Жизнь и литературные труды императора Константина Багрянородного, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1858 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

H. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах

Том V. Статьи 1858—1859

М., ГИХЛ, 1950

ЖИЗНЬ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ ИМПЕРАТОРА КОНСТАНТИНА БАГРЯНОРОДНОГО

Выпуск первый. Сочинение А. Зернина. (Из читанного в специальном курсе истории в императорском Харьковском университете в 1858 году.) Харьков. В университетской типографии. 1858. Печатано по определению Совета императорского Харьковского университета¹.

Сочинение под выписанным нами заглавием разбирается нами по следующим причинам: 1) Оно заключает в себе специальные исторические лекции, читанные в одном из русских университетов, и напечатано на казенный счет, по определению совета университета. 2) Византийские писатели недоступны для большинства читателей, а их язык, и в грамматическом и в риторическом отношениях, представляет немаловажные затруднения и для тех, кто долго и много упражнялся в его изучении. А потому и не удивительно, что любознательный читатель, прочитавши предварительно весь заглавный лист, поддастся увлечению, примет многое на веру и усвоит себе ложные понятия об одной из важных эпох византийской истории. 3) Это сочинение составляет только первый выпуск, за которым может следовать ряд подобных же выпусков. 4) Г. Зернин уже не в первый раз является печатно пред публикой с своей странною манерой в обработке истории {Приведем для примера одну, недавно напечатанную его статью ‘о самозванцах’ (‘Библиотека для чтения’, январь, 1858), в которой круглым счетом оказывается на 64 страницы 9 страниц, принадлежащих автору (собственно 8 1/2), все же остальное приходится на выписки из истории г. Соловьева и на перевод из сочинений Мершие.}. Мы молчали долго, ожидая естественного усовершенствования, собственного убеждения. Мы ждали напрасно и теперь почти уверены, что напрасно и будем ждать. Пора указать читателям на характер исторических работ г. Зернина.

В начале своего предисловия г. Зернин делает длинную выписку из статьи г. Куника, помещенной в ‘Ученых записках императорской Академии наук’ по 1 и 3 отд., т. III, выписку, которая, по нашему мнению, не ведет ни к чему в настоящем случае и не имеет ни малейшего отношения к тому направлению занятий византийскими источниками, какое, по непонятным для нас соображениям, избрал для себя наш автор. А почетный академик в своей статье основательно объясняет, в чем должны состоять в настоящее время ученые занятия византийскими источниками, распределяя эти занятия на 8 категорий. Несоответствие труда г. Зернина программе г. Куника само по себе, разумеется, не имеет важности, и мы вовсе не намерены нападать на свободу г. Зернина в выборе направления занятий византийскою историею, но все-таки остается нерешенным вопрос: для чего приведена длинная выписка из статьи г. Куника. Если автору непременно хотелось, чтобы его предисловие занимало именно пять страниц, а не две с половиною, то мы, конечно, ничего не можем сказать против такого невинного желания.

‘Отдавая должную справедливость, — говорит т. Зернин, — заключениям почтенного академика, полагаю, не без пользы будет, если мы употребим в дело те средства, которые теперь пока заключаются в так называемом ‘Corpus scriptorum historiae Bysantinae’ (стр. 6). Неужели теперь пока только в этом сборнике заключаются все средства для изучения византизма? Неужели Corpus scriptorum etc. — предел, внутри которого только и могут вращаться все исследования по византийской истории? С другой стороны, неужели мы должны указывать г. Зернину на совокупность тех исторических материалов, из которых воспроизводится эпоха, восстановляется организм народной жизни? Полагаем, что такие указания совершенно излишни, тем более, что в той самой статье г. Куника, из которой сделал выписку г. Зернин, указано и на предшествовавшие занятия византийскою историею, на иностранные источники и на церковно-славянские переводы византийских летописей и хронографов. Впрочем, мы увидим ниже, как пользовался г. Зернин и боннским сборником, который признал своим единственным источником. Мы, пожалуй, были бы готовы согласиться, что на основании всех материалов, напечатанных в боннском издании, можно себе составить довольно определенную идею о византизме вообще, но никак не можем допустить, чтобы можно было извлечь такую же идею из очерка ‘жизни и литературных трудов Константина Багрянородного’. С этим, думаем, согласится всякий, кто только примет на себя труд ознакомиться с этим, поистине нехитрым, очерком.

‘Главным источником, — продолжает г. Зернин в своем предисловии, — кроме сочинений Багрянородного, были для меня византийские летописи, известные под общим названием продолженного (то есть продолжателей) Феофана’ {Martini Hankii. De Byzantinarum rerum scriptoribus. Lipsiae, 1677, pag. 469.}. Здесь ошибка: нужно было, соблюдая справедливость, написать не главным, а почти единственным (со включением нескольких страниц из истории Кедрина и из двух сочинений Багрянородного), в чем мы тотчас можем убедить читателя, обратив его внимание только на ссылки по всему пространству сочинения, заключающего в себе 109 страниц. Выписки дословные, буквальные из Феофанова продолжателя начинаются с 370 стр. (боннск. изд., 1838) и идут до 469 стр., следовательно, всего извлечено почти (не считая выпусков) 99 страниц. На долю Кедрина приходится 6 ссылок {Стр. 29, 67, 82, 96, 104 и 109.}, всего выписано из Кедрина около 14 стр. На сочинения Константина Багрянородного приходится 3 ссылки {Стр. 59, 91 и 94.}, всего извлечено из последних около 11 стр. Итак, всех выписок приблизительно около 124 страниц печати боннского издания. Излишек 15-ти страниц против числа страниц сочинения г. Зернина (109) легко объясняется различием самой печати и сокращениями, которые оказались нужными по разным уважительным причинам.

‘Неизвестные технические названия я счел нужным печатать курсивом, приложив в конце указатель их с более или менее (?) обстоятельными объяснениями, составленными на основании сочинений Георгия Кодина, глоссариев Дюканжа — греческого и латинского, равно комментариев Рейске и других известных знатоков византийской литературы’ (стр. 9). Не правда ли, прочитавши эти строки, вы ожидаете ученых, подробных и самостоятельно обработанных комментариев? Между тем, обращаясь к 9-ти страницам этих ученых объяснений {Очерк, по собственному признанию автора, — нехитрый, мы думаем, что следовало бы приложить тот же эпитет и к объяснениям.}, вы тотчас открываете, что автор целиком выписал их из лексиконов Дюканжа, из обширных и действительно обстоятельных комментариев Рейске и из сочинения Кодина ‘De officiis’ (15 раз ссылается он на Дюканжа, 7 — на комментарии Рейске и 7 — на сочинение Кодина). Где же, спросите вы, разумеется, другие известные знатоки византийской литературы, послужившие будто бы источником для объяснений г. Зернина? Их нет и следов… Извините, есть одно указание на сочинение Ганкия, которое профессор приводит, объясняя, почему Константин называется Багрянородным. Две выдержки из Алексиады Анны Комнены, приведенные для той же пели, и имена Леунклавия, Гешелия и Гоара, а равно и комментаторов Гиеронима Вольфа, Бонашентуры Вулканиуса и Каспара Бартиуса, — читатель, конечно, уже догадывается, — забрели сюда из сочинения Гажия. Действительно, все это примечание с сокращениями извлечено из трех страниц последнего сочинения. Здесь, впрочем, находим мы, что г. Зернин высказывает и собственное мнение. Это такое замечательное явление в сочинении, состоящем из сплошных выписок, что мы спешим немедленно передать это мнение читателю, тем более, что у него, может быть, недостанет терпенья докопаться до него. ‘По моему мнению, — говорит г. Зернин, — все это дело (то есть, почему Константин называется Багрянородным) можно объяснить гораздо проще: Константину, рожденному до брака Льва с Зоею, нужно было название Багрянородного именно для того, чтобы узаконить за ним права на престол, которых он, по рождению, не имел’ (стр. 112). Объяснение, если хотите, и простое и мудреное: простое потому, что оно приводится просто, без всяких оснований и доказательств, мудреное потому, что трудно понять, каким образом одно название, как бы ни было оно громко, могло узаконить права на престол того, кто по рождению не имел этих прав. Весьма легкий способ узаконения прав! И для кого такой странный способ мог иметь силу? Для народа, которому известны были права Константина на престол, или для самих родителей Константина?.. Смеем думать, что такие побуждения не могли в то время никому входить в голову. Это образчик мнений г. Зернина. Остальные объяснения все выписаны из названных выше сочинений, да и то без всякого уменья, неполно и неверно.

Мы остановились на предисловии г. Зернина потому, что ведь собственно оно только и принадлежит ему. Вслед за тем вы вступаете в туманную область сплошных и механически приставленных друг к другу выписок из Феофанова продолжателя, Кедрина и двух мест из сочинений Константина Багрянородного. Мы должны познакомить читателя с характером этих выписок посредством извлечения двух-трех мест, после чего ясно представится и состав всего сочинения.

‘Константин Багрянородный, — так начинает свое сочинение г. Зернин, — родился в сентябре 905 года. Патриарх Николай крестил его в самый праздник богоявления 906 года, восприемниками от купели были: родной брат императора Льва, Александр, и патриций Самона, в церемонии участвовала вся знать. Желая ознаменовать такое радостное событие в семействе делом благотворительности, Лев учредил богадельню для немощных стариков: заведение это названо было куфою. Мать Константина, Зоя, была уже четвертою супругою Льва, до самого рождения сына жил он с нею без венца, теперь же он изъявил желание вступить с нею в формальный брак. Но патриарх Николай был против такого союза, нарушавшего церковные правила, и не хотел дать своего благословения — по крайней мере до тех пор, пока не будет получено согласие из Рима и от прочих патриархов. Не дожидаясь, когда все это дело устроится законным порядком, Лев ввел Зою во дворец и провозгласил императрицею, обвенчал их священник, по имени Фома. Когда это сделалось гласным, то патриарх немедленно наложил на него запрещение, да и самому императору не велел входить в церковь. Такая строгость только раздражила Льва, не привыкшего к противоречиям. Подстрекаемый Самоною, этим приспешником во всяком беззаконии и всяком зле, он задумал недоброе дело и против самого патриарха. Первого февраля 906 г. потребовали его во дворец, здесь прежде всего стали заставлять его, чтобы он снял запрещение. Когда же Николай остался непреклонным, то его тут же отправили в ссылку в Гиерию, и бедный принужден был итти пешком по глубокому снегу до самых Галакерн’, и т. д. {Мы намерены только в этом случае, для образца, приложить латинский (для удобства печати) подстрочный перевод, напечатанный в боннском издании: ‘Sustulit vero Leo ex Zo, quarta uxore sua, filium Conslantinum, in cujus ortu comtes apparuit, radios versus orientem ejaculans, diesque quadraginta ac noctes luxit. Infantem baptizavit Nicolaus patriarcha in magna ecclesia aie sacro luminum (i. e. Epiphaniorum) susceptoribus ex saero fonte Alexandre imperatoris germano et Samona patricio cuncu, que proceribus. Eodem tempore exstructa est et genum invalidorum domus, quam Cupham dicunt (в подлиннике вовсе не упоминается о цели, на которую указывает г. Зернин), inde ex pul si s meretricibus (перевод этого выражения г. Зернину показался почему-то неприличным). Benedictionem satro nuptiarum ritucum Zo uxore consecutus Leo a Thoma presbytre, qui ea ex causa officio motus est, quam etiam Leo augustam proclamavit. Eo facinore patriarcha ecclesiae ingressu Leoni intcrdixit, quam ob remis, a dextra parte trantsiens, ad Metatorium sese recipiebat. Samonas accubitor praeficitur, quod ad omne facinus ac malitiam imperatori adjutor esset, coeperuntque ambomoliri adversus ecclesiam (у г. Зернина только против патриарха). Vocato itaqae Nicolao patriarcha prima februarii, ut reciperetur enixius, rogobant. Uti autem ejus expugnari animnm dequiverant, a convivio ac epulis ex Bucoleone lintri impotentes in Hieriam traduxerunt, unde aegre pedes ad Calacrenos usque praenivium nimia copia venit, etc’.}. Все это составляет переложение Феофанова продолжателя на русский язык, не всегда точное, и в таком виде оно идет до окончательного присвоения себе власти Романом (41 стр. соч.), причем наш автор не замедлил присовокупить и следующее восклицание простодушного летописца: ‘Себя он (Роман) возвысил на первую степень под предлогом, что боится заговоров и самой смерти, могущей быть следствием их. О дела человеческие! а греха клятвопреступления не боится, ибо клялся, что никогда не будет добиваться стать на первую степень’ {Каков язык перевода! Последнее выражение переведено неверно. По смыслу подлинника, Роман клялся только в том что не будет добиваться стать (I) на первую степень прежде Константина ( illo spreto).}. ‘Что касается до внешнего положения Византии при Романе Лакапине, продолжает г. Зернин (стр. 41), то здесь, как и в прежнее время, на первом плане стояли болгарские отношения. Взяв в основание византийские известия, мы можем представить их в следующем виде’. Не правда ли, после этой фразы вам тотчас представится, что автор по крайней мере внешнее положение Византии изложит систематически, после критического пересмотра и исследования всех относящихся сюда византийских писателей, ведь недаром же он сказал, что в основание своего изложения примет византийские известия. Тщетные ожидания, читатель. Г. Зернин упорно верен самому себе и продолжает неотступно переписывать Феофанова продолжателя, выпуская кое-что, по благоусмотрению. После известного вам восклицания, благочестивый византийский летописец тотчас же начинает рассказ о внешнем положении (выражение профессора, Феофанов продолжатель не делает таких ученых различий) так: ‘Symeon vero adversus Romanos rursum arma movet, emissaque Bulgarorum manu’ и т. д. — и идет длинная речь о набегах болгар и о действиях против них византийских императоров. Приведу здесь несколько строк переложения г. Зернина, чтобы показать, как рабски следует он простодушному рассказу Феофанова продолжателя, для которого, как современника, каждая мелочная подробность имела значение и была предметом общего внимания: ‘Сведав об их движении, Роман из опасения, чтобы они не сожгли дворец в Пегах и не пробрались бы оттуда к Золотому Рогу, велел итти против них ректору Иоанну со Львом и Пофом Аргирами, дав им сильное войско, состоящее из гвардии, гетериев и рядовых () {Переводить слово , словом рядовой — нельзя. Неужели автору неизвестно, что рядовые могут быть и были в Византии и в гвардии, и в гетериях. Здесь под разумеется строевое туземное, византийское войско. Такими промахами испещрен весь перевод г. Зернина.}. Находился вместе с ними и Алексей Музел, патриций, друнгарий флота. Было это на пятой неделе великого поста. Войско расположилось в лощине около Пег. Когда же болгары вдруг вышли из-за холмов и с оглушительным криком стремительно ударили на римлян, то Иоанн ректор первый бросился бежать и едва добрался до дромоны. Бежал за ним и друнгарий Алексей, но спастись не успел, ибо второпях поскользнулся на всходе на дромону, упал в воду и утонул зме-сте с протомандатором’ (стр. 42). Не правда ли, как все это идет к рассказу о жизни Константина Багрянородного? А такой перевод, загроможденный мелочными и ничтожными подробностями, только затемняющими и запутывающими главное содержание, идет до самого конца сочинения! Прочитавши все сочинение, вы тотчас почувствуете, что в вашей голове образовалась страшная путаница, хаос, вы сами себе не можете дать отчета, что тут главное: болгаре ли, византийские ли дела вообще, церковные ли в частности, личность ли Константина Багрянородного в особенности: не проскользнет нигде связующая общая мысль или хоть основной факт.

Переложение известий Феофанова продолжателя о нападениях болгар и о действиях против них полководцев Романа и самого Романа лично идет до 59-й стр. сочинения. Затем приводится несколько фактов, касающихся домашней жизни, благотворительности и благочестия Романа. И все эти факты, приводимые современником, страстным партизаном Романа, с благоговением и умилением взирающим на его личность, приняты на слово, без всякой проверки, и переводятся с подлинника с наивностью, образчик которой мы прилагаем здесь. ‘Между всеми монахами Роман особенно отличал Сергия, славившегося строго подвижническою жизнью. Был этот Сергий брат магистра Космы, первого председателя в суде {Это выражение взято из латинского Перевода: primi tribunalium praesdis, по-гречески просто: . И что значит первый председатель?}. Он равно достиг и совершенства в добродетели, и совершенства в знаниях, притом в такой степени, что трудно было решить, что преобладало в нем: так ревностно упражнялся он и в том, и другом. Отличался он совестливостью, соединенною с мягкостию нрава и умеренностию суждений. Не супил он бровей, как это делают обыкновенно так называемые ученые {Здесь г. Зернин в выноске замечает как будто от себя: ‘он (т. е. Сергий) был внуком патриарха Фотия’. В подлиннике: ‘fuit Sergius Photii patriarachae nepos’ (pag. 454).}, и никогда не являлся надменным и заносчивым. Речь его слаще меду лилась из уст его. В правилах он был тверд и постоянен, образ мыслей его был скромен и проникнут смирением {В подлиннике: , как нынешние ученые. И здесь г. Зернин перевел с латинского перевода: utimodo sapientibus comparatum est.}. Такого-то человека Роман имел при себе неотлучно для того, ‘чтобы с образом и правилами его жизни согласовать свою жизнь’, и т. д. (стр. 63). И все это простодушное сказание современника г. Зернин повторяет от своего лица.

Наконец г. Зернин на 64 стр. покидает Феофанова продолжателя. ‘Так как из всех византийских писателей, говорит г. Зернин, только Кедрин с большею подробностью излагает обстоятельства свержения Романа, то мы и даем ему предпочтение даже над современными свидетелями, уклонившимися в религиозное сострадание и упустившими из виду сущность дела’. Какая громкая и ученая фраза! Подумаешь, что пред г. Зерниным стояли целые ряды современных свидетелей, а не один только Феофанов продолжатель, как то оказывается несомненным из всего сочинения г. Зернина. Впрочем, сам г. Зерни’ в примечании (на стр. 69), как бы мимоходом, выражается уже прямо против пристрастия Феофанова продолжателя. Другое солнце взошло теперь для г. Зернина. Это солнце для него теперь — Кедрин. И как полюбил вдруг Кедрина наш автор. Мы уже заметили, что г. Зернин человек с увлечением и крайне положителен: он отдал предпочтение Кедрину за его большую подробность в изложении событий (автору, разумеется, нет нужды до истины событий)… Итак, с 65-й стр. начинается буквальное переложение рассказа Кедрина о свержении с престола Романа, переложение, отличающееся тою же запутанностью, беспорядочностью и тою же неточностью. Ни достоинства, ни недостатки самого рассказа не имеют, конечно, никакого отношения к нашему автору: ведь он только переводчик, и то не всегда точный.

Роман свержен с престола. Константин провозглашен императором. Как вы думаете, кого теперь избирает г. Зернин в свои вожди при изложении царствования Константина Багрянородного? Не угадаете… Опять Феофанова продолжателя. Вы скажете, что этот старый знакомый теперь, может быть, исправился, ведь Романа уже нет налицо, а на Константина он, может быть, смотрит иначе, беспристрастно. Нисколько! Г. Зернин сам говорит: ‘Описав падение Лакапинов и упомянув, как небесный гнев постигнул виновников их низвержения, неизвестный Феофанов продолжатель переходит к описанию действий и распоряжений Константина Багрянородного. Изображение его отличается самым неумеренным хвалебным тоном, так что походит более на панегирик, чем и уменьшает доверие к себе (здесь, как видите, уже нег пощады бедному византийцу). Похвалы, которые он расточает Константину, не только не нашли отголоска в других византийских писателях, но еще у Кедрина мы находим несколько таких известий, которые заставляют думать, что общее впечатление, какое оставил по себе Багрянородный, скорее было не в пользу его’. И, тем не менее, автор заключает: ‘Но изложим сперва главные черты характеристики неизвестного Феофанова продолжателя в том виде, в каком она дошла до нас’. И вот начинается опять буквальное переложение сказаний старого нашего знакомого, снова понадобившегося г. Зернину, и наполняется этим переложением целых 8 страниц. Кажется, опять послужил Феофанов продолжатель, — и между тем опять на него неудовольствие. ‘Таким хвалебным тоном, — заключает выписку г. Зернин, — отличается изложение и прочих деяний {Просим заметить, что для образца изложения Феофанова продолжателя переведено г. Зерниным слишком 7 страниц подлинника (то есть для того, чтобы сказать, что это не нужно). Осталось только 6 страниц до путешествия Константина на Олимп, с которого опять начинается перевод в сочинении.} Багрянородного у неизвестного Феофанова продолжателя’, и т. д. (стр. 79). Потом буквально переводится весьма невыгодный, с примесью некоторой похвалы, отзыв Кедрина о Константине, занимающий две страницы сочинения (до 82). Вы, может быть, подумаете, читатель, что этот отзыв Кедрина приведет вас, наконец, ‘а истинный путь в понимании личности Константина, и, конечно, обрадовались, что, наконец, отделались от скучного и однообразного панегирика Феофанова продолжателя. Напрасные ожидания, напрасная радость! Из переложения отрывка из истории Кедрина вы узнаете только, что ‘хотя сначала Константин обнаружил прекрасные свойства и все были уверены, что когда он сделается единовластным, то отлично будет управлять делами, однако он не оправдал выгодного о себе мнения и не сделал ничего такого, что соответствовало бы возлагаемым на него надеждам’, — узнаете, что ‘он был невоздержан, в делах важных судил легкомысленно, был неумолим и безжалостен в наказаниях за проступки, начальников назначал безразлично… Первому, попадавшемуся на глаза, вручал начальство над войском или гражданскую какую-нибудь власть без всякого предварительного испытания’ и т. д. (стр. 80), узнаете из Кедрина также, что Константин ‘не совершенно был чужд похвальных деяний (!?), что он старался восстановить науки, заботился о ремеслах, рукодельях, был благочестив, щедр, что в выходах в храмы божий, установленных церковью, никогда не являлся празден и бесплоден перед лицом господа бога, всегда делал богатые приношения, какие только приличествовали христолюбивому императору’ (81—82). Не правда ли, что обе эти выписки из истории Кедрина, вставленные механически, вместе с предлинными выписками из Феофанова продолжателя, окончательно поставили вас втупик относительно разумения характера Константина как государя и человека, что вы решительно не знаете, чему верить, множеству ли страниц выписок из Феофанова продолжателя, или двум страницам выписок из Кедрина. Судя по числу страниц, можно бы было отдать предпочтение первому, но г. Зернин отдает предпочтение последнему. Вы не знаете, что думать и о Константине, и об авторе жизни Константина. Ваше недоумение еще увеличивается, когда г. Зернин сознается на 82 стр.: ‘из приведенных отзывов легко усмотреть, что мы не далеко бы ушли при разъяснении личности Константина Багрянородного, если бы нам пришлось ограничиться только ими’. А между тем до сих пор г. Зернин, при разъяснении личности Константина Багрянородного, переписывал пока только тех же двух писателей, о которых теперь вдруг объявляет, что при разъяснении личности Константина с ними далеко не уйдешь!..

Однако, что же это? В разъяснении личности Константина Багрянородного мы в самом деле не далеко ушли, а нужно же как-нибудь покончить дело… и вот г. Зернин (уже за 27 страниц до конца своего сочинения) объявляет следующее: ‘Но мы имеем сочинения Багрянородного’ {Здесь разумеются пока только два сочинения: ‘De ceremoniis aulae Byzantinae’ и ‘De administramdo imperio’.}. Вы удивляетесь, читатель, недоумеваете, потому что знаете, что весьма трудно на основании сочинений Багрянородного обрисовать личность самого автора, — на основании сочинений, которые состоят из записи различных форм, обрядов, обычаев, установившихся издавна в деле управления государством и в совершении разных придворных церемоний… Вы уверены, что из них весьма трудно извлечь какое-либо понятие о нравственном значении личности Константина. Для вас такой способ характеристики кажется удивительным, странным и даже невозможным. Г. Зернин сам, повидимому, знает это. Он замечает, что ‘Константин, заботясь о будущности своего сына, Романа, передает ему такие наставления, которые были нужны для него как для римского императора, об условиях же, необходимых для нравственного совершенства его как человека, нет в них ни малейшего намека’ (стр. 83), что ‘Константин увлечен был внешнею формою и не обращал внимания на внутреннее содержание’ (стр. 92). ‘Поэтому (!) я и намерен,— говорит автор сочинения, — привести здесь главнейшие из него (сочинения Константина De administrando imperio) места’. И вот опять начинается сплошное переложение двух мест из двух названных выше сочинений Багрянородного, занимающее в сочинении 11 страниц {Обратим внимание читателей на неточность и неправильность начала перевода из сочинения ‘De cereimoniis’, чтобы они могли судить о достоинстве всего перевода двух мест из двух сочинений Багрянородного.

Перевод г. Зернина.

Точный перевод.

От многих ты услышишь потреб-ное тебе, но природа не вложит в тебя спасительных правил доброде-тели, если ты не услышишь об них от отца…

Нужнее же всего иметь разум-ную толковитость в ратном деле и в то же время знать древний мудрый порядок предков, который соблюдают они на войне и вообще, когда случались походы в присут-ствии самих императоров… (93 стр.)

От многих ты услышишь по-требное тебе, но ты не внесешь в свою природу наставлений в добро-детели, если не выслушаешь наилуч-ших наставлений от отца…

Что же иное может быть необхо-димее военной храбрости ( ) и древнего благоустройства ( ) предков, какое они соблю-дали прежде в царских походах ( )… Г. Зернин перевел, как видно, с латинского перевода, где читаем: ‘Quid autem aliud quaeso, magis usu veniat et sit magis necessarium, quam strenuus et accer in bellis animus et vetus tus ille bonus et dcorum ordo, quem nostrl maiores in bellis ctinregiis, si quac contingerent expeditionibus observabant.

} (83—94). Здесь снова повторяется мысль, что из сочинений Константина нельзя извлечь идеи о личности их автора, что ‘холодным формализмом’ отзываются и все прочие наставления, преподанные Багрянородным Роману’ (стр. 94).

Наконец г. Зернин, уверивши читателя, единственно силою своего авторитета, что ‘на основании приведенных данных (?) нетрудно уже решить, какое значение в истории Византии осталось за Константином Багрянородным’ (95), бегло, на 8-ми страницах, переводит из Феофанова продолжателя еще несколько рассказов о военных действиях в царствование Константина, в Италии и Африке, о действиях известного Варды (единственно по Феофанову продолжателю!!!). Теперь читатель не может пожаловаться, что личность Константина недостаточно разъяснена, потому что в этом его окончательно убедил г. Зернин на 95-й странице.

Далее автор представляет описание самых грустных обстоятельств — болезни, смерти и погребения его героя (104—109 стр.).

Какие скорбные чувства наполняют душу нашего автора, стоящего у смертного одра Константина и у гробницы, скрывающей царственнее бездыханное тело! (106). С каким умилением взирает он, вместе с Феофановым продолжателем, как ‘кроткого и щедрого Константина обступили невидимые сонмы святых и праведных иноков, мучеников и святителей и как он передал свою святую душу в их ангельские руки’, как обмывали тело усопшего и выставили в палате 19 аккубитов, как с ним прощались и как, после третьего возгласа, вынесли из дворца в церковь, как Василий Паракимомен, по обычаю, обвил его полотном и как, наконец, опустили его в ту же гробницу, в которой положен был Лев, отец его. Мир праху твоему, Константин, кроткий, щедрый, благочестивый, образцовый государь и человек, — по Феофанову продолжателю, невоздержанный, легкомысленный, неумолимый, безжалостный, не оправдавший никаких надежд современников, — по Кедрину, и нам вовсе неизвестный, — по сочинению г. Зернина!

Итак, читатель, вы теперь несколько ознакомились с сочинением о жизни Константина Багрянородного, вы теперь, вероятно, положительно убедились, что это сплошной перевод из сочинений трех византийских писателей, — работа весьма нехитрая, вы убедились, что самый перевод страдает весьма часто неточностью и заключает в себе весьма значительные искажения подлинника. Последнее обстоятельство легко объясняется, с одной стороны, слабым знакомством автора с внутреннею историею византийской империи, с духом своеобразного и оригинального быта народа, с другой — весьма недостаточным знанием языка памятников. И тому, и другому недостатку, разумеется, не мог помочь и латинский перевод, приложенный к боннскому изданию византийских писателей. Приведем здесь еще два-три места на выдержку из первых же двух открывшихся страниц (читатель поверит нам, если мы скажем, что мы и не хотели испытывать своего терпенья, просматривая весь перевод). На стр. 18: ‘Сами они до того забылись, что, вскочив с мест, бросились с яростию на подсудимого (патр. Николая), стали рвать его за бороду, толкать в шею, и много еще непристойного позволяли они себе, называя несчастного похитителем, блудником, посягателем на замужних женщин’. В подлиннике (приводим подчеркнутые нами выражения) сказано: — как дикие звери, — и другие невыносимые мучения наносили ему (в этом другой смысл), , называя его насилователем (это слово, по обыкновению, показалось неприличным г. Зернину), прелюбодеем, заела’ девшим чужою женою (здесь летописец, без сомнения, указывает на какой-либо частный факт, ложный или истинный, мы не знаем, выражение же г. Зернина имеет общий, обширный, а следовательно, и совершенно неверный смысл). На стр. 19 слово переведено причетник, совершенно неверно. Автор не знает, что это слово перешло к нам и теперь еще существует в народе в форме клирошан, под которыми разумеется весь духовный, церковный чин, даже с своею женскою половиною. Приведем здесь одно место из лексикона Дюканжа, в котором даже перечисляются лица и должности, сюда относящиеся, это место следовало знать г. Зернину: , , , , то есть пресвитеров, дьяконов, чтецов и певчих, которых всех называем клириками. Novella 123, стр. 19. Дюканж, греческий лексикон под словом . На той же странице находим преувеличение смысла подлинника в характеристике императора Александра. У г. Зернина: ‘…не было в ‘ем ни одной черты, которая хотя сколько-нибудь соответствовала бы царственному достоинству… Сделавшись полновластным, он остался тем же и показал, что решительно неспособен ни на одно, хоть сколько-нибудь возвышеннее действие, нечем было ему оставить по себе добрую память’. Следовало бы перевести: ‘и не сделал никакого царского дела ( ) сделавшись единовластным (), не сделал ничего благородного или достопамятного ( ) И здесь г. Зернин погрешил, следуя латинскому переводу, где также преувеличен смысл (nulluni generoae indolis spcimen edidit etc)… Здесь мы окончим сличение и не будем злоупотреблять терпеньем читателя. Такими неточностями и неправильностями отличается все переложение г. Зернина, так что даже в смысле сплошного перевода отдельных мест из трех византийских писателей сочинение не имеет никакого значения.

В конце рецензии мы обратим внимание читателя и на эпиграф к сочинению г. Зернина. Мы решительно не понимаем, какое отношение имеет выражение: ‘И рече царь: переклюкала мя еси, Ольга’ — к содержанию всего сочинения. По всему видно, что это выражение почтенного Нестора крепко понравилось нашему автору, но ни из чего и ни для кого не видно, для чего оно поставлено эпиграфом. Пора перестать шутить.

ЖИЗНЬ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ КОНСТАНТИНА БАГРЯНОРОДНОГО. СОЧИНЕНИЕ А. ЗЕРНИНА

Впервые напечатано в ‘Современнике’, 1858 г., No IX, отдел ‘Новые книги’, стр. 50—63. В Полное собрание сочинений, 1906, не вошло.

До сих пор настоящая рецензия считалась принадлежащей перу H. ю. Добролюбова и включалась в собрания его сочинений (Полное собрание сочинений Н. А. Добролюбова под ред. Е. В. Аничкова, т. VI, Полное собрание сочинений Н. А. Добролюбова, Гослитиздат, М. 1936, т. I) на том основании, что Н. Г. Чернышевский в одном из составленных им списков произведений Добролюбова упоминает эту рецензию (см. Аничков, т. I, стр. 17). Однако, по сообщению С. А. Рейсера, в ИРЛИ Академии наук СССР хранится неопубликованное письмо H. М. Михайловского Н. А. Добролюбову от 5 августа 1858 года, в котором он, между прочим, сообщал, что ‘рецензия Чернышевского на Зернина’ запрещена цензурою. Если тем не менее рецензия на эту книгу появилась в девятой книге ‘Современника’, то, очевидно, как это обычно бывало в подобных случаях, автор переработал ее, устранив или смягчив те места, которые вызывали возражения со стороны цензуры. Предполагать, что взамен запрещенной цензурою рецензии Чернышевского Добролюбов написал другую рецензию на ту же книгу, нет оснований, тем более что Добролюбова в это время не было в Петербурге. Упоминание же этой рецензии в списке произведений Добролюбова, составленном Чернышевским, не имеет решающего значения. Как ни ценны и ни авторитетны указания этого описка, в него, однако, попали произведения, несомненно не принадлежащие Добролюбову, например рецензия на книгу ‘Византийские императоры’, автограф которой, хранящийся в Государственной публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, позволяет установить, что она в действительности написана М. А. Антоновичем. При таких условиях более оснований считать рецензию на книгу Зернина принадлежащей Чернышевскому, нежели Добролюбову. H. M. Михайловский, заменявший Добролюбова на время отсутствия его из Петербурга, по работе в библиографическом отделе журнала, был, конечно, хорошо осведомлен в делах этого отдела ‘Современника’.

ЖИЗНЬ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ ИМПЕРАТОРА КОНСТАНТИНА БАГРЯНОРОДНОГО

ЖИЗНЬ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ КОНСТАНТИНА БАГРЯНОРОДНОГО. СОЧИНЕНИЕ А. ЗЕРНИНА

Читайте также: