Живое привидение, Краснова Екатерина Андреевна, Год: 1896 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Екатерина Андреевна Краснова

Живое привидение

I

То была полуразрушенная, запущенная барская усадьба. Множество старых строений, обвалившихся, ветхих, свидетельствовало о прежнем величии. Сохранился только дом, большой деревянный дом на каменном фундаменте, с крышей, пестревшей заплатами, с широкой террасой под холщовым навесом, заплетённым растениями. Оранжерея давно рухнула, конюшни стояли запертыми, сараи опустели. Вся жизнь сосредоточивалась в большом доме. На широком зелёном дворе перед домом пестрели клумбы, в глубине огромного сада, не расчищенного с незапамятных времён, деревья разрослись, распростёрли всюду свои пышные ветви, отягчённые листвою, и взяли под свою защиту старую усадьбу. Они закрыли ветхие строения, заслонили от насмешливого взора провалившиеся крыши и покривившиеся стены, они обступили старый дом, широкий двор. Сирень и шиповник образовали целый лес у обвалившегося забора: некому было их расчищать и подрезать, и они переросли ветхие столбы, стеснились, спутались и росли чудной сплошной массой зелени, которая вся сияла теперь розовыми звёздами шиповника и серебристо-лиловыми кистями сирени. Благоухание разносилось далеко по всей усадьбе, по всему лугу, усеянному маргаритками, которые из большой клумбы давно распространились всюду. В его густой траве цвели и голубые барвинки, и яркие гвоздики — всё остатки когда-то пестревших цветников. За домом высилась стена старого сада, переходившего в берёзовую рощу, а роща поднималась на вал огромного четырёхугольного пруда и здесь обступала его, отражаясь в светлой, зеркальной поверхности. Этот пруд уцелел в усадьбе, оттого что так высоко выкопали его в старые времена. Редели деревья по его берегам, то тут, то там обрушивалась огромная седая берёза или ель с чёрными от старости иглами, то буря сломит, то само упадёт от старости величавое дерево, и так и оставались они на высоком валу, купая в глубокой воде мёртвые ветки, приминая зелёную траву огромными стволами, одетыми косматыми лишайниками…

Бесчисленные стаи птиц гнездились в роще и саду, оживляли всё кругом и наполняли воздух радостным пением и щебетанием…

Но дом стоял, таинственный и молчаливый, среди зелени и цветов… Казалось, там никто не жил…

II

Так думалось двум молодым людям, проходившим мимо запущенной усадьбы в чудное майское утро.

— Неужели там никто не живёт? Какая досада! — воскликнул один из них, остановившись на дороге, против дома.

— Да, тут хорошо жить, — отозвался его товарищ задумчиво. — Удивительная поэзия в этой старой усадьбе. Так и просится на полотно этот серый дом с пятнами солнечного света на холсте террасы, с этой тяжёлой массой обступившей его зелени, с резкими тенями в глубине кустов и деревьев…

— Ну, ещё бы ты этого не нашёл! Художник!

— Разве ты не находишь, что этот дом — чудная картинка?

— Ты пейзажист, мой милый, а я пейзажей без фигур не люблю. Я нахожу, что этот пейзаж — прекрасный фон для прекрасной фигуры…

— Женской?

— Разумеется. Я нахожу, что на этой террасе, в этих запущенных клумбах, в этом тёмном саду недостаёт белого платья… Конечно, с тем условием, что личико и фигура будут достойны этого традиционного белого платья, в которое романисты обыкновенно одевают своих хорошеньких героинь летом… Ты не находишь?

— Да… — рассеянно отозвался художник, но видно было, что он думал о другом.

Его умное нервное лицо, в котором красота взгляда и высокого лба заставляла забывать об отсутствии другой, общепонятной красоты, выражало задумчивую усталость.

— Мне, напротив, хотелось бы, чтоб там никто не жил, — сказал он вдруг. — Пожить в таком уединении самому, отдохнуть — вот чего бы мне хотелось.

— Отдохнуть? От чего бы это? От шатания с утра до вечера по полям и лесам вместе с твоими красками, зонтиком и прочими принадлежностями? Да ещё и со мной в виде аксессуара?

Художник улыбнулся.

— Ведь я тебя нисколько не заставляю ходить со мной. Чего ж ты? — сказал он.

— Что же мне ещё остаётся, скажи на милость? Охоты никакой нет, делать совершенно нечего. Уехать не могу. Умираю с тоски в этой ‘зелёной глуши’, как тебе угодно это называть, зову друга усладить моё одиночество, друг приезжает, схватывает кисти и палитру и удирает от меня в лес… Ведь, согласись, что это именно так случилось…

— Соглашаюсь…

— Что ж мне делать? Вот я и бегаю за тобой, и помогаю тебе таскать твои ящики.

— Однако, не затем же я вырвался из Петербурга весной, чтобы просидеть в четырёх стенах, когда кругом чудная природа!

— Чёрт бы её побрал! Тебе хорошо — ты малюешь. А мне что делать?

— Ты можешь курить, — и художник протянул ему папиросу.

— Да, это, конечно, утешение, — вздохнул приятель. — Только одна беда: я влюблён.

— Ты! В кого?

— В том-то и дело, что ни в кого. Так вообще влюблён. И стражду, что нет достойного предмета, к которому можно было бы устремить свои…

— Вздохи.

— Именно!

— Мало ли тут женского населения по деревням — чего тебе лучше!?

— Благодарю покорно! Нашёл героинь романа!

— Такого, как тебе нужно.

— Извини. Мне нужно героиню… настоящую героиню…

— В белом платье?

— О, да! В белом платье. С лазурными очами, милый друг, с небом во взорах, с рекой золотистых кудрей, с…

— Постой. Вот тебе героиня, пока не в белом, а в красном платье, и не с золотистой рекой кудрей, а с чёрной… если я не ошибаюсь!..

III

Они проходили мимо покривившейся, расшатанной избы с зияющими окнами, давно лишёнными рам и стёкол. Высокая зелёная крапива, огромные репейники и широкие, гигантские лопухи разрослись под окнами и окружали ветхое строение сплошною стеною. Одна из оконниц, украшенная грубой почерневшей резьбой, служила рамкой яркой, живой фигуре. У окна стояла молодая девушка.

Её смуглое овальное лицо оживлял нежный, но горячий румянец брюнеток. Большие блестящие светло-зелёные глаза, обрамлённые чёрными ресницами, казались чёрными от огромных чёрных зрачков, заставлявших их сверкать как два живых бриллианта. Тонкие черты, яркие губки, две ямочки на смуглых щеках придавали всему лицу милое и нежное выражение, смягчавшее строгость чёрных бровей и серьёзность блестящего взгляда. Чёрные, очень густые, вьющиеся волосы вырывались из-под яркого красного платка и падали беспорядочными кольцами и прядями на лоб, сбегали на плечи, на смуглую открытую шею и полуобнажённые руки, перепутываясь с ярким шёлком бахромы, пестреющей золотыми нитями. На ней был странный костюм — нечто вроде русской рубашки с вырезанным воротом и рукавами, поднятыми выше локтя, рубашка эта из палевой шёлковой материи, вся расшитая пёстрыми шелками, почти сливалась своим оттенком с бледно-смуглой шеей и руками девушки. Целый каскад янтарей, кораллов, золотых монет и пёстрых бус блестящей струёй обвивал её шею и спускался на грудь. Ярко-красный передник с лифом точно большим красным шарфом опоясывал её стан и довершал этот пёстрый, яркий наряд. Её обнажённая левая рука, вся звенящая браслетом из золотых монет, облокотилась на подоконник, и в ней была палитра, вся перепачканная красками.

Молодые люди смотрели на незнакомку во все глаза, притаившись в кустах бузины.

— Палитра! Это по твоей части!..

Услыхавши шорох, молодая девушка высунулась из окна и, звеня и сверкая своими браслетами и ожерельем, вся залитая майским солнцем, склонилась головкой над зарослью крупных сочных трав, разросшихся у дороги. В левой руке она продолжала держать палитру, а правой заслонила от солнца свои блестящие глаза.

— Сеня, Даша, это вы? — закричала она звонким, весёлым голосом.

Художник не успел оглянуться, как его друг уже стоял под окном.

— Это не Сеня и не Даша, а — Костя и Саша! — закричал он с разбега и вдруг, снявши шляпу, низко поклонился и прибавил с некоторым замешательством, — с вашего позволения…

Молодая девушка отскочила от окна и вспыхнула, брови её гневно сжались. Но через несколько секунд она как будто передумала и, облокотившись на подоконник, слегка улыбнулась.

Может быть, её художественный взгляд — а судя по палитре, это, конечно, была художница — с удовольствием остановился на стройной фигуре молодого человека, который стоял на дороге в почтительной позе, предоставляя солнцу золотить свои красивые каштановые волосы и освещать самым выгодным светом не менее красивое, интересное лицо, пленявшее стольких петербургских дам. Он сам сконфузился от своей неожиданной выходки и теперь не знал, что начать.

Незнакомка сама вывела его из затруднительного положения:

— Ну, а если я не позволю? — спросила она насмешливо.

— Тогда… я умру на месте, — отвечал он, не задумываясь. — Перед смертью позвольте вам представиться: ваш сосед, Константин Бартенев, а это мой приятель — Александр Иванович Волков, художник.

— Если хотите знакомиться, — сказала девушка, улыбаясь, — идите в дом. Там мама. Она гостеприимная женщина и ничего не имеет против соседей. А здесь моя мастерская — сюда я никого не пускаю.

И с этими словами она окинула обоих друзей смеющимся, блестящим взглядом и исчезла.

IV

Друзья переглянулись и засмеялись.

— Какова художница! — сказал Волков. — Прелесть что за головка!

— Предупреждаю тебя, что я влюблён.

— Уже? Я тебе мешать не стану. Я только с точки зрения искусства…

— Знаем мы ваше искусство. Однако идём к ‘маме’!

— Как? Куда?

— Знакомиться, чёрт возьми! Сказано: ‘Идите к маме’. Неужели же пропустить такой случай? Я ж тебе говорю, что я влюблён.

— Однако, как же так, прямо? Ведь мы даже и не знаем, кто такая эта барыня. Хоть разузнать сначала.

— Не всё ли равно? Да вот какие-то ребятишки идут, спросим. Мальчик, послушай, как тебя звать?

— А Сенькой, — отвечал быстроглазый курносый мальчик лет одиннадцати, за которым застенчиво пряталась крошечная беловолосая девочка.

— Вот как! А сестру твою Дашей зовут?

— Дашкой.

— Вот они, Сеня и Даша! — воскликнул Бартенев, чему-то обрадовавшись. — Ну, Сенька, ты мне скажи, кто тут живёт — я тебе гривенник дам.

— Гривенник?

— Двугривенный. Говори живее!

— А что говорить-то?

— Кто здесь живёт, в этом доме?

— В этом доме? Известно, наша барыня.

— Ты что же, к ней идёшь?

— К барыне-то? Нету. Мы к барышне.

— Как её зовут, барышню?

— А Варварой, Варварой Михайловной. Мы к ней.

— Зачем же? В гости, что ли?

— А она посадит Дашутку, а я стоять буду, и картину с нас рисует. И потом пятачок даст — мне пятачок и Дашутке пятачок. Таки махоньки пятаки, светлые. Серебряные, стало быть.

— Ну, вот тебе двугривенный. Спасибо, что сказал. Ну, а барыня теперь где?

— Кто? Марья Николавна? Где же ей быть? Чай дома сидит.

— Как её фамилия? Как её зовут?

— Так и звать Марьей Николавной. Барыня!

— Довольно тебе к нему приставать, — вмешался Волков. — Будет с тебя. Пойдём.

— Пойдём. Да куда ты?

— Как куда? Домой.

— Что-о? Идём знакомиться к Марье Николаевне.

— Ни за что! Можешь идти один, если хочешь.

— Один я идти не хочу, а знакомиться хочу, и потому ты пойдёшь со мной.

Художник вздохнул и покорился.

V

Друзья обманулись в своих ожиданиях. С Марьей Николаевной они познакомились, — она оказалась действительно гостеприимной женщиной, — но дочь её им так и не удалось увидеть, несмотря на то, что просидели они у новой знакомой целый час. Их появлению соседка даже нисколько не удивилась. Это была простая добродушная женщина, которая держалась как пожилая домовитая мать семейства, нисколько не занимаясь собой, хотя была ещё очень моложава и даже красива.

— Приходите, когда вам вздумается, без церемонии, — говорила она. — Только живём мы очень тихо — дочь да я. Не очень-то у нас весело вам покажется.

Разумеется, молодые люди протестовали. Могло ли быть невесело в таком прелестном уголке, с такими интересными обитателями и т. д.?

— Вы же не скучаете, Марья Николаевна, — сказал Бартенев.

— Я-то? Мне некогда скучать, — сказала она с улыбкой. — Хозяйство небольшое, — вы видите, что у меня вся усадьба запущена, — а всё-таки есть… Да, с тех пор, как скончался покойный муж, всё пришло в упадок, — прибавила она со вздохом. — Хорошо ещё, что Варя моя такая покладистая, что в деревне не скучает.

— А вы всегда в деревне — и зиму, и лето?

— Круглый год. И здесь нам хорошо живётся. Прежде, бывало, в Москве жили, а теперь всегда здесь… И, право, довольны. Варя чудачка у меня, ей нравится такая жизнь. Ну, а мне только и нужно, чтобы она была довольна. Занята она с утра до вечера. Днём я её редко и вижу. Сидит в своей мастерской или в лесу пропадает.

Новые знакомые не могли не пожалеть об этом и ушли, обещая любезной хозяйке ‘надоесть’ своими посещениями.

Они отправились домой в прекрасном расположении духа. Бартенев даже запел было: ‘Благословляю вас, поля, леса, долины, нивы’… [романс П. И. Чайковского на слова А. К. Толстого], но ненадолго. От этого христианского романса он сейчас же перешёл к другому, более современному произведению, и принялся насвистывать вальс из ‘Боккаччо’ [оперы Франца фон Зуппе].

— Так-то лучше, — заметил Волков, усмехнувшись. — Это тебе больше идёт!

VI

На следующий день было воскресенье.

Посмотревши издали, как пёстрая толпа расходилась из приходской церкви, — ибо начало обедни оба проспали, просидевши чуть не целую ночь на террасе, — друзья отправились бродить. И как-то так вышло, само собой, что они очутились в Колосово, т. е. в старой усадьбе своей новой знакомой, Марьи Николаевны Колосовой.

На этот раз по какому-то необъяснимому инстинкту они пришли прямо к большому пруду, и инстинкт не обманул их. Между деревьями, у воды, белела женское платье.

— Вот тебе и белое платье! — воскликнул художник.

— В белом она должно быть ещё лучше, — сказал Бартенев, бросая закуренную папироску.

Это была действительно она, т. е. Варя.

На ней было белое платье, только совсем не такое, как обыкновенно бывает у героинь французских романов, где непременно фигурируют шумящие трены и облака кружев. По-видимому, молодая девушка не любила одеваться ‘как все’, и костюм её отзывался именно тем чудачеством, о котором говорила мать. Её белое платье было похоже на какой-то халат с широкими рукавами, стянутый золотым шнурком вместо пояса. Хорошенькую головку обвивал платок, на этот раз не красный, а золотисто-жёлтый, накинутый на её чёрные кудри небрежно, но необыкновенно живописно. Поза её тоже не лишена была живописности. Она поместилась на низкой толстой ветке берёзы, свесившейся над водой так, что концы ветвей купались в воде, и читала, опираясь головкой на руку. Большой букет свежей сирени лежал у неё на коленях.

Самая утончённая кокетка не могла бы выбрать более грациозной позы и наряда, чтобы предстать перед глазами того, кому она желала нравиться. Но в позе Вари не было ничего преднамеренного, и друзьям пришлось в этом совершенно убедиться. Она, очевидно, искала уединения и была до такой степени погружена в своё чтение, что совсем не слыхала, как они подошли.

А потому они подошли так близко, что она увидела их почти у самого того дерева, на котором уселась. Бартенев задел какую-то ветку, ветка хрустнула. Девушка подняла голову и от неожиданности, встретив пристальный взор, устремлённый на неё, вздрогнула и уронила книгу.

Волков поспешил поднять её, и при этом ему нечаянно бросилось в глаза заглавие. То было сочинение Аллана Кардека.

— Извините, мы кажется испугали вас? — сказал он, подавая ей книгу.

Она вдруг покраснела и поспешно спрыгнула со своей ветки. Книгу она взяла и сейчас же сунула в карман.

— Вы всегда появляетесь как-то неожиданно, — сказала она.

— Вы так углубились в ваше чтение, что не слыхали, как мы подошли, — оправдывался Бартенев. — Должно быть, очень интересная книга?

— Для меня интересная.

— А нам вы её не покажете, Варвара Михайловна?

— Вы знаете моё имя? — удивилась она, раскрывая свои зелёные глаза.

— Нам вчера Сеня сказал. Кроме того, мы имели удовольствие быть у вашей мамаши… — начал Бартенев.

— Да, я знаю.

— Так что теперь мы можем считаться знакомыми. Не правда ли?

— Да, — отвечала она серьёзно и протянула ему руку. Потом она обернулась к Волкову и, посмотревши на него несколько секунд пристальным взглядом, сказала ещё серьёзнее. — Вы мне нравитесь.

Художник поклонился, немножко смущённый.

— А я? — воскликнул Бартенев, жалобно-комическим голосом.

— Ещё не знаю, — отвечала она спокойно.

‘Чудачка!’ — подумал он с досадой.

И все трое отправились через рощу в дом.

VII

С этого дня молодые люди стали бывать в Колосово каждый день. У художника скоро установились с Варей самые дружеские, конфиденциальные отношения. Она даже пустила его в свою мастерскую, чего не делала ни для кого, и чего Бартенев от неё так и не мог добиться. Молодая девушка вечно имела что-нибудь сообщить своему новому другу, показывала ему свои работы и отправлялась с ним в лес — писать этюды с натуры.

Бартенев влюбился не на шутку и начал ревновать приятеля к Варе.

— На твоём месте я бы не стал ревновать, — сказал однажды Волков. — Как ты можешь ревновать её ко мне?

— Отчего же не к тебе, когда ты за нею ухаживаешь, а она оказывает тебе предпочтение?

— Я и не думаю за ней ухаживать, и она мне никакого предпочтения не оказывает. Мы с ней просто хорошие товарищи, оба любим искусство… Она недурно пишет…

— Так я тебе и поверил!

— Это как тебе угодно. Вообще ты не станешь отрицать, что ты больше меня нравишься женщинам.

— Это почему?

— Да хотя бы потому, что ты красив, а я нет.

— Женщины любят безобразие!

— Покорно тебя благодарю. Но это вздор. К тому же Варенька — художница, а потому ей свойственно любить всё… прекрасное и интересоваться не художниками.

— Может быть, только не мной. Она на меня и не смотрит!

— Смотрит, когда ты этого не видишь, и даже очень смотрит. Как ты не понимаешь разницы? Со мной она дружелюбна и проста, с тобой она кокетничает.

Так оно и было, это невозможно было отрицать. Но кокетством занимались обе стороны, и потому дело решительно не шло на лад.

VIII

Чем больше друзья узнавали молодую девушку, тем больше убеждались в том, что мать была права, называя её чудачкой. Ничего она не делала как все. Вставала она с зарёй и уходила в лес со своими красками и холстом, сунув кусок хлеба в карман. Иногда пропадала целые дни. Одевалась всегда по своему, не соображаясь ни с какими модами и принятыми обычаями, и часто наряжалась в такие фантастические костюмы, точно собиралась на маскарад. Гулять бесцельно она соглашалась только по вечерам, причём особенно любила ходить на сельское кладбище или в лес, воображая себе при этом Бог весть какие таинственные ужасы, так как боялась и кладбища, и леса. Читала с увлечением, непременно забравшись в какой-нибудь заглохший уголок сада или на пруд, и всегда при какой-нибудь особенной обстановке. Возьмёт книгу и уплывёт одна в лодке на середину пруда, там сложит вёсла и принимается за своё чтение. Или повесит где-нибудь в саду свой гамак, который она особенно любила, и целый день её никто не может разыскать. Книги она всегда носила в кармане и ни за что не показывала, что читает. Но Волкову удалось проникнуть и в эти книжные тайны. Он с удивлением увидел, что Варя читает или серьёзные философские сочинения, или фантастические сказки, спиритические и чернокнижные рассказы. Эдгар По и Аллан Кардек были её любимыми авторами.

По вечерам она часто уходила в библиотеку, мрачную комнату, наполненную старыми книгами в старинных шкафах.

— Вот вы набили себе голову всякими страстями, оттого и боитесь всего! — сказал однажды Волков, заставши её в библиотеке с одной свечкой на массивном круглом столе, стоявшем посреди комнаты.

Она вздрогнула, как пойманная на месте преступления, и, захлопнувши книгу, окинула комнату быстрым, испуганным взглядом.

— Что, и меня за привидение приняли? — сказал он, смеясь, и сел против неё.

— У меня сегодня нервы расстроены, — оправдывалась она смущённо.

— Не диво, что нервы расстроены после такого чтения. Что это у вас? ‘Демонология’! Ну, так и есть… Бросьте вы это!

— Оставьте, Александр Иванович. Если мне нравится!?.

— Вы себя портите этим чтением. Ну, что вы по сторонам озираетесь? Вот до чего дочитались. Пойдёмте лучше гулять, вечер тёплый, луна сияет. Просто прелесть!

— Мне страшно двинуться, — призналась она шёпотом.

Гулять она пошла, но непременно хотела идти на кладбище.

— Я теперь так чудесно настроена, — сказала она. — Мне так страшно, что того и гляди что-нибудь померещится. Я везде готова видеть Бог знает что… Это так весело! Я люблю бояться…

— Странный у вас вкус, Варвара Михайловна! — заметил Бартенев. — Но как же вы после этого не боитесь спать одна в вашей мастерской?

— Да я там редко сплю. Это вам мама наговорила? Она ужасно не любит, когда я сплю в мастерской. Там мне не страшно. У меня есть папин револьвер, который я кладу под подушку.

— Револьвер от привидений не помогает.

— Уж не знаю отчего, но там я привидений не боюсь. В мастерской я боюсь только одного портрета… Знаете, Александр Иванович, того, что у меня висит над дверью.

— Старик в чёрном бархатном берете?

— Да. Он прежде висел в дедушкиной библиотеке. Он так пронзительно смотрит, у него такие живые глаза, что я его боюсь. Я даже всегда завешиваю его чем-нибудь на ночь, когда там сплю, — призналась она, смеясь.

— Охота вам возиться, когда в доме у вас так хорошо!

— В мастерской лучше. С тех пор, как мне пришла фантазия разобрать всякое старьё в кладовой и завесить стены разными старинными коврами и гардинами, она у меня стала похожа на какую-то фантастическую палатку. Правда, Александр Иванович?

— Правда.

— А меня вы так и не пустите в это таинственное убежище? — спросил Бартенев.

— Ни за что! Какое же оно будет таинственное, если я в него всех буду пускать? А уж вас никогда не пущу, — особенно теперь.

— Отчего же особенно теперь?

Она вдруг вся вспыхнула, хотела что-то сказать и вместо того повернулась и ушла в дом. Волков засмеялся.

— Чему ты смеёшься?

— Чудачка! — сказал он и, усевшись на нижней ступеньке террасы, закурил папиросу.

IX

Частые посещения молодых людей не прошли бесследно. Как ни глухо было в Колосово, но всё же и там были люди. А где люди, там и сплетни.

В одно прекрасное утро к крыльцу колосовского дома подошла кучка баб из прежней ‘крепостной’ деревни. Они спрашивали барыню.

Марья Николаевна вышла.

Одна из баб выступила вперёд и с поклоном подала барыне деревянную чашку, наполненную яйцами, и курицу, связанную за ноги пёстрой лентой.

— Здравствуй, Матрёна! Здравствуйте, бабы. Что вам?

— Здравствуй, матушка барыня. Не погнушайся нашим подарочком. Вот тебе курочка-молодочка и яичек полсотенки. Проздравить пришли, матушка. С зачатием!

— Что такое?

— С зачатием доброго дела, сударыня. Не обессудьте, матушка. Примите подарочек!

Бабы поклонились в пояс.

Марья Николаевна ничего не понимала. На крыльце показалась Варя и остановилась в изумлении. При виде её бабы зашевелились и заговорили в один голос.

— Вот она, красавица наша! Барышня-голубушка, сердечная наша, дай тебе Бог, Царица Небесная, свадебку сыграть поскорее, зажить веселее! — Варя вспыхнула как маков цвет и вопросительно посмотрела на мать.

Марья Николаевна сама покраснела.

— Не понимаю, с чем вы меня поздравляете, — сказала она нетерпеливо. — Поздравлять не с чем, и яиц я не возьму. Возьми свою курицу, Матрёна. Идите с Богом.

Но от Матрёны не так-то легко было отделаться. Насилу она ушла со своей свитой, унося с собою подарки. Ни она, ни остальные бабы ни на минуту не сомневались в том, что ‘барыня таится’. На селе все знали, что барышня просватана за соседа. Бабы ушли разобиженные.

Но это было только начало.

В воскресенье, после обедни, когда поповны из соседнего села пришли по обыкновению на пирог, Марья Николаевна сейчас же заметила, что они имели таинственный вид, значительно переглядывались и перешёптывались между собою. Наконец, старшая, Любовь Феодоровна, не вытерпела:

— Марья Николаевна, батюшка просвирочку прислали за здравие нашей любезной невесты, — сказала она, вся покраснев.

— Какой невесты?

— Ах, Марья Николаевна, ведь мы свои… Чего же вам скрываться? Ведь дело хорошее, — подхватила Анна Феодоровна, младшая.

— Да что вы, мои милые! В чём мне от вас скрываться?

— Бог с вами, Марья Николаевна! Будто мы не знаем, что вы просватали Варвару Михайловну за бартеневского помещика!

— С чего вы это взяли? Вот ещё известие! — с досадой воскликнула Марья Николаевна.

— С чего! Известно с чего. Когда даже бартеневский приказчик говорит, и в лавке на селе толкуют, и фельдшер Чертковский… Да что фельдшер, всякая баба на деревне знает! — обиженно сказала Любовь Феодоровна.

Марья Николаевна серьёзно рассердилась:

— Всё это сплетни и больше ничего, — сказала она, нахмурившись. — Ни за кого я свою дочь и не думала сватать, и право не понимаю, с чего…

Она запнулась на полуслове и вдруг почувствовала себя очень неловко.

Поповны заметили причину её неловкости и сейчас же захихикали, поглядывая на дорожку, которая вела от клумбы к дому.

По дорожке шла Варя, необыкновенно хорошенькая и оживлённая, в палевом платье, на которое бросал алые тени её яркий китайский зонтик. Она весело болтала, опираясь на руку Бартенева, который не сводил с неё восхищённого взора. У её корсажа и в петлице его летней жакетки алели одни и те же цветы, пламенные маки, с которыми могли поспорить яркостью цвета только улыбающиеся губки и разгоревшиеся щёчки молодой девушки.

Марья Николаевна, которая могла бы привыкнуть за лето к этому зрелищу, поразилась им необыкновенно и с досадой подумала про себя: ‘Однако, надо положить этому конец!’

X

В тот же вечер она заговорила об этом щекотливом предмете, но не с героем происшествия, а с его другом. Она рассказала ему о поздравлениях и сплетнях и заключила своё повествование довольно странным вопросом:

— Скажите вы мне, наконец, любит он Варю или нет?

— Почему же вы это у меня спрашиваете, Марья Николаевна? Спросите у него самого.

— С какой стати! Не стану же я навязывать ему свою дочь. Но ведь это так невозможно оставить. Как это я не замечала до сих пор!? Ведь он от неё не отходит!

— Не отходит.

— Ну, что же?.. Как вы думаете? — Марья Николаевна вдруг оробела.

Волкову стало её жаль.

— Марья Николаевна, я буду говорить с вами откровенно, хотя это и не моё дело, — сказал он. — По моему, он влюблён в Варвару Михайловну и даже очень сильно.

— Так отчего же он не объяснится?

— Он не уверен в её ответе. Ему кажется, что он ей не нравится.

— Неправда! Очень нравится. Разве я не вижу?

Марье Николаевне до сих пор это и в голову не приходило. Но в эту минуту она была уверена, что уж давно заметила, что её дочь неравнодушна к молодому человеку.

— Да наконец, — сказала она, — ведь как же узнать, нравится он ей или нет, если он не объяснится? Ведь не воображает же он, что она первая признается ему в любви?

— Вот я ему то же говорю. Самолюбив он ужасно, вот в чём беда!

Марья Николаевна заволновалась.

— Это ужасно! — повторяла она. — И ещё эти сплетни! Это ужасно, Александр Иванович!

— Успокойтесь. Ничего. Всё кончится благополучно, уверяю вас.

— Вы думаете?

— Я в этом уверен. Разумеется, если вы не будете препятствовать.

— Я? Боже меня сохрани. Всё, что угодно, только бы Варя была счастлива.

XI

Между тем, Бартенев всюду искал своего друга с только что полученной телеграммой. В поисках он подошёл к Вариной мастерской и заглянул в окошко.

— Волков, ты здесь? — закричал он.

Ответа не было. Мастерская была пуста. Но если там не было никого, зато было нечто, что сразу приковало его внимание. Он взглянул и слегка вскрикнул от изумления…

Перескочить через ветхий плетень, через крапиву и лопухи, взбежать на расшатанное крылечко, отворить дверь и войти — было для него делом одной минуты.

Он не ошибся: на мольберте стоял его портрет. При ярком освещении заходящего солнца он не мог не узнать себя, хотя не мог не сознаться, что портрет преувеличивал красоту оригинала. Однако, он был очень похож и почти кончен. Молодой человек не знал, что ему думать? Сердце его страшно забилось… ‘Не есть ли это доказательство, что она’…

Он не докончил своей мысли. Дверь отворилась, и сама художница показалась на пороге.

— Как вы смели сюда войти!? — закричала она, вся вспыхнув.

Он повернулся к ней с таким взглядом, что она ещё больше покраснела. Портрет, стоявший на мольберте среди живописного беспорядка мастерской, и гневное смущение молодой девушки наводили его на такие мысли, что он готов был без всяких размышлений… расцеловать её или броситься к её ногам… И это ярко выражалось во взгляде его красивых, смелых глаз…

Сердце Вари забилось с необыкновенной силой, грудь её заволновалась. Она сделала над собой страшное усилие и проговорила небрежно:

— А, вы рассматриваете своё изображение! Этюд для моей картины ‘Нарцисс, или влюблённый в себя’.

И она звонко расхохоталась.

Бартенев вспыхнул и сейчас же овладел собой.

— Вы не знаете, где Волков? Я заглянул сюда, думая, что он здесь.

— Я не знаю, где Волков, и нахожу, что вы ни в каком случае не имели права входить сюда без моего позволения, — сказала молодая девушка резко.

— Виноват, я сейчас уйду, — проговорил он сухим, церемонным тоном, поклонился и вышел.

Едва затворилась за ним дверь, как Варя бросилась в кресло и залилась горючими слезами.

Затем она вскочила и подбежала к окну.

— Ушёл! Боже мой, Боже мой, как я несчастна! — воскликнула она, обнаруживая таким образом величайшую непоследовательность. — Если он меня не любит, я умру, непременно умру!

— И прекрасно сделаете! — раздалось под окном.

Она вздрогнула и отшатнулась, но однако посмотрела на дорогу.

Там стоял Волков.

— Александр Иванович, идите сюда! — закричала она в порыве внезапной решимости. — Мне вас надо!

XII

— Я получил телеграмму и ничего не понимаю. Ясно одно, что необходимо сейчас же ехать в Петербург.

— И поезжай с Богом, если нужно.

— Я вернусь как можно скорее.

— Зачем?

— Как зачем!?. Что ты, точно ты не знаешь!

— Ничего я не знаю.

— Ты не знаешь, что я люблю Варю Колосову?

— Да будто ты её любишь?

— Какое же в этом может быть сомнение!? Ужасно не хочется ехать.

— Поезжай себе. Это прекрасно, что ты уедешь на некоторое время. По крайней мере, сплетни утихнут.

— Какие сплетни?

— А ты не знал? Как же. И очень даже сильно сплетничают.

— Да кто, о чём?

— Все. Поповны, какой-то там фельдшер, в деревне… мало ли кто. Все толкуют про твою свадьбу с Варварой Михайловной.

— Это чёрт знает что такое! Да ты почему знаешь?

— Мне Марья Николаевна говорила. Её это даже очень тревожит.

— Ещё бы! Но что же она мне-то ничего не говорила?

— Ей неловко, согласись сам. Наконец что ж такое? Сплетни везде есть.

— Это очень неприятно. Надо будет это всё прекратить. Однако, теперь не до того. Завтра я уеду чем свет, надо пойти с ними проститься.

— Поздно.

— Варя поздно ложится, я знаю, да и Марья Николаевна тоже. Ты идёшь?

— Мне-то зачем? Я, слава Богу, никуда не уезжаю.

Бартенев вернулся из Колосово в очень скверном расположении духа и прямо пошёл спать.

На другое утро, уезжая, он сказал другу:

— А ведь я не видал её вчера!

— Что так?

— Не вышла. Больна. Ты мне напишешь?..

— Что мне тебе писать?

— Если что-нибудь случится.

— Что же такое может случиться! Конечно, ничего.

И друзья расстались.

XIII

‘Разумеется, ничего не случилось, — думал Бартенев, подъезжая к своему дому после двухнедельного отсутствия. — Что же могло случиться?’

Но с первого взгляда он заметил по лицу встретившего его друга, что что-то неладно.

— Что? — спросил он поспешно. — Я вижу, что что-то есть.

Волков отвернулся.

— Говори скорее!

— Она больна, — сказал он сурово. — Очень больна.

— Давно ты её видел?

— Давно. Вот уже неделя, как к ней никого не пускают.

— Никого не пускают! Ты меня пугаешь… Что с ней такое?

— Горячка, кажется. Положение очень опасно.

Бартенев побледнел как полотно.

— Что ж ты мне не написал?

— К чему? Ты всё равно не мог раньше приехать. Да и зачем? К ней тебя не пустят, ведь ты ей не брат, не муж, не жених…

— Не всё ли это равно. Если я её люблю! — и он устремился к двери.

— Куда ты? Я только что оттуда. Марья Николаевна в ужасном состоянии и, конечно, не выйдет к тебе. Вечером можно будет сходить ещё раз.

Бартенев остался, но проволновался весь день. Под вечер принесли записку от Марьи Николаевны. Она писала, что Варе лучше, и что сама она собирается отдохнуть после стольких бессонных ночей и рано ляжет, а потому просит добрейшего Александра Ивановича отложить свой визит до завтрашнего утра.

— Я непременно пойду с тобой — уж как ты хочешь!

— Пойдём! Завтра утром отчего же не пойти.

Но до завтрашнего утра оставался ещё целый вечер и целая ночь. Приятели выпили свой чай в молчании и разошлись в разные стороны. Надо было как-нибудь убить время.

Волков взял шляпу и ушёл гулять.

XIV

Бартенев взял какую-то книгу и уселся в комнате, носившей название угловой гостиной и выходившей в сад, куда вела большая стеклянная дверь, раскрытая настежь в эту тёплую июльскую ночь.

Ночной воздух был до такой степени тих, что пламя свечи, стоявшей на столе, даже не колыхалось. В глубокой тишине слышалось только трепетание крыльев ночной бабочки, что билась об оконную раму, да издали доносился едва заметный шелест сада.

Молодой человек бросил книгу на стол, сел на низкое бамбуковое кресло и рассеянно оглядел знакомую обстановку уютной комнаты. Прямо перед нам мерцало огромное зеркало, наполнявшее простенок между окном и угловой балконной дверью, по стенам блестело золото на тиснёных старинных обоях, на рамах картин. Сад таинственно чернел сквозь открытую дверь, посылая свои ночные звуки и ароматы в комнату.

Бартенев задумался. Его мысли и мечты, какие-то неуловимые и смутные, смешались и спутались под влиянием усталости. Недаром он провёл бессонную ночь в вагоне. Головы его клонилась сама собой, несколько раз он поднимал отяжелевшие веки, стараясь для чего-то осилить овладевшую им дремоту. Потом совсем закрыл глаза и заснул…

Когда он проснулся, он явственно слышал, как старинные часы в столовой пробили полночь. Проснулся же он от странного ощущения чего-то свежего, даже влажного, что коснулось его горячего лба. Ощущение это было так живо, что он машинально протянул руку, чтобы схватить то, что дотронулось до него точно налету. Но тут он открыл глаза и заметил, что в комнате совсем темно или почти темно, потому что луна ярко светила в окно. Свеча, оставленная им на столе час тому назад, потухла. Он встал, чтобы отыскать спички при свете луны, и в эту минуту взгляд его случайно упал на зеркало напротив.

Он отшатнулся и вскрикнул.

Зеркало отражало белую женскую фигуру. Несмотря на полумрак, он узнал Варю. Она казалась лёгкой, почти прозрачной, и стояла неподвижно, точно окутанная туманом. Луна падала прямо на её лицо, бледное как смерть, с печальными глазами.

Он обернулся в страшном волнении.

За ним никого не было.

В ту же минуту где-то в саду раздался жалобный, раздирающий крик.

То был голос Вари.

Как сумасшедший бросился он к балконной двери. На полу, у его ног, что-то белело. Он нагнулся: то была белая роза, обрызганная росой. Поднимая её, он почувствовал то свежее, влажное прикосновение, которое разбудило его перед тем.

‘Она здесь!’ — подумал он и бросился в сад.

Навстречу ему появился Волков, точно из земли вырос.

— Я из Колосово, — сказал он. — Варя умерла ровно в полночь.

На этот раз Бартенев даже не вскрикнул. Он прямо упал и лишился чувств.

XV

Когда он очнулся, ему снова почудился голос Вари, но только не жалобный и раздирающий душу, а тихий и нежный.

— Она умерла… — прошептал он с глубоким вздохом. — О, дайте мне… дайте мне… белую розу…

Кто-то положил ему в руку свежий, душистый цветок. Он открыл глаза и увидел… милое прелестное личико, склонившееся над ним с нежностью и тревогой в каждой черте. Не бледность смерти, а яркий румянец, вызванный волнением, покрывал нежные щёки этого существа.

— Что это? — проговорил он, боясь сойти с ума.

— Глупая, сумасшедшая девочка, вот что ты наделала! — послышался знакомый, слегка дрожащий голос Марьи Николаевны.

Этот голос окончательно возвратил его к действительности. Он открыл глаза, приподнялся и осмотрелся. Он увидел, что сидит на диване в угловой гостиной, что не одна свеча, а целая лампа ярко горит на столе и освещает взволнованные лица его друга, Волкова, Марьи Николаевны и Вари, живой и прелестной Вари, которая стояла около него вместе с другими…

— Глупая, сумасшедшая девочка! — повторила Марья Николаевна тоном глубочайшей укоризны. — Простите ли вы её когда-нибудь, милый мой Константин Платонович?

— Мама, мама, ведь я только хотела посмотреть, любит ли он меня!? Будет ли ему жалко, если я умру!? Я сама страшно испугалась себя, когда осталась одна в саду, и так закричала, что ужас! Ведь вы меня простите?

Прощение не заставило себя долго ждать! Молодой человек прямо с дивана бросился к ней, упал перед ней на колени и покрыл поцелуями её руки. Она их не отнимала и так низко наклонила к нему хорошенькую головку, что только он один мог слышать, как она прошептала:

— Милый!

— Марья Николаевна! Советую вам отдать это привидение моему другу, — сказал Волков, смеясь. — На что оно вам? — и, обратившись к Варе, он прибавил. — Разве я был не прав? Разве вы не прекрасно сделали, что умерли?

————————————————————

Источник: Краснова Е. А. Раcсказы. — СПб: Типография бр. Пателеевых, 1896. — С. 205.

OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, сентябрь 2013 г.

Оригинал здесь: Викитека.

Екатерина Андреевна Краснова

Живое привидение

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

Читайте также: