своей доброй пріятельниц, мистриссъ Тоджерсъ,— сказалъ старикъ Чоффи.
— Такъ! Разумется! Вчно въ обществ этой женщины. А она не изъ его пріятельницъ! Кто можетъ знать, что он вмст вздумаютъ затять! Позвать ее сейчасъ же домой!
Старикъ всталъ, какъ будто желая идти за нею самъ, но Джонсъ грубо втолкнулъ его въ кресла и послалъ за женою служанку. Потомъ онъ снова принялся ходить взадъ и впередъ. Служанка воротилась скоро, потому что ей недалеко было идти.
— Ну! Гд она? Пришла?
— Нтъ. Она ушла оттуда часа съ три назадъ
— Ушла оттуда! Одна?
Служанка не знала, потому что не спрашивала.
— Проклятая дура! Принеси свчи.
Не успла она выйти, какъ старикъ Чоффи, который во все это время не сводилъ глазъ съ Джонса, вдругъ подошелъ къ нему.
— Подай ее!— кричалъ старикъ.— Давай ее мн! Что ты съ нею сдлалъ? Скоре! Я на этотъ счетъ не далъ никакого общанія. Что ты съ нею сдлалъ?
Онъ взялъ Джонса за воротъ и довольно крпко.
— Ты не уйдешь отсюда!— восклицалъ старикъ.— У меня станетъ силы, чтобъ закричать сосдямъ. Давай ее сюда! Не то я закричу.
Джонсъ до того былъ испуганъ, пораженъ и убитъ совстью, что не имлъ смлости оттолкнуть отъ себя дряхлаго, едва живого старика. Онъ вытаращилъ на него глаза, не шевеля ли однимъ пальцемъ, и только съ трудомъ ршился спросить, что это значитъ.
— Я хочу знать, что ты съ нею сдлалъ!— возразилъ Чоффи.— Ты будешь отвчать за каждый волосокъ съ ея головы. Бдняжка! Бдняжка! Гд она?
— Ахъ, ты сумасшедшій старичишка!— сказалъ Джонсъ тихимъ и дрожащимъ голосомъ.— Что за припадокъ нашелъ на тебя?
— Немудрено сойти съ ума тому, кто видлъ, что произошло въ этомъ дом! Гд мой добрый старый хозяинъ? Гд его единственный сынъ, который еще ребенкомъ игралъ у меня на колняхъ? Гд она — та, которая на моихъ глазахъ чахла съ каждымъ днемъ и плакала безсонныя ночи? Она была послднею, послднею изъ моихъ друзей!
Видя, что слезы текутъ по морщинистому лицу старика, Джонсъ собрался съ духомъ и оттолкнулъ его.
— Разв ты не слышалъ, какъ я о ней спрашивалъ, какъ я за нею посылалъ? Какъ могу я дать теб то, чего не знаю, гд найти, сумасшедшій?
— Если съ нею что нибудь случилось,— кричалъ Чоффи:— помни! Я старъ и рехнулся, но и я бываю въ полной памяти! Если съ нею что нибудь случилось…
— Чтобъ чортъ тебя побралъ! Что могло съ нею случиться? Подожди, пока она прійдетъ домой — она скоро воротится. Довольно ли съ тебя?
— Помни! Чтобъ не пострадалъ ни одинъ волосокъ съ ея головы! Я не перенесу этого. Я… я… переносилъ слишкомъ долго, Джонсъ. Я молчу, но я… я… я могу говоритъ. Я… я… могу говорить…— заикался онъ, снова отправляясь въ свои кресла и бросивъ Джонсу слабый, но угрожающій взглядъ.
— Ты можешь говорить, можешь?— подумалъ Джонсъ.— Да, да, мы предупредимъ твое краснорчіе. Я уже подумалъ объ этомъ.
Несмотря на эти слова, Джонсъ до того испугался угрозъ стараго Чоффи, что крупныя капли выступили у него на лбу. Онъ подошелъ къ окну. Лавка, бывшая противъ его дома, была освщена, и лавочникъ читалъ какой то печатный листокъ вмст съ своимъ покупщикомъ. Это подняло вс опасенія Джонса:— неужели они его подозрваютъ?
Стукъ въ двери.— Что это?
— Пріятнаго вечера, мистеръ Чодзльвитъ!— послышался голосъ мистриссъ Гемпъ.— Каково поживаетъ сегодня мистеръ Чоффи, сударь?
Мистриссъ Гемпъ держалась особенно близко отъ дверей и присдала больше обыкновеннаго. Она, повидимому, была не такъ развязна, какъ всегда.
— Отведите его въ его комнату,— сказалъ ей Джонсъ на ухо.— Онъ сильно бредилъ… совсмъ рехнулся!
— Ахъ, бдненькій!— воскликнула она съ необыкновенною нжностью.— Онъ весь дрожитъ.
— Немудрено… посл припадка бшенства. Уведите его наверхъ.
Она помогала старику подняться.
— Ахъ, вы, мой старый цыпленокъ!— кричала она утшительнымъ и успокоительнымъ голосомъ.— Пойдемте въ вашу комнату, мой дружокъ. Вотъ такъ! Ступайте съ вашею Сарой.
— Пришла она домой?— спросилъ старикъ.
— Сейчасъ придетъ, сударь. Пойдемте, мистеръ Чоффи, пойдемте.
Онъ молча далъ ей увести себя.
Джонсъ снова подошелъ къ окну. Тамъ въ лавк все еще читали печатный листокъ, и къ нимъ присоединилось третье лицо. Что бы ихъ такъ сильно интересовало?
Повидимому, они заспорили между собою, и одинъ, глядвшій на бумагу черезъ плечо другого, отступилъ назадъ, чтобъ пояснить что-то жестами…
Ужасъ! Какъ это похоже на ударъ, нанесенный въ лсу!
Джонсъ отскочилъ отъ окна. Шатаясь, подошелъ онъ къ кресламъ и подумалъ о новорожденной нжности мистриссъ Гемпъ къ Чоффи. Не отъ того ли это, что трупъ найденъ? Что она знаетъ объ этомъ? Подозрваетъ его?..
— Мистеръ Чоффи улегся,— сказала мистриссъ Гемпъ, воротясь сверху.— Будьте спокойны, мистеръ Чодзльвитъ!
— Садитесь,— сказалъ Джонсъ хриплымъ голосимъ.— Гд другая женщина?
— Она съ нимъ, сударь.
— Хорошо. Его нельзя оставлять безъ присмотра. Онъ напалъ на меня сегодня вечеромъ, какъ бшеная собака. Какъ онъ ни старъ, а мн было трудно справиться съ нимъ. Вы… Тсс! Нтъ, это ничего. Вы сказывали мн имя другой сидлки. Я забылъ его.
— И говорила про Бетси Пригъ, сударь
— На нее можно положиться?
— О, нтъ! Да я привела не ее, мистеръ Чодзльвитъ, я привела другую, которая…
Какъ ее зовутъ?
— Мистриссъ Гемпъ смотрла на него какъ то особенно, но не отвчала.
— Какъ ее зовутъ?— повторилъ Джонсъ.
— Ее зовутъ мистриссъ Гаррисъ.
Странно, съ какимъ усиліемъ мистриссъ Гемпъ произнесла имя, которое такъ часто было на ея устахъ.
— Хорошо,— сказалъ онъ поспшно.— Вы уговорились съ нею насчетъ ухаживанья за нимъ?
— Конечно, сударь.
— Мы не станемъ спорить объ условіяхъ. Пусть они будутъ попрежнему. Смотрите за нимъ хорошенько, его надобно обуздывать. Онъ сегодня забралъ себ въ голову, что жена моя умерла, и напалъ на меня, какъ будто я убилъ ее. Это… это обыкновенная привычка у сумасшедшихъ: они всегда выдумываютъ самыя дурныя вещи на тхъ, кого они любятъ. Не такъ ли?
Мистриссъ Гемпъ согласилась съ легкимъ стономъ.
— Держите же его круче, чтобъ онъ не напроказилъ когда нибудь, когда на него найдетъ припадокъ. Да не довряйте ему никогда, потому что онъ бредить сильне, когда кажется въ памяти. Но вы все это сами знаете. Теперь я хочу видть другую сидлку.
— Другую особу, сударь?
— Да! Скоре, мн некогда.
Мистриссъ Гемпъ попятилась къ дверямъ, но, сдлавъ шага три, остановилась въ нершимости.
— Такъ вы желаете видть другую особу, сударь?
Но внезапное измненіе лица Джонса объявило ей, что онъ дйствительно видлъ уже другую особу. Прежде, чмъ Мистриссъ Гемпъ успла оглянуться на двери, ее отвела въ сторону рука стараго Мартина. Чоффи и Джонъ Вестлокъ вошли вмст съ нимъ.
— Чтобъ никто не выходилъ отсюда,— сказалъ старикъ Мартинъ. Этотъ человкъ сынъ моего брата. Если онъ двинется съ мста или скажетъ хоть слово громкое,— окно настежь и зовите да помощь!
— Какое право имете вы распоряжаться здсь?— спросилъ Джонсъ слабымъ голосомъ.
— Право твоихъ дурныхъ дль. Войдите сюда.
Неудержимое восклицаніе вырвалось у Джонса, когда пошелъ Льюсомъ.
Вотъ для чего совершилъ онъ убійство! Вотъ для чего окружилъ себя опасностью, безчисленными страхами, мученіями! Онъ скрылъ свою тайну въ лсу, запряталъ ее въ окрававленную землю, и теперь она возстаетъ передъ нимъ! Она извстна многимь и взываетъ къ нему устами старика, который какимъ то чудомъ пріобрлъ себ снова силу и крпость!
Напрасно старался Джонсъ смотрть на нихъ презрительно или даже съ своею обычною наглостью. Онъ едва могъ стоять и долженъ былъ опираться на спинку стула.
— Я знаю этого негодяя!— говорилъ онъ, задыхаясь на каждомъ слов и указывая дрожащимъ пальцемъ на Льюсома.— Это величайшій лгунъ, какого только я знаю. Что онъ теперь разсказываетъ? Ха, ха, ха! Да вы и рдкіе ребята! Дядя мой еще хуже ребенокъ, нежели былъ въ послднее время мой отецъ или чмъ теперь Чоффи. А за какимъ дьяволомъ пришли сюда вы?— прибавилъ онъ, яростно взглянувъ на Вестлока и Марка Тэпли, который вошелъ вслдъ за Льюсомомъ:— да еще вдобавокъ съ двумя полоумными и какимъ-то негодяемъ! Не за тмъ ли, чтобъ взять мой домъ приступомъ? Эй! Кто тамъ? Отворить двери и выгнать отсюда этихъ наглецовъ!
— Послушайте, почтенный,— сказалъ Маркъ, выступая впередъ:— еслибъ не ваше имя, то я одинъ вытащилъ бы васъ на улицу и поднялъ бы такой шумъ, что сюда сбжалась бы половина Лондона. И потому совтую быть потише. Не старайтесь смотрть на меня прямо: это не поможетъ.
Съ этими словами, Маркъ слъ на подоконникъ и скрестилъ руки съ видомъ человка, приготовившагося выполнить что бы то ни было, если оно будетъ нужно.
Старикъ Мартинъ обратился къ Льюсому:
— Онъ ли?— указывая пальцемъ на Джонса.
— Взгляните на него, и вы убдитесь въ этомъ.
— О, братъ, братъ!— вскричалъ старикъ Мартинъ, всплеснувъ руками:— для того ли мы были чужды другъ другу половину нашей жизни, чтобъ ты воспиталъ подобнаго злодя, а я сдлался орудіемъ его наказанія?
Онъ слъ въ кресла и промолчалъ нсколько минутъ, потомъ, съ возродившеюся твердостью, продолжалъ:
— Ты на очной ставк съ этимъ человкомъ, чудовище! Слушай, что онъ станетъ говорить. Возражай, молчи, противорчь, спорь — длай что угодно. Мое намреніе принято. А ты,— сказалъ онъ Чоффи:— изъ любви къ твоему старому хозяину, говори, мой любезный.
— Я молчалъ изъ любви къ нему!— воскликнулъ Чоффи.— Онъ требовалъ этого, взялъ съ меня общаніе передъ самою смертью. Я бы никогда не сталъ говорить, еслибъ вы сами не знали такъ много. Я часто, очень часто думалъ объ этомъ, иногда это мн грезилось,— но и тогда не спалъ, а мн снилось это днемъ, наяву. Есть ли такого рода сны?
Мартинъ отвчалъ ему ласково, Чоффи внимательно прислушивался къ его голосу и улыбнулся.
— Да, да! Онъ часто говаривалъ со мною такъ! Мы вмст учились въ школ. Я бы не могъ дйствовать противъ его сына, знаете… его единственнаго сына, мистеръ Чодзлвить!
— Я бы желалъ, чтобъ ты былъ его сыномъ.
—Вы говорите совершенно такъ, какъ мой любезный старый хозяинъ!— воскликнулъ Чоффи съ ребяческимъ восторгомъ.— Мн почти кажется, что я слышу его, и я снова молодю. Онъ всегда былъ со мною ласковъ, и я всегда понималъ его. Хотя зрніе мое было тускло, но я могъ его видть, да, да! Онъ умеръ, умеръ!
Чоффи горестно качалъ головою. Въ это мгновеніе, Маркъ, глядвшій въ окно, вышелъ изъ комнаты.
— Я не могъ дйствовать противъ его единственнаго сына,— сказалъ Чоффи.— Но онъ часто чуть не доводилъ меня до этого, даже сегодня вечеромъ я едва могъ выдержать. А гд же она? Она еще не пришла!
— Ты говоришь о его жен?— спросилъ Мартинъ.
— Да.
— Она подъ моимъ покровительствомъ и не будетъ присутствовать при томъ, что произойдетъ здсь. Она и безъ этого испытала довольно горя.
Джонсъ чувствовалъ, что онъ погибъ. Земля выскользала изъ-подъ его ногъ. Нтъ спасенія!
Теперь началъ говорить его прежній сообщникъ — прямую безпощадную истину, со всми подробностями, истину, которая возвращала разсудокъ полоумнымъ, истину, которой ничто не могло подавить.
Джонсъ хотлъ опровергать ее, но языкъ его не ворочался. Ему пришла въ голову отчаянная мысль прорваться на улицу и бжать,— но члены его не двигались. И во все это время тихій голосъ Льюсома обвинялъ его ясно и неоспоримо.
Когда Льюсомъ умолкъ, раздался голосъ стараго приказчика, который слушалъ внимательно, ломая руки.
— Нтъ, нтъ, нтъ! Неправда! Подождите!— Истина извстна одному только мн!
— Можетъ ли это быть?— возразилъ старый Мартинъ.—Разв не ты говорилъ мн на лстниц, что онъ убійца своего отца?
— Да. да! Такъ!— кричалъ Чоффи въ изступленіи.— Стойте! Дайте мн время собраться. Это было дурно, ужасно, жестоко, но не такъ, какъ вы полагаете. Постойте, постойте!
Онъ схватилъ свою голову обими руками и безсмысленно озирался вокругъ себя. Но глаза его остановились на Джонс и вдругъ просіяли разсудкомъ и памятью.
— Да!— кричалъ онъ.— Вотъ какъ это было, теперь я припоминаю все. Онъ… онъ всталъ съ постели передъ тмъ, какъ умеръ, и сказалъ мн, что прощаетъ его, онъ спустился вмст со мною въ эту самую комнату и, когда увидлъ его, единственнаго сына, котораго онъ любилъ,— языкъ отказался служить ему! Онъ не могъ выговорить того, что онъ зналъ, никто не понялъ его словъ, никто, кром меня. Но я понялъ, я понялъ!
Старикъ Мартинъ смотрлъ на него съ изумленіемъ, вс бывшіе съ нимъ также. Мистриссъ Гемпъ, которая держала дв трети своего туловища за дверьми, въ готовности къ побгу, и одну треть въ комнат, чтобъ пристать къ сильнйшей сторон, подалась нсколько впередъ и замтила съ чувствомъ, что мистеръ Чиффи ‘самое милое старое твореньице’.
— Онъ купилъ зелье,— сказалъ Чоффи, протянувъ руку къ Джонсу съ удивительнымъ огнемъ въ его всегда тусклыхъ глазахъ:— онъ купилъ зелье, правда, и принесъ его домой. Онъ подмшалъ его… смотрите на него!.. подмшалъ въ сласти, которыя были въ кружк съ питьемъ его отца, и поставилъ въ выдвижной ящикъ, въ конторк — онъ знаетъ куда! Тамъ онъ его замкнулъ. Но у него не достало смлости, а можетъ быть и сердце его было тронуто… Боже мой! Вроятно, что сердце… онъ былъ его единственный сынъ! Онъ не поставилъ кружки на обыкновенное мсто, гд мои старый хозяинъ могъ бы взять ее разъ двадцать въ день.
Дряхлый старикъ трясся отъ сильныхъ ощущеній, которыя въ немъ кипли. Но тотъ же свтъ горлъ въ его глазахъ, рука попрежнему указывала на едва живого Джонса, сдые волосы поднялись дыбомъ на его голов, онъ казался выросшимъ и вдохновеннымъ:
— Теперь я припомнилъ все до послдняго слова! Онъ поставилъ кружку въ ящикъ и такъ часто заглядывалъ въ контору съ стеклянными дверьми и такъ секретничалъ, отецъ замтилъ ею. Когда онъ вышелъ, отецъ его отперъ ящикъ и досталъ кружку. Мы были вмст и разсмотрли эту смсь — мистеръ Чодзльвитъ и я. Онъ взялъ ее и выбросилъ, но ночью онъ подошелъ къ моей кровати и плакалъ, и сказалъ, что сынъ хочетъ отравить его. ‘О, Чоффи!’ — говорилъ онъ мн:— ‘о любезный Чоффи! Какой-то голосъ пришелъ въ мою комнату сегодня ночью и сказалъ, что я самъ виноватъ въ этомъ преступленіи, что оно зародилось съ той поры, когда я научилъ его бытъ слишкомъ жаднымъ къ деньгамъ, которыя останутся посл меня, такъ что онъ сталъ съ нетерпніемъ ожидать моей смерти!’ — Вотъ его слова, его собственныя слова. Если онъ поступалъ иногда жестоко, то длалъ это для собственнаго сына. Онъ любилъ своего единственнаго сына и всегда былъ добръ со мною!
Джонсъ слушалъ съ удвоеннымъ вниманіемъ. Надежда начала ему улыбаться.
— ‘Онъ не заждется моей смерти, Чоффъ’ — такъ говорилъ мой старый хозяинъ, плача какъ ребенокъ:— ‘онъ получитъ деньги теперь. Пусть онъ женится… Ему это по вкусу, хоть мн это и не очень нравится, а мы съ тобою удалимся и будемъ доживать свой вкъ потихоньку, съ немногимъ. Я всегда любилъ его: не полюбитъ ли онъ меня тогда?.. Ужасно знать, что мое собственное дитя жадно желаетъ моей смерти. Но я долженъ бы былъ предвидть это: я сялъ и долженъ пожинать. Пусть онъ думаетъ, что я принимаю это зелье: когда увижу, что онъ будетъ раскаиваться и получитъ все, чего ему нужно, я скажу ему, что узналъ все и что прощаю его. Можетъ быть, онъ посл этого лучше воспитаетъ своего сына и самъ станетъ другимъ человкомъ, Чоффъ!’
Бдный Чоффи пріостановился, чтобъ отереть слезы. Старый Мартинъ закрылъ себ лицо руками. Джонсъ слушалъ смле и съ возрастающею надеждою.
— Мои добрый старый хозяинъ притворился на другой день, что онъ по ошибк отперъ ящикь конторки однимъ изъ ключей въ связк, который пришелся по замку, и что удивился, видя въ такомъ мст свжій запасъ своего лекарства отъ кашля, но полагаетъ, что его туда поставили какъ нибудь второпяхъ, когда ящикъ былъ открытъ. Мы сожгли это лекарство, но сынъ его былъ увренъ, что старикъ составляетъ изъ него свое питье… онъ знаетъ, что онъ такъ думалъ! Разъ мистеръ Чодзльвитъ хотлъ испытать его и замтилъ, что питье его иметъ какой то странный вкусъ. Джонсъ сейчасъ же всталъ и вышелъ.
Джонсъ прокашлялся короткимъ, сухимъ кашлемъ, скрестилъ на груди руки и сталъ въ боле развязномъ положеніи, хотя все еще не ршался смотрть ни на кого.
— Мистеръ Чодзльвитъ писали къ ея отцу, то есть къ отцу его бдной жены,— продолжалъ Чоффи:— и просилъ его пріхать, чтобъ поспшить свадьбою. Онъ началъ хворать съ того времени, какъ приходилъ ко мн ночью, и уже не могъ поправиться. Въ эти немногіе дни онъ перемнился такъ много, какъ не могъ бы перемниться въ дважды столько лтъ.— ‘Пощади его, Чоффъ!’ — говорилъ онъ передъ смертью. Больше онъ не могъ сказать ни слова. Я общалъ и старался выполнить свое общаніе. Онъ его единственный сынъ!
Воспоминаніе о послднихъ минутахъ жизни стараго друга отняло языкъ у бднаго Чоффи: онъ едва могъ договорить. Показавъ рукою, что старый Энтони, умирая, держалъ его руку, онъ удалился въ уголокъ, въ которомъ обыкновенно предавался своей горести, и замолчалъ.
Джонсъ взглянулъ нагло на присутствующихъ.— Ну, что?— сказалъ онъ посл краткаго молчанія.— Довольны вы? Или у васъ есть еще какіе нибудь заговоры? Этотъ негодяй Льюсомъ выдумаетъ вамъ еще нсколько десятковъ сказокъ! Все, что ли? Нтъ ли еще чего нибудь?
Старый Мартинъ смотрлъ на него пристально.
— То ли вы, чмъ казались у Пексниффа, или просто вы шарлатанъ,— сказалъ Джонсъ съ улыбкою, не ршаясь, однако, смотрть въ глаза своему дяд:— до этого мн нтъ дла, но я не хочу видть васъ здсь. Вы всегда такъ любили вашего брата и такъ часто были здсь, что немудрено, если привязаны къ этому мсту, но мсто это не привязано къ вамъ, и потому лучше его оставить. А что до моей жены, старикъ, пришлите ее сюда немедленно, не то, ей же будетъ хуже. Ха, ха, ха! Вы ведете дла свысока! Но человка нельзя еще приговорить къ вислиц за то, что онъ держитъ для своей надобности яду на пенни, и потому, что два старые сумасброда вздумали разыгрывать изъ этого комедіи! Ха, ха, ха! Видите вы дверь?
Низкое торжество его, боровшееся съ подлостью, стыдомъ и сознаніемъ своей виновности, было такъ отвратительно, что вс бывшіе въ комнат невольно отъ него отвернулись. Но въ торжеств этомъ было также отчаяніе — дикое, необузданное отчаяніе, отъ котораго зубы Джонса скрежетали, которое мучило его невыносимо.
— Ты слышалъ, старикъ, что я сейчасъ говорилъ,— сказалъ онъ своему дяд дрожащимъ голосомъ.— Видишь ли ты двери?
— А видишь ли ты двери?— возразилъ Джонсу голосъ Марка Тэпли, раздавшійся изъ нихъ.— Взгляни туда!
Джонсъ взглянулъ, и взоръ его пригвоздился къ дверямъ. Кто же былъ на этомъ роковомъ порог?
Впереди всхъ Педжетъ.
На улиц шумъ и суматоха. Окна домовъ открылись настежь, люди останавливались среди улицы и прислушивались съ ужасомъ, на улиц крикъ и тревога.
— Вотъ онъ, у окна!— сказалъ Педжетъ.
Три человка вошли вслдъ за нимъ, наложили руки на убійцу и скрутили его. Это было сдлано такъ скоро, что руки его были въ кандалахъ прежде, чмъ онъ усплъ разсмотрть лицо своего изобличителя.
— Убійство!— сказалъ Педжетъ, окидывая взоромъ удивленную толпу.— Чтобъ никто не смлъ мшать!
— Убійство, убійство, убійство!— раздалось на многолюдной улиц. Страшное слово это переходило отъ дома къ дому, отражалось камнями мостовой, звучало во всхъ устахъ.
Мартинъ Чодзльвитъ и вс бывшіе съ нимъ безмолвно глядли другъ на друга.
Мартинъ заговорилъ первый:
— Что это значитъ?
— Спросите его, сударь,— отвчалъ Педжетъ.— Вы съ нимъ знакомы. Онъ знаетъ больше моего, хоть и я знаю очень многое.
— Почему вамъ извстно многое?
— Я недаромъ наблюдалъ за нимъ столько времени, ни за кмъ еще не слживалъ я такъ усердно, какъ за нимъ.
Еще одинъ изъ призраковъ грозной истины! Еще одинъ изъ неожиданныхъ образовъ, возставшихъ передъ убійцею! Этотъ человкъ — шпіонъ надъ нимъ, этотъ человкъ, сбросившій съ себя личину уклончивости, робости, близорукости, непримтливости, превратился въ неутомимаго и неусыпно бдительнаго врага! Джонсъ скоре готовъ бы былъ подозрвать мертвеца во враждебныхъ противъ него намреніяхъ.
Дло кончено, нтъ спасенія! Джонсъ упалъ, какъ снопъ вдоль стны.
— Гд вы наблюдали? Что вы видли?— спросилъ старикъ Мартинъ.
— Я наблюдалъ за нимъ днемъ и ночью во многихъ мстахъ. Въ послднее время я наблюдалъ за нимъ безъ смны и отдыха (налившіеся кровью глаза Педжета подтверждали его слова), я не такъ мало думалъ о томъ, къ чему поведетъ моя бдительность, какъ онъ, когда онъ выскользнулъ изъ дома ночью въ томъ плать, которое посл связалъ въ узелокъ и бросилъ въ Темзу съ Лондонскаго Моста!
Джонсъ бился и рвался, какъ въ пытк. Онъ испустилъ стонъ, какъ будто его уязвили какимъ нибудь орудіемъ муки.
— Легче, будетъ вамъ шумть, милые родственнички!— сказалъ начальникъ полицейскихъ.
— Кого ты называешь родственниками?— строго спросилъ Мартинъ.
— Васъ, въ числ прочихъ.
Мартинъ устремилъ на него испытующій взглядъ. Полицейскій лниво сидлъ поперекъ стула, положивъ руки на спинку его, и хладнокровно грызъ орхи, выбрасывая скорлупы за окно.
— Да,— прибавилъ онъ, кивнувъ головою.— Вы можете отрекаться отъ своихъ племянниковъ, но Чиви Сляймъ все таки Чиви Сляймъ. Вамъ, можетъ быть, непріятно видть члена вашей фамиліи въ такомъ званіи? Меня можно выкупить изъ него. Взгляните на меня! Можете ли вы безъ стыда видть въ костюм полицейскаго сыщика человка вашей фамиліи, у котораго въ мизинц больше способностей, чмъ въ мозгу у всхъ остальныхъ. Я взялся за это ремесло именно съ тмъ, чтобъ пристыдить васъ, но мн и въ голову не приходило, чтобъ мн могло посчастливиться взять въ плнъ нашего же родственника.
— Если распутство твое и твоихъ пріятелей довело тебя до такого состоянія,— возразили старикъ:— то не покидай его. Ты живешь честно, надюсь, а это чего нибудь да стоитъ.
— Зачмъ отзываться такъ жестоко о моихъ пріятеляхъ — они были и вашими избранными друзьями. Не говорите, что вы никогда не пользовались услугами моего пріятеля Тигга,— мн это лучше извстно. Мы ссорились съ нимъ изъ за этого.
— Я нанималъ этого негодяя и платилъ ему.
— Хорошо, что платили, потому что теперь это было бы поздно. Онъ уже далъ полную росписку.
Старикъ смотрлъ на своего племянника съ любопытствомъ, но не сказалъ ни слова.
— Я всегда ожидалъ, что ему придется попасть въ наши руки за какое нибудь плутовство,— сказалъ Чиви Сляймъ, вынимая изъ кармана свжую горсть орховъ:— но мн не снилось, что въ моихъ же рукахъ будетъ приказъ схватить его убійцу.
— Его убійцу?
— Его или мистера Монтегю,— сказалъ Педжетъ.— Это одно и то же лицо, какъ мн сказывали.— Я обвиняю Джонса Чодзльвита въ умерщвленіи мистера Монтегю, котораго тло найдено въ лсу вчера ночью. Вы спросите, почему я его обвиняю? Нечего длать, дольше нельзя скрытничать.
Господствующая страсть Педжета проявилась въ тон сожалнія, съ которымъ онъ думалъ о томъ, что открытія его должны сдлаться всмъ извстными.
— Я вамъ говорилъ, что наблюдалъ за нимъ,— продолжалъ онъ:— мн это поручилъ мистеръ Монтегю, у котораго я быль тогда въ служб. Мы имли насчетъ его нкоторыя подозрнія… какія?— объ этомъ вы сами сейчасъ разсуждали. Началомъ ихъ была ссора съ другою конторой, въ которой была застрахована жизнь его отца и которая имла насчетъ смерти его отца столько недоврчивости и сомнній, что онъ сталъ торговаться съ ними и взялъ половину денегъ вмсто всей суммы, чмъ еще остался очень доволенъ. Мало по малу, я добрался еще до нкоторыхъ обстоятельствъ противъ него. На это нужно было терпніе, но таково мое призваніе. Я отыскалъ сидлку — она здсь и можете подтвердить мои слова, отыскалъ доктора, похороннаго подрядчика и его помощника, Я развдалъ о поведеніи этого стараго джентльмена, мистера Чоффи, на похоронахъ узналъ и о томъ, что бредилъ этотъ человкъ (онъ показалъ на Льюсома) во время своей горячки. Я узналъ, какъ этотъ господинъ велъ себя до смерти своего отца, и посл нея, и въ минуту смерти… Собравъ и написавъ все это, я доставилъ мистеру Монтегю достаточно матеріаловъ для того, чтобъ онъ могъ упрекнуть его преступленіемъ, которое онъ самъ думалъ, что совершилъ. Это было при мн. Вы видите, каковъ онъ? Тогда онъ смотрлъ немногимъ лучше теперешняго.
Джонсъ метался на полу, какъ будто стараясь зажать себ уши своими скованными руками. Вс отошли отъ него на другую сторону комнаты, кром Сляйма, который съ прежнимъ хладнокровіемъ щелкалъ орхи.
— Изъ этого слухового окошка,— продолжалъ Педжетъ, указывая черезъ узкую улицу:— я наблюдалъ дни и ночи за нимъ и за всмъ, что происходило здсь въ дом. Оттуда я увидлъ, какъ онъ возвратился домой одинъ посл путешествія, которое началъ съ мистеромъ Монтегю — это указало мн, что мистеръ Монтегю достигъ своей цли, и мн будетъ легче наблюдать, хоть я и не долженъ былъ выпускать его изъ вида безъ разршенія. Но, стоя у противоположной двери, когда наступила ночь, я вдругъ увидлъ какого то простолюдина, который выходилъ изъ задней двери, изъ которой никто никогда не ходилъ. Я тотчасъ же узналъ его походку и немедленно послдовалъ за нимъ. Онъ скрылся отъ меня на западной дорог и все пробирался дальше на западъ.
Джонсъ взглянулъ на него и пробормоталъ страшное ругательство.
— Я не могъ понять, что бы это значило. Жена его, къ которой я пришелъ подъ пустымъ предлогомъ, сказала мн, что онъ спитъ — въ той комнат, изъ которой я самъ видлъ, какъ онъ вышелъ — и что строго запретилъ тревожить себя. Изъ этого я понялъ, что онъ долженъ возвратиться, и я ршился поджидать его возвращенія. Я караулилъ на улиц, въ закоулкахъ, подъ дверьми — всю ночь напролетъ, потомъ, у этого самаго слухового окошка простоялъ я цлый день, наконецъ, когда опять наступило ночь, я снова очутился на улиц: я былъ увренъ, что онъ возвратится не иначе, какъ въ такое время, когда опустетъ эта часть города. Такъ и вышло. Рано утромъ, ползкомъ, ползкомъ, ползкомъ, тотъ же простолюдинъ возвратился домой. Я простоялъ цлый день у окна и, кажется, не смыкалъ глазъ. Ночью, онъ вышелъ изъ дома съ узломъ. Я опять пошелъ за нимъ. Онъ спустился по ступенямъ Лондонскаго Моста и бросилъ свой узелъ въ рку. Я началъ чувствовать серьезныя подозрнія и сообщилъ это полиціи, которая велла…
— Выудить узелъ,— прервалъ Сляймъ.— Не робйте, мистеръ Педжетъ!
— Въ узл было платье, которое я видлъ на немъ, оно было запачкано въ грязи и занятнано кровью. Извстіе объ убійств было получено въ город вчера ночью. Носившаго это платье видли около тхъ мстъ, знали, что онъ шнырялъ по сосдству и что слзъ съ дилижанса, возвращавшагося изъ той стороны, около того самаго времени, когда я видлъ, какъ онъ пришелъ домой. Повелніе было отдано, и эти полицейскіе чиновники уже нсколько часовъ со мною. Мы выбрали время, видя, что вы входите сюда и видя у окна этого человка…
— Сдлали ему знакъ отворить двери,— подхватилъ Маркъ, слыша, что дло касается его:— что онъ и исполнилъ съ большимъ удовольствіемъ.
— Теперь, покуда, все,— сказалъ Педжетъ:— но впереди будетъ еще многое. Вы желали знать факты, джентльмены, теперь вы ихъ знаете, и намъ нечего васъ дольше задерживать. Готовы ли вы, мистеръ Сляймъ?
— И очень. Эй, Томъ! Достань карету!
— Помощникъ Сляйма вышелъ. Старикъ Мартинъ промедлилъ нсколько мгновеній, какъ будто желая сказать Джонсу нсколько словъ, но, видя, что онъ въ дикой безчувственности раскачивается съ боку на бокъ, сидя на полу, онъ взялъ подъ руку стараго Чоффи и медленно вышелъ вслдъ за Педжетомъ. Джонъ Вестлокъ и Маркъ Тэпли также послдовали за ними. Мистриссъ Гемпъ вышла прежде всхъ, чтобъ лучше обнаружить свои чувства, походка ея была нчто въ род ходячаго обморока — мистриссъ Гемпъ имла всегда наготов по нскольку обмороковъ разнаго рода, которые употреблялись смотря по обстоятельствамъ.
— Гм!— ворчалъ Сляймъ, слдуя глазами за своимъ дядей.— Клянусь душою! Онъ также нечувствителенъ къ тому, что такой племянникъ, какъ я, сдлался полицейскимъ, какъ и къ тому, что мною должна бы была гордиться вся фамилія! Вотъ награда за то, что я унизилъ свой духъ… такой духъ, какъ мой… до того, что теперь самъ добываю себ средства къ существованію. Каково?
Онъ всталъ со стула и съ негодованіемъ оттолкнулъ его ногою.
— И какое существованіе!.. Тогда какъ есть сотни людей, которые недостойны того, чтобъ держать свчку передо мной, и которые раскатываются въ каретахъ и живутъ своимъ состояніемъ! Славный свтъ, нечего сказать!
Глаза его встртились съ глазами Джонса, который пристально смотрлъ на него и шевелилъ губами, какъ будто шепча что то.
— А?
Джонсъ посмотрлъ на полицейскаго, который стоялъ къ нему спиною, и связанными руками своими указалъ на дверь.
— Гм!— сказалъ Сляймъ въ раздумьи.— Мудрено бы мн было пристыдить его, когда ты уже такъ далеко усплъ опередить меня. Я и забылъ объ этомъ.
Джонсъ повторилъ и взглядъ, и жестъ.
— Джекъ!— сказалъ Сляймъ.
— Что нужно?
— Ступай внизъ и скажи, когда подъдетъ карета. Ну, что?— прибавилъ онъ, когда подчиненный его вышелъ.
Джонсъ пытался встать.
— Постой, постой,— сказалъ Сляймъ.— Это не такъ легко. Ну, теперь поднимайся! Вотъ такъ. Ну, что такое?
— Запусти руку въ мой боковой карманъ. Такъ!
Онъ сдлалъ это и досталъ кошелекъ.
— Въ немъ сто фунтовъ.— сказалъ Джонсъ едва слышнымъ голосомъ, лицо его, отъ страха и мучительнаго отчаянія, не имло ничего человческаго.
Сляймъ взглянулъ на него, подалъ ему въ руки кошелекъ и покачалъ головою:
— Не могу. Не смю. Не могъ бы, еслибъ смлъ. Мои помощники внизу…
— Бгство невозможно. Я это знаю. Сто фунтовъ за то только, чтобъ пробыть пять минутъ въ той комнат!
— Для чего?
Лицо его плнника, приблизившагося къ нему, было такъ страшно, что онъ невольно отступилъ, но когда Джонсъ прошепталъ ему нсколько словъ на ухо, онъ самъ измнился въ лиц.
— Оно со мною,— сказалъ Джонсъ, поднимая руки къ горлу, какъ будто вещь, о которой онъ говорилъ, была спрятана въ его шейномъ платк.— Какъ теб объ этомъ знать? Какъ бы ты могъ знать объ этомъ? Сто фунтовъ за то только, что я пробуду въ той комнат пять минутъ! Время проходитъ. Говори!
— Это принесло бы больше чести фамиліи,— замтилъ Сляимъ, и губы его дрожали.
— Сто фунтовъ за пять только минутъ! Говори!— кричалъ Джонсъ въ отчаяніи.
Сляймъ взялъ кошелекъ. Джонсъ пошелъ дикими, колеблющимися шагами къ стекляннымъ дверямъ перегородки.
— Стой!— закричалъ Сляймь, хватая его за полу.— Ты виноватъ?
— Да!
— И доказательства, которыя сейчасъ сказывали, справедливы?
— Да!
— Не ршишься… не ршишься ли ты помолиться?
Джонсъ отвернулся, не отвчая ни слова, и заперъ за собою дверь.
Сляймъ прислушивался. Потомъ онъ отошелъ на цыпочкахъ и со страхомъ глядлъ на дверь. Послышался стукъ подъзжающей кареты.
— Онъ собираетъ кое что,— сказалъ онъ, высунувшись за окно.— Ступай одинъ во дворъ и смотри хорошенько.
Одинъ изъ его подчиненныхъ пошелъ во дворъ. Другой остался подл кареты и разговаривалъ съ своимъ начальникомъ, который получилъ, можетъ быть, это званіе вслдствіе старинной способности своей стоять за угломъ, что нкогда такъ хвалилъ убитый другъ его.
— Гд онъ?— спросилъ полицейскій съ улицы.
Сляймъ взглянулъ въ комнату и сдлалъ головою знакъ, какъ будто онъ видитъ плнника.
— Ему не выпутаться?
— Никакъ!
Они взглянули другъ на друга. Человкъ внизу прошелъ нсколько шаговъ и засвисталъ.
— Однако, онъ что то медлитъ!— замтилъ онъ.
— Я далъ ему пять минутъ. Но время прошло. Я его сейчасъ приведу.
Заглянувъ въ замочную скважину и прислушавшись, онъ вошелъ къ Джонсу — отшатнулся назадъ, увидвъ лицо своего плнника, который стоялъ, прислонившись въ уголъ, съ обнаженною шеей, и дико вытаращилъ на него глаза. Лицо его было мертвенно блдно.
— Ты пришелъ слишкомъ скоро,— сказалъ Джонсъ визгливо умоляющимъ голосомъ.— Я не имлъ еще времени. Я не усплъ этого сдлать. Я… еще пять минутъ… дв минуты… минуту только…
Сляймъ не отвчалъ ни слова, всунулъ ему въ карманъ кошелекъ и позвалъ своихъ людей.
Джонсъ плакалъ, визжалъ, умолялъ и проклиналъ ихъ, боролся, бился, но не могъ стоять на ногахъ. Они увлекли его въ карету и усадили тамъ, но онъ скатился и лежалъ внизу, визжа и кастаясь.
Сляймъ слъ на козлы, а помощники его помстились въ карет подл плнника. Случилось, что они прохали мимо фруктовой лавки, которой дверь была отворена. Одинъ изъ нихъ замтилъ другому, что хорошо пахнетъ персиками.
Другой кивнулъ въ знакъ согласія, но потомъ наклонился къ Джонсу въ сильной тревог и закричалъ:
— Стой! Остановите карету! Онъ отравился! Запахъ выходитъ изъ стклянки, которая у него въ рук!
Рука Джонса крпко и судорожно сжала стклянку, крпче, нежели могъ бы живой человкъ стиснуть драгоцнный, выигранный имъ призъ!
Они вытащили его на темную улицу, но теперь уже не оставалось никакого дла ни суду присяжныхъ, ни палачу. Мертвъ, мертвъ, мертвъ!

Глава LII, въ которой все поворачивается кверху дномъ.

Исполненіе замысла стараго Мартина, который онъ такъ долго скрывалъ въ груди своей, отложилось на нсколько часовъ разсказанными сейчасъ происшествіями. Онъ не покидалъ своего намренія, несмотря на то, что его сильно поразила первая всть о предполагаемой смерти его брата, которую онъ получилъ отъ Тома Пинча и Джона Вестлока, онъ былъ изумленъ разсказами Чоффи и Педжета и смертью самого Джонса, о которой его тотчасъ же извстили. Мистеръ Пексниффъ такъ развернулъ передъ нимъ свой характеръ, что сдлался въ глазахъ его воплощеніемъ себялюбія и коварства, и старикъ ршился тверже, чмъ когда нибудь, вывести его ни чистую воду и доставить торжество его жертвамъ.
Тотчасъ же посл прізда своего въ Лондонъ, онъ посылалъ за Джономъ Вестлокомъ, который немедленно явился и былъ ему представленъ Томомъ. Потомь, не теряя времени, онъ упрочилъ себ услуги Марка Тэпли, и вс они вмст, какъ мы видли, были въ Сити, у Джонса. Но старикъ Мартинъ не хотлъ видть своего внука раньше слдующаго дня, онъ поручилъ Марку пригласить его къ себ завтра утромъ, въ десять часовъ. Тома онъ не хотлъ тревожить, чтобъ не возбудить подозрній, но Томъ присутствовалъ при ихъ совщаніяхъ и оставался съ ними до ночи, пока не пришло извстіе о смерти Джонса. Тогда онъ воротился домой и разсказалъ своей миленькой сестр вс чудеса протекшаго дня. На слдующее утро, по особенному наставленію стараго Мартина, Томъ долженъ былъ привести съ собою въ Тэмпль и сестру.
Должно замтить, что старикъ Мартинъ не сказалъ никому ни слова о своихъ намреніяхъ насчетъ мистера Пексниффа, кром нсколькихъ намековъ, которые у него иногда вырывались, глаза его блестли боле живымъ огнемъ всякій разъ, когда произносилось имя добродтельнаго джентльмена. Даже Джону Вестлоку, которому онъ, очевидно, былъ расположенъ доврить весьма многое, онъ не далъ никакого объясненія и просилъ его только явиться къ нему на другое утро. Такимъ образомъ, онъ отпустилъ отъ себя всхъ.
Событія такого тревожнаго дня могли бы утомить тло и духъ человка гораздо моложе его, но онъ просидлъ одинъ, въ горестномъ раздумья, до самаго разсвта. Даже и тогда онъ не легъ въ постель, а только продремалъ въ креслахъ до семи часовъ, когда, по назначенію, явился къ нему Маркъ.
— Ты аккуратенъ,— сказалъ Мартинъ, отворяя ему двери.— Войди!
— Благодарю, сударь. Что вамъ угодно приказать мн, сударь?
— Передалъ ты мое порученіе Мартину?
— Какъ же, сударь. Онъ удивился до невроятности.
— Что-жъ еще сказалъ ты ему?
— Очень немногое, сударь.
— Однако, все, что теб было извстно?
— Да мн очень мало было извстно, сударь. Я замтилъ ему только, что мистеръ Пексниффъ увидитъ, что онъ ошибся, что вы увидите, что ошибались, и что самъ онъ увидитъ, что онъ ошибался.
— Въ чемъ?
— Касательно его, сударь.
— Касательно его и меня?
— Да, сударь: въ вашихъ прежнихъ понятіяхъ другъ о другъ. Что до него, я знаю, что онъ сталъ другимъ человкомъ — никто лучше меня не можетъ этого знать. Въ немъ всегда было много добраго, но это доброе обросло какою то коркою. Я и самъ не знаю, кто готовилъ тсто для этой корки, но…
— Продолжай. Что-жъ ты остановился?
— Но… хорошо! Извините, сударь, а я полагаю, что, можетъ быть, не вы ли сами подготовили ее, сударь… Теперь я высказалъ. Помочь нельзя. Мн очень жаль, сударь. Только не вымещайте этого на немъ, сударь, вотъ и все!
Очевидно было, Маркъ ожидалъ, что его вышлютъ немедленно — и приготовился къ этому.
— Такъ ты думаешь,— сказалъ Мартинъ:— что я въ нкоторой степени причиною его старыхъ недостатковъ? Такъ?
— Да, что длать, сударь! Я уже сказалъ и воротить нельзя. Я, сударь, почитаю васъ столько, сколько человку возможно, но я такъ думаю. Извините, я человкъ не ученый.
Легкая улыбка пробивалась на устахъ старика, когда онъ молча и пристально смотрлъ на Марка. Потомъ онъ всталъ и нсколько разъ въ раздумьи прошелся по комнат.
— Ты теперь отъ него?— спросилъ старикъ.
— Прямо отъ него, сударь.
— Какъ онъ думаетъ, зачмъ?
— Онъ не знаетъ, что думать, сударь, и я также. Я разсказалъ ему все, что произошло вчера и что вы приказали являться мн въ семь часовъ, а ему въ десять. Вотъ и все, сударь.
— Можетъ быть, онъ думаетъ, что ты намренъ оставить его и служить мн?
— Я, сударь, служилъ ему въ такихъ обстоятельствахъ, и мы вмст натерплись столько горя, что, по моему мннію, онъ никогда не подумаетъ такихъ вещей, да и вы сами, сударь, не подумаете этого.
— Поможешь ли ты мн одться? Принесешь ли мн изъ трактира завтракъ?
— Очень охотно, сударь.
— А между прочимъ, когда ты будешь въ комнат, чего бы я желалъ, постоишь ли ты у той двери — за тмъ, чтобъ впускать постителей, когда они будутъ приходить?
— Конечно, сударь.
— Теб не будетъ надобности обнаруживать удивленіе при ихъ приход,— подсказалъ Мартинъ.
— О, конечно, нтъ, сударь!
Несмотря на то, что Маркъ ручался за это съ такою самоувренностью, онъ даже теперь былъ удивленъ до нельзя. Повидимому, Мартинъ замтилъ это и, несмотря на серьезность его лица и голоса, та же легкая, едва замтная улыбка блуждала на его устахъ, когда онъ взглядывалъ на Марка. Маркъ тотчасъ же принялся исполнять порученія старика и въ хлопотахъ забылъ о своемъ удивленіи.
Но потомъ, ставъ съ салфеткою за стуломъ старика, когда тотъ совсмъ одлся и спокойно расположился завтракать, онъ не устоялъ противъ искушенія заглядывать ему въ лицо. Старикъ невольно забавлялся его продлками и стараніемъ скрыть мучившее его любопытство. Но лицо Мартина было серьезно и безстрастно, онъ спокойно завтракалъ или показывалъ видъ, что завтракаетъ, потому что лъ и пилъ очень мало и часто погружался въ длинные промежутки раздумья. Кончивъ завтракъ, онъ пригласилъ Марка приняться за него, что тотъ исполнилъ съ весьма степеннымъ и довольнымъ видомъ, самъ мистеръ Чодзльвитъ началъ молча ходить взадъ и впередъ.
Прибравъ все въ комнат, Маркъ, когда время стало подходить къ десяти часамъ, расположился у дверей. Старикъ услся въ креслахъ, сжавъ обими руками свою трость и опершись на нее подбородкомъ.
Стукъ въ двери. Мистеръ Вестлокь. Маркъ Тэпли поднялъ брови до нельзя, желая дать ему почувствовать, что онъ находится въ неудовлетворительномъ положеніи. Мистеръ Чодзльвитъ принялъ Джона очень ласково.
Вскор потомъ пришли Томъ Пинчъ и его сестра. Старикъ всталъ и встртилъ ихъ. Онъ взялъ Руь за об руки и поцловалъ ее въ щеку. Лицо Марка разгладилось.
Мистеръ Чодзльвитъ услся снова. Вошелъ Мартинъ. Старикъ, едва взглянувъ на него, указалъ ему на отдаленный стулъ. Мистеръ Тэпли опять упалъ духомъ.
Еще стукъ. Маркъ не закричалъ, не вздрогнулъ и не упалъ въ обморокъ при вид миссъ Грегемъ и мистриссъ Люпенъ, но онъ смотрлъ на всхъ съ такимъ выраженіемъ, которое показывало, что больше этого ничто не можетъ его удивить.
Старикъ принялъ Мери съ такою же нжностью, какъ сестру Тома Пинча. Онъ обмнялся дружескимъ взглядомъ съ мистриссъ Люпенъ. Маркъ не удивлялся — онъ уже истощилъ весь запасъ чувства удивленія.
Вс присутствующіе были до такой степени удивлены, видя здсь другъ друга, что никто не ршался говорить. Мистеръ Чодзльвитъ прервалъ молчаніе:
— Маркъ, отвори двери и стань здсь!
Маркъ повиновался.
Раздались шаги на ступеняхъ. Мистеръ Пексниффъ. Онъ такъ торопился, что споткнулся раза два или три.
— Гд мой уважаемый другъ?— кричалъ мистеръ Пексниффъ на порог и влетлъ въ комнату съ распростертыми объятіями. Старикъ едва взглянулъ на него, но мистеръ Пексниффъ отшатнулся назадъ, какъ будто отъ полнаго заряда электрической батареи.
— Здоровъ ли мой уважаемый другъ?
— Совершенно.
Это нсколько успокоило взволнованнаго постителя. Онъ всплеснулъ руками, взглянулъ вверхъ съ видомъ благочестивой радости и молча изъявилъ небу свою благодарность. Потомъ онъ окинулъ взоромъ собравшихся въ комнат и съ упрекомъ покачалъ головою — даже со строгостью!
— О, гады!— вскричалъ мистеръ Пексниффъ.— О, кровопійцы! Вамъ недовольно того, что вы преисполнили горечью существованіе почтеннаго старца — нтъ? Неужели и теперь — когда онъ доврился хотя и смиренному, но чистосердечному и безкорыстному родственнику,— неужели и теперь, бездушная саранча (извините, почтенный сэръ, что я употребляю такія сильныя выраженія, но иногда честное негодованіе не знаетъ предловъ),— неужели и теперь, пользуясь его беззащитнымъ положеніемъ, вы стеклись со всхъ сторонъ, какъ волки и коршуны вокругъ — я не скажу падали или мертвечины, потому что мистеръ Чодзльвитъ представляетъ совершенно противное тому и другому — но вокругъ своей добычи, съ намреніями алчными и плотоядными?..
Онъ пріостановился, чтобъ перевезти духъ и величавымъ жестомъ отмахивалъ ихъ отъ себя.
— Орда безчувственныхъ разбойниковъ и грабителей! Прочь отсюда! Оставьте его, говорю вамъ! Прочь, прочь! А вы, мой нжный сэръ,— продолжалъ мистеръ Пексниффъ, обратясь къ старику съ кроткимъ упрекомъ:— какъ могли вы оставить меня даже на такой короткій періодъ? Вы отлучились, вроятно, съ какимъ нибудь благодтельнымъ для меня намреніемъ, но вы не должны такъ поступать. Я бы серьезно разсердился на васъ, еслибъ могъ на васъ сердиться, другъ мои!
Онъ пошелъ къ старику съ распростертыми объятіями, чтобъ взять его за руку, но мистеръ Пексниффъ не замтилъ, какъ эта самая рука стиснула палку. Когда онъ приблизился, улыбаясь, къ Мартину, тотъ, разразившись разомъ всмъ долго подавленнымъ и жегшимъ его негодованіемъ, вскочилъ съ креселъ и сильнымъ ударомъ трости повергъ его на полъ.
Ударъ былъ направленъ такъ ловко, что мистеръ Пексниффъ полетлъ какъ будто вышибленный изъ сдла атакою кирасира. Онъ былъ такъ оглушенъ ударомъ и такъ пораженъ новизною этого пылкаго привтствія, что не старался даже встать, а лежалъ на полу, озираясь вокругъ себя съ разстроенно смиреннымъ лицомъ, которое было такъ необычайно смшно, что ни Маркъ, ни Вестлокъ не могли удержаться отъ улыбки, хотя оба старались предупредить повтореніе удара.
— Оттащите его прочь! Уберите его!— кричалъ старикъ Мартинъ, котораго пылающее лицо ясно обнаруживало намреніе не остановиться на одномъ удар.— Иначе я не удержусь… я слишкомъ долго обуздывалъ себя! Пока онъ близко, я не въ силахъ владть собою! Оттащите его!
Видя, что мистеръ Пексниффъ все еще не ршается встать, Маркъ Тэпли буквально оттащилъ его и поднялъ на ноги.
— Слушай меня, мерзавецъ!— сказалъ мистеръ Чодзльвитъ.— Я призвалъ тебя сюда, чтобъ ты былъ свидтелемъ твоихъ злодяній! Я призвалъ тебя потому, что видъ каждаго изъ собравшихся здсь долженъ рзать тебя, какъ напитанный ядомъ ножъ! Что! Постигъ ли ты меня, наконецъ?
Мистеръ Пексниффъ съ изумленіемъ вытаращилъ на него глаза.
— Смотрите на него!— кричалъ старикъ остальнынь, указывая на Пексниффа.— Смотрите на него! И потомъ… поди сюда, милый Мартинъ… смотрите сюда, сюда, сюда! И при каждомъ повтореніи этого слова, онъ пламенне и пламенне прижималъ къ сердцу своего внука.
— Весь гнвъ мой, Мартинъ, былъ въ этомъ удар. Зачмъ мы разлучались съ тобою! Какъ могли мы разстаться! Какъ могъ ты бжать отъ меня къ нему!
Мартинъ хотлъ отвчать, но старикъ остановилъ его.
— Я былъ виноватъ не меньше тебя. Мн сегодня сказалъ это Маркъ, но я самъ зналъ объ этомъ гораздо прежде. Мери, мой ангелъ, сюда, сюда!
Она была блдна и дрожала, старикъ посадилъ ее въ свои кресла и сталъ подл нея, держа обими руками ея руку. Мартинъ былъ подл него.
— Проклятіемъ нашего дома былъ эгоизмъ,— сказалъ старикъ, кротко глядя на Мери.— Какъ часто говорилъ я это, не подозрвая, что сообщаю свой эгоизмъ другимъ!
Онъ взялъ подъ руку Мартина и продолжалъ:
— Вы вс знаете, что я воспиталъ эту сироту для того, чтобъ она ухаживала за мною. Никто изъ васъ не знаетъ, какою постепенностью я дошелъ до того, что сталъ считать ее своею дочерью, потому что она побдила меня своимъ самозабвеніемъ, своею нжностью, кротостью, терпливостью. Качества ея созрвали безъ обработыванія, сами собою. Есть родъ себялюбія — я знаю это по собственному опыту — которое постоянно наблюдаетъ себялюбіе въ другихъ, подозрваетъ всхъ, удивляется тому, что они удаляются, и приписываетъ это эгоизму. Такимъ образомъ и я не доврялъ окружавшимъ меня — сначала не безъ причины — и также точно сомнвался въ теб, Мартинъ.
— И также не безъ причины,— отвчалъ молодой Мартинъ.
— Слушай, лицемръ! Слушай, низкая, сладкорчивая, лнивая тварь? Что? Когда я искалъ его, ты уже разставилъ для него свои сти? Когда я лежалъ больной въ дом этой доброй женщины и ты вступался за него, ты воображалъ, что онъ пойманъ? Разсчитывая на возвратъ нжности моей къ нему — ты зналъ, что я его любилъ — ты уже готовилъ его въ мужья одной изъ твоихъ дочерей, не такъ ли? Или, еслибъ это не удалось, ты надялся ослпить меня своими добродтелями? Но я зналъ тебя тогда еще и сказалъ теб это. Говорилъ ли я? Скажи!
— Я не сержусь на васъ, почтенный сэръ,— отвчалъ мистеръ Пексниффъ съ кротостью.— Я многое могу перенести отъ васъ. Я не стану вамъ противорчивъ, мистеръ Чодзльвитъ.
— Замтьте! Я отдался въ руки этого человка на такихъ унизительныхъ условіяхъ, какія только можно было выразить словами. Я исчислялъ ему ихъ при его же дочеряхъ такъ грубо, такъ обидно, съ такимъ выраженіемъ моего презрнія къ нему, какъ только было возможно. Еслибъ онъ показалъ хоть тнь неудовольствія, я бы еще поколебался. Еслибъ я могъ уязвить его до того, чтобъ хоть на мгновеніе превратить его въ человка, я бы оставилъ свое намреніе. Еслибъ онъ сказалъ хоть слово въ пользу моего внука, котораго, какъ онъ думалъ, я лишилъ наслдства, еслибъ онъ хоть сколько нибудь вступился за того, который былъ обреченъ нищет и ничтожеству — я бы чувствовалъ къ нему нсколько расположенія. Но нтъ! Ни одного слова!
— Не сержусь на васъ, мистеръ Чодзльвитъ,— замтилъ мистеръ Пексниффъ.— Я обиженъ, почтенный сэръ, чувства мои уязвлены, но я не сержусь. Нтъ!
— Задумавъ одинъ разъ испытать его, я ршился испытать его до конца, но даже, проникая во всю глубину его закоснлой низости, я далъ себ слово отдать справедливость малйшему проблеску въ немъ какого бы ни было добраго качества Ничего подобнаго не было, сначала до конца. Ни раза! Онъ не можетъ сказать, чтобъ я не далъ ему полной свободы въ его рукахъ. А если онъ это скажетъ, то солжетъ! Но такова его натура.
— Мистеръ Чодзльвитъ,— прервалъ Пексниффъ, проливая слезы.— Я не сержусь, сударь. Я не могу на васъ сердиться. Но разв не сами вы желали того, чтобъ внукъ вашъ — этотъ жестокосердый молодой человкъ — былъ изгнанъ изъ моего дома? Припомните, мой христіанскій другъ!
— Да, я говорилъ это. Я не зналъ другого средства открыть ему глаза, какъ представивъ ему тебя во всей низости твоего характера. Да! Я изъявилъ желаніе, а ты съ жадностью ухватился за него.
Мистеръ Пексниффъ поклонился съ покорностью.
— Несчастный, который убитъ,— продолжалъ старикъ: — извстный тогда подъ именемъ…
— Тигга,— подсказалъ Маркъ.
— Тигга… приходилъ ко мн съ нищенскими просьбами отъ одного изъ моихъ недостойныхъ родственниковъ. Его я употребилъ на то, чтобъ узнать что нибудь о теб, Мартинъ. Отъ него и узналъ, что ты поселился у этого негодяя. Онъ же, встртивъ тебя здсь въ город, въ одинъ вечеръ… помнишь гд?
— Въ лавк ростовщика,— сказалъ Мартинъ.
— Да, онъ слдилъ за тобою до твоей квартиры и далъ мн средство послать къ теб деньги.
— Я недавно еще думалъ, что они пришли отъ васъ,— возразилъ тронутый Мартинъ:— но тогда я не воображалъ, что вы принимали участіе въ судьб моей. Еслибъ я…
— Еслибъ ты это зналъ,— прервалъ грустно старикъ:— то показалъ бы только то, что ты недостаточно меня понималъ. Я надялся видть тебя кающимся и смиреннымъ. Я хотлъ, чтобъ нищета заставила тебя обратиться ко мн. Вотъ, чмъ я погубилъ тебя, несмотря на то, что я тебя любилъ. Выслушайте меня теперь до конца, друзья мои! Слушай и ты, который обанкрутился карманомъ такъ же, какъ добрымъ именемъ, если врны дошедшія до меня извстія! А когда ты меня выслушаешь, то вонъ отсюда и не отравляй дольше моего зрнія!
Мистеръ Пексниффъ положилъ руку на сердце и поклонился.
Старикъ разсказалъ, какъ съ самаго начала приходила ему мысль о возможности любви между Мартиномъ и Мери, какъ пріятно ему было слдить за этою любовью, когда она только что зародилась, какъ онъ сочувствовалъ имъ и съ какимъ удовольствіемъ помышлялъ о счастіи, которымъ будетъ окружена его старость. Потомъ, какъ внукъ его пришелъ объявить, что выборъ его уже сдланъ, подозрвая, что старикъ былъ намренъ женить его на комъ то, хотя онъ и не зналъ, на комъ именно, какъ ему было непріятно, что внукъ его выбралъ именно Мери и что она отвчала его любви, потому что самъ онъ черезъ это терялъ удовольствіе, котораго ожидалъ отъ своего плана, и приписывалъ ихъ взаимную склонность ни чему другому, какъ эгоизму. Старикъ разсказалъ, какъ онъ осыпалъ своего внука горькими упреками, забывая, что онъ никогда не добивался его откровенности въ этомъ отношеніи, какъ споръ между ними кончился жесткими выраженіями и они разстались въ сильномъ негодованіи другъ на друга, какъ онъ потомъ продолжалъ любить своего внука и надялся, что молодой человкъ воротится къ нему, какъ въ ночь своей болзни въ ‘Дракон’ онъ съ нжностью писалъ къ нему, сдлалъ его своимъ наслдникомъ и объявилъ согласіе свое на бракъ его съ Мери, но посл свиданія съ мистеромъ Пексниффомъ, подозрніе его возстало съ новою силою, и онъ сжегъ письмо и опять сталь терзаться недоврчивостью и сожалніями.
Посл того старикъ разсказалъ, что, ршившись испыталъ Пексниффа и постоянство его Мери (къ себ сколько же, какъ къ своему внуку), онъ составилъ въ ум своемъ планъ, при развязк котораго они теперь присутствуютъ, какъ кротость и терпніе Мери мало по малу смягчили его сердце, какъ тому же самому способствовали простосердечіе, честь и благородство Тома. Онъ говорилъ о Том Пинч съ слезами на глазахъ, призывалъ на него благословеніе Божіе и сказалъ, что ему онъ обязанъ перемною мыслей насчетъ весьма многаго. Тогда молодой Мартинъ подошелъ къ Тому и пожалъ ему руку, это же сдлала и Мери, и Джонъ, и мистриссъ Люпенъ, и сестра его, миленькая Руь. А сердце Тома было исполнено кроткой, спокойной радости…
Потомъ старикъ Мартинъ разсказалъ, какъ благородно мистеръ Пексинффъ исполнилъ обязанность свою къ обществу, выгоняя отъ себя Тома Пинча, какимъ образомъ, слыша, что Пексниффъ всегда отзывался о Вестлок съ самой дурной стороны, и зная, что Томь съ нимъ друженъ, онъ прибгнулъ, при помощи своего агента, къ маленькой хитрости, которая заставляла Тома ожидать съ такимъ нетерпніемъ таинственнаго обладателя библіотеки. Потомъ, онъ обратился къ мистеру Пексниффу (назвавъ его мерзавцемъ) и напомнилъ ему, что онъ предостерегалъ его отъ зла, которое тотъ хотлъ сдлать Тому, онъ требовалъ отъ него (назвавъ его висльникомъ), чтобъ онъ вспомнилъ, какъ отвергъ молодого Мартина, пришедшаго просить давно ожидавшаго его прощенія, какъ безсовстно и жестокосердо онъ сталъ между его чувствами и молодымъ человкомъ, перемнившимся отъ горькаго опыта и страданіи.
— За все это,— прибавилъ старикъ:— еслибъ мн стоило согнуть только палецъ, чтобъ снять петлю съ твоей шеи, я бы не согнулъ его!
— Мартинъ,—сказалъ онъ посл краткаго молчанія:— соперникъ твой былъ неопасенъ, но мистриссъ Люменъ нсколько недль сряду разыгрывала роль дуэньи: не столько для наблюденія за Мери, сколько за ея поклонникомъ… Притомъ что этотъ скотъ (плодовитость старика въ изъискиваніи прозвищъ мистеру Псксииффу была поистин удивительна), этотъ скотъ заразилъ бы вокругъ нея воздухъ своимъ дыханіемъ и не далъ бы ей сдлать шагу на свобод… Это что? Рука ея дрожитъ! Попробуй, можешь ли ты взять ее.
Взять! Молодой Мартинъ схватилъ ея руку, обнялъ ея станъ и прижалъ уста свои къ ея устамъ. Но и тутъ, обнимая юную красоту, онъ не забылъ протянуть руку Тому Пинчу:
— О, Томъ! Милый Томъ! Я случайно видлъ, какъ ты шелъ сюда. Прости меня!
— Простить!— возразилъ Томъ.— Я никогда не прощу тебя, если ты скажешь объ этомъ хоть еще слово! Желаю вамъ счастья и радости обоимъ!
Радости! Не было такой радости на земл, какой бы Томъ Пинчъ не пожелалъ имъ!
— Извините, сударь,— сказалъ мистеръ Тэпли, выступая впередъ.—Но вы сейчасъ упоминали имя одной дамы, мистриссъ Люпенъ.
— Такъ что же?
— Хорошее имя, сударь?
— Очень хорошее.
— Такъ что почти жаль перемнить его на имя Тэпли?
— Это будетъ зависть отъ нея. Что она думаетъ?
— Да она, сударь, думаетъ то же, что и я,— отвчалъ Маркъ съ поклономъ, удаляясь къ миловидной хозяйк:— а потому можно вмсто ‘Дракона’ написать на вывск: ‘Веселый Тэпли’. Я это самъ выдумалъ, сударь. Оно и ново, и выразительно, и гостепріимно!
Все это было такъ пріятно мистеру Пексниффу, что онъ стоялъ съ потупленными глазами, какъ будто цлая куча уголовныхъ приговоровъ тяготла надъ нимъ. Чувствуя, что старикъ указываетъ ему на дверь, онъ поднялъ шляпу и обратился къ нему,
— Мистеръ Чодзльвитъ, сэръ! Вы пользовались мокмъ гостепріимствомъ.
— И платилъ за него,— замтилъ старикъ Мартинъ.
— Благодарю васъ. Это отзывается вашею обычною откровенностью. Вы платили — такъ точно. Но вы обманули меня, сударь. Благодарю васъ еще разъ. Я радъ этому. Я вознагражденъ достаточно, видя, что вы снова обладаете своимъ здоровьемъ и способностями. Обманутый обнаруживаетъ этимъ самымъ натуру доврчивую. Я доврчивъ и благодарю за это Бога. Лучше быть доврчивымъ, нежели подозрвающимъ, сударь!
Тутъ мистеръ Пексниффъ поклонился съ горестною улыбкой и отеръ себ глаза.
— Изъ присутствующихъ здсь, сударь, найдется едва ли кто, кмъ бы я не былъ обманутъ. Но я давно простилъ ихъ. Я выполнилъ долгъ христіанина. Предоставляю вашей собственной совсти ршить вопросъ, достойно ли вы поступали, играя роль, которую взяли на себя и принимая въ то же время мое гостепріимство. Совсть ваша не оправдаетъ васъ. Нтъ, сударь, нтъ!
Произнося послднія слова громкимъ и торжественнымъ голосомъ, мистеръ Пексниффъ не забылъ, однако, приблизиться къ дверямъ.
— Сегодня,— продолжалъ онъ:— меня ударили тростью,— на которой есть сучки, какъ я имю основательную причину думать,— по голов. Но сердце мое было поражено гораздо больне. Вы говорили, сударь, что я обанкрутился карманомъ. Да, сударь, это правда. Неудачная спекуляція и обманъ довели меня до бдности въ такое время, когда дочь сердца моего овдовла.
Мистеръ Пексниффъ опять отеръ себ глаза и потрепалъ себя по груди.
— Я знаю человческое сердце, хотя и довряю ему,— такова моя слабость! Разв я не знаю, что несчастія мои навлекаютъ на меня такое обращеніе?— Онъ жалобно взглянулъ на Тома Пинча.— Разв я не знаю, что въ тишин ночи нкоторый голосъ будетъ шептать вамъ на ухо: ‘мистеръ Чодзльвитъ, это было не хорошо!’ Подумайте, сударь, что такія вещи могутъ случиться! Когда вы почувствуете, что приближаетесь къ безмолвной могил, вспомните обо мн! Вспомните, что я простилъ вамъ жестокія обиды! Желаю, чтобъ вы нашли въ этомъ обстоятельств утшеніе, когда оно вамъ понадобится! Да, сударь, желаю вамъ этого отъ чистаго сердца! Добраго утра, мистеръ Чодзльвитъ!
Сказавъ эту трогательную рчь, мистеръ Пексниффъ вышелъ изъ комнаты. Но его чуть не сшибъ съ ногъ какой то чудовищно-разгоряченный человкъ, въ короткихъ плисовыхъ штанахъ и въ весьма высокой шляп, онъ какъ сумасшедшій вбжалъ по лстниц и ворвался прямо въ комнаты мистера Чодзльвита.
— Нтъ ли здсь кого нибудь, кто его знаетъ?— кричалъ человчекъ рзкимъ голосомъ.— О, мои звзды! Есть ли здсь кто нибудь, кто его знаетъ?
Вс смотрли съ изумленіемъ другъ на друга и на человчка, который какъ бшеный бгалъ взадъ и впередъ, крича:— Есть ли кто ни будь, кто его знаетъ?
— Если вашъ мозгъ не опрокинулся еще кверху ногами, мистеръ Свидльпайпъ, то лучше вамъ молчать!— отозвался въ дверяхъ драгой рзкій голосъ, и въ то же время очутилась на порог сильно запыхавшаяся мистриссъ Гемпъ, которая отвшивала присданья всмъ присутствующимъ.
— Простите меня, джентльмены и дамы!— кричалъ цирюльникъ, снявъ шляпу.— Но… но,— прибавилъ онъ полуплача, полусмясь:— нтъ ли здсь кого нибудь, кто его знаетъ?
Въ это время, нкто въ сапогахъ съ отворотами и съ завязанною головою вошелъ шатаясь въ комнату.
— Смотрите на него!— кричалъ пылкій цирюльникъ.— Вотъ онъ! Это скоро пройдетъ, и все поправится. Онъ такъ же мало мертвъ, какъ я. Не такъ ли, Бэйли?
— Конечно такъ, Полль!— отвчалъ мистеръ Бэйли.
— У него только кружится голова., но это ничего. Что за мальчикъ!— кричалъ мягкосердечный Полль, всхлипывая надъ нимъ.— Какой забавникъ! Я непремнно беру его въ долю… пусть будетъ: ‘Свидльпайпъ и Бэйли’! Онъ получитъ птичную отрасль, а у меня останется бритвенная. Я передамъ ему птицъ, только что онъ поправится. Онъ получитъ моего маленькаго снгиря. Что за мальчикъ!.. Извините меня, джентльмены и дамы, но я думалъ, что его здсь кто нибудь знаетъ!
Мистриссъ Гемпъ замтила не безъ зависти, что мистеръ Свиддьпайпъ и молодой другъ его возбудили, повидимому, благопріятное впечатлніе, и что она какъ будто нсколько поупала въ общемъ мнніи. Она выступила впередъ и начала было длинную рчь словами:
— Мистриссъ Гаррисъ…
Но старикъ Чодзльвитъ прорвалъ ее, обратясь къ Марку съ вопросомъ:
— Заплачено этой доброй женщин за безпокойство, которое мы ей причинили?
— Я заплатилъ ей щедро, сударь,— отвчалъ Маркъ.
— Молодой человкъ говоритъ правду, сударь,— сказала мистриссъ Гемпъ:— очень вамъ благодарна.
— Такъ мы этимъ и кончимъ наше знакомство, мистриссъ Гемпъ,— возразилъ старикъ Чодзльвитъ.— А вы, мистеръ Свидльпайпъ… васъ такъ зовутъ?
— Такъ, сударь,— отвчалъ расшаркиваясь Полль, принимая отъ старика нсколько звонкихъ монетъ, которыя тотъ всунулъ ему въ руку.
— Такъ не худо бы, мистеръ Свидльпайпъ, поберечь вашу постоялицу и по временамъ снабжать ее добрымъ совтомъ, чтобъ она поменьше придерживалась напитковъ и была почеловколюбиве съ своими паціентами, да и почестне.
— Ахъ, благодать небесная!— вскричала мистриссъ Гемпъ, закативъ глаза подъ лобъ:— поменьше напитковъ!.. Она впала въ ходячій обморокъ, и въ такомъ горестномъ состояніи вышла вмст съ Поллемъ и Бэйли-Младшимъ.
Старикъ оглянулся вокругъ себя съ улыбкою, и глаза его остановились на сестр Тома Пинча. Тогда онъ улыбнулся еще веселе.
— Мы отобдаемъ здсь вс вмст,— сказалъ онъ.— А такъ какъ намъ, Мартинъ и Мери, есть многое о чемъ поговорить, то вы пока останетесь хозяйничать въ дом вмст съ мистеромъ и мистриссъ Тэпли, а я хочу постить вашу квартиру, Томъ.
Томъ былъ въ восторг и Руь также. Она хотла идти вмст съ ними.
— Благодарю васъ, моя милая,— возразилъ старый Чодзльвитъ:— но мн нужно поговорить съ Томомъ о дл. Не пойдете ли вы впереди?
Хорошенькая Руь съ радостью согласилась и на это.
— Но вы пойдете не одн, надюсь, что мистеръ Вестлокъ проводитъ васъ.
Разумется, что Вестлоку того только и хотлось!
— И вы уврены, что ваше время свободно?— спросилъ его старикъ.
Какъ будто оно могло быть не свободно!
Такимъ образомъ, они вышли попарно, рука объ руку. Когда Томъ и мистеръ Чодзльвитъ послдовали черезъ нсколько минутъ за первою парой, давъ ей пройти довольно далеко, старикъ все улыбался, и, что странно для человка съ его привычками — улыбался довольно лукаво.

Глава LIII. Что Джонъ Вестлокъ сказалъ сестр Тома Пинча и что она ему отвчала, что Томъ Пинчъ сказалъ имъ обоимъ, и какъ былъ проведенъ остатокъ того дня.

Весело сверкалъ на ясномъ солнц фонтанъ Темпля, когда Руь и спутникъ ея къ нему приблизились.
Фонтанъ былъ имъ вовсе не по дорог — почему же они очутились около него? Почему смутились, когда увидли себя тамъ?
— Что здсь за доброе старое мсто!— сказалъ Джонъ, глядя съ непритворною нжностью на фонтанъ.
— Да, очень пріятно,— отвчала Руь.— Здсь столько тни!
О, лукавая Руь.
Погода была прекрасная. Какъ не прогуляться по саду Темпля и около фонтана! Они долго гуляли и долго не хотли уйти оттуда.
Они вышли, но пошли не по улицамъ Лондона, а по какому то волшебному городу съ воздушными улицами, гд всякій грубый шумъ суетливой столицы замнялся нжною музыкой, гд вс были счастливы, гд не было ни времени, ни мста!
Разумется, они разговаривали между собою. Они толковали о Том и обо всхъ чудныхъ происшествіяхъ того достопамятнаго дня, о расположеніи, которое почувствовалъ къ Тому старый мистеръ Чодзльвитъ и о томъ, какъ ему можетъ быть полезна такая дружба, и многое еще въ томъ же род. Чмъ больше они разсуждали, тмъ больше боялась веселая, миленькая Руь каждой паузы, чтобъ предупредить ее, она готова была разсуждать снова о томъ, что сейчасъ только было предметомъ ихъ бесды, а когда у нея не доставало на это духа, она была въ десять тысячъ разъ миле и прелестне, чмъ когда нибудь.
— Я полагаю, что Мартинъ скоро женится,— сказалъ Джонъ.
Она полагала то же самое. Никогда еще ни одна очаровательная двушка не выражала своихъ предположеній такимъ слабымъ голосомъ. Но видя, что снова приближается одна изъ страшныхъ паузъ, она, чтобъ не дать водвориться молчанію, поспшила замтить, что у Мартина будетъ прекрасная жена. Такъ ли думаетъ мистеръ Вестлокъ?
— Да, да… о, да!— отвчалъ Джонъ.
Она изъявила опасеніе, что на мистера Вестлока трудно угодить, потому что онъ говорилъ такъ холодно.
— Напротивъ, скажите лучше, что мн нечмъ больше угодить. Но я едва ее видлъ. Я мало думалъ о ней. У меня сегодня утромъ глаза были не для нея!
О, благодать небесная!
Хорошо еще, что они пришли къ цли своего пути, иначе она бы не могла идти дальше — она такъ дрожала!
Тома не было. Вестлокъ вошелъ вмст съ его сестрою въ треугольную гостиную, и они остались наедин. Она сла на маленькую софу и развязала ленты своей шляпки. Онъ слъ подл нея и очень, очень близко къ ней.
О, какъ сильно билось ея сердечко!
— Милая, милая Руь! Еслибъ я любилъ васъ меньше, то давно бы высказалъ вамъ, что я васъ люблю! Я началъ любить васъ съ самаго начала нашего знакомства. На свт нтъ никого, кто бы былъ мною такъ любимъ, какъ вы, милая Руь!
Она закрыла лицо обими ручками. Она была не въ силахъ удержать слезъ радости, гордости, надежды и невинной привязанности. Слезы эти лились въ отвтъ Дасону прямо изъ ея свжаго, юнаго сердца
— Ангелъ! Если это… я почти ршаюсь надяться, что такъ… если это не огорчаетъ васъ, вы длаете меня невообразимо счастливымъ. Милая, добрая, очаровательная Руь! Я знаю цну вашего сердца, знаю цну вашего ангельскаго характера. Позвольте мн попробовать доказать вамъ, что это правда… вы, Руь, сдлаете меня счастливе…
— Не счастливе того, какъ я сама теперь,— говорила она сквозь слезы, и грудь ея сильно волновалась.— Никто не можетъ сдлать меня счастливе теперешняго, кром васъ, Джонъ!
Ручка ея нжно упала на его плечо. Она улыбалась сквозь слезы, краснла, и прекрасные глаза ея смотрли на Джона съ такою чистою радостью!
Они снова заговорили о Том.
— Я надюсь, что онъ этому обрадуется!— сказалъ Джонъ Вестлокъ, и глаза его весело сверкали.
Руь серьезно взглянула на своего обожателя.
— Но, другъ мой, вдь мн не придется разстаться съ нимъ? Я бы ни за что не могла разстаться съ Томомъ.
— Неужели бы я могъ этого требовать?
— Я уврена, что нтъ,— и свтлая слеза сверкнула на ея рсницахъ.
— Я поклянусь въ этомъ, милая, очаровательная Руь. Оставить Тома! Разстаться съ Томомъ! Да можемъ ли мы существовать безъ нашего добраго Тома?
— Томъ будетъ такъ счастливъ, такъ радъ!— воскликнула она, красня и глядя съ благодарностью на Джона Вестлока.— Но какъ онъ удивится! Я уврена, что онъ никогда и не думалъ объ этомъ.
Разумется, Джонъ сталъ ее спрашивать, съ которыхъ поръ она начала думать объ этомъ, и такимъ путемъ вовлеклись въ отступленіе, очень интересное для нихъ, но очень мало интересное для насъ — по окончаніи котораго они снова возвратились къ Тому.
— О, милый Томъ!— сказала Руь: — Я думаю, что теперь должна разсказать вамъ все. Теперь у меня не будетъ отъ васъ никакихъ секретовъ.
И она разсказала Джону великую тайну своего брата, и Джонъ выслушалъ ее съ сожалніемъ и сочувствіемъ. Потомъ, въ дух той же откровенности, онъ разсказалъ ей, что иметъ чудеснйшій случай получить архитекторское мсто въ провинціи, гд онъ можетъ — если счастіе его будетъ полное — поселиться вмст съ Томомъ и доставить ему занятія по той части, къ которой онъ готовился, такъ что Томъ будетъ жить вмст съ ними, нисколько не въ зависимомъ положеніи, и что они будутъ неразлучны и счастливы. Руь приняла эту всть съ радостью, и они продолжала мечтать о томъ, какъ они купятъ для Тома отборную библіотеку и купятъ для него органъ, на которомъ онъ будетъ фантазировать сколько душ его угодно и т. п. Въ самомъ разгар этой усладительной бесды, они были прерваны стукомъ Тома у дверей.
Хотя Руь пламенно желала разсказать своему брату обо всемъ случившемся, но прибытіе брата встревожило ее сильно, потому что она знала, что мистеръ Чодзльвитъ пришелъ вмст съ нимъ.
— Что мн длать, Джонъ?— сказала она съ трепетомъ. Но прежде, чмъ Джонъ усплъ отвчать, а она отодвинуться отъ него на соф, вошли Томъ Пинчъ и старикъ Чодзльвитъ.
Руь забыла все и бросилась на шею своему брату, скрыла лицо свое на его груди и могла только сказать, заливаясь слезами:— О, Томъ! Милый, милый братъ!
Томъ озирался съ изумленіемъ. Джонъ Вестлокъ стоялъ подл него, протягивая ему руку.
— Джонъ!— вскричалъ Томъ:— Джонъ!
— Да, дружище! Дай руку. Теперь мы братья, Томъ!
Томъ пожалъ ему руку изо всхъ силъ, пылко и нжно обнялъ сестру и передалъ ее въ объятія Джона Вестлока.
— Не говори, Джонъ. Небо къ намъ очень милосердо. Я…
Онъ не могъ продолжать и вышелъ изъ комнаты, Руь послдовала за нимъ. Когда братъ и сестра возвратились, она казалась прелестне, а Томъ добре и правдиве, нежели когда нибудь.
— Какъ я радъ, что вы выбрали сегодняшній день,— сказалъ мистеръ Чодзльвитъ Джону съ тою же лукавою улыбкою, какъ и тогда, когда они выходили изъ дома.— Я думалъ, что выйдетъ такъ. Я этого ожидалъ. Надюсь, мы съ Томомъ промедлили достаточно скромный промежутокъ времени. Прошло уже столько лтъ съ тхъ поръ, какъ я имлъ практическія познанія по этой части, что уже начиналъ безпокоиться.
— Ваши познанія, однако, значительно обширны,— возразилъ Джонъ смясь:— если вы посредствомъ ихъ предвидли то, что сегодня случилось.
— Полноте, мистеръ Вестлокъ, будто бы и нужно было обладать даромъ пророчества, видя васъ вмст съ нею! Поди сюда, моя миленькая. Посмотри, что мы сегодня купили вмст съ Томомъ, пока вы торговались съ этимъ молодымъ купцомъ.
Старикъ слъ подл нея и говорилъ ей съ нжностью, какъ ребенку.
— Вотъ!— сказалъ онъ, вынимая изъ кармана ящичекъ:— что за хорошенькое ожерелье. А! Каково оно блеститъ! А вотъ и серьги, и браслеты, и поясъ для твоего стана. Это для тебя, моя душа, и Мери получитъ другой приборъ, точь въ точь такой же, какъ этотъ. Томъ не могъ понять, для чего я покупалъ два ящичка… Что за близорукій Томъ!… А вдь хорошенькія вещицы! Попроси мистера Вестлока, чтобъ онъ примрилъ ихъ на тебя.
Мистеръ Вестлокъ приложилъ все свое неловкое стараніе, она краснла и улыбалась. Миле этого невозможно было ничего придумать!
— Брильянты и сама она такъ подъ стать другъ другу,— сказалъ улыбаясь старикъ:— что я не знаю, которое изъ нихъ лучше идетъ другому. Мистеръ Вестлокъ могъ бы еще это ршить, но на него нельзя полагаться — онъ подкупленъ. Носи ихъ, моя милая, и помни о нихъ только какъ о знакъ дружбы любящаго тебя старика!
Онъ потрепалъ ее по щек и сказалъ Тому:
— Мн и здсь надобно разыграть роль отца, Томъ. Немного отцовъ выдаютъ замужъ двухъ такихъ дочерей въ одинъ день, но надобно же потшить фантазію старика, тмъ боле, что онъ утшалъ себя въ жизни немногими фантазіями, которыя клонились бы къ счастію другихъ!
Посл этого они занялись такими пріятными разговорами, что чуть не забыли объ обд. За четверть часа до обда вс сли въ наемную карету и похали въ Темпль, гд все было въ совершенной готовности для пріема ихъ.
Мистеръ Тэпли, уполномоченный безгранично относительно заказыванія обда, приложилъ такое стараніе въ пользу общества, что подъ руководствомъ его и мистриссъ Люпенъ пиръ былъ великолпный. Мистеръ Чодзльвитъ и Мартинъ настоятельно упрашивали его ссть за столъ, но онъ отказался наотрзъ, говоря, что при заботахъ о комфорт общества ему будетъ пріятно чувствовать себя какъ будто хозяиномъ ‘Веселаго Тэпли’, подъ гостепріимный кровъ котораго стекалось столько любезныхъ людей.
Обдъ прошелъ чрезвычайно пріятно. Маркъ забавлялъ всхъ разными анекдотами и замчаніями. Вс пили за здоровье Тома Пинча, но никто не обращался къ нему ласкове и дружественне, какъ Мартинъ и Мери, которыхъ благодарность растрогала добраго Тома до слезъ. Тутъ же присутствовалъ и Фипсъ, который оказался самымъ веселымъ и забавнымъ старикомъ, говорилъ рчи, плъ псенки, шутилъ съ Томомъ и преисправно прихлебывалъ вино.
Общество разошлось поздно вечеромъ. Джонъ пошелъ провожать свою невсту и Тома, потому что миленькая Руь, припоминая ихъ пріятную прогулку изъ Форнивельзъ-Инна, ни за что не хотла хать, а настаивала, что будетъ вдесятеро пріятне воротиться домой пшкомъ.
Когда вернулись домой, Томъ ушелъ изъ комнаты, оставивъ Джона съ сестрою, онъ сказалъ, что ему надо найти какую-то книгу. Выходя, онъ подмигнулъ самому себ, считая себя самымъ дошлымъ хитрецомъ.
— Имъ хочется побыть наедин,— соображалъ онъ,— а я ушелъ подъ такимъ естественнымъ предлогомъ, что они будутъ теперь каждую минуту ждать моего возвращенія. Ловко это я придумалъ!
Но онъ не долго оставался одинь за книгою. Кто-то постучался къ нему.
— Можно къ теб?— раздался за дверью голосъ Джона.
— Конечно,— отвчалъ онъ.
— Зачмъ ты ушелъ, Томъ? Не сиди одинъ. Мы хотимъ разогнать твою меланхолію.
— Дорогой мой другъ!
— Милый мой братъ!
— Мн не угрожаетъ опасность быть въ меланхоліи, другъ мой. Чего мн печалиться, коли я знаю, что ты и Руь любите другъ друга. Не могу теб высказать, до чего меня порадовалъ сегодняшній день, хотя долженъ объ этомъ сказать теб! Она двушка бдная, безприданница, но я чувствую, что ты знаешь ей цну! Притомъ-же то сокровище, которое ты берешь за нею, не уменьшится, не истратится, а деньги вдь истратятся.
— Да, Томъ, деньги выйдутъ! А ея цна?.. Разв можно ее знать и не любить! Кто можетъ оставаться равнодушнымъ къ сокровищамъ такого сердца! Еслибъ я не зналъ ея достоинствъ, разв я могъ бы чувствовать то упоеніе, въ которомъ я пребываю въ этотъ день? Сегодня день не одной только твоей радости, а скоре моей!
— Нтъ, нтъ и моей!
Этотъ споръ о радости былъ прерванъ приходомъ Руи. Женихъ горячо обнялъ ее, а она смотрла на брата гордымъ взглядомъ, какъ бы говоря ему:
— Смотри, я ему это позволяю, потому что люблю его!
А Томъ былъ въ восторг. Онъ готовъ былъ цлыми часами смотрть на нихъ, какъ они обнимаются.
— Я сказалъ Тому, моя милая, что мы его отъ себя не отпустимъ. Мы не можемъ потерпть въ своей семь такой утраты, какъ Томъ, я такъ ему и сказалъ. Не знаю, чего въ немъ больше:— разсудительности или самолюбія? Но если онъ съ разсудкомъ, то долженъ понять, что не можетъ стснять насъ. Какъ ты думаешь?
И что-же? Неужели со стороны Тома было неразумно радоваться, глядя на нихъ, на ихъ ласки, на ихъ нжное прощанье? Нтъ, онъ зналъ, что въ этомъ нтъ ничего неразумнаго. Когда онъ потомъ, у себя въ комнат, склонилъ колна на молитв, онъ смиренно и радостно благодарилъ то Существо, отъ Котораго исходятъ такія привязанности, которое создало такія сердца!..

Глава LIV сильно озабочиваетъ автора, потому-то она послдняя.

Тоджерская была въ праздничномъ наряд. Все суетилось въ ея коммерческихъ палатахъ надъ приготовленіями къ великолпному завтраку. Настало благополучное утро, къ которое Гименей долженъ былъ поработить навки миссъ Черити Пексниффъ.
Миссъ Пексниффъ была въ такомъ состояніи духа, которое приличествовало ей самой и приближающемуся торжеству. Она была исполнена снисходительности и милосердія, хоть она подготовила нсколько жаровень съ пылающими угольями, чтобъ осыпать ими главы своихъ враговъ, но въ сердц ея не было ни малйшей злобы,— нисколько!
Миссъ Пексниффъ говорила, что семейные раздоры вещь ужасная, а потому, хотя она никогда не могла простить своего милаго папа, но ршилась принять остальную родню. Она замчала, что была слишкомъ долго разлучена съ роднею, и что по всей вроятности смерть Джонса была праведнымъ наказаніемъ неба за внутренніе раздоры въ семь Чодзльвитовъ.
Миссъ Пексниффъ написала по этому случаю въ нжно извинительныхъ выраженіяхъ къ характерной женщин и ея тремъ красноносымъ дочерямъ, приглашая ихъ присутствовать при брачной церемоніи. Характерная женщина отвчала, что она явится непремнно и что съ самою чистою радостью будетъ присутствовать при такомъ интересномъ и неожиданномъ, весьма неожиданномъ событіи.Слова эти были нарочно подчеркнуты характерною женщиной.
Получивъ такой благопріятный отвтъ, миссъ Пексниффъ разослала приглашенія къ мистеру и мистриссъ Споттльтоэ, къ холостому кузену, мистеру Джорджу Чодзльвиту, къ одинокой женщин, которая вчно страдала зубною болью, къ волосатому джентльмену съ недочерченною физіономіей,— словомъ, къ уцлвшимъ лицамъ семейнаго кружка, собиравшагося нкогда для семейныхъ совщаній въ гостиной мистера Пексниффа.
Гости еще не начинали собираться, и миссъ Пексниффъ недавно только принялась за свой торжественный туалетъ, какъ вдругъ у монумента остановилась карета. Маркъ Тэпли соскочилъ съ козелъ и помогъ выйти изъ нея старому Чодзльвиту. Карета осталась дожидаться и Маркъ Тэпли также. Мистеръ Чодздьвитъ вошелъ въ Тоджерскую.
Его ввелъ въ столовую недостойный преемникъ мистера Бэйли-Младшаго. Мистриссъ Тоджерсъ — она ожидала этого посщенія — явилась немедленно.
— Вы, какъ я вижу, нарядились по свадебному, сказалъ старикъ.
— Признаюсь вамъ, мистеръ Чодзльвитъ,— отвчала мистриссъ Тоджерсъ:— мн бы не хотлось, чтобъ свадьба была сегодня, но миссъ Пексниффъ настоятельно этого желаетъ. Ей уже пора выйти замужъ: этого нельзя оспаривать…
— Конечно. А принимаетъ ли тутъ участіе сестра ея?
— О, Боже мой, нтъ! Бдняжка! Она не выходитъ изъ моей комнаты съ тхъ поръ, какъ узнала все.
— Готова она принять меня?
— Совершенно готова, сударь.
— Такъ не зачмъ терять время
Мистриссъ Тоджерсъ повела его въ свою комнату, гд сидла несчастная Мерси въ глубокомъ траур. Подл нея былъ одинъ другъ, врный до конца — старикъ Чоффи.
Когда мистеръ Чодзльвитъ слъ подл нея, она взяла его руку и приложила къ губамъ. Она была жестоко разстроена. Онъ былъ также очень тронутъ. Онъ не видалъ ея со времени разговора съ вело на кладбищ.
— Я судилъ о теб слишкомъ поспшно,— сказалъ онъ:— даже жестоко, простишь ли ты меня?
Она снова поцловала его руку и благодарила прерывающимся голосомъ.
— Томъ Пинчъ разсказалъ мн все, что ты ему поручила передать. Будь уврена, что впередъ я буду имть гораздо больше вниманія и участія въ дурно направленныхъ и безпечныхъ существахъ.
— О, врю, врю! Но вы были такъ снисходительны даже со мною. Вы тогда наблюдали за мною каждый день… ужъ въ этомъ было много внимательности. Можетъ быть, вы бы могли говорить ласкове, вы могли бы вызвать мою довренность большею кротостью,— но конецъ былъ бы одинъ и тотъ же.
Онъ сомнительно и не безъ внутренняго упрека самому себ покачалъ головою.
— Могли ли слова ваши подйствовать на меня, когда я знаю, какъ я тогда была упряма! Въ то время, я никогда не думала, у меня не было ни мыслей, ни чувствъ. Он родились во мн во время моего несчастія. Несчастіе сдлало мн много добра: оно перемнило меня. Не сомнвайтесь во мн по этимъ слезамъ. Я не могу сдержать ихъ. Но въ душ благодарю Провидніе, увряю васъ!
— И это правда!— сказала мистриссъ Тоджерсъ.— Я врю ей, сударь.
— И я также!— сказалъ старикъ Мартинъ.— Выслушай, моя милая. Имущество твоего мужа будетъ конфисковано, потому что ово не свободно отъ притязаній потерпвшихъ убытки отъ ихъ мошеннической конторы. Все достояніе отца твоего, или почти вс, пропало тамъ же. У него теб жить нельзя.
— Я бы не могла возвратиться къ нему!— сказала она, вспомнивъ, что отецъ былъ главною пружиной ея несчастнаго замужества.
— Знаю,— возразилъ мистеръ Чодзльвитъ.— Подемъ со мною! Тебя ждетъ ласковый пріемъ всхъ, кто меня теперь окружаетъ. Пока здоровье твое не поправится, ты выберешь себ какое нибудь уединенное убжище по близости Лондона, такъ, чтобъ добрая мистриссъ Тоджерсъ могла тебя навщать, когда ей вздумается. Ты страдала много, но ты молода и у тебя впереди есть лучшая и боле свтлая будущность. Подемъ со мною! Я знаю, что сестра твоя о теб не заботится. Она торопится выйти замужъ и разглашаетъ о своемъ замужеств неприличнымъ, дурнымъ образомъ. Оставь этотъ домъ, пока гости еще не собрались. Она намрена оскорбить тебя, избавь ее отъ дурного дла и позжай со мною!
Мистриссъ Тоджерсъ, несмотря на нехотніе свое разстаться съ несчастною Мерси, присоединила свои убжденіи къ просьбамъ старика Мартина. Даже бдный Чоффи (разумется, не исключенный изъ этого плана) упрашивалъ ее согласиться. Она поспшно одлась и была уже готова отправиться, какъ вдругъ влетла въ комнату миссъ Пексниффъ.
Она влетла такъ внезапно, что очутилась сама въ затруднительномъ положеніи. Туалетъ ея былъ конченъ только относительно головы, убранной подвнечными цвтами, но остальной костюмъ состоялъ всего на всего изъ спальной холстинной кофты. Она пришла за тмъ, чтобъ утшить сестру видомъ вышесказаннаго головного убора.
— Итакъ, сударыня, вы сегодня выходите замужъ! сказалъ старикъ, глядя на нее очень неблагосклонно.
— Да, сударь,— возразила она скромно — Я… мой костюмъ… Ахъ, мистриссъ Тоджерсъ!
— Я замчаю, что ваша деликатность нсколько страдаетъ Это не удивительно. Вы избрали несчастный день для своей свадьбы.
— Извините, мистеръ Чодзльвитъ,— возразила Черити, вспыхнувъ отъ злости:— но если вы имете сказать что нибудь на этотъ счетъ, то вамъ лучше обратиться къ Огостесу, который во всякое время будетъ готовъ спорить съ вами. Меня нисколько не касаются обманы, которыхъ жертвою сталъ мой родитель,— сказала она язвительно:— а такъ какъ въ такое время я желаю быть въ ладу со всми, то я попросила бы васъ сдлать намъ честь завтракать съ нами, еслибъ не знала, что васъ противъ меня вооружили. Надюсь, я имю къ этимъ людямъ естественную привязанность и естественное сочувствіе, но не могу имъ покориться — этого было бы слишкомъ много.
— Вы намекаете на сестру, если не ошибаюсь? Она узжаетъ со мною.
— Очень рада, что она дожила, наконецъ, до такого счастія, поздравляю ее. Я не удивляюсь ея огорченію, но я въ немъ нисколько не была виновата, мистеръ Чодзльвитъ.
— Послушайте, миссъ Пексниффъ! Мн бы хотлось чтобъ вы не такъ разстались съ нею. Вы бы этимъ пріобрли себ мою дружбу: Вамъ когда нибудь можетъ понадобиться другъ.
— Извините, мистеръ Чодзльвитъ,— возразила Черити съ достоинствомъ:— но пока Огостесь принадлежитъ мн, я не могу нуждаться ни въ какомъ друг. Я не чувствію злобы ни къ кому,— тмъ мене въ минуту торжества, и въ особенности къ моей сестр. Напротивъ, я поздравляю ее. Если вы этого не разслышали, не моя вина. Но такъ какъ я обязана быть пунктуальною въ такомъ случа, когда мой Огостесъ иметъ право быть нетерпливымъ, я должна просить у васъ, сударь, позволенія удалиться.
Съ этими словами, она исчезла величественно.
Старикъ Мартинъ молча взялъ подъ руку ея сестру и вывелъ ее изъ дома. Мистриссь Тоджерсъ, въ разввавшемся отъ втра праздничномъ наряд, проводила ихъ до кареты, бросилась на прощаньи обнимать Мерси и побжала назадъ въ свой закоптлый домъ, плача во всю дорогу. У мистриссъ Тоджерсъ было сухое тло, но добрая, сострадательная душа!
Мистеръ Чодзльвитъ такъ внимательно слдовалъ за нею взорами, что не взглянулъ на Марка Тэпли, пока она не заперла за собою дверь.
— Что, Маркъ, въ чемъ дло?— сказалъ онъ.
— Самое удивительное приключеніе, сударь!— отвчалъ Маркь, съ усиліемъ переводя духъ и едва находя силы, чтобъ говорить.— Вотъ чудеса! Да я чуть ли не вижу нашихъ сосдей, сударь.
— Какихъ сосдей? Гд?
— Здсь, сударь! Здсь, въ город Лондон! Здсь, на этой самой мостовой! Вотъ они, сударь! Разв я ихъ не знаю!
Съ этими восклицаніями, мистеръ Тэпли не только указалъ на двухъ опрятно одтыхъ мужчину и женщину, стоявшихъ около монумента, но даже бросился обнимать ихъ по очереди, не переводя духа.
— Какіе же сосди? Гд сосди?— кричалъ старикъ, почти бснуясь отъ нетерпнія и спша отъ кареты къ монументу.
— Сосди въ Америк! Сосди въ Эдем! Сосди въ болот, въ кустарник, въ лихорадк! Разв не она няньчилась съ нами? Разв не онъ помогалъ намъ? Разв мы бы не умерли оба безъ нихъ? И они возвратились сюда съ горемъ пополамъ, безъ единаго дтища для ихъ утшенія! Вотъ какіе это сосди!
И Маркъ какъ сумасшедшій бросался то къ нему, то къ ней, жалъ имъ руки, обнималъ ихъ, бгалъ вокругъ нихъ. Лишь только мистеръ Чодзльвитъ узналъ, кто они были, онъ какъ будто заразился бснованіемъ Марка и съ чувствомъ самой живой радости пожималъ имъ руки.
— Садитесь въ карету!— кричалъ старикъ.— Позжайте со мной! Ползай на козлы, Маркъ. Домой! Домой!
— Домой!— кричалъ мистеръ Тэпли, схвативъ руку старика въ припадк восторга.— Совершенно мое мнніе, сударь. Домой!… Извините, сударь, но я не въ силахъ выдержать… Успха ‘Веселому Тэпли’! Домой! Ура!
И они покатили домой.
Наконецъ, свадебные гости начали собираться въ Тоджерскую. Изъ постояльцевъ гостиницы быль приглашенъ одинъ только мистеръ Джинкинсъ. Онъ явился съ блымъ бантикомъ, пришпиленнымъ на груди. Несчастный Огостесъ не имлъ силы гнваться даже на него.— Пусть онъ пріидетъ!— говорилъ онъ, когда миссъ Пексниффъ настоятельно этого требовала.— Пусть онъ придетъ! Онъ всегда былъ моимъ камнемъ преткновенія. Пусть онъ будетъ имъ и здсь! Ха, ха, ха! О, да, пусть приходитъ Джинкинсъ!
Онъ пришелъ прежде всхъ, не имя товарищемъ никого, кром роскошно и церемонно разставленнаго завтрака. Но вскор присоединилась къ нему мистриссъ Тоджерсъ, потомъ явились: холостой кузенъ, волосатый молодой джентльменъ, и мистеръ и мистриссъ Споттльтоэ.
Мистеръ Споттльтоэ, принимая Джинкинса за благополучнаго смертнаго, почтилъ его поощрительнымъ поклономъ.— Очень радъ познакомиться съ вами, сэръ.— сказалъ онъ.— Желаю вамъ радости.
Мистеръ Джинкинсъ объяснилъ, что онъ хозяйничаетъ покуда за пріятеля своего, мистера Моддля, который пересталъ жить въ коммерческой гостиниц и еще не прибылъ.
— Не прибылъ, сударь?— воскликнулъ Споттльтоэ съ большимъ жаромъ.
— Нтъ еще.
— Клянусь душою! Хорошо онъ начинаетъ. Клянусь жизнью и душою, этотъ молодой человкъ начинаетъ недурно! Его еще нтъ! Его нтъ, чтобъ принять насъ!
Племянникъ съ недочерченною физіономіей подсказалъ, что онъ, можетъ быть, заказалъ себ пару новыхъ сапогъ, которыхъ еще не принесли.
— Что вы мн толкуете о сапогахъ, сударь!— возразилъ Споттльтоэ съ неизмримымъ негодованіемъ.— къ такимъ случа, онъ долженъ бы быль явиться хоть въ туфляхъ, хоть босикомъ! Не извиняйте передо мною вашего друга такимъ жалкимъ и пошлымъ предлогомъ. Сапоги, сударь!
— Онъ вовсе не мой другъ, я его никогда и не видалъ.
— Прекрасно, сударь. Такъ не толкуйте со мною!
Въ это время дверь отворилась настежь, и вошла миссъ Пексниффъ, окруженная тремя красноносыми кузинами. Характерная женщина составляла арръергардъ.
— Какъ вы поживаете, сударыня?— сказалъ Споттльтоэ характерной женщин тономъ вызова.— Я полагаю, сударыня, что вы видите мистриссъ Споттльтоэ?
Характерная женщина, показывая большое участіе къ здоровью мистриссъ Споттльтоэ, изъявила сожалніе, что ее нелегко можно разсмотрть: мистриссъ Споттльтоэ была очень тонка и суха.
— Во всякомъ случа жену мою легче увидть, нежели жениха, сударыня. То есть, если онъ не ограничилъ своей внимательности какою нибудь особенною частью или отраслью этой фамиліи, что было бы очень подъ стать ея всегдашнимъ поступкамъ.
— Если вы намекаете на меня, сударь…— начала характерная женщина.
— Позвольте,— вступилась миссъ Пексниффъ: — не длайте Огостеса въ такую торжественную минуту его и моей жизни поводомъ къ нарушенію той гармоніи, которую мы съ нимъ больше всего желаемъ сохранить. Огостесъ не былъ еще представленъ никому изъ моей собравшейся здсь родни: онъ не желалъ этого.
— Въ такомъ случа, я ршаюсь замтить,— вскричалъ рьяный Споттльтоэ:— что человкъ, который хочетъ присоединиться къ нашей фамиліи и ‘не желаетъ’ быть представленнымъ ея членамъ, просто дерзкій щенокъ. Вотъ мое мнніе о немъ!
Характерная женщина замтила съ большею кротостью, что и она вынуждена быть того же мннія. Три дочери ея закричали въ голосъ: ‘стыдно!’
— Вы не знаете моего Огостеса,— сказала миссъ Пексниффъ плаксиво:— право, вы его не знаете! Онъ такъ смиренъ и кротокъ! Подождите только, пока онъ придетъ, и вы наврно его полюбите.
— Вопросъ: долго ли намъ ждать?— сказалъ Споттльтоэ, сложивъ руки.— Я не привыкъ ждать: это несомннный фактъ. И я желаю знать, долго ли полагаютъ заставить насъ дожидаться?
— Мистриссъ Тоджерсъ!— сказала Черити:— мистеръ Джинкинсъ! Я боюсь, что тутъ какая нибудь ошибка. Я думаю, что Огостесъ пошелъ прямо къ алтарю!
Такъ какъ это было возможно и до церкви было очень недалеко, мистеръ Джинкинсъ побжалъ туда. Мистеръ Джорджъ Чодзльвитъ. холостой кузенъ, послдовалъ за нимъ, чтобъ только не оставаться въ виду завтрака, котораго нельзя еще сть. Но они возвратились и принесли съ собою только замчаніе церковнаго сторожа, который объявилъ имъ, что по всей вроятности пасторъ не намренъ ждать до слдующаго утра.
Невста встревожилась не на шутку. Милосердое небо! Что могло случиться? Огостесъ! Милый Огостесъ!
Мистеръ Джинкинсъ вызвался взять наемный кабріолетъ и отыскать его во вновь меблированномъ дом. Характерная женщина утшала миссъ Пексниффъ увреніями, что это образчикъ того, чего ей слдовало ожидать, что она этому очень рада, потому что такой случай уничтожаетъ романизмъ всего дла. Красноносыя дочери замчали съ нжностью, что ‘можетъ быть онъ придетъ’. Недочерченный племянникъ намекнулъ, что женихъ могъ упасть съ какого нибудь моста. Ярость мистера Споттльтоэ противилась всмъ увщаніямъ его супруги. Вс говорили разомъ, и миссъ Пексниффъ, ломая себ руки въ отчаяніи, искала утшенія и нигд не находила его. Но вдругъ Джинкинсъ, встртившій у дверей почтальона, возвратился съ письмомъ и подалъ его невст.
Она открыла письмо, взглянула на него, испустила пронзительный крикъ, бросила его на полъ и лишилась чувствъ.
Родственники поспшили поднять письмо и, глядя черезъ плечо другъ другу, прочли слдующее:

‘Грэвзендъ. Шкуна ‘Купидонъ’. Пятница ночью.

‘Навки оскорбленная миссъ Пексниффъ!
‘Прежде, чмъ дойдетъ до васъ эти строки, подписавшійся будетъ… едва-ли не трупомъ… на пути къ Вандименовой Земл. Не посылайте въ погоню за мною… я не отдамся живой!
‘Тяжесть… триста тоннъ, по документамъ простите, если я по разсянности вмсто себя говорю о шкун — тяжесть, обременяющая мою душу, ужасна! Часто, когда вы старались прояснить мое чело поцлуями, я помышлялъ о самоубійств. Часто — какъ это ни невроятно — я покидалъ такую идею.
‘Я люблю другую. Она принадлежитъ другому. Все, по видимому, принадлежитъ другимъ. На свт нтъ ничего моего… ни даже моего мста, котораго я лишился — своимъ побгомъ.
‘Если вы когда нибудь любили меня, выслушайте мою послднюю мольбу — послднюю мольбу злополучнаго и горькаго изгнанника. Передайте приложенный ключъ отъ моего письменнаго столика въ контору. Адресуйтесь къ Боббсу и Чольберри… я хотлъ сказать къ Чоббсу и Больберри — но умъ мой окончательно разстроенъ. Я оставилъ перочинный ножичекъ… съ роговымъ черешкомъ въ вашей рабочей шкатулочк. Онъ вознаградитъ подателя письма за его труды. Да будетъ онъ отъ того счастливе, нежели я когда нибудь былъ!
‘О, миссъ Пексниффъ! Зачмъ не оставили вы меня въ поко? Разв это не было жестоко, жестоко?.. О! Разв вы не видли моихъ чувствъ? Не видли какъ они потоками изливались изъ моихъ глазъ? Разв не вы сами упрекали меня въ томъ, что я плакалъ больше обыкновеннаго въ тотъ ужасный вечеръ, когда мы видлись съ вами въ послдній разъ… въ томъ дом, гд я нкогда жилъ мирно — хотя и увядшій душою — въ обществ мистриссъ Тоджерсъ?
‘Но было написано… въ Талмуд… что вамъ суждено быть соучастницею моей мрачной и неисповдимой судьбы. Не стану упрекать васъ потому что я васъ обидлъ. Да вознаградитъ васъ хоть нсколько мебель и убранство приготовленнаго для насъ жилища!
‘Простите! Будьте гордою супругой герцогской короны и забудьте меня! Не знайте мученій, съ которыми я подписываюсь… среди бурнаго воя… матросовъ.

Неизмнно, навки вашъ, Огостесъ’.

Родственники миссъ Пексниффъ, съ жадностью перечитывая это письмо, думали о ней самой такъ же мало, какъ будто она была тутъ лицомъ совершенно постороннимъ. Но миссъ Пексниффъ въ самомъ дл лишилась чувствъ. Такая горькая обида, мысль, что она же созвала свидтелей, которые присутствовали при этомъ, и, наконецъ, великое торжество характерной женщины и красноносыхъ дочерей ея, которыхъ она намревалась уничтожить окончательно,— такія вещи были не по силамъ миссъ Пексниффъ… и она дйствительно лишилась чувствъ.

——

Какіе звуки раздаются такъ величаво въ этой темнющей комнат?
Кто этотъ человкъ, съ кроткимъ лицомъ, который сидитъ за органомъ? Аэ Томъ! Старый другъ Томъ!
Голова твоя посдла преждевременно, но въ звукахъ, которыми ты имешь привычку сопровождать вечерніе сумерки, высказывается музыка твоего сердца, исторія твоей жизни.
Жизнь твоя тиха, спокойна и счастлива, Томъ! Можетъ быть, въ нжныхъ аккордахъ которые иногда украдкою долетаютъ до слуха, воспоминаніе твоей прежней любви находитъ себ отголосокъ, но воспоминаніе это кротко, подобно тому, какъ намъ представляются давно умершіе: оно не мучитъ и не огорчаетъ тебя, слава Богу!
Какъ бы тихо ты ни касался инструмента, рука твоя никогда не падаетъ на него и въ половину такъ легко, какъ на голову твоего прежняго тирана, который теперь упалъ очень, очень низко. Никогда инструментъ не отвтитъ теб такъ глухо, какъ онъ отвчаетъ!
Гадкій, пьяный попрошайка, пишущій просительныя письма и шатающійся по улицамъ вмст съ бранчивою и злою дочерью, преслдуетъ тебя. Имя его Пексниффъ. Онъ выпрашиваетъ у тебя денегъ и напоминаетъ теб, что онъ соорудилъ твое счастье прочне своего собственнаго, а потомъ, пропивая полученное отъ тебя пособіе въ тавернахъ, онъ занимаетъ кабачное общество разсказами о твоей неблагодарности, Томъ, и о своихъ щедротахъ, которыми онъ нкогда осыпалъ тебя. Онъ показываетъ присутствующимъ свои протертые и разорванные локти, поднимаетъ на скамью свои дырявые башмаки и проситъ присутствующихъ взглянуть на это, напоминая имъ, что ты, Томъ, и хорошо одтъ, и живешь спокойно. И все это теб извстно, Томъ, и все это ты переносишь!
Но теперь аккорды твои веселе. Маленькія ножки имютъ привычку плясать вокругъ тебя подъ ихъ музыку и свтлые дтскіе глазки смотрятъ теб въ глаза. Есть одно нжное твореньице, Томъ,— ея дитя… не Руи, за которою глаза твои слдятъ въ рзвыхъ играхъ, которая, удивляясь иногда тому, что ты смотришь такъ задумчиво, вскакиваетъ къ теб на колни и прижимаетъ свою щечку къ твоей щек. Малютка эта любитъ тебя, Томъ, очень любитъ: заболвъ однажды, она избрала тебя въ свои няньки — она не знала нетерпнія, ни дтскихъ капризовъ, пока ты быль подл нея, Томъ!
Но ты опять переходишь къ боле серьезнымъ нотамъ, посвященнымъ старымъ друзьямъ и временамъ прошедшимъ. Передъ тобою возстаетъ духъ умершаго старика, который съ восхищеніемъ предупреждалъ твои желанія и никогда не переставалъ чтить тебя. Аккорды твои повторяютъ слова, которыми онъ благословлялъ тебя на смертномъ одр, съ лицомъ спокойнымъ и кроткими!
А выходя изъ сада, который дтскія руки усыпали цвтами, ты видишь, что подл тебя садится милая сестра — та же миленькая Руь. Мысли твои, такъ тсно связанныя съ ея прошедшимъ и настоящимъ, устремляются въ будущность звучными напвами, и лицо твое, Томъ, сіяетъ любовью и упованіемъ. Возвышенная музыка, окружая Руь облакомъ мелодій, исключаетъ мысль о земной разлук и уноситъ ее въ небо!

Послсловіе автора.

18 апрля 1868, за обдомъ, который былъ мн предложенъ представятелями печати сверо-американскихъ Соединенныхъ Штатовъ, въ своей застольной рчи, я сказалъ, между прочимъ, слдующія слова:
‘Я уже раньше выступалъ передъ вами со своимъ словомь и могъ бы теперь не безпокоить васъ вновь, но мн казалось, что я обязанъ при всякомъ удобномъ случа, везд и всегда высказывать чувства признательности за отмнно лестный пріемъ, какой мн уже вторично оказывается у васъ въ Америк. Я долженъ, по чести и совсти, засвидтельствовать о благородств и великодушіи, которыхъ проявленія я здсь всюду вижу, о тхъ перемнахъ во всхъ направленіяхъ — нравственномъ, физическомъ, о перемнахъ въ распредленіи земельныхъ имуществъ, о возникновеніи новыхъ громадныхъ населенныхъ центровъ, о перемнахъ въ склад жизни, ея удобствахъ и развлеченіяхъ, наконецъ, о перемнахъ въ области печати, безъ прогресса которой не можетъ быть прогресса ни въ чемъ. Я не такъ смлъ, поврьте мн, чтобы думать, что за эти двадцать пять лтъ, самъ я не претерплъ никакой перемны, что мн больше нечему поучаться, что мн нтъ надобности что-либо перемнять во мнніяхъ и впечатлніяхъ, вынесенныхъ изъ моей первой поздки по вашей стран. Когда я былъ здсь въ минувшемъ ноябр, у меня возникъ одинъ вопросъ, о которомъ я до сихъ поръ молчалъ, и о которомъ теперь прошу позволенія сказать нсколько словъ. Печать — дло рукъ человческихъ, и какъ таковое подвержено ошибками, ложнымъ сужденіямъ, я, напримръ, въ двухъ-трехъ случаяхъ отмтилъ нкоторыя неточности въ сообщеніяхъ, касавшихся меня лично. Такія сообщенія, появлявшіяся обо мн въ печати, иной разъ изумляли меня боле, чмъ что-либо иное въ моемъ существованіи. Такъ, напримръ, мн приписывалось нсколько мсяцевъ тому назадъ усердное собираніе матеріаловъ для новой книги объ Америк, которую я, будто бы собираюсь писать, тогда какъ моимъ издателямъ по обимъ сторонамъ Атлантическаго океана было очень хорошо извстно, что никакія въ мір побужденія не заставляютъ меня приступить къ такой книг. Но что я, дйствительно предположилъ и поршилъ, въ чемъ желалъ бы, чтобъ вы вс были убждены,— такъ это въ томъ, что я въ собственномъ моемъ журнал засвидтельствую о тхъ огромнйшихъ перемнахъ въ вашей стран, о которыхъ я сейчасъ упоминалъ. Я также засвидтельствую и о величайшей любезности, вжливости, радушіи и внимательности по отношеніи къ моему здоровью и моимъ занятіямъ, о томъ, какъ тепло я былъ принятъ всюду, какъ въ обширнйшихъ городахъ, такъ и въ маленькихъ мстечкахъ. Эти мои свидтельства, пока я живъ, а посл моей смерти, пока мои наслдники будутъ пользоваться законными правами на мои книги, послужатъ особымъ приложеніемъ къ двумъ моимъ книгамъ, въ которыхъ говорю объ Америк. Я сдлаю такъ не только изъ чувства любви и признательности, но и потому, что считаю это дломъ правды и чести.
Говорю все это со всею серьезностью, на какую способенъ, и съ такою же серьезностью повторю это въ печати. А пока будетъ существовать эта книга, эти слова будутъ входить въ ея составъ, будутъ частью ея, и ихъ будутъ читать какъ нчто неотдлимое отъ моихъ мыслей и впечатлній, вынесенныхъ изъ поздки по Америк.

Чарльзъ Диккенсъ.

Май, 1868.

КОНЕЦЪ.

Диккенс Чарльз
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Оливер Твист, Диккенс Чарльз, Год: 1838
  2. Домби и сын, Диккенс Чарльз, Год: 1848
  3. Крошка Доррит, Диккенс Чарльз, Год: 1857
  4. Повесть о двух городах, Диккенс Чарльз, Год: 1859
  5. Холодный дом (главы XXXI-LXVII), Диккенс Чарльз, Год: 1853
  6. Жизнь и приключения Николая Никльби, Диккенс Чарльз, Год: 1839
  7. Холодный дом, Диккенс Чарльз, Год: 1853
  8. Большие надежды, Диккенс Чарльз, Год: 1860
Электронная библиотека