Житомирский С. В. Исследователь Монголии и Тибета П. К. Козлов., Козлов Петр Кузьмич, Год: 1989

Биографическая проза
Время на прочтение: 173 минут(ы)
Скачать в PDF

Житомирский С. В.

Исследователь Монголии и Тибета П. К. Козлов.

Житомирский С. В. Исследователь
Монголии и Тибета П. К. Козлов. —
М.: Знание, 1989. (Творцы науки и техники).
OCR Ловецкая Т. Ю.

Оглавление

Предисловие
От автора
Глава 1. Начало и предыстория
Глава 2. Первое путешествие Козлова
Глава 3. Кончина учителя
Глава 4. В экспедиции Певцова
Глава 5. Экспедиция спутников Пржевальского
Глава 6. Монголия и Кам
Глава 7. Миссия
Глава 8. Амдо и Хара-Хото
Глава 9. Трудное время
Глава 10. Монголия
Глава 11. Последние годы
Глава 12. Выдающийся исследователь Центральной Азии
Рекомендуемая литература

Предисловие

Представляемая на суд читателя книга С. В. Житомирского посвящена жизни и деятельности Петра Кузьмича Козлова (1863—1935). Этот выдающийся путешественник и естествоиспытатель вписал ярчайшие страницы в поистине героическую историю изучения отечественной наукой почти неведомых до второй половины XIX в. обширных территорий Центральной Азии. Георгиевский кавалер и генерал-майор царской армии, он, будучи после Октября комиссаром зоопарка-заповедника Аскания-Нова (в 35 км от Перекопа), с риском для жизни спасал природу и животный мир этого замечательного уголка во время проходивших на юге Украины военных действий. А в 1923 г. при активной поддержке Русского Географического общества и Советского правительства он организовал и возглавил новую многолетнюю экспедицию в Центральную Азию. Семнадцать из 53 лет своей сознательной жизни П. К. Козлов провел в поле, верхом и пешком пройдя свыше 40 тысяч километров по степям, горам и пустыням Монголии, Тибета, Западного и Северного Китая.
Сын малограмотного гуртовщика, перегонявшего скот с Украины в центральные губернии, будущий путешественник рано потянулся к знаниям и, к счастью, в юности встретился c H. M. Пржевальским, ставшим для него воспитателем и руководителем. Официальное образование П. К. Козлова ограничивалось шестью классами начального училища и двумя годами военной школы. Но вся его жизнь — образец постоянной учебы и самосовершенствования. Воспитанник H. M. Пржевальского и участник его четвертой (1883—1885 гг.) и незавершенной пятой (1888 г.) экспедиций, П. К. Козлов многому научился у своего великого наставника, успешно применяя и в дальнейшем его методы экспедиционного исследования неизвестных науке земель. Однако, не ограничившись этим, он расширял круг своих знаний и интересов и тогда, когда участвовал в экспедиции М. В. Певцова (1889—1890 гг.), и тогда, когда вместе в В. И. Роборовским возглавил экспедицию 1893—1895 гг.
За десять лет, прошедших со времени его первого участия в полевых работах, П. К. Козлов освоил и топографическую съемку местности, и умение вести метеорологический дневник, наблюдать за животным и растительным миром, и сбор зоологических и ботанических коллекций. По примеру другого известного исследователя Центральной Азии Г. Н. Потанина он проявлял интерес не только к физической географии, но и к жизни населения изучаемых им земель.
Во время самостоятельных экспедиций 1899—1901, 1907—1909 гг. П. К. Козлов вел также изучение озер и археологические исследования, а в 1923—1926 гг. к ним добавились палеонтологические. На шестьдесят третьем году жизни уже прославленный на весь мир путешественник и ученый считал не зазорным учиться новому для него делу! К этому следует добавить, что он не стеснялся также при случае пользоваться помощью и советом высококвалифицированных специалистов. Так, для участия в исследовании курганов в горах Ноин-Ула во время экспедиции П. К. Козлова в Монголию на несколько месяцев из Ленинграда приезжали археологи С. А. Теплоухов и Г. И. Боровка, почвовед-геохимик Б. Б. Полынов и минералог В. И. Крыжановский. Таким, всегда устремленным вперед к новым знаниям, трудолюбивым и скромным, предстает П. К. Козлов в его дневниках, публикациях, книгах.
Как и его великий учитель, П. К. Козлов прославил нашу отечественную науку, утвердил ее приоритет в изучении Центральной Азии, нанеся на карту мира не имевшие ранее обозначений горные хребты, озера, водопады. Подлинный патриот России, он при этом наряду с русскими названиями присваивал открытым им местам также имена иностранных исследователей, например, индийца Кришны Сингха, известного под псевдонимом ‘Пандит А-к’, француза Дютрейля де Ренса, американца Вудвиля Рокхила. Доброжелательный, лишенный высокомерия путешественник завоевывал доверие местных жителей (будь то простой кочевник, князь, настоятель буддийского монастыря или же верховный правитель Тибета — далай-лама) и десятилетиями поддерживал с ними дружеские отношения.
Из путешествий П. К. Козлов привез богатейшие, уникальные коллекции, изучением которых занимались многие специалисты. Широко известны исследования его зоологических, ботанических и других естественнонаучных материалов. Громкую известность приобрели находки в древнем тангутском городе XI—XIII вв. Эдзина (Хара-Хото), откуда наряду с предметами быта и произведениями искусства П. К. Козлов доставил поистине бесценные сокровища культуры — целую библиотеку книг и рукописей, эти материалы позволили выдающемуся советскому тибетологу Н. А. Невскому впервые изучить язык древних тангутов, за что он был удостоен Ленинской премии. Внимание советских и зарубежных ученых привлекли к себе также замечательные по их историко-культурной значимости (и по сохранности) находки из могильника хуннов (гуннов) начала новой эры в Ноин-Уле. Изучение материалов из Хара-Хото и Ноин-Улы продолжается и по сей день.
Менее известна роль, которую сыграли привезенные экспедицией 1893—1895 гг. из Турфанского оазиса обрывки индийских, уйгурских и китайских рукописей. Крупнейшие востоковеды тогдашней России В. В. Радлов, К. Г. Залеман и В. Р. Розен, ознакомившись с этими находками, предложили Академии наук организовать специальную экспедицию по исследованию древностей Турфана. Экспедиция во главе с Д. А. Клеменцем при участии М. С. Андреева (в будущем член-корреспондент АН СССР и действительный член АН Узбекской ССР) состоялась в 1898 г. и увенчалась успехом. Доклад о ней на XII Международном конгрессе востоковедов в Риме (1899 г.) произвел столь сильное впечатление, что явился толчком к созданию Международной ассоциации для изучения Средней и Восточной Азии в историческом, археологическом, лингвистическом и этнографическом отношениях, причем центральным в Ассоциации, объединявшей ряд национальных комитетов, стал Русский комитет. Экспедиция Д. А. Клеменца также положила начало целой серии археологических экспедиций европейских ученых в Синьцзян и Центральную Азию, в том числе двух экспедиций крупнейшего русского индолога и буддолога академика С. Ф. Ольденбурга (1863—1934).
Заслуги П. К. Козлова и других первооткрывателей Центральной Азии перед современной наукой со временем становятся все более ясными. И несомненно, что и сейчас, когда на карте нашей планеты стерты, казалось бы, все или почти все ‘белые пятна’, когда космические аппараты и новейшая оптика позволяют изучать географию огромных регионов и отдельных мелких участков Земли за относительно короткое время, широкие круги читателей, и прежде всего молодежь, будут с интересом следить за ходом караванов первых исследователей Центральной Азии, в том числе и П. К. Козлова. Жизнь этого замечательного человека и его походы сквозь жару и песчаные бури, морозы и вьюги, по горячим пескам и заоблачным высям, через опасности, поджидавшие его малочисленные экспедиционные отряды, его открытия в самых различных областях знаний, безусловно, достойны того, чтобы их знали новые поколения советских людей.

Б. Я. Ставиский,

член Советского Комитета

по изучению цивилизаций

Центральной Азии,

доктор исторических наук

От автора

В 1988 году исполнилось 123 лет со дня рождения выдающегося путешественника и ученого Петра Кузьмича Козлова. В двадцать лет он ушел в свое первое путешествие под началом H. М. Пржевальского, в шестьдесят — в шестое, последнее, когда возглавил комплексную советскую экспедицию в Монголию.
Во времена Козлова исследователь Центральной Азии оказывался на годы оторванным от родины, иногда многие месяцы не имея возможности дать о себе весть. Начальнику экспедиции требовалось быть не только ученым, готовым переносить тяготы пути по горам и пустыням. Он должен был считать деньги, заботиться о пище и пресной воде для отряда, о перевозке и сохранности научных инструментов и собранных коллекций. В силу обстоятельств ему приходилось порой становиться торговцем, дипломатом или воином. Но помимо этого и прежде всего он оставался ученым чрезвычайно широкого профиля.
П. К. Козлов был прекрасным геодезистом, метеорологом, зоологом, ботаником, энтомологом, этнографом. Впервые в Центральной Азии он начал проводить лимнологические исследования — изучение озер. Он стер немало ‘белых пятен’ с карты Центральной Азии, изучил животный и растительный мир обширных территорий.
Собранные ученым богатейшие коллекции (зоологические, ботанические, этнографические, археологические) заняли видное место в фондах крупнейших музеев страны — Зоологического музея АН СССР, Государственного Эрмитажа, Музея антропологии и этнографии АН СССР и других. Они изучались и продолжают изучаться ведущими специалистами соответствующих научных учреждений.
Немало сделал ученый для развития международных культурных связей. Дважды, в 1905 и 1909 годах, он встречался с главой Тибета — далай-ламой XIII и содействовал намечавшемуся в то время сближению Тибета с Россией. В 1923 году П. К. Козлов возглавил первую советскую научную экспедицию в Монголию. Он установил прочный контакт советских ученых с Ученым комитетом Монголии и положил начало систематическому исследованию территории и производительных сил Монгольской Народной Республики.
П. К. Козлов обладал блестящим лекторским талантом и много сил отдал пропаганде научных знаний. Его сообщения об итогах экспедиций вызывали огромный интерес, особенно среди молодежи, которая видела в путешественнике пример для подражания.
Книга рассказывает о жизни и трудах П. К. Козлова, о его трех первых путешествиях под руководством H. M. Пржевальского, М. В. Певцова, В, И. Роборовского и о трех последних, которыми он руководил сам.
Автор выражает глубокую благодарность за помощь Борису Яковлевичу Ставискому, Таисии Николаевне Овчинниковой, автору научной биографии П. К. Козлова, [Ирине Александровне Четыркиной], хранительнице квартиры путешественника в Ленинграде, а также его внучкам Ольге Владимировне Козловой и Ольге Николаевне Обольсиной. О. В. Козлова, О. Н. Обольсина и И. А. Четыркина ознакомили автора с интересными материалами о жизни ученого и взяли на себя труд прочитать рукопись.

Глава 1

Начало и предыстория

Встреча, ставшая судьбой

Будущий исследователь Центральной Азии Петр Кузьмич Козлов родился 15 октября 1863 года в городке Духовщина Смоленской губернии. Его отец Кузьма Егорович был гуртовщиком и занимался дальними перегонами скота с Украины в центральные губернии.
Дочь путешественника Ольга Петровна Козлова пишет: ‘Отец не любил вспоминать свои ранние годы. Знаю только, что мальчиком он нередко совершал со своим отцом большие переходы, гоняя на продажу скот. Уже в это время он проявлял большой интерес к природе, замечая все любопытное, что попадалось на пути. Возникало много вопросов, на которые окружающие не всегда могли ответить. И нередко ночью, лежа в поле или на лугу, мальчик долго не мог заснуть. ‘Кругом тишина, лишь коровы и овцы, лежа возле меня, жевали свою жвачку, — вспоминал отец. — Над головой — небесный свод, и откуда-то приходят мысли: а почему светит месяц, мерцают звезды или вдруг одна, срываясь, летит вниз?..’ Лишь под утро он засыпал. Но сон всегда был коротким: чуть свет будил его отец, и они снова шли по полям, лугам, дорогам…’ Вероятно, эти детские впечатления сыграли свою роль в последующем увлечении Петра Козлова путешествиями.
В 1872 году девятилетнего мальчика отдали в единственное в городе трехклассное приходское училище. 40—50 разновозрастных учеников обучались там грамоте и счету у единственного немолодого учителя Афанасия Макаровича Фадеева. Старик плохо справлялся со школой, с ребятами из младшего отделения обычно занимались старшие ученики. За мелкие провинности Фадеев бил ребят линейкой по рукам, в более серьезных случаях применялись и розги.
К счастью, через полгода Фадеева сменил молодой, более образованный преподаватель Петр Николаевич Скуратов. С приходом Скуратова жизнь в школе оживилась, появились новые книги для чтения — знаменитое ‘Родное слово’ К. Д. Ушинского. Козлов учился хорошо. Правда, программа училища была скромной — выпускники должны были уметь читать, писать, знать четыре действия арифметики и бегло считать на счетах.
В 1875 году, когда Козлов заканчивал приходское училище, оно было преобразовано в шестиклассное городское, и подросток получил возможность продолжать образование. Из Москвы приехали новые преподаватели — Василий Порфирьевич Вахтеров {В. П. Вахтеров (1838—1924) впоследствии стал известным методистом-словесником, крупным деятелем просвещения, одним их авторов проекта реформы правописания, принятого в 1918 г.} и Алексей Иванович Соколов. Сначала Козлов учился у А. И. Соколова, о котором впоследствии вспоминал: ‘Он сразу привлек всех нас интересным преподаванием новых предметов: грамматики, арифметики с дробями, геометрии, физической географии, истории, ботаники, зоологии, черчением и рисованием, но главным образом выдачей книг из только что созданной училищной библиотеки. Помню, как впервые я был очарован книжкой ‘Робинзон Крузо’ и повестями Майн Рида’.
На следующий год школа переехала в новое, хорошо оборудованное здание. ‘Перед зданием, — пишет Козлов, — была устроена внешняя гимнастическая площадка, а внизу, под актовым залом — внутренняя, с массою приборов. Между прочим, гимнастику преподавал, и преподавал прекрасно, А. И. Соколов, которого я очень любил и которому симпатизировал в той же мере, что и В. П. Вахтерову, считая их обоих за полное совершенство’. В этом учебном году Козлов занимался в пятом классе, который вел В. П. Вахтеров. Появились новые предметы — физика и анатомия человека. ‘Более прочих предметов, — вспоминает Козлов, — мы любили географию и физику, в особенности интересовались опытами, производимыми с физическими приборами’. Весной ученики проходили землемерную практику и отправлялись на ботанические экскурсии, которые проводил Соколов.
Шестой класс, в котором преподавал В. И. Данилов, не оставил у учеников яркого впечатления. Первый выпуск училища состоялся в 1878 году, когда Козлову еще не исполнилось пятнадцати. Козлов по предложению В. П. Вахтерова был оставлен в училище со стипендией для подготовки к поступлению в учительский институт.
Козлов всегда с благодарностью вспоминал свою школу и, уже став известным ученым, посылал туда собственные книги. С В. П. Вахтеровым Козлов в течение всей жизни поддерживал постоянную связь.
Любимым чтением будущего путешественника были книги по естествознанию и географии, особенно он увлекался книгой H. M. Пржевальского ‘Монголия и страна тангутов’, вышедшей в 1875 году. В конце 70-х годов имя Пржевальского знала вся Россия. В 1879—1880 годах исследователь совершил свое знаменитое третье центрально-азиатское путешествие в глубину Тибета. Козлов вспоминал: ‘Чем-то сильным, захватывающим веяло от этой экспедиции, ее доблестного вождя, энергичных, закаленных спутников, но главным образом самого вождя, картинно описавшего эпопею словно сказочных странствий по пустыням и нагорью Тибета. Как сейчас помню высокий подъем чувств и горячее стремление к Центральной Азии и ее отважному исследователю — Пржевальскому… Но в то же время я был далек от реальной мысли когда-либо встретиться с этим замечательным человеком’.
Неожиданно такая встреча состоялась, и очень скоро. Летом 1881 года Козлов работал в селе Слобода (ныне Пржевальское), в полусотне верст от Духовщины, в конторе винокуренного завода. Тогда же Пржевальский приобрел в Слободе имение. Путешественника привлекла холмистая местность с живописным озером Сопша, окруженным нетронутыми лесами. В имении были старый дом и ‘хатка’, которую Пржевальский облюбовал для работы и где собирался писать отчет о путешествии. Хатка впоследствии стала его личным кабинетом, заповедным местом, куда допускались только самые близкие друзья.
Вышло так, что Пржевальский обратил внимание на юного Козлова и сам заговорил с ним. ‘Однажды вечером,— писал об этой встрече Козлов,— вскоре после приезда Пржевальского я вышел в сад и как всегда перенесся мыслью в Центральную Азию, сознавая при этом с затаенной радостью, что так близко от меня находится тот великий и чудесный, кого я уже всей душой любил. Меня оторвал от моих мыслей чей-то голос, спросивший меня: ‘Что вы здесь делаете, молодой человек?’ — Я оглянулся. Передо мной в своем широком свободном экспедиционном костюме стоял Николай Михайлович. Получив ответ, что я здесь служу, а сейчас вышел подышать вечерней прохладой, Николай Михайлович вдруг спросил: ‘А о чем вы сейчас так глубоко задумались, что даже не слышали, как я подошел к вам?’ С едва сдерживаемым волнением я проговорил, не находя нужных слов: ‘Я думал о том, что в далеком Тибете эти звезды должны казаться гораздо ярче, чем здесь, и что мне никогда-никогда не придется любоваться ими с тех далеких пустынных хребтов’. Николай Михайлович помолчал, а потом тихо промолвил: ‘Так вот о чем вы думали, юноша… Зайдите ко мне, я хочу поговорить с вами’.
Пржевальский в это время подбирал еще одного помощника для планируемой экспедиции. Задача была нелегкой.
В письме к своему другу И. Л. Фатееву с просьбой подыскать помощника для второго путешествия из старшеклассников Варшавского юнкерского училища Пржевальский подробно разъяснял свои суровые требования: ‘Надо втолковать желающему со мной путешествовать, что он ошибется, если будет смотреть на путешествие, как на средство отличиться и попасть в знаменитости. Напротив, ему придется столкнуться со всеми трудностями и лишениями, которые явятся непрерывною чередою на целые годы, при этом его личная инициатива будет подавлена целями экспедиции, он должен будет превратиться в бессловесного исполнителя и препаратора по деланию чучел, собирателя топлива, караульного по ночам и нести прочие обязанности, человек бедный и притом страстный охотник был бы всего более подходящим спутником и скорее бы мог понять, что путешествие не легкая приятная прогулка, а долгий, непрерывный и тяжелый труд, предпринятый во имя великой цели’.
Желающих идти с Пржевальским было много, но в конце концов путешественник остановил свой выбор на Козлове. Летом следующего года Пржевальский поселил юношу у себя и стал ускоренным темпом готовить его к путешествию, в основном обучать искусству препаратора, которым владел в совершенстве. Для Козлова это были дни величайшего напряжения душевных сил и ощущения счастья. Он вспоминает: ‘От Николая Михайловича неслась какая-то особая струя, особенный запах, который опьянял человека и отдавал во власть его несравненной силе воли, энергии и того высокого обаяния, которое составляло отличительную черту характера Пржевальского… В его неимоверной жизненной энергии мое личное ‘я’ растворилось и стало частицею его общего собирательного имени’. И дальше: ‘Пржевальский явился моим великим отцом: он воспитывал, учил и руководил общей и частной подготовкой к путешествию. В течение первых дней, даже недель, под обаянием новой, светлой жизни и постоянного общения с Николаем Михайловичем мне казалось, что я переживаю несбыточный сон…’
Но для приема Козлова в состав экспедиции оставалось одно препятствие. Пржевальский комплектовал свои экспедиционные отряды, за немногими исключениями, из военнослужащих. На то было несколько причин. Прежде всего походная дисциплина отряда дополнялась военной дисциплиной, что было чрезвычайно важным в многолетних тяжелых странствиях вдали от родины. И вот что можно отметить — ни в одном из путешествий Пржевальского и Козлова никто из членов отряда не попал в серьезную аварию, не погиб. Суровая дисциплина и высокая ответственность руководителя были залогом безопасности всех членов отряда. Важную роль играла и необходимость в самозащите — экспедиционный караван, затерянный в безлюдных местах, мог служить приманкой для разбойников. И случалось, путешественникам приходилось защищаться с оружием в руках. Наконец, последнее немаловажное обстоятельство. Отпуская военнослужащих в долгие путешествия, военное министерство продолжало платить им жалованье и брало на себя расходы за переезды по территории России. Оно же отчасти снабжало экспедиции снаряжением.
Пржевальский предложил Козлову сдать экзамены за курс реального училища и поступать вольноопределяющимся в армию. О возражениях не могло быть и речи. В январе 1883 года Козлов успешно выдержал испытания в Смоленском реальном училище и три месяца прослужил в Москве. Весной Пржевальский вытребовал его для участия в экспедиции, и Козлов вернулся в Слободу. К этому времени выяснилось, что верный спутник Пржевальского Федор Леопольдович Эклон, собираясь жениться, отказался от участия в экспедиции, таким образом, у Пржевальского остались два помощника — Всеволод Иванович Роборовский и Козлов.

УЧИТЕЛЬ

Козлов по праву считал себя учеником Пржевальского и до конца дней был предан его делу. Первое для Козлова путешествие оказалось для Пржевальского последним, Козлов как бы принял из рук великого путешественника эстафету и продолжил его исследования.
Николай Михайлович Пржевальский был почти на четверть века старше Козлова. Он родился 31 марта 1839 года среди смоленских лесов в селе Отрадное в небогатой дворянской семье. С детства он горячо полюбил природу. Закончив в 1855 году Смоленскую гимназию, юноша поступил на военную службу, которая быстро разочаровала его.
Пржевальский поставил перед собой цель стать путешественником. Он поступил в Академию генерального штаба и, учась там, одновременно усваивал знания, нужные исследователю природы. После академии Пржевальский три года прослужил в Варшаве преподавателем географии в юнкерском училище. Наконец, при содействии Географического общества, он получил длительную командировку в Приуссурье, где провел три года. За это время он сделал массу ценных наблюдений о природе края и собрал богатые зоологические и ботанические коллекции. Отчетом о командировке стала первая книга Пржевальского ‘Путешествия в Уссурийском крае’, в которой проявился его писательский талант.
Так в тридцатитрехлетнем возрасте Пржевальский наконец ‘сдал экзамен на путешественника’. Он, ни у кого не стажировавшийся, не ходивший ни под чьим началом, почувствовал силы взяться за более сложное, опасное и ответственное дело. Целью жизни для него стало изучение Центральной Азии.
И здесь путешественник поставил перед собой наиболее трудную в географической науке того времени задачу — исследование Тибета. Эту задачу воспринял от своего учителя и Козлов. Правда, дойти до сердца Тибета — Лхасы не удалось ни Пржевальскому, ни Козлову. Их остановили не трудности пути, а интриги китайских и английских политиков, опасавшихся сближения Тибета с Россией. Но на пути к Тибету и на самом Тибетском нагорье путешественники изучили огромные малодоступные области, совершив подлинный научный подвиг.
Пржевальский выработал свои принципы экспедиционной работы. Главный из них состоял в требовании непрерывного ведения научных наблюдений в любых, самых тяжелых условиях пути. В маршруте по новым местам всегда проводилась съемка, обязательно трижды в день делались метеорологические наблюдения, активно пополнялись зоологические и ботанические коллекции и все наблюдения в тот же день заносились в дневник. Важнейшим принципом было приближение быта экспедиционного отряда к быту кочевников-монголов. Это касалось и еды: основной пищей путешественников была дзамба — употребляемый кочевниками ‘пищевой концентрат’ — мука из предварительно прожаренных зерен ячменя или пшеницы. Помещенная в горячую воду или чай, она почти сразу превращается в зависимости от количества в суп-болтушку, подобие манной каши или лепешку. В качестве топлива в безлесных местах использовался употребляемый для этого и кочевниками сухой навоз, по-монгольски ‘аргал’. Наконец, путешественник всегда стремился к автономности отряда, к уменьшению его зависимости от возможностей закупки продовольствия или от капризов местной администрации. Эти суровые принципы обеспечили огромную результативность экспедиций Пржевальского, их полностью восприняли ученики путешественника Роборовский и Козлов.
Пржевальский открыл целую эпоху в исследованиях Центральной Азии. Его путешествия выдвинули русскую географическую науку на первое место в этой области, сделали имя исследователя всемирно известным. До знакомства с Козловым их было три.
Первое путешествие, в котором участвовали всего четыре человека — Пржевальский, его помощник Михаил Пыльцов и два казака, проходило в 1870—1873 годах, когда западные районы Китая были охвачены восстанием дунган (китайцев, исповедующих ислам). В ходе экспедиции путешественники совершили, казалось бы, невозможное. Они прошли через Алашаньскую пустыню в Нань-шань, установили дружеские отношения с буддийскими монастырями Чертынтон и Чейбсен, оттуда через области, занятые мятежными дунганами, пришли на озеро Кукунор. Их слава была так велика, что застрявший на Кукуноре по пути из Лхасы в Пекин тибетский чиновник пригласил Пржевальского в Лхасу. Но на путь до Лхасы экспедиция не имела средств, и Пржевальский, приняв приглашение, решил пройти по неведомому науке району хотя бы полпути. Перейдя высокогорную котловину Цайдам, путешественники поднялись на Тибетское нагорье. За два с половиной месяца в условиях жестокой зимы на высоте около четырех километров над уровнем моря они прошли около полутора тысяч километров и достигли верховьев Янцзы, которая называется там Муруй-Ус.
Это путешествие принесло Пржевальскому заслуженную славу. Отчетом о нем стала прекрасная книга ‘Монголия и страна тангутов’, которой позже зачитывался Козлов.
Второе путешествие Пржевальского началось в августе 1876 года из Кульджи. Экспедиционный отряд состоял на этот раз из восьми человек, помощником ученого был вольноопределяющийся Федор Эклон, бывший препаратор Зоологического музея Академии наук. Путешественники изучили часть восточного Тянь-Шаня, низовья Яркенда (Тарима) и вышли к неизвестному географам хребту Алтынтаг, выяснив, что он принадлежит к системе Куньлуня.
В феврале 1877 года экспедиция перешла на озеро Лобнор, в которое впадает Тарим. Там в селении Абдал путешественники провели два месяца, наблюдая весенний пролет птиц.
Из-за болезни Пржевальский был вынужден вернуться в Россию, но уже весной 1879 года, выздоровевший, он вернулся в Зайсан, где оставались верблюды и снаряжение экспедиции. Кроме Эклона в этом, третьем, путешествии помощником ученого стал Всеволод Роборовский. Экспедиционный отряд увеличился до 13 человек. Путешественники прошли больше тысячи километров на юго-восток через пояс пустынь к оазису Сачжоу (Дунь-хуану), лежащему у подножия западной части Наньшаньских гор. По дороге Пржевальский открыл дикую лошадь, названную впоследствии его именем.
Из Сачжоу, открыв по дороге хребты Гумбольдта и Риттера, Пржевальский пришел в Цайдам и оттуда в середине сентября выступил по направлению к Лхасе.
Отряд преодолел два хребта и вышел в долину Муруй-Ус, по которой шла дорога монгольских паломников в Лхасу. Перевалив через хребет Тангла, экспедиция подошла к селению Нагчу. Отсюда путешественники вынуждены были вернуться назад, не дойдя до Лхасы всего 250 километров, — тибетские власти не пустили экспедицию дальше.
За три путешествия Пржевальский прошел больше 22 тысяч километров, из них половину по неисследованным местам. Его приезд в Петербург стал настоящим триумфом географической науки. Дальше была покупка имения в Слободе, знакомство с Козловым и прием его в число участников подготовлявшегося четвертого путешествия в Центральную Азию.

Глава 2

Первое путешествие Козлова

От Петербурга до Урги

Как было сказано, в апреле 1883 года вытребованный Пржевальским для участия в экспедиции Козлов приехал в Слободу, где его учитель, а теперь и начальник, отдыхал перед сборами в дорогу. Здесь Козлов познакомился и с его первым помощником Всеволодом Ивановичем Роборовским, с которым впоследствии сдружился.
Роборовский был на семь лет старше Козлова. Он родился в Петербурге, учился в гимназии вместе с Эклоном. После гимназии Роборовский поступил в Гельсингфорское юнкерское училище, которое закончил в 1878 году. Во время отпуска перед отправкой на службу он случайно встретил Эклона, только что вернувшегося из Лобнорской экспедиции Пржевальского. Узнав, что Пржевальский нуждается в помощнике, Роборовский попросил Эклона поговорить о своей кандидатуре. Пржевальского в Роборовском привлекло прежде всего умение хорошо рисовать, но, ближе узнав юношу, он оценил его разнообразные способности, приличное знание естественных наук, опыт зоолога-любителя и легкий, веселый характер. Во время путешествия в Роборовском открылся еще талант страстного коллекционера-ботаника. Двухлетняя экспедиция сделала из него опытного ‘полевика’.
Отдых был недолгим. Пржевальский с помощниками отправился в Петербург, где начались хлопоты по организации и оснащению экспедиции, которые заняли все лето. Нужно было получить геодезические инструменты: ртутный барометр конструкции академика Паррота (прибор не боялся тряски и даже опрокидывания), буссоли, астрономическую трубу, хронометры. Дальше шли охотничьи принадлежности, все необходимое для консервации коллекций млекопитающих, пресмыкающихся, рыб, насекомых, специальная бумага для гербариев и многое другое. Новинкой были фотоаппараты и походная фотолаборатория, которыми ведал Роборовский. Багажа набралось 150 пудов (2,5 тонны). Появились четыре гренадера, изъявившие желание войти в ‘конвой’ экспедиции, точнее, стать экспедиционными рабочими, и переводчик Юсупов. Наконец, в начале августа участники экспедиции поездом выехали в Москву, а оттуда в Нижний Новгород (Горький).
Великой Восточно-Сибирской магистрали в то время еще не существовало. Ехать до пограничного города Кяхты пришлось со множеством пересадок. Это было еще не путешествие, а что-то вроде гонки с препятствиями длиной в шесть тысяч верст и продолжительностью в полтора месяца.
В Кяхте сделали почти месячную остановку. Здесь проходил самый важный из предварительных этапов экспедиции — ее формирование. Козлов понял, что начальнику дальней экспедиции мало быть ученым, охотником, дипломатом, писателем. Он должен стать еще интендантом и бухгалтером. С жадностью юноша постигал, на первый взгляд, нудную и отупляющую, но на деле во многом определяющую успех путешествия работу, с восторгом выполнял многочисленные поручения.
В распоряжение Пржевальского придали рабочих военных мастерских, по его указаниям шьют 3 палатки, изготовляют 24 вьючных ящика для коллекций, кожаные сумы, холщовые мешки. Идут закупки крупы, муки, сахара, войлоков (подстилки для спанья), спирта (для консервирования мелких коллекционных животных). Наконец, приобретается около 200 килограммов китайского серебра — в стране, где были изобретены бумажные деньги, финансы настолько расстроены, что путешественникам можно пользоваться только увесистыми серебряными ‘ямбами’.
Всего экспедиционный отряд состоял из 23 человек: шестеро — начальник, два помощника — Роборовский и Козлов, препаратор — урядник Пантелей Телешов, вольнонаемный житель Кяхты любитель-энтомолог Михаил Протопопов, назначенный, кроме того, лаборантом фотолаборатории, и переводчик Юсупов — были ‘научной’ частью отряда, остальные — забайкальские казаки и солдаты и четверо гренадеров из Москвы — составляли ‘конвой’. Среди казаков были спутник Пржевальского во всех его путешествиях уже немолодой Дондок Иринчинов и Семен Жаркой, в будущем неоднократный спутник Козлова.
Наконец Иринчинов был послан в Ургу {Урга — современный Улан-Батор.} для закупки верблюдов. Багаж, которого набралось уже 5 тонн, должен был доставить монгольский караван, привезший в Кяхту чай. Нанимая караван, Пржевальский кроме прочих выгод хотел, чтобы казаки и гренадеры, незнакомые с верблюдами, за время дороги привыкли к этим животным и переняли от монголов приемы обращения с ними.
Два дня было потрачено на окончательную укладку и сортировку багажа. 21 октября 1883 года весь экспедиционный багаж, разложенный по вьюкам, разместили на широком дворе дома кяхтинского купца Л. М. Лушникова. (Дом Лушникова служил ‘штаб-квартирой’ для многих русских экспедиций в Центральную Азию.) Монголы по очереди вводят верблюдов во двор и вьючат их. Ровно в три часа караван выстроен на улице. Собралась толпа провожающих — родственников казаков и просто любопытных. Звучат слова прощания, пожелания, караван трогается и через несколько минут покидает родную землю.

— — —

Переход до Урги занял девять дней. Местность мало отличалась от Забайкалья — луга на пологих склонах гор, кое-где поросших лесом. Погода стояла безветренная и ясная. Незаметно поднимаясь, караван всходил на Гобийское плоскогорье и в Урге оказался на высоте около 1200 метров над уровнем моря.
Раскинувшийся в широкой долине реки Толы город Урга, по-монгольски Богдо-Курень (Священное стойбище), поразил Козлова: так мало он соответствовал привычному понятию ‘город’. Два поселения — монгольское (собственно ‘Курень’) и китайское Маймачен (торговый город), расположенные на расстоянии нескольких километров друг от друга. Между ними на высоком берегу Толы — двухэтажный дом русского консульства, которое ненадолго стало базой экспедиции. В монгольском городе буддийские храмы с загнутыми углами крыш и позолоченными украшениями соседствовали с частоколами двориков, где стояли юрты с деревянными ярко раскрашенными дверями. Рядом с ними ютились китайские мазанки — фанзы. Иногда дворы вытягивались вдоль немыслимо грязных улиц, иногда располагались беспорядочными кучами.

Из Урги в Цайдам

Через неделю после прибытия экспедиционный отряд покинул Ургу и двинулся на юг, к Алашаню, тем самым путем, которым уже дважды прошел Пржевальский, возвращаясь из первого и третьего путешествий. Остался позади последний островок леса, покрывающего заповедную гору Богдо-ула — украшение Урги, и длинный караван углубился в бесконечную однообразную степь.
Впереди едут трое всадников — Пржевальский, Телешов и монгол-проводник. В этом однообразном краю, лишенном заметных ориентиров, двигаться без проводника затруднительно. На некотором расстоянии от ‘авангарда’ Дондок Иринчинов, назначенный вахмистром экспедиционного отряда, предводительствует первым ‘эшелоном’— семеркой навьюченных верблюдов. Козлов на коне едет в середине каравана вместе с несколькими казаками, сидящими на верблюдах, позади каравана с остальными казаками следует Роборовский, шествие замыкает небольшое стадо баранов, подгоняемое конным казаком. Всего в караване 56 верблюдов и 7 верховых лошадей.
Короткие зимние дни вынуждали двигаться от восхода до заката. Вскоре экспедиционный быт наладился. Каждый знал свои обязанности, лагерь устраивался и сворачивался быстро, без суеты. Переход по уже неоднократно пройденной местности не требовал большого объема научной работы. Выполнялись метеорологические наблюдения да одновременно барометрическое определение высоты местности. Пржевальский упоминает, что эту работу делал Козлов.
Только одно явление, которого прежде не видел и Пржевальский, удивляло и восхищало путешественников — великолепные, тянувшиеся по полтора часа зори. Едва заходило солнце, проступала мелкая рябь перистых облаков, потом вся западная часть неба озарялась золотисто-розовым сиянием, которое медленно приобретало фиолетовый оттенок. Но вот небо на западе снова розовело, и над горизонтом появлялась ярко-оранжевая полоса, постепенно становившаяся багровой или алой. Во время этой феерии в ее центре горела Венера, заходившая вместе с угасанием зари. Утренние зори были такими же необычными, но смена цветов шла в обратном порядке. Путешественники не знали, что причиной этих зорь было происшедшее несколько месяцев назад грандиозное извержение вулкана Кракатау, во время которого в атмосферу на высоту до 80 километров было выброшено около 19 кубических километров пепла.

— — —

Здесь уместно привести рассказ Пржевальского об обычных сутках экспедиционной жизни, который он включил в книгу о предыдущем путешествии. В рассказе путешественника, который дается в немного сокращенном виде, описывается установленный им порядок движения, работы и отдыха членов отряда. Этого порядка впоследствии во многом придерживался и Козлов. Примерно так же проходило и движение каравана в первом для Козлова путешествии. Надо только заметить, что дело происходило зимой и кроме палаток ставились две купленные в Урге юрты, что народу в отряде четвертой экспедиции было почти вдвое больше, чем в третьей. Пржевальский пишет: ‘Как ни разнообразна, по-видимому, почти ежедневно изменяющаяся обстановка путешественника во время его движения с караваном, но все-таки общее течение жизни принимает однообразный характер. Почти одинаково проводили мы свои дни, как в Джунгарской пустыне, так и близ ледников Наньшаня, на высоком плоскогорье Тибета и в песках Алашаня.
Перенеситесь теперь, читатель, мысленно в Центрально-азиатскую пустыню к нашему бивуаку и проведите с нами сутки. Ночь. Караван наш приютился возле небольшого ключа в пустыне. Две палатки стоят невдалеке друг от друга, между ними помещается вьючный багаж, возле которого попарно спят казаки. Впереди уложены верблюды и привязана куча баранов, несколько в стороне заарканены верховые лошади. Утомившись днем, все отдыхают…
В сухой, прозрачной атмосфере, словно алмазы, мерцают бесчисленные созвездья. А кругом дикая, необъятная пустыня. Ни один звук не нарушает там ночной тишины, словно в этих безграничных равнинах нет ни одного живого существа.
Но вот забрезжила заря. Встает дежурный казак и прежде всего вешает в стороне на железном треножнике термометр, затем разводит огонь и варит чай. Когда последний готов, поднимаются остальные казаки, встаем и мы. В прохладной утренней атмосфере сначала немного пробирает дрожь, но чашка горячего чая хорошо и быстро согревает. Завтрак же, обыкновенно в виде оставшегося с вечера куска вареной баранины или уцелевшей лепешки, тщательно прячется в карман на дорогу, но казаки теперь наедаются дзамбы с чаем, зная, что следующая еда будет на следующем бивуаке. Затем начинается седлание верховых лошадей и вьючение верблюдов, на кухне и у нас в палатке в это время идет уборка разбросанных вещей. Наконец наши ящики уложены, постель собрана, тогда эта палатка снимается и укладывается в войлочный футляр. Казаки давно сняли свою палатку. Половина верблюдов уже завьючена, остальные завьючиваются еще быстрее, так как теперь и мы, то есть я и офицеры, принимаем участие в этой работе. ‘Готово!’ — наконец восклицает один из казаков. Все они… отправляются к непотухшему огню и закуривают трубки. Тем временем мы… садимся на верховых лошадей, казаки с трубками во рту спешат садиться на своих верблюдов. Караван выстраивается и трогается в путь.
Выходим мы с места ночлега обыкновенно на восходе солнца. Средний переход занимает около 25 верст, от шести до семи часов. Весь этот путь едешь шагом вперемежку с пешим хождением. Нередко приходится также слезать с лошади для засечек главного пути и более важных боковых предметов буссолью, которая для простоты и удобства держится при этой работе прямо в руках без штатива. Результаты таких засечек заносятся сейчас же в небольшую записную книжечку, которая всегда имеется в кармане и в которой отмечается наиболее важное. По приходе на бивуак из таких заметок составляется дневник, записывается что нужно в отделах исследований, а съемка переносится на чистый планшет. Дорогою мы также собираем для коллекций растения, ловим ящериц, а иногда и змей, стреляем попадающихся зверей и птиц. Впрочем, все это делается мимоходом, так как долго медлить нельзя.
Но вот наконец показывается вдали желанное место — колодец или ключ, возле которого иногда бродит монгольское стадо, ожидая водопоя. Оживляются тогда силы всего каравана: быстрее пойдут верблюды, вскачь побегут собаки к воде, рысью еду и я туда выбирать место для бивуака.
Через несколько минут является к колодцу весь караван. В три ряда укладываются три эшелона вьючных верблюдов. Их быстро развьючивают, затем отводят в сторону и связывают попарно, чтобы перед покормкою дать выстояться часа полтора или два. Затем устанавливаются палатки: одна для нас, другая для казаков.
В нашу палатку приносятся наши ружья, револьверы, постель, а также два ящика с дневниками, инструментами и другими необходимыми вещами. Все это раскладывается известным, раз определенным образом.
Пока совершается вся вышеописанная процедура, казак, заведывающий кухней, наскоро разводит огонь и варит чай. Едва ли какой-либо гастроном ест с таким аппетитом разные тонкости европейской кухни, с каким мы принимаемся теперь за питье кирпичного чая и за еду дзамбы с маслом, а за неимением его — с бараньим салом. Во время чаепития, заменяющего завтрак, обыкновенно являются к нам ближайшие монголы, которые тотчас же заводят знакомство, а иногда и дружбу с нашими казаками. Эти последние, живя в Забайкалье, почти все говорят по-монгольски и до тонкости знают обычаи монголов.
Окончив чаепитие и утолив голод, все принимаются за работы. Одни казаки идут собирать аргал, другие возятся около верблюдов, третьи обдирают зарезанного на обед барана. В нашей палатке также все заняты: я переношу на чистый планшет сегодняшнюю съемку и пишу на свежую память дневник, Роборовский рисует, Эклон и Коломейцев препарируют убитых дорогою птиц. В час пополудни делается третье метеорологическое наблюдение, а затем можно в ожидании обеда отдохнуть. Тем временем казаки расседлывают, поят и пускают на покормку верблюдов и лошадей…
Наконец обед готов. Он всегда один и тот же: суп из баранины с рисом или просом. Когда велено подавать обед, тогда один из прислуживающих при нас казаков приносит нам часть мяса и супа. Мы обедаем отдельно вчетвером в своей палатке, казаки же, переводчик и проводник едят обыкновенно возле огня на кухне. Там у них свое общество и свои беседы. Завершив всегда чаем свою обеденную трапезу, мы отправляемся на экскурсии или на охоту…
Возвратясь перед заходом солнца к своему стойбищу, мы укладывали в листы пропускной бумаги собранные растения, клали в спирт пойманных ящериц или змей и наскоро обдирали убитых птиц, если случалось добыть более редкие экземпляры.
Между тем наступают сумерки, и караванные животные пригоняются к бивуаку. Здесь их снова поят, затем лошадей привязывают на длинных арканах (для покормки) немного в стороне от бивуака, верблюдов же, расседланных днем, опять седлают и, уложив в два ряда, мордами друг к другу, привязывают к общей веревке. На кухне разводится потухший огонь и снова варится чай. Этим чаем с приложением дзамбы и изжаренной дичины мы ужинаем. Потом вывешивается для вечерних наблюдений термометр, и в ожидании его показаний мы болтаем с казаками у огня. Наконец в нашей палатке зажигается стеариновая свеча, записываются по раз принятой форме метеорологические наблюдения — и тем оканчивается работа дня. Расстилаются один на другом два войлока, в изголовье кладутся кожаные подушки, и мы втроем ложимся рядом, покрывшись своими одеялами…
На дневках порядок нашей жизни несколько менялся. Так, вставши с рассветом и напившись чаю, мы отправлялись на экскурсии или на охоту и проводили так время часов до десяти утра. Затем обедали, после обеда час или два отдыхали. Потом каждый принимался за свою работу до вечера. На дневке обыкновенно окончательно укладывались препарированные птицы и высушенные растения, писались специальные заметки и вообще очищались все накопившиеся работы. Казаки на тех же дневках помимо охоты занимались починкою своей или нашей одежды и вьючных принадлежностей, иногда подковывали и расковывали лошадей или подшивали кожею протершиеся пятки верблюдов. Одним словом, для казаков и для нас в течение всего путешествия вдоволь было работы’.

— — —

Таким порядком экспедиция двигалась на юг гобийской степи, которая на восемнадцатый день пути превратилась в настоящую пустыню. Стояли сильные морозы, иногда случались бури. Пересекли открытый Пржевальским хребет Хурху, о котором не так давно стало известно, что он является частью грандиозной горной системы Монгольского Алтая. Четыре года назад это установил подполковник М. В. Певцов во время второго путешествия — по северо-западной Монголии. (Через 17 лет Козлов по пути в Тибет пройдет параллельно маршруту Певцова и проведет подробные исследования этих гор.)
Через месяц, встретив в дороге 1884 год, караван достиг столицы алашаньских монголов, города Динъюаньина, лежащего уже на высоте полутора километров над уровнем моря. Бивуак разбили недалеко от города. Отсюда была предпринята однодневная охотничья экскурсия в район Алашаньского хребта — одинокого горного массива, протянувшегося с севера на юг вдоль Хуанхэ.
Восточнее него великая река текла на север, чтобы, обняв исполинской излучиной полупустынное плато Ордос, выйти к плодородным, густонаселенным равнинам собственно Китая и устремиться к Желтому морю. Отдохнув, экспедиционный отряд направился дальше на юг по Алашаньской пустыне, которая была словно первой ступенькой к нагорьям Наньшаня и Тибета. Весь этот путь, которым двигался караван, Козлов уже давно и не один раз проделал в своем воображении еще до знакомства с Пржевальским, читая его книгу ‘Монголия и страна тангутов’. Знакомыми были названия, стояла перед глазами карта Азии. Но, конечно, совсем по-другому виделись и переживались при личном восприятии знакомые до этого по описанию местности.
С нетерпением Козлов ждал Наньшаньских гор. И вот снеговой хребет появился далеко впереди, становясь с каждым днем все грандиознее. Переход через пояс пустынь подходил к концу. Миновали город Даджин, и отряд вступил в горы. 13 февраля Козлов увидел и саму реку Тэтунг (Датунхэ), о которой так много слышал от Пржевальского. Быстрый горный поток уже очистился от льда, но не везде — нашелся ледяной мост, по которому отряд перешел реку и вскоре оказался около монастыря Чертынтон. ‘Мы расположили свой бивуак как раз напротив кумирни Чертынтон,— пишет Пржевальский,— в месте прекрасном и живописном, о котором мечтали еще от самой Урги’.
Иногда бывает, что расхваленная другими местность при встрече разочаровывает. С Козловым этого не случилось. Он вспоминал: ‘Здесь же, на Тэтунге, впервые сознательно пробудилась и моя душа — я познал собственное влечение к красотам дикой горной природы. Красавец Тэтунг, то грозный и величественный, то тихий и ровный, часами удерживал на своем берегу Пржевальского и меня и повергал моего учителя в самое лучшее настроение, в самые задушевные рассказы о путешествии. Любуясь Тэтунгом, его прозрачными стремительными волнами, прислушиваясь к голосам ушастых фазанов, зеленых сермунов и мелодичному пению всевозможных синиц и завирушек, Николай Михайлович мечтою уносился еще дальше — в роскошную Сычуань, с ее бамбуковыми зарослями, обезьянами, лафофорами… Никогда нигде мы не были так высоко счастливы, так чисты сердцем, так восприимчивы ко всему прекрасному, святому…’
Упомянутые здесь планы Пржевальского об исследовании юго-восточного Тибета, входящего в провинцию Сычуань,— недоступной страны Кам — много позже довелось осуществить Козлову.
Две недели были посвящены отдыху и охоте в заповедном лесу монастыря, на которую было получено разрешение настоятеля. Для коллекции добыли несколько косуль и лисиц и две кабарги и довольно много птиц. Охотник-препаратор Козлов получил немало работы. Для людей стоянка в горном лесу была отрадной, но верблюды, несмотря на обилие травы и привезенную из Алашаня соль, чувствовали себя в непривычной обстановке неважно и начали худеть.
Отдохнув, отряд двинулся вверх по Тэтунгу и боковым ущельем к монастырю Чейбсен. С высоты 2300 метров, на которой лежит Чертынтон, поднялись на 3000 и расположились на том самом лугу, где в 1872 году четверо смельчаков простояли лагерем шесть суток рядом с монастырем, в котором прятались от дунган монахи и ополченцы. Двое из этих героев — Пржевальский и Иринчинов,— конечно, рассказывали остальным о том времени.
Из Чейбсена караван пошел дальше на юго-запад, к Кукунору.
Озеро Кукунор еще было покрыто сверкающим как зеркало льдом, дальше путь шел через Южно-Кукунорский хребет в Цайдам. Здесь в знакомой ему по первому путешествию хырме — глинобитной крепостце — князя Цзун-цзасака Пржевальский решил устроить склад и оставить под присмотром шестерых казаков часть верблюдов, а с остальным отрядом налегке двинуться в рассчитанный на три месяца радиальный маршрут к истокам Хуанхэ и дальше на юг, в Кам. Приходом в Цайдам закончился предварительный этап экспедиции — достижение границы неисследованных мест. Он занял больше шести месяцев, за которые было пройдено две с половиной тысячи километров.

В ВЕРХОВЬЯХ ДВУХ ВЕЛИКИХ РЕК

Если в первые полгода путешествия экспедиция, в которой впервые участвовал Козлов, столкнулась хотя и с нелегкой, но в общем-то обыденной походной жизнью, то впереди ее ждали суровые испытания и опасности.
10 мая экспедиционный караван из 30 верблюдов и 15 верховых лошадей направился на юг к хребту Бурхан-Будда, имеющему вид массивного однообразного вала со сглаженным гребнем, поднятым на высоту 5000 метров и кое-где покрытым снегом. Перейдя хребет, отряд 17 мая вышел в восточную часть долины, называемой по-монгольски Одонь-тала (‘звездная степь’), а по-китайски Син-су-хай (‘звездное море’) из-за множества ключей, бьющих на ее заболоченном дне и дающих начало великой Желтой реке — Хуанхэ.
Впервые в жизни Козлов попал в совершенно неисследованные места. Пржевальский, который во время прошлого путешествия не смог из-за преградивших дорогу теснин достичь этого места, идя вверх по Хуанхэ, был очень доволен. Отряд перешел в удобном месте текущую несколькими рукавами новорожденную реку и остановился на правом берегу немного ниже ее выхода из Одонь-талы. Выход из этой долины был отмечен высоким выдающимся справа отрогом. Это и была священная гора, где каждую осень совершался обряд, во время которого приносилась жертва реке: белая лошадь, белая корова, девять белых баранов и другие животные, мясо которых съедали участники церемонии.
Верховья Хуанхэ известны китайским географам с древнейших времен, последние китайские данные об этих местах относились к XVIII веку и были чисто описательными. Позже здесь побывал индийский исследователь (пандит) Кришна Сингх, который в качестве паломника в 1878—1882 годах прошел из Индии через Тибет в Цайдам, проведя съемку. Его отчет, опубликованный Английским географическим обществом, был подписан: ‘Пандит А-к’, поскольку съемка проводилась тайно. Но в отношении верховьев Хуанхэ она совершенно не соответствовала действительности. Так, вместо двух крупных озер, через которые по выходе из Одонь-талы проходит река, он показал только одно. Научного описания местности также не существовало.
Истоки реки лежат на высоте более четырех километров. Несмотря на середину мая, термометр по ночам показывал —9®С. Пржевальский с Роборовским поднялись на ‘священную гору’ (Козлов остался в лагере). Оттуда, по их словам, открывался великолепный вид на Одонь-талу, действительно сверкавшую тысячами ключей и озерков, а в другую сторону — на широкую долину и громадную зеркальную поверхность ближайшего озера.
Верхняя Хуанхэ поразила членов отряда огромным количеством рыбы. Пройдя с сетью 10—15 шагов вдоль небольшого омута, вытаскивали сразу больше сотни килограммов. ‘Но такое богатство пропадает пока задаром, — отмечает Пржевальский, — ибо китайцы сюда не показываются, а монголы и тангуты рыбы вовсе не едят’. Зато здесь было множество ловивших рыбу чаек и орланов, отнимавших у них часть улова. Промышляли рыбой и приходившие к реке медведи.
На третий день Пржевальский с двумя казаками отправился в разъезд к озеру. Внезапно началась метель, температура упала до —23®С. Уехавшие вернулись на другой день, переночевав под снегом и так и не дойдя до озера. Такие фокусы тибетский климат показывал в середине мая на широте Алжира!
Прогостив неделю у истоков Хуанхэ, отряд боковым ущельем двинулся на юг, туда, где примерно в 150 километрах лежала долина другой великой реки — Янцзы, или, как ее называли в этом месте тибетцы, Джи-Чу. Дорога была крайне тяжелой. Обледенелый снег на подтаявших кочковатых болотах — мото-шириках — в кровь резал ноги лошадям и верблюдам, на оттаявших голых площадках животные вязли в глине. Стояла холодная ветреная погода с частыми дождями, недостаток кислорода выматывал людей. Очень плохим был корм для лошадей и верблюдов и огромные трудности с добыванием топлива. На седьмые сутки достигли водораздельного гребня.
Выйдя на южные склоны, исследователи попали словно в другую страну, перед ними лежали роскошные альпийские луга, по ручьям росли кустарники, правда, еще не раскрывшие листьев. Это было преддверие страны Кам. С помощью китайца-переводчика, который в свое время 10 лет провел в плену у тангутов и прекрасно знал их язык, удалось наладить хорошие отношения с местными жителями, купить несколько лошадей и баранов и узнать дорогу к Джи-Чу. С каждым переходом становилось теплее, но дожди продолжались. Дойдя до великой реки, Пржевальский убедился, что дальше пути нет. Переправа была невозможна, вниз по течению стояли неприступные скалы, вверх пройти, вероятно, было можно, но это была дорога в долину Муруй-Ус, по которой путешественник уже дважды прошел. Было решено исследовать окрестности и вернуться к истокам Желтой реки.
Для бивуака выбрали прекраснее место под скалами, в полукилометре от реки. Пока устраивалась стоянка, Пржевальский с Роборовским пошли к Джи-Чу осмотреть ущелье и измерить температуру воды. Сделав измерение, они присели отдохнуть и тут были обстреляны с противоположного берега какими-то людьми, притаившимися в скалах.
Неприятно удивленные исследователи дали несколько ответных выстрелов и вернулись к товарищам. Из осторожности Пржевальский перенес лагерь из-под скал, с которых враги могли бы сбрасывать камни. Несколько дней экспедиция провела в долине Джи-Чу, собирая растения, охотясь за животными и птицами. 18 июня отряд отправился назад тем же ущельем, которым пришел. Несколько дней простояла прекрасная погода, и на альпийских лугах удалось собрать много видов цветущих растений, потом опять зарядили дожди. Караван медленно продвигался вверх, к водоразделу. Дожди продолжались, речки вздулись, преодолевать их стало все труднее. На одной из переправ чуть не случилась беда. Роборовский въехал в воду, чтобы перехватить баранов, которых понесла река. Два из них одновременно ударились о его лошадь и повалили ее. Роборовский оказался в воде и с трудом выплыл на неглубокое место, где его подхватил один из казаков.
Только 3 июля достигли водораздела и вновь попали на Тибетское плато. Сразу похолодало, дожди часто перемежались снегопадами, болота были залиты водой, открытые участки из глины со щебенкой превратились в топкую грязь. Особенно страшным был первый переход от водораздела до реки Джагын-Гол — сплошные болота, непрерывное перевьючивание падавших верблюдов и в довершение всего начавшаяся жестокая метель и ночлег без огня — собранный промокший аргал зажечь не удалось. Среди постоянной сырости и холода по долине Джагын-Гола 11 июля спустились к Хуанхэ между двумя озерами, через которые она проходит. Эти озера ждали своего исследователя. ‘Оба эти озера,— пишет Пржевальский, — издревле известны китайцам под именами: западное — ‘Джарин-Нор’ и восточное — ‘Орин-Нор’. Но так как положение тех же озер на географических картах правильно установлено не было и никем из европейцев они не посещались, то по праву первого исследователя я назвал на месте восточное озеро Русским, а западное — озером Экспедиции’.
Однако до начала исследований отряду пришлось перенести новое испытание. Путешественники вышли в долину Хуанхэ по правому берегу Джагын-Гола, но путь к берегу озера Русского преградило болото. На его краю устроили бивуак. Местных жителей по-прежнему не было видно, после перестрелки на Джи-Чу они избегали встреч с исследователями. Правда, в день прихода на стоянку посланный в разъезд в соседнее ущелье Роборовский заметил в 20 километрах стоянку тангутов, но никто не придал этому особого значения. Пржевальский с двумя казаками тоже отправился в разъезд, как он рассчитывал, на пару дней к перешейку между озерами, но, к счастью, не найдя переправы через Джагын-Гол, вернулся в лагерь. Ночь прошла спокойно, караульные не обратили внимания на сильный лай собак, думая, что вокруг лагеря бродят дикие яки. На рассвете же бивуак был атакован. Вот как об этом рассказывает Пржевальский: ‘Дежурный казак разбудил П. К. Козлова посмотреть показание термометра и побудил также своих товарищей, чтобы вставать, сам же пошел к огню и начал раздувать его ручным мехом. В эту минуту вдруг послышался лошадиный топот, и тотчас же часовой увидел большую толпу всадников, скакавших прямо на наш бивуак, другая куча неслась на нас сзади. ‘Нападение!’ — крикнул казак и выстрелил. Тангуты громко, но как-то пискливо загикали и пришпорили своих коней. В один миг выскочили мы из своих палаток и открыли учащенную стрельбу по разбойникам… Не ожидая подобной встречи и, вероятно, рассчитывая застать нас врасплох спящими, тангуты круто повернули в сторону и назад от нашего бивуака. Мы провожали негодяев частой пальбой’.
Отступив, тангуты разбились на несколько групп и наблюдали с вершин ближних холмов за бивуаком. Тогда Пржевальский решил сам напасть на них. Попив чаю, почистив оружие и завьючив верблюдов, путники пошли к стоянке разбойников, находившейся теперь в пяти километрах. Тангуты, которых было около трехсот, сперва построились как бы для атаки, но потом обратились в бегство. После этой победы Пржевальский произвел всех солдат и казаков отряда за боевое отличие в унтер-офицеры и урядники. Никто из членов экспедиции не пострадал. Правда, была убита одна лошадь и еще восемь, купленных у тангутов на Джи-Чу, услышав привычные крики, сорвались с привязи и ускакали к нападавшим. Речка, из ущелья которой пришли тангуты, была названа Разбойничьей.
Положение экспедиции было крайне опасным. Могли ли противостоять 14 человек, даже обладавших превосходным оружием, сотням воинственных горцев, видевших в малочисленном караване легкую добычу? В долине Хуанхэ ниже озер, в отрогах хребта Амнэ-Мачин жили нголоки, которые не признавали над собой ничьей власти и постоянно совершали грабительские набеги на соседей. Выбранная Пржевальским тактика — в случае нападения немедленно переходить в наступление — была рискованной, но давала хоть какой-то шанс к спасению. Она демонстрировала бесстрашие членов отряда и их решимость драться до конца.
Обойдя огромное болото, отряд вышел к озеру Русскому, имеющему около полусотни километров в поперечнике. Исследователи двинулись вдоль берега на восток. Настроение было тревожное, лагерь ставили тылом к берегу озера или к болоту, спали, положив рядом оружие. Действительно, через три дня показались конные разъезды нголоков, очевидно, разведчиков. Пржевальский решил, что если сражение неизбежно, то лучше принять его днем. Он послал навстречу троим разведчикам Роборовского, переводчика-китайца и четырех казаков с инструкцией ни в коем случае не стрелять, а, наоборот, демонстрировать робость. Уловка удалась. Увидев, что пришельцы пасуют перед вдвое меньшим числом воинов, нголоки решились напасть немедленно. Их также было около трехсот человек.
‘Вся шайка разбойников,— пишет Пржевальский,— приблизившись к нам на расстояние около версты, с громким гиканьем бросилась в атаку. Гулко застучали по влажной глинистой почве копыта коней, частоколом замелькали длинные пики всадников, по встречному ветру развевались их суконные плащи и длинные черные волосы. Словно туча, неслась на нас орда, дикая, кровожадная. А на другой стороне, впереди своего бивуака, молча, с прицеленными винтовками стояла наша маленькая кучка — четырнадцать человек, для которых теперь не было иного исхода, как смерть или победа…
Когда расстояние между нами и разбойниками сократилось до пятисот шагов, я скомандовал ‘пли’, и полетел наш первый залп, затем началась учащенная пальба. Однако тангуты продолжали скакать как ни в чем не бывало. Их командир скакал несколько влево от шайки, берегом самого озера и ободрял своих подчиненных… Через несколько мгновений лошадь под командиром была убита, и сам он, вероятно, раненый, согнувшись, побежал назад. Тогда вся шайка, не доскакавшая до нас меньше двухсот шагов, сразу повернула вправо и скрылась за ближайший увал. Разбойники спешились и открыли пальбу на расстоянии около трехсот шагов. Мы же не могли стрелять в закрытых увалом тангутов. Тогда я решил наудалую штурмом выбить их из этой засады’.
Оставив в лагере Роборовского с пятью казаками, Пржевальский с Козловым и остальными солдатами ввосьмером побежали к увалу. Нголоки открыли по атакующим частую стрельбу, которая вдруг стихла — они садились на коней. Атакующие взбежали на увал и обстреляли отступавших. Тангуты скрылись за следующим увалом и опять начали стрельбу. Тогда Пржевальский послал Козлова с четырьмя казаками на соседнюю горку, откуда позиция тангутов простреливалась, а сам с двумя остался удерживать занятую позицию. Козлову с товарищами удалось заставить тангутов отступить. Пока шло это сражение, полсотни нголоков снова атаковали лагерь, но были отбиты группой Роборовского. После всех этих неудач тангуты удалились в то же ущелье, из которого вышли. Бой продолжался больше двух часов, и опять все члены отряда остались невредимы, была ранена только одна лошадь.
Это был первый, но, к сожалению, не единственный бой в походной жизни Козлова. Воодушевленный примером своего бесстрашного и решительного командира, он, как и остальные члены отряда, оказался на высоте. За проявленную отвагу Козлов был награжден Георгиевским крестом.
Больше нападений не последовало. Закончив предварительные исследования верховьев Хуанхэ, отряд прежней дорогой в начале августа вернулся в Цайдам.

ДОЛИНА ВЕТРОВ

На складе все было благополучно. Две недели потратили на отдых и приведение в порядок коллекций. После стычек с нголоками Пржевальский отказался от первоначальных планов посещения Лхасы. События в верховьях Хуанхэ увеличивали вероятность того, что экспедицию в Столицу Тибета не пустят. С другой стороны, научное значение такого похода было невелико, поскольку местности на пути в Лхасу были уже дважды пройдены, тогда как рядом лежали области, ждущие своего исследования. Это были — самый крупный в мире солончак Цайдам — приподнятое примерно на 3000 метров над уровнем моря дно грандиозного древнего водоема и северная окраина Тибета.
Цайдамская котловина протянулась с востока на запад на восемьсот километров. Она ограничена с севера Алтынтагом и хребтом Гумбольдта, а с юга более мощными горами, примыкающими к хребту Бурхан-Будда. Во время первой экспедиции Пржевальский посетил восточный край Цайдама. Тогда он узнал от местных монголов, что далеко на западе Цайдамской равнины за совершенно бесплодными землями лежит озеро Гас и оттуда можно пройти на Лобнор. В ходе второго путешествия ученый дошел от Лобнора до Алтынтага, за которым лежал Цайдам. Во время третьего он перешел Алтынтаг и пересек Цайдам с севера на юг посередине. Теперь путешественник решил пройти котловину с востока на запад и от урочища Гас дойти до озера Лобнор. Не так давно там существовала постоянная караванная дорога, но после Дунганского восстания запад Цайдама обезлюдел и сообщение прервалось.
Экспедиционный отряд в полном составе, нагруженный собранными коллекциями, двинулся на северо-запад. Однако вскоре верблюды один за другим стали заболевать. К счастью, это случилось в районе реки Номохун-Гол, где в изобилии были корм и даже единственные в Цайдаме небольшие хлебные поля, обрабатывавшиеся монголами. Пришлось простоять 18 дней, ожидая, пока верблюды не поправятся. За это время была пополнена орнитологическая коллекция (шел осенний пролет птиц) и добыты экземпляры местных грызунов. 15 сентября караван двинулся дальше. Через месяц неведомое науке соленое озеро Гас было достигнуто. Недалеко от него в хорошем, но безлюдном месте устроили очередную базу, от которой планировалась зимняя экскурсия на запад. Но до этого Пржевальский послал Иринчинова с казаком Хлебниковым на верблюдах искать перевал через Алтынтаг. Через две недели они вернулись, с большим трудом найдя среди множества ущелий перевальное, по которому, видимо, и проходила заброшенная тропа.
В конце ноября, оставив при складе караванных животных Иринчинова, шесть казаков и Юсупова, Пржевальский с Роборовским, Козловым и остальными членами отряда отправились вдоль южной стороны Алтынтага. Исследователи вошли в широкую, уходящую на запад долину, которая позже получила название Долины ветров. Слева ее ограничивал хребет, далеко вдающийся в равнину Цайдама, который был назван Цайдамским. Через несколько дней, двигаясь навстречу частым ледяным ветрам, караван дошел до ‘устья’ промерзшей до дна речки, уходившей под землю.
Река привела исследователей к ущелью, по которому они повернули на юг и поднялись на Тибетское плато на высоту 4000 метров. Они оказались на широкой всхолмленной бесплодной равнине. Вдали виднелся громадный снеговой хребет, который Пржевальский назвал Загадочным. На нем выделялась гора, похожая на меховую шапку, ее окрестили Шапкой Мономаха. Впоследствии открытый Пржевальским хребет назвали его именем, а вершина, называемая тангутами Улугмустаг, оказалась высочайшей вершиной Куньлуня (ее высота 7723 м). Слева виднелось небольшое озеро, несмотря на жестокий мороз не покрытое льдом, как оказалось, из-за громадной концентрации соли.
Проведя несколько дней на безжизненном плато, где почти не было корма для животных, отряд вернулся в Долину ветров и прошел по ней дальше около сотни километров. Левый хребет, отделенный от Цайдамского проходом к озеру Незамерзающему, был назван Московским. Наконец 19 декабря, поднявшись по долине до высоты 3500 метров до места, где она начинала понижаться, решили идти назад. Открытая долина незаметным перевалом уходила к Черчендарье и равнинам бассейна Тарима. Назад идти было легче, хотя морозы по ночам достигали уже 30®С, но зато ветер дул в спину, а солнце пригревало лицо. 25 и 26 декабря атмосфера наполнилась густой пылью, видимо, принесенной бурей из котловины Тарима. С нею ненадолго пришла плюсовая температура. Измученные путешественники встретили новый, 1885 год недалеко от конца долины. На следующий день Пржевальский поднялся на гребень Цайдамского хребта, чтобы осмотреться и засечь направления на главные вершины. 11 января отряд вернулся на базу.
Козлов с честью прошел через все испытания и вскоре был готов снова двинуться в путь. Об этой ‘отходчивости’ по отношению к преодоленным страданиям, знакомой каждому путешественнику, Пржевальский написал: ‘По приходе на склад, где и погода сделалась теплее, тотчас же началась стрижка, умывание и пр.,— словом, приведение себя в образ человеческий… Все минувшие невзгоды теперь стушевались, и лишь в отрадном образе являлся в воспоминаниях успех совершенного путешествия’.

ЛОБНОР, ПРЕДГОРЬЯ ТИБЕТА, ВОЗВРАЩЕНИЕ

Немного отдохнув, в середине январи путешественники через перевал, найденный Иринчиновым, направились к Лобнору, где намечалось наблюдение весеннего пролета птиц.
Через две недели спокойной дороги отряд пришел в селение Абдал, где Пржевальский останавливался девять лет назад. Абдалинцы хорошо помнили путешественника и приветливо встретили его. Они не забыли, что тогда, покидая Лобнор, Пржевальский передал их управителю Кунчикан-беку 100 рублей на помощь бедным семьям. Этим он хотел хоть как-то расплатиться за ‘гостеприимство’ тогдашнего правителя этих мест Якуб-бека — бесплатное снабжение, которое проводилось в форме налагавшейся на местное население повинности.
Два месяца провели путешественники у лобнорцев — рыбаков и охотников за водоплавающей птицей, живущих в тростниковых хижинах среди зарослей тростника мелководного озера. Всего два селения, Абдал да Каракурчин с несколькими сотнями жителей, стояли в местах, где некогда находилась процветавшая страна и город Лоб, виденные Марко Поло.
Исследования и пополнения коллекций прошли успешно. 20 марта экспедиция возобновила путь. Выход был задержан из-за длившейся неделю пыльной бури. Двигаясь на юго-запад, по краю пустыни Такла-Макан, путешественники вышли к среднему течению мутной и мелкой Черчендарьи и вдоль нее пришли к оазису Черчен. Здесь новая долгая буря настигла их. ‘Тучи песка и пыли,— пишет Пржевальский,— густо наполняли атмосферу, которая на восходе солнца несколько времени была окрашена словно мутным заревом пожара, затем на целый день наступила полная мгла. Палатки наши едва держались, несмотря на все прикрепы, против ветра невозможно было ни двигаться, ни дышать, ни открыть глаза, пыль и песок засыпали довольно толстым слоем наш бивуак, не исключая и верблюдов, которые лежали целые сутки привязанные на месте’.
Из Черчена отряд пришел в предгорья Куньлуня к оазису Ния, который открывает цепь подобных оазисов, возникающих на каждой из речек, стекающих с гор, чтобы, пробежав несколько десятков километров, затеряться в песках. Дальше, двигаясь на запад, достигли оазиса Кэрия, лежавшего на реке с тем же названием. Местные жители всюду приветливо встречали экспедицию, стремились ей помочь и, несмотря на запреты китайских властей, нередко посещали лагерь. Китайская же администрация, наоборот, чинила экспедиции мелкие препятствия.
Оставив в Кэрии на хранение лишний багаж и верблюдов, Пржевальский со спутниками на нанятых лошадях поднялся в средний пояс гор, ограждающих Тибетское нагорье, и пошел по предгорьям дальше на запад. Этот поход был тяжелым из-за скверных дорог и постоянных дождей. ‘Вообще описываемый эпизод нашего путешествия был настолько затруднителен и неблагоприятен во всех отношениях, что в течение 28 суток мы прошли только 135 верст’. И дальше: ‘Все невзгоды нашего трудного пути не окупались хотя бы посредственной научной добычей’. Мало было птиц, животных, цветущих растений, облака в горах и пыль над пустыней не давали делать съемку.
В конце июля путешественники спустились в оазис Чира в 85 километрах западнее Кэрии. Отсюда Пржевальский послал Роборовского, Козлова, Юсупова и двух казаков за оставленными в Кэрии верблюдами и багажом. Помощники отлично выполнили поручение, через восемь дней верблюды и багаж были доставлены в Чиру, кроме того, Роборовский провел съемку дороги.
Экспедиция подходила к концу. Оставался путь до Хотана и оттуда вниз по Хотандарье и вверх по Аксу к русской границе. Здесь после метелей и ледяных ветров Тибета путешественники познакомились с жарким дыханием пустыни Такла-Макан. Путь домой был благополучным.
Козлов так описал свои переживания при возвращении из этого путешествия на родину: ‘Все бесконечно были счастливы подняться на Небесный хребет — перевал Бедель в Тянь-Шане, достигнув таким образом русской границы. На самой вершине перевала, открывавшего далекие виды по сторонам, Пржевальский поздравил всех нас с блестящим выполнением задачи и подарил винтовки, с которыми мы все время путешествовали. Стоя в соседстве снеговых, блестящих на солнце вершин на высоте 13 700 футов (4170 м) над морем, мы сделали залп из винтовок и револьверов и тем распрощались с чужбиной’.
‘Сегодня для нас знаменательный день,— сказал Пржевальский,— сегодня мы вступили на родную землю. Более двух лет минуло с тех пор, как мы начали из Кяхты свое путешествие. Мы пускались тогда в глубь азиатских пустынь, имея с собою лишь одного спутника — отвагу, все остальное стояло против нас: и природа и люди…
Но ни трудности дикой природы пустыни, ни препоны со стороны враждебно настроенного населения — ничто не могло остановить нас. Мы выполнили свою задачу до конца — прошли и исследовали те местности Центральной Азии, в большей части которых еще не ступала нога европейца. О ваших подвигах я поведаю всему свету. Теперь же обнимаю каждого из вас и благодарю за службу верную от имени науки, которой мы служили, и от имени родины, которую мы прославили…’
Прошло много лет с тех пор, как мое юное сердце трепетало и билось при этих живых словах незабвенного Пржевальского, но я их помню, как вчера, я помню и голос и самое лицо вдохновенного учителя… я помню и тот горячий поцелуй, который объединил наши радостные души’.
Это случилось 29 октября 1885 года, а через несколько дней, вспоминает Козлов, ‘угрюмое плато Тянь-Шаня и дикое, красивое ущелье вывело экспедицию в приветливую долину Иссык-куля. Пахнуло чем-то радостным, дорогим, счастливым, пахнуло родиной! Первый человек, которого мы здесь увидели, был русский мужичок, везший воз сена на русской лошадке, запряженной по-русски. Когда мы проходили вблизи него, когда он остановился и своим добродушным взглядом недоумевающе посмотрел на нас и одною рукой погладил свою русую бороду, а другою снял шапку и особенно симпатично произнес на родном языке: ‘Здравствуйте!’ — мне хотелось подбежать к нему и крепко-крепко его обнять,— так волновался я тогда от избытка чистого восторга’.

— — —

Научные результаты экспедиции были огромны. Исследователи изучили неведомые географам северо-западные области Тибета. На карте были точно обозначены истоки Хуанхэ и верхнее течение Янцзы, появились неизвестные прежде хребты Цайдамский и идущий параллельно ему хребет Колумба, хребты Московский, Марко Поло, Пржевальского. Отряд открыл путь из Цайдама в пустыню Такла-Макан и пересек эту пустыню. Экспедиция собрала важнейшие в научном отношении коллекции.
Что же это путешествие дало Козлову? Он приобрел много практических навыков, научился добывать животных и птиц для коллекции и составлять ее, разбираться в изменчивом облике гор и вести съемку, наблюдать природу, погоду, людей, расспрашивать, слушать, понимать и запоминать, делать записи (обязательно в тот же день, как бы ни устал) и вести по ним аккуратный дневник. Чуткий наблюдатель с великолепной памятью, Козлов прошел у Пржевальского высший орнитологический практикум, запомнил голоса и облик сотен видов птиц, что заложило основу его будущих обширных биологических знаний.
И еще он научился тому, чему может научить только совместная работа с незаурядным ученым,— стилю, подходу, ‘хватке’. Он узнал, как можно служить науке и во имя нее преодолевать себя, воодушевляться и воодушевлять других. ‘С этого времени,— писал Козлов о своем путешествии с Пржевальским,— исследование Центральной Азии стало для меня той путеводной нитью, которой определяется весь ход моей дальнейшей жизни’.

Глава 3

Кончина учителя

На фотографии Козлова, сделанной в 1883 году во время его поступления в армию, мы видим насупленного юношу с упрямым и во многом еще детским лицом. На следующей его фотографии, помещенной Пржевальским в книге о четвертой экспедиции, видно, насколько он повзрослел. Подражая учителю, Козлов отпустил усы и начал зачесывать волосы назад, его лицо стало тверже, но во взгляде можно заметить следы прежней отчужденности мечтателя.
В конце 1885 года вместе с Пржевальским и Роборовским Козлов приехал в Петербург. Великий путешественник высоко оценил труд своих спутников. В отчете генеральному штабу он писал: ‘Большая часть заслуг экспедиции принадлежит не мне, а моим сподвижникам. Без их отваги, энергии, беззаветной преданности делу, конечно, никогда не могла бы осуществиться даже малая часть того, что теперь сделано за два года путешествия. Да будет же и воздаяние, достойное подвига’.
Все участники экспедиции получили почетные награды. Географическое общество приветствовало Пржевальского на чрезвычайном торжественном собрании, где он прочел первую лекцию о путешествии. Закончив дела, Пржевальский в марте 1886 года уехал в Слободу, чтобы отдохнуть и заняться описанием путешествия.
Козлов и Роборовский остались в Петербурге — первый поступил в военное училище, второй готовился к экзаменам в военную академию. Пржевальский из Слободы подбадривал друзей письмами, рассказывал о хозяйственных делах в усадьбе, где в парниках дали ростки семена дынь и арбузов, привезенных из Хотана и Аксу, и строился новый дом.
‘Воображаю,— писал он Козлову,— как тебе бывает грустно при хорошей погоде. Но, нечего делать, нужно покориться необходимости. Твоя весна еще впереди, а для меня уже близится осень. Пожалуйста, не часто пиши, лучше учись, чтобы хорошо подготовиться к экзамену, после же экзамена пиши каждую неделю’.
Учение давалось Козлову нелегко, слишком далеко было большинство изучаемых предметов от его интересов и устремлений, но, преодолевая себя, он добивался успехов. В письме, отправленном Пржевальскому в марте, Козлов сообщает: ‘Радуюсь! Экзамены выдержал блистательно, в среднем 10,3, страшная алгебра была первым экзаменом — прошла. Усердие принесло более чем плод желанный. А уж и занимался я в последнее время, ну а теперь, следуя Вашему благому совету, отдыхаю’.
Однако, занимаясь военными науками, зубрежкой уставов и шагистикой, душой Козлов жил экспедиционными переживаниями. В одном из писем учителю он отмечает ‘юбилей’ сражения с нголоками: ’19 июля — в день для нас знаменательный и событийный на всю жизнь — я много раз вспоминал и мысленно уносился на озера ‘Русское’ и ‘Экспедиции’. Весь вечер, часа два-три, я — окруженный своими товарищами, рассказывал им. Собственно не спишь, лишь только лежишь и долго, долго после рассказов, после дорогих воспоминаний грезятся все прелести, плохо оцениваемые в надлежащее время’.
Несколько раз в этом первом послеэкспедиционном году Пржевальский во время своих наездов из Слободы в Петербург навещал своего ‘воспитанника’, как часто подписывал письма учителю Козлов. Вероятно, Козлову довелось присутствовать на годовом торжественном собрании Академии наук 29 декабря 1886 года, когда Пржевальскому была вручена золотая медаль его имени — знак признания выдающихся заслуг исследователя и благодарности за богатейшие зоологические и ботанические коллекции, которые он передал в дар Академии наук. Непременный секретарь Академии К. С. Веселовский произнес прочувствованную речь, после которой взволнованный Пржевальский сказал: ‘Вот прекрасный некролог для меня и готов…’
Весной открылась подготовленная ученым выставка его коллекций, которая пользовалась огромным успехом и популярностью. Пржевальский снова уехал в Слободу, где его ждали смоленские леса и недописанная книга. Вскоре Козлов получил приглашение провести отпуск в Слободе, где был закончен дом, и узнал, что Пржевальский обдумывает планы новой экспедиции. Козлов воспринял эту весть с восторгом.
Осенью Козлов закончил училище в чине подпоручика и получил назначение в Москву в Екатеринославский полк. Отпуск он провел в Слободе. Стараниями Пржевальского, который не жалел денег на устройство усадьбы, она превратилась в уютный остров среди окрестных лесов и озер. Новый просторный дом с мезонином был обставлен прочной мебелью. В гостиной стояло чучело тибетского медведя с блюдом в лапах. Над ним висела акварель друга Пржевальского генерала А. А. Бильдерлинга, изображавшая хозяина дома после охоты на Лобноре. В столовой вдоль стен красовались чучела ушастых фазанов и голова тибетской антилопы оронго. Кабинет был завешан картами Азии, там же стояли шкаф с ружьями и бронзовая скульптура Будды на алмазном престоле.
‘Никогда,— писал Козлов,— я не забуду счастливых минут, когда на слободской тройке подкатил к крыльцу нового дома, где уже стоял радушный хозяин. На лице Николая Михайловича играла очаровательная улыбка. Весь его штат — няня Макарьевна, управляющий Денисов, гренадеры-охотники, даже дворовый повар Архип — все эти хорошие люди находились тут же, и все они так же улыбались и так же крепко обнимали меня, как и сам Николай Михайлович. Прежде чем войти в дом, Пржевальский повел меня к весам, определив мой вес, отметил цифру в своей памятной книжке, чтобы потом, перед отъездом, сделав то же самое, знать результат пребывания гостя в Слободе. Только потом, взяв под руку, Николай Михайлович повел меня в дом, наверх, в ‘мою’ комнату, ‘чтобы привести себя в порядок’. Затем мы спустились вниз, в кабинет, где невольно остановились у шкафа с оружием. Николай Михайлович, или ‘Пшева’, как я часто называл его, заставил меня взять в руки, ‘поздороваться’ сначала со штуцером — Ланкастером, потом с дробовиком Пёрде, тем и другим прицелиться или приложиться. ‘Вот,— иносказательно замечает Пржевальский, — Лян (сокровище Ланкастер) скучает по тибетским медведям и диким якам и зовет меня опять туда. Пожалуй, пойдем, как ты думаешь?’ Я, улыбаясь, тихо произнес: ‘Конечно, пойдем!’.
Из кабинета, через гостиную, проходим в столовую, где нас ожидают всякого рода заедочки, усладеньки, запивочки {Эти домашние словечки Козлов перенял у Пржевальского, они встречаются в его книгах. Под ‘запивочками’ никогда не подразумевалось спиртное — Пржевальский был принципиальным трезвенником.}… Говорим — не наговоримся… При виде чучела голубого фазана вспоминаем Ганьсу, Тэтунг, при виде оронго — Тибет…’
В Слободе Козлов сопровождал Пржевальского на охоте, а в дни, когда тот сидел в заповедной ‘хатке’, работая над книгой, приводил в порядок его библиотеку. Вместе с работой над книгой Пржевальский все определеннее набрасывал план нового путешествия.
Наконец в марте 1888 года рукопись книги была готова, и Пржевальский привез ее в Петербург. Одновременно он представил совету Географического общества программу новой экспедиции. Путешественник планировал осенью этого же года выйти из Каракола на озере Иссык-Куль. Знакомой по прошлому путешествию дорогой экспедиция должна была идти в Хотан, оттуда вдоль подножия Тибета на восток и, перевалив через Алтынтаг, попасть на озеро Гас. Здесь на хорошо знакомом месте организовывался склад. Весна и лето следующего года отводились на исследование горных окрестностей Цайдама, начатое изучением Долины ветров. Осенью отряд должен был вернуться к складу, обновить запасы, переменить вьючных животных и идти в Лхасу. Из столицы Тибета планировалось двигаться на восток в Кам, куда во время прошлого путешествия отряду преградила путь Янцзы. Если же в Лхасу пройти не удастся, Пржевальский предполагал вернуться на склад и заняться изучением северо-восточного или северо-западного Тибета, смотря по обстоятельствам. Совершенно неисследованных мест в этой области было больше чем достаточно.
План Пржевальского приняли. Начались хлопоты, снаряжение экспедиции двигалось очень быстро. Пржевальский нервничал из-за проволочек с получением из Китая разрешения, которое благодаря стараниям российского посланника в Пекине было в конце концов получено. Но, собираясь в этот путь, Пржевальский не был так увлечен, как прежде. Сказывался возраст, ему исполнилось уже 49 лет, угнетала безнадежная болезнь старой няни Макарьевны, к которой Пржевальский был крепко привязан. Он сокрушался, что вынужден будет оставить старушку в таком состоянии, зная, что не встретится с нею вновь.
‘Умно Иринчинов сделал, что не идет в путешествие,— говорил Пржевальский Козлову, приехавшему в Слободу. — Он умнее в этом случае меня, нравственно я тоже чувствую себя слабым, усталым, хотя физически крепок’.
На 5 августа был назначен отъезд из Слободы. ‘Приехали соседи попрощаться,— вспоминает Козлов,— собрались также все служащие, не исключая и рабочих. Не сказав никому ни слова, с опущенной головой, Николай Михайлович вышел через террасу в сад, побывал в любимой хатке, обошел все знакомые места, порою останавливаясь, словно прощаясь с родной слободской природой, на глазах его были слезы…
Собрав всех нас — спутников, он отправился к больной няне, тяжелые, горькие рыдания огласили комнату… Еще более грустным вернулся он к себе в дом.
Завтрак прошел в самом грустном, подавленном настроении. Поцеловав присутствующих, Николай Михайлович вышел на террасу и на одной из колонн красным карандашом написал: ‘5 августа 1888 г. До свидания, Слобода! Н. Пржевальский’. Затем подозвал всех нас, чтобы мы расписались по старшинству: В. Роборовский, П. Козлов, Телешов, Нефедов…’
Участники экспедиции выехали в Петербург, оттуда в Москву, где была получена телеграмма о смерти Макарьевны. Пржевальский тяжело переживал это известие. Но поехать на похороны уже не было возможности — даже небольшая задержка могла нарушить программу экспедиции: перевалы через тянь-шаньские хребты Терскей-Алатау и Кокшал надо было пройти до того, как их закроет снег.
Путь по родной стране к исходной точке путешествия был несравненно легче, чем в прошлый раз. Поездом доехали до Нижнего Новгорода, оттуда на пароходе ‘Фельдмаршал Суворов’ вниз по Волге в Каспий. На берегу Каспийского моря в поселке Узун-ада путешественников ждала Закаспийская железная дорога, всего год назад дотянутая до Самарканда. Пржевальскому, привыкшему тратить месяцы утомительного труда на пересечение пустынь, эта магистраль пришлась особенно по душе. ‘Словно в сказке,— писал он одному из друзей,— несешься в вагоне по сыпучим пескам или по бесплодной и безводной равнине. После первой ночи езды от Каспия является Кизил-Арват, к вечеру того же дня — Ашхабад, назавтра утром — Мерв и т. д. до Самарканда. Вообще Закаспийская дорога — создание смелое и с большим значением в будущем…’
После недолгого пребывания в Самарканде на почтовых лошадях переехали в Пишпек (ныне Фрунзе), где проходила основная работа по снаряжению экспедиции, закупка продовольствия и верблюдов. Пржевальский опять стал прежним и бодро распоряжался делами. В начале октября глава экспедиции поехал в Верный (Алма-Ату) за закупленным там китайским серебром. На обратном пути недалеко от Пишпека он заметил стаю фазанов и на другой день поехал с Роборовским поохотиться. ‘Эта поездка, — вспоминает Козлов, — вышла роковой: охотясь в камышах, Николай Михайлович несколько раз пил сырую воду как раз в тех местах, где незадолго перед тем жили киргизы, повально страдавшие тифом. Мы долгое время не хотели верить, чтобы Пржевальский мог позволить себе делать то, чего не позволял нам, в данном случае никогда не пить некипяченую воду, а сам… сам пил и сам признался в этом’.
Вероятно, тяжелые переживания недавних дней еще владели путешественником, и он не успел подавить в себе остатки внутренней расслабленности.
Вскоре отряд перебазировался в Каракол, экспедиция была практически сформирована, оставались самые последние работы перед выходом. Пржевальский решил на это время устроить бивуак рядом с городом.
Это было 14 октября, а 15-го путешественник заболел. Болезнь развивалась быстро и не поддавалась лечению, тем более что больной лежал на войлоке в холодной юрте, в которой не разрешал зажигать огня из-за того, что его раздражал дым. Только через три дня уговорили его переехать в городское помещение — один из домиков Каракольского лазарета, чистый и хорошо натопленный. Но состояние больного продолжало ухудшаться, ночью 19 октября сильно поднялась температура, начался бред.
Козлов вспоминает: ‘Приходя в сознание и видя себя, окруженного нами, он говорил совершенно спокойно и твердо о своей близкой смерти… Замечая на наших глазах слезы, он называл нас ‘бабами’.
— Похороните меня непременно на Иссык-Куле, надпись сделайте простую: ‘Путешественник Пржевальский…’
Больной сделал еще несколько завещательных распоряжений. Потом,— продолжает Козлов:
— Скажите, доктор, долго ли я проживу? — спросил Николай Михайлович. — Мне надо многое передать спутникам. Вы меня не испугаете, если скажете правду: смерти я не боюсь нисколько.
Доктор старался, конечно, успокоить больного.
— Ну, в таком случае, я все сделаю завтра, все скажу,— проговорил он,— завтра пошлем и телеграммы’.
Под утро Пржевальский очнулся от забытья, сделал попытку подняться, поддерживаемый друзьями, встал во весь рост, огляделся, потом произнес: ‘Ну, теперь я лягу’. Это были его последние слова.

