Жизнь Франца Шиллера и его письма, Дизендорф Виктор, Год: 2002 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 63 минут(ы)

Виктор Дизендорф

Жизнь Франца Шиллера и его письма

Перед тобой, читатель, весьма необычная книга. В наше телефонно-интернетовское время эпистолярный жанр может показаться далеким анахронизмом. А ведь еще в XIX веке образованные люди день ото дня доверяли почте свои обстоятельные послания. Изданы целые тома писем тогдашних литераторов и других деятелей культуры. Уходящий XX век с его бурным ритмом и многочисленными социальными катаклизмами благоприятствовал этому занятию гораздо меньше, однако наши отцы и деды тоже не были чужды ему. Правда, письма стали суше, короче, стандартней и, в отличие от прошлого, чаще всего уничтожались адресатами сразу же после прочтения. Хранение сокровенных мыслей, запечатленных на бумаге, оказалось слишком рискованным делом.

И вот один из наших старших современников оставил после себя сотни писем, посланных полвека и более тому назад. Чудом можно считать уже само их появление: они были написаны в очень трудных условиях — узником сталинских лагерей, а затем тяжело больным человеком, постоянно находившимся на грани смерти. Еще более удивительно, что его письма уцелели. Этим мы обязаны их адресатам, в первую очередь близким автора и необыкновенной женщине, долгие десятилетия свято хранившей память о безвременно ушедшем друге. Другой человек, посвятивший свою жизнь восстановлению правды об авторе этих писем, сберег большинство из них после смерти адресатов.

Сегодня почти никого из участников этой истории уже нет в живых: ни неутомимого автора писем — Франца Петровича Шиллера, ни его ‘ангела-хранителя’ — Нины Федоровны Депутатовой, ни жены Ф.П. Шиллера — Инны Васильевны Шиллер, ни ее приемной матери — Полины Андреевны Нагорновой, ни брата автора — Якова Петровича Шиллера, ни крупных советских литературоведов — Александра Абрамовича Аникста и Николая Каллиниковича Гудзия, ни биографа Ф.П. Шиллера — Виктора Давыдовича Шмунка. Их нет, а письма по-прежнему существуют, хотя все еще практически недоступны широкому читателю.

В этих письмах много личного, подчас глубоко интимного. Правомерно ли с этой точки зрения их обнародование? Издатели данной книги полагают, что сегодня это уже вполне допустимо: давно улеглись страсти полувековой давности, ушли из жизни автор и его адресаты, за исключением дочери Ф.П. Шиллера — Флоры Францевны (судьба еще одного адресата, товарища Шиллера по дому инвалидов Андрея Васильевича Валевского, издателям книги, к сожалению, неизвестна). Письма литературных классиков тоже содержали многие подробности их личной жизни, но, тем не менее, через какое-то время обычно выносились на широкий читательский суд. Другой биограф Ф.П. Шиллера — В.К. Эккерт — утверждал, что Н.Ф. Депутатова в свое время отказалась даже показывать ему письма своего покойного друга, поскольку сам Шиллер, как она считала, был бы категорически против их передачи в другие руки. Если это и так, то впоследствии ее мнение на этот счет, очевидно, изменилось — иначе бы она, конечно, не отдала дорогих писем, в сущности, посторонним ей людям: сначала литературоведу A. A. Аниксту, а после его смерти — В. Д. Шмунку. Для издателей особенно важно, что наше мнение о возможности появления этой книги разделяет единственная, горячо любимая дочь автора — Флора Францевна Шиллер, которая помогла уточнить многие моменты из жизни ее семьи и предоставила для публикации более полутора сотен писем и документов своего отца, хранящихся у нее и совершенно неизвестных почитателям его таланта.

Другой вопрос: в какой мере письма Ф.П. Шиллера представляют интерес для современного читателя? Для ответа на него необходимо иметь в виду, что эти письма отражают жизнь широкого круга граждан бывшего СССР в первой половине XX века. Российские немцы и другие обездоленные члены общества, творческая интеллигенция и обитатели домов инвалидов, москвичи и алтайские колхозники — судьбы всех этих групп людей так или иначе затронуты в письмах Шиллера. Каждодневные бесхитростные свидетельства автора и его адресатов способны дать, быть может, более полное и точное представление об абсурдных бесчеловечных реалиях советского общества, чем пухлые романы или научные трактаты.

Не менее значимо, конечно, и то обстоятельство, что в письмах нашла широкое отражение личность их выдающегося автора — одного из ведущих специалистов страны по истории западноевропейской литературы, профессора Франца Петровича Шиллера. Научные заслуги Шиллера, имя которого долгие десятилетия практически нигде не упоминалось, сегодня уже во многом известны, в первую очередь благодаря авторам книг о нем — Вольдемару Корнеевичу Эккерту (1910-1991) и Виктору Давыдовичу Шмунку (1941-1997). В крупнейших библиотеках сохранились книги и статьи самого автора. Гораздо меньше читатель знает о Шиллере-человеке. Этот пробел не могут восполнить ни немногие оставшиеся документы о нем, ни скудные свидетельства людей, лично знавших его Письма Ф.П. Шиллера в этом отношении воистину неоценимы. С их страниц через толщу лет к читателю пробивается живой голос автора, только из них мы и можем узнать, как и чем жил этот замечательный человек в свои последние, самые тяжкие годы. Кстати, такого же мнения на этот счет был и В.К. Эккерт, который, однако, считал, что в 80-х годах время для публикации писем еще не настало.

Письма Ф.П. Шиллера Н.Ф. Депутатовой и Я.П. Шиллеру уже легли в основу книги о нем, принадлежащей В.Д. Шмунку. И все-таки в ней, наряду с творчеством Шиллера, в первую очередь отражена трагичная судьба главного героя. Личность Шиллера, как и условия его жизни, стали объектом внимания автора в гораздо меньшей мере. К тому же следует учитывать, что, несмотря на обильное цитирование сбереженных им писем Шиллера, автор обнародовал не более четверти всего их текста, а значительная часть эпистолярного наследия героя книги — письма членам своей семьи, A.A. Аниксту, Н.К. Гудзию — В.Д. Шмунку вообще не была известна. Поэтому, на наш взгляд, намеченная публикация книги Шмунка отнюдь не снижает значимости появления настоящего издания.

Автором данной книги, в отличие от вышеупомянутой, является сам Франц Петрович Шиллер и никто более, хотя он писал свои письма вовсе не в расчете на их обнародование. Этот человек был настолько яркой личностью, что его общение с читателем напрямую представляется более чем оправданным. Составителю, не считая этих строк и примечаний к письмам и документам, принадлежит только название книги. Точнее говоря, оно навеяно, конечно же, ‘Записками из Мертвого дома’ Ф.М. Достоевского.

Сталинские концлагеря, как известно, во многом напоминали царскую каторгу, отличаясь, правда, куда более жестоким и гибельным режимом. Обстановка в советских домах инвалидов тоже вызывает ассоциации с каторжными застенками, описанными Достоевским. Но основной смысл избранного нами названия не в этом. Условия существования в ‘мертвом доме’ XX века были рассчитаны главным образом на постепенное умерщвление тех, кто имел несчастье там оказаться, а Франц Шиллер не просто доживал в домах инвалидов свою непоправимо искалеченную жизнь, но и плодотворно продолжал то дело, которому он посвятил всего себя.

В невообразимо тяжелых условиях, напрягая последние силы, он за неполные 5 лет, отведенные ему судьбой, создал три крупные монографии о творчестве классиков зарубежной литературы — Джорджа Байрона, Фридриха Шиллера и Генриха Гейне, достойно увенчав свою блистательную научную карьеру. Трудно привести другой пример, когда бы ученые в схожей ситуации продолжали заниматься полноценным научным творчеством. Это позволяет нам с полным основанием говорить о творческом и человеческом подвиге Франца Шиллера.

Российские немцы вписали в историю отечественной и мировой науки множество славных имен. В основном эти люди являлись специалистами в области точных, естественных и технических наук — в таких предпочтениях отразились, видимо, особенности национального характера. Но были среди российских ученых с немецкими корнями и крупные литературоведы — Е.Э. Бертельс, Ю.Б. Виппер, Н.И. Конрад, В.Ф. Миллер, Ф.А. Розенберг, В.М. Фриче. Последний из них даже числился научным руководителем кандидатской диссертации Ф.П. Шиллера о творчестве немецкого поэта-революционера Георга Веерта. Правда, его руководство было скорее формальным в силу непомерной загруженности Фриче общественными и научными делами, а также слабого здоровья (он умер вскоре после защиты диссертации Шиллером).

Ф. П. Шиллер, в отличие от своих перечисленных коллег, не состоял в Академии наук. В 1937 г. он (наряду с В. М. Жирмунским и В. А. Десницким) был представлен к званию члена-корреспондента АН СССР, однако в этом и последующем году Академия не пополнялась: в то время перед ней стояла куда более ‘актуальная’ задача — очистить свои ряды от многочисленных ‘врагов народа’. А в 1939 г., когда рекомендация в отношении Виктора Максимовича Жирмунского (внесшего, между прочим, большой вклад в изучение диалектов российских немцев), наконец, возымела действие, Шиллер уже числился одним из этих ‘врагов’.

Несмотря на отсутствие академического звания, Франц Шиллер безусловно принадлежит к крупнейшим отечественным авторитетам в области литературоведения. По его 3-томному труду ‘История западноевропейской литературы нового времени’, вышедшему двумя изданиями в 1935-1938 гг., многие годы обучались все студенты филологических факультетов и институтов иностранных языков в нашей стране. Автор находился в лагерях ГУЛАГа, затем был лишен возможности преподавания даже в сельской школе, а его учебник так и остался в обращении. ‘Странно как-то, чтобы не сказать большее’, — заметил по этому поводу Ф.П. Шиллер в одном из писем Н.Ф. Депутатовой. Очевидно, этот ‘казус’, странноватый даже для того безумного времени, в первую очередь объясняется тем, что заменить книги Шиллера в учебном процессе было попросту нечем. Примечательно, что незадолго до смерти автора, как видно из его писем A.A. Аниксту, даже обсуждался вопрос о переиздании двух томов пшллеровского трехтомника Можно ли привести более убедительные примеры значимости ученого в той или иной сфере?

В большинстве своем немцы, оставившие яркий след в российской науке, были выходцами из Германии, Прибалтики или крупных городов России. В отличие от них Франц Шиллер происходил из немцев-колонистов, являвшихся в основном крестьянами. В силу целого ряда причин (национальная, конфессиональная и сословная замкнутость, слабое владение русским языком, недостаточная развитость системы национального образования, малая престижность научной деятельности среди колонистов и др.) научные светила появлялись в этой среде очень редко. А уж люди, прошедшие, подобно Ф.П. Шиллеру, путь от сельского учителя до крупного ученого менее чем за десяток лет, были среди немецких (и не только немецких) крестьян России и вовсе уникальным явлением.

Какой же яростный огонь горел в груди этого человека, если страсть к науке, без остатка поглотив его уже в зрелом возрасте, не угасла в нем даже в сталинских лагерях, на спецпоселении и в мрачных советских ‘богадельнях’!

Франц Петрович Шиллер родился на рубеже веков, 29 октября (10 ноября) 1898 г., в католическом селе Мариенталь (Тонкошуровка), заложенном в степях саратовского Заволжья в 1766 г. Мариенталь был одним из крупнейших немецких сел на Волге: к моменту рождения Шиллера здесь проживало более 5 тыс. человек. Шиллер, хорошо знавший историю российских немцев и, в частности, прошлое своих предков, утверждал в ‘Краткой автобиографии’, которая была написана им в начале 50-х годов для дочери Флоры, что его прапрадед, Губерт Шиллер, прибыл в Поволжье молодым человеком в 1760-х гг. из Южного Пфальца (неподалеку от нынешней границы Германии с Францией). Женившись на Анне-Марии Пинк, обосновавшейся в Мариентале, Губерт поселился там, став родоначальником шести поколений мариентальских Шиллеров, включая племянников Франца Петровича, выселенных из родного села вместе с родителями в 1941 г.

Фамилия Шиллер является весьма распространенной как среди российских немцев, так и в Германии. Поэтому проследить генеалогию германских предков Франца Шиллера очень непросто, и, насколько известно, это не удалось ни ему самому, ни его биографам. Так, мимолетное упоминание Ф.П. Шиллера в одном из писем Н.Ф. Депутатовой о своем родстве с Фридрихом Шиллером побудило В.Д. Шмунка к исследованию этой версии, но ничего определенного на сей счет ему выяснить не удалось, хотя родовое древо великого поэта изучено досконально. Автору этих строк такое родство представляется сомнительным — уже потому, что поэт являлся лютеранином, а все известные предки Франца Петровича — католиками, между тем как в те далекие времена изменение традиционного вероисповедания, унаследованного от отцов и дедов, было столь же большой редкостью, как и межконфессиональные браки.

В немецких селах дореволюционной России никогда не было таких социальных контрастов, как у русских и прочих соседей. Но и у немцев ситуация была далека от той идиллии, которую сегодня пытаются живописать новомодные апологеты ‘России, которую мы потеряли’. Немецкие села с их бурным ростом населения чем дальше, тем сильнее страдали от катастрофического малоземелья. В первую очередь это касается Поволжья, где немецким колониям, в отличие от других регионов страны, в свое время была навязана архаичная система общинного землепользования. Среди колонистов появлялось все больше малоземельных, которые влачили на своих клочках убогое существование, вынуждены были обрабатывать за часть урожая латифундии зажиточных односельчан, безнадежно увязали в долгах и, в конечном итоге, оказывались вовсе без земли.

К таким малоимущим селянам принадлежала и семья Франца Шиллера. Причин на то было немало: его отец, Петр Николаевич, рано остался вдовцом с малолетним сыном на руках, во втором браке с Марианной Михайловной Кельблер (матерью Франца) имел множество детей, оказался обделенным при разделе отцовского наследства. От своих родных, как и от зажиточных родственников но линии второй жены, он поддержки не получал. Но в первую очередь сказались, видимо, личные качества отца: он был мягким, мечтательным, болезненным и не очень-то с клони им к крестьянскому ремеслу человеком.

Франц Шиллер выразительно описал бедственное положение своих близких и им подобных немецких семей накануне 1917 г. в повести ‘Kampfesbilder aus der Steppe’ (‘Эпизоды борьбы из степного края’). Ее действие в основном происходит в вымышленном селе Мариенгейм (в Поволжье не было сел с таким названием), но за ним без труда угадываются родные места автора. Кстати говоря, это яркое живое повествование, на наш взгляд, свидетельствует о том, что Франц Шиллер вполне бы мог себе сделать имя и как прозаик.

При описании происхождения, детства и юности Ф.П. Шиллера его биографы старательно воспроизводили целые страницы вышеупомянутой ‘Краткой автобиографии’, зачастую забывая при этом сослаться на первоисточник. ‘Эпизоды борьбы…’ такого внимания почему-то не удостоились, хотя их автобиографическая основа вполне очевидна. Более того, В.К. Эккерт (в статье о советской немецкой литературе в ‘Краткой литературной энциклопедии’), а также Г.К. Бельгер, автор биобиблиографического справочника ‘Российские немецкие писатели’, перевели название повести как ‘Боевые эпизоды…’, что едва ли свидетельствует о знакомстве с ее текстом. Никаких ‘боевых эпизодов’ в предреволюционной степной жизни немцев-колонистов Поволжья, конечно, не было и быть не могло. Было другое — напряженная борьба быстро растущей крестьянской массы за право хозяйствовать на ограниченных и не особо плодородных земельных угодьях. Для беднейших колонистов, подобных близким Франца Шиллера, это означало борьбу за выживание в самом прямом смысле слова.

Не добившись успехов на крестьянском поприще, его отец, Петр Шиллер, стал в то же время довольно образованным по тем условиям человеком, хотя слабое зрение помешало ему учиться. В зимнее время он даже содержал домашнюю школу, прививая соседским детям азы грамоты и арифметики. Помимо того, что это занятие доставляло его семье столь необходимые дополнительные доходы, оно способствовало и приобщению к знаниям Франца Шиллера, который рос пытливым, любознательным мальчиком, рано выучился читать по-немецки и по-русски и еще в детстве пристрастился к книгам. Однако из-за необходимости помогать родителям по дому и зарабатывать на жизнь подпаском Франца отдали в местную земскую школу лишь в 12 лет.

Он был значительно старше своих одноклассников и тем самым оказался среди них ‘белой вороной’. Налаживанию его отношений с соучениками не могло способствовать и то обстоятельство, что учительница, убедившись в основательности знаний Франца, нередко прибегала к его помощи в учебном процессе. Ситуация обособленности повторится в жизни Франца Шиллера неоднократно, всякий раз усугубляя присущую ему от природы замкнутость.

Придя в школу переростком, но зато хорошо подготовленным учеником, он с блеском ее закончил и почти в 15 лет поступил в четырехклассное приготовительное училище при Саратовской католической семинарии. Выбор этого учебного заведения объяснялся не тем, что семья готовила Франца к поприщу священника (в своих письмах Н.Ф. Депутатовой он вспоминал, что родители видели в нем будущего врача или инженера), а сугубо материальными соображениями: обучение здесь обходилось значительно дешевле, чем, например, в гимназии К тому ж’ из училища вышло немало народных учителей для немецких католических сел — занятие, по тогдашним представлениям, вполне респектабельное.

Наряду с богословскими дисциплинами, основное внимание н училище уделялось языкам (немецкому, латинскому, французскому) и всеобщей истории. На серьезном уровне преподавалась также немецкая и русская литература. При католической семинарии, в одном здании с которой размещалось училище, имелась прекрасная библиотека с книгами на множестве европейских языков. В училище поддерживалась строжайшая дисциплина, свойственная духовным учебным заведениям. Воспитанники были практически изолированы от внешнего мира, и наставники стремились, чтобы их подопечные уделяли все свое внеурочное время только подготовке к занятиям и нравственному самовоспитанию. В этих специфичных условиях у Франца Шиллера, видимо, и созрело стремление посвятить свою жизнь изучению литературы и иностранных языков.

Будучи инородным телом в земской школе, он оказался таковым и здесь: большинство воспитанников приготовительного училища составляли выходцы из зажиточных семей, относившиеся к бедным соученикам с явным пренебрежением. Позднее Шиллер вспоминал лишь о трех своих товарищах по училищу, с которыми он близко сошелся. Но и эта дружба не получила продолжения — все трое очень рано ушли из жизни.

Интерес к западноевропейской литературе пробудил у Шиллера преподаватель приготовительного училища Иоганн Кульдкеп. Он тоже был в училище в известном смысле чужаком — эстонец по национальности, лютеранин по вероисповеданию. Тем не менее, проработав в семинарии 40 лет, Кульдкеп удостоился гражданского чина 12-го класса — стал губернским секретарем, что в подобной ситуации случалось нечасто. Шиллер был бы не прочь сблизиться с ним, но при всем сходстве их интересов это оказалось невозможным: помешали возраст Кульдкепа (около 65 лет) и его нелюдимость (будучи старым холостяком, он так и умер в полном одиночестве).

В училище Франц Шиллер выделялся красивым почерком и безупречной грамотностью, что особенно ценил Кульдкеп. Четкий почерк сохранился у Шиллера на всю жизнь: даже последние его письма, за исключением двух предсмертных, читаются без труда. Он прекрасно писал и готическими буквами, как видно из его единственного письма брату, где используется этот замысловатый шрифт. С грамотностью дело обстояло несколько сложнее.

Во-первых, нужно учитывать, что Шиллер, как и многие люди творческого труда, писал, будучи целиком поглощенным содержанием, а не формой написанного. В этой ситуации не всегда удается соблюсти все тонкости грамматики, что вполне откровенно признавал сам Шиллер в письмах Н.Ф. Депутатовой, говоря о необходимости тщательной правки своих рукописей. Н.И. Непомнящая вспоминала в этой связи, что Шиллер не любил заниматься их шлифовкой с точки зрения грамматики и стилистики и поэтому обычно передоверял эту работу ей. Не следует забывать и о том, что русский язык не был для Шиллера родным. Он вплотную занялся им только в училище, уже находясь, в сущности, в зрелом возрасте, и это обстоятельство не могло не проявиться в текстах на русском языке, написанных им даже много лет спустя. Кроме того, как заметит читатель, Шиллер до конца своих дней придерживался некоторых дореволюционных норм русской грамматики и зачастую вместо ‘ее’ писал ‘ея’, вместо ‘нее’ — ‘нея’.

Немецкий язык, в отличие от русского, Шиллер знал с раннего детства, однако его близкие, как и все поволжские немцы, говорили не на литературном языке, а на диалекте, к тому же изрядно сдобренном русицизмами. Эту бесподобную языковую смесь он замечательно воспроизвел в упомянутых ‘Эпизодах борьбы из степного края’. Со временем Шиллер в совершенстве овладел немецким языком, но его брат Яков, будучи простым крестьянином, знал, конечно, только родной диалект. Видимо, именно поэтому Франц Шиллер в письмах к брату далек от канонов литературного немецкого языка и часто использует русские выражения, немецкие эквиваленты которых были ему, без сомнения, известны.

Поступление Шиллера в училище при духовной семинарии было делом случая, но 3-летнее обучение здесь наложило на него заметный отпечаток, закрепив те начала религиозного воспитания, которые он получил в семье. Уже через четыре дня после рождения, 2(14) ноября 1898 г., Франца крестил в Мариентале местный католический священник Михаэль Брунгардт. Восприемниками при крещении были Франц Кельблер, дядя младенца по матери (Шиллер упоминает о нем в письмах брату Якову), и Анна-Мария Шиллер (по словам Ф.П. Шиллера, двоюродная сестра его отца). В честь крестного, как было принято тогда, Франц и получил свое имя. Даже через много лет, пройдя сквозь горнило официального атеизма, Шиллер, как видно из его писем, не перестал отмечать церковные праздники и нередко изъяснялся библейскими изречениями.

По письмам, а тем более книгам Шиллера трудно судить о том, был ли он глубоко религиозным человеком. Но то, что Вера жила в его душе до последних дней, на наш взгляд, не подлежит сомнению. Неверующий не мог бы, подобно Ф.П. Шиллеру, написать брату, что ‘приходится мириться со своей судьбой, как того хочет Бог’. И уж тем более человек без веры в Бога не скажет на пороге смерти: ‘Блаженны мертвые, умирающие в Господе’, как это сделал Шиллер в одном из писем Н.Ф. Депутатовой. Богобоязненность Шиллера проявилась, видимо, и в таком его высказывании: ‘Другой человек па моем месте давно-давно прервал бы эту бесконечную тяжелую цепь страданий добровольной смертью. Но мне этого делать нельзя’.

В своих официальных автобиографиях Франц Шиллер писал, что начал работать учителем в родном селе в октябре 1918 г. В ‘Краткой автобиографии’, не рассчитанной на посторонних, он приводит иную версию — окончив училище в мае 1916 г., работал частным учителем на одном из поволжских хуторов, сдал экстерном экзамен на звание учителя земской школы и уже осенью 1917 г. стал учительствовать в Мариентале. Таким образом, в биографии Шиллера появляется первое (по не последнее) ‘белое пятно’.

Некоторый свет на этот загадочный период его жизни, возможно, проливает неожиданная информация, сообщенная нам Флорой Францевной Шиллер: она слышала от родственников по отцу, что он одно время работал в Мариентале … при местной церкви. Католическим патером Шиллер, конечно, быть не мог, т.к. окончил не духовную семинарию, а лишь приготовительное училище при ней. Но в школах немецких сел на Волге часто преподавали педагоги, одновременно служившие помощниками священников. Если Шиллер выполнял в 1917-1918 гг. данную функцию, то вполне естественно, что он стремился скрыть этот факт от безбожных большевистских властей.

Как бы там ни было, Франц Шиллер, по всей видимости, отнесся к установлению советской власти достаточно лояльно. Любопытно, что официальное начало его учительской деятельности совпадает по времени с образованием Немецкой автономии на Волге. Не это ли событие определило, в конечном счете, его отношение к новым властям? К тому же нужно учитывать, что Шиллер был выходцем из беднейшего крестьянства, весьма немногочисленного среди российских немцев. Это обстоятельство, видимо, также обусловило его лояльность. Не столько потому, что революция дала крестьянам землю (в этом отношении, как признавали впоследствии даже руководители Поволжской автономии, немецкое крестьянство выиграло очень мало), сколько из-за возможностей социального роста, приоткрывшихся с революцией перед низшими слоями населения России.

Шиллер, как и многие рядовые российские интеллигенты, с головой окунулся в новую жизнь: он не только учительствовал, но и заведовал библиотекой-читальней и краеведческим музеем, занимался профсоюзной работой (эта деятельность нашла продолжение в Москве), был председателем районной комиссии по ликвидации безграмотности, читал лекции в уездной совпартшколе, являлся режиссером в мариентальском Народном доме, где ставил немецкие и русские пьесы. Две из них он написал сам, и они шли на сцене даже после его отъезда из родного села. Нельзя, однако, не отметить, что бурная трудовая активность Шиллера в Поволжье, как и впоследствии в Москве, была вызвана не только естественной для молодого человека неутомимостью, но и прозаичной потребностью зарабатывать себе на хлеб.

В.К. Эккерт писал, что в бытность учителем советской школы в Мариентале Шиллер соперничал в борьбе за души односельчан с местным католическим патером Прахтом. Сама по себе эта ситуация весьма правдоподобна: молодому педагогу, очевидно, были ближе всего нужды таких же, как он, беднейших крестьян, а священник не мог не защищать отвергнутую властями святость частной собственности, кому бы последняя ни принадлежала А вот фамилия патера указана, по всей видимости, неверно: в то время эту должность в Мариентале занимал Николаус Крафт, вскоре казненный за пособничество участникам антибольшевистского крестьянского восстания 1921 года.

Парадоксально, но факт: Шиллер выступил с речью при захоронении жертв повстанцев в братской могиле, а много лет спустя, после ареста, ему инкриминировали, помимо всего прочего, участие в Мариентальском восстании. Сочинители из НКВД не обошли вниманием и Крафта — одного из мнимых ‘подельников’ Шиллера обвинили … в преступной связи с давно умерщвленным патером.

Примечательно, что при всей своей общественной активности Франц Шиллер так и не вступил ни в комсомол, ни в партию: столь далеко лояльность Шиллера к властям, очевидно, не заходила, да и политическая карьера, в отличие от научной, его явно не интересовала. Более того, читая письма Шиллера, трудно не прийти к выводу, что он был глубоко аполитичным человеком. Всем доступным общественно-политическим изданиям Шиллер предпочитал ‘Литературную газету’, которую выписывали в домах инвалидов или присылала из Москвы Н.Ф. Депутатова. Наряду с классической музыкой Шиллер, по его словам, любил слушать по радио последние известия, но из содержания этих передач он упоминает лишь сообщения о погоде. Политические события того времени, включая даже смерть Сталина, не нашли в его письмах пи малейшего отражения. Исключением явилась, пожалуй, только пресловутая ‘дискуссия о языкознании’ 1950 года, затеянная Сталиным в качестве очередной политической кампании. Но эта сторона дела была безразлична Шиллеру: из его писем видно, что он отнесся к дискуссии как к явлению в близкой ему науке, а не в высокой и чуждой политике.

Живя в Мариентале полнокровной жизнью, занимаясь любимым делом (в письмах явственно прослеживается его глубокая привязанность к преподавательской работе), Шиллер, тем не менее, не мог забыть о продолжении образования. Правда, хаос первых послереволюционных лет, а также личные проблемы Шиллера (после смерти отца он остался единственным кормильцем в семье) явно не способствовали реализации этого намерения. В этот период (1919 г.) ему удалось окончить лишь летние педагогические курсы в Марксштадте, областном центре Автономии немцев Поволжья — бывшем Екатериненштадте, куда в свое время прибыли из Пфальца далекие предки Шиллера.

Если бы не очередной политический катаклизм (а в голоде 1921- 1922 гг., о котором идет речь, повинна в первую очередь политика советских властей, а не капризы природы), Шиллеру, видимо, пришлось бы ограничиться учебой в Саратовском университете: Мариенталь находился всего в нескольких десятках километров от Саратова. Тогда его научная жизнь могла сложиться совершенно иначе — в Саратове в то время не было крупных специалистов в области литературоведения, но зато работали такие известные языковеды, как вышеупомянутый В.М. Жирмунский (впоследствии Шиллер поддерживал с ним научные контакты и в одном из писем жене интересовался его судьбой) и Георгий Генрихович Дингес (он фигурировал в ‘шпионском’ деле Шиллера в качестве агента германской разведки, хотя его уже не было в живых). Однако в Поволжье разразился катастрофический голод, и осенью 1921 г. Шиллер был назначен воспитателем в первый эшелон с голодающими детьми, отправленными из родных краев в другие регионы, в данном случае — в немецкие села Приднестровья.

Из Марксштадта, где формировался эшелон, Шиллера с подопечными доставили на пароходе в Саратов, а оттуда специальным поездом Красного Креста отправили в Тирасполь. По данным Шиллера, которые подтверждаются саратовским историком A.A. Германом, туда было эвакуировано из Области немцев Поволжья 500 детей. По дороге Шиллер и его близкие, которых он не мог оставить в Мариентале одних без средств к существованию, заразились тифом, и вскоре после прибытия на место Франц потерял мать, двух младших братьев и сестру, а сам чудом остался жив.

Эта попытка властей помочь жертвам спровоцированного ими голода (как, впрочем, и большинство других подобных мер) была из рук вон плохо организована, так что трагичная участь близких Шиллера и многих его подопечных отнюдь не стала исключением. Много лет спустя Ф.П. Шиллер заметил в письме брату Якову, что именно 1921-й, голодный год положил начало всем их бедам и страданиям. Но пока что приднестровская эпопея увенчалась для него тем, что осенью 1922 г. он получил в Тирасполе направление на учебу в Москву.

Шиллер писал брату и о том, что несчастья настигали их семью больше всех. В общем и целом это едва ли справедливо — чем измерить всю ту бездну горя, которая обрушилась на российских немцев, как и на остальных россиян, в XX веке? Но применительно к началу 20-х гг. Шиллер, пожалуй, прав: даже среди немцев Поволжья, особенно сильно пострадавших от тогдашнего голода, далеко не все семьи лишились более половины своего состава.

Год вынужденного пребывания в Приднестровье — один из самых тяжелых в жизни Шиллера. Но он был молод, после выздоровления от тифа продолжал напряженно трудиться (заведовал немецкой секцией Тираспольского уездного отдела народного образования), его окружала благодатная южная природа, он мог сколько угодно общаться со своими немецкими соплеменниками, и спустя много лет Ф.П. Шиллер написал из сибирского изгнания Н.Ф. Депутатовой, что его до сих пор тянет в те места.

Прибыв в Москву, Франц Шиллер поступил в Немецкий практический институт народного образования (НемПИНО, или ПИНО) — единственный в то время в стране немецкий вуз (точнее говоря, техникум повышенного типа). Печальную судьбу этого экзотичного учебного заведения проследила проф. В.Г. Чеботарева в книге ‘Государственная национальная политика в Республике немцев Поволжья. 1918-1941 гг.’, изданной недавно Общественной академией наук российских немцев. В 1923 г. московские власти впервые взялись за решение проблемы, которой они столь часто и безуспешно занимались в дальнейшем, — ‘разгрузку’ столицы от разного рода учреждений, плодившихся как грибы после дождя. В числе первых в перечень этих ‘бюрократических наростов’ попали … три национальных педагогических учебных заведения, включая ПИНО. Несмотря на решительные возражения Наркомнаца, Наркомпроса и властей Области немцев Поволжья, ПИНО был переведен в Петроград и преобразован в обычный техникум.

Франца Шиллера, успевшего проучиться в ПИНО всего год, такое развитие событий никак не устраивало. Он добился в отделе нацменьшинств Наркомпроса разрешения на переход в один из ведущих столичных вузов — 2-й МГУ. История обучения Ф.П. Шиллера в ПИНО осталась вне внимания его биографов — как В.К. Эккерта, так и В. Д. Шмунка. Впрочем, повод к тому подал сам Шиллер — начиная с 30-х гг., он больше не упоминает о ПИНО в своих автобиографиях и анкетах. Ни слова об этом не сказано и в автобиографии, публикуемой в данной книге. По тем временам учеба в немецком институте могла считаться разве что отягчающим обстоятельством.

Обучение во 2-м МГУ (впоследствии — МГПИ), несмотря на его скоротечность (Шиллер проучился всего два года, поступив сразу на 2-й курс), сыграло в жизни будущего ученого решающую роль. Здесь он обрел не только любимую специальность, о которой давно мечтал, но и самого преданного друга — Нину Федоровну Депутатову. Посчастливилось ему и в том отношении, что во 2-м МГУ работал академик Матвей Никанорович Розанов, крупнейший специалист по истории зарубежной литературы XV1H-XIX веков, впоследствии рекомендовавший Шиллера в аспирантуру, а затем — на должность заведующего кафедрой всеобщей литературы МГПИ, которой до этого руководил сам. Весомую роль в научном воспитании Ф.П. Шиллера сыграли и такие профессора 2-го МГУ, как М.В. Сергиевский (историческая грамматика немецкого языка), В. К. Мюллер (история средневековой драмы), Н.К. Гудзий (история русской литературы), M.H. Петерсон (общее языкознание), H. Виноградов (история педагогических идей) и др. Важный курс истории немецкой культуры читал студентам-германистам A.B. Бломериус-Шмоль. Сергиевский и Гудзий стали со временем добрыми друзьями Шиллера, Гудзий, как только мог, поддерживал его в последние, самые трудные годы.

Вспоминая об учебе во 2-м МГУ, Франц Шиллер отмечал, что литературные и лингвистические предметы преподавались здесь еще ‘по старинке’, иначе говоря — без той вульгарной псевдомарксистской ‘подкладки’, которую они обрели впоследствии. Это обстоятельство также, без сомнения, благоприятствовало становлению Шиллера как серьезного ученого.

Еще будучи студентом, Ф.П. Шиллер стал работать в Институте Маркса и Энгельса. Эта деятельность, казалось бы далекая от сферы основных научных интересов Шиллера, продолжалась более 10 лет и тоже сыграла в его биографии немалую роль. В основном Шиллер занимался здесь расшифровкой и подготовкой к изданию рукописей К. Маркса и Ф. Энгельса. Как ученого, его интересовали главным образом взгляды основоположников марксизма по вопросам литературы и искусства, в чем нетрудно убедиться, заглянув в соответствующие работы Шиллера. Но в одном из своих писем A.A. Аниксту он неожиданно сообщает, что вплотную занимался и историей социализма, написав работы о немецком рабочем-революционере В. Вейтлинге и об идейной борьбе в германской социал-демократии. Аникст вспоминал, что Шиллер жил в те годы рядом с институтом, занимая маленькую комнатку, которая была вся загромождена книгами.

Нужно иметь в виду, что Институт Маркса и Энгельса в бытность директорства Д.Б. Рязанова (1921-1931 гг.) являлся серьезным научным учреждением, а не послушным орудием официальной пропаганды, в которое превратился при его преемниках. Видимо, Шиллер не случайно покинул институт вскоре после изгнания оттуда первого директора. Тем более что замена старого марксиста Д.Б. Рязанова на новообращенного сталиниста В. В. Адоратского привела к уничтожению подготовленного сборника с упомянутыми работами Шиллера и тем самым навсегда пресекла его историко-социалистические изыскания (по всей видимости — к счастью для их автора).

А начиналось все так многообещающе: Шиллер был принят на работу в Институт Маркса и Энгельса молодым студентом, к тому же беспартийным — явление, совершенно немыслимое впоследствии. Очевидно, в 20-х гг. в советском марксоведении еще ценились профессиональные качества (Шиллер уже студентом хорошо владел рядом языков, на которых писали Маркс и Энгельс), а не анкетные данные или ‘беззаветная преданность’ партии и ее вождям.

В Институте Маркса и Энгельса Франц Петрович познакомился с Ниной Ильиничной Непомнящей, которая со временем стала одной из лучших расшифровщиц рукописей основоположников марксизма, проработала в институте более полувека и оставалась преданным другом Шиллера до его последних дней. Нетрудно догадаться, что ее помощь вчерашнему ‘врагу народа’ в 50-х гг. не могла быть секретом для партийных начальников Н.И. Непомнящей и едва ли вызывала их одобрение. Но в глазах этой самоотверженной женщины человеческие отношения значили, очевидно, гораздо больше любой политической конъюнктуры.

Работа в Институте Маркса и Энгельса была интересна Шиллеру, видимо, в первую очередь потому, что позволяла вдоволь заниматься одним из его любимейших дел — освоением и использованием иностранных языков. По его словам, он до прихода в институт использовал 7-8 языков, а в процессе работы над рукописями Маркса и Энгельса освоил еще столько же. Кроме того, институт получал огромное количество зарубежных книг и периодических изданий, которых Шиллер в тогдашней Москве нигде более прочесть бы не смог. Возможно и то, что его интересовало само содержание произведений Маркса и Энгельса. Основоположники марксизма были, помимо всего прочего, заядлыми книгочеями, и их работы содержат немало любопытных мыслей о литературе, подчас весьма далеких оттого, что советская пропаганда преподносила под названием ‘марксистского литературоведения’.

Последнее, в отличие от сочинений Маркса и Энгельса, представляло собой весьма и весьма темную материю. Так, в биографии Ф.П. Шиллера, помещенной в 1975 г. в ‘Краткой литературной энциклопедии’ (автор В.К. Эккерт), упоминается о ‘мотивах вульгарного социологизма’ в его ‘Истории западноевропейской литературы нового времени’, т.е. о тенденции автора к прямолинейному истолкованию литературных явлений как выражения интересов определенного класса. Между прочим, эта оценка повторяет пассаж, который содержался в характеристике Шиллера, выданной МГПИ по запросу Главной Военной прокуратуры после его ареста. Не совсем понятно, как современного литературоведа-марксиста (или тех коллег Эккерта, которые правили его статью) угораздило оказаться единомышленником авторов замшелого документа, подписанного, в частности, заведующим секретной частью института — подразделения, которое подчинялось непосредственно НКВД. Еще более неясно, почему именно Шиллер через много лет вновь удостоился такого обвинения.

Многолетнее штудирование им Маркса и Энгельса здесь явно ни при чем. В этом трудно заподозрить подавляющее большинство его коллег, по упрек в ‘вульгарном социологизме’ можно с не меньшим основанием адресовать всему советскому литературоведению, особенно в 30-40-х годах. Оно не раз открещивалось от своего ‘первородного греха’, как это делал и сам Шиллер (например, весьма неприязненно вспоминая в ‘Краткой автобиографии’ о ‘социологическом методе’ проф. В.П. Переверзева, преподававшего во 2-м МГУ). Но как можно было полностью искоренить вульгарный социологизм, если официальная идеология неустанно насаждала ‘классовый подход’ к любым явлениям общественной жизни, не исключая и литературу? К чести Ф.П. Шиллера нужно отметить, что в его последних книгах о Фридрихе Шиллере и Гейне следы этого пресловутого подхода уже едва заметны.

Отдав немало сил изучению взглядов К. Маркса и Ф. Энгельса, Ф.П. Шиллер много занимался и той литературой, которой они уделяли особое внимание, — немецкой и английской революционной поэзией XIX века. Именно за эти исследования он удостоился степени кандидата, а затем и доктора филологических наук. Данной темой он увлекся еще на студенческой скамье — его дипломная работа называлась ‘Социальная лирика 1830-1840 годов в Германии’. Это литературное течение к тому времени почти никто не исследовал, и здесь начинающему ученому было где проявить себя. Вполне естественно, что подобными научными проблемами интересовались в основном молодые люди, наиболее падкие на революционную риторику.

Будучи зрелым ученым, Франц Шиллер занимался главным образом литературной классикой — Гёте, Фридрихом Шиллером, Теккереем, Байроном, Гейне. В один ряд с ними, как писателями, конечно, невозможно поставить даже такого мастера ‘рабочей поэзии’, как Георг Веерт, первым серьезным исследователем творчества которого и был Ф.П. Шиллер.

Интерес к Веерту привел Шиллера в Германию, где он в 1928 г. изучал архив революционного поэта и, в соответствии с договоренностью между Институтом Маркса и Энгельса и наследниками Веерта, организовал фотографирование его литературного наследия. Вернувшись в Москву, Шиллер удостоился аудиенции у самого Сталина.

Едва ли диктатор мог интересоваться Веертом или литературоведческими материалами, привезенными Шиллером. Скорее всего, долгая беседа воскресным днем на сталинской даче была посвящена в основном ситуации в Германии, где к власти все более откровенно рвались нацисты. Зная особенности характера Сталина, вполне можно предположить, что ему захотелось сопоставить лакированную информацию на эту животрепещущую тему, получаемую по официальным каналам, с впечатлениями умного и наблюдательного человека, далекого от политической деятельности.

Как бы там ни было, собеседники, похоже, не понравились друг другу. Сталин больше никогда не приглашал к себе Шиллера, а последний, согласно версии В.Д. Шмунка, основанной на рассказе М.Т. Мишина — коллеги Ф.П. Шиллера по преподавательской работе в школе села Красноярка Омской области, был шокирован тем, что Сталин спутал Гегеля с Гоголем.

Трудно воспринять всерьез этот полуанекдотичный эпизод. Нелегко поверить и в то, что Шиллер мог рассказать о содержании беседы со Сталиным малознакомому человеку, если он, как пишет Шмунк, не говорил об этом даже своим близким. Но какой-то разговор на эту тему у Шиллера с Мишиным, очевидно, был — иначе откуда бы последнему знать, что его коллега встречался со Сталиным? Видимо, данная ситуация была из разряда тех, когда одинокий замкнутый человек вдруг ‘изливает душу’ случайному собеседнику.

В. Д. Шмунк писал в этой связи об отчужденном отношении к вождю, возникшем у Ф.П. Шиллера после их ‘исторической’ беседы, и отмечал, что в работах Шиллера ни слова не сказано о Сталине. В конечном итоге, согласно A.A. Аниксту, последнее обстоятельство якобы и послужило причиной для доноса в ‘органы’, а затем и ареста автора. Независимо от отношения Шиллера к Сталину, эти рассуждения представляются нам весьма натянутыми.

Во-первых, просмотрев основной труд Ф.П. Шиллера — ‘История западноевропейской литературы нового времени’, автор данных строк обнаружил, что ссылки на Сталина там все-таки имеются, хотя для трехтомной монографии общим объемом более 1000 страниц три упоминания имени ‘вождя народов’ — это, по меркам тех времен, безусловно совсем немного. Во-вторых, в ‘Деле по обвинению Шиллера Ф.П. No 20198’, изученном в Центральном архиве ФСБ России В. Д. Шмунком, судя по его подробному изложению имеющихся там материалов, никаких доносов нет. Впрочем, возможно, что ему их просто не показали. Во всяком случае, Флора Францевна Шиллер вспоминает, что когда она читала ‘дело’ отца, то ей запретили просматривать несколько листов. В-третьих, если доносы существовали, это еще не значит, что именно они и явились причиной ареста Шиллера. Приоткрывшаяся в последние годы информация о масштабах ‘стукачества’ времен ‘большого террора’ наводит на мысль, что если бы политические доносы тех лет возымели стопроцентное действие, то за решеткой могло оказаться едва ли не все население СССР. Важнее всего были, очевидно, не сами доносы, а то, на какую почву они ложились.

Что касается этой ‘почвы’ в данном случае, то в материалах ‘дела No 20198’ она обнажена достаточно отчетливо: власти явно замышляли очередной громкий политический процесс — на сей раз о ‘немецком шпионаже’, с привлечением на скамью подсудимых видных деятелей из числа поволжских немцев. Такая акция требовала тщательной подготовки, в ходе которой, но всей видимости, и появились ‘изобличающие’ Шиллера показания его будущих ‘подельников’: школьного товарища по Мариенталю — Флориана Николаевича Рише, уроженца Мариенталя — Петра Георгиевича Ганзена, а также Варфоломея (Бартеля) Ивановича Зайца. Но это были не доносы — анализ дела приводит к однозначному выводу, что их сочиняли сами следователи.

Несмотря на совершенно явную сфабрикованность ‘дела Шиллера’, нельзя не признать, что с точки зрения анкетных данных он вполне подходил для задуманного ‘шпионского’ спектакля: жил в Мариентале — центре крестьянского восстания 1921 года, фактом своей учебы в училище при Саратовской семинарии (и, возможно, работы в мариентальской школе) был связан с католическим духовенством, в свое время оказавшим активное сопротивление советской власти, два месяца провел в командировке в Германии, много лет проживал в Москве, откуда проще всего связываться с германским посольством и даже пытаться организовать террористические акты против кремлевских вождей, просвещал поволжских земляков по части немецкой литературы, что при желании можно расценить как насаждение любви и приверженности к Германии.

Многолетняя плодотворная деятельность Шиллера в области советского литературоведения в общем и целом соответствовала идеологической линии правящей верхушки. Тем не менее последней едва ли было жаль пустить его ‘в расход’ ради постановки в своем карательном ‘театре’ такого многообещающего сценария. И не только потому, что чувство жалости считалось у твердокаменных большевиков, в лучшем случае, проявлением интеллигентской мягкотелости. Ни работы, ни письма Шиллера не дают оснований заподозрить их автора в нелояльности к советской власти. Но в тот период от советской интеллигенции уже требовалось нечто большее — преданность политических лакеев, лояльность лично к ‘вождю народов’. А этих-то качеств у Шиллера явно недоставало. Судите сами.

Из трех его вышеупомянутых ссылок на Сталина две представляли собой голые цитаты, причем по вопросам, не имеющим отношения к теме работы Шиллера (природа империализма, оппортунизм II Интернационала), а третья — простую констатацию того факта, что английский писатель Г. Уэллс в беседе со Сталиным в 1934 г. защищал идеи президента США Ф. Рузвельта. Таким образом, у читателя создавалось небезосновательное впечатление, что гениальные труды корифея всех наук ничего не дают для понимания предмета данного исследования, — но тем временам явная крамола, даже если речь шла об истории зарубежной литературы. В то же время автор счел нужным дважды привести в указателе литературы работы Н. И. Бухарина (о Гёте и Гейне), хотя к 1935 г., когда вышел 1-й том ‘Истории…’, где они упоминались, тот уже выпал и из обоймы ‘классиков марксистской науки’, и из числа партийных вождей.

Думается, во всем этом со стороны Шиллера не было никакой политической фронды. Просто его лояльность ученого и гражданина не имела ничего общего с ментальностью, воплощенной в бессмертных фразах райкинских героев: ‘Партия учит, что газы при нагревании расширяются’ и ‘Кибернетика — продажная девка империализма’. Он не умел и не желал ни цитировать и превозносить, ни замалчивать и хулить но политическому заказу. А такая старомодная позиция была в то время уже явно не ко двору.

‘Сценаристы’ из НКВД, затевая крупномасштабную провокацию против немцев Поволжья, обратили внимание на Ф.П. Шиллера, очевидно, не только в силу его происхождения. В основном пребывая далеко от родных мест, он, при всей своей поглощенности историей зарубежной литературы, продолжал активно заниматься проблемами российских немцев.

Уже в 1925 г., когда Шиллер окончил вуз, в московском журнале ‘Die Arbeit’ появилась его статья ‘Die Lage der Landarbeiter in den Wolgakolonien vor der Oktoberrevolution’ (‘Положение сельскохозяйственных рабочих в колониях Поволжья до Октябрьской революции’) — первая известная на сегодня публикация Франца Шиллера. В 1927 г. в Покровске (столица АССР немцев Поволжья, впоследствии — город Энгельс) вышло в свет первое отдельное издание Шиллера — ‘Literatur zur Geschichte und Volkskunde der deutschen Kolonien der Sowjetunion fЭr die Jahre 1764-1926’ (‘Литература по истории и этнографии немецких колоний Советского Союза за 1764-1926 гг.’). Эта брошюра, автор которой не претендовал на законченность и полноту, стала первой попыткой систематической библиографии по истории российских немцев. Три года спустя тот же Немгосиздат, центральное издательство АССР НП, выпустил вышеупомянутую повесть Шиллера (издана под псевдонимом Фриц Петерсен) -‘Kampfesbilder aus der Steppe’ (‘Эпизоды борьбы из степного края’), посвященную жизни немцев Поволжья в начале XX века. (Главы из книги не раз печатались в последние десятилетия в сборниках российских немецких писателей.) Стремясь поддержать первый педагогический журнал Республики немцев Поволжья — ‘Wolgadeutsches Schulblatt’ (издавался в 1927-1929 гг.), Шиллер поместил в нем за три года его существования две крупные свои работы — очерк ‘Einige Aufzeichnungen zur Vorgeschichte der einheitlichen Arbeitsschule’ (‘Некоторые заметки к предыстории единой трудовой школы’) и цикл статей под общим названием ‘Die deutsche Literatur der letzten Jahrzehnte in ihren Hauptrichrungen’ (‘Немецкая литература последних десятилетий в ее основных направлениях’). Обучаясь в аспирантуре РАНИОН (Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук) в Москве, Шиллер в 1929 г. опубликовал в ‘Ученых записках’ Института языка и литературы РАНИОН статью ‘О влиянии войны и революции на язык немцев Поволжья’, примыкавшую к известным исследованиям на этот счет Г.Г. Дингеса и В.М Жирмунского.

Научные связи Ф.П. Шиллера с родными краями были столь тесными, что в 1929 г., когда в Покровске открылся первый вуз в АСГР НП и одновременно первый после ПИНО немецкий вуз в СССР -Немецкий пединститут, его пригласили туда преподавать историю и теорию литературы. Именно здесь, только что став кандидатом наук, он был впервые назначен профессором (Высшая аттестационная комиссия Наркомпроса РСФСР официально утвердила его в этом звании лишь в мае 1934 г.). Последнее пребывание Шиллера в Мариентале в 1930 г., о котором он упоминает в одном из писем брату, видимо, тоже связано с его преподавательской деятельностью в Немпединституте. Перегруженный работой в Москве, Шиллер смог совмещать ее с наездами в Покровск всего лишь год. Этого было слишком мало для оказания серьезного влияния на подготовку специалистов в Немреспублике, но вполне хватило, как уже отмечалось, чтобы включить Ф.П. Шиллера в одно ‘шпионское’ дело с организатором и проректором Немпедипститута Г. Г. Дингесом, который, судя по всему, и пригласил его в Покровск.

Преподавание в Немпединституте осталось в биографии Шиллера такой же полузабытой страницей, как и учеба в ПИНО. Об этом не упоминали его биографы, а с некоторых нор — и он сам. Ничего не забыл лишь вечно бдящий НКВД, который припомнил Шиллеру пребывание в родных краях через 8 лет после того, как тот покинул их навсегда.

В оставшуюся четверть века своей жизни ему больше не довелось побывать в Поволжье. Но родные места остались в душе Франца Шиллера до конца его дней. В одном из писем Н.Ф. Депутатовой он писал: ‘Где бы я ни находился в жизни, я всегда вспоминал Волгу — реку, на которой я вырос и где проводил свои единственно счастливые беззаботные годы своего детства’. Его волновала каждая мелочь, присланная Ниной Федоровной и напоминавшая ему о родине, — горстка волжского песка, веточка черемухи. Он дважды вспомнил в своих письмах типичный для поволжских немцев ритуал поздравления с Новым годом. Ему так не хватало на чужбине солнца, тепла, фруктов, которыми изобиловал родной край.

Достигнув впечатляющих научных вершин, став профессором и заведующим кафедрой одного из ведущих столичных вузов, Шиллер оставался, по всей видимости, таким же одиноким человеком, каким он был в молодости. Его общение с ‘маленьким кружком друзей по университету’, которых он очень любил, даже с Н. Ф. Депутатовой, было, судя по письмам Шиллера, весьма нечастым. Едва ли его связывала особая близость и с бывшими педагогами, включая Н.К. Гудзия и М.В. Сергиевского, которые были заметно старше его и стали видными учеными уже к тому времени, когда Ф.П. Шиллер являлся всего лишь начинающим студентом. Тем более что в сфере научных интересов у них было мало общего. Шиллер, как он сам признает, жил ‘монахом от науки’ и поэтому с трудом решился создать собственную семью

Это произошло осенью 1935 г., когда он женился на студентке литфака МГПИ Инне Васильевне Нагорновой, которая была на 15 лет моложе его. В июле 1936 г. у них родилась дочь Флора. Шиллер прожил с женой до своего ареста всего три года, но безвременно оборвавшаяся семейная жизнь так и осталась его самой острой болью, хотя ему пришлось пережить после этого много трагичных и горьких событий. Что же касается желанного избавления от одиночества, то Шиллер писал Н.Ф. Депутатовой: ‘Я всю жизнь был таким несчастным одиноким, и даже три года семейной жизни не могли мне помочь в этом отношении’.

Посторонним людям никогда не дано проникнуть до конца в чужую семейную драму. Не будем пытаться этого делать и мы, тем более что предмет данной книги — не семейная жизнь Франца Шиллера, а, в первую очередь, его личностные качества. Лишь в той мере, в которой последние раскрываются в этой сложной и драматичной истории, она и будет нас интересовать. При этом необходимо учитывать, что ее закулисная сторона нам известна сегодня во многом лучше, чем в свое время самому Шиллеру.

У читателя некоторых публикуемых писем Ф.П. Шиллера может создаться впечатление, что его жена отреклась от него чуть ли не сразу же после ареста. Между тем письма Шиллера семье убедительно показывают, что это далеко не так. Об этом же свидетельствуют материалы ‘дела Шиллера’. Среди последних имеются два письма И.В. Шиллер в высшие инстанции: наркому внутренних дел СССР — Берии (от 20.10.1939 г., т.е. вскоре после вынесения постановления ОСО по ‘делу Шиллера’) и самому Сталину (от 12.9.1940 г.).

Из текста заметно, что письма И.В. Шиллер написаны в сильном волнении. Скорее всего, именно поэтому автор ‘награждает’ мужа несуществующим титулом ‘доктора западно-европейской литературы’ (он был доктором филологических наук) и пишет о выдвижении его ‘на звание академика ЦК ВКП(б)’ в августе-сентябре 1938 г. (видимо, речь идет о представлении Шиллера к званию члена-корреспондента АН СССР в 1937 г., о чем говорилось выше).

Обращает на себя внимание, что И.В. Шиллер сопроводила свое письмо Сталину копиями заявлений товарищей Шиллера, оригиналы которых также сохранились в его ‘деле’. Эти документы, написанные видными советскими литературоведами, коллегами Шиллера по Институту мировой литературы им. А.М. Горького (ИМЛИ) — директором института, академиком АН СССР Иваном Капитоновичем Лунполом, погибшим в сталинских застенках в 1943 г. (Ф.П. Шиллер слушал его лекции по диалектическому материализму во 2-м МГУ), и профессором, будущим директором ИМЛИ и членом-корреспондентом АН СССР Иваном Ивановичем Анисимовым, а также сотрудниками Шиллера по МГПИ — и.о. профессора Евгенией Львовной Гальпериной и доцентом Анной Давидовной Колумбековой, — поистине впечатляют. Все коллеги осужденного ‘врага народа’ отозвались о нем только добрыми словами, и это характеризует их как порядочных и мужественных людей, которые не побоялись вступить в фактическую полемику с приговором всесильного Особого Совещания (ОСО) и могли дорого за это поплатиться. Но, с другой стороны, их отзывы свидетельствуют, очевидно, и о личностных качествах самого Шиллера.

Автору этих строк недавно довелось участвовать в подготовке книги об академике Борисе Викторовиче Раушенбахе, также изданной Общественной академией наук российских немцев. Так вот, в этой связи мне вспомнились слова Раушенбаха, сказанные по аналогичному поводу: ‘Если бы я был какой-нибудь, простите, сволочью, то у меня было бы много врагов, которые сделали бы невозможным мое возвращение (со спецпоселения в Москву — В.Д.). Но у меня не было врагов. Или терпели, или любили’. Вероятно, его старший соплеменник и коллега по науке мог бы сказать о себе то же самое.

Возникает естественный вопрос: откуда у жены Шиллера появились отзывы о нем его коллег? Трудно представить, что она могла скопировать оригиналы, хранившиеся в НКВД. По всей видимости, товарищи ее мужа сами передали ей копии своих обращений. Возможно также, что она каким-то образом инициировала появление этих отзывов. Все это означает, что И.В. Шиллер активно боролась за освобождение мужа. Нельзя без содрогания читать ее отчаянные строки, обращенные к Сталину: ‘Вам, Человеку, Гению, я рассказываю сухими словами, вырезанными из сердца, трагедию моей семьи’.

Не будем забывать, что к моменту ареста мужа Инне Васильевне было всего 25 лет. Вчерашняя студентка, она в одночасье осталась с двухлетней дочерью на руках без своей главной жизненной опоры. Иное дело — сам Шиллер. У него тоже внезапно обрушилось небо над головой, но он был зрелым 40-летним человеком с очень твердыми убеждениями и моральными устоями, которые, очевидно, и позволили ему выстоять в сталинских застенках. Отсюда его спокойные, выверенные ответы на допросах.

Он категорически отрицал все предъявленные ему чудовищные обвинения и лишь на последнем допросе перед вынесением приговора сказал: ‘…если у меня до 1924 года были какие-то колебания, связанные с моим воспитанием в духовной семинарии, то уже после 1924 г. резко и навсегда порвал какие то ни было сношения с представителями клерикального мира’. Но и это лаконичное признание — не вины, а всего лишь идейных колебаний, к тому же имевших место в далеком прошлом, — он высказал, судя по всему, не под нажимом следователя, а по собственной инициативе, как честный человек, которому нечего было утаивать от ‘органов’.

Из писем Шиллера следует, что во время нахождения за колючей проволокой он не имел оснований в чем-то подозревать, а тем более обвинять свою жену. Но вот, отсидев восемь лет, Шиллер, наконец, вышел из заключения, перебрался с Колымы поближе к Москве, в Омскую область, и из дома пришла убийственная весть, что семьи у него больше нет.

Не нам, нынешним читателям, судить несчастную женщину, оказавшуюся женой ‘врага народа’ в невообразимо страшном 38-м году. Право осуждать ее имел разве что сам Шиллер. Он и сделал это сполна — правда, насколько известно, только в письмах, предназначенных для Н.Ф. Депутатовой, своего самого близкого друга (несколько путаных строк, написанных им но этому поводу другим адресатам, едва ли можно воспринять всерьез).

Эти страницы писем Шиллера (а он в первые годы переписки с Н.Ф. Депутатовой возвращался к своей семейной драме вновь и вновь), пожалуй, самые трудные для восприятия. Здесь сплелось столько разных мотивов — обида и горечь от измены близкого человека, любовь к дочери и постоянная тревога о ее судьбе, раздражение от непонимания друзей и невозможности излить им душу до конца, уязвленная национальная и человеческая гордость и многое другое, — что распутать этот дьявольский клубок мог бы, вероятно, только кто-то из любимых Шиллером литературных классиков, знатоков человеческой души. Нам же хотелось бы обратить внимание читателя на одно место из писем Ф.П. Шиллера Н.Ф. Депутатовой, которое, на наш взгляд, многое объясняет в этой истории: ‘И ты, и Нина Ил. [Непомнящая] пишете, что у нее [Инны Васильевны] были тяжелые моменты в жизни и т.п. Наверно. У кого их не было? Женщины в этих вопросах скорее понимают друг друга…’

Видимо, Н.Ф. Депутатова и Н.И. Непомнящая знали о тяжелых моментах в жизни И.В. Шиллер нечто такое, чего ни они не могли сообщить Шиллеру, ни он не мог себе представить. И не только потому, что они были женщинами, а он — мужчиной. Из писем неясно, задавался ли Шиллер когда-нибудь естественным вопросом о том, насколько вольна была жена в своих действиях по отношению к нему. Не в частностях, конечно (возбуждение многочисленных судебных тяжб по поводу развода, попытки получить информацию о муже через третьих лиц, нежелание приехать к нему в Омск и т.п.), а по большому счету — прежде всего в вопросе о возвращении Шиллера в Москву.

Как мы теперь знаем, близкие арестованных ‘врагов народа’, да и остальные советские граждане того периода, находились под жесткой ‘опекой’ органов госбезопасности. С какой целью они могли воздействовать на И.В. Шиллер? Дело, вероятно, в том, что правовое положение ее мужа было весьма двусмысленным. Он не депортировался из Москвы вместе со своими соплеменниками, и потому на него формально не распространялся запрет на их возвращение туда. С другой стороны, хорошо известно, что ведомство НКВД-МВД при жизни Сталина и даже после него любыми путями старалось удержать российских немцев в отведенных им ‘резервациях’. В этой ситуации ‘органам’ было проще всего воспрепятствовать возвращению Шиллера в Москву, ‘надавив’ на его беззащитную жену. Если это так, то тогда во многом проясняется и ответ на самый мучительный для Шиллера вопрос — о причинах той, как ему казалось, совершенно немотивированной жестокости, которую его бывшая жена в определенные моменты проявляла к нему.

Мог ли он вообразить себе такую страшную разгадку? Судя по его письмам, в частности по философской фразе о ‘тяжелых моментах’ в жизни И.В. Шиллер (‘У кого их не было?’), — по всей видимости, нет. Он был человеком настолько сильным и, с другой стороны, в такой мере ‘не от мира сего’, что ‘органам’ едва ли могло прийти на ум склонять его к сотрудничеству с ними. Такому человеку, как правило, трудно представить, что он окружен не подобными себе титанами духа, а обычными слабыми людьми, включая и особо уязвимых одиноких женщин с малолетними детьми на руках.

Наряду с этими особенностями характера Шиллера, а также со свойственной ему эмоциональностью и болезненно чувствительным по понятным причинам состоянием, его отношение к своей личной трагедии (как и к другим событиям в жизни), видимо, во многом объясняется полученным им в детстве воспитанием. Необходимо иметь в виду, что его родной Мариенталь был не просто католическим селом, а одним из оплотов католицизма на Волге. Когда-то здесь большим влиянием пользовались иезуиты, с их особо жесткими моральными нормами.

Как известно, нравственный и прочий ригоризм плохо способствует нормальной семейной жизни — эту истину подтвердили на своем горьком опыте и впитавший данное качество с молоком матери Франц Шиллер, и его братья Петр и Яков. Ф.П. Шиллер сетовал по этому поводу Якову, что они совершенно не подходят к нынешнему миру. К этим словам можно было бы добавить, что таким людям жилось нелегко во все времена.

В одном из писем Ф. П. Шиллера Н. Ф. Депутатовой говорится: ‘Плохо знает меня И.В. Может быть, она меня никогда не понимала… Когда я женился, я от нее не скрывал своих взглядов на семью и брак. Если она была не согласна с ними, не надо было выйти замуж’. Шиллер не замечает, что противоречит самому себе: если Инна Васильевна плохо его знала и никогда не понимала (а это, скорее всего, именно так), то могла ли она воспринять и разделить взгляды будущего мужа на брак и семью?

Впрочем, их семейной жизни в любом случае не суждено было состояться. Шиллер оказался за колючей проволокой, и его ждали совсем иные испытания.

В одном из писем жене Ф.П. Шиллер вспоминал, как накануне ареста вместе с A.A. Аникстом ходил на концерт. Там, по зловещему совпадению, исполнялся ‘Реквием’ Верди. Теперь уже никто не расскажет, с какими чувствами слушал в тот день Франц Шиллер эту заупокойную мессу. Известно одно: она явилась своего рода погребальным звоном по всей его прошлой жизни…

В. Д. Шмунк утверждал, что в письмах Ф.П. Шиллера Н.Ф. Депутатовой ни разу не упоминается о его пребывании в дальневосточных лагерях. В действительности в них имеется три подобных упоминания, но все они — косвенные. Дважды Шиллер пишет, что заразился туберкулезом на нарах (‘в богоугодном заведении’), и один раз — о том, что суровая зима в Восточной Сибири напоминает это время года на Колыме.

Но прежде чем он там очутился, ‘дело Шиллера’ полностью рассыпалось: он наотрез отказывался признаваться в мифических преступлениях, а его мнимые ‘подельники’ Ф.Н. Рише и Б.И. Зайц заявили, что оговорили себя (и заодно Шиллера) на предварительном следствии. В этой ситуации не могло быть и речи о шумном показательном процессе, который, видимо, замышлял НКВД. Ничего не оставалось, как передать дело пресловутому ОСО, которое рассматривало их в отсутствие обвиняемых и тем более адвокатов

В таких условиях обвинительный приговор был абсолютно предрешен, даже если предъявленные следствием доказательства ‘преступления’ не выдерживали никакой критики, как в ‘деле Шиллера’.

В его случае так и получилось: 15 августа 1939 г Особое Совещание при народном комиссаре внутренних дел СССР постановило: ‘Шиллера Ф. П. за участие в контрреволюционной организации заключить в исправительно-трудовой лагерь, сроком на ПЯТЬ лет…’

Шиллер понимал подлинные причины своих несчастий. Он писал в своей автобиографии, что его тяжелая личная трагедия с изоляцией во время войны коренится ‘не в индивидуальной субъективной вине, а в объективных исторических обстоятельствах’. Имелось в виду, очевидно, что немецкая национальность предопределила как сам его арест и осуждение в период антинемецкой ‘шпионской’ кампании, так и отсрочку освобождения в условиях, когда СССР находился в состоянии войны с Германией. ‘Исторические обстоятельства’ преследовали Шиллера до конца его дней, не позволив ему ни возвратиться в Москву из сибирского изгнания, ни увидеть напечатанной хотя бы одну из своих последних книг.

Задним числом можно констатировать, что Шиллеру, как бы странно это ни звучало, крупно повезло с датой своего ареста. Первое ‘показание’ против него, сфабрикованное следователями, датировано 13 июня 1938 г., когда пост наркома наркома внутренних дел СССР еще прочно занимал Н.И. Ежов, которому Политбюро ЦК ВКП(б) выдало ‘карт-бланш’ на проведение ‘операции по разгрому шпионско-диверсионных контингентов’ в составе советских граждан, родственные народы которых проживали за рубежом. Если бы Шиллер, арестованный по делу о ‘немецком шпионаже’, попал в эту мясорубку, он едва ли выбрался из нее живым. Но к моменту ареста Шиллера 23 октября 1938 г. позиции Ежова сильно пошатнулись, и 25 ноября его сменил на посту наркома Л.П. Берия. С приходом последнего кремлевская верхушка несколько умерила разнузданную ‘шпионскую’ кампанию 1937-1938 гг., в результате чего Шиллер отделался пятью годами ИТЛ — по меркам тех лет совсем небольшой срок, тем более для приговора за ‘шпионаж’, да еще вынесенного по линии ОСО. Впрочем, Ф.Ф. Шиллер утверждает, со слов матери, что судьба отца могла сложиться и более благоприятно: И.В. Шиллер сказали на Лубянке, что ее муж будет скоро освобожден, но в дело вмешались очередные политические катаклизмы — ‘освободительный поход’ Красной Армии по Западной Украине и Западной Белоруссии (восточной части поверженного Гитлером Польского государства) в сентябре 1939 г. В эту версию весьма нетрудно поверить: в нашей стране испокон веков было принято оправдывать драконовские меры против собственных граждан перманентными ‘осложнениями международной обстановки’.

После ареста Шиллер попал на Лубянку Дальнейший мученический путь узника ГУЛАГа до конца заключения, в октябре 1946 г., почти полностью прослеживается но его письмам и документам: Москва, Бутырская тюрьма (октябрь 1938 г.) — Хабаровская пересылка (ноябрь 1939 г.) — Владивосток, Севвостлаг, лагпункт No 1 (декабрь 1939 г.) — Находка, ‘Строительство 213’ (февраль 1940 г.) — отправка на Север (июнь 1941 г.) — Усть-Омчуг (предположительно июль 1944 г.).

Этот сухой перечень требует некоторых комментариев. Севвостлаг был исправительно-трудовым лагерем печально знаменитого Дальстроя НКВД — огромного лагерного ‘государства’, занимавшего значительную часть территории северо-востока страны. Как следует из ‘дела Шиллера’, в начале 1941 г. он работал счетоводом на ‘Строительстве 213’, которое занималось сооружением гражданского порта в бухте Находка. В середине 1941 г. стройка была закрыта, а местный ИТЛ передан Дальстрою. В результате Шиллер, видимо, и оказался на Севере. Местопребывание его до лета 1944 г. установить пока не удалось: до начала 1944 г. он был лишен переписки с родными (очевидно, по случаю войны), а следующие полгода находился в неком северном совхозе, адрес которого не сохранился (в Усть-Омчуге, куда он попал в дальнейшем, совхозов, судя по существующей справочной литературе о ГУЛАГе, не было). По рассказу Ф.Ф. Шиллер, солагерник ее отца, заезжавший к ним в Москву (Григорий Стратонович Лотоцкий или киевский профессор Федор Григорьевич, упоминаемые в письмах), говорил, что Шиллер работал на руднике им. Гастелло. Такое золотодобывающее предприятие в Усть-Омчуге действительно имелось.

История взаимоотношений Ф.П. Шиллера с Г.С. Лотоцким — одна из самых темных страниц в биографии нашего героя Трудно не изумиться, читая соответствующие страницы писем Шиллера: он обращается к своей семье по поводу этого человека с самыми невероятными просьбами — от высылки особых сортов картофеля до устройства дочери Лотоцкого на московской квартире Шиллеров, а ее матери — на их подмосковной даче. И это происходит, заметим, в разгар войны! По словам Ф.Ф. Шиллер, Лотоцкий, заехав к ним в Москву, произвел на всю их семью весьма странное и тягостное впечатление. Ясно одно: Шиллер находился от Лотоцкого в очень сильной зависимости. Можно предположить, что от этого агронома зависело дальнейшее пребывание Шиллера в совхозе либо его отправка на страшные золотодобывающие рудники Колымы, куда он в конце концов и попал. Очевидно, Лотоцкий был в этом совхозе очень влиятельным человеком — иначе бы он, конечно, не мог получать за своего подопечного письма, прибывшие после его отправки, хранить их в течение нескольких лет, а затем пересылать ему (видимо, уже после выхода Шиллера из заключения). Не менее загадочно и то обстоятельство, что Шиллер в письмах семье называет Лотоцкого своим родственником. Судя по фамилии, тот был поляком и состоять и прямом родстве с Шиллером едва ли мог. Куда вероятнее — ‘родство душ’: если Потоцкий тоже принадлежал к католикам (вполне естественно для поляка), то они могли сойтись именно на этой почве. В таком случае становится понятным тот почти религиозный пиетет, с которым Шиллер высказывается о Лотоцком, что обычно было ему совершенно несвойственно.

Из писем и документов Шиллера вытекает, что он, как специалист умственного труда, значительную часть лагерного периода не использовался на общих работах. Это не уберегло его от дистрофии и других лагерных недугов, о которых он пишет в своей ‘Истории болезни’, но, очевидно, спасло ему жизнь — мало кому удалось вернуться из колымских лагерей, отбыв свой срок в забое или на каторжной работе под открытым небом. Очень трудно поверить словам Шиллера из автобиографии, что он ‘все годы изоляции следил за периодическими и книжными новинками по своей специальности, а также за всеми постановлениями и указаниями директивных органов по идеологическим вопросам’. Судя по письмам Шиллера семье, он в какой-то мере занимался этим только в Бутырской тюрьме. В лагере Шиллер в лучшем случае мог по ‘радиотарелке’ и газетам узнавать об основных гласных решениях ‘директивных органов’.

Заявления коллег в поддержку Шиллера, в целом положительные характеристики, выданные по месту его работы — в МГПИ и на ‘Строительстве 213’, собственные ходатайства осужденного, доказывавшего свою невиновность в инкриминированных ему преступлениях, отчаянные письма его жены в конечном итоге возымели определенное действие: накануне войны Прокурор СССР Бочков направил в ОСО заключение, в котором просил отменить обвинительное постановление по ‘делу Шиллера’ и прекратить его. Но началась война, и дело оказалось в ‘долгом ящике’. Освобождение Шиллера не состоялось и в 1943 г., когда закончился срок его заключения. Он вышел из лагеря лишь через три года и летом 1947 г. по направлению Дальстроя уехал в Омск.

Почему Шиллер оказался именно в этом городе? Насколько известно, он никогда ранее не бывал в Омске, и его ничто с ним не связывало. Видимо, дело в том, что Омск был одним из самых западных городов страны, куда он мог попасть: путь в европейскую часть СССР Шиллеру, как и прочим его соплеменникам, был фактически закрыт после выселения отсюда российских немцев в годы войны. В Омске находился пединститут, куда он безуспешно пытался устроиться осенью 1947 г. Коллектив этого провинциального вуза (постоянно страдавшего, как и прочие подобные заведения, от нехватки квалифицированных преподавателей) был бы, конечно, не прочь заиметь в своем составе такого выдающегося ученого и педагога, но в дело вмешалось областное управление МВД, запретившее прописку Шиллера в ‘режимном’ городе. При выборе Шиллером местожительства (если, конечно, он имел возможность выбирать) могло сказаться и то обстоятельство, что он знал о проживании в Омской области многочисленных немецких выходцев из Поволжья, основная часть которых переселилась сюда еще в начале века, а другая была депортирована в 1941 г. Показательно, что Шиллер поселился в итоге в исконно немецком селе Красноярка.

В местной школе Ф.П. Шиллер проработал всего год, до лета 1948 г., и был уволен после того, как медицинская комиссия признала его нетрудоспособным инвалидом. Шиллер действительно страдал к тому времени многими болезнями, не так давно перенес инсульт, но подлинная причина увольнения состояла, видимо, не в этом. Туберкулез в открытой форме, исключавший дальнейшую педагогическую деятельность, был обнаружен у него лишь год спустя. Что касается прочих тяжелых болезней, то они в общем-то не помешали ему работать в школе в течение года, и администрация, насколько известно, не выразила за это время никаких претензий по поводу его трудовой деятельности. С той мизерной нагрузкой, что у него была (8 часов в неделю), мог справиться и не вполне здоровый человек, тем более такой опытный педагог, как Шиллер. Примечательно, что его, по сообщению В.Д. Шмунка, уволили под предлогом ‘психического расстройства’, которым Шиллер никогда не страдал. Сам Шиллер писал в автобиографии, что был уволен не то из-за бывшего заключения, не то из-за национальности.

Как бы там ни было, Шиллер оказался в Пушкинском доме инвалидов неподалеку от Красноярки. Несмотря на сильно подорванное здоровье (постоянные температурные вспышки по невыясненным причинам и прочие заболевания), Шиллер на первых порах был далек от мысли, что останется в домах инвалидов до конца своих дней. Как видно из его писем Н. Ф. Депутатовой, он намеревался вернуться в с. Красноярка, к своей прежней хозяйке — Терезе Михайловне Вольгемут, у которой жил почти год. Ее муж погиб в трудармии, и она была рада постояльцу, который мог помочь ей по хозяйству. В 1965 г. Т. М. Вольгемут рассказала разыскавшему ее В. Д. Шмунку, что она даже отдала Шиллеру, приехавшему из лагеря в ватных штанах и телогрейке, одежду покойного мужа.

В одном из писем брату Шиллер писал: ‘Освободившись, я поехал в Омск, и, хотя без жены мне было там очень трудно, я все же не мог решиться жениться во второй раз’. Стало быть, не исключено, что он так или иначе связывал с переездом в Красноярку и решение своих личных проблем. Но все его планы были перечеркнуты в июле 1949 г., когда у Шиллера обнаружился смертельный недуг — туберкулез легких в запущенной форме.

Во время проживания Ф. П. Шиллера в Красноярке внезапно прервалась его переписка с семьей, продолжавшаяся почти десятилетие. Этот трагический момент в жизни Шиллера, который был уже тяжело болен, обернулся для него полным разрывом семейных уз на целых пять лет. Наиболее подробно Шиллер осветил свою личную драму в последующих письмах (главным образом, Н.Ф. Депутатовой), но ее невозможно понять, не зная всей истории его семейных отношений. Об этом и многом другом повествуют письма Ф.П. Шиллера членам своей семьи: жене Инне Васильевне, дочери Флоре и теще — Полине Андреевне Нагорновой.

Эти письма составляют более четверти публикуемых в книге документов и охватывают почти весь последний период жизни Шиллера — от прибытия из Бутырок в Хабаровскую пересыльную тюрьму (17 ноября 1939 г.) до предсмертной агонии (17 июня 1955 г.). Что же касается первых 10 лет после ареста Шиллера, то письма семье являются основным и едва ли не единственным источником информации об этом периоде его жизни.

Трудно сказать, сохранилось ли еще где-нибудь столько писем, отправленных каким-либо узником из сталинских лагерей, но в любом случае ясно, что они являются поистине уникальными документами. Не потому, конечно, что автор описывал непосредственно лагерный быт. Этого в письмах практически нет: Ф.П. Шиллер не мог не знать, что подобные пассажи наверняка будут вычеркнуты лагерной цензурой с печальными последствиями для их автора (кстати, во всех его письмах не вымарано ни единое слово). Тюремно-лагерные письма Шиллера ценны прежде всего тем, что они скрупулезно отображают внутреннее состояние узника — его неизбывную тоску по дому, семье, своей единственной дочери, думами и тревогами о которых он был переполнен точно так же, как страстным стремлением вновь обрести внезапно утраченную свободу.

Сравнивая эти письма с тем, что Ф.П. Шиллер писал о своей семейной жизни Н.Ф. Депутатовой, читатель не может не ощутить поразительную разницу, местами — вполне очевидные несоответствия. Вообще, читая письма Шиллера разным адресатам, подчас начинаешь сомневаться, что они вышли из-под пера одного и того же человека. Дело, разумеется, не в том, что их автор страдал двуличием. Шло время, менялись обстоятельства, настроение, даже чувства. А главное — Шиллер переписывался с очень разными людьми и, как видно, неизменно сообразовывался с личностными особенностями своих адресатов.

Переписка Ф.П. Шиллера со своей семьей (в отличие от его писем Н.Ф. Депутатовой) была крайне нерегулярной. В некоторые периоды (первый год заключения, 2,5 года после начала войны, более чем двухгодичное пребывание предположительно на колымском золотодобывающем руднике им. Гастелло) он вообще не имел возможности писать письма. В 1948-1953 гг. перерыв в переписке произошел по личным причинам. Напротив, во время пребывания в Находке (с начала 1940 г. до середины 1941 г.) Шиллер писал домой очень часто, иногда почти ежедневно.

Письма, отправленные им с весны 1947 г., а тем более после возобновления переписки с семьей в 1953 г., очень сильно отличаются по содержанию и тону от предыдущих — прежде всего потому, что в корне изменились взаимоотношения Шиллера с его женой. В этот период на первый план вышла переписка Ф.П. Шиллера с Полиной Андреевной Нагорновой. Поразительно, насколько эта пожилая больная женщина была привязана к человеку, которого она знала лично всего несколько лет, очень далекому от нее по происхождению и роду деятельности. Шиллер писал, что она заботилась о нем лучше родной матери. Как не согласиться с этим, если Полина Андреевна не только помогала ему как могла многие годы, но даже намеревалась навестить его в Красноярке? Читая письма Шиллера П.А. Нагорновой, невольно приходишь к мысли, что близкое совпадение дат их ухода из жизни — не простая случайность…

С любимой дочерью Флорой Франц Петрович Шиллер переписывался с 1941 г. и вплоть до своей безвременной кончины. Его самое последнее письмо, отправленное за пять дней до смерти, адресовано именно ей. Шиллера в жизни дочери интересовало решительно все — от детских игр до ее будущей научно-исследовательской деятельности. Резкие слова о дочери, встречающиеся в некоторых его письмах Н.Ф. Депутатовой, были вызваны вполне естественными в этой ситуации причинами — непроходящей болью от их вынужденной разлуки, страстным желанием находиться с ней в самых близких отношениях, досадой оттого, что этого не удавалось достичь в той мере, как жаждал сам Шиллер. Проблемы его взаимоотношений с дочерью во многом проясняет публикуемый в книге черновой набросок письма П.А. Нагорновой Ф.П. Шиллеру, где содержится лаконичное, но выразительное описание характера Флоры и ее чувств к далекому обездоленному отцу.

Познакомившись с Флорой Францевной в апреле 2000 г., автор этих строк смог убедиться и в том, как точно охарактеризовала любимую внучку Полина Андреевна много лет назад, и в том, насколько прав оказался Франц Петрович, убежденный, что Флора, несмотря ни на что, станет достойной дочерью своего отца…

В конце 1948 г. Ф.П. Шиллер получил от Нины Ильиничны Непомнящей, координаты которой у него сохранились, адрес Нины Федоровны Депутатовой (урожденной Дреземейер), своей близкой знакомой еще со времен учебы во 2-м МГУ. (Быть может, Шиллер написал бы Н.Ф. Депутатовой и раньше, но за годы их разлуки изменился ее адрес: в 1937 г. она проживала по ул. Арбат, д. 25, кв. 8, а десятилетие спустя — в Староконюшенном переулке, д. 36, кв. 8, хотя не исключено, что это была та же самая квартира.) Так началась их необыкновенная переписка, продолжавшаяся вплоть до смерти Шиллера.

Нина (Нина-Ядвига) Дреземейер была ровесницей Франца Шиллера: она родилась в Москве 14(26) января 1899 г. Они оба выделяются на студенческой фотографии выпуска 1925 года — не только привлекательной запоминающейся внешностью, но и своим зрелым видом. Впечатление о ранней духовной и профессиональной зрелости они подтвердили всей своей жизнью, став наиболее крупными специалистами среди сокурсников: Франц — в литературоведении, Нина — в области немецкого языка.

Нина Дреземейер, в отличие от Франца Шиллера, происходила из немцев-лютеран. В 1916 г. она закончила 8-классную московскую женскую гимназию Н.П. Хвостовой. Ее отец, Фридрих Дреземейер, был купцом 2-й гильдии, владел в Москве фабрикой мельничных сит. Чтобы с такими ‘классово чуждыми’ родителями обучаться в 20-х гг. в столичном вузе, нужны были, конечно, не только прочные знания (Нина получила их, окончив престижную гимназию с серебряной медалью), но и незаурядная целеустремленность, настойчивость, решительность. Всеми этими качествами она обладала сполна. Судя по отзывам знавших ее людей, Н.Ф. Депутатова была чрезвычайно работоспособным, энергичным и жизнерадостным человеком.

Насколько нам известно, ученой степени она не имела. Как явствует из писем Шиллера, он всячески уговаривал ее написать кандидатскую диссертацию и даже предлагал свою помощь в этом отношении, но Нина Федоровна, видимо, так и не последовала его советам. Очевидно, она считала самым важным своим делом не диссертацию, а повседневную педагогическую работу, которой отдала многие десятилетия. Кроме того, Н.Ф. Депутатова стала соавтором двух самых крупных немецко-русских словарей по машиностроению — той сфере, которая являлась профильной для вуза, где она преподавала. Один из них вышел еще при жизни Шиллера, и он порадовался этому вместе с Н.Ф. Депутатовой.

В письмах Шиллера к ней говорится, что он хорошо знал не только Нину, но и ее близких, которые жили в Москве, — родителей, безвременно ушедших из жизни в казахстанской ссылке, брата, сестру Ольгу. Тем не менее из писем не создается впечатления о тесном общении Франца и Нины до его ареста, хотя она привлекала Шиллера во многих отношениях. Он был слишком поглощен научной и преподавательской деятельностью, и к тому же Франца, не в меру застенчивого молодого человека, сдерживало то обстоятельство, что Нину и без него не обходили вниманием мужчины. Так что к началу их переписки они были лишь добрыми старыми товарищами, не более того.

Ситуация в корне изменилась, когда больной одинокий Шиллер понял, что бывшая сокурсница воспринимает его горести и проблемы как свои собственные, что она готова помочь ему всем, чем только может. Между ними завязалась оживленная переписка, редкостная по степени человеческой близости и открытости, тем более для такой замкнутой личности, как Ф.П. Шиллер. Поэтому его письма Н.Ф. Депутатовой и интересны для нас полвека спустя.

По словам В.К. Эккерта, A.A. Аникст считал, что Ф. П. Шиллер не был полностью откровенен в своих письмах. Эккерт возразил, что он был откровенным до конца, но только в письмах одному человеку — Н.Ф. Депутатовой. Несмотря на все то, что было сказано о их переписке выше, думается, в данном случае прав, скорее, хорошо информированный Аникст. Он, в отличие от Эккерта, лично знал Шиллера, от начала до конца читал его письма Н.Ф. Депутатовой и к тому же переписывался с ним сам. Правда, на мнении Аникста мог сказаться тот факт, что в письмах Ф.П. Шиллера Н.Ф. Депутатовой (в отличие от писем, адресованных самому Аниксту) содержится немало нелицеприятных пассажей по его адресу. Нетрудно заметить, что Шиллер не был вполне откровенным с ним, поскольку, весьма высоко оценивая содействие изданию своих последних книг со стороны бывшего ученика, не во всем и не всегда ему доверял. Иное дело — Н.Ф. Депутатова, которой Шиллер верил как самому себе и с которой, по его словам, одинаково думал о жизни и смерти. Однако, на наш взгляд, он не мог или не хотел открыться до конца никому, даже наиболее близким людям.

В письмах Ф.П. Шиллера Н.Ф. Депутатовой это проявилось прежде всего в одной из самых важных, но и болезненных для него тем — проблематике российских немцев. Читатель, наверняка, заметит, что Шиллер избегал в своих письмах использования слов ‘немец’, ‘немецкий’ и т.д. Вместо этого он пишет о ‘наследственной болезни’, которую унаследовал от предков, и постоянно сетует, что ему ‘не повезло с родителями’. Показательно, что Шиллер ни разу не упомянул даже о том, что Красноярка, где он прожил около года, была немецким селом. По сути дела, в многочисленных письмах Ф.П. Шиллера Н.Ф. Депутатовой имеется лишь один сюжет, который напрямую затрагивает тогдашнюю трагедию российских немцев, — упоминание о выселении всех его земляков из Поволжья в 1941 г.

Чем можно объяснить это упорное умолчание? Конечно, не тем, что Шиллер в чем-то не доверял Н.Ф. Депутатовой. Напротив, она одна из его московских адресатов, будучи немкой, только и могла до конца понять подобные проблемы и по-настоящему интересоваться ими. Как легко заметить по письмам Шиллера, он опасался, что они попадут в чужие руки и это может ему повредить — особенно при издании его книг и решении вопроса о возвращении в Москву. Но вовсе обходить эту жизненно важную для них обоих тему он тоже не мог. Отсюда прозрачные ‘кодовые обозначения’, наподобие вышеприведенных, или немецкий текст при изложении наиболее ‘крамольных’ мыслей (к примеру, о том, что в случае приезда к нему у Нины Федоровны могут отнять паспорт и не разрешить ей вернуться в Москву).

Едва ли Шиллер был столь наивен, чтобы полагаться на подобные ‘детские’ хитрости. Скорее всего, он просто действовал по принципу: ‘Береженого Бог бережет’. И в первую очередь он, очевидно, хотел уберечь от неприятностей не себя, а Нину Федоровну, положение которой в Москве после смерти ее русского мужа и фактического запрета немцам проживать в столице стало крайне уязвимым. Этот вывод подтверждается неожиданным вызовом Н.Ф. Депутатовой и ее сестры в МВД, когда Нина Федоровна находилась на отдыхе в Прибалтике, что чрезвычайно встревожило Шиллера.

В письмах брату Якову Ф.П. Шиллер чаще затрагивает ‘немецкую’ тематику. Однако Я.П. Шиллеру, в отличие от Н.Ф. Депутатовой, в этом смысле мало что угрожало: он был простым колхозником и уже пережил самое худшее — и выселение в Сибирь, и ‘трудармейскую’ каторгу. К тому же Шиллер стал писать об этих вопросах брату только в 1954 г., когда начался процесс освобождения российских немцев и других депортированных народов от спецпоселения.

Другая заметная ‘фигура умолчания’ — это все, что касается возвращения Ф.П. Шиллера в Москву, которую он любил и по которой очень скучал. Как видно из его писем Н.Ф. Депутатовой, он категорически не желал, чтобы об этом хлопотали его московские друзья, не без оснований полагая, что их ходатайства ничем не могут помочь ему, зато навредить вполне способны. Шиллер, видимо, понимал, что вопрос о возвращении носит не частный, а общий характер, поскольку путь в столицу был закрыт не только для него, бывшего ‘врага народа’, но и для всех его соплеменников — как выселявшихся, так и не выселявшихся из Москвы в 1941 г. И в то же время он, страстно желая вырваться из постылой сибирской глуши, не оставлял собственных попыток этого добиться.

Порой Шиллер приходил в отчаяние, и после получения соответствующей ‘рекомендации’ МВД в начале 1952 г. он сообщил Н.Ф. Депутатовой, что твердо решил больше никуда не писать. И лишь за полгода до смерти Ф.П. Шиллера она узнала о его дальнейших ходатайствах на этот счет, а из предпоследнего письма ей — о том, что последняя подобная просьба была отвергнута в июле 1954 г.

Несколько сложнее обстоит дело с приездом Нины Федоровны и брата Якова к Ф.П. Шиллеру. Подобная поездка Н.Ф. Депутатовой, по мнению Шиллера, не могла состояться ранее 1954 г., когда еще в полной мере действовали все ограничения, установленные для немцев-спецпоселенцев. В первые годы своего пребывания в сибирских домах инвалидов Шиллер отговаривал Н.Ф. Депутатову от поездки под самыми разными предлогами, умалчивая о главном препятствии. В начале апреля 1954 г. он впервые высказался откровенно на этот счет. Очень скоро ситуация со спецпоселенцами начала меняться, о чем Ф.П. Шиллер сообщил брату Якову в июле 1954 г. Но время было упущено, и Н.Ф. Депутатова уехала на отдых. До ее следующего отпуска летом 1955 г. Шиллер уже не дожил. Им не удалось поговорить даже по телефону, как мечтал Шиллер, находясь еще в Омске.

Что касается приезда Якова, а также намерений брата переселиться в Красноярский край или перевезти Франца к себе на Алтай, то Ф.П. Шиллер, судя по его письмам, не хотел всего этого ни в коем случае. Против реализации этих планов он выдвигает массу аргументов, многие из которых трудно не признать надуманными. Впрочем, пусть об этот судят сами читатели.

В чем тут дело? Во-первых, у Ф.П. Шиллера, по всей видимости, никогда не было особой близости с Яковом. Братья жили вместе совсем недолго, в основном в 1917-1921 гг., когда Франц едва успевал справляться с многочисленными служебными и общественными обязанностями, а Яков был юношей 14-18 лет. К моменту отъезда Франца с близкими из Мариенталя в Приднестровье Яков уже служил в Красной Армии. В дальнейшем они встречались, очевидно, лишь мимолетно. Очень показательно, что Шиллер в письмах брату не только ничего не сообщил о содержании своих последних книг (вполне естественно для переписки ученого с колхозником), но и совершенно умолчал о том, что продолжает в меру сил заниматься любимым делом (а это уже понять трудно, если не учитывать особенностей их взаимоотношений). Его письма Якову носят сугубо бытовой характер, не считая нескольких фрагментов, посвященных ‘немецкой’ проблематике.

Во-вторых, Шиллер, добившийся многолетним трудом высокого положения в обществе, видимо, всегда ощущал себя по отношению к Якову сильным старшим братом. Надо полагать, ему было бы невыносимо предстать перед братом слабым и беспомощным.

В-третьих, Шиллер прекрасно понимал, что брат и без того едва сводит концы с концами, и ни в коей мере не хотел быть ему в тягость.

В результате Яков, как сообщает В.Д. Шмунк, увидел брата лишь на смертном одре, хотя в последние годы они жили не так уж далеко друг от друга.

Весьма любопытную информацию для оценки степени откровенности Шиллера содержит и его единственное письмо к Андрею Васильевичу Валевскому, товарищу но Пушкинскому дому инвалидов в Омской области. Из этого письма неожиданно выясняется, что Шиллер за неимением лучшего досуга был не прочь ‘забить козла’ (другим адресатам он ничего подобного не сообщал). Но главное — читатель не может не обратить внимания, что условия в доме инвалидов на ст. Тинской Красноярского края описаны здесь в значительно более мягких тонах, чем в письмах Н.Ф. Депутатовой, Видимо, Шиллеру было неловко начистоту признаться малознакомому адресату, как коварно его обманули с переездом в новый дом инвалидов. К тому же он писал давно обездоленному человеку, который лишился дома и близких еще в ленинградскую блокаду, и которого трудно было удивить условиями проживания в домах инвалидов.

Особое место в письмах Ф.П. Шиллера занимает его творческая работа последних лет. Как подчеркивал сам Шиллер, он занимался привычным делом не просто потому, что не мог без него жить, но и ради естественного стремления иметь собственные средства к существованию. Последние книги Ф.П. Шиллера посвящены Байрону, Фридриху Шиллеру и Гейне. Эти писатели были близки ему не только своими произведениями. Их объединяла с Францем Шиллером и во многом схожая судьба: все они были изгнанниками, жизнь которых трагически оборвалась, а Фридрих Шиллер даже умер от той самой болезни, что и его однофамилец полтора века спустя.

Н.Ф. Депутатова не была литературоведом, и Ф.П. Шиллер лишь однажды обратился к ней за профессиональной помощью — с просьбой сообщить, не попадались ли ей статьи о языке Фридриха Шиллера или Байрона. Но она приняла столь деятельное участие в подготовке к изданию последних книг Ф.П. Шиллера и так интересовалась работой над ними, что он постоянно делился с ней своими научными замыслами и заботами.

Начав работать над книгой о Байроне, Ф.П. Шиллер, в сущности, продолжил свою научную деятельность на том самом месте, где она была внезапно оборвана более 10 лет назад: незадолго до ареста в 1938 г. он сдал в Гослитиздат небольшую рукопись об английском поэте, приуроченную к его 150-летию. Подготовку к возобновлению своей работы Шиллер начал, видимо, еще в с. Красноярка. По словам его квартирной хозяйки, он тогда очень много читал и писал. Приехав в Красноярку в 1965 г., В. Д. Шмунк с содроганием узнал, что Т.М. Вольгемут совсем недавно уничтожила десятки тетрадей, сохранившихся после ее постояльца. Непосредственное начало работы над ‘Байроном’ летом 1949 г. совпало с обнаружением у Шиллера открытой формы туберкулеза. ‘Это известие заставило его поторопиться, и он сократил свои обширные литературные планы до одной книги.

Помимо научных интересов этот выбор Ф.П. Шиллера, как он писал сам, предопределила актуальная по тогдашним понятиям тема: Байрон был выдающимся революционером и в литературе, и в политике. Такая книга имела больше шансов на публикацию, хотя Шиллер, имея в виду свою национальность и судимость, не питал особых иллюзий на этот счет.

Литературу для работы над ‘Байроном’ он при содействии Омской областной библиотеки получал из Москвы. Пока пациент находился в омских больницах, доставать книги было относительно просто. С возвращением в Пушкинский дом инвалидов дело сильно осложнилось. Но Шиллера не могли остановить ни его оторванность от мира, ни нехватка бумаги и письменных принадлежностей, ни тяжелые бытовые условия, ни даже все чаще повторяющиеся приступы страшной болезни.

Уже название книги Ф.П. Шиллера ‘Джордж Байрон. Жизнь и творчество’ свидетельствует, что автор поднялся на новую ступень в своей научной деятельности. До ареста его работы были, как правило, чисто литературоведческими и сводились к анализу тех или иных литературных произведений или явлений. Теперь же объектом изучения стали жизнь и творчество одного из любимых писателей Шиллера в их взаимосвязи. Такими оказались и две последующие его работы — о Фридрихе Шиллере и о Гейне. Подобный характер исследования и изложения представляет гораздо больший интерес для читателя-непрофессионала, и не случайно Шиллер впоследствии подумывал о публикации своих новых работ в серии ‘Жизнь замечательных людей’. Не оборвись его жизнь на самом взлете, он, будучи ученым с ‘легким пером’ и даром увлекательного изложения, мог бы, видимо, стать выдающимся литературоведом-популяризатором.

Учитывая состояние здоровья Шиллера и совершенно неподходящие для научной деятельности бытовые условия, в которых он находился, кажется невероятным, что работа над большой книгой заняла у него чуть более года и была завершена уже к осени 1950 г. Это могло произойти, конечно, лишь благодаря потрясающей работоспособности и высочайшему профессионализму автора. Как писал Ф.П. Шиллер Н.Ф. Депутатовой, ‘книга уже давно у меня готова в голове’. Он думал о любимом деле все долгие годы вынужденного творческого простоя, и теперь оставалось ‘только’ занести переполнявшие его мысли на бумагу.

Завершая работу над книгой, Шиллер возобновил контакты с Николаем Каллнниковичем Гудзием — своим учителем и другом еще со студенческих времен. То, что Гудзий встретился на его творческом пути и протянул руку помощи в переломный для Шиллера момент, можно без преувеличения считать одной из самых крупных жизненных удач нашего героя. В Гудзии соединились два очень важных для Шиллера качества — готовность прийти на выручку старому товарищу и прочное положение в научной и общественной жизни. Последнее особенно оттеняется тем обстоятельством, что Гудзию было доверено выступить с докладом на официальном торжественном заседании по случаю 125-летия Л.Н. Толстого. По тогдашним меркам это явно свидетельствовало о доверии к нему со стороны партийно-государственного руководства.

Гудзий, хорошо ориентировавшийся в коридорах власти, не мог не понимать, что публикация ‘Байрона’ возможна только с одобрения самой высокой инстанции. Он и порекомендовал Шиллеру отправить рукопись вместе с краткой автобиографией и сопроводительным письмом лично Сталину. Шиллер прислушался к мудрому совету, хотя и не верил в успех.

Читая сегодня письмо Шиллера Сталину, приходишь к выводу, что тон его был выбран очень точно. Основная заслуга в этом, видимо, тоже принадлежит Гудзию, который должен был представлять, как следует обращаться к всесильному адресату.

Автор констатирует, что не знает за собой вины, но ни на что не жалуется и тем более не сетует на несправедливость со стороны непогрешимых ‘органов’. Письмо носит чисто деловой характер: почти весь его текст сводится к обоснованию значимости написанной книги с общественно-политической и научной точки зрения. Автор просит о содействии изданию ‘Байрона’ и только во вторую очередь — о своей реабилитации как гражданина и ученого и о снятии с себя ‘всех ограничений’. Шиллер не выпячивает своих прежних научных заслуг, а лишь отмечает, что все изданные им работы оценивались в печати положительно. Особенно важно то обстоятельство, что он ни единым намеком не напоминает о своем личном знакомстве с адресатом, — Сталин, как теперь широко известно, этого совершенно не выносил.

A.A. Аникст так писал об изложенном нами сюжете в предисловии к книге своего учителя о Г. Гейне: ‘Полный доверия к партии, Ф.П. Шиллер послал свои рукописи в ЦК КПСС’. Этот пассаж как нельзя лучше характеризует степень достоверности работ большинства советских литературоведов, когда они так или иначе касались политических вопросов. Пусть читатель, имея перед глазами тексты писем Шиллера, в т.ч. его письма Сталину, сам рассудит, заметны ли в них признаки ‘доверия к партии’, тем более — полного. Обратим в этой связи внимание лишь на одну фразу Шиллера из писем Н.Ф. Депутатовой: ‘Я только прошу тебя ничего не говорить Ник. Кал. [Гудзию], что я не ожидаю положительного результата от этого…’

Примечательно и то, что Аникст пишет об отправке рукописи ‘в ЦК КПСС’. Читатель уже знает, что в действительности она была послана лично Сталину, но как сказать об этом в 1962 г., когда имя покойного тирана оказалось далеко не в чести? Кстати говоря, ВКП(б) была переименована в КПСС лишь через два года после отправки письма Шиллера, незадолго до смерти Сталина. Но напиши ‘в ЦК ВКП(б)’, и внимательный читатель, не ровен час, решит, что Шиллер был ‘полон доверия к партии’ еще в бытность официально заклейменного генсека, — опять же нехорошо.

А ведь Аникст, напомним, хорошо знал Шиллера и, давно подметив его нелюбовь к цитированию Сталина, не мог не догадываться о подлинных чувствах своего учителя к родной партии…

Письмо, доставленное в Кремль Н. Ф. Депутатовой, примерно через год возымело действие. С Шиллера была снята судимость, что, однако, не означало его реабилитации в полном смысле этого слова, как он поначалу ошибочно полагал. Но и снятие судимости по ‘политическому’ делу было при жизни Сталина чрезвычайно редким явлением. Что же касается реабилитации, то нам не известно ни единого случая, когда бы в то время этот акт имел место в отношении осужденного по линии ОСО.

При всей ограниченности восстановления гражданских прав Шиллера оно имело громадное значение для дальнейшей судьбы ученого и его книг. Если бы с Шиллера не была снята судимость, то о их публикации в обозримом будущем не могло быть и речи и мы бы узнали о его последующих работах скорее всего только в годы ‘гласности и демократизации’. Впрочем, сомнительно уже то, что они были бы написаны, не мелькни в беспросветной жизни Шиллера огонек надежды.

Правда, сама книга о Байроне, по поводу которой Шиллер обратился к Сталину, так и не увидела свет, хотя даже тогдашняя цензура не усмотрела принципиальных препятствий для ее издания. Основная официальная мотивировка отказа в публикации — недостаточная ‘резкость’ (читай: политическая острота) книги — может показаться нынешнему читателю верхом нелепости. Но по тогдашним меркам это далеко не редкая придирка, даже если речь шла об истории литературы. Не совсем обычно в этой истории другое: издательство, объявив об обнаруженных ‘недостатках’, не проявило ни малейшей заинтересованности в их оперативном устранении.

Автора страшно раздражала бесконечная волокита Госиздата, и он считал, что делу могло бы помочь его личное присутствие в Москве. Думается, в этом случае он ошибался. Сам Шиллер заметил, что возражения против публикации не имеют ничего общего с научными доводами и связаны, скорее всего, с его национальностью. Помимо этого, на наш взгляд, сказалось то обстоятельство, что Госиздат в лице его главного редактора А.И. Пузикова (между прочим, бывшего ученика Шиллера) не хотел брать на себя ответственности за выпуск книги все еще, несмотря на ‘реабилитацию’, политически подозрительного автора и ждал указаний сверху, откуда они последовать, видимо, уже не могли.

В книге K.M. Симонова ‘Глазами человека моего поколения’ и ряде других изданий последних лет убедительно показана решающая роль Сталина в послевоенной литературной жизни СССР. Вполне возможно, что он лично прочел рукопись о Байроне при ее поступлении в Москву в 1950 г. Но к 1952 г., когда книга была отправлена ‘в долгий ящик’, Сталин, судя по воспоминаниям знавших его людей, уже фактически отошел от дел, не позаботившись, однако, о своей замене, в т.ч. и в качестве верховного цензора. Откуда было знать об этом далекому от ‘большой политики’ Шиллеру в его сибирской глуши?

Рукопись книги о Байроне, как и просил в своих письмах Шиллер, осталась у Н.Ф. Депутатовой. По словам В.К. Эккерта, в свое время A.A. Аникст обещал выслать рукопись ему. Однако, как сообщил тот же автор, вскоре Нину Федоровну посетила дочь Шиллера, Флора, которой Н.Ф. Депутатова и передала ненапечатанную книгу, т.к. первоначально она посвящалась именно ей. В настоящее время рукопись книги хранится у Ф.Ф. Шиллер, а подготовленный к печати машинописный вариант она передала на хранение в Институт мировой литературы им. А.М. Горького в Москве, где Шиллер в 1935-1938 гг. заведовал отделом западноевропейской литературы.

Фридрих Шиллер, о котором была написана следующая книга Ф.П. Шиллера, являлся его самым любимым писателем. Наш герой, по его словам, знал почти наизусть все произведения своего знаменитого однофамильца на языке оригинала. В 1933 г. Ф.П. Шиллер выпустил книгу ‘Творческий путь Фридриха Шиллера в связи с его эстетикой’. Во 2-й половине 30-х гг. в Москве издавалось собрание сочинений Фридриха Шиллера под общей редакцией Ф.П. Шиллера. Им же были написаны вступительные статьи к отдельным томам этого издания, к ряду книг великого классика. В 1934 г. статья к 175-летию Фридриха Шиллера, принадлежащая Ф.П. Шиллеру, появилась в ‘Правде’. Это была единственная публикация Ф.П. Шиллера в центральном партийном органе.

Судя по письмам, работа над книгой о Шиллере продолжалась почти два года — с апреля 1951 г. до февраля 1953 г. Эта книга заняла у автора гораздо больше времени, чем предыдущая, — результат дальнейшего ухудшения здоровья, а также долгого и очень утомительного переезда в Красноярский край. Там условия для работы были еще хуже — нехватка необходимой литературы, вечный шум, ругань и даже пьяные скандалы в переполненной палате, тусклый свет керосиновой лампы и т.д.

Еще дольше, чем работа над книгой, продолжалась история с ее подготовкой к печати. Скорее всего, результат был бы столь же неутешительным, как в прошлый раз, если бы не умер Сталин. Его преемники, к счастью, не уделяли такого пристального внимания литературе, да и политический климат в стране постепенно начал меняться. До широкомасштабной реабилитации политзаключенных было еще далеко, но прошлая судимость по пресловутой 58-й статье, тем более отмененная, уже не считалась таким несмываемым клеймом.

На издании книги сказалось, конечно, и содействие A.A. Аникста, который являлся ее официальным редактором. Определенную роль в подготовке рукописи к печати сыграл также давний коллега Шиллера — М.А. Лифшиц, усилиями которого в книге, очевидно, и появились философские рассуждения вокруг предмета исследования (об этом, как видно из писем, его просил сам Шиллер).

Работа по подготовке книги к печати шла далеко не столь оперативно, как того жаждал смертельно больной автор. Читая письма Шиллера, создается впечатление, что его московские помощники, увы, не всегда отдавали себе отчет, в каком состоянии он находится и насколько жизненно важно для него издание первой за много лет научной работы.

В предисловии к книге Ф.П. Шиллера о Гейне A.A. Аникст писал, что автору еще успели сообщить о готовности первых гранок ‘Шиллера’. Публикуемые нами письма Шиллера этого не подтверждают. Возможно, это известие дошло до него в самые последние дни, когда он уже не мог писать. Данное предположение подкрепляется тем, что указанная в книге дата сдачи ее в набор — 10 июня 1955 г. — предшествует смерти Шиллера всего на 12 дней. Информация о сдаче в набор, скорее всего, могла поступить к Шиллеру не ранее 17 июня (день отправки им в Москву своего последнего письма).

Шиллер не раз писал, что книга о знаменитом однофамильце будет его последней работой. Но вот ее рукопись была завершена, и в мае 1953 г., как следует из его писем, он обратился к A.A. Аниксту с просьбой прислать ему книги о Гейне. После этого развернулась работа Шиллера над очередной книгой — на сей раз действительно последней.

В прошлом Шиллер не раз обращался к творчеству Г. Гейне — был одним из авторов сборника статей о поэте, изданного в 1931 г., написал несколько предисловий к его книгам и статей о нем. К тому же он мог использовать в работе свои неопубликованные исследования о Гейне, сохранившиеся в Москве. Из работ Шиллера, да и из его писем, не создается впечатления, что Гейне был ему столь же близок, как Фридрих Шиллер или Гете. Почему же он избрал темой своей последней книги именно жизнь и творчество Гейне?

Рискнем предположить, что Шиллер, трезво оценив оставшиеся силы, пришел к резонному выводу: ни на что большее их просто не хватит. Жизнеописание Гейне, хорошо знакомого ему автора, требовало относительно немного времени. С другой стороны, оно представляло достаточный научный интерес: жизнь и творчество этого писателя в их взаимосвязи к тому времени мало кто исследовал. Судя по тому, с каким увлечением Шиллер перечитывал присланные ему из Москвы ‘Разговоры Гете с Эккерманом’, он бы очень хотел еще раз обратиться к личности великого немецкого писателя и мыслителя, книгу о котором опубликовал в 1932 г. В одном из писем A.A. Ани кету он упоминает также о своем желании написать книгу о Лессинге. Но для такой трудной работы ни времени, ни сил уже не оставалось.

Книгу о Гейне Шиллер вчерне завершил менее чем через год — к началу апреля 1954 г. Наступление последнего, предсмертного этапа болезни прервало его творческую деятельность навсегда. Основную работу по подготовке рукописи к выпуску в свет Шиллер доверил своему преданному другу — Н.И. Непомнящей, которой книга и была посвящена. Издание растянулось на целых восемь лет — конечно, не по вине Нины Ильиничны. Просто после смерти Шиллера больше некому было подстегивать волокитчиков из Гослитиздата, которые по-прежнему не спешили издавать бывшего ‘врага народа’. После этой книги Ф.П. Шиллера не издают уже почти 40 лет, хотя он оставил целый ряд неопубликованных рукописей, прежде всего, книгу о Байроне…

Помимо описания работы над последними книгами, особый интерес в письмах Шиллера представляют его оценки положения в советском литературоведении в первой половине 50-х гг. Оторванный волей судеб от любимой науки на целых полтора десятилетия, он был глубоко шокирован ее неприглядным и жалким состоянием в пору позднего сталинизма. Невиданные масштабы приобрело ‘научное’ мародерство, к которому охотно прибегали многие коллеги Шиллера, включая и некоторых его бывших учеников, не стеснявшихся обкрадывать работы опального учителя. Судя по письмам Ф.П. Шиллера A.A. Аниксту, сибирскою изгнанника больше всего поразило явление, которое он метко назвал ‘растиньяковщиной’, — стремление к карьерному успеху любой ценой, невзирая на такие ‘мелочи’, как совесть и мораль. Нет никаких оснований идеализировать положение, существовавшее в этом смысле в советской науке к моменту ареста Шиллера. Трудно, однако, усомниться в том, что воинствующий аморализм, неутомимо насаждавшийся все эти годы в науке партийной верхушкой (особенно в ходе вышеупомянутой ‘дискуссии о языкознании’ 1950 года, печально известной сессии ВАСХНИЛ 1948 года и тому подобных карательно-идеологических кампаний), должен был принести свои новые ядовитые плоды.

Шиллер с изумлением писал и о возрождении ‘вульгарного социологизма’, казалось бы, окончательно похороненного еще в начале 30-х гг. вместе с Российской ассоциацией пролетарских писателей (РАПП), объявленной его главным носителем, это лишний раз свидетельствует о том, что данное явление было не каким-то извращением линии партии в литературе, как твердила официальная пропаганда, а неустранимой родовой чертой советского литературоведения.

Шиллер не мог и не хотел подлаживаться под неприемлемую для него ситуацию. Показательно, что даже колымские ‘исправительно-трудовые’ лагеря не смогли воспитать в нем привычки к цитированию партийных вождей: в 30-х гг. он старался избегать упоминания имени Сталина, а два десятилетия спустя — Ульбрихта и Гротеволя, лучших учеников уже усопшего ‘вождя народов’ в тогдашней ГДР. Думается, с такой позицией Шиллер чувствовал бы себя в столице еще хуже, чем в сибирской ссылке. Не в этом ли одна из причин, по которой он упорно отклонял все попытки своих коллег помочь ему вернуться в Москву?

Наряду с творческой деятельностью Шиллера, в его письмах не могут не привлечь внимания те сюжеты, где раскрываются взаимоотношения автора с основным адресатом — Ниной Федоровной Депутатовой. Их давнее близкое знакомство переросло в последние годы жизни Шиллера в нечто гораздо большее, чем обычная человеческая дружба. Пожалуй, точнее всего высказался на этот счет сам автор, назвав Нину Федоровну своей доброй феей.

В первых письмах Шиллера, отправленных ей в Москву, он часто обращается к истории их отношений, горько сожалея, что они ‘прошли мимо друг друга’ Н.Ф. Депутатова, судя по всему, уклонялась от развития этой темы, совершенно справедливо полагая, что ее другу в далеком сибирском заточении гораздо нужнее не сетования о безвозвратном прошлом, а каждодневная забота в настоящем и будущем.

Невозможно представить, как сложилась бы в последние годы жизнь Франца Шиллера в кошмарных условиях ‘Мертвого дома’ без регулярной переписки с Ниной Федоровной, ее неоценимой помощи, его постоянных дум и тревог о ней. Забота Нины Федоровны не только скрашивала и облегчала существование Шиллера, но и придавала ему силы для напряженного творческого труда, поддерживала в нем волю к жизни, веру в людей и в добро.

Находясь в Пушкинском доме инвалидов, Шиллер, как правило, писал ей раз в неделю, обычно по понедельникам, когда в город отправлялась почта. На станции Тинской он уже не был привязан к почтовым оказиям, но привычный ритм их переписки не изменился. Нина Федоровна бережно сохранила все полученные ею письма и открытки Шиллера. Их осталось 303 — примерно по одному в каждую неделю за 6,5 лет их переписки.

Ответные послания Н.Ф. Депутатова не отправляла с той же строгой регулярностью — она была непомерно загруженным и к тому же не очень здоровым человеком. Ее письма, к величайшему сожалению, не сохранились. Хотя они были Шиллеру чрезвычайно дороги, он уничтожал эти письма вскоре после прочтения, категорически не желая, чтобы в случае его внезапной смерти их коснулись чужие руки.

Шиллер интересовался у Н.Ф. Депутатовой самыми простыми обыденными вещами: ее профессиональной деятельностью, здоровьем, бытом, отдыхом и т.п. Читатель, конечно, заметит, что у Шиллера был своеобразный ‘пунктик’: он постоянно возвращался к вопросу о снижении педагогической нагрузки Нины Федоровны, а еще лучше — о ее досрочном выходе на пенсию, хотя она, очевидно, не желала об этом и слышать. Однажды он сам не без основания заметил: ‘…как я только немного оттаиваю от оцепенения болями, я сразу начинаю читать проповеди другим’.

Что сказать по этому поводу? По всей видимости, здесь, помимо нервного состояния автора и естественной тревоги о судьбе близкого человека, проявилась присущая Шиллеру назидательность, дидактичность, которая приобрела несколько гипертрофированные формы в силу его многолетней педагогической деятельности.

Шиллер понимал, что его воспитательные ‘проповеди’ не могут произвести желаемого эффекта, но, тем не менее, повторял их в письмах Н.Ф. Депутатовой вновь и вновь, выстраивая вокруг них целые теории. Наиболее показательна в этом отношении такая его фраза: ‘Твоему характеру недостает двух качеств: 1) уменье отказываться от излишней работы и 2) рациональная организация своей работы. В счет их твой характер зато сверхкомненсирован добротой, вежливостью и прилежанием. Но ничего не поделаешь: теперь уже поздно исправиться в ту или другую сторону’.

По письмам Шиллера очень заметно, что ему всякий раз приходилось преодолевать себя, когда он обращался к Нине Федоровне со своими многообразными просьбами. Удивляет, однако, не это, а скорее то, насколько этот замкнутый гордый человек смог довериться другому человеку, пусть очень близкому. В этом качестве Нину Федоровну, конечно же, не смог бы заменить никто.

Н.Ф. Депутатовой Шиллер доверил и одну из наиболее болезненных для себя проблем — взаимоотношения с дочерью Флорой. Он страстно желал сближения двух самых близких ему людей, но при его жизни, насколько можно судить по письмам, этого, увы, не случилось. Фактически потеряв отца в два с небольшим года, Флора не могла его лично помнить, и он, похоже, остался для нее далеким и малопонятным человеком. Этот факт, видимо, и определил ее тогдашнее отношение к отцу, наложившись на привходящие обстоятельства — прошлое Шиллера как ‘врага народа’ и его национальность, сложные взаимоотношения отца и матери, которые оба по-своему горячо любили дочь.

Шиллер мечтал стать для своей дочери близким человеком — подобно тому, как дочь Байрона — Ада, тоже очень рано разлученная с отцом, в конечном итоге ‘пришла к нему’. Но чувства Ады к Байрону, вероятно, во многом объяснялись тем, что ей было близко его творчество. В случае с Шиллером и его дочерью ситуация сложилась иначе: если Флора увлекалась точными науками, став со временем кандидатом физико-математических наук, то ее отец откровенно признал в ‘Краткой автобиографии’, что математика всегда была и осталась для него самым нелюбимым предметом. А в одном из писем Н.Ф. Депутатовой он полушутя заметил: ‘Я никогда не любил этих физиков из-за их непреклонных законов природы’.

Через Нину Федоровну Ф.П. Шиллер во многом поддерживал контакты и с другими близкими ему по Москве людьми, с которыми переписывался сам, — Н.И. Непомнящей, Н.К. Гудзием, A.A. Аникстом, М.А. Лифшицем, Л.В. Каган (своей бывшей аспиранткой, пришедшей на помощь учителю в трудные для него времена). В своей обычной жизни эти люди не имели тесных связей друг с другом, но их объединила дружеская забота о сибирском изгнаннике. Не со всеми из них отношения Шиллера складывались безоблачно. В его письмах можно встретить упреки, а подчас и недовольство по этому поводу, которыми он мог поделиться, конечно, только с Ниной Федоровной. Как бы там ни было, товарищи Шиллера сообща сделали огромное дело — в меру своих сил поддержали его в решении творческих и житейских проблем в скотских условиях домов инвалидов.

Читатель увидит, что Шиллер затрагивал в письмах Н.Ф. Депутатовой самые разные вопросы — свое восприятие природы и отношение к животным, сибирскую погоду и виды на урожай, отношения с обитателями домов инвалидов и их персоналом, жизнь и смерть общих знакомых, проблемы сестры и племянницы Нины Федоровны и многое другое. Но чаще всего по понятным причинам он, наряду с уже отмеченными темами, писал о бытовых условиях, в которых ему приходилось жить, и о ходе своей болезни.

Что касается отношения обслуживающего персонала, то, по свидетельству В.Д. Шмунка, A.B. Валевский, товарищ Шиллера по Пушкинскому дому инвалидов, вспоминал, как трудно тому приходилось, будучи немцем, да еще бывшим ‘врагом народа’. Отрицательное отношение персонала к Шиллеру не изменилось и после снятия с него судимости. У многих из этих людей на войне с Германией погибли близкие, и в определенной степени их можно понять. Но Шиллеру от этого было не легче, и даже с температурой 40® ему приходилось обслуживать себя самому.

Каждый, кто бывал в советских домах инвалидов, знает, что эти заведения — далеко не санатории. Условия в них зависели от того, как складывалась жизнь за их пределами, а также от местоположения, ведомственной принадлежности и т.д. Однако имеется и общий фактор, влияющий на ситуацию во всех подобных заведениях, — отношение данного общества к своим наиболее обездоленным и беспомощным членам. Как известно, Советское государство начертало на своих знаменах гуманный лозунг: ‘Все во имя человека, все для блага человека!’ Увы, эта звучная фраза имела столь же мало общего с реальной действительностью, как и большинство прочих советских лозунгов.

Собственно, в тех домах инвалидов, о которых пишет Шиллер, было не так уж плохо — правда, только тем их обитателям, которые по разным причинам попадали туда относительно здоровыми людьми. В конце концов, рядовым колхозникам и рабочим, о которых в основном идет речь, жилось ‘на воле’ в материальном отношении ничуть не лучше. К тому же в доме инвалидов они были избавлены от многих бытовых проблем, регулярно имея еду, одежду, крышу над головой и даже какой-то уход.

А вот для больных, тем более таких тяжелых, как Шиллер, дома инвалидов становились не чем иным, как ‘перевалочной базой’ на тот свет. Здесь больные, проживая в совершенно непригодных для них условиях, не получали ни необходимого им питания, ни даже того немудреного лечения, которое могли бы иметь, попав в обычную больницу. Когда эти люди умирали, до них никому не было дела точно так же, как и при их жизни.

Среди таких больных Шиллер, судя по его письмам, мог по праву считаться долгожителем. Но так получилось исключительно вопреки тем обстоятельствам, в которых он оказался: природа наделила Шиллера крепким здоровьем типичного немца-колониста, он не имел вредных привычек, был поглощен любимым делом, стараясь не замечать происходящего вокруг, получал регулярную поддержку извне, которой были лишены большинство его соседей.

Это сочетание гибельных и спасительных факторов, внешних и внутренних, определило все течение многолетней болезни Франца Шиллера и, в конечном счете, ее трагический исход.

Читая его письма, нельзя не обратить внимания, что внутренне противоречивым было и отношение Шиллера к своей болезни. С одной стороны, в его миросозерцании было очень многое от фаталиста: ‘Родился под несчастливой планетой’, ‘Ничего не поделаешь’, ‘Судьба такая’, ‘Век такой’ — подобными сентенциями буквально усеяны письма Шиллера. Но в то же время он — сознательно или неосознанно — воспринимал свою болезнь так же, как и многие другие близкие ему проблемы, т.е. как ученый. Это проявилось не только в том, что Шиллер старался следить за всеми необходимыми ему новинками медицинской литературы, о присылке которых он нередко просил Н.Ф. Депутатову. Сами многочисленные страницы его писем, посвященные этой теме, внешне напоминают своеобразную ‘историю болезни’, педантично зафиксированную если не врачом, то научным работником. Он, как увидит читатель, написал и собственную ‘Историю болезни’, на основании которой московский врач даже давал ему профессиональные советы. При этом Шиллер далек от ‘медицинского психоза’, свойственного больным-непрофессионалам, которые чересчур интересуются информацией о своей болезни. Он был слишком поглощен научной работой, чтобы целиком уходить в проблемы состояния своего организма.

Таким образом, если бы Шиллера кто-то лечил, то можно было бы сказать, что он являлся идеальным пациентом, относившимся с должным доверием к медицинским рекомендациям и старавшимся по мере возможности им следовать. С другой стороны, благодаря своим московским друзьям он время от времени получал лучшие для той поры лекарства от туберкулеза. Но даже все это, вместе взятое, не могло компенсировать почти полного отсутствия медицинского обслуживания и необходимых для такого больного бытовых условий.

Кстати говоря, история с присылкой Шиллеру дефицитного лекарства — фтивазида, как и ряд других фрагментов его писем, заставляет по-новому взглянуть на такого известного в советской литературе персонажа, как Алексей Александрович Сурков. В последнее время вошло в привычку повальное зачисление руководителей Союза писателей СССР и других квазиобщественных советских организаций в разряд бездушных бюрократов. Сурков вел себя в отношении Шиллера совершенно иначе. Никто не заставлял высшего литературного чиновника ходатайствовать (при посредничестве М.А. Лифшица) о лекарствах для недавнего ‘врага народа’, который к тому же никогда не состоял в Союзе писателей. Этот поступок, а также ‘милые ободряющие письма’ Суркова, его обещание оказать содействие изданию книги Ф.П. Шиллера о Гейне делают ему честь.

Болезни Шиллера постепенно, но неуклонно прогрессировали, наслаивались одна на другую, и последний год стал для него, в сущности, периодом медленного умирания или, как он выразился сам, ‘последними сумерками жизни’. Болезнь больше не позволяла ему работать, а вынужденное бездействие подрывало волю к жизни, благодаря которой он сопротивлялся болезням. Из этого убийственного порочного круга ему уже не суждено было вырваться.

Он перестал верить и в скорое появление ‘Шиллера’, до выхода которого так хотел дожить. Последнее упоминание об издательских делах в письмах Шиллера Н.Ф. Депутатовой относится к концу апреля 1955 г. Он прожил еще почти два месяца, но в этот период, судя по письмам, болезнь уже владела им целиком. Шиллер прекрасно понимал, что умирает, но это его, похоже, больше никак не трогало.

16 июня Шиллер собрал остатки сил и написал Н.Ф. Депутатовой последнее письмо. Из него следует, что непосредственной причиной смерти Шиллера стало полное отсутствие в доме инвалидов необходимой ему медицинской помощи, даже такой несложной, как переливание крови. Уже по внешнему виду письма можно безошибочно определить, что оно — предсмертное. От четкого ровного почерка Шиллера ничего не осталось, письмо читается с трудом. Но по объему оно заметно больше его предыдущих писем: ему еще многое нужно было сообщить Нине Федоровне перед смертью.

В этом письме он впервые высказался определенно и по поводу ее приезда к нему. Шиллер до самого конца оставался столь же скрытным человеком, каким был всю жизнь: последние слова, адресованные им Нине Федоровне, гласят, что ей придется в случае приезда ‘играть роль’ его двоюродной сестры, каковой он ее объявил всем окружающим. Впрочем, как было объяснить посторонним людям, почему к умирающему собирается приехать из далекой Москвы человек, не связанный с ним никакими формальными родственными узами?

Эта поездка не состоялась — не только потому, что после прочтения письма Нина Федоровна слегла. Она получила его 22 июня — в тот самый день, когда Шиллер умер.

Вскоре в Москву поступило пять телеграмм идентичного содержания с известием о смерти Франца Петровича Шиллера. Они были адресованы самым близким ему в столице людям — Флоре Францевне Шиллер, Нине Федоровне Депутатской, Нине Ильиничне Непомнящей, Александру Абрамовичу Аниксту, Лидии Вениаминовне Каган. Телеграммы отправила по предсмертной просьбе Шиллера София Шуман — в далеком прошлом его односельчанка по Мариенталю.

Эта пожилая женщина, как и Шиллер, болела туберкулезом и была пациенткой дома инвалидов на станции Тинской. В его письмах подробно рассказано, насколько София Адамовна Шуман, а также Александр Яковлевич Неб и другие соплеменники скрасили своей заботой последние, самые трудные годы Шиллера. С.А. Шуман как могла позаботилась и о том, чтобы его похоронили по национальным обычаям, чего пожелал он сам. По фотографии Шиллера на смертном одре видно, что надпись на его надгробном кресте сделана на родном немецком языке. Сохранилась и фотография С.А. Шуман на могиле Шиллера, заснятая несколько месяцев спустя. В то время могила была ухоженной, на ней росли цветы, высаженные тоже руками этой женщины. Вскоре ухаживать за могилой стало некому: по словам В.К. Эккерта, С.А. Шуман после смерти Шиллера переселилась в Казахстан.

Шиллер умер в 14-ю годовщину начала Великой Отечественной войны. Это совпадение чрезвычайно символично — та война оставила неизгладимый трагический след в судьбах миллионов людей, включая всех российских немцев и самого Франца Шиллера. Если бы не война, то Шиллера, согласно постановлению ОСО, должны были освободить из заключения еще в 1943 г., и его дальнейшая жизнь могла сложиться совершенно иначе.

Смерть Франца Шиллера послужила своего рода сигналом к постепенному восстановлению его доброго имени ученого и гражданина. 28 июня 1955 г. о нем впервые после ареста сообщила советская печать — в этот день ‘Литературная газета’ опубликовала некролог о Шиллере, подписанный ‘Группа товарищей’. Далее последовали: выход двух предсмертных книг Шиллера, несколько упоминаний о нем в специальных изданиях (включая небольшую статью в ‘Краткой литературной энциклопедии’, о которой говорилось выше), появление ряда газетных статей, а в 1983 г. — и книги о Шиллере, принадлежащей В.К. Эккерту.

В последние годы приоткрылись совершенно новые возможности для воссоздания творческого и жизненного пути Франца Шиллера, свидетельством чего является подготовка к печати книги В. Д. Шмунка, а также настоящего издания. Но на этом далеко еще нельзя ставить точку. Многие стороны жизни и деятельности Шиллера остаются малоизвестными, и для их изучения необходимы новые исследования, в первую очередь архивные Нужно, наконец, опубликовать все сохранившиеся рукописи этого крупного ученого. Давно заслуживают переиздания практически недоступные широкому читателю лучшие публикации Шиллера — как по литературоведению, так и о российских немцах. Словом, работы предстоит много, и в ней могут принять посильное участие все, кому дорого имя этого человека, включая, конечно, и его соплеменников.

Данное издание выходит в свет в год 45-летия со дня безвременной кончины Франца Петровича Шиллера. Издатели считают выход этой книги скромной данью его памяти.

Помещенные в книге письма и другие документы Ф.П. Шиллера публикуются с оригиналов, хранящихся у Ф.Ф. Шиллер (г. Москва), Т.Е. Иоганзен (г. Томск) — вдовы В.Д. Шмунка, который безвременно ушел из жизни в 1997 г., а также в архиве Московского педагогического государственного института, в отделах рукописей Российской государственной библиотеки и Института мировой литературы им. А.М. Горького (оба — г, Москва).

При подготовке книги удалось полностью восстановить текст всех публикуемых документов Ф.П. Шиллера, не считая одного поврежденного письма, у которого оторван уголок страницы.

Взвесив все ‘за’ и ‘против’, издатели предпочли не редактировать документы, предоставив читателю возможность ознакомиться с ними в том виде, как они были написаны Ф.П. Шиллером или другими авторами, с сохранением всех особенностей орфографии и стилистики. Исправлены только явные описки.

Тексты публикуются полностью. Опущены по этическим соображениям лишь наиболее резкие высказывания в письмах Ф.П. Шиллера Н.Ф. Депутатовой по адресу его бывшей жены, которые помечены круглыми скобками. Квадратными скобками в тексте автобиографии Ф.П. Шиллера выделены фрагменты, зачеркнутые автором, в других документах — пропущенные слова или даты и места, отсутствующие в результате повреждения текста. Квадратными скобками помечена также нумерация страниц документов.

Публикуемые письма составляют значительное большинство эпистолярного наследия Ф.П. Шиллера последних десятилетий его жизни. К сожалению, издателям неизвестно местонахождение писем Шиллера ряду других адресатов — Н.И. Непомнящей, М.А. Лифшицу, Л.В. Каган, A.A. Суркову, А.И. Пузикову, А.К. Котову, своим племянникам и др.

Издатели выражают глубокую признательность Флоре Францевне Шиллер и Татьяне Бодовне Иоганзен за предоставление документов Ф.П. Шиллера.

Поиском и отбором документов Ф.П. Шиллера в архиве МПГУ, отделах рукописей РГБ и ИМЛИ занимался Эдуард Бернгардт. Издатели благодарны сотрудникам данных учреждений за любезное содействие в этой работе.

—————————————————————-

Источник текста: Шиллер Ф. П. Письма из мертвого дома / сост., пер. с нем., примеч., послесл. Дизендорфа В. Ф., Общест. акад. наук рос. немцев. — М., 2002. — 1009 с. ил.

Виктор Дизендорф

Жизнь Франца Шиллера и его письма

Читайте также: