ЖИВАЯ ЖИЗНЬ.
ЖИВАЯ ЖИЗНЬ.
Романъ въ 3-хъ частяхъ.
|
|
|
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
I.
II.
II.
Живая жизнь, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1897
Время на прочтение: 334 минут(ы)
Это было въ іюн. Въ корридор семинаріи стояла жара и духота. Въ классахъ на окнахъ, выходившихъ на улицу, были спущены зеленыя сторы. Уже недли три, какъ прекратилось ученье. Происходили годичные экзамены. Воспитанники были одты странно и если бы кто-нибудь невзначай вошелъ въ классъ и увидлъ картину, которая представилась бы его глазамъ, то подумалъ бы, что это — домъ умалишенныхъ. Ни сюртуковъ, ни пиджаковъ, ни какихъ-либо верхнихъ одеждъ,— цвтныя, ситцевыя рубахи на выпускъ, безъ поясовъ, на ногахъ туфли, старыя галоши, а иные — просто босикомъ.
Вотъ строгая фигура, какъ маятникъ, равномрно, не двигая ни однимъ мускуломъ лица, вперивъ глаза въ какую-то точку въ пространств, ходитъ изъ угла въ уголъ и бормочетъ что-то себ подъ носъ, по временамъ заглядывая въ книжку, которую держитъ въ рук. На лиц — никакого выраженія, кром общаго невроятнаго напряженія. Кажется, что вс силы его души, вс органы его чувствъ, все, что есть у него въ распоряженіи, направлено къ тому, чтобы припомнить въ извстномъ порядк какія-то буквы, какія-то слова, какія-то цифры. Онъ не слышитъ шума, наполняющаго классъ, не видитъ передъ собой движущихся товарищей, шкафовъ, скамеекъ. Завтра или сегодня у него экзаменъ, и онъ весь поглощенъ приготовленіемъ къ нему. Въ разныхъ углахъ класса — немногочисленныя группы: у окна за скамьями, у классной доски, у всхъ крайне внимательныя лица, преобладаютъ блдные профили, истомленные, заморенные, и на всхъ этихъ лицахъ какъ-то неестественно горятъ глаза.
Въ небольшомъ семинарскомъ саду, отдленномъ отъ улицы высокимъ зданіемъ съ одной стороны, съ другой — внушительной каменной стной, длавшей это обиталище похожимъ на тюрьму, не видно играющихъ въ свайку, чехарду, березовую вашу, въ мячъ. Высокій, тонкій столбъ съ лсенкой, и разнообразными приспособленіями для гимнастики — пустъ, вокругъ него не видно ни души. Только одинокая фигура полусогнувшись сидитъ на скамь, держа въ рук затасканный, засаленный учебникъ. Сидитъ она неподвижно и ее можно принять за каменную. Она зубритъ.
Въ рекреаціонномъ зал чрезвычайно торжественная обстановка. По средин столъ, накрытый синимъ сукномъ, на немъ массивная, хорошо вычищенная чернильница, вокругъ нея множество очиненныхъ карандашей и перьевъ. Стоятъ стулья, на которыхъ сидятъ люди въ черныхъ сюртукахъ, вицъ-мундирахъ и въ длинныхъ рясахъ. Это — коммиссія, собравшаяся сюда для изслдованія познаній молодыхъ умовъ. А передъ столомъ стоятъ два молодыхъ ума — въ черныхъ сюртукахъ, съ блдными лицами, съ выраженіемъ испуга въ глазахъ. Одинъ что-то отвчаетъ, другой — готовится. Выходящіе изъ этого зала идутъ осторожно, на цыпочкахъ. Лица ихъ крайне блдны или, наоборотъ, неестественно румяны,— и то и другое свидтельствуетъ о невроятномъ волненіи.
Въ то время, какъ во всхъ классахъ происходило усиленное, загадочное галдніе, въ которомъ сливались десятки, сотни голосовъ, громко повторявшихъ каждый свой предметъ, каждый свое слабое мсто — вслухъ, не обращая вниманія на другихъ, по корридору, какъ вихорь, стремительно промчался инспекторъ. Полы его рясы разввались отъ втра, который онъ производилъ самъ своимъ движеніемъ. На бгу онъ заглядывалъ въ классы, на секунду останавливался на порог и произносилъ: ‘шш’ и длалъ онъ это такъ выразительно, что вс въ тотъ же мигъ замолкали:
— Шш… Владыка пріхалъ… Сейчасъ идетъ…
И вс понимали, что это очень важно. И дйствительно, пріхалъ архіерей для присутствованія на экзамен. Карета его уже стояла на двор. Ректоръ ввелъ его въ корридоръ, и началось торжественное шествіе. Въ классахъ въ это время было глубокое молчаніе, какъ будто все въ нихъ вымерло или окаменло. Странно одтые обитатели попрятались въ глубину комнатъ, стараясь занять такое положеніе, чтобы ихъ ни въ какомъ случа не было видно въ стеклянную дверь. Воздухъ былъ какъ бы пропитанъ трепетомъ.
Какъ разъ въ это время алфавитъ, начатый съ конца, дошелъ до буквы Щ. Щедротовъ, сидвшій на второй скамейк, до этого времени все рылся въ лежавшей передъ нимъ книжк, повторяя то, что, какъ ему казалось, онъ меньше зналъ. Теперь, когда съ минуты на минуту должны были произнести его фамилію, онъ, какъ бы отдавшись на волю судьбы, закрылъ книжку и сидлъ неподвижно. Въ лиц его не было ни робости, ни особеннаго волненія. Нкоторая блдность и нервный блескъ въ темныхъ глазахъ, которые смотрли прямо и твердо изъ своихъ глубокихъ впадинъ,— вотъ все, что служило вншнимъ признакомъ его волненія. Какъ разъ въ это время въ залу вошелъ архіерей и, едва только занялъ мсто, какъ было произнесено имя Щедротова.
Онъ вышелъ, взялъ билетъ и, заглянувъ въ него, тотчасъ понялъ, что ему страшно повезло. Въ билет былъ отмченъ вопросъ, который онъ зналъ лучше всего. Онъ даже не далъ себ труда подумать, возобновить въ своей памяти программу вопроса, а когда его стали спрашивать, то смотрлъ на членовъ коммиссіи увренно и бойко.
— Прекрасно, прекрасно!— замтилъ архіерей по поводу его отвтовъ.— Отличный отвтъ. Видно, что ты разумный и старательный ученикъ.
И Щедротовъ видлъ, какъ на лиц учителя посл этихъ словъ заиграло удовольствіе, и ему пріятно было сознавать, что онъ въ эту минуту былъ гордостью учителя, а, можетъ, и всей коммиссіи. Онъ кончилъ, поклонился, слъ на мсто съ полной увренностью, что получилъ пять, а посидвъ съ минуту, вышелъ въ корридоръ, а оттуда въ садъ.
Здсь онъ встртилъ нсколькихъ товарищей, которые тоже уже успли выдержать экзаменъ.
— Ну, слава Богу,— сказалъ одинъ изъ нихъ, фамилія котораго была Лозовскій, — теперь остались самые пустяки. Я больше всего боялся догматическаго богословія…
— И не столько богословія, сколько ректора,— замтилъ другой.
— Пожалуй, что и такъ!
Догматическое богословіе читалъ самъ ректоръ,— очень, строгій протоіерей, говорившій обыкновенно, что, такъ какъ онъ въ семинаріи первое лицо, то и его предметъ воспитанники должны знать лучше, чмъ вс другіе предметы.
— А что же у васъ еще осталось?— спросилъ бывшій здсь случайно ученикъ пятаго класса,— вс остальные принадлежали къ шестому, то есть, къ послднему классу и, значитъ, кончали курсъ.
— Остались гомилетика и греческій языкъ. Самые пустяки.
Сли на скамейк, и разговоръ продолжался уже исключительно между шестиклассниками.
— Ну, кто куда? Теперь ужъ, я думаю, у каждаго есть свои опредленные планы!— промолвилъ высокій брюнетъ съ чрезвычайно смуглымъ лицомъ, съ густой, короткой бородкой.
И каждый началъ сообщать свои планы. Одинъ шелъ въ академію. Это былъ именно Лозовскій. Онъ объявилъ.
— Если не пошлютъ на казенный счетъ, самъ поду.
— А на какія средства?— спросили его, такъ какъ извстно было, что у Лозовскаго не было никакихъ средствъ.
— Пшкомъ пойду. Вдь богомольцы ходятъ же пшкомъ въ Кіевъ, отчего же мн не пойти?
Другой собирался учительствовать въ духовномъ училищ, если только не подгадитъ ему экзаменъ по греческому языку. Вдь для того, чтобы получить право учительствовать, необходимо быть въ первомъ разряд. Третій объявилъ, что сейчасъ же женится и возьметъ приходъ.
— А невста есть?— спросили его.
— Ну, вотъ еще! найдется ихъ, сколько угодно. Мало ли поповенъ въ губерніи?
Щедротовъ молчалъ и не высказывалъ своихъ взглядовъ и намреній.
— А ты?— спросили его.— Ты что намренъ длать?
— Не знаю,— отвтилъ тотъ, и тонъ, которымъ онъ говорилъ, явно показывалъ, что у него нтъ охоты объяснять свои планы.
— А разв вы не знаете, господа,— замтилъ одинъ изъ товарищей:— онъ мечтаетъ объ ученой карьер.
— Мечтать не возбраняется,— промолвилъ Щедротовъ.
— Это правда! Отчего не помечтать?— насмшливо замтилъ тотъ же товарищъ.
— Ну, вотъ, я и мечтаю!— сказалъ Щедротовъ.
Въ это время изъ двора въ садъ поспшно вбжалъ мальчуганъ, второклассникъ, и направился прямо къ групп, сидвшей на скамейк.
— Васъ спрашиваютъ, Щедротовъ,— сказалъ онъ.
— Меня?— съ удивленіемъ и недовріемъ спросилъ Щедротовъ:— кто?
— Какая-то двушка…
— Двушка?
— Да, молодая… лицо блдное, глаза, кажется, заплаканы…
— Странно!— пробормоталъ Щедротовъ и направился къ выходу изъ сада. Блдная двушка могла быть только его сестра. Никого больше у него не было знакомыхъ. Но почему у нея заплаканы глаза? Почему она такъ блдна, что это даже бросилось въ глаза мальчугану?
Онъ прошелъ дворъ и дошелъ до подворотни. Здсь онъ встртилъ высокую, нсколько полную двушку, и въ первый моментъ не узналъ ея. Ея щеки были безкровны. На ней была шляпка, окутанная чернымъ крепомъ.
— Что случилось, Груня?— съ тревогой спросилъ онъ, подойдя въ ней и взявъ ее за руки.
Она заплакала и вытерла слезы.
— Случилось то… случилось то…— невнятно произнесла она:— что… отецъ умеръ…
Щедротовъ сперва не понялъ. Ему казалось, что она сообщаетъ о комъ-то другомъ. До такой степени это было неожиданно и невроятно. Отецъ умеръ! Онъ былъ такой здоровый. Никогда не могло придти въ голову, что онъ боленъ и можетъ умереть.
— Отчего? почему?— спрашивалъ онъ.
— Отъ сердца. Докторъ сказалъ, что отъ сердца,— продолжая плакать, отвчала Груня.
— Когда же? какъ? Какъ это могло случиться?
Сестра въ отрывочныхъ фразахъ старалась разсказать, какъ это было. Это произошло сегодня ночью. Никто ничего не ожидалъ. Отецъ пошелъ спать въ хорошемъ настроеніи, совсмъ бодрый и здоровый, вдругъ изъ кабинета раздался крикъ, прибжали туда и его уже не было.
— Какъ это ужасно, Глбъ!— воскликнула Груня.— Что мы теперь будемъ длать? Что мы только будемъ длать? У насъ ничего нтъ, ровно ничего!
— Ахъ, посл… Это потомъ…
Но какъ быть? У него черезъ три дня новый экзаменъ. Въ голов его вихремъ проносились мысли, и все такія практическія, что ему даже стало стыдно. Неужели пропустить экзаменъ, не выдержать его? Вдь это значитъ — потерять лто, а тамъ и цлый годъ…
— Погоди… Ты съ лошадьми?
— Да, конечно, я пріхала за тобой.
Онъ поспшно направился въ зданіе семинаріи, разыскать инспектора, который сидлъ въ зал. Тамъ была торжественная тишина. Нсколько воспитанниковъ стояли у экзаменаціоннаго стола, одинъ отвчалъ, все вниманіе было поглощено этой работой. Какъ быть? Инспекторъ сидлъ почти рядомъ съ архіереемъ. Нельзя же ворваться въ залъ и пройти прямо къ столу.
Въ то время, какъ онъ стоялъ у стеклянной двери и обдумывалъ свое затруднительное положеніе, раздались чуть слышно приближающіеся шаги. Онъ оглянулся. Это былъ помощникъ инспектора,— маленькій человкъ, съ такимъ унылымъ, подавленнымъ видомъ, что при взгляд на него становилось какъ-то скучно жить на свт.
— Что вы здсь стоите?— шепотомъ спросилъ его помощникъ инспектора.— Разв можно? Вдь тутъ преосвященный.
— Иванъ Павловичъ,— промолвилъ Щедротовъ нсколько громче, чмъ это допускалось обстановкой.— Мн необходимо говорить съ отцомъ инспекторомъ.
— Что значитъ — необходимо, когда тамъ архіерей?
— У меня умеръ отецъ. Вотъ сейчасъ сестра пріхала, надо хать въ деревню. Необходимо отпроситься у отца инспектора.
— Но разв это возможно, когда тамъ преосвященный?
— Но у меня отецъ умеръ, Иванъ Павловичъ,— умеръ отецъ!
— Такъ невозможно же… Подождать надо… Нельзя же ворваться, когда тамъ самъ владыка.
Но на Щедротова напала какая-то ршимость. Онъ отворилъ дверь и, въ ужасу Ивана Павловича, соблюдая, впрочемъ, всевозможную осторожность, на цыпочкахъ вошелъ въ залъ и, обойдя экзаменаціонный столъ съ коммиссіей, чуть-чуть позади, подошелъ къ инспектору.
Инспекторъ съ удивленіемъ поднялъ голову и прошепталъ:
— Что вамъ?
— Отецъ инспекторъ, — тихо объяснилъ ему Щедротовъ: — я сейчасъ получилъ извстіе… у меня умеръ отецъ… разршите създить въ деревню.
— Ну, позжайте, Щедротовъ. Только это помшаетъ вамъ выдержать экзаменъ.
— Нтъ, я успю, я непремнно успю. Я завтра же вернусь.
— Конечно, вы должны хать, позжайте.
Весь этотъ разговоръ произошелъ такъ быстро и тихо, что никто не обратилъ на нихъ вниманія. Щедротовъ вышелъ. Помощникъ инспектора посмотрлъ на него почти съ какимъ-то опасеніемъ и даже слегка отстранился, давая ему дорогу. Въ конц корридора его встртилъ Лозовскій.
— Куда это ты спшишь?— спросилъ онъ.
— ду въ деревню,— отвтилъ на ходу Щедротовъ.
— Ты съ ума сошелъ! А экзаменъ?
— У меня умеръ отецъ.
— Фу, ты Господи! Вотъ некстати!
— Да, очень некстати. А разв это когда-нибудь бываетъ кстати?
И Щедротовъ, не дождавшись отвта, быстро спустился по гранитной лсенк внизъ.
Груня продолжала стоять въ подъзд. Во время отсутствія Глба, нсколько семинаристовъ составили уже группу и, стоя въ нкоторомъ отдаленіи, наблюдали, стараясь заглянуть подъ концы чернаго крепа, свшивавшагося надъ ея лбомъ. Какіе у нея глаза? брюнетка или блондинка? хороша или дурна? Женщина, прилично одтая, была рдкимъ явленіемъ среди этихъ стнъ. Когда появился Щедротовъ, его тотчасъ осыпали вопросами:
— Это твоя сестра? Ты узжаешь? На долго?
Но онъ никому ничего не отвтилъ… За воротами стоялъ экипажъ страннаго устройства. Ни одному городскому обывателю не пришло бы въ голову здить въ такомъ экипаж. Не въ мру растянутый въ длину, съ высочайшими колесами, безъ рессоръ, съ высокимъ клеенчатымъ верхомъ, онъ представлялся сооруженіемъ столь же сомнительной прочности, какъ и удобства для зды. Мене всего онъ удовлетворялъ той цли, для которой былъ предназначенъ. Онъ годился для чего угодно: для перевозки мшковъ съ хлбомъ, для ночевки куръ, даже, можетъ быть, для временнаго жилья, но не для зды въ немъ. Во время движенія, колеса издавали трескъ и стукъ, и сдока все такъ и тянуло вывалиться наружу.
Щедротовъ узналъ сидвшаго на высокихъ козлахъ кучера Стратона и поздоровался съ нимъ.
— Вотъ, панычу, бду какую Господь послалъ!— промолвилъ Стратонъ,— не ждали и не гадали!
Щедротовъ ничего не отвтилъ на это печальное привтствіе. Экипажъ двинулся и колеса застучали по граниту городской улицы.
— Намъ надо торопиться,— сказала Груня,— нужно еще захать къ дяд. Они уже знаютъ… Дядя тоже детъ къ намъ. Потомъ еще въ лавку…
— Зачмъ въ лавку?
— А какъ же? Надо купить рису для кутьи, изюму, муки и грибовъ для пироговъ. Тоже вина какого-нибудь. Вотъ сорокъ семь рублей, это вс деньги, какія нашлись въ дом. Говорили, что у папаши были деньги въ банк. Оказалось, что ничего нтъ. Дядя такъ и сказалъ, что все это враки, никакихъ денегъ нтъ, ни копйки. А дядя знаетъ, папаша отъ него ничего не скрывалъ. Только дядя ему долженъ тысячу рублей. На сохраненіе взялъ…
— А что мать?— спросилъ Щедротовъ,— какъ она?
— Что жъ мама! Убивается, конечно… Такое горе!.. Пріхалъ отецъ Амвросій изъ Гусаковки и сказалъ, что ей пенсіи дадутъ сто съ чмъ-то рублей. Разв на эти деньги проживешь? На эти деньги даже въ деревн прожить нельзя, а не то, что въ город, а въ деревн намъ жить негд. Изъ дома скоро погонятъ, потому что домъ не нашъ, а общественный. Мама говоритъ, что одна надежда на тебя. Мама говоритъ: ‘Глбъ кончаетъ курсъ и будетъ жить на приход, а мы около него… Глбъ добрый!’ Такъ мама говоритъ.
— Я не возьму прихода!— глухо промолвилъ Глбъ.
У Груни сдлались большіе глаза.
— А что же ты будешь длать?
— Не знаю…
— Какъ странно!
Груня была оскорблена его отвтомъ. Въ особенности обидно ей было, что братъ не хочетъ объяснить ей своихъ намреній, которыя такъ не похожи на то, чего отъ него ждали.
У дяди, отца Лаврентія, передъ воротами стояла городская коляска. Очевидно, онъ уже собрался хать и извозчикъ былъ нанятъ. Въ дом дяди Глбъ бывалъ не часто, но запросто, и чувствовалъ себя въ немъ, какъ родной. Правда, ему казались странными нкоторыя черты въ характер дяди и его жены, и образъ ихъ жизни, но все же онъ считалъ ихъ хорошими, добрыми людьми и питалъ къ нимъ расположеніе. Его встртили соболзнованіями. Собирались хать самъ дядя, тетка и ихъ дочка, девятилтняя двочка.
Посл нсколькихъ общихъ фразъ, отецъ Лаврентій отвелъ Глба въ сторону и тихо, таинственно сообщилъ ему:
— Я хотлъ сказать теб, Глбъ… Я твоему отцу остался долженъ тысячу рублей, это ты долженъ знать. Я, конечно, взялъ ихъ на сохраненіе, но, какъ онъ мн братъ, то я позволилъ себ распорядиться… Но это все равно, я ихъ отдамъ. Сейчасъ не могу, но ты не бойся, отдамъ по частямъ. Это я теб, какъ старшему сыну, говорю. Вдь ты меня знаешь, я не мошенникъ какой-нибудь.
Глбъ очень хорошо зналъ, что отецъ Лаврентій не мошенникъ, но понималъ онъ также, что ему не легко будетъ отдать тысячу рублей. Зарабатывая на городскомъ приход много, отецъ Лаврентій вмст со своей веселой матушкой, проживали все до копйки и длали еще долги. Оба они были веселые люди, въ характер обоихъ было много беззаботности, любили они хорошо пость, попить, зазывали множество гостей и самымъ высшимъ наслажденіемъ для нихъ было получше угостить ихъ.
Отецъ Лаврентій съ своимъ семействомъ сли въ коляску и ухали въ деревню, а Глбъ съ Груней захали еще въ лавку и забрали все, что было нужно для поминокъ. зды предстояло добрыхъ двадцать пять верстъ. Груня всю дорогу плакала и повторяла:
— Что мы теперь будемъ длать? Теперь мн и замужъ никогда не выйти… А ты еще все какъ-то молчишь и слова отъ тебя не добьешься, и Богъ тебя знаетъ, что ты тамъ себ думаешь…
— Эхъ, Груня,— воскликнулъ Глбъ,— еслибъ ты только знала, какія у меня тяжелыя мысли!
— Какія же это мысли?
— Э, да ты, все равно, не поймешь…
— Нтъ, ужъ ты, пожалуйста, скажи. Что-жъ такъ-то, начать и не договорить! Это хуже всего.
— Да я не таю. Ну, вотъ, сказалъ я теб, что прихода не возьму, и теперь повторяю: не возьму.
— Да какъ же не возьмешь? Что же ты будешь длать?
— Ну, что? Буду учителемъ въ духовномъ училищ.
— Учителемъ? Какая же это жизнь? Разв можно жить на это жалованье? Тамъ что-то пятьсотъ слишкомъ рублей въ годъ платятъ.
— А ты хорошо умешь считать деньги, Груня!
— Еще бы я не умла! Разв я дура какая-нибудь? Кажется, это и не трудно — считать деньги. Только были бы он, а ужъ, чтобъ считать, это дло послднее. Ну, хорошо, учителемъ будешь, а потомъ что?
— Потомъ? Ну, ужъ объ этомъ мы поговоримъ посл. Это разговоръ длинный, Груня.
— Нтъ, нтъ, Глбъ, ужъ началъ, такъ договаривай.
— Да, вдь, я знаю все, что ты скажешь. Ты не можешь мн сочувствовать.
— Почему же такъ? Вдь я теб не чужая.
— Да, въ томъ то и дло, что не чужая. Чужой бы скорй понялъ, а ты… я знаю, что этимъ, можетъ быть, обижаю тебя. При томъ же, это все еще одни только мечтанія и удастся ли, неизвстно. Хочу я продолжать учиться, Груня, вотъ что!
— Какъ это учиться?
— Да, такъ, учиться и только. Разв ты не знаешь, что значитъ учиться?
— Да, вдь, ты, кажется, и такъ учился.
— Это не то, Груня. Учился я, да ничему не научился. Это ученье формальное, чтобъ получить аттестатъ, а потомъ приходъ. А я хочу учиться по настоящему. Понимаешь ли ты это, Груня? Меня влечетъ къ себ наука, мн хочется расширить свой умъ, развить его, хочется знать много-много, хочется понимать все, что длается въ природ и среди людей.
Груня смотрла на него недоумвающими глазами.
— Нтъ, это что-то странное, Глбъ. Это для богатыхъ хорошо,— то, что ты говоришь.
— Почему же для богатыхъ?
— Потому что у нихъ есть деньги, а бдному человку надо зарабатывать. Когда же онъ будетъ зарабатывать, если все будетъ учиться и учиться?
— Оставимъ это, Груня!— съ грустью промолвилъ Глбъ. Онъ смотрлъ на нее и изумлялся, что у нея, такой молодой, такія опредленныя понятія. Груня надулась. Она въ одно и тоже время и плакала, и сердилась.
Пріхали въ деревню. Около дома, который, хотя и назывался церковнымъ, но, въ сущности, принадлежалъ сельскому обществу и отдавался только для жилья священнику, были налицо вс признаки печальнаго событія. Стояло нсколько повозокъ, бричекъ и возовъ, народъ безъ толку бродилъ и толпился. А въ самомъ двор негд было прохать и пройти.
Пришлось остановить экипажъ около воротъ. Они сошли на землю и вошли во дворъ. Народъ передъ ними разступился. Груня тотчасъ же куда-то юркнула и исчезла. Едва Глбъ переступилъ черезъ порогъ сней, его встртила мать. Увидвъ его, она ахнула и упала въ его объятія съ истерическимъ плачемъ.
— Одинъ ты у насъ!— захлебываясь отъ слезъ, восклицала она:— одна ты у насъ надежда.
При этихъ словахъ у Глба болзненно сжалось сердце. Онъ бережно повелъ мать въ комнату и старался успокоить ее.
— Вдь, это неустранимо, мамаша, — говорилъ онъ:— противъ этого нельзя спорить.
Тутъ онъ видлъ, какъ Груня смотрла на него изподлобья. Едва онъ отошелъ отъ нихъ, какъ сестра уже успла сообщить что-то матери таинственнымъ шопотомъ. Но онъ не былъ расположенъ сейчасъ же вступать въ подробныя объясненія и поскоре нашелъ поводъ уйти отъ нихъ.
Кое-какъ успокоивъ мать, онъ скинулъ запыленное пальто и пошелъ въ большую комнату, откуда раздавался непрерывный, плачевный голосъ дьячка, читавшаго надъ покойникомъ Евангеліе. Комната была полна женщинъ, большею частью деревенскихъ бабъ. Похороны и свадьбы удивительно привлекаютъ къ себ женщинъ. Он толпятся на тхъ и другихъ съ одинаковымъ любопытствомъ. Но Глбъ мелькомъ усплъ замтить здсь и нкоторыхъ попадей и поповенъ, а также и дьяконскихъ женъ изъ сосднихъ селъ. Лица у всхъ были холодно-печальны. Передъ нимъ внимательно разступились и дали ему дорогу. Вокругъ стола было пустое разстояніе, никмъ не занятое, очевидно, изъ почтительности въ покойнику. На стол, прикрытый парчей, лежалъ отецъ, тло его было очень длинно и худо, выраженіе лица строго а серьезно.
‘Теперь онъ гораздо красиве, чмъ былъ въ жизни’, мелькнуло въ голов у Глба.
Онъ перекрестился, сдлалъ поясной поклонъ и приложился въ холодной щек покойника, а потомъ сталъ неподалеку и оставался въ неподвижномъ молчаніи.
Никакихъ философскихъ мыслей не вызывала въ немъ эта картина. Смерть казалась ему простой вещью, которая рано или поздно придетъ ко всмъ. Отцу было больше пятидесяти лтъ. Многіе ли доживаютъ до этого возраста?
Между тмъ, среди глубокаго молчанія можно было разслышать глухо раздававшійся сдержанный плачъ въ сосдней комнат. Это плакала мать. Дьячокъ тянулъ свое чтеніе трогательнымъ голосомъ, какъ бы стараясь разжалобить слушателей и вызвать ихъ сочувствіе въ судьб бездыханнаго тла. Небольшое зеркало, висвшее на стн, какъ разъ надъ столомъ, на которомъ лежалъ покойникъ, было прикрыто чернымъ крепомъ. Толстыя свчи у изголовья горли жирнымъ пламенемъ. Онъ узналъ эти массивные подсвчники, которые были принесены сюда изъ церкви. Онъ такъ хорошо зналъ каждую вещь въ ихъ маленькой, деревенской церкви. Фономъ для всей этой печальной обстановки служилъ дымъ ладона и тотъ особенный ароматъ его, который напоминаетъ о смерти. А тло отца, кажется, совсмъ не издавало никакого запаха, не смотря на іюньскую жару.
Вдругъ само собою раскрылось окно, и въ него ворвалась струя свжаго воздуха вмст съ ароматомъ цвтовъ, которые росли въ палисадник. Но ароматъ ихъ смшался съ запахомъ ладона и исчезъ въ немъ.
Появились и духовныя лица, они крестились, били поклоны и тотчасъ же усваивали выраженіе печали. Все это были причетники изъ сосднихъ селъ. Глбъ зналъ ихъ всхъ. Съ нкоторыми онъ поздоровался, съ иными завязался короткій разговоръ.
— Когда располагаете хоронить?— спрашивали они, считая его, очевидно, хозяиномъ положенія.
— Сегодня!— отвчалъ Глбъ.
— Не скоро ли? Это дли простого человка ничего, а для священника, — надо бы полежать ему денька три.
— Разв есть такое правило?— съ удивленіемъ спрашивалъ Глбъ.
— Нтъ, правила нтъ, а такъ… Слдовало бы.
— Я не знаю, какъ мать и сестра, а у меня есть причина,— старался объяснить Глбъ.— У меня черезъ три дня экзаменъ.
— А, это важно, это другое дло.
Къ нимъ, съ взволнованымъ видомъ протискалась горничная и шепнула Глбу:
— Васъ матушка кличетъ, панычъ!
Онъ повернулся и вышелъ въ сни, а оттуда прошелъ въ спальню. Здсь онъ нашелъ мать въ припадк слезъ. Дло разъяснилось. Груня подробно разсказала матери ихъ разговоръ во время путешествія. Глбъ не пытался даже отрицать.
— Такъ вотъ оно, вотъ оно что: А я-то думала, я-то мечтала! Я теб уже невсту нашла… Отца Серафима, что въ Кочедаровк, знаешь, дочь… Красавица-двица, съ образованіемъ, епархіальное училище кончила и еще тамъ какой-то классъ особенный проходитъ, и на фортепьянахъ играетъ. И отецъ Серафимъ, человкъ богатый. Онъ одной земли засваетъ десятинъ двсти. У него въ банк тысячъ тридцать денегъ лежитъ. Помщикъ, настоящій помщикъ. И ты могъ бы за нею тысячъ десять требовать, да… Она у него одна и самъ онъ вдовый, никого у него нту… Чего же теб еще?
Глбъ смотрлъ на нее странными глазами, какъ человкъ, слушающій рчи на непонятномъ язык.
— Но я ее совсмъ не знаю, мамаша,— тихо, стараясь не возвышать голоса, возражалъ онъ.— Я никогда даже не видалъ ее…
— Узнаешь, долго ли узнать?
— Но я учиться хочу…
— Какого теб еще ученья? Одиннадцать лтъ корплъ ты надъ книжкой и еще теб не надоло… Какъ же ты ршаешься мать и сестру оставить нищими? Не ждала а, и не гадала, что сынъ такъ отблагодаритъ меня за вс мои заботы, за болзни и страданія. Вотъ онъ, какой вкъ насталъ! Нтъ больше благодарности на свт, нтъ, нтъ!
И новый приливъ рыданій превращалъ потокъ жалобъ.
— Мамаша, мы объ этомъ поговоримъ потомъ, у насъ еще много времени, — подавленнымъ голосомъ говорилъ Глбъ:— а, вотъ, какъ вы на счетъ похоронъ? Когда вы думаете хоронить отца?
— А когда же?
— Я хотлъ бы сегодня. У меня на-дняхъ предстоитъ экзаменъ.
— Но отца Лаврентія еще нтъ, нельзя же безъ него.
— Отецъ Лаврентій сейчасъ прідетъ, онъ выхалъ раньше насъ, должно быть, гд-нибудь остановился на дорог лошадей попоить…
— Много народу съхалось. Я думала, къ завтрему еще больше понадетъ, все-таки какъ-то видне было бы, почтенне…
— Завтра мн надо быть въ город, мамаша! Я долженъ еще приготовиться…
— Ахъ, длай какъ хочешь!
Этимъ и закончился разговоръ. Очевидно, мать приняла во вниманіе необходимость выдержать экзаменъ. Можетъ быть, у нея даже мелькнула мысль, что задержка можетъ помшать Глбу своевременно кончить курсъ. Все-таки она еще леляла надежду, что онъ перемнитъ свое ршеніе. Да и было ли это еще ршеніе? Можетъ быть, такъ, ребяческій бредъ. Какой-нибудь разумный, положительный человкъ поговоритъ съ нимъ, повліяетъ на него, и онъ станетъ думать иначе.
Пріхалъ дядя, отецъ Лаврентій. Тетка съ двочкой тотчасъ прошли въ спальню и начали утшать плачущихъ дамъ, а отецъ Лаврентій двинулся прямо къ покойнику.
— Эхъ-эхъ, Назаръ!— молвилъ онъ, остановившись передъ тломъ брата:— придумалъ же ты штуку, нечего сказать!
Посл этихъ словъ онъ ударилъ поклонъ и приложился ко лбу умершаго. Затмъ онъ тоже прошлъ къ дамамъ. Начались семейные разговоры. Матушка вздыхала и плакала,— а отецъ Лаврентій и тетка, желая утшить ее, въ противность очевидности, завряли, что ничего особеннаго не случилось, что все въ порядк вещей, и что, собственно, даже не о чемъ печалиться…
— Все уладится, все уладится!— говорилъ отецъ Лаврентій.— Вотъ, похоронимъ брата, а тамъ все обсудимъ и примемъ ршеніе. Вдь, всякій человкъ умираетъ, безъ этого никакъ нельзя, такой законъ, его же не прейдеши…
Но это, разумется, очень мало утшало вдову. Гостиная наполнилась народомъ,— это были ближайшіе знакомые. Среди нихъ слышались и обыкновенные житейскіе разговоры, и вздохи, и слезы. Плакали не только родственники, но и совершенно посторонніе люди, которымъ какъ-то было неловко на похоронахъ имть сухіе глаза. Тутъ же сновала горничная и разносила гостямъ чай.
Матушка отозвала въ сторону отца Лаврентія и сообщила ему:
— Вотъ, братецъ, какое мн утшеніе на старости лтъ. Сынъ мой, Глбъ, на котораго я надялась, задумалъ учиться. Не хочу, говоритъ, приходъ брать и жениться, говоритъ, не хочу, а хочу учиться. Какое это тамъ будетъ ученіе, Господь его знаетъ, а только надежда моя на него рухнула.
Отецъ Лаврентій внимательно выслушалъ ее, задумался, а потомъ сказалъ:
— Угу! Ну, хорошо, я поговорю съ нимъ. А только, знаете, сестрица, оно нельзя такъ, зря… Съ этой самой науки большіе люди выходили… Вотъ, напримръ, Сперанскій, — изъ простыхъ людей, изъ духовнаго званія вышелъ, а былъ первымъ министромъ и даже графомъ сдлался… По чемъ знать, можетъ, и Глбу на роду написано… Ну, да ладно,— перебилъ онъ самъ себя,— я поговорю съ нимъ. А я, вотъ что,— прибавилъ онъ, понизивъ голосъ,— я хотлъ съ вами поговорить, сестрица. Покойный братъ, какъ вы знаете, далъ мн тысячу рублей на сохраненіе. Ну, само собою разумется, я распорядился ими, потому, какъ онъ мн братъ, то между своими это ничего. Но только я вамъ отдамъ, сестрица, все сполна. Разумется, по частямъ…
— Эхъ, братецъ, что тамъ считаться!— воскликнула матушка.— Теперь, ежели и сынъ оставитъ меня съ дочкой, такъ на васъ на одного только и надежда.
— Что-жъ, я всегда готовъ, всегда готовъ, сестрица!— отвтилъ съ чувствомъ отецъ Лаврентій.
Въ большой комнат, между тмъ, началась служба. Отпвали четыре священника и это было очень торжественно. Потомъ тло понесли въ церковь, тамъ тоже была длинная служба, а затмъ пошли на кладбище.
Матушку вели подъ руки отецъ Лаврентій и его жена. Она громко рыдала и чувствовала полное изнеможеніе. Груня шла тутъ же рядомъ и плакала тихо и какъ-то глухо. Быть можетъ, ея отчаяніе было больше, чмъ горе матери. Вдь, она еще только разсчитывала начать жизнь и теперь вс надежды ея были потеряны.
Глбъ шелъ одинъ, въ нкоторомъ отдаленіи отъ нихъ. Онъ былъ блденъ, смотрлъ сосредоточенно внизъ и ни съ кмъ не разговаривалъ. Но онъ и не плакалъ. Ему было жаль отца, онъ любилъ его искренно, и отецъ хорошо къ нему относился, безъ особенной строгости, скоре по дружески, чмъ по отечески. Но плакать онъ не умлъ. При томъ же, голова его была полна мыслей, которыя не имли прямого отношенія къ тому, что происходило передъ его глазами. Онъ гораздо больше думалъ о послдствіяхъ, чмъ о самомъ гор, и всюду видлъ себя отвтственнымъ лицомъ, виновникомъ чужого несчастія, не оправдавшимъ надеждъ, почти преступникомъ. Похороны тянулись слишкомъ долго, его нервы утомились и онъ жаждалъ только одного, чтобы все это поскорй кончилось.
Потомъ были поминки. Солнце уже спустилось довольно низко, когда въ той самой большой комнат, гд только что лежалъ покойникъ, за длиннымъ столомъ, духовныя особы поминали отца Назарія пирогами, рыбой, кутьей, запивая все это виномъ. А во двор простому народу раздавались пироги съ рисомъ и съ грибами, и т ли ихъ, просто стоя и ходя, но съ не меньшимъ чувствомъ поминали покойника.
Дядя не могъ остаться ночевать, въ город у него были дла, да и кром того, ни онъ, ни жена его не могли долго выносить печальныхъ зрлищъ.
— Пройдемся, Глбъ, немного!— сказалъ отецъ Лаврентій, взялъ молодого человка подъ руку и повелъ его въ садикъ. Здсь они начали ходить взадъ и впередъ, и отецъ Лаврентій, тихимъ, ласковымъ голосомъ держалъ рчь племяннику:
— Вотъ, видишь ли, Глбъ, твоя мать сказала мн, будто ты ршился не идти по духовной дорог и, слдственно, не брать прихода, а направить себя по свтскому пути. Правда ли это?
— Я только мечтаю объ этомъ, дядя,— отвтилъ Глбъ:— я не могу сказать, чтобы это было ршеніе. Но желаю я этого сильно.
— Какія же твои соображенія?
— Да, просто хочу учиться еще!
— Такъ, учиться, конечно, это хорошо. Но что же ты имешь въ виду, какой конецъ?
— Я не думаю о конц, дядя. Меня привлекаетъ наука. Отчего другимъ можно знать то и другое, а мн нельзя? почему я долженъ оставаться при тхъ скудныхъ познаніяхъ, какія намъ даетъ семинарія? Вдь, сознайтесь, дядя, что въ сущности ничего мы не знаемъ, такъ, кое-что, обрывки какіе-то…
— Такъ, такъ, я понимаю!— молвилъ отецъ Лаврентій: — стремленіе къ наук! Понятно. Это бываетъ, что иногда большіе получаются результаты. Вотъ, напримръ, я говорю, Сперанскій — я и матери твоей это говорилъ — онъ изъ духовнаго званія происходилъ, а сдлался первымъ министромъ и графомъ. Положимъ, онъ потомъ и въ опалу попалъ, но это оттого, что онъ зазнался, возмечталъ о себ… Но все же, говорю, великіе бываютъ результаты, хотя и не для всякаго. Гм! такъ, ты, значитъ, учиться хочешь! Это гд же, въ университет, что ли?
— Да, я хотлъ бы въ университетъ.
— Такъ. Ну, что-жъ, я готовъ сдлать теб всякое облегченіе. Напримръ, мать твоя и сестра могутъ жить у меня. Мста у насъ, слава Богу, довольно, а жильцовъ — я, да жена, да двочка. Люди мы мирные, ссориться не будемъ. Груня двица хозяйственная, она можетъ помогать моей жен по хозяйственной части. Это одно, а другое — такъ это ей даже на пользу будетъ. Можетъ, и замужъ скоре выйдетъ, потому въ город все-жъ таки двица на виду. Не то что въ деревн. Все-жъ таки больше на глаза попадается. Можетъ, и семинариста какого-нибудь подцпитъ. Но мн говорила мать, будто ты учителемъ въ духовномъ училищ хочешь быть,— это зачмъ же?
— Да, вдь, у меня ничего нтъ, дядя. Мн нужно сперва собрать денегъ и тоже въ экзамену на аттестатъ зрлости приготовиться. Вдь, теперь семинаристовъ безъ экзамена не принимаютъ,— эти времена уже прошли. Я уже давно готовлюсь, дядя, да еще не совсмъ усплъ. А мн отецъ-ректоръ общалъ выхлопотать мсто здсь же, въ нашемъ город, въ духовномъ училищ. Я все время хорошо шелъ, и окончу въ первомъ разряд. Я хорошо знаю географію и исторію, такъ эти предметы и буду преподавать. Тутъ есть учитель этихъ предметовъ, онъ въ священники идетъ, недавно женился и ему даютъ приходъ хорошій. Эхъ, дядя, еслибъ вы знали, какъ мн хочется учиться, чтобы у меня умъ сдлался широкимъ-широкимъ, и чтобъ я понималъ ясно жизнь!
— Ну, такъ что-жъ! Это мы какъ-нибудь устроимъ. А только ты, знаешь, не очень увлекайся, Глбъ, потому, бываетъ, что и опасность отъ широкаго ума получается. Бываетъ, что умъ за разумъ заходитъ. Я теб даже примръ приведу. У меня былъ одинъ товарищъ, очень умный молодой человкъ,— давно это было, еще когда я семинаристомъ состоялъ,— все книжки читалъ. Бывало, никакой игрой его не соблазнишь, ни съ кмъ не разговаривалъ, а только все книжки да книжки. Одну проглотилъ, сейчасъ за другую взялся. И первымъ ученикомъ былъ. Въ академію его послали, и оттуда лестный отзывъ отецъ ректоръ получилъ, анъ, года черезъ два подучили извстіе: съ ума спятилъ. Значитъ, черезчуръ хватилъ образованія. Ну, и не вынесъ. Вотъ оно что. Во всемъ мра должна быть, Глбушка, во всемъ мра. Даже и умнымъ надо въ мру быть. Иному хорошо дуракомъ быть въ мру, а другому умникомъ. Потому, я теб скажу, Глбушка, что отъ большого ума бываетъ такое же страданіе, какъ и отъ большой глупости. Человкъ видитъ все насквозь, а что тутъ хорошаго, а? Всякая вещь, — она съ виду ничего, — и блеститъ, и все такое, а раскопай ее, внутри одна гадость. Такъ лучше въ нее и не проникать. Такъ-то, Глбушка. А во мн ты всегда найдешь поощреніе, потому, я люблю все молодое, хотя бы оно было и глупое,— такой характеръ. Только съ матерью ты будь поосторожнй, не говори ты ей ничего объ ученіи. Это ее боле всего пугаетъ.
Онъ помолчалъ съ минуту, а потомъ, вдругъ, перемнивъ тонъ, промолвилъ:
— А то, можетъ, не жениться ли теб на дочери отца Серафима, а? Можетъ, передумаешь? Вдь, правда, хорошее приданое можно взять!
Этотъ переходъ крайне удивилъ Глба, который уже склоненъ былъ думать, что дядя его понимаетъ. Онъ даже ничего не возразилъ, а только съ изумленіемъ поднялъ на него глаза. Отецъ Лаврентій понялъ, что попалъ не въ тонъ, и поспшно прибавилъ:
— Ну, ну, ладно, это я такъ.
Потомъ отецъ Лаврентій пошелъ къ матушк и объяснилъ ей.
— Ну, сестрица, я съ нимъ переговорилъ. Это ничего, блажь одна, поврьте мн. Что-жъ такое, что онъ учиться хочетъ? Вдь, не сейчасъ подетъ онъ, а много еще времени пройдетъ. Вотъ, онъ учительствовать хочетъ въ духовномъ училищ. Такъ, это что-жъ, это хорошо. Пусть годикъ поучительствуетъ и, поврьте вы мн, что ему такъ надостъ, что онъ броситъ всякія фантазіи и скорй за приходъ ухватится, а объ наук и думать забудетъ.
— Охъ-охъ-охъ!— вздохнула матушка,— а отецъ Серафимъ дочку-то замужъ выдастъ за кого-нибудь другого. А ужъ такую партію не найдешь.
— Не выдастъ. Эти дла не такъ просто длаются. Ну, а коли и выдастъ, мы другую найдемъ,— еще почище. Да, когда онъ будетъ учителемъ, мы его въ город женимъ. А у насъ въ город духовныя невсты вс на подборъ. Ну, устраивайтесь себ, устраивайтесь,— прибавилъ онъ съ очевиднымъ намреніемъ поскоре ухать.— Обдумывайте свое положеніе, а я, денька черезъ два пріду, и деньжонокъ привезу. Кстати узнаю у преосвященнаго, когда назначуть сюда новаго священника, потому вамъ придется домъ освободить. Ну, и тогда поговоримъ обо всемъ. А теперь, прощайте, сестрица. Главное, не надо печалиться. Все придетъ въ порядокъ…
Дядя съ теткой и двочкой ухали. Глбу стало еще тяжеле. Никогда ему прежде не было тяжело проводить время съ матерью и сестрой, но сегодня онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто между ними что-то порвалось.
Между тмъ, надо было провести вмст еще цлый вечеръ. Въ дом чувствовалась какая-то пустота. Никакихъ перемнъ въ немъ не произошло, вс предметы были на своихъ мстахъ. Все было по старому, какъ въ теченіе многихъ лтъ, а между тмъ, было такое ощущеніе, что не достаетъ самаго главнаго. Машина сдлана образцово и собрана во всхъ своихъ частяхъ до послдняго винтика. Все прилажено, примрено и пристроено, но нтъ котла — и машина не можетъ дйствовать.
У матери и сестры все время вздрагивали рсницы, каждое мгновеніе по самому ничтожному поводу он готовы были заплакать. Онъ смотрлъ на нихъ, и ему становилось жалко. Он привыкли жить въ довольств, мать еще могла какъ-нибудь устроиться, она прожила свою жизнь и ей немного нужно. Для себя лично она не леляла уже никакихъ надеждъ. Но сестра — совсмъ другое дло. Она была какъ разъ въ той пор, когда двица начинаетъ мечтать во что бы то ни стало о замужеств, но это сдлать не такъ легко. Она не кончила ученья, и образованіе ея было самое скудное. Приданаго отецъ не оставилъ ей никакого. Между тмъ, духовные женихи очень цнятъ приданое. Помощи ждать имъ было не откуда, и положеніе ея было печально. Собственно говоря, это была его обязанность — работать, чтобы дать ей возможность добыть приданое и выйти замужъ. И она, наврно, тоже такъ думала, оттого она смотрла на него такъ, какъ, будто онъ ее ограбилъ или отнялъ у нея самую дорогую надежду.
Уже смеркалось, когда къ воротамъ подъхала кибитка. Мать и Груня вышли. Странно было принимать гостей въ такой день, когда похоронили отца. Глбъ оставался въ кабинет. Вдругъ къ нему шумно вбжала Груня, и съ такимъ оживленіемъ, какъ будто горя вовсе и не было.
— Знаешь, кто пріхалъ, Глбъ?— съ блестящими глазами и радостнымъ голосомъ промолвила она: — отецъ Серафимъ съ дочкой. Они опоздали. Только въ город узнали отъ кого-то о смерти папаши. Должно быть, будутъ ночевать у насъ… Выйди, пожалуйста, къ нимъ.
— Но я не знаю отца Серафима, я съ нимъ никогда не видался,— возразилъ Глбъ.
— Господи! Познакомишься! Его дочь была вмст со мной въ епархіальномъ училищ. Мы подруги. Только она кончила, а я изъ четвертаго класса ушла. Неужели ты не выйдешь?— почти съ отчаяніемъ спросила Груня.
— Хорошо, я выйду. Только не сейчасъ. Иди къ нимъ, Груня!— сказалъ Глбъ.
Въ сосдней комнат, гд всего лишь нсколько часовъ, тому назадъ лежалъ повойникъ и гд еще пахло ладономъ, зажгли свчи и послышались оживленные человческіе голоса. Глбъ легко различилъ голоса матушки и Груни, а у отца Серафима былъ густой, но легкій басокъ, и говорилъ онъ отрывисто, какъ будто слегка сердился. Но четвертаго голоса, онъ еще не слышалъ.
— Боже мой!— говорилъ отецъ Серафимъ,— какъ же это случилось? А я, знаете, зашелъ къ отцу благочинному, а онъ мн и говоритъ:— знаете, говоритъ, вдь, отецъ Назарій Щедротовъ скончался! Я такъ и замеръ. Какъ, говорю? Можетъ ли это быть? Да, ужъ, это поврьте, что такъ,— отвчаетъ отецъ благочинный,— я даже оффиціальное извстіе получилъ. Вотъ, говорю, несчастіе! Ну, вижу, опоздалъ, и думаю: такъ, по крайности, на обратномъ пути вдову провдаю… Вотъ и дочку съ собой везу домой…
— Кончила?— спросила матушка.
— Она еще въ прошломъ году кончила…
— Такъ что же?
— А тамъ еще у нихъ какой-то классъ особенный завелся, такъ, вотъ, она пожелала и въ немъ поучиться! Какъ называется этотъ классъ, Варенька?
— Педагогическій!— отвтилъ мягкій голосъ, отъ котораго вяло удивительной молодостью.
— Ну, да, да, педагогическій… Гм… такъ съ чего же это отецъ Назарій вздумалъ этакъ жестоко съ нами поступить?
Въ то время, какъ завязался дальнйшій разговоръ, двушки вышли. Ихъ голоса слышались въ сняхъ, въ столовой, а дотомъ и совсмъ замолкли. Матушка разсказывала отцу Серафиму, какъ было дло, потомъ принялась жаловаться на судьбу.
— Но у васъ же сынъ кончаетъ курсъ, чего-же вамъ особенно скорбть?— сказалъ отецъ Серафимъ.
— Охъ, и не говорите. Кончаетъ-то онъ, кончаетъ, да только пользы отъ этого мало.
— Какъ же такъ?
— А такъ, отецъ Серафимъ: придумалъ мой Глбъ что-то необыкновенное. Не хочу, говоритъ, приходъ брать, а хочу еще учиться.
— Ну-у? это онъ отъ молодости. У молодыхъ людей это, знаете, бываетъ,— этакій кавардакъ въ голов. Они сами не знаютъ, чего хотятъ. А сколько лтъ вашему сыну?
— Двадцать второй годъ пошелъ.
— Ну, вотъ, самая настоящая пора женить его… А я, хе-хе, думалъ… Вотъ бы хорошо намъ породниться съ отцомъ Назаріемъ, хе-хе!.. Знаете, я всегда питалъ особое расположеніе къ покойному…
— Господи! А я-то, отецъ Серафимъ, какъ на духу вамъ скажу,— только объ этомъ и мечтала, да, видно, другая линія выходитъ.
— А покажите, покажите мн его, вашего молодого философа! Вотъ, я съ нимъ поговорю, наставлю его…
— Глбъ!
Дверь въ кабинетъ растворилась, мать подошла поближе и звала его. Глбу оставалось одно — выйти. Онъ это сдлалъ и, по обыкновенію, взялъ у отца Серафима благословеніе.
— Эхъ, какъ же онъ у васъ молодъ, непростительно молодъ! И какой, красивый!— говорилъ отецъ Серафимъ, шутливымъ голосомъ,— такъ, какъ же, молодой человкъ, отъ родительскаго званія отрекаетесь? Нтъ, я шучу, шучу. Вотъ, мамаша ваша говоритъ, что вы учиться собираетесь, — да, неужто вамъ не надоло?
— Я самъ еще ничего не знаю!— сильно смущаясь, отвтилъ Глбъ.— Прежде всего надо курсъ кончить, а тамъ посмотримъ.
— А я вамъ скажу,— наставительно произнесъ отецъ Серефимъ:— это отъ молодости, вы слишкомъ еще молоды, оттого и сами не знаете, чего хотите, а какъ станете постарше, такъ все это у васъ перемнится.
— Садитесь, пожалуйста, отецъ Серафимъ!— сказала матушка:— у меня ныньче отъ горя и голова какая-то путанная стала… Садитесь. Чайку покушали бы, да, должно быть, и переночуете у насъ! Куда вамъ ночью такую даль хать?
— Да, ужъ, и не знаю. Хотлось бы поскорй домой,— вдь, два дня уже я странствую. Оно, знаете, какъ-то и неловко, да и прихожане ждутъ, я думаю, и требъ уже накопилось… А кром того, у меня и хозяйство большое, хотя я самъ и не хозяинъ, и не распорядитель…
Отецъ Серафимъ слъ. Глбъ тоже помстился на стул, на порядочномъ разстояніи отъ него. Матушка вышла хлопотать.
— Я, конечно, не имю права, не мое это дло!— началъ отецъ Серафимъ,— а все же скажу вамъ, молодой человкъ, рискованное это дло, мнять призваніе. Многіе это длали и иные, правда, достигали. Но большею частью отставали. Натура не выносила. Все равно, я вамъ скажу для примра, какъ монахъ, который за много лтъ монашества привыкъ пищу употреблять постную и на постномъ масл, и ежели бы ему пришлось вдругъ, по необходимости, скоромнаго пость, ну, скажемъ, мясного… Такъ, оно хотя и питательное, а для его желудка невыносимо. Да. Оно, конечно, похвально, не надо взвшивать силы… Вы меня извините, но, вы человкъ молодой, а я старикъ. Моя обязанность сказать вамъ правду, а ваша, выслушать меня. Къ тому же, у васъ и положеніе особенное, — вашего родителя сегодня только опустили въ землю, у васъ мать, сестра. Это обязываетъ, молодой человкъ, обязываетъ. Вы меня извините,— только я говорю правду.
Послышался звонъ посуды, явилась горничная со скатертью, потомъ появился самоваръ, и своимъ оживленнымъ, видомъ освжилъ атмосферу. Глбъ, отъ этихъ рчей отца Серафима, ощущалъ какую-то затхлость, въ нихъ было что-то такое, что напоминало ему о стоячей вод. Самоваръ, шипящій, съ движущимся надъ нимъ паромъ, внесъ съ собою какъ бы жизнь въ эту атмосферу. Потомъ принесли водку, закуску. Вернулась матушка, и любезно приглашала отца Серафима.
— Пожалуйста, откушайте! Наврно съ дороги проголодались.
Вошли двушки.
— А вотъ, позвольте васъ познакомить!— промолвилъ отецъ Серафимъ:— моя дочь, Варвара. А это — сынъ покойнаго отца Назарія, Глбъ Назарычъ. Вотъ, тоже,— продолжалъ онъ, обращаясь къ Глбу,— какъ и вы, любительница ученья. Кончила курсъ и, кажись бы, рада была отдохнуть, анъ, нтъ, еще какой-то тамъ педагогическій классъ захотла проходить. Я говорю, молодые люди ныньче странные пошли. Самые годы, чтобы жить весело, да радостно, а они убиваютъ ихъ на ученье.
Варя посмотрла на Глба въ упоръ смлымъ, проницательнымъ взглядомъ, потомъ слегка наклонила голову и, не подавъ руки, отошла къ окну. Матушка повторила свое приглашеніе и отецъ Серафимъ прислъ къ столу.
— Ну-съ,— продолжалъ онъ, обращаясь все-таки къ Глбу,— ежели, допустимъ, ваше намреніе осуществится,— какого же рода науку желали бы избрать?
Глбъ не сразу отвтилъ, а посл порядочной паузы. У него мелькнула мысль, не уклониться ли вообще отъ объясненія? Вдь, это пустой разговоръ, который ни къ чему не можетъ привести. Какъ бы онъ ни отвтилъ, все равно, ему скажутъ: ‘молодой человкъ, вы заблуждаетесь, потому что вы молоды, а когда станете старше, то образумитесь’.