— — —

Пржевальского похоронили на высоком обрывистом берегу озера в 12 километрах от города со всеми воинскими почестями. Гроб везли на артиллерийском лафете, весь город провожал в последний путь великого путешественника, из окрестностей съехались множество всадников-киргизов, которые стояли с непокрытыми головами. Над могилой прогремели ружейный и артиллерийский салюты.
Многое было сделано для сохранения памяти путешественника. Город Каракол вскоре переименовали в Пржевальск. Через четыре года в 1892 году в Петербурге в саду рядом с Адмиралтейством был установлен его бюст. Несколько позже на могиле путешественника по проекту его друга генерала Бильдерлинга был сооружен памятник. Многим знакома эта скала, увенчанная бронзовым орлом, держащим в клюве оливковую ветвь — символ мира. На стесанной плоскости укреплена увеличенная копия медали Академии наук, врученной исследователю в конце 1886 года. Этот памятник, находящийся в пределах поселка Пристань-Пржевальск, рядом с оживленным городом, центром Иссык-Кульской области, в то время стоял на пустынном степном берегу огромного озера. Позади за широкой полосой воды поднимаются кручи хребта Кунгей-Алатау, а впереди над зелеными волнами отрогов громоздятся снеговые вершины Терскея. Одна из них названа альпинистами-первовосходителями пиком Пржевальского.

— — —

Экспедиция, уже вполне подготовленная, к началу работы осталась без руководителя. Географическое общество по телеграфу предложило возглавить экспедицию сперва Роборовскому, а потом Козлову. Они отказались. У Козлова в то время еще не было достаточного опыта, но тридцатидвухлетний Роборовский, прошедший с Пржевальским два труднейших путешествия, казалось бы, мог стать во главе отряда. Почему же он не сделал этого? Вероятно, основной причиной была психологическая неподготовленность. Чтобы осуществить планы, намеченные Пржевальским, включая рискованный поход в Лхасу, надо было быть Пржевальским. Изменение же маршрута и сокращение программы исследований могли быть восприняты учениками путешественника как измена его памяти.
Учитывая это, Географическое общество решило передать руководство экспедицией ‘стороннему’ человеку и не связывать его в планировании маршрута. Выбор пал на известного путешественника, делопроизводителя Азиатской части Генерального штаба Михаила Васильевича Певцова. Назначение состоялось в декабре 1888 года, в феврале следующего года Козлов и Роборовский были отозваны в Москву. Тянь-шаньские перевалы закрыл снег, и выход отряда в любом случае приходилось откладывать до весны.

Глава 4

В экспедиции Певцова

Михаил Васильевич Певцов

Для Козлова Певцов стал вторым после Пржевальского учителем. Что особенно важно, Певцов был ученым совершенно другого типа и стиля, чем Пржевальский.
М. В. Певцов родился в 1843 году недалеко от города Устюжна Новгородской губернии. В семь лет он потерял родителей и воспитывался у родственников в Петербурге. Как и Пржевальского, Певцова с ранней юности манила мысль о далеких путешествиях, и он сознательно и упорно готовил себя к этой деятельности.
В 1862 году Певцов закончил Воронежское юнкерское училище и был направлен на службу в Томск. Как и Пржевальский, он приложил все усилия, чтобы поступить в Академию генерального штаба. Это ему удалось в 1868 году, когда Пржевальский, закончивший академию четыре года назад, путешествовал по Уссурийскому краю.
После Академии Певцов прослужил три года в Семипалатинске, в 1875 году его перевели в столицу Западной Сибири — Омск. Здесь ему удалось наконец всерьез заняться географией. Через год при содействии Географического общества его направили сопровождать из Зайсана в Гучен хлебный караван. Во время этого четырехмесячного путешествия Певцов вместе с помощником — топографом — сделал съемку неизвестной части Джунгарии, провел интересные географические и этнографические исследования.
В 1877 году в Омске было создано Западно-Сибирское отделение Географического общества. Певцов, избранный ‘правителем дел’, приступил к организации его работы. Но в следующем же году ему пришлось надолго покинуть Омск — состоялось его второе, одиннадцатимесячное, путешествие. Бийские купцы снаряжали большой торговый караван из монгольского города Кобдо, лежащего недалеко от русской границы, в Хух-Хото. Маршрут каравана проходил по совершенно неисследованным областям Монгольского Алтая, и Географическое общество решило прикомандировать к каравану Певцова.
Пройдя с караваном вдоль северного подножия Монгольского Алтая, включая и открытую Пржевальским его часть — хребет Хурху, Певцов дал первое описание этой горной страны. Он обнаружил, что Алтай нигде не соединяется с хребтом Хангай, и между ними существует обширная долина, которая была названа Долиной озер. Из Хух-Хото караван пошел в Калган, где нагрузился чаем, оттуда на север в Ургу, потом, двигаясь на запад, перевалил через Хангай и мимо города Улятсутай вернулся на родину в Кош-Агач. Экспедиция дала большие научные результаты.
Неторопливый, спокойный, методичный, умеющий все рассчитать, Певцов девять лет руководил работой Западно-Сибирского отделения Географического общества и превратил его в крупное и деятельное научное учреждение, много сделавшее для изучения Сибири и заметно оживившее культурную жизнь Омска.
В 1888 году Певцова перевели в Петербург. Возможно, здесь он успел лично познакомиться с Пржевальским, книги которого знал и высоко ценил. А уже в конце следующего, 1889 года, Певцову предложили возглавить, по его выражению, ‘осиротевшую экспедицию’, подготовленную великим путешественником. Одновременно с экспедицией Певцова Географическое общество организовало для изучения Центральной Азии еще две. Экспедиция Бронислава Людвиговича Громбчевского отправлялась в северную часть Гиндукуша, другая, братьев Григория и Владимира Грум-Гржимайло, должна была пройти параллельно маршрутам второго и третьего путешествий Пржевальского из Илийской долины в Наньшаньские горы и на озеро Кукунор. Вышло так, что маршруты всех трех экспедиций пересеклись.

Из Пржевальска в Яркенд

Пржевальский во вступлении к последней книге, называя свои путешествия ‘научными рекогносцировками’, писал: ‘Переживаемый нами эпический, так сказать, период путешествий по Центральной Азии, вероятно, протянется недолго’. Ученый предсказывал неизбежность перехода к детальному изучению ‘разведанных быстролетными путешествиями стран’, и продолжал: ‘Соединенные усилия с одной стороны пионеров науки, а с другой — ее присяжных жрецов снимут окончательно, вероятно, в недалеком будущем темную завесу, еще так недавно покрывавшую почти всю Центральную Азию’.
Себя Пржевальский справедливо относил к ‘пионерам науки’. Певцова, вероятно, можно считать фигурой промежуточной между ‘пионерами’ и ‘присяжными жрецами’. Получив в наследство от Пржевальского сформированный экспедиционный отряд, Певцов изменил намеченную программу работ. Новый руководитель отказался от посещения Лхасы и изучения Кама, предложенный им маршрут предусматривал исследование северо-западной окраины Тибета и пересечение в неизученных местах пространств от российских пределов до Куньлуня. По-прежнему предполагалось достичь Хотана, но уже не по долине Хотандарьи, пройденной Пржевальским, а по Яркенду, текущему западнее. Кроме Козлова и Роборовского в экспедицию был включен молодой геолог Карл Иванович Богданович, хорошо зарекомендовавший себя работой на строительстве Закаспийской железной дороги, впоследствии крупный ученый, директор Геологического института в Варшаве. В соответствии с новыми задачами был вдвое сокращен конвой.
В конце марта 1889 года Певцов с Богдановичем прибыли в Москву, где к ним присоединились Козлов и Роборовский. Дальнейший путь шел через Владикавказ (теперь Орджоникидзе), Тбилиси, Баку и оттуда к началу Закаспийской дороги. Меньше чем через месяц, 20 апреля, научная группа экспедиции была уже в Пржевальске, наполненном для Козлова печальными воспоминаниями.
Три недели было потрачено на сборы, впрочем, торопиться было некуда, и так, как выяснилось, выступили немного рано. 13 мая караван из 80 порожних верблюдов экспедиции и 50 наемных с багажом в сопровождении 12 членов конвоя и нескольких нанятых киргизов-погонщиков вышел из Пржевальска. Все происходило крайне буднично. Певцов с Козловым и Роборовским выехали вдогонку каравану только на следующий день. Богданович уехал своим маршрутом по Тянь-Шаню еще неделю назад. Вообще, по принципам руководства Певцов в корне отличался от Пржевальского. В нем отсутствовало героическое начало, если Пржевальский в буквальном смысле вел караван, то Певцов предпочитал сопровождать его, ограничиваясь общими указаниями.
Вероятно, бывших спутников Пржевальского, особенно Козлова, должен был поначалу раздражать этот человек, при первом знакомстве во всем проигрывавший своему вдохновенному предшественнику. Но со временем Козлов оценил и полюбил Певцова — скромного, широко образованного, по-своему увлеченного и преданного делу. У каждого из путешественников были свои достоинства. Если Пржевальский объединял в своем лице волю экспедиции и его помощники были как бы продолжением его самого, то Певцов, напротив, был сторонником разделения труда. Он сразу распределил обязанности между помощниками: Богданович ведал геологией, Роборовский должен был отвечать за ботанические сборы, Козлов — за пополнение зоологических коллекций. Это не исключало посылки помощников в самостоятельные маршруты для изучения и топографической съемки местностей. Для Козлова участие в экспедиции Певцова стало первой школой самостоятельной работы.

— — —

14 мая 1889 года Певцов и два его помощника двинулись на запад вдоль южного берега Иссык-Куля по степной полосе между водой и горами, где в то время еще не было колесной дороги. В некоторых местах холмы предгорий подходили к самой воде, там путь иногда преграждали беспорядочные нагромождения огромных камней. Караван догнали в селе Сливкино, и опять нововведение — Певцов и помощники ночевали не в лагере, а в деревенском доме. Правда, дальше населенные места кончились. Через три перехода (Певцов пишет ‘станции’) вышли на реку Барскоун. По ее ущелью, заросшему стройными елями, караван поднялся к безлесным высотам под перевал через Терскей. Пробившись через заснеженные гребни Терскея и Кокшала, спустились на равнину.
13 июня — через месяц после выхода — караван перешел через пески и такыры окраин пустыни Такла-Макан и вышел к значительному — 150 километров в длину — рукаву Яркенда. Дальше до города Яркенда двигались по прибрежным тополевым лесам, мимо болот, поросших камышом, достигающим местами 6 метров высоты. Певцов так описывает этот своеобразный лес: ‘Он очень редок, кустарников в нем мало, а почва повсюду покрыта опавшими листьями и ветвями, перемешанными с лёссовой пылью. Все это придает ему какой-то мертвенный вид. В описываемом первобытном лесу живут тигры, кабаны и маралы, а на окраинах его пасутся стада степных антилоп’.
Стояла страшная жара. Через пять дней отряд достиг места, где Яркенд тек одним руслом. Начинался его разлив, вызванный таянием снегов в горах Куньлуня, глубокая стремительная река с мутно-желтой водой, вскипающей водоворотами, несла стволы деревьев, сучья, мусор. Вода была так насыщена глиной, что ее невозможно было пить, пришлось выкопать на берегу яму и соединить ее с рекой канавкой, пересыпанной песком. В конце этого дня экспедицию постигло несчастье — утонул ефрейтор Григорьев. Во время ловли рыбы он расправлял на мелком месте невод, оступился и бесследно исчез в Мутном потоке. Попытки найти его ни к чему не привели. Можно думать, что Козлов не раз задавал себе вопросу допустил бы Пржевальский в таких условиях к рыбной ловле человека, совершенно не умеющего плавать?
Двигаясь вдоль реки, все больше разливавшейся с каждым днем, путешественники 3 июля дошли до Яркендского оазиса. Здесь их встретила депутация среднеазиатских купцов, которые приготовили для отдыха экспедиции загородный дом с садом и прудом для купания.

Из Яркенда в Нию, стоянка в Тохта-хон

Отдохнув пять дней в Яркенде и изучив город, знаменитый своей обувью, тканями и коврами, с улицами-базарами и плоскими крышами мазанок, отряд двинулся дальше на юг по торговой дороге к Хотану. Но еще на Яркенде Певцов решил свернуть с дороги в горы, чтобы переждать жару и дать отдых верблюдам, которые были измучены укусами слепней и мух, кишевших в долине Яркенда.
После переправы на лодках через разлившуюся реку отряд по почти непрерывной цепи оазисов прошел в Каргалык. Впереди все выше вздымались отроги хребта Каракорум, справа высились грандиозные снеговые вершины гор Мустаг. Оставив повернувшую на восток дорогу, караван двинулся к горам. Предгорья поднимались бесплодными песчаниковыми уступами, мелкие речки то пропадали среди россыпей щебня, то снова показывались на поверхности. Зеленые пятна растительности и селения были редки, по широким долинам бродили стада степных антилоп. Местные жители советовали для долгой стоянки пройти на луга верховьев реки Холостан, если же с верблюдами нельзя будет перевалить через лежащий на пути горный кряж, остановиться перед ним в урочище Тохта-хон.
Посланные в разведку казаки с проводниками доложили, что перевал для верблюдов действительно недоступен, а урочище Тохта-хон в общем приемлемо, и Певцов решил устроиться там на длительную стоянку. Поднявшись по извилистой долине между отрогами, экспедиция расположилась через 10 дней после выхода из Яркенда на покатом лугу, ограниченном крутыми сглаженными склонами. Здесь лагерь простоял почти полтора месяца.
Из Тохта-хона Козлову довелось совершить свое первое самостоятельное путешествие. Певцов послал его во главе небольшого отряда, в который входили препаратор Телешов, переводчик и местный проводник, на юг исследовать верховья Холостана. Путешественники верхом преодолели крутой и трудный перевал и вышли на альпийские луга соседней долины. В течение нескольких дней Козлов охотился за птицами, вел съемку местности вниз и вверх по реке, дополнял карту сведениями, полученными от пастухов.
В урочище постоянно жило около сотни таджиков, в основном пастухов-овцеводов, которые часто приходили в лагерь. Навещали экспедицию и пастухи-уйгуры из нижних селений, пригнавшие стада на горные пастбища. Перед отъездом Певцов торжественно простился с ними. ‘Мы пригласили 30 августа тех и других, — пишет он, — к себе в лагерь, угостили обедом, чаем и лакомствами, а вечером пускали в их присутствии фейерверк, сопровождавшийся пальбой из нашей маленькой пушки. Такой прием привел наших простодушных гостей в полный восторг… Затем мы горячо простились с добродушными бедняками, мысленно пожелав им лучшей доли в будущем’. Следует заметить, что упоминаемая маленькая пушка была захвачена Певцовым не в качестве оружия, а для опытов по измерению скорости звука на значительных высотах.
1 сентября 1890 года экспедиция покинула горы. За время отдыха неприхотливые верблюды, несмотря на необычную для этих мест засуху, поправились, лошади, которых прикармливали овсом, тоже чувствовали себя хорошо. Выйдя на хотанскую дорогу, отряд двинулся на восток вдоль пустыни Такла-Макан, напоминавшей о себе частыми пыльными бурями, иногда превращавшими день в сумерки. Через 22 дня экспедиция пришла в Хотан, уже знакомый Козлову по прошлому путешествию.
После шестидневной стоянки в Хотане направились дальше на восток и вскоре достигли Кэрии. Здесь Певцов из расспросов жителей и среднеазиатских купцов установил, что проходы через окраинные хребты на Тибетское нагорье имеются только восточнее. Поэтому он решил пройти дальше, до оазиса Нии, и там остаться на зиму.

На окраинах Тибетского плато

Зимовали в просторном доме с печкой и несколькими каминами. Во дворе была сложена еще и русская печь для выпечки хлеба. Начальник и помощники занимались приведением в порядок дневников и коллекций, велись метеорологические наблюдения, в часы отдыха много радости доставляла походная библиотека. В феврале холода кончились, и Певцов отправил в самостоятельные экскурсии вдоль гор Богдановича и Роборовского.
Богданович вышел 1 февраля и исследовал северные склоны гор к западу от Нии, особенно интересуясь горными разработками. Вернулся он 10 марта и привел в Нию Б. Л. Громбчевского и нескольких человек из его экспедиции, которую встретил в пути. Громбчевский прошел с Гиндукуша на верховья Яркенда, изучил горы Мустаг и западный Куньлунь. Встреча была большим событием для людей, давно оторванных от родины. Важна она была и для географической науки — Певцов, вышедший позже, выверил хронометры Громбчевского по своим и сомкнул со своей его съемку.
Роборовский выступил позднее Богдановича и провел в пути больше полутора месяцев. Он прошел на восток до реки Черчен, поднялся по ней до Долины ветров, где уже побывал шесть лет назад, сомкнул свою съемку со съемкой Пржевальского и провел разведку пути, по которому предполагалось двигаться всему отряду.
Во время отсутствия Роборовского Певцов с Богдановичем и Козловым совершили недельную экскурсию в глубь пустыни Такла-Макан по Ние к мазару (мавзолею) мусульманского святого Джафара Садыка, где располагался и монастырь. Оттуда Козлов был послан дальше на север проследить исчезновение Нии в песках. Через несколько десятков километров река, становившаяся все меньше, исчезла у глиняных площадок, где, по словам проводников, летом, в большую воду, появлялись мелкие озерки. Несколько километров подземное русло еще прослеживалось полосой тополевого леса, затем зарослями кустов, а дальше начиналась безжизненная пустыня.

— — —

По словам пастухов, приезжавших с гор на базар в Нию, перевалы были под снегом до середины апреля. Но вот они открылись, и начался следующий этап работы — изучение северного края Тибетского нагорья. 24 апреля экспедиция оставила Нию и направилась в селение Карасай, где и решено было устроить базу. Одновременно 28 верблюдов, нагруженных коллекциями, с двумя казаками и несколькими погонщиками были отправлены в верховья Черчена на богатое травой урочище, разведанное Роборовским.
Пройдя низом вдоль гор и перейдя быструю Толан-ходжу, путешественники поднялись к Карасаю вдоль каньона этой реки с такими обрывистыми склонами, что даже страдавшие от жары собаки не решались спуститься к воде. Из Карасая через перевал Толан-ходжа был отправлен Роборовский с заданием осмотреть нагорье в юго-западном направлении. Его разъезд исследовал каменистое, безжизненное плато и из-за отсутствия корма для лошадей через десять дней вернулся назад. Дав помощнику отдохнуть, Певцов снова направил его на нагорье тем же перевалом с заданием двигаться на юг. Тогда же (27 мая) Козлов с казаком и проводником отправился на нагорье другим перевалом, лежавшим восточнее.
Роборовский в течение двух недель шел через ледяной ветер под снегом, который испарялся через час, после того как выпадал, по растрескавшейся горной пустыне, потерял двух лошадей и вернулся, не найдя места, пригодного для сколько-нибудь продолжительной стоянки отряда.
Козлову повезло больше. Он перешел хребет по долине соседней реки Бостан-торгак и вышел на озеро Даши-Куль, лежащее в котловине между хребтами Русским и Пржевальского, которые здесь сходились. Отсюда он прошел на северо-восток около ста километров по бесплодной долине впадающей в озеро речки и на два дня раньше Роборовского вернулся в лагерь. Осмотренный Козловым путь был выбран для выхода отряда на Тибетское нагорье. 16 июня караван отправился на восток.
Перевал представлял собой узкий проход, пробитый рекой в отвесном склоне, венчающем хребет. На соленом озере Даши-Куль, имеющем несколько километров в поперечнике и поднятом на 4000 метров над уровнем моря, отряд провел десять дней. Здесь Певцов с помощниками впервые в истории изучения Тибета проложили небольшую триангуляционную сеть с базой около двух километров. С опорой на нее были определены высоты окрестных гор и границ снеговой линии.
Измеренный шнуром участок сети Певцов использовал и для определения скорости звука на большой высоте. Опыт проводили так: в одной точке располагался Козлов с хронометром и пушечкой, в другой — Певцов с теодолитом, направленным на пушку, хронометром и точным секундомером. В назначенное время безветренным вечером Козлов начал производить точно через каждые пять минут выстрелы. Певцов по секундомеру отмечал промежутки времени между вспышками и звуком выстрелов. За час было сделано 12 измерений. Скорость звука в среднем оказалась равной 325 м в секунду, что почти не отличается от ее скорости, измеренной на уровне моря.
После окончания геодезических работ и физических опытов от озера ушли две экскурсии — Козлов отправился на восток, по продольной долине хребта Пржевальского, Певцов с Роборовским перевалили через хребет и прошли несколько десятков километров в глубь нагорья, где с холма сфотографировали панораму местности и попали в снежную бурю.
1 июля экспедиция снялась с озера Даши-Куль и через четыре дня была уже в Карасае. Отсюда отряду предстоял большой переход на восток.

— — —

Отряд двинулся, минуя цепочку оазисов, по верхней дороге, идущей у подножия гор по голым холмам через промоины и отвесные овраги, пробитые реками в конгломератовых породах.
Здесь даже небольшие реки умели быстро превращаться в грозные потоки. Перед рекой Мольджи пришлось заночевать на неудобном берегу, так поднялась вода после ливня. Наутро река успокоилась, но едва экспедиция перешла на правый берег, снова пошел дождь, и вода стала быстро прибывать. ‘Около 3 часов, — пишет Певцов, — когда скорость движения воды в реке достигла 12 футов (3,6 м) в секунду, она начала катить по дну камни, издававшие грохот, подобный раскатам грома. Позднее этот непрерывный гром настолько усилился, что заглушал говор людей. Под вечер скорость воды увеличилась до 15 футов (4,7 м) в секунду, и река, кроме камней, стала ворочать еще массивные валуны. Кувыркаясь по ее неровному каменному ложу, они по временам падали с его уступов и производили глухие удары, напоминавшие отдаленную пальбу из больших пушек…’.
Через три недели отряд пришел в оазис Черчен, оттуда после переправы через одноименную реку пошел по ней вверх на соединение с частью каравана, посланной вперед. Встреча состоялась в урочище Мандалык, где была устроена продолжительная стоянка. Отсюда намечались две большие экскурсии для исследования северного склона хребта Пржевальского. Правда, сразу выйти не удалось, поскольку шесть дней было потрачено на ловлю и объездку наемных лошадей, нужных для похода (местные пастухи еще весной отпустили лошадей без присмотра на горные пастбища, и животные сильно одичали), экспедиционные животные за это время должны были отдохнуть перед двухтысячекилометровым путем на родину.
14 августа в самостоятельную экскурсию отправился Роборовский, он прошел на юго-восток к озеру Ачиккёль, в обширную котловину, где лежало и озеро Аяккумкёль (‘Незамерзающее’ Пржевальского).
Через два дня Певцов с Козловым и Богдановичем в сопровождении нескольких казаков вышли на юг к золотым приискам Акатаг. Перейдя хребет Музлук, они прошли вверх по реке Гюкерма до озера Яшилькуль, лежащего в отрогах хребта Пржевальского на высоте 4500 м. Дальше пройти не удалось — перевалы через хребет уже покрыл снег. Однако беседы с охотниками, снабжавшими золотой прииск мясом, дали много ценных сведений о строении местных гор.
В начале сентября обе группы вернулись в лагерь. Отсюда начинался путь домой через озеро Лобнор, города Курля и Урумчи к Зайсану. Роборовский был послан туда кружным путем по Черчену с заданием провести его съемку. Он отправился вниз по реке на запад, а караван вверх на восток по направлению к Долине ветров. Через несколько дней дошли до незаметного перевала Гульджа-даван, крайней точки памятной для Козлова экскурсии с Пржевальским от озера Гас. Вскоре Певцов послал помощника в разъезд на склон хребта Караватаг, ограничивавший долину с севера. Козлов поднялся на гребень и обнаружил, что между этими горами и Алтынтагом лежит обширная долина. Так, по мере продвижения каравана вдоль хребта Ачинкол (Московского) к Цайдаму уточнялся сложный рельеф центрального Куньлуня. Долина ветров оправдала свое название — постоянный попутный ветер сопровождал караван до самого Цайдама. Там резко изменили направление, и, перевалив через Алтынтаг, 6 октября вышли в лобнорскую область, где экспедицию, заранее предупрежденный, встретил старый знакомый Козлова Кунчикан-бек. На следующий день появился и Роборовский. Отряд в полном составе двинулся на север.

Возвращение

Дорога шла вдоль Тарима — нижнего течения Яркенда, вверх по которому на юг отряд начинал путешествие и вверх по которому, но теперь на север, заканчивал его. Огромная река, изогнувшись исполинской скобой, охватывала с трех сторон пустыню Такла-Макан и терялась в камышах Лобнора и недавно образовавшегося озера Кара-буран. Вынося с гор громадное количество наносов, она нередко поднимала свое русло выше окружающей местности и поэтому легко покидала его, чтобы найти новую дорогу. Под стать Тариму была и впадающая в него Кончедарья, которая вытекала из озера Баграшкёль и текла параллельно Тариму несколько восточнее.
Исследовать и положить на карту Кончедарью Певцов поручил Козлову. Двухсотсемидесятикилометровый поход вдоль Кончедарьи был самым большим из его самостоятельных маршрутов в этом путешествии. Глава об этой поездке и о другой, меньшей, вдоль берега Баграшкёля, была написана Козловым для III тома ‘Трудов Тибетской экспедиции 1889—1890-х годов под начальством Певцова’. Это была его первая опубликованная научная работа, хотя и не первая публикация. Из-за задержки с печатанием (том вышел только в 1896 году) ее опередили путевые заметки из следующей экспедиции, печатавшиеся в газетах.
Точный, ясный язык и передающееся читателю ощущение интереса и внимания ко всему, что видит автор, черты, характерные для Козлова-писателя, заметны уже в первой его работе. Вот данные Козловым описания последнего приюта путешественников и выхода в ненаселенные места: ‘День и следующую ночь, спасаясь от леденящего северо-восточного бурана, мы провели в сатме (тростниковом доме) местных обывателей. В них хотя и продувает, но с огнем, разложенным посередине, довольно тепло, по крайней мере для одной части тела, обращенной к огню. Тот же буран заставил и туземцев все время сидеть в своих убогих хижинах. Несмолкаемый говор взрослых льется кругом костра, закутанные детишки лепечут и шалят беззаботно…’ и дальше: ‘Несмотря на мои приятельские уверения и желание иметь только одного проводника — охотника Курвана, пришлось взять и другого, так как Курван боялся идти с нами один. Последние из туземцев покинули нас уже вечером. Как-то особенно горячо и трогательно прощались наши проводники со своими родичами. Теперь мы остались вчетвером.
Ночь наступила быстро, потухающей зари на западе мы не видали, не видно было и звезд близ горизонта, а находившиеся высоко светили слабым светом. Торжественная тишина царила кругом, только резкое шелестение крыльями проносившихся стад уток, да последняя вечерняя молитва Аллаху, вознесенная проводниками, нарушили безмолвие’.
А вот замечание о животном мире окрестностей Кончедарьи: ‘Обширная плодородная полоса земли вдали от человека дает хороший приют. В первый день мы встретили по пути такое количество антилоп, фазанов и зайцев, какого давно не видали. Осторожный марал и тот был замечен. Следы же тигров, кабанов встречались очень часто. Бесчисленные следы звериных тропинок пересекали почти всюду наш путь. Из птиц, кроме фазанов, заметили орланов-белохвостов. По временам звонкий голосок голубой синицы и не менее приятно ласкающий слух напев белобровой кустарницы составляли восхитительный дуэт, мало подходящий к окружающей природе’.
Путешественники двигались в неуютное осеннее время через заросли колючих кустарников, огромного пыльного камыша, корявого, запорошенного лёссом тополевого леса. Через 20 дней, успешно выполнив задачу, Козлов соединился с экспедицией у города Курля, бывшей резиденции Якуб-бека.
Из Курля Певцов отправил помощников провести осмотр берегов озера Баграшкёль, на которое когда-то Якуб-бек не пустил Пржевальского. Роборовский объехал озеро с юга, Козлов с урядником Дорджиевым с севера. В окрестностях озера кочевали со своими стадами и юртами калмыки. Козлов быстро сошелся с кочевниками, с интересом изучал их жизнь и обычаи. Раз ему пришлось даже выступить в роли врача. Молодая калмычка, догоняя быка, упала с лошади. Оглушенная падением, она уже три дня лежала без сознания, когда родственники привели к больной проезжавшего мимо Козлова. У него не было никаких лекарств, кроме спирта для коллекций. Полагаясь на здравый смысл, он растер им молодой женщине виски и несколько капель влил в рот. Больная пришла в себя, и скоро обморок перешел в сон. Когда она проснулась, Козлов для поддержания сил дал ей горячего молока. Муж калмычки просил Козлова остаться, но тот, связанный сроками возвращения к отряду, вынужден был уехать, оставив больную на пути к выздоровлению.
От озера Баграшкёль отряд пошел через Урумчи и Манас к Зайсану. Не доходя до Манаса, измерив барометром высоту местности в селении Токсун, исследователи неожиданно получили аномально высокое давление, показывавшее, что они находятся ниже уровня моря. Они не знали, что за год до этого, проходя через эту же долину восточнее, в Люкчюне отрицательную высоту обнаружила и экспедиция братьев Грум-Гржимайло. Так двумя исследовательскими группами была открыта Турфанская впадина, низшая точка которой, по современным данным, лежит на 154 метра ниже уровня моря. Особый интерес это открытие представляло для метеорологии. Через недолгое время Козлов с Роборовским провели подробное исследование этого интересного места.
На Алтае путешественников ожидала суровая зимняя погода и снег на перевалах. Новый, 1891, год встретили уже на родной земле, но вместо праздника были награждены сильной бурей при тридцатиградусном морозе и с трудом дошли до пустовавшей летней казармы передового пограничного отряда. Через три дня, пользуясь гостеприимством киргизов, экспедиция пришла в Зайсан.

— — —

Экспедиция дала богатые научные материалы. Кроме изучения новых мест были подробно исследованы уже разведанные Пржевальским и другими учеными районы. Ювелирные по точности определения координат 34 опорных пунктов, сделанные Певцовым, и съемка более 10 000 километров, проведенная им и его помощниками, позволили составить подробную карту обширного края, которая долгое время оставалась наилучшей.
Экспедиция 1889—1890 годов оказалась для М. В. Певцова последней. Вернувшись на родину, он жил в Петербурге, служил, принимал активное участие в деятельности Географического общества, публиковал статье по геодезии. Козлов всегда был у него желанным гостем. Здоровье Певцова в конце 90-х годов сильно ухудшилось, и в 1902 году он умер.
В его некрологе Козлов вспоминал: ‘…незаметно бежало время на скромных и симпатичных вечерах добрейшего Михаила Васильевича, в особенности, когда он касался впечатлений из прошлой страннической жизни: его живые глаза приятно разгорались, лицо оживлялось, и сам, весь слегка воодушевленный, он словно вновь переживал рассказываемое…’ Некролог заканчивался словами: ‘Отошел в вечность безупречный человек, в высшей степени скромный, приветливый, добродушный. Идеально чистая душа и труженическая жизнь М. В. Певцова послужит нам — ученикам, последователям и друзьям его — лучшим примером’.

— — —

Участие в путешествии под началом М. В. Певцова многому научило Козлова. Геодезист по преимуществу, Певцов доверил своему молодому помощнику заботу о зоологических коллекциях, и Козлов с честью оправдал его доверие. Советские биологи А. Иванов и А. Штакельберг пишут о коллекционном искусстве Козлова: ‘Несмотря на крайне трудные условия работы в пустынях и горах Центральной Азии, весь зоологический материал доставлялся в превосходном состоянии, очень тщательно этикетированным. Кроме того, вместе с коллекциями П. К. Козлов передавал Зоологическому музею Академии наук и полевые дневники, содержащие ценные дополнительные данные, что, разумеется, резко увеличивало научное значение коллекций’. Результаты зоогеографических исследований, проведенных во время этого путешествия, были опубликованы Козловым, в Ежегоднике Зоологического музея Академии наук в 1899 году.
Географическое общество высоко оценило работу Козлова. Двадцативосьмилетнего исследователя выбрали действительным членом Общества, ему была присуждена почетная награда — серебряная медаль H. М. Пржевальского.
В том же, 1891, году в жизни путешественника произошло важное событие. Он женился на Надежде Степановне Камыниной (1870—1942). Нужно было обладать немалым мужеством, чтобы стать женой человека, цель жизни которого составляли многолетние далекие экспедиции, часто без возможности в течение многих месяцев подать о себе весть. Мы знаем, что женитьба сделала невозможным участие в экспедициях двух способных помощников Пржевальского: Михаила Пыльцова и Федора Эклона, что сам великий путешественник, не желая себя связывать, отказался от семейной жизни. Надежда Степановна понимала и принимала стремления мужа, и он был ей за это глубоко благодарен. В сделанной в 1923 году дарственной надписи на только что вышедшей книге ‘Монголия и Амдо и мертвый город Хара-Хото’ Козлов написал, что Надежда Степановна вдохновляла его на смелые путешествия в Центральную Азию.

Глава 5

Экспедиция спутников Пржевальского

Выступление

Изменив программу путешествия, намеченную Пржевальским, Певцов отчасти расширил ее, но сделал это за счет отказа от посещения центрального Тибета и его юго-восточных областей, входящих в провинцию Сычуань, которые тибетцы называют Камом. Путешествие в эти районы, населенные воинственными горцами, было небезопасным, и поэтому именно там лежали обширные ‘белые пятна’ совершенно неисследованных территорий. И Козлов, и Роборовский прекрасно помнили, как в 1884 году с Пржевальским они прошли от суровых истоков Желтой реки до согретой дыханием Индийского океана долины Янцзы и были вынуждены повернуть назад. Можно не сомневаться, что еще во время работы в экспедиции Певцова друзья вынашивали планы продолжения исследований, намеченных Пржевальским.
Географическое общество поддержало их инициативу. Экспедиция, получившая название ‘Экспедиции спутников Пржевальского — Роборовского и Козлова’ была утверждена. Роборовский, как старший, был назначен ее начальником, Козлов — первым помощником, но практически они работали на паритетных началах. ‘В этом путешествии,— писал Козлов, — мы были оба подготовлены должным образом, и поэтому одновременно, можно сказать, вели две самостоятельные экспедиции… От времени до времени мы встречались в заранее намеченных местах и сводили съемки’.
Конечной целью экспедиции было изучение Кама, но путь туда прокладывался не по хоженым местам, а должен был охватить исследованиями обширные районы Синьдзяня и Наньшаня. Намечалось пройти по тянь-шаньской долине Большой Юлдус на восток в открытую Певцовым и братьями Грум-Гржимайло Турфанскую котловину и установить там метеостанцию. Эта впадина с отрицательной высотой, лежащая в центре континента, была настоящей находкой для метеорологов. Она давала возможность ‘привести к уровню моря’ климатические данные, полученные в разных местах в основном сильно приподнятой части материка, и оценить влияние на погоду температурного градиента атмосферы.
Дальше, параллельно маршруту третьего путешествия Пржевальского, отряд направлялся в Сачжоу и, проведя исследование горной системы Наньшаня, должен был выйти на Тибетское нагорье.
Туда же, в юго-восточный Тибет, другим путем направлялась и экспедиция под руководством одного из пионеров исследования Центральной Азии Григория Николаевича Потанина. Предполагалось смыкание топографических съемок обеих экспедиций. Путешествия Потанина, давшие науке огромный географический и, главное, этнографический материал, по своему характеру отличались от экспедиций его современников. Потанин путешествовал с немногочисленными помощниками, включая и свою жену, нанимая экспедиционных рабочих на месте. Участник экспедиции Потанина, в будущем крупнейший советский геолог Владимир Афанасьевич Обручев писал о путешественнике: ‘Он (Потанин) доказал своим примером, что по внутренней Азии (кроме Тибета) можно спокойно путешествовать без конвоя с наемными рабочими и все-таки проникать туда, куда нужно’. Оговорка В. А. Обручева относительно Тибета не случайна. В те времена путешествие по многим районам Тибета было связано с серьезными опасностями.
К сожалению, план смыкания съемок этих экспедиций осуществить не удалось. Сотрудник Потанина препаратор В. А. Кошкарев достиг намеченного пункта — тибетского города Батан, но отряду Роборовского пришлось повернуть назад, не дойдя до границ Кама. Экспедиция Потанина также была прервана преждевременно.
В свое последнее путешествие по Центральной Азии Потанин вышел почти на год раньше Роборовского и Козлова, осенью 1892 года. В экспедицию входила Александра Викторовна Потанина, жена путешественника, его постоянная сотрудница в трех предыдущих путешествиях, препаратор Кошкарев и переводчик бурят Б. Р. Рабданов. Находились в составе экспедиции в то время молодой геолог В. А. Обручев и зоолог M. M. Березовский, но они двигались собственными маршрутами. Путь Потанина начался переездом из Кяхты в Пекин. Оттуда путешественники через древнюю столицу Китая Сиань направились в Чэнду — центр провинции Сычуань. Дальше их путь шел на запад к Тибету. Но в городке Да-цзян-лу летом 1893 года, когда экспедиция Роборовского только начинала работу, серьезно заболела Александра Викторовна. Для Потанина этот пункт стал крайней точкой путешествия. Отправив Кошкарева дальше на запад в Кам и дождавшись его возвращения, Потанин повернул назад. В дороге 19 сентября А. В. Потанина скончалась, и путешественник вернулся в Россию. Березовский и Обручев продолжили работу. Особенно продуктивными были исследования Обручева, который наметил контуры геологического строения Центральной Азии.

— — —

С начала 1893 года Роборовский и Козлов принялись за оснащение экспедиции. Кроме обычного комплекта научных приборов имелись и инструменты для метеостанции, включая барограф и солнечные часы. В достаточном количестве были взяты и материалы, нужные для сохранения коллекций, и сотни ‘мелочей’ экспедиционного быта, необходимые при движении по пустынным местностям. Новшеством были специально заказанные пятиведерные резиновые мешки для воды. Братья H. M. Пржевальского Владимир и Евгений передали экспедиции для использования в походе несколько геодезических инструментов, принадлежавших великому путешественнику, и многие из его книг.
В начале апреля экспедиционный багаж доставили в Москву, откуда ядро будущего отряда — Роборовский, Козлов, унтер-офицер Гавриил Иванов, ходивший еще с Пржевальским, и новичок ефрейтор Смирнов — покинуло Москву. Их провожали братья Пржевальского и Федор Эклон (служивший ротным командиром гренадерского полка). 20 мая Роборовский и Козлов, обогнав обоз с багажом, приехали в Пржевальск. Здесь должна была формироваться экспедиция.
Прибыли члены конвоя, среди них участник прошлого путешествия Бадьма Баинов, Семен Жаркой — в будущем спутник Козлова и Николай Шестаков, согласившийся стать наблюдателем на метеостанции. Тут же был пополнен и ‘научный’ штат отряда. Молодого жителя Пржевальска Куриловича взяли в качестве препаратора.
Для экспедиции предполагалось устраивать в удобных местах склады, откуда Роборовский и Козлов должны были совершать радиальные поездки, поэтому требовался еще один помощник начальника экспедиции. Роборовскому порекомендовали молодого заведующего дунганской школой в Каракунзуке Вениамина Федоровича Ладыгина. Ладыгин знал китайский язык, оказался прекрасным путешественником и впоследствии участвовал в экспедиции Козлова.
Всего в экспедиционном отряде, как у Пржевальского в третьем путешествии, оказалось 13 человек. Наконец к середине дня 14 июня закончили укладку багажа, и члены экспедиции пошли на берег Иссык-Куля почтить память Пржевальского. Утром 15-го с пастбищ были пригнаны верблюды и лошади, и началось вьючение. Пока шла эта процедура, Роборовский отправил в Географическое общество телеграмму, в которой ощущается бодрое, приподнятое настроение: ‘Экспедиция окончательно сформирована и выступает из Пржевальска в составе 2 офицеров (я и Козлов), 8 нижних чинов, переводчика (он же второй мой помощник В. Ф. Ладыгин), препаратора и двух проводников. С нами идут 25 вьючных и 10 запасных верблюдов, 15 лошадей, 5 баранов, козел и 3 собаки. Мы все здоровы. После панихиды на дорогой нам могиле Николая Михайловича Пржевальского, укрепленные духом, полные сил, энергии и надежды на счастливый успех предприятия, выступаем в трудный, славный путь 15 июня’.
Отряд двинулся на восток по зеленой долине Джаргалана. Через полмесяца достигли поселка Охотничий, последнего населенного пункта на российской земле, вышли в горную степь и, переправившись через реку Малый Музарт, попали на китайскую территорию.

Ниже моря

Летом в Тянь-Шане из-за частых дождей и таяния снегов реки труднопроходимы. Много сил было потрачено на переправу через Большой Музарт, дальше путь пересекал Текес, где постоянной переправой служила лодка (каюк). Лодку буксировала плывущая лошадь, причем во время переправы каюк относило течением на полверсты вниз. Затем лошадь бечевой тащила лодку вдоль берега версту против течения и снова вплавь доставляла к месту старта. В лодке переправили вьюки и баранов, лошадей и верблюдов пустили вплавь.
Несколько дней экспедиция двигалась вдоль Текеса, вновь преодолела его и, пройдя два перевала, незаметно вышла в широкую заболоченную долину Большой Юлдус, которую во время второго путешествия посещал Пржевальский. Тогда Юлдус был необитаем, теперь здесь кочевали монголы-торгоуты. Сперва они встретили экспедицию недоверчиво, тем более что в проводнике-киргизе узнали конокрада. Уличенный проводник тут же потребовал расчета и ночью скрылся, ‘поменяв’ свою лошадь на хорошего коня-иноходца.
В поисках нового проводника для отряда и еще одного для предстоящей экскурсии Козлова Баинов направился в ставку местного хана. Оказалось, что рядом с ней находится походная кумирня Ловзэн-тобдэна, главы (хутухты, или по-монгольски гэгэна) чейбсенского монастыря, познакомившегося с Пржевальским еще во время его первого путешествия. Роборовский дважды посещал настоятеля в его монастыре, Козлов один раз с четвертой экспедицией Пржевальского. Хутухта прибыл из Наньшаня по просьбе местных монголов, чтобы молитвами отвратить какое-то мучившее их горловое заболевание, и уже два года находился здесь. Узнав о приезде русской экспедиции и знакомых людей, он пригласил их к себе.
Утром 30 июля Роборовский, Козлов, Ладыгин и Баинов в роли переводчика отправились к чейбсенскому святителю. Походная кумирня, состоявшая из нескольких роскошных юрт, находилась недалеко от лагеря экспедиции, поездка заняла всего два часа. Ловзэн-тобдэн с чисто выбритым лицом и головой, одетый в красное, сидел в кресле на небольшом возвышении. Он посадил Роборовского рядом с собой справа, остальные гости разместились пониже у стены юрты также справа, а ламы-служители — слева. ‘Хутухта, — рассказывает Роборовский,— расспрашивал о смерти Николая Михайловича Пржевальского, о чем он слышал еще четыре года ранее настоящей встречи. Показывал нам хранящийся у него постоянно при себе портрет Николая Михайловича, к которому относился с самым глубоким уважением и удивлением. Хутухта говорил нам, что, когда он увидел Николая Михайловича в первый раз, вид этого человека сразу произвел на него особое впечатление, сильное и глубокое, и он расположился к нему душевно, с этих пор ему всегда приятно видеть русских’.
Настоятель достал изданную в России карту Азии, показал на ней свой путь, оказалось, что он прекрасно разбирается в градусной сетке, представляет себе шарообразность Земли и ее движение. Очевидно, встреча с Пржевальским не прошла для настоятеля напрасно. ‘Своими знаниями, — продолжает Роборовский, — он поразил нас, и он с громадным интересом обо многом расспрашивал меня. Его чрезвычайно интересовала Россия, да только одно горе — китайцы не пустят его в Россию’.
На следующий день по просьбе настоятеля Роборовский сфотографировал его. На прощание хутухта приглашал путешественников посетить его в Чейбсене и вышел из юрты проводить. Такое расположение буддийского святителя резко переменило отношение торгоутов к экспедиции {В примечаниях к своей части отчета об экспедиции Козлов сообщает: ‘Русское географическое общество выразило свою признательность хутухте приличным подарком, который будет передан ему мною лично’.}. Вскоре были присланы проводники, и Козлов, захватив экспедиционного рабочего киргиза Ульзабада Катаева, отправился в первый из двенадцати в этом путешествии самостоятельный маршрут, Козлов должен был двигаться на юг, перейти через горы в Кашгарию, потом пройти параллельно пути экспедиции на восток, другим перевалом вернуться в долину и следовать по ней дальше вдоль реки Хайдык-Гол до встречи с основным отрядом.

— — —

Путешественники выехали 2 августа и на другой день достигли Хайдык-Гола, текущего по дну плоской зеленой долины, усыпанной многочисленными озерками. Переправившись у походной кумирни через реку в ‘деревянном ящике’, который тащили две плывущие лошади, Козлов со спутниками направились на юго-запад и через два дня вышли к ущелью, по которому надеялись перевалить через хребет. Спустя несколько дней ущелье вывело их к ледниковым циркам.
Здесь с Козловым чуть не произошло несчастье. Рано утром налегке вместе с проводником он направился в поисках перевального гребня на ближайший ледник. Оставив на морене проводника, который страдал от разреженного воздуха, Козлов взошел по леднику на гребень, круто обрывавшийся к югу. ‘Моему взору, — пишет он, — предстал бесконечный лабиринт гор — на юго-востоке снеговых, на юге темных, безжизненных, за которыми помрачала горизонт пыльная атмосфера, свойственная сухой Кашгарии… Окончательно потеряв надежду перейти с лошадьми через хребет по этому перевалу, я… присел на камень немного отдохнуть. Тишина… ни звука. Вот, действительно, где, в этом заоблачном мире, одиноко и сыро кругом. Но это только вначале. Немного позднее прилетела горихвостка, с минуту посидела на камне и, сделав несколько движений хвостом, исчезла, давний след улара тонкой линией обрисовался по снегу, издалека слабо доносился писк вьюрка…’
Отдохнув, Козлов пошел вниз. Но лед к этому времени подтаял. Не имея ни ‘кошек’, ни даже палки с острием, путешественник начал скользить: ‘Несмотря на всю опытность в горных восхождениях, — продолжает он, — я три раза обрывался и последний раз чуть не навсегда… Зияющая пропасть ледника смотрела мне прямо в глаза. Дна ее я не видел, так она была глубока. На глазах своего номада я от одного неверного шага потерял равновесие и… с ужасной быстротой скатился не один десяток шагов. Как сейчас помню тот момент, когда я тщетно цеплялся руками за скользкий лед. Сердце мое невольно сжалось, по телу пробежала дрожь. И только благодаря попутному камню, крепко сидевшему во льде, мне удалось спастись! Только тогда я перевел дух и свободнее оглянулся по сторонам. Долго я расшатывал ‘счастливый камень’ и наконец, осторожно достав его, стал вырубать ступеньки, по которым имел возможность добраться до обнаженных скал. Добрый номад встретил меня со слезами на глазах’.
Пришлось возвращаться и переходить хребет восточнее, перевалом Кок-теке, где путешественники действительно встретили горных козлов — тэкэ. Но время было упущено, Козлов уже не смог вернуться в долину, а прошел до ее конца по южной притянь-шаньской дороге до Курля, где Хайдык-Гол впадает в озеро Баграшкёль и где была назначена встреча с основным отрядом.

— — —

Дальше путешественники, следуя на северо-восток, перевалили через хребет Чольтаг в долину реки Алго, орошающей Турфанскую котловину. Здесь Козлов совершил четырехдневную экскурсию для исследования ее истоков. Через две недели вошли в глубочайший желоб Центральной Азии. ‘Экспедиция, — пишет Козлов,— проследила остальную часть долины Алго до выхода этой реки из гор, где последняя исчезает в недрах земли. С исчезновением воды исчезает и растительная жизнь. Путешественник вступает в дикую пустыню, производящую на него удручающее впечатление, но ненадолго. Непреклонная воля человека вывела воду снова на дневную поверхность с помощью подземных галерей (кяризов), и она, появившись на свет, орошает цепь оазисов.
Достигнув селения Токсун, экспедиция расположилась на том же месте, где три года назад останавливался отряд Певцова. Бросившимся в глаза новшеством была проходившая через поселок телеграфная линия Сачжоу — Кашгар. Здесь закончился первый этап работы — исследование восточного Тянь-Шаня, занявший три месяца.
Отдохнув в Токсуне, экспедиция разделилась — Ладыгин с караваном пошел в Люкчюн, Роборовский туда же по южному краю котловины, Козлов же отправился на юг, в неисследованную часть Кашгарской пустыни, к единственному в ней обитаемому оазису Кызыл-сыныр.
За 45 лет до посещения Козлова ключ Кызыл-сыныр открыл один люкчюнский охотник, который перевез туда свою семью и обосновался в центре пустыни. Вскоре он нашел оттуда путь на Лобнор, и через оазис пролегла прямая дорога от Люкчюна к Тариму. Дорога через Кызыл-сыныр открывала заманчивую возможность исследовать западную часть пустыни. Посетив оазис, через две недели Козлов со спутниками вернулся в Люкчюн.
Полтора месяца экспедиция провела в котловине. Около Люкчюна в загородном доме, принадлежавшем местному казначею, был устроен склад собранных коллекций, рядом построили будку метеостанции. В этом месте наблюдателю станции Николаю Шестакову предстояло провести два года. Ему кроме наблюдений за погодой поручили сбор этнографических коллекций, на что у люкчюнского вана (князя) были оставлены специальные деньги. Оставили с Шестаковым пойнтера Яшку (подарок начальника Пржевальского уезда Сотова) и молодую, необыкновенно ласковую лошадь — подарок чейбсенского настоятеля, получившую в честь него имя Гэгэн. ‘Жизнь моя будет теперь веселее, — говорил Шестаков, — я остаюсь не один, а с Яшкой и Гэгэном’.
Десять дней потратили на изучение профиля котловины, для этого проводились синхронные измерения давления. Козлов вел их на метеостанции, а Роборовский и Шестаков на пути от Люкчюна в Токсун, разъезжаясь на расстояние 10—15 километров.
16 ноября Козлов с Баиновым, с которым в экспедиции Певцова совершил поход вдоль Кончедарьи, препаратором Куриловичем и местным проводником отправился в двухмесячное путешествие от Люкчюна в Сачжоу через Лобнор. На следующий день основной отряд двинулся по Долине бесов — заброшенной китайской дорогой из Люкчюна в селение Бургас, лежащее недалеко от Хами, и оттуда путем Пржевальского в Сачжоу, где должна была состояться встреча с группой Козлова.

Лобнор

Небольшой, из пяти верблюдов, караван Козлова покинул Турфанскую впадину, углубился в пустыню и вскоре был в уже известном Козлову оазисе Кызыл-сыныр.
Отсюда Козлов предпринял двенадцатидневную поездку на восток. Поехали втроем — Козлов, Баинов и сын охотника, открывателя ключа, Абду-Ремба. Маленький караван прошел вдоль сглаженных гор Куруктаг, пересек хребет и достиг урочища Олунты-менту, в котором в 1889 году был M. E. Грум-Гржимайло, так что Козлову удалось сомкнуть с его съемкой свою. Дальше повернули на юг и вышли к древнему руслу Кончедарьи, которое здесь называли Кумдарьей (песчаной рекой). ‘Это корытообразное русло, — пишет Козлов, — в 15— 25 саженей (30—50 м) шириною окаймлено то высокими, то низкими берегами… Там и сям в мертвой ложбине валялись высохшие деревья (тополя). Животной жизни нет и в помине’.
Исследовав русло на протяжении 50 километров, путешественники двинулись в обратный путь. Недалеко от оазиса их застигла снежная буря. Козлов рассказывает: ‘Вскоре после нашего выступления подул сильный ветер, быстро разразившийся сильнейшим снежным бураном. Горы, а затем и соседняя окрестность закрылись так, что проводник не мог более ориентироваться. Пришлось идти совершенно ощупью. Верблюдов и лошадей сильные порывы бури уклоняли в сторону. Мокрый снег залеплял глаза. Я все время, как моряк, следя за компасом, направлял движение нашего Абду-Ремба, сидевшего на ‘корабле пустыни’. Проводник же, боясь навлечь на себя вину, уже не один раз предлагал остановиться, но, видя нашу решимость следовать вперед, слагал с себя всякую ответственность. Каково же было его удивление, когда около 3 часов дня буран вдруг стих и горизонт слегка прояснился. Намеченная им горная вершина лежала точь-в-точь на линии нашего движения’. Устраивать стоянку на глубоком снегу не хотелось, путники решили совершить двойной переход и через 12 часов движения, пройдя 55 верст, достигли Кызыл-сыныра. Всего во время этой экскурсии было пройдено 350 верст.
После недолгого отдыха 16 декабря караван двинулся на юго-запад к Кончедарье. Справа стоял высокий кряж Куруктага, слева целый ряд меньших. На третий день пути вышли к руслу Кумдарьи в полутораста километрах западнее мест, которые посещались во время предыдущей поездки. По берегу умершей реки, мимо упавших и еще стоявших сухих стволов, через барханы, местами пересекавшие путь, отряд вышел на Конче-дарью. Козлов и Баинов узнали знакомые места.
Через несколько дней движения на юг путешественники подошли к Лобнору. Жители селения Абдал выехали встречать приезжих. ‘То были, — пишет Козлов,— наши старые знакомые абдальцы. К немалому удивлению, абдальцы представляли стройную кавалькаду. Я с первого же взгляда узнал многих, не говоря уже про Кунчикан-бека и его сыновей. Неудержимо посыпались приветствия, расспросы, воспоминания…
Не хуже меня они помнили имена и фамилии прежних казаков — спутников, о каждом расспрашивали. До поздней ночи наш лагерь был шумным, оживленным. В нескольких местах пылали костры, то тускло, то ярко освещая фигуры беседующих лобнорцев’.
На следующий день путешественники приехали в Абдал. Кунчикан-бек разместил их в своем жилище, животные были рядом, паслись на месте прежних стоянок Пржевальского, которое называлось у лобнорцев Орус-Арал — Русский остров. Встретив на Лобноре Новый год, Козлов со спутниками 6 января двинулся на восток вдоль берега Лобнора и дальше через пески Кум-таг к Сачжоу.

— — —

Через четыре года в 1897 году Козлов вступил в полемику по поводу озера Лобнор с посетившим Петербург шведским путешественником Свеном Гедином. Гедин, вслед за немецким географом Ф. Рихтгофеном, сомневался в том, что открытое Пржевальским озеро является действительно Лобнором, который на китайских картах был показан значительно севернее. В следующем году Козлов опубликовал брошюру, в которой демонстрировал неточность китайских карт и подтверждал мнение Пржевальского.
К проблеме Лобнора путешественник вернулся еще раз в 1935 году в статье ‘Кочующие реки Центральной Азии’. Там он высказал мнение, что в спорах о положении Лобнора были правы обе стороны — огромное озеро в историческое время значительно меняло свои очертания. Это подтверждалось изменением в 1923 году русла Кончедарьи. Воды реки неожиданно вернулись в древнее русло — Кумдарью и начали обводнять пустыню севернее Лобнора, вызывая его ‘перемещение’ на север. Статья о ‘кочующих реках’ оказалась последней работой ученого.

— — —

Через двадцать дней путешественники достигли Сачжоу, куда уже прибыл основной отряд экспедиции. За два с половиной месяца пути группа Козлова прошла 1750 верст, из которых 1500 были положены на карту. Надо заметить, что со времен Пржевальского отношение китайских властей к путешественникам переменилось к лучшему, экспедиции ни в чем не отказывали. Отряд провел в Сачжоу три месяца, а уйдя в Наньшань, смог оставить там на хранение коллекции и часть ненужного в горах снаряжения. Козлов прожил в Сачжоу два весенних месяца, наблюдая пролет птиц, знакомясь с жизнью оазиса. В это время Роборовский совершил путешествие на запад в горы Алтынтаг, обогнув снежную группу Анэмбар-ула. После возвращения начальника экспедиции в начале апреля в самостоятельный маршрут отправился Козлов. За три недели он прошел вместе с урядником Жарким и местным проводником на восток вверх по реке Сулейхэ, питавшей вместе с Данхэ сачжоуский оазис, проник по ее долине в Наньшань и другой дорогой по горным тропам вернулся обратно. Всего во время этой экскурсии было пройдено 640 верст.

Наньшань

Карта маршрутов экспедиции в Наньшане напоминает рыболовную сеть, наброшенную на сложную систему хребтов и рек этой горной страны. Исследования охватили огромную область севернее Цайдама от его середины до озера Кукунор на 800 километров с запада на восток и на 200—300 километров с севера на юг.
11 мая экспедиционный отряд выступил из Сачжоу по долине Данхэ на ключ Благодатный, который 15 лет назад служил местом отдыха третьей экспедиции Пржевальского. План исследований Наньшаня, принятый Роборовским и Козловым, предусматривал движение вверх по долине Данхэ с продолжительными стоянками в местах, удобных с точки зрения жизни отряда и возможности исследований. Отсюда в одновременные поездки налегке отправлялись Роборовский и Козлов. Ладыгин оставался в главном лагере, вел метеорологические наблюдения и занимался ботаническими и энтомологическими сборами, а Курилович пополнял коллекцию животных и птиц. Маршрут основного отряда пересекал Наньшань по диагонали с северо-запада на юго-восток. Всего долгих стоянок на нем было 4, разделенных одной-двумя сотнями километров, точки стоянок определялись астрономически, к ним привязывалась съемка исследовательских маршрутов, которые представляли собой удлиненные петли. Роборовский при этом исследовал местность к юго-западу от главного маршрута, Козлов — к северо-востоку. Постоянным спутником Козлова в этих поездках, как и в предыдущей экскурсии, был Семен Жаркой, группу, как правило, сопровождал местный проводник.
Движение через Наньшань продолжалось больше четырех месяцев от первой стоянки на ключе Благодатном до последней на реке Гурбуангыр-Гол, у подножия Южно-Кукунорского хребта. Наиболее значительной из наньшаньских поездок Козлова была заключительная, проходившая в сентябре. В ней путешественники перевалили хребет Гумбольдта и мимо озера Хара-Нор поднялись к истокам Сулейхэ, нижнее течение которой изучили весной. Они оказались на плоскогорье, откуда брали начало и расходились в разные стороны четыре значительные реки: Сулейхэ, текущая на запад, Тэтунг — на восток, Талай-Гол — на север и Бухайн-Гол — на юг. Водораздел этих рек, пишет Козлов, ‘представляет собой высокое плато, отливавшее желтым увядшим тоном. По этой растительной полосе масса больших и малых озер. На востоке вдаль протянулись соседние цепи гор, покрытые вечным снегом. Вблизи наблюдателю представляется чудная панорама невысоких гор, изрезанных капризными глубокими ущельями, по дну которых, точно змеи, извиваются прозрачные ручьи и речки.
По одному из таких ущелий пролегал наш дальнейший путь. Ущелье заключает истоки Тэтунга, образующегося из потоков с северной и южной снеговых цепей, с которых ниспадают роскошные увалы альпийских лугов. Местами, на дне долин, виднелись еще зеленеющие лужайки, окрашенные голубыми цветами генциан. Днем на солнце летали бабочки, мухи, жуки, сурки по сторонам звонко свистели. Словом, природа еще бодрствовала, а не отходила ко сну, как это было на только что покинутом плато’.
Осмотрев грандиозный ледник в истоках Бухайн-Гола, главной из рек, питающих озеро Кукунор, путешественники вернулись на стоянку. ‘Моя последняя поездка по Наньшаню, — пишет Козлов, — заняла 22 дня и представляет сомкнутую кривую в 770 верст, пройденную без дневок’.
В базовом лагере Козлов застал больным Роборовского, вернувшегося из разъезда. Начальника мучили кашель и не дававшие спать частые кровотечения из носа. Но Роборовский не считал свое заболевание серьезным. Проведя в урочище Гурбуангыр-Гол лишнюю неделю, он почувствовал себя лучше, и отряд двинулся через Южно-Кукунорский хребет в Цайдамскую котловину. На пути лежали два довольно высоких, около 4500 метров, перевала. ‘С последнего, — пишет Козлов, — на юго-запад открылось взору одно из Курлыкских озер. Над Цайдамом висела пыльная дымка, хотя северная ограда Тибета — хребет Бурхан-Будда — обрисовывалась довольно ясно. Спустившись на первую луговую площадку, экспедиция разбила бивуак.
Расставаясь с горами надолго, мы (я и препаратор) устроили охоту за уларами. Эти большие птицы или громко свистели в скалах, или тихо кормились неподалеку от нашего бивуака. Стоило только подняться на боковой увал, одетый луговой растительностью, как уже в разных местах показывались желанные птицы. В один час охотничьей экскурсии мы вдвоем убили их восемь штук’. После перерыва охотники перешли на противоположный склон ущелья и обнаружили уларов другого вида, за которыми в 1879 году тщетно охотился Пржевальский на хребте Гумбольдта. Единственный экземпляр, который удалось тогда добыть, оказался настолько испорченным пулей, что не мог быть использован для определения. И вот целая стая этих уларов оказалась перед Козловым: ‘Огромные красивые птицы, — пишет он, — держались многочисленными семьями. Соблюдение величайшей осторожности, необходимой вообще при охоте за этими птицами, было здесь излишне, улары тихо кормились и были беззаботны. В полчаса времени лежало в ряд 11 уларов один другого лучше.
Невиданный и неслыханный случай в истории наших путешествий. Как бы порадовался незабвенный учитель H. M. Пржевальский такому обилию двух пернатых представителей Наньшаня…’ Добытому Козловым новому виду улара обрабатывавший материалы экспедиции зоолог В. В. Бианки дал имя Козлова.
‘Спускаясь в Курлыкскую долину, — продолжает исследователь,— мы ощущали все большее и большее тепло. С последних горных скатов, на которых виднелись отдельные деревья можжевельника и блестела желтоватая увядающая луговая растительность, мы увидали два озера. Северное, Курлык-Нор, отливало серебристым цветом, ровным и гладким, тогда как южное — Тосо-Нор — темно-голубым, слегка переливающимся от напора ветра. Еще дальше, и мы были на равнине. Вместо луговой растительности — пыль, поднимаемая ветром и носящаяся в воздухе, вместо голубого неба и яркого солнца — мутная дымка и тусклый диск дневного светила’.
Вскоре караван вышел к озерам. Около первого из них недалеко от укрепления курлыкского князя (бэйсэ) экспедиция простояла два месяца, готовясь к походу в Сычуань. Отсюда Козлов совершил экскурсию в обход Курлыкских озер и нанес их на карту. Второй помощник Ладыгин, знавший китайский, с небольшим караваном был командирован в Донкыр — закупить продовольствие и в Синин — представиться амбаню, губернатору, предъявить паспорта и попросить проводников. Губернатор принял Ладыгина приветливо, но всячески отговаривал идти выбранным маршрутом через горы Амнэ-Мачин, населенные разбойниками-нголоками, а советовал двигаться кружным путем через Лянчжоу. Вместо проводников он прислал в Курлык трех чиновников, которые долго расписывали Роборовскому прелести ‘цивилизованного’ пути, обещая проводников, гостиницы, почести и приемы. Роборовский, разумеется, отказался. Здоровье его опять ухудшилось, заболел и Козлов — у него образовался нарыв в горле. Не заразились ли они той ‘горловой болезнью’, которой страдали монголы в долине Большой Юлдус? Местный лекарь-лама лечил их, вдувая в горло пыльцу каких-то сычуаньских цветов, которая широко применялась в тибетской медицине для заживления ран. Лекарство помогло, состояние Роборовского улучшилось, Козлов вылечился совсем.
Роборовского раздражало поведение курлыкского бэйсэ, который запретил своим подчиненным что-либо продавать экспедиции и, монополизировав торговлю, диктовал путешественникам цены. Козлов в своем отчете ни словом не упрекает князя, видимо, считая, что такое поведение не противоречит местным обычаям и не бросает тень на его репутацию честного человека. Как мы увидим, Козлов оказался прав.
Для движения по горам были куплены яки и хайныки — помесь яка с коровой, отличавшиеся более спокойным, чем у яков, характером. Были получены и проводники — местный монгол, знавший дорогу до кумирни Шан-рди, и тангут, утверждавший, что знает дорогу через хребет Амнэ-Мачин к монастырю Раджа-гомба, первой из намеченных точек на пути в Сычуань.

В Сычуань

Наконец 1 декабря 1894 года караван из 19 вьючных яков и 10 верховых лошадей с восемью членами экспедиции и двумя проводниками, говоря словами Козлова, ‘направился в далекий и малоизвестный путь’. Четверо членов конвоя были оставлены в Курлыке при коллекциях и верблюдах. Яки оказались намного медлительнее и непослушнее верблюдов. Чтобы пройти 20—25 километров, приходилось тратить 7—8 часов, то есть всю светлую часть короткого зимнего дня. Местность была унылой и безжизненной, только кое-где виднелись заросли саксаула. Пройдя цайдамской равниной на юг около ста километров, отряд вышел к замерзшей реке Баин-Гол, вдоль которой тянулись заросли хармыка.
Вдоль Баин-Гола прошли к хырме князя хошуна Барун. Барун-цзасак, старый знакомый Козлова и Роборовского, тут же приехал навестить путешественников. Отсюда на юго-запад шли дороги в Лхасу и к истокам Желтой реки. Но экспедиция пошла на юго-восток, к еще совершенно неисследованным землям. По безжизненной, каменистой равнине караван пришел к кумирне Шан-рди, стоявшей у подножия хребта Бурхан-Будда, значительно восточнее мест, где бывал Пржевальский. Кумирня была окружена глинобитной стеной, за которой ютилась большая часть оседлого населения хошуна Шан-рди — земледельцы и торговцы, среди которых были тангуты, монголы и дунгане.
Оставив на хранение в кумирне груз, без которого еще можно было обойтись, отряд 27 декабря двинулся дальше. Через несколько дней путешественники достигли горного озера Тосо-Нор, носившего такое же имя, как южное курлыкское.
Отсюда начался подъем на хребет Амнэ-Мачин, местность становилась все более недоступной. ‘После дневки,— пишет Роборовский, — пошли вверх по ущелью, дорога извилистая, каменистая, местами спускается по каменным уступам, местами эта тропа идет по узкому карнизу, и яки задевают вьюками о каменную отвесную стену, уходящую вверх, а под ногами такая же стена падает в реку, пешком идти, так и то дух замирает, двигаешься на авось. Местами эти тропинки порваны скатившимися сверху каменными глыбами, наполняющими дно речки. Подъемы и спуски крайне круты и каменисты. Нужно было каждую секунду быть готовым ко всякой случайности’.
Впереди высился перевал Манлун, за которым лежала долина Хуанхэ, населенная нголоками. Под перевалом остановились на дневку, и эта стоянка оказалась крайней точкой маршрута экспедиции.
Около полуночи 28 января 1885 года Роборовский проснулся от страшной головной боли и с ощущением одеревенения правой стороны тела. Больной не мог пошевелиться и позвать на помощь. Наконец один из стонов разбудил Козлова, и, так как Роборовский не мог говорить, осветив его, Козлов сам понял положение друга. К утру Роборовскому стало немного лучше, но выздоровление шло очень медленно, только через несколько дней Роборовский смог, держась за помощника, стоять на здоровой ноге и кое-как опираться на парализованную правую ногу.
Животные страдали от бескормицы. Проходившие мимо тангуты сообщали, что разбойники-нголоки ожидают экспедицию на перевале и что группа других грабителей — тангутов поджидает бедствующий отряд на обратном пути. Оставаться дальше под перевалом было бессмысленно. На восьмой день после начала болезни Роборовский обсудил положение экспедиции с Козловым, принявшим на себя руководство отрядом, и с Ладыгиным. Было решено возвращаться назад. ‘С великою грустью и ломкою над своими желаниями видеть Сычуань, землю обетованную нашей экспедиции, — писал Роборовский, — обдумывая в тиши бессонных ночей положение вещей, я решил повернуть обратно… А сколько было надежд, сколько затрат трудов и борьбы всякого рода, часто сверх сил! К чему все привело!’

Возвращение

За первый день обратного пути прошли только 2,5 километра. Караван двигался горной тропой по крутому склону, а Роборовский, которого поддерживал Баинов, пробирался по льду замерзшей речки через наледи и каменные завалы. На лошади он сидеть не мог, вдвоем по тропе пройти тоже не было возможности. Через несколько дней, отразив нападение разбойников, действительно поджидавших путешественников внизу, отряд покинул пределы Амнэ-Мачина и вышел к озеру Тосо-Нор.
О пребывании там Козлов позже написал: ‘Надо заметить, что горы Амнэ-Мачин богаты всякого рода святынями. Многие богомольцы, даже женщины, предпринимают обход этого священного хребта. Где-то во льдах таится монастырь влиятельного ламы. На возвышенных ступенях к небу человек может отдаться в полном уединении глубокому религиозному чувству. Только в таких местах — вдали от сует мира — и можно пребывать аскету!
Казалось бы, здесь, в стране монастырей и лам, которым религией запрещено даже убивать паразитов на собственном теле, не говоря уже о более высших животных, и можно было бы рассчитывать европейцу на лучшие мирные поездки по стране и знакомство с нею. На деле же выходит обратное. Нигде мы не берегли себя так, как здесь, нигде мы не старались так глубоко изучить народ, его дикие привычки, чтобы путем дружбы расположить номадов в свою сторону, нигде мы так дорого не платили за все, как здесь, и нигде больше так не обманывали нас, как здесь, в этом священном углу, где на каждом шагу молящиеся, громко взывающие при посредстве труб, морских раковин и барабанов к богу о всех мелочах жизни номада с включением даже божьего благословения на успех при открытом, с оружием в руках грабительском нападении’.
От озера Тосо-Нор спустились в Шан-рди более легкой тропой, потом посетили горную ставку Барун-цзасака, который согласился доставить багаж экспедиции на верблюдах в Курлык, а в качестве платы забрал всех яков и хайныков. С верблюдами движение намного ускорилось, и через 9 дней путешественники подошли к хырме Курлык-бэйсэ. В Курлыке экспедиция провела больше двух месяцев, за это время Роборовский заметно поправился, он уже сносно владел своим телом, мог ездить на лошади. Но все-таки ему был нужен отдых. Чтобы не прерывать исследований, Козлов совершил из Курлыка месячную поездку вдоль склонов Южно-Кукунорского хребта, произведя съемку на маршруте длиной около 600 километров.
В начале июля путешественники оставили Курлык и через полтора месяца пришли в Хами. Отсюда Козлов совершил экскурсию к восточной оконечности Тянь-Шаня, где хребет делает последний взлет, поднимаясь горами Карлыктаг за линию вечных снегов. Дальше дорога шла на запад к Люкчюну.
Вскоре пришли в Люкчюн. ‘Радостно, — пишет Козлов,— встретились со своим отшельником — урядником Шестаковым, прожившим среди туземцев в одиночестве два года. Шестаков добросовестно выполнял свои обязанности как наблюдатель метеорологической станции, как собиратель этнографических сведений, естественно-исторических коллекций. Он скоро после нашего отсутствия подружился с хозяином квартиры, вошел в доверие его семьи и жил, как член ее, вполне спокойно. В дружбе с туземцами и исполнении своей задачи русский человек старался найти некоторое удовлетворение за угнетающую его неизвестность об экспедиции и о родине. Можно представить себе, как он обрадовался нашему приходу!’.
Коллекции, собранные Шестаковым, оказались очень ценными. Особенное внимание ученых привлекли приобретенные Шестаковым археологические находки, в том числе уйгурские письмена и книги на языках народов Турфанской впадины. Они были настолько интересными, что Географическое общество направило в Люкчюн специальную археологическую экспедицию.
Проведя повторную нивелировку котловины и собравшись в путь, на что ушло три недели, путешественники 18 октября направились в Зайсан. Роборовский с караваном шел по дороге через Урумчи и Манас, Козлов с Шестаковым и местными проводниками — кружным путем восточнее, по малоизученным местам. Легкий караван Козлова прибыл в Зайсан 7 ноября, основной отряд экспедиции только 21-го. Путешествие, занявшее два с половиной года, закончилось.

— — —

Спутники Пржевальского показали себя достойными продолжателями его дела. Ученый секретарь Географического общества А. В. Григорьев сказал об их путешествии: ‘Эта экспедиция одна из замечательнейших и плодотворнейших экспедиций новейшего времени… результаты ее поистине велики’. И это действительно так: наиболее подробные из известных до того времени метеорологические наблюдения в Люкчюне, Курлыке, на стоянках в Наньшане, огромный объем топографической съемки, богатейшие коллекции. Экспедиция привезла 250 шкур и скелетов редких животных, 1200 птиц, 450 экземпляров пресмыкающихся и рыб, 30 000 насекомых. Ботанические коллекции содержали 25 000 экземпляров 3000 растений, 300 образцов семян дикорастущих и культурных растений.
Болезнь Роборовского оказалась серьезной и больше не дала ему возможности участвовать в путешествиях. Приступы болезни периодически возвращались, и путешественнику стоило больших трудов составить отчет об экспедиции. Отчетная книга Роборовского ‘Восточный Тянь-Шань и Наньшань’ была издана в 1899 году. В том же году вышла первая книга Козлова — ‘Отчет помощника начальника экспедиции’.

Глава 6

Монголия и Кам

Начальник экспедиции

Отчет о своей первой самостоятельной экспедиции Козлов начинает словами: ‘Незабвенный мой учитель H. M. Пржевальский придавал особенное значение исследованию природы Кама — крайнего востока Тибета. Кам был им поставлен целью пятого — увы! — неосуществившегося путешествия.
По смерти первого исследователя природы Центральной Азии продолжателю его М. В. Певцову намечены были иные, более скромные задачи, блестяще им и разрешенные. Следующая затем экспедиция, с В. И. Роборовским во главе, направилась было в восточный Тибет, но у его порога руководителя экспедиции сразила жестокая болезнь… Не всегда в путешествии можно достигнуть желаемого, несмотря на энергию и богатый запас опыта, — горькое заключение, к которому пришел я, участник трех больших экспедиций — H. M. Пржевальского, М. В. Певцова, В. И. Роборовского, в которых мне довелось принимать участие на началах все большей и большей самостоятельности.
Мне посчастливилось достигнуть Кама, но проникнуть в средний Тибет не удалось’.
Книга ‘Монголия и Кам’, изданная в 1905 году, резко отличается от предыдущей (‘Отчета помощника начальника экспедиции’). Там Козлов в основном описывал свои маршруты, есть в ней и обзорные главки, но на всем лежит печать торопливости, материал до предела сжат, что естественно для приложения к солидному и подробному отчету, написанному Роборовским. Конспективность ‘Отчета помощника’ не позволяет нам достаточно полно увидеть Козлова как ученого. Напротив, в книге ‘Монголия и Кам’, написанной подробно и неторопливо, Козлов выступает как ученый с широкими интересами. Прежде всего он географ и зоогеограф, но хорошо ориентируется и в минералогии, не упуская возможности осмотреть каждое обнажение коренных пород. Немало места в книге уделено этнографии.
Мы знаем, что официальное образование Козлова ограничивалось курсом реального училища и двумя годами военной школы. Опыт полевой и экспедиционной работы он приобрел под руководством корифеев — Пржевальского и Певцова. Остальному путешественник учился самостоятельно в перерывах между экспедициями. ‘Годы оседлой жизни на родине, — писал Козлов, — я посвящал усовершенствованию в естественных науках, этнографии и астрономии. После H. M. Пржевальского самое большое участие в моем дальнейшем развитии принимали географы П. П. Семенов-Тян-Шанский, А. В. Григорьев, М. В. Певцов, а по специальным отделам естествознания В. Л. Бианки и Е. Бихнер (зоологи)’. Причем на 8 лет, проведенных в экспедициях (до Монголо-Сычуанской), приходилось только 5 лет оседлой жизни. Козлов учился очень напряженно, он прошел астрономический практикум в Пулковской обсерватории, изучал иностранные языки, много читал и обсуждал прочитанное с выдающимися учеными, которые направляли его занятия.
Немного неожиданными после ‘Отчета помощника’ кажутся этнографические и исторические очерки, играющие столь важную роль в книге ‘Монголия и Кам’. Подробно и внимательно Козлов описывает обычаи и историю монгольских и тибетских племен, по землям которых проходил маршрут экспедиции. Подход Козлова, глубина проникновения, умение понимать и принимать незнакомую жизнь выделяют его работу среди аналогичных наблюдений Пржевальского, Певцова, Роборовского и сближают с Потаниным. Возможно, такой поворот Козлова к этнографии связан с влиянием на него книги Г. Н. Потанина ‘Тангуто-тибетская окраина Китая и Центральная Монголия’, содержащей ценнейший этнографический материал. Эта книга вышла в 1893 году, когда Козлов находился в экспедиции Роборовского, и познакомиться с ней он должен был именно перед путешествием в Кам.
Этнографические заметки Козлова отличаются историческим видением. Он дает не застывшую картину существования племен, а старается раскрыть их историческую судьбу. В Монголии, Наньшане, Цайдаме, Тибете, всюду он старался выяснить происхождение каждой народности, узнать сохранившиеся исторические предания.
Вот пример: Пржевальский много раз бывал в столице алашаньских монголов Динъюаньине, но именно Козлову принадлежит не лишенный интереса рассказ об их истории. Козлов сообщает, что Алашаньская пустыня не была заселена до XVII века, пока в нее не пришло около 1000 семей олотов, покинувших из-за междоусобиц Илийский край. Олоты поселились в центре пустыни и занялись разбойничьими набегами на китайцев и соседних монголов, не брезгуя и грабежом караванов. Так продолжалось 20 лет. Наконец глава олотов и его советник, известный под именем Одноглазый лама, рассудили, что вечно это тянуться не может, и в 1681 году явились в Пекин с повинной к Кан-си (второму императору маньчжурской династии Цин). Олоты обещали прекратить разбой, если им разрешат жить в Алашани. Император подарил им эту землю, дал главе олотов княжеское звание бэйлэ и освободил от налогов.
После этого в Алашань стали стекаться окрестные монголы, и число подданных алашаньского бэйлэ постепенно выросло до 10 000 семей. Примерно через полстолетия алашаньские монголы были призваны против восставших в провинции Ганьсу дунган и саларов. Алашаньцы освободили от повстанцев Ланьчжоу и разбили их войска. В благодарность богдыхан щедро наградил алашаньского бэйлэ, дал ему титул ‘цин-ван’ и, кроме того, женил на своей дочери. Казалось бы, алашаньцы должны были вступить в полосу процветания. Получилось иное.
Для китайской принцессы в Динъюаньине построили дворец, с ней в город приехала свита из 40 маньчжурских семей, театральная труппа и много прислуги. Алашаньский бэйлэ, ныне ван, который прежде жил в юрте и кочевал со своими стадами, тоже переселился в город. ‘Торговля нового города, — пишет Козлов, — быстро увеличивалась. Но зато, с тех пор как алаша-ваны начали жениться на принцессах крови, стали увеличиваться и расходы на содержание огромного числа прислуги маньчжуров и на прихоти и роскошь во дворце ванов. Население Алаша беднело и уменьшалось. Ныне число алашаньцев сократилось до 8 тыс. человек, и вероятно, сократится еще больше, так как поборы с населения не уменьшаются, наоборот — растут с каждым годом’. Козлов перечисляет расходы вана на поддержание двора в Динъюаньине и еще более роскошного подворья в Пекине и на периодические поездки туда князя и его сыновей. ‘Переводя на наши деньги, — заключает Козлов, — каждая поездка алаша-вана в Пекин обходится его подчиненным монголам в 100 тысяч рублей, что в связи с прочими расходами на содержание алашаньского двора равносильно скорому разорению страны’.
Так же ясно Козлов понимает относительность наших оценок чужих обычаев. Пржевальский подходил к людям с точки зрения ‘общепринятой’ морали. Он считал разбойников-нголоков аморальными и называл негодяями. Козлов не закрывает глаза на отрицательные моральные качества тибетцев, но видит в этом не абстрактную ‘испорченность’, а следствие исторической судьбы. Сам дважды чуть не погибший в столкновениях с нголоками Козлов отмечает их своеобразную доблесть. Нголоки никогда не грабят соплеменников, даже относящихся к далеким хошунам. Зато нападение на всех прочих считается у них делом чести. По словам путешественника, нголоки в случае, если им предъявляли претензии, с детской гордостью заявляли: ‘Нас, нголоков, нельзя сравнивать с прочими людьми. Вы — кого бы это из тибетцев не касалось — подчиняетесь чужим законам: законам далай-ламы, Китая и всякого своего маленького начальника, боитесь всякого человека. Не только вы, но и деды и прадеды ваши были таковы. Мы же, нголоки, с незапамятных времен подчиняемся только своим законам и побуждениям. Каждый нголок родится уже с сознанием своей свободы и с молоком матери познает свои законы, которые никогда не были изменены. Чужих советов мы не слушаемся, а следуем лишь указаниям своего ума, с которым каждый нголок родится непременно’. Это наивное высокомерие, опирающееся на воинственность и свободолюбие, рисует нам не аморальных негодяев, а племя, которое просто еще не вышло из стадии варварства. С таким же успехом мы можем судить, например, Одиссея, который, ничуть не смущаясь, рассказывает: ‘Ветер от стен Илиона привел нас ко граду киконов Исмару: град мы разрушили, жителей всех истребили, жен сохранивши и всяких сокровищ награбивши много…’.
Отчетная книга свидетельствует о Козлове как о прекрасном знатоке буддизма. Он отлично разбирается в многочисленных толках этой религии, знает историю и сферы влияния крупных монастырей, умеет ценить художественные достоинства предметов культа.

— — —

В начале путешествия Козлову было 36 лет. На фотографии, сделанной после возвращения, в 1901 году, мы видим серьезного, внимательного человека в офицерской форме. В его лице нет ничего героического, скорее это лицо крестьянина, привыкшего работать и знающего, что ему по плечу любой труд.
Составленный Козловым план экспедиции включал два этапа, в которых путешественник выступал сперва как ‘присяжный жрец науки’, потом в качестве ‘пионера’. Выйдя из станицы Алтайской, отряд должен был пройти вдоль горной системы Гобийского Алтая, проведя ее подробное исследование. Дальше путь шел на юг тоже новой дорогой через Алашаньскую пустыню и Нань-шань в Цайдам. Оттуда начинался неведомый и опасный путь в Сычуань. В оборудование экспедиции Козлов внес несколько новшеств — были взяты разборная пробко-брезентовая лодка и оборудование для лимнологических исследований, то есть для изучения озер, включая сбор образцов донных осадков и планктона. Такие работы в Центральной Азии еще не велись. Новшествами были также железная печь и некоторое количество консервированных щей.
Отряд состоял из 18 человек. Помощниками Козлова стали уже известный нам Вениамин Федорович Ладыгин, который прекрасно зарекомендовал себя во время ‘экспедиции спутников’, и 28-летний Александр Николаевич Казнаков. Среди остальных участников можно упомянуть Семена Жаркого, Гавриила Иванова, Пантелея Телешова. Заметную роль в путешествии сыграли рядовой Егор Муравьев, оставшийся в Цайдаме наблюдателем метеостанции, переводчик с монгольского языка Цокто-Гармаев Бадмажапов и фельдшер Александр Бохин.
В принципах отношений между членами отряда Козлов не отступал от традиций Пржевальского. Описывая зимовку экспедиции в Каме, он отмечает: ‘Сардины и сласти — эти ‘вкусные заедочки и усладеньки’, выражаясь словами незабвенного H. M. Пржевальского, также получали и нижние чины и почти в той же мере, какая полагалась и по отношению к любому из главных членов экспедиции, не позволявших себе никакого излишка и комфорта, наоборот, — с первого дня путешествия с караваном расставшихся с привычками цивилизованной жизни, до сна на кроватях или койках включительно: все члены экспедиции спали прямо на земле, лишь подостлав под себя войлоки. Короче — мы жили братьями’.

Из Алтайской в Цайдам

Оборудование экспедиции комплектовалось в Петербурге, багаж составил 2,7 тонны. 8 апреля 1899 года Козлов с Казнаковым выехали на поезде из Москвы в Омск по Восточно-Сибирской железной дороге, которая к этому времени была уже дотянута до Иркутска. ‘Не могу не вспомнить, — пишет Козