Жизнь для книги, Сытин Иван Дмитриевич, Год: 1925

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Иван Дмитриевич Сытин

Жизнь для книги

Вместо предисловия

Рукопись этой книги имеет свою историю. В 1922 году автор представил ее в Госиздат с просьбой — ‘просмотреть’. Она была прочитана многими руководящими работниками советского издательства того времени. Скромнейший и добрейший из виденных мною политических редакторов — Д. А. Фурманов, между прочим, сказал: (‘Как это все интересно, хоть роман пиши…’ Но печатание книги все-таки было отложено до более удобных времен.
В последующее время в советском издательском мире не раз вспоминали о поучительном труде известного книгоиздателя дореволюционной России, но рукописи не могли обнаружить, она затерялась в несовершенных тогда архивах. И только вот теперь сын покойного автора обнаружил один из экземпляров рукописи среди бумаг отца и предложил ее вниманию издательства.
Труд старейшего представителя полувековой эпохи книгоиздательского дела теперь становится достоянием советской общественности. Многочисленные деятели литературы, культуры, народного просвещения, книгоиздательства и книготорговли с большим интересом встретят издание книги, найдут в ней много ценного. И не только они — молодые, пытливые советские читатели с пользой и удовольствием прочтут эту книгу и как повесть о жизни и делах удивительного капиталиста, захваченного в сферу чудесного влияния книги, идей просвещения, и как исторический документ о тех преследованиях, ‘препонах’ и ‘карах’, какими встречал книгу и просвещение дикий, невежественный и жестокий строй дворянско-чиновничьей олигархии.
Великий писатель нашей эпохи А. М. Горький так оценил деятельность И. Д. Сытина: ‘Одним из таких редких людей я считаю И. Д. Сытина, человека весьма уважаемого мною. Он слишком скромен для того, чтобы я мог позволить себе говорить о его полувековой работе и расценивать ее Значение, но все-таки я скажу — огромная работа. Пятьдесят лет посвящено этой работе, но человек, совершивший ее, не устал, не утратил своей любви к труду… И я горячо желаю Ивану Дмитриевичу доброго здоровья, долгой жизни для успешной работы, которую его страна со временем оценит правильно…’
При чтении этой книги нельзя забывать, что написал ее семидесятилетний человек иного общественного мира, несвободный от многих заблуждений и предрассудков (наивная вера в благожелательного бога, преувеличение роли личной предприимчивости, преклонение перед патриархальными нормами отношений между людьми и т. п.). Тем ярче предстанут перед глазами читателя личные черты этого человека: страстная любовь к книге, неукротимая энергия в достижении целей, стремление умножать, украшать и широко распространять книгу как орудие культуры и прогресса.
Можно напомнить читателю, что этот замечательный книгоиздатель второй половины XIX и начала XX века жил в то время, которое В. И. Ленин характеризовал так:
‘…Земледельческий капитализм впервые подорвал вековой застой нашего сельского хозяйства, дал громадный толчок преобразованию его техники, развитию производительных сил общественного труда.’
‘Россия сохи и цепа, водяной мельницы и ручного ткацкого станка стала быстро превращаться в Россию плуга и молотилки, паровой мельницы и парового ткацкого станка.’
‘…все указанные изменения старого хозяйственного строя капитализмом неизбежно ведут также и к изменению духовного облика населения’ [В. И. Ленин, Соч., т. 3, стр. 270, 524, 526].
Эти изменения не могли не вызвать стремления к грамотности, школе, книге. Это и благоприятствовало той жизненной деятельности, в сферу которой вступил И. Д. Сытин.
Деревенский паренек из села Гнездникова Костромской губернии, родившийся еще при крепостном праве (в 1851 году), начал жизнь с единственным достоянием — физическим здоровьем, весьма скромной грамотностью (по псалтырю), крестьянской любовью и уважением к своему и чужому труду. Очень метко писатель Вас. Ив. Немирович-Данченко в юбилейном приветствии назвал его ‘сам себе предок’, ибо не было у деревенского мальчишки ни наследственного имущества, ни влиятельных родственников, помогающих ему ‘строить жизнь’.
Если добавить, что Сытин безусловно обладал живым, пытливым умом, практической сметкой, чуткостью ко всему новому, полезному, то этим будет сказано главное.
14 лет (в 1866 году) Сытин стал ‘учеником для всех надобностей’ в маленькой книжно-картинной и скорняжной лавочке Шарапова на Никольском рынке в Москве. Это была патриархальная торговля лубочными картинами, преимущественно религиозного содержания, и традиционной литературой Никольского рынка — аляповатыми песенниками, письмовниками, сказками типа ‘Бовы-королевича’, ‘Еруслана Лазаревича’ и т. п. Книги и картины распространялись вразнос мелкими торговцами — коробейниками (офенями). Многие из них торговали единолично, а некоторые объединялись в артели со своеобразным ‘хозяином’ во главе, обеспечивавшим их товаром, кредитом и связью с оптовыми поставщиками. Коробейники торговали не только картинами и книгами, но и различными мелкими хозяйственными предметами, украшениями. Шарапов снабжал эти ‘универмаги на ногах’ картинами и лубочной литературой, будучи не издателем, а только посредником.
Но и в эту примитивную, совсем непросветительскую деятельность молодой Сытин внес что-то новое. Он начал машинное производство картин, улучшил их качество. Книжки, издаваемые Сытиным, лучше исполняются полиграфически, становятся предельно дешевыми. В этих традиционных условиях ‘издателя для Никольского рынка’ Сытин впервые в лубочной литературе издает известную повесть ‘Наталка Полтавка’, не оставляет поиска нового типа народной книжки. Здесь же зарождается (под влиянием Л. Н. Толстого) мысль об издании подлинно художественной литературы для народа.
К чести молодого торговца-издателя нужно сказать, что в ‘минуты горестных раздумий’ он признавал: ‘Все изъяны Никольского рынка я очень хорошо видел. Чутьем, догадкой я понимал, как далеки мы были от настоящей литературы и как переплелись в нашем деле добро и зло, красота и безобразье, разум и глупость!..’
Скоро Сытин становится основным поставщиком лубочных картин и книжек Никольского рынка. Он использует и картины крупных художников (Микешина, А. Васнецова и других).
Мы остановились несколько подробнее на первоначальном периоде деятельности И. Д. Сытина, так как в нем уже раскрываются ее основные черты (новаторство, широкий размах, борьба за качество и дешевизну).
Через пол века (в 1916 году) И. Д. Сытина приветствует цвет русской прогрессивной интеллигенции: ученые, писатели, великие художники, педагоги, общественные деятели, в том числе В. Бехтерев, С. Ольденбург, Н. Рерих, Ф. Батюшков, М. Горький, И. Бунин, Н. Рубакин, В. Чертков, A. Куприн, Н. Телешов, И. Грабарь, А. Васнецов, М. Нестеров, И. Павлов, B. Поленов, В. Суриков, К. Юон, В. Вахтеров, С. Венгеров, А. Кони, Н. Тулупов, имена которых вошли в историю нашей культуры.
Все они вместе с сотнями и тысячами передовых людей страны оценивают Сытина как крупнейшего книгоиздателя-просветителя, давшего России сотни миллионов дешевых учебников, общеобразовательных и школьных пособий, популярных книг для народного чтения, библиотек и библиотечек по самообразованию, освоению ремесел и искусств, развитию сельского хозяйства и промышленности.
Один из виднейших педагогов того времени, автор многих учебников и детских книг, Н. Тулупов, так выражает чувства и мысли лучшей части прогрессивной интеллигенции по отношению к деятельности И. Д. Сытина: ‘Он приблизил к народу настоящую книгу. Он претворил в плоть и кровь благородные стремления лучших умов нашей интеллигенции — дать народу Здоровую духовную пищу. В этом величайшая заслуга Сытина, дающая ему право занять почетное место в ряду деятелей русского просвещения’ [Сборник ‘Полвека для книги’, М., 1916, стр. 102].
Горячо и убедительно говорит о значении книгоиздательской деятельности Сытина не менее известный и в наше время педагог-писатель В. Вахтеров: ‘Книги его дешевы, портативны, и потому они легко могли проникнуть туда, где нет ни лекций, ни лабораторий, ни музеев, ни университетов…И мне кажется особенно уместно говорить обо всем этом по отношению к Сытину, которого я считаю художником книгоиздательского дела… Его пример показывает, что творчество, напоминающее художника, осуществляющего свои образы на полотне, можно найти и в деятельности книгоиздателя, если он осуществляет такую грандиозную мечту, как издать и распространить в широких народных массах сотни миллионов экземпляров хороших книг, провести их в самые глухие углы нашей родины, сделать их по дешевизне доступными неимущему рабочему и бедному крестьянину…’ [Сборник ‘Полвека для книги’, стр. 260-261]
Огромное культурно-просветительное значение издательства Сытина, без сомнения, состоит в выпуске самых дешевых изданий собраний сочинений А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова и других великих писателей, первых изданий Народной, Детской, Военной энциклопедий, крупнейших трудов по истории, географии. Эти книги были доступны, и большинство из них быстро доходило до читателей благодаря широкой сети многочисленных отделений издательства. Через эти отделения Сытин деятельно расширял сеть мелкой книготорговли, предоставляя ей значительные скидки и постоянный кредит. Это было новым явлением в книготорговле того времени.
Во всем этом бурном потоке книг, конечно, не все соответствовало передовым требованиям науки, не все было прогрессивным, но лучшие из них несомненно сыграли свою просветительскую роль.
Сам И. Д. Сытин справедливо говорит, что постоянной его целью было издать книгу по самой минимальной цене. И он действительно стал зачинателем дешевой, доступной книги! Но не только доступностью популярной книги для широких масс народа Сытин произвел своеобразную ‘революцию’ в книгоиздательском деле. Есть и другие весьма поучительные стороны его книгоиздательской деятельности.
В своих многократных беседах с нами, советскими издателями, он пояснял успехи своей работы: книгу нужно выпускать не ‘одиночкой’, а группами, сериями, библиотеками, отдельная книжка даже при самой животрепещущей теме может затеряться среди массы книг, а при выпуске группами книгу скорее заметит читатель. ‘Поэтому я выпускал детские книги, библиотечки по сельскому хозяйству, истории, географии страны, ее промышленности и ремесла всегда группами, — говорил Сытин, — выходил десяток, два десятка книг, и этим создавался им более широкий путь к распространению’.
Большое значение Сытин придавал широкой пропаганде книги. В издательстве выходили многочисленные каталоги, особенно каталоги такого типа, как ‘Что читать народу’. Они служили пособиями для библиотекаря, книготорговца, учителя и многих других людей, от деятельности которых Зависели популярность книги и ее распространение.
Так же много внимания в издательстве уделялось оформлению. ‘Мне с трудом удавалось и наконец удалось привлечь самых лучших художников к этому делу, — вспоминал Сытин, — лучших инициативных мастеров дешевого, но прочного переплета. Коллектив рабочих и художественная общественность помогали и помогли мне в этом, без их инициативы и творческого труда я не мог бы совершить такого большого дела’.
В публикуемых воспоминаниях автор с мудрой прозорливостью отмечает: ‘Чем шире развивалась моя издательская работа, тем больше созревала у меня мысль, что в России издательское дело безгранично и что нет такого угла в народной жизни, где русскому издателю совсем нечего было бы делать!..’
Стремясь осуществить эту мысль, Сытин создает универсальное издательство чрезвычайно разнообразных книг, картин и школьных пособий, плакатов, справочников, календарей, крупных многотомных изданий по различным отраслям науки и знания, популярных журналов.
В ‘Товарищество И. Д. Сытина’ постепенно вовлекаются лучшие сотрудники, близкие к издательству специалисты. Сытиным был создан коллектив опытных и умелых руководителей, на счет которых можно отнести значительную часть успехов предприятия.
Стремясь использовать опыт и знания интеллигенции, издательство широко вступает в сотрудничество с разными обществами, просветительскими организациями: с Харьковским обществом распространения грамотности, с Объединением библиотекарей, с Петербургским комитетом грамотности, с Вольным объединением писателей, близким Л. Н. Толстому
(‘Посредник’), В этом сотрудничестве создаются такие широко известные в книжном деле издания, как Народная энциклопедия, библиотека ‘Посредника’ с сотнями книг, которые помогли вытеснить с рынка малограмотные лубочные издания.
В своих воспоминаниях Сытин приводит много фактов общественной инициативы, рассказывает об идеях и планах, предложенных ему и по-деловому осуществленных. Он с благоговением вспоминает почин Л. Н. Толстого в создании художественных, доступных для народа книжек, многократно повторяет, что идеей создания распространенной газеты, помогающей книжному делу, он обязан А. П. Чехову. Сытин с интересом готовился к осуществлению мысли А. М. Горького об издании многотомного коллективного труда по истории русского народа. Он отмечает также успех большого начинания группы харьковских учителей, библиотекарей во главе с общественной деятельницей X. Д. Алчевской по изданию пособий ‘Что читать народу’ и ‘Книга для взрослых’.
Он подсказывает группе молодых, передовых офицеров план создания военной энциклопедии. Несмотря на то что издание это военным министерством было встречено враждебно, он затрачивает на него свыше миллиона рублей.
В течение ряда лет вынашивал издатель план создания общества ‘Школа и знание’ со своими образцовыми школами, с новыми, более совершенными учебниками, с новыми методами и программами преподавания. С этим планом он обращался к ‘вершителям судеб’ дореволюционной России Победоносцеву, Витте и даже к самому царю. Но в верхах он наталкивался на непреодолимые преграды — на скрытое или явное злобное нежелание что-либо делать для просвещения народа.
В рассказе об аудиенции у царя искренне и откровенно передаются ‘старомужицкое’ чувство автора, его преклонение перед трехсотлетней монаршей властью и туманные надежды, что именно она еще способна разрешить его планы о народном просвещении… Но, когда в ответ он слышит безвольные и бездушные отговорки, он теряет часть своей ‘старой души’.
Хотя борьба Сытина с дворянско-чиновничьим самовластием за право деятельности происходила в рамках легальности, его неоднократно предавали суду. Всероссийский душитель мысли мракобес К. П. Победоносцев считал его ‘подстрекателем’, сеятелем еретических учений Толстого и в беседе о создании ‘Школы и знания’ заявил, что церковь и народ не нуждаются ни в каком печатном слове, пусть народ слушает только то, что в церкви читается на непонятном ему древнеславянском языке, больше он ничего не должен знать!! Это было откровенным признанием: ‘…чтоб зло пресечь, собрать все книги бы да сжечь!’
И сатрапы строя поджигателей культуры в 1905 году по-звериному отомстили Сытину действительно сумасшедшим и нелепым поджогом лучшей части книгоиздательского предприятия.
К 1915-1916 годам издательство Сытина достигло вершины своей деятельности. По отчетам Русского отдела Всемирной лейпцигской выставки, ‘Товарищество И. Д. Сытина’ уже в 1914 году давало стране свыше 25 % всей книжной продукции России.
И. Д. Сытин не был ни революционером, ни реформатором, он был энтузиастом-книжником, безгранично преданным своему делу. Он понимал, что это дело может успешно идти только в сотрудничестве с передовыми общественными силами, с прогрессивной интеллигенцией, учеными, учителями, с объединяемым им коллективом разнообразных специалистов-рабочих. Это был предприниматель, у которого любовь к книге и ее распространению брала верх над интересами буржуа.
Высоко ценил Сытин людей, делавших книгу. О своих рабочих он говорил: ‘Это великолепный, может быть, лучший в Европе рабочий! Уровень талантливости, находчивости и догадки чрезвычайно высок. Но техническая подготовка, за отсутствием школы, недостаточна и слаба. Но и при этом я беру на себя смелость утверждать, что это замечательные умельцы’.
Социалистическую революцию Сытин встретил с твердой верой в то, что установленная ею Советская власть обеспечит делу его жизни — книге более совершенные условия развития и влияния на самые широкие массы народа.
Его волновало лишь одно: найдет ли он применение своему труду в новом общественном книгоиздательстве. И свыше пяти лет Сытин честно работал в советском издательском деле. Около двух лет он был уполномоченным бывшей своей типографии, деятельно помогал восстанавливать ее, выполнял ряд важных поручений Наркомпроса, ВСНХ, ездил за границу для переговоров о бумажных концессиях, о заказах бумаги, для устройства художественной выставки (в США), был консультантом Госиздата РСФСР и управлял небольшими типографиями.
Но физические силы иссякали… Сытину было уже 75 лет. Советское правительство назначило ему персональную пенсию и закрепило за ним площадь в доме на улице Горького (бывш. Тверская).
В течение последующих почти десяти лет многие работники книжного дела, в том числе и пишущий эти строки, сохраняли с И. Д. Сытиным дружескую связь и многому учились у него, выполняя завет великого Ильича — осваивать все достижения старой культуры, чтобы успешно строить коммунизм.

Н. Накоряков

Страницы пережитого

0x01 graphic

Иван Дмитриевич Сытин

В лавке у П. Н. Шарапова

Я родился в 1851 году в селе Гнездникове Костромской губернии, Солигаличского уезда.
Родитель — из крестьян, как лучший ученик, был взят из начальной школы в город для подготовки в волостные писаря и всю жизнь был в округе образцовым старшим писарем. Умный и способный, он страшно тяготился невыносимым однообразием своей работы, канцелярщиной волостного правления и полной невозможностью применить свои недюжинные силы. В семье я был старший сын. Кроме меня были еще две сестры и младший брат.
Родители, постоянно нуждаясь в самом необходимом, мало обращали внимания на нас. Мы были предоставлены самим себе и изнывали от безделья и скуки. Как волостной писарь, отец не занимался сельским хозяйством, и, помню, с какой мучительной завистью я смотрел на своих сверстников — ребятишек, которые запрягали лошадь, помогали своим отцам в поле или веселой гурьбой ездили в ночное. Ничего этого у нас не было: дети писаря сидели по углам, унылые, тоскующие и мучились своей праздностью и одиночеством в трудовой крестьянской среде.
— Не дворяне и не крестьяне, а писарята.
Учился я в сельской начальной школе при волостном правлении. Учебниками были славянская азбука, часовник, псалтырь и начальная арифметика. Школа была одноклассная, в преподавании — полная безалаберность. Учеников пороли, ставили в угол на колени или же на горох, нередко давали и подзатыльники. Учитель появлялся в класс иногда в пьяном виде. А в результате всего этого — полная распущенность учеников ц пренебрежение к урокам. Я вышел из школы ленивым и получил отвращение к учению и книге — так опротивела за три года зубрежка наизусть. Я знал от слова до слова весь псалтырь и часовник, и ничего, кроме слов, в голове не осталось.
В период моего учения с отцом начались припадки меланхолии. Для семьи это было тяжкое время: были прожиты не только последние сбережения, но даже и одежда. Лечить больного было нечем и не у кого. Он был предоставлен самому себе: уходил из дома, скитался, ночевал где попало и недели проводил вне семьи. Эта своеобразная свобода на время совершенно излечивала его. Проходили тоска, скука, ненормальность, и он являлся домой свежим, умным, спокойным человеком.
А в семье в это время все развалилось. Вставали мучительные вопросы, что будет дальше, как и чем жить. Поездки к угодникам и знахаркам еще больше усиливали лишения, мы со страхом смотрели на будущее. О детях думать было некогда.
Тем временем я подрастал. Мне было 12 лет. Надо было искать дела. Во время одного довольно продолжительного припадка отец потерял место. Надо было как-то устраиваться. Семья переехала в Галич, и отец поступил письмоводителем в галичскую земскую управу на жалованье 22 рубля в месяц. Это было самое счастливое для него время. Новая среда и дело пробудили в нем новые интересы. Жизнь стала лучше.
Изменилось и мое положение. Дяде моему, скорняку Василию, поручили везти меня в Нижний на ярмарку. Здесь я помогал ему торговать вразнос меховыми вещами. Дело это У меня клеилось: я был боек, предупредителен, очень много работал, чем услужил дяде и тому хозяину, у которого брали для продажи товар. Я получил первый заработок — 25 рублей.
После ярмарки мне предстояло поступить в мальчики к маляру в Елабугу, но дядя посоветовал подождать еще год и выбрать место получше.
В следующем году я снова поехал в Нижний. Ярмарка мне была уже привычна и знакома. Дела шли еще лучше. В конце ярмарки мой хозяин, коломенский купец Василий Кузьмич, сказал мне:
— Что тебе ехать домой и болтаться там без дела, поедем, я устрою тебя в Москве.
Я с радостью поблагодарил его и поехал с ним в Коломну. Заработок свой — 30 рублей — поделил пополам: половину отдал хозяину за дорогу, а половину послал семье. Уезжая из Коломны, хозяин сказал мне:
— Ну вот, я еду в Москву, у меня там дела с меховыми торговцами, постараюсь тебя пристроить, а ты оставайся и жди моего возвращения.
Я остался один в чужом городе, среди чужих людей, но это меня нисколько не тяготило.
В мастерской хозяина я быстро сдружился с рабочими-скорняками, помогал им сшивать шкурки. В воскресенье они пригласили меня участвовать в кулачном бою, но я оробел, не решился и занял место в сторонке, на пригорке, где стояли многочисленные зрители.
Это было зрелище захватывающее и увлекательное, но довольно грубое.
На просторном заречном лугу, где могло бы происходить настоящее сражение, сошлись две ‘стенки’ — фабричные и заводские. Здесь были люди всякого возраста, были и молодые, и седые.
На расстоянии 50 шагов ‘стенки’ остановились и начали обмениваться сначала словесными замечаниями:
— Ну, Бова, смотри, как бы я тебе морду не набил.
— А ты, Еруслан, держись покрепче да гляди, чтобы я тебе фонарей не наставил.
Бой по обычаю начали мальчики. Пока ‘Бову’ и ‘Еруслана’ подзадоривали насмешками, мальчишки, как орлята, с криком и удальством налетали друг на друга.
— Ура! — кричали мальчишки. — Вали его, вали шибче! Бей заводских! Не жалей, братцы, чужих ребер!
Скоро одна половина мальчишек обратилась в бегство, и это было сигналом для старших. Мальчиков-бойцов точно ветром сдуло, и поле битвы очистилось. С визгом, со свистом, с беспрестанными криками ‘ура’ стена фабричных ударилась о стену заводских… Почти целый час слышались то резкие удары по лицу, то глухие ‘под микитки’. С голов слетали шапки, несколько человек уже лежало на земле, а кулаки все поднимались и молотили… Наконец одна стена не выдержала и обратилась в бегство. За бегущими кинулись вдогонку, и пощечины и зуботычины сменились ударами в шею. По неосторожности я не успел вовремя ретироваться со своего наблюдательного пункта и тоже получил две-три здоровые затрещины.
Через три дня вернулся хозяин.
— Жаль мне тебя, Ваня, — сказал он, — поздновато мы с тобой приехали: у моих друзей места в меховой торговле нет, а есть в книжной лавке у Шарапова (у Шарапова было две торговли: мехами и книгами). Поступай к нему, посмотрим: понравится — хорошо, а то в меховую переведет. Главное, служи честно, будь старателен, а старик не обидит.
Дал мне письмо и скорняка-провожатого. Мы поехали в Москву.
13 сентября 1866 года, в 6 часов вечера, мы вышли из вагона Рязанской железной дороги. С радостью шли мы на Таганку. Переночевали у знакомой моего провожатого, служившей в няньках. Няня жила в доме гимназии. Она напоила нас чаем и дала ночлег в кухне. На другой день рано утром пошли мы к Ильинским воротам. Лавка Шарапова была против часовни в ряду деревянных балаганов. Через полчаса лавку открыли. Я робко вошел и подал письмо приказчику. Пришлось подождать прихода хозяина. День был праздничный. К старику-хозяину пришли близкие знакомые и друзья, они все вместе отправились в трактир пить чай.
До прихода хозяина меня экзаменовал милый старичок, издатель и типограф Ефим Яковлевич Яковлев, товарищ и друг Шарапова. Этот худенький, седенький человек очень любил читать назидания.
— Ну что, брат, служить пришел? Служи, брат, усерднее. Себя не жалей, работай не ленись, раньше вставай, позднее ложись. Грязной работы не стыдись, себе цены не уставляй — жди, когда тебя оценят. Базар цену скажет.
Пришел хозяин, старец почтенного вида, истово помолился на образа. Ему подали мое письмо. Посмотрел.
— Ну что же, ладно. Возьмите его, Василий Никитич, — сказал он главному приказчику. — Что-то он больно велик ростом. Эй, парнюга, вот тебе наставник — Василий Никитич. Служи честно и усердно — будет хорошо.
Я низко поклонился и стал на указанное место к двери, где и стоял бессменно четыре года.
— Ну с обновой, Петр Николаевич, — сказал старичок Яковлев, — пойдем, угощай чаем.
Мне было 14 лет. Я был велик ростом и здоров физически. Всякий труд мне был по силам. Вся самая черная работа по дому лежала на мне: вечером я должен был чистить хозяину и приказчикам сапоги и калоши, чистить ножи и вилки, накрывать приказчикам на стол и подавать кушанье, утром — приносить из бассейна воду, из сарая — дрова, выносить на помойку лохань и отбросы, ходить на рынок за говядиной, молоком и другими продуктами. Все это выполнялось мною чисто, аккуратно и своевременно. Через год я стал камердинером хозяина, служил у него вместе с его близким слугой. Одной из моих обязанностей было сметать пыль и чистить серебряные и золотые части риз и лампад в древней молельне. Здесь я часто слушал назидания хозяина и читал по его совету церковные книги.
Книги получал я в известном порядке и последовательности. Старичок украдкой следил, как я исполняю его завет. Разрешено мне было жечь до 10 часов вечера сальную свечку, но строго приказано не окапать редкие древние книги, которые стоили больших денег.
На этом наша дружба спаялась еще крепче. В торжественные праздники мы ходили с хозяином в Кремль, в Успенский и другие соборы к заутрене.
В доме Шарапова жизнь текла патриархально, по старозаветному московскому укладу.
Покорность, послушание и полное смирение были обязательны для всех.
Так же патриархально, по ветхозаветному укладу велась и торговля. Шарапов торговал мехами, книгами, а у себя на дому и древними иконами, которые у него же и обновлялись искусными и знаменитыми иконописными мастерами, большими знатоками древности. Московские любители старины часто наведывались к Шарапову и покупали у него редкие иконы и древние книги.
Книжная торговля была у Шарапова лишь случайным делом, полученным по наследству от брата. Поэтому в книжное дело он мало вникал и полагался больше на приказчиков.
Большую роль в книжной и картинной торговле играли в то время офени [Офеня — в дореволюционной России бродячий торговец (коробейник), разносивший или развозивший по деревням галантерею, мануфактуру, лубочные издания и пр. В составлении комментариев принимал участие Д. И. Сытин]. Это была чрезвычайно своеобразная и, кажется, нигде, кроме России, небывалая торговля.
Вот как она велась в то время, когда я был мальчиком в лавке Шарапова.
В Москву с сентября месяца до Покрова дня (1 октября) съезжались обозами офени Владимирской губернии за книжным товаром. У Шарапова и других книготорговцев они брали картины и книги для развозной торговли по базарам и деревням вместе с иконами, которые заготовлялись для всей России в Холуе [Холуй — поселок городского типа в Южском районе Ивановской области РСФСР. Ранее слободка Холуй была центром так называемой суздальской кустарной живописи (иконы, лубочные картины). На ярмарке в Холуе производилась широкая продажа икон и картин] и Мстере [Мстёра — поселок в Вязниковском районе Владимирской области РСФСР. В прошлом — центр иконописи. В советское время в Мстере развито народное искусство вышивки, миниатюры — живописи по лаку на изделиях из папье-маше].
Я хорошо помню, как вели торг офени.
В лавку Шарапова приходили толпой мужики и начинали разговоры со старшим приказчиком.
— Здравствуйте, Василий Никитич! Ну как с товаром? По старой ли цене или по новой? Давайте нам книжек и картинок, а мы вам привезли сушеных грибов и холста домотканого.
Торговля в те времена велась и на деньги и меновая. В обмен на картины и книги офени предлагали произведения деревенского труда: несколько тысяч аршин холста (по гривеннику аршин) и сушеных грибов по 30 копеек фунт.
Торг с офенями был очень длителен. Несколько часов шли предварительные разговоры: почем книги, почем картины, в какой цене пойдут грибы и холст, сколько денег потребуется наличными и сколько будет отпущено в кредит.
Когда условия можно было считать окончательно выработанными, приступали к отбору товаров. Это продолжалось иногда не день, а два и даже три дня.
Мужики садились на лавки в ряд у прилавка, и приказчик опрашивал:
— Сколько тебе? Чего тебе?
Перед покупателями раскладывались картины и книги, и начинались веселые шутки и восклицания:
— Святых поменьше, Бовы, Еруслана и Ивана-царевича побольше, песенников помоднее!
— Что ты все нам из году в год одно и то же продаешь! Давно бы тебе пора помоднее товару печатовать. Лет 20 одно и то же таскаем, деревня давно все перечитала. Надоело все одно и то же… И когда, право, ты нам приготовишь товару посмешнее да полишее.
К вечеру первого дня отбора товара покупателей вели к хозяину на квартиру и угощали ужином и водочкой.
— А что бы, Ванюша, нам попариться? Уж больно хороши у вас в Москве бани.
Я был вожатаем офеней, и на моей обязанности было и угощать их и водить в баню.
На другой день после бани производился расчет.
Мерялся холст, взвешивались грибы, уплачивалась (после больших споров) часть денег, записывались в книгу долги, и офени ехали, наконец, торговать.
Надо сказать, что торговля эта в общем была совершенно нищенская. В год Шарапов торговал на 20 тысяч рублей, а на Нижегородской ярмарке только на 4-5 тысяч в течение полутора месяцев (в покровскую и крещенскую ярмарки только до 3 тысяч рублей).
Чтобы понять ничтожность этой цифры, достаточно сказать, что товар надо было возить (все для тех же офеней) на лошадях из Москвы в Харьков (железных дорог еще не было) и ехать шагом почти 700 верст среди снежных заносов и зимних бурь. Но я был молод и силен (мне было 17 лет), и поездки в Малороссию на больших троечных санях доставляли мне много радости и расширяли круг моих наблюдений.
В Малороссии, в деревнях, нас зазывали наперебой, и во всех постоялых дворах мы были желанные гости. Нас было много. Ярмарочные обозы тянулись целыми караванами, и мне было в диковинку и малороссийское гостеприимство и малороссийское угощение, когда нам выставляли целые миски жидкого меду с белыми караваями.
Связь моя с офенями, начавшаяся когда я был еще мальчиком, с годами росла и ширилась. Знакомцев и друзей между ними у меня были тысячи.
На Нижегородской ярмарке мне приходилось даже ‘выдумывать’ этих купцов.
Вот как это делалось.
Воскресенье. Вот идет мужик типа некрасовского Власа, в сермяге, крестится на выставленные духовные картины и ужасается вслух на чертей.
— Что, старец, ужас, знать, берет? — говорю ему.
— Да, детко, боязно умирать, если таким вот в лапы попадешь.
— А ты что делаешь? — спрашиваю.
— Я водолив на барже. Дела здесь мало, сидим всю ярмарку на одном месте, отливаем воду из баржи.
— Хочешь, я выучу тебя торговать божественными картинами?
— Ну поучи, милый! Да только как ты выучишь: я неграмотный, до старости дожил — и к торговле не привычен.
— Пойдем в лавку, я подберу тебе картин на полтину серебра, будешь купец: продашь своим водоливам и барыш получишь.
Так мы сговорились начать торговлю с дядей Яковом. Прошла неделя. В следующее воскресенье он весело влетает в лавку, жмет руку.
— Спасибо, молодец, утешил ты меня, старика: ведь я как
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека