З. Гиппиус
Живые и мертвые
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
ПРИМЕЧАНИЯ
Живые и мертвые, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1897
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Гиппиус З. Сочинения: Стихотворения, Проза / Сост., подгот. текста, комм. К. Азадовского, А. Лаврова.
Л.: Худож. лит., 1991.
Шарлотта была дочерью смотрителя большого лютеранского кладбища за городом. Почтенный Иван Карлович Бух занимал это место уже много лет. Тут родилась Шарлотта, тут он недавно выдал замуж старшую дочь за богатого и молодого часовщика. Матери своей Шарлотта не помнила — знала только, что она не умерла: ее могилы не было в ‘парке’ среди всех могил. Отца она расспрашивать не смела. Он, несмотря на свою мягкую доброту, хмурил белокурые брови, и все его красное полное лицо делалось не то сердитым, не то печальным, когда дети говорили о матери.
Иван Карлович был очень дороден, почти лыс и весел. Он любил свой беленький домик за оградой кладбища, убирал палисадник и террасу вьющимися растениями и всевозможными цветами. Парусинные занавески на террасе были обшиты красивыми кумачными городками. В прохладной столовой в окнах Иван Карлович придумал вставить цветные стекла, желтые и красные, и хотя стало темнее,— однако свет через эти стекла лился необыкновенно приятный, точно всегда на дворе было солнце.
Служебные книги Ивана Карловича содержались в чрезвычайном порядке. Все могилы были пронумерованы, и записано, сколько на летнее украшение каждой оставлено денег. В первой, приемной комнате, большой и пустой, стояла лишь конторка и темные стулья. По стенам были развешаны в стеклянных коробках большие и маленькие венки из иммортелей, из шерсти, из лоскутков, из больших бус и из самого мелкого бисера. Эти венки в совершенстве работали Шарлотта и, до замужества, сестра ее Каролина. На столе в углу лежало множество толстых альбомов, где находились рисунки и модели разных памятников и примерные надгробные надписи на немецком языке. Когда бывали посетители, Иван Карлович держал себя с большим достоинством, почти с грустью, но в прочее время был жив в движениях, несмотря на полноту, любил посмеяться так, что все его тучное тело колыхалось, сам кормил голубей и воспитывал каких-то особенных индюшек, а вечером его непременно тянуло перекинуться в картишки с соседями из Немецкой улицы, и, если никто не приходил, он сам отправлялся в гости.
Шарлотта сидела у себя наверху, в маленькой беленькой комнате-светелке, где она прежде жила с сестрой и которую теперь занимала одна. Шарлотта, хотя и любила сестру, радовалась, что она одна. Каролина, высокая румяная хохотунья, вся в отца, иногда тревожила молчаливую Шарлотту, которая была бледна, невесела, худощава и мала ростом. В немецкой школе, куда она ходила несколько лет подряд, девочки не любили ее, хотя она была и хорошенькая. ‘Твоя сестра какая-то неживая,— говорили они Каролине.— До нее дотронуться страшно: точно фарфоровая, того и гляди разобьется’. Между тем домашний доктор Финч, друг Ивана Карловича, не находил в ней никакой болезни, советовал только больше гулять. И Шарлотта часто проводила дни в густом кладбищенском парке, работала там, низала бисер и бусы для бесконечных венков.
Теперь Шарлотта сидела наверху, на своем любимом месте, с левой стороны широкого венецианского окна. Шарлотта не была в парке уже давно, она ушибла ногу и не могла ходить. Сегодня ей было лучше. День, несмотря на конец апреля, казался теплым и ярким, как летний. Бледно-зеленые сквозные березы едва колебали вершины. Отсюда, с высоты второго этажа, очень, хорошо была видна и средняя аллея, и ряды белых и черных крестов среди зелени, даже часовня над фрау Зоммер и памятник генералу Фридерикс. Шарлотта знала, что, если прищурить глаза, можно увидеть отсюда и решетку могилы маленького Генриха Вигн. Но с любимого места Шарлотты все пространство кладбища, песок аллеи, деревья, белые камни памятников — казались другими, совсем неожиданными. Когда Иван Карлович вставлял в окна столовой красные и желтые стекла — ему по ошибке прислали одно голубое. Шарлотта упросила, чтобы это стекло вставили в ее комнате, с той стороны окна, где она любила работать. И все изменилось в глазах Шарлотты: бисерные незабудки стали синее, бесцветная ромашка нежно окрасилась. На белой скатерти легли голубые полосы, горящие холодно и бледно, как болотный огонь. А там, за окном, точно мир стал другим, прозрачный, подводный, тихий. Кресты и памятники светлели, озаренные, листва не резала глаз яркостью, серел песок дорожки. Однообразная легкая туманность окутывала парк. А небо голубело, такое нежное, такое голубое и ясное, каким Шарлотта видела его только в раннем детстве на картинках — и еще иногда во сне.
И когда Шарлотта отрывалась от своего окна, от работы, шла вниз обедать, видела сестру, отца — все кругом ей казалось слишком резким, слишком красным. Кровь проступала сквозь полную шею и лысый череп отца и сквозь нежную кожу румяных щек Каролины. И Шарлотта опускала глаза, тихая, еще более бледная, точно на лице ее оставался отблеск голубого окна.
С парком все-таки Шарлотта мирилась. Она привыкла и видела его уже всегда таким, как из своей комнаты. Она очень скучала о нем в эти последние долгие дни. Ей так хотелось посмотреть, все ли там по-прежнему, как поживают ее милые, тихие друзья, не упал ли крест фрау Теш, который было покосился, не сорвал ли ветер шерстяного венка с могилы Линденбаума. Венок тогда плохо прикрепили. У Шарлотты были любимые могилы, за которыми она особенно ухаживала. Многих и родные не посещали, забыли или сами умерли, а Шарлотта из года в год лелеяла их, украшала дерном и цветами. С весной по всему парку отовсюду поднималось под своды вековых деревьев тяжелое благоуханье могильных цветов.
‘Уже садовник три раза приходил к папаше,— подумала Шарлотта.— Верно, там много сделали. Нет, надо пойти’.
Она не выдержала, хотя еще была не совсем здорова, схватила большой белый платок, накинула его на свои толстые льняные косы, которые она укладывала венцом вокруг головы, и сошла в парк.
Но теперь цветами не пахло в аллеях — их только рассаживали, они не успели распуститься. Даже сирень, которой было очень много, еще сжимала крепко свои зелено-белые и густо-лиловые бутоны. Пахло клейкими листьями березы, молодой травой и невинными желтыми звездами одуванчиков, рассыпавшимися по обеим сторонам аллеи, у решеток и за решетками могил.
Поскрипывая каблучками по песку, Шарлотта шла прямо. Вверху молодая листва еще не успела соединиться, и Шарлотта видела, поднимая глаза,— небо. Посетителей почти не бывало в этот час. Шарлотта избегала чужих: они ей мешали. Она не любила похорон, не любила и боялась покойников. Скорее, скорее надо их спрятать в землю, насыпать красивый, правильный бугорок, положить свежий дерн… По утрам в сирени поет соловей, роса мочит дерн и черные крупные анютины глазки у креста. И их нет, тех длинных, холодных, желтых людей, которых приносят в деревянных ящиках. Есть имя, быть может, есть воспоминание — след в сердце,— и есть свежий дерновый бугорок. Шарлотта никогда не думала о костях людей, могилы которых она лелеяла и убирала. Они были всегда с нею, всегда живые, невидные, бесплотные, как звуки их имен, всегда молодые, неподвластные времени. В уголке, в конце второй боковой дорожки, были две крошечные могилки. Надпись на кресте гласила, что это Фриц и Минна, дети-близнецы, умершие в один день. Шарлотта особенно любила Фрица и Минну. Когда истлевший крест упал, она на свои деньги поставила им новый, маленький беленький крестик. Давно умерли Фриц и Минна. Судя по надписи, это было до рождения самой Шарлотты. Но они вечно остались для нее двухлетними детьми, маленькими, милыми, из году в год неизменными. Она сама садила им цветы и баловала их венками, искусно сделанными из ярких бус.
Теперь Шарлотта прежде всего направилась к Фрицу и Минне. По дороге она заглянула в склеп баронов Рейн. Там было очень хорошо. Белая часовня с резными окнами. Внутри — алтарь, несколько белых стульев, лампада. Огонек ее чуть заметен, яркое солнце бьет в дверь часовни. Направо от входа витая лесенка ведет вниз, в самый склеп. Ступени широки и белы, лестница так светла и уютна, что кажется наслаждением спускаться по ней. Рядом, на могиле какого-то Норденшильда, на руке громадного ангела в неестественной позе, некрасиво висел полузасохший венок. Шарлотта поправила венок и прошла. Она не любила Норденшильда. Вообще могилы с гигантскими памятниками, врегда неуклюжими, с длинными надписями и стихами — очень не нравились ей: тут уже не было воспоминаний и не было тишины: ее нарушала суетливая глупость живых.
Шарлотта повернула направо, на маленькую дорожку, очень узенькую, извивавшуюся между бесконечными решетками и крестами. Стало тенистее, сырее: весенняя земля еще не успела просохнуть. Ряды знакомых могил потянулись перед Шарлоттой. Госпожа Айн, ее муж… А вот небольшая, широкая могила генерала с его портретом на кресте. Он такой веселый и милый, этот генерал, что Шарлотта всегда отвечает ему улыбкой. Она повернула направо — вот, наконец, Фриц и Минна. Бедные дети! Сейчас видно, что нет Шарлотты. Когда в последний раз перед своей болезнью она приходила сюда — Фриц и Минна были еще покрыты белым одеялом позднего снега. Снег не счистили вовремя, он стаял тут и оставил долгую сырость. Трава неохотно пробивалась на неочищенных могилках. Сухие ветки лежали кругом.
— Бедненькие мои! — прошептала Шарлотта.— Погодите, завтра же я вас приберу, цветов вам посажу… ‘Марк мне даст цветов’,— подумала она о старом садовнике, который очень любил ее.
Одно тут, около Фрица и Минны, не нравилось Шарлотте: наискосок, очень близко, возвышался гигантский памятник над инженером-механиком. Черный чугунный или железный крест поддерживался колесами, то зубчатыми, то простыми, связанными цепями. Затейливый, высокий и тяжелый памятник, все эти цепи и колеса, которыми занимался когда-то инженер и, уйдя с земли, оставил на земле, казалось, давили могилу. Темный, слишком высокий крест в сумраке должен был походить на виселицу. Шарлотта сердилась на инженера, ей было досадно, что этот глупый и страшный памятник как раз около ее детей.
Она подошла ближе и подняла голову. Колеса и цепи были незыблемы и неприкосновенны. Только слегка заржавели от снега. Такой мавзолей простоит долго, очень долго.
Шарлотта вздумала пройти на крайнюю дорожку около высокого старого забора из досок, выходившего на непросохшие еще луга, на дальний лес за речкой. Шарлотта видела эти луга и лес сквозь щели серого забора.
Крайняя дорожка шла параллельно главной аллее, хотя вдалеке от нее, была узка и очень длинна, вдоль всего кладбища. Тут было еще не тесно, могилы шли реже. Одно место особенно любила Шарлотта: в кустах белой сирени на старой скамье, недалеко от Фрица и Минны, она сидела летом целыми часами с своей неизменной работой.
Шарлотта сделала несколько шагов и вдруг остановилась в изумлении. Что это такое? Ее место занято. Когда это случилось? Как она просмотрела? Правда, она не заходила сюда, в эту глубь, с самой осени. Она почему-то была убеждена, что все по-старому, что никто не займет ее любимого места. Сирени, свежие, блестящие, чуть колебали гроздья своих бутонов. Но теперь все сиреневые кусты были заключены в легкую, очень высокую металлическую решетку с остриями на концах. Шарлотта подошла ближе. В решетке была дверь, которая сейчас же свободно и бесшумно отворилась. Шарлотта вошла внутрь.
Там, на широком четырехугольном пространстве, была всего одна могила. Под сиреневым кустом стояла гнутая деревянная скамейка. Свежий дерн обнимал могилу. Наверху она вся была сплошь засажена темно-лиловыми крупными фиалками, которые тяжело благоухали. Простой крест из серого мрамора на невысоком подножье стоял у одного конца могилы. Подойдя еще ближе, Шарлотта различила у этого подножья белый мраморный медальон, круглый, с белым же, едва заметным, профилем. Рельеф был так низок, что очертанья лица казались почти неуловимыми. Шарлотта различила прямую линию носа, откинутые недлинные волосы, лицо девическое или юношеское. Еще ниже чуть мерцала простая надпись по-русски:
‘Альберт Рено.
Скончался на двадцать пятом году от рождения’.
И больше ничего.
Шарлотта села на скамейку и задумалась. Благоуханье фиалок туманило голову, голубоватые жилки на ее прозрачных висках начинали биться. Кто был нежданный Альберт Рено? Его ли портрет — этот чуть видный тонкий профиль на белом мраморе? Шарлотта знала, что за редкие садовые фиалки отец берет очень дорого. Значит, его родные богаты. А между тем, что-то говорило опытному взору Шарлотты, что эту могилу давно не навещали. Кругом была не помята трава,.
‘Если б я смела…— подумала Шарлотта.— Этот серый крест, он красив, но он кажется таким печальным. Какой бы славный венок я сделала! Из бус, из бисера… Нет, сюда это нейдет. Надо нежный, из шелковых лоскутков. Незабудки, очень крупные и очень бледные… Но я не смею! — прервала она себя.— Может быть, придут родные, будут недовольны… Что я ему?’
Ей вдруг стало печально. Она поднялась со скамейки и села на дерн, на песок у самой могилы. Фиалки, темные, матовые, как бархат, были у самого ее лица. Мраморный профиль теперь, под лучом вдруг проникшего сквозь ветви солнца, совсем стерся. Высокие острия решетки закрывали дорожку и другие памятники. Виднелся только наверху край дощатого забора и ясное небо над ним. Шарлотта, прислонясь головой к благоухающей могиле, смотрела на небо. Оно казалось ей таким близким, знакомым, похожим на голубое стекло в ее окне. И за ним, казалось ей, можно видеть другой мир, тихий, туманный и неизвестный.
Когда отец ушел спать после обеда, Шарлотта робко и осторожно пробралась в большую ‘приемную’ комнату. Ей предстояло трудное дело. Надо было найти номер могилы Альберта Рено. Шарлотта понимала, что иначе все ее вопросы о том, кто это, когда схоронен, часто ли бывают родные,— не приведут ни к чему. Отец знал только номера.
‘Решетка и крест,— думала Шарлотта.— Зимой трудно ставить памятники, весной — вряд ли, земля была бы разрыта, а там трава. Надо искать осенью’.
В сентябре она еще сидела часто на крайней дорожке. Разве в самом конце? Но в сентябре ничего не оказалось. Она принялась за октябрь. Книги были тяжелые, громадные, тоненькая ручка Шарлотты едва переворачивала толстые листы с рядом имен и цифр. Как трудно! Нет, она никогда не найдет. Даже в глазах зарябило. Кроме того, Шарлотта беспрерывно оглядывалась, боясь, что кто-нибудь войдет и помешает. Она не знала, чего, собственно, боится, отец был хотя вспыльчив — добр, да что за беда посмотреть в книги? Однако сердце ее сжималось, точно она воровски делала что-то запрещенное.
Вдруг в конце, страницы мелькнуло знакомое имя. Каллиграфическим почерком отца было выведено: 20 Oct. Albert Reno No 17311.
Теперь работа была легче. Шарлотта сейчас Же посмотрела в приходных книгах. Против номера 17311 стояло: ‘Прислано тридцать рублей. Фиалки’.
Прислано! Значит, сами родные не были, а только прислали деньги. Все-таки отец что-нибудь знает. Верно, какие-нибудь очень богатые люди. А сами не навещают.
Шарлотта в глубокой задумчивости сошла на террасу и стала приготовлять обычный шестичасовой кофе. Вечер был совсем летний, теплый, мягкий. Ползучие растения еще не успели обвить столбы террасы, но купа малорослых густых деревьев за цветником, беседка, зеленый забор скрывали от взоров даже ближайшие кресты. Аллейка из подстриженных распускающихся акаций вела вдоль главной ограды из кирпича к воротам, таким же красным, кирпичным, высоким, с колоколом наверху. Там под прямым углом ее пересекала главная аллея кладбища. Но отсюда, с террасы, нельзя было видеть ни ворот, ни крестов. Сад казался простым садом.
Иван Карлович вышел заспанный, с крошечными глазами, с багровыми полосами на измятом лице. Неожиданно явилась сестра Каролина с супругом и полуторагодовалым мальчиком. Трехлетнее замужество согнало розы со щек Каролины. Она уже не хохотала, а стонала и жаловалась. Часовщик, за которого она вышла по любви, оказался человеком крайне болезненным, припадочным и угрюмым. Он сидел за кофеем зеленый, с убитым видом. Дитя от него родилось еще более зеленое и болезненное, готовое испустить дух при каждом удобном случае.
— Поверите ли, папаша,— говорила иногда Каролина с отчаянием,— не живу, а точно в котле киплю. Каждый день жду несчастья. Кашлянет он, вздохнет — ну, думаю, вот оно: готовься к несчастью. Ребенок тоже чуть жив: доктора у него семь болезней находят. Иной раз так сердце изболит, что думаешь: эх, уж скорей бы! Сразу бы! Авось легче станет.
Отец не понимал жалоб и отчаянных желаний Каролины, делал строгое лицо, читал нравоучения, но безмолвная Шарлотта понимала. Она смотрела на часовщика, его зеленого сына — и радовалась, что не связана цепью любви с этими утлыми сосудами, Ее друзья были вечные, надежные, неизменные. Сегодня часовщик чувствовал себя лучше, произнес несколько слов, и Каролина казалась веселее. Она даже дала своему младенцу два бисквита.
— Что это, Лотхен, ты все молчишь? — обратилась она к сестре.— Слава Богу, ты здорова. Молодой девушке надо быть веселой, ей нужно общество.
— Ну, общество! — проговорил Иван Карлович. Он с детьми и дома всегда говорил по-русски и чрезвычайно любил говорить по-русски.— Мы знаем, что Лотхен нужно. Лета возмужалые подходят, это вполне натурально! Добрый муж, пара детей… Бледности этой сейчас же и меньше. Хе-хе-хе! Знаем кой-кого, кто на нас заглядывается!
Он подмигнул глазом, стараясь изобразить на лице лукавство.
Шарлотта помертвела. Она понимала, на кого намекал отец. Иоганн Ротте, старший сын очень богатого мясника в самом конце Немецкой улицы, просил ее руки. Иоганн был дельный, разбитной парень. Отец не допускал и возможности отказа. Но так давно не говорили об этом, Шарлотта уже стала надеяться, что Иоганну присмотрели другую невесту,— и вдруг опять!
— Я еще не хочу замуж,— вымолвила Шарлотта чуть слышно. Она была робкая и покорная дочь, но мысль о свадьбе с Иоганном повергала ее в трепет.
— Но-но-но! — произнес отец, поднимая брови, которых у него почти не было.— Это нам знать, хочешь ли ты замуж. Наша дочь должна соображаться с нашими желаниями. Молодая девица в возрасте всегда хочет пристроиться.
— Совершенно верно,— глухо произнес часовщик.— Девушки — такой товар. Да и смотреть нужно.
— Я не могу усмотреть, я не могу усмотреть! — вдруг заволновался Иван Карлович, и лицо его побагровело.— Как я усмотреть могу? Натурально, замуж надо молодых девиц.
— Не волнуйтесь, папахен,— произнесла Каролина и поцеловала отца в голову.— Шарлотта умная девушка, она понимает. Отец Иоганна такой богач. А сам-то Иоганн! Кровь с молоком. Какая девушка от него откажется!
Шарлотта, глотая безмолвные слезы ужаса, подала отцу длинную трубку. Разговор мало-помалу принял мирное течение.
Шарлотта набралась смелости:
— Папаша,— спросила она,— чья это могила под номером семнадцать тысяч триста одиннадцатым? Я ее прежде не видала. Там скамейка была прежде. А теперь прихожу — решетка. И фиалки такие чудные.
— Гм… Семнадцать тысяч триста…— отозвался Иван Карлович, попыхивая трубкой.— Фиалки, говоришь ты? А что, хороши фиалки? Пусть приедет эта мамзель графиня, кузина или невеста его, что ли, пусть увидит, добросовестно ли исполняет свои обязанности смотритель Бух! Тридцать рублей послано — зато и цветы! Не едет — мне все равно. Смотри иль не смотри, деньги есть — цветы лучшие есть!
— А кто это, папа? — спросила Каролина. Шарлотта сидела немая и бледная.
— Это… Это один… Молодой человек, подающий большие надежды, как мне говорили. И вдруг — ein, zwei, drei! {Раз, два, три (нем.).} — готово. Ein Maler {Художник (нем.).},— прибавил он, не найдя русского слова.— А хороши фиалочки, Лотхен?
И он грузно рассмеялся. Каролина с семьею давно уехала, отец ушел к себе, в Доме все затихло. Шарлотта поднялась наверх и зажгла свою лампу. За окном теперь был туманный мрак безлунной апрельской ночи. Шарлотта хотела кончить работу, большой венок из красных маков, но не могла. Мысли мучили ее. Альберт, ein Maler, живописец… У него кузина, невеста… Отчего она не ездит к нему? Любил ли он ее? Какая она?
И Шарлотта улыбнулась, подумав, что хоть эта кузина и богачка, и графиня, а все-таки Альберт теперь не с нею, а тут, близко, и навсегда близко, и не графиня, а она, Шарлотта, будет сидеть завтра около него, принесет целую лейку воды для фиалок и сплетет, если захочет, нежный шелковый венок из очень больших и очень бледных незабудок…
Вдруг сердце ее ударило тяжело. Она вспомнила Иоганна. Неоконченные маки посыпались с ее колен. Она вскочила, разделась, спеша, погасила лампу и бросилась в постель. Скорее спать, чтобы не думать!
Июльский день жарок невыносимо. Солнце насквозь прогрело сухой мглистый воздух. Деревья с широкими, совсем распустившимися листьями безмолвно принимают солнечные лучи, сонные и радостные, как ящерица в полдень на горячем камне. Пахнет пылью и всевозможными цветами. Цветами теперь полон весь парк кладбища. Порядок и чистота образцовые, могилы аккуратны и веселы. Но к разнообразным и тонким ароматам, к благоуханию отцветающих лип примешивается еще какой-то запах, чуть заметный, но тревожный, неуловимыми тяжелый. Он бывает только на кладбищах в очень жаркую пору. Шарлотта всегда думала, что это — дыханье умирающих липовых цветов. Они именно так пахнут, опадая. Шарлотта не чувствовала жары. Ее тонкое лицо по-прежнему было бледно, руки привычно работали. И тут, за решеткой могилы Альберта, где она теперь проводила дни, особенно тенисто. Давно отцветшая сирень разрослась густо, а сверху сплошным зеленым навесом наклонились старые березы. На могиле Альберта уже нет фиалок. Там теперь цветут два куста больших белых роз. Шарлотта сама за ними ухаживает, и нигде они не распустились так пышно и свежо.
Шарлотта надела сегодня светлое платье с короткими рукавами. Ей с утра весело на душе. Веселье ее, как и вся она, тихое, невидное. Точно в сердце теплится ровный и мягкий огонек. Свертывая длинные стебельки ландышей для заказного венка, она вдруг тихонько и тонко запела и сейчас же сама застыдилась. С ней так редко это случалось.
Белый медальон в низу креста был теперь полускрыт розами. Шарлотта любила проводить рукою по нежному, чуть выпуклому профилю этого полузаметного лица: мрамор был холодноватый, бархатистый, всегда ласковый.
Казалось, стало еще душнее. Мглистый воздух полз с окрестных болот и со стороны далекого леса. Шарлотта, оторвав на минуту глаза от ландышей, подняла взор. Она вздрогнула, слабо вскрикнула и покраснела: верхом на старом дощатом заборе, за которым тянулись чужие огороды, дальше — болота, перелесок, сидел плотный, красивый юноша в пунцовой, затейливо вышитой сорочке. Это был Иоганн.
— Не пугайтесь, мамзель Шарлотта,— произнес он, очень вежливо, даже галантно приподнимая белую фуражку.— Извините, что я так… прямым сообщением. От нас в эту сторону гораздо ближе, хотя путь несколько затруднителен. Но я знал, что вы избрали этот уголок… И, не желая беспокоить вашего уважаемого папашу прохождением через главные ворота, через дом… Вы позволите присоединиться к вам?
— Да,— прошептала Шарлотта, не поднимая ресниц.
Веселости ее как не бывало. Тупое беспокойство сосало сердце. Теперь ей казалось особенно душно, жарко, густые благоуханья туманили воздух.
Иоганн ловкое соскочил на дорожку и через минуту уже сидел рядом с Шарлоттой на удобной скамеечке около самой могилы Альберта.
— Прелестный уголок! — проговорил Альберт, сняв фуражку и проводя рукой с немного короткими и толстыми пальцами по своим крутокурчавым черным волосам. Иоганн с полным правом назывался красавцем: он был невысок, но широк в плечах, ловок, в лице — теплая смуглость, на верхней губе немного выдающегося вперед рта — коротенькие, красивые, жестковатые усики. Шарлотта никогда не могла вынести взора его больших выпуклых глаз, черных, как маслины, с легкими красноватыми жилками на белках.
— Давно не имел счастия видеть вас, мамзель Шарлотта,— продолжал Иоганн.— Я целый день занят по магазину, минутки почти нет свободной. В прошлом году, помнится, вы однажды удостоили нашу лавку своим посещением… Для меня этот день, поверьте, запечатлелся… Я еще первый год тогда помогал отцу, только что гимназию кончил.
Шарлотта опять вздрогнула и невольно чутв-чуть подвинулась к краю скамьи. Она тоже помнила, как однажды с отцом случайно зашла в лавку Иоганна. Лавка была светлая, чистая. Остро пахло кровью и только что раздробленными костями. Самые свежие, светло-красные, трупы быков без кожи, с обнаженными мышцами, с обрубленными и распяленными ногами, пустые, как мешки, висели у дверей и по стенам. Пониже, висели маленькие телята с телом гораздо бледнее и пухлее, почти серым, такие же пустые, так же распростирая кости ног до коленного сустава. На блистающем столе из белого мрамора лежали в сторонке темные, вялые куски мякоти с золотистыми крупинками жира по краям. В белом фартуке стоял Иоганн, веселый, сильный, здоровый, и ловко рубил большим, как топор, ножом крупные части от лопатки. Шарлотта запомнила короткий, решительный звук ножа. Брызги кости отлетели на пол. Темные пятна были на переднике Иоганна и на мраморе стола. Шарлотта вышла на воздух и сказала робко, что у нее закружилась голова. Вероятно, она не привыкла к тому пряному и пьяному аромату. который бодрил Иоганна.
— Теперь у нас преобразования, изволили слышать? — спросил Иоганн.— Надстроили третий этаж. Туда папаша сами переедут, а бельэтаж, весь, что над лавкой, мне намереваются отдать. Не теперь, конечно… А вот, Бог даст…
Он замялся.
Шарлотта поняла. Он говорил о ней. Это для нее этаж над лавкой, когда она выйдет замуж за Иоганна. Она будет слышать у себя наверху решительные и веселые звуки его топора, когда он около мраморного стола станет рубить свежие, пухлые куски мяса.
— Одно неудобство, мух много в лавке. Страшная масса мух. Залетают и в квартиру. Да можно бумажки ставить.
Шарлотта не ответила.
— А тут у вас хорошо,— начал Иоганн.— Тень, прохлада… Цветов сколько! А это чья же могилка? Вы ведь постоянно около нее. Известная вам?
— Нет, так…— промолвила Шарлотта, Ни за что на свете она не стала бы говорить с Иоганном об Альберте. Она даже не хотела, чтобы он заметил белый медальон с портретом. Он, вероятно, напомнил бы Иоганну мрамор его стола.
— А я думаю, жутко вам здесь, мамзель Шарлотта? И вечером гуляете…
— Отчего жутко? — спросила удивленная Шарлотта.
— Да как же… Всё вечно с ними…
— С кем — с ними?
— Ас мертвецами.
Шарлотта слабо улыбнулась.
— Что вы! Какие же мертвецы? Здесь нет мертвецов. Они под землей, глубоко… Здесь только могилы да цветы. Вот у вас…— осмелилась прибавить она.— У вас точно мертвецы… Я помню: всё тела мертвые, кровь…
Иоганн залился громким смехом..
— Ах, мамзель Шарлотта! Какая вы шутница! Это вы наших быков да телят… мертвецами! Ха-ха-ха!
Шарлотта смотрела на его сузившиеся глаза, в розовом полуоткрытом рте блестела полоса крепких зубов.
— Что же мы о таких несоответственных вещах говорим? — начал Иоганн, перестав смеяться.— У меня к вам просьба, мамзель Шарлотта: давнишнее желание сердца. Не откажите!
Он сделал умоляющее лицо.
— Не откажете?
— Нет… Если могу…
— Подарите мне цветок, сделанный вашими искусными пальчиками. Буду его вечно носить в петлице, а ночью стану класть под подушку. Мамзель Шарлотта! Вы знаете, как я ценю каждый ваш взор. У вас глаза, как самые лучшие фиалки. Отчего вы со мною так суровы? Я вам противен, мамзель Шарлотта?
В голосе его было много искренности. Тоненькая, всегда бледная молчаливая Шарлотта очень нравилась Иоганну.
— Я вам противен? — повторил он, подвигаясь к ней.
Кругом была тишина и зной. Даже кузнечики замолкли. Томительная, душная, невидимая мгла поднималась от прогретой земли. Мертвый аромат лип кружил голову.
— Нет… отчего… это не то…— лепетала Шарлотта. Сердце ее стучало часто, испуганно.
Она не договорила. В ту же минуту сильные руки сжали ее и теплые, влажные, мягкие губы жадно прильнули к ее устам. Она помнила эти губы: они только сейчас были перед ее глазами, слишком пунцовые, как кумач его рубашки, немного темнее. И горячее и грубое прикосновение точно ударило ее. Красные пятна поплыли перед ее взором.
— Пустите меня! — крикнула она дико, не своим голосом, вскочила и оттолкнула его от себя с силой.— Пустите! Вы не смеете! Нельзя, нельзя!
Она кричала, голос ее рвался, небывалый ужас наполнял сердце.
Иоганн стоял растерянный, сумрачный.
— Извините, мамзель Шарлотта,— заговорил он неровно. Я не знал. Я, может быть, испугал… Но я надеялся… Ваш папаша… И мой папаша…
Гнев Шарлотты исчез. Остались только страх и горе.
Она закрыла лицо руками.
— Уйдите,— прошептала она бессильно.
— Я уйду теперь,— продолжал ободрившийся Иоганн.— Я вас понимаю, простите ли вы меня? Вы так нежны, так деликатны… Вы — нервная, впечатлительная девица… Но я вас обожаю, вы это должны знать, я достоин прощенья именно потому, что я вас честно, искренно обожаю, мой папаша не далее как завтра…
— Уйдите,— опять прошептала Шарлотта с мольбой, не открывая лица. ‘Боже! — думала она.— Здесь! Какое оскорбление, какой позор! Здесь, при нем!’
Отдаленные голоса посетителей послышались за поворотом. Иоганн осмотрелся, ловко вскочил на забор и перепрыгнул на ту сторону. Шарлотта встала, не смея отнять рук, не смея взглянуть направо, где безмолвно и безмятежно благоухали крупные розы, чуть склонив головки, и белел меж их зеленью неясный очерк милого лица.
Не оборачиваясь, опустив голову, медленно направилась Шарлотта к дому. Стыдом и страхом была полна ее душа.
Шарлотте долго нездоровилось, и она не выходила из комнаты. Отец хмурился, предлагал послать за доктором Финн. Но Шарлотта оправилась, опять стала выходить. Стоял уже август, осенние цветы стали распускаться на могилах.
Однажды после обеда Шарлотта тихо пробиралась по знакомым тропинкам к своему месту. Все утро шел дождик, но теперь выглянуло желтое, влажное солнце и золотило колеблющуюся, уже поредевшую листву. Шарлотта хотела завернуть направо — и вдруг заметила, что решетка могилы Альберта отворена. Она знала, что садовник не приходил, а она сама всегда крепко запирает дверь. Значит — кто-то есть там.
Тихо, стараясь не шуметь опавшими листьями, Шарлотта вернулась и обошла решетку с другой стороны, где прутья были реже, и сквозь сиреневые кусты можно было видеть, что делается внутри.
Шарлотта взглянула — и невольно схватилась за толстый, мокрый ствол березы, чтобы не упасть. На ее скамейке около могилы Альберта сидела женщина.
Все лето, с самой ранней весны, Альберта никто не посетил. Шарлотта привыкла думать, что он одинок, что никто не заботится о нем, что он принадлежит только ей. И вот какая-то женщина, может быть, более близкая ему, чем Шарлотта, входит сюда по праву, садится около него.
Шарлотта стиснула зубы, острая злоба, ненависть рвала ей сердце, всегда такое доброе и покорное. Она жадно смотрела на незнакомую даму.
Дама была стройна, хотя невысока, нисколько не худощава и одета с большим изяществом, даже богато, вся в черном. Миловидное молодое лицо выражало большую грусть, но грусть не шла к задорному носику и круглым черным бровям. Так и хотелось, чтобы это лицо улыбнулось. Нр вместо того дама вынула платок и провела им по глазам. Потом вздохнула, опустилась на колени, подбирая платье, сложила руки, опустила на них голову и замерла так на несколько мгновений. Креповый вуаль упал красивыми складками. Шарлотта заметила, что на кресте висел громадный, дорогой и неуклюжий фарфоровый венок. Широкая лента с надписью закрывала мраморный медальон. Безмолвные, редкие и холодные слезы падали из глаз Шарлотты, она их не замечала. Да, да! Это она. Это та графиня, кузина, невеста его, которую он любил, которая может сбросить скромный легкий венок, сделанный руками Шарлотты, выдернуть цветы, посаженные ею, и навесить свои звенящие фарфоровые гирлянды, может трогать и целовать нежное мраморное лицо, может запереть на замок двери решетки — и Шарлотта никогда не войдет туда… Вся кроткая душа ее возмутилась и теперь была полна неиспытанной злобы. Шарлотте хотелось броситься к незнакомой даме, схватить ее за одежду, за длинный вуаль, кричать, выгнать вон и запереть решетку.
— И он, и он! — повторяла она с горечью, как будто знала наверно, что Альберт рад этому посещению и фарфоровым цветам.— Сколько времени не была! Ведь я все время ходила, мои цветы, мои венки! Все я, все ему! А теперь сразу — кончено!
Дама встала, отряхнула песок с платья, поправила ленту, постояла, опять вздохнула, перекрестилась по-католически и, забрав свой ридикюль из черной замши, направилась к выходу. Она плохо знала дорогу и все не попадала на главную аллею. Шарлотта тихо, как кошка, следовала за нею издали. Наконец дама нашла путь и прямо повернула к смотрительскому домику.
Шарлотта так и думала, что она зайдет к ним. Быстро, едва переводя дух, подбирая тяжелые длинные косы, которых не заколола, обежала она с другой стороны и разбудила отца.
— Какая еще дама? — недовольно ворчал Иван Карлович, надевая сюртук.
— Графиня… Кузина… Семнадцать тысяч триста одиннадцать…— лепетала Шарлотта, переводя дыхание.
— А… Хорошо! Сию минуту.
Шарлотта скользнула за ним в большую темную приемную и, незамеченная, притаилась в дальнем углу за столом с грудою книг.
Иван Карлович пригласил даму сесть около конторки недалеко от окон. Шарлотта из своего угла видела ясно ее свежее лицо.
— Ах, я вам очень благодарна за могилу моего дорогого…— заговорила дама по-русски с легким иностранным акцентом.— Такой порядок, такие прелестные цветы.
— Да-с, сударыня,— сдержанно, но самодовольно произнес Иван Карлович.— У нас во всем порядок. Номер вашей могилы семнадцать тысяч триста одиннадцать?
— Я не знаю, право… Альберт Рено…
— Так-с, семнадцать тысяч триста одиннадцать. Все сделано, что возможно. Оставшиеся деньги…
— Ах нет, ах нет, пожалуйста! Я еще хотела дать… Вот пока пятьдесят рублей.
— А зачем же это? Теперь осеннее время года наступает, могилы не убираются.
— Да, но видите ли… Я уезжаю. Очень далеко, за границу. Не знаю, когда вернусь…
— В таком случае могу вам обещать на эти деньги уборку могилы в течение двух лет, не более.
— Я гораздо раньше пришлю вам еще! Я много пришлю… Я только не знаю, смогу ли я быть сама… Моя фамилия графиня Любен. Этот молодой человек, так безвременно угасший, был мой жених…
Она опустила глаза. Иван Карлович только равнодушно крякнул. Он не выспался.
— И вот,— продолжала графиня, которая, как видно, не прочь была поболтать,— я чту его память… Обстоятельства так сложились, что я… что я должна выйти замуж за… за дальнего родственника покойного и уехать навсегда во Францию. Я сама француженка по рождению,— прибавила она живо и улыбнулась, причем сделалась сейчас же вдвое красивее.
— Так-с…— задумчиво произнес Иван Карлович.— Изволите замуж выходить… Я, тем не менее, должен вам расписку дать в полученных от вас мною деньгах на украшение могилы номер семнадцать тысяч триста одиннадцать в продолжение двух лет…
Шарлотта не слушала дальше. Так же бесшумно, как вошла, она скользнула вон, миновала террасу и бегом бросилась в парк, прижимая руки к сердцу, которое стучало громко и часто. Было прохладно, хотя ветер стих, голубоватые ранние сумерки наступали. На кладбище веяло пустынностью.
Шарлотта добежала до решетки Альберта и распахнула ее. Теперь она входила сюда, как повелительница. Та, бездушная, потеряла все права. Зачем она приходила сюда? Издеваться над ним? Его невеста, перед свадьбой с другим! Проклятая, проклятая! Вон сейчас же эти грубые цветы! Они его холодят и режут.
И Шарлотта рвала, топтала богатый фарфоровый венок, мяла, силилась зубами надорвать широкую ленту с золотой надписью: ‘Helene son Albert’ {Елена своему Альберту (фр.).}. Как она смела? Ее Альберт! Изменила, разлюбила и приехала еще издеваться над беззащитным! Никогда Шарлотта не допустит, чтобы хоть один цветок здесь был посажен на ее деньги. В копилке есть кое-что… Можно еще заработать… И у отца подменить… Это нетрудно.
Брызги фарфора случайно ранили руку Шарлотты. Она вздрогнула, увидав алую каплю на своей ладони. Но сейчас же схватила платок и перевязала рану.
Большие бледные златоцветы, почти без запаха, веющие только осенней сырой землей, качались теперь на могиле вместо летних роз. Шарлотта тихо отвела их стебли и прижалась щекой к бархатистому холодному мрамору барельефа. Она едва ощущала неровности очертаний профиля. О, милый, о, бедный! И она, сама виноватая перед ним, смела еще упрекать его в чем-то! Как она сразу не поняла, что надо защитить его, безответного, что эта Елена пришла издеваться над ним, что она не может его любить! Она нашла себе другого, существующего, теплого, с красными мягкими губами, как Иоганн…
Зато Шарлотта любит Альберта всей силой мысли и любви. Теперь она никому его не отдаст. А он… Зачем ему Елена, чужая, страшная, живая? Шарлотта бесконечно ближе ему. И Шарлотта лежала так, прижавшись лицом к мрамору креста.. Ее любовь, вся, была полна той сладостью безнадежности, той тихой негой отчаяния, которая есть на дне души, выплакавшей последние слезы, есть в конце всякого горя,— как в сумерках осеннего дня с чистыми зеленовато-холодными небесами над молчащим лесом.
Однажды за чаем в присутствии Каролины и болезненного часовщика разыгралась неизбежная и все-таки неожиданная для Шарлотты сцена.
Отец был, против обыкновения, сумрачен. Часовщик вздыхал и кутался в кашне, никогда его не покидавший. Каролина бросала на сестру значительные взгляды, которых та, впрочем, не видала.
Иван Карлович начал торжественно:
— Дочь моя, ты знаешь, что у меня сегодня был господин Ротте за окончательным ответом? И он очень прав. Уже ноябрь наступил. Время крайне соответствующее. Все это затянулось ввиду твоей болезни. Но теперь ты здорова. Иоганн очень, очень добропорядочный, прекрасный молодой человек.
— Папаша…— выговорила с усилием Шарлотта.— Я вас очень прошу… Я не могу теперь.
— Как так: не могу? Что это должно означать: не могу?
— Замуж не могу… Я еще молода…
— Молода! Что ж, дожидаться старого возраста для замужества? Но, но! Так не должны молодые девушки отвечать отцам. Отцы опытны, отцы знают. Должно повиноваться.
— Я не могу! — почти вскрикнула Шарлотта.— Иоганн мне не нравится! Я не пойду!
— Что такое? Не пойдешь? Смотрите, дети мои! — багровея, закричал Иван Карлович.— Ей не нравится прекрасный молодой человек, выбранный ее отцом! Старший сын богатейшего коммерсанта! Она не пойдет за него, когда я сказал его отцу, что с завтрашнего дня Иоганн может являться как жених моей дочери! Значит, слово мое нейдет в расчет!
Шарлотта слабо ахнула и закрыла лицо руками.
Каролина вмешалась в разговор.
— Что ты, Лотхен! Опомнись. Ведь надо же выходить замуж. Посмотри, какой Иоганн бравый! Сколько девиц по нем сохнет! Не волнуйтесь, папашечка, она образумится. Молодая девушка…
— Да,— покашливая, промолвил часовщик.— Молодые девушки такой народ… С ними, между прочим, глаз да глаз нужен… Усмотреть ой как трудно!
— Зачем… Не надо смотреть…— прерывающимся голосом пыталась заговорить Шарлотта.— Неужели я не могу здесь… Разве я мешаю?
— Как — не надо смотреть? — вне себя закричал Иван Карлович, опять мгновенно багровея.— Нет, надо, сударыня, надо! А я стар, я не могу усмотреть! Ответственности не могу взять! Нельзя, нельзя! Думать нечего! Я слово дал! Господин Ротте мой лучший друг! А усматривать я не могу! Яблонька от яблоньки недалеко растет! Вот что!
Он был вне себя, махал руками и захлебывался. Шарлотта вскочила и с рыданием бросилась из комнаты. Каролина побежала за ней.
— Что тебе?— почти озлобленно выкрикнула Шарлотта, увидя входящую к ней сестру.— Ты пришла меня учить? Зачем вы все так злы ко мне? Зачем мне нужно выходить замуж? Ну вот, ты вышла! Что же ты, счастлива?
— Это ты злая, Шарлотта, а не мы,— возразила Каролина.— Не понимаю, что с тобою сталось? Ты очень изменилась. Ты говоришь — я несчастлива. Но если бы Франц был здоров и я не должна была вечно дрожать, что потеряю его, я не жаловалась бы на судьбу. Также и маленький Вильгельм, все болен! А ты — другое дело. Иоганн такой здоровый, сильный, ты будешь с ним спокойна, детей наживете крепких… А вот за папашу я бы на твоем месте очень, очень боялась.
— Почему? — испуганно спросила Шарлотта. Вспышка ее прошла, она, робкая и горестная, сидела на своей постели, опустив руки и поникнув головой.
— Да как же, разве ты не знаешь? С ним может сделаться удар, он мгновенно скончается. Его нельзя волновать. Ты заметила, как он краснеет? У него давно приливы. Ты его огорчаешь, волнуешь непослушанием, он получит удар именно из-за тебя… За него вечно дрожать нужно…
— Что же мне делать? Что делать? — с отчаянием прошептала смятенная Шарлотта.— Зачем ты пугаешь меня, Каролина?
— Я нисколько не пугаю тебя. Это весьма обычно. Все мы, имеющие родственников и близких, должны охранять их и дрожать за них, помня, как непрочен человек. Ты покорись лучше, Шарлотта. Это советует тебе твоя сестра.
Лицо Иоганна, полное, улыбающееся, его выпуклые черные глаза с красноватыми жилками на белках вспомнились Шарлотте. Мраморный стол, вялая темная мякоть с крупитчатым жиром, свежие тела быков, запах крови, первый этаж над лавкой, мухи, мухи… Шарлотта в последний раз с мольбой взглянула на сестру, как будто она могла все изменить. В эту секунду голова часовщика высунулась из дверей, — Каролина,— прошептал он хрипло.— Иди, папаша тебя зовет. Иди скорее, ему что-то дурно.
— Ага! Вот видишь!— обратилась к сестре торжествующая Каролина, вставая.— Вот дела твоих рук.
Шарлотта тоже вскочила и в смертельном ужасе хватала сестру за платье.
— Каролина, Каролина! Подожди! Что с ним? Боже, как мне быть?
— Пусти меня, ты, злая дочь! Пусти меня теперь.
— Каролина, скажи ему… Ну, все равно, если он не может меня простить, позволить… Что я говорю? Скажи, что я на все согласна.
Она упала головой в подушки. Каролина поспешно вышла.
Нездоровье Ивана Карловича оказалось пустячным. Каролина и часовщик долго не уходили, совещались все вместе довольным шепотом. Шарлотту больше не тревожили. Пусть отдохнет от волнений, ведь она согласилась…
Было около трех часов ночи, когда очнулась Шарлотта. Она сама не знала, спала она или пролежала в забытьи, без слез, без мыслей, без движенья, лицом к подушке, все время с той минуты, когда сестра вышла из ее комнаты. Шарлотта приподнялась на постели. Все ее тело болезненно ныло, как от усталости, в голове стояли пустые шумы. Она помнила, что сказала Каролине, и знала, что это бесповоротно. Завтра придет Иоганн, ее жених, ее муж. Надо покориться… потому что так надо. О, видит Бог, она не виновата! Где ей бороться, Такой слабой, такой робкой? Но она не хотела изменить, она даже не умела бы изменить, как не умеет разлюбить. Альберт, Альберт.
Она встала медленно, совсем тихо. Из широкого окна с неопущенной занавеской лился голубой свет луны, казавшийся еще ярче от белизны снега. Снег выпал рано и лежал, морозный, хотя не глубокий. С той стороны окна, где было вставлено цветное стекло, лунные лучи, проходя сквозь него, ложились на пол огненно-прозрачными, синими пятнами. В комнате, как и на затихшем кладбище за окном, было туманно и бесшелестно. Порою снеговые быстро бегущие облака застилали луну, и все на миг мутнело, тускнело, тени бежали, скользили, ширились — и вдруг пропадали, и опять голубел и холодел редкий воздух.
Шарлотта тихо сняла ботинки, чтобы не стучать, переменила измятое платье на белый фланелевый капотик. Она двигалась бесшумно и торопливо. Одна мысль, ясная, неумолимая, владела теперь ею. Надо идти. Завтра уже будет не то. Завтра она будет не она. Завтра придет Иоганн и поцелует ее, и она примет поцелуй, потому что станет его невестой, а потом женой, чтобы поселиться в новоотделанной квартире над лавкой. Теперь же, сегодня — Шарлотта еще прежняя, еще своя, еще живая. Она должна пойти к тому, кого она любит.
— Пойду… Проститься…— шептала она бессвязно, занятая лишь заботой выскользнуть из дома, никого не потревожив.
Ей не надо было слов, чтобы сказать Альберту, что она не виновата. Но ей смутно казалось, что он это скорее почувствует, если она будет там, около него.
В одних чулках, вся белая и легкая, как привидение, она скользнула по лестнице. Ни одна ступенька не скрипнула. Дверь, ведущая на балкон, была заперта. Ее собирались замазать, но еще не успели. Под черными потолками замирали ночные звуки, углубляющие тишину,— дыхание спящих, треск мебели, шорох за обоями. С силой Шарлотта повернула заржавленный ключ. Он слабо визгнул, набухшая дверь стукнула и отворилась. Холод и запах снега заставили Шарлотту вздрогнуть. Но через секунду она уже бежала по зеленовато-голубой искристой аллее, необутые ножки оставляли легкий, чуть вдавленный след.
Под черными деревьями было очень темно. Зубы Шарлотты стучали, она спешила добежать, точно там, у Альберта, ее ждало тепло. Опять снеговые тучи заслонили луну, все замутилось, искры погасли, расширилась тень. Но тучи разорвались — и снова перед Шарлоттой открылись голубые, тихие, туманные ряды крестов, мир, теперь совсем похожий на тот, который она видела сквозь стекло своего окна.
Вот и крайняя дорожка, вот решетка. Шарлотта увала на снежное возвышение могилы, раскрыв руки торопливо и радостно, как падают в объятия. Теперь в самом деле ей уже не было холодно. Снег, такой же белый, как ее платье, почти такой же, как ее светлые неподобранные косы, так ласково прижался под ее узким телом. Он был нежен и мягок. Он сверкал под лунными лучами на мраморе барельефа. Шарлотта коснулась, как всегда, своей щекой чуть выпуклого, нежного, теперь морозного, профиля. От ее дыхания снежинки таяли, исчезали, улетали, очертания неуловимо-прекрасного равнодушного лица становились все яснее. И долго Шарлотта лежала так, соединив за крестом побелевшие руки. Альберт был с ней, никогда она не чувствовала себя такой близкой ему. Она больше не мучилась, не боялась: она ни в чем не виновата, и ои знает это, потому что и он, и она — одно. Сладкая, до сих пор неведомая истома, теплота охватывала ее члены. Он, Альберт, был около нее, ласкал, нежил и баюкал ее усталое тело. Часы летели, или, может быть, их совсем не было. Шарлотта не видела, как снова набежали пухлые тучи, потускнел во мгновение замутившийся воздух, и без шелеста, без звука стали опускаться на землю большие хлопья, легкие, как пена… Сначала редкие, потом частые, зыбкие, они заплясали, закрутились, сливаясь, едва достигали земли. Убаюканная нездешней отрадой, Шарлотта спала. Ей грезился голубой мир и любовь, какая бывает только там.
А сверху все падал и падал ласковый снег, одевая Шарлотту и Альберта одной пеленой, белой, сверкающей и торжественной, как брачное покрывало.
‘Северный Вестник’, 1897. No 3. С. 43—63. Под заглавием ‘Среди мертвых’, Зеркала. С. 131:—167.
В недатированном письме к H. M. Минскому Гиппиус сообщает, что А. Л. Волынский предлагал при публикации в ‘Северном вестнике’ дать рассказу заглавие ‘Живые кресты’ — ‘и очень на нем настаивал’ (ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 205).
Наряду с привычными для широкой критики 1890-х гг. оценками (‘настойчивое и обостренное искание вычурных сюжетов’, ‘боязнь перед обыденным, пристрастие к болезненным настроениям, непонят-ным и малопонятным натурам’ — Е. А. Соловьев, см.: Рус. богатство. 1898. No 5. Отд. II. С. 37), рассказ был выделен как ‘один из наиболее удачных’ в сборнике ‘Зеркала’: ‘Автор умеет сочетать изысканность замыслов с изображением наиболее простых, иногда даже намеренно серых людей и обстоятельств. <...> Очень оригинально описание кладби-ща в рассказе, от него веет не тишиной смерти, а, напротив, разнообразием и полнотой жизни’ (Вестник Европы. 1898. No 1. С. 418. Под-пись: Н.).
Зеркала — Гиппиус (Мережковская) З. Н. Зеркала: Вто-рая книга рассказов. СПб., изд. Н. М. Геренштейна, 1898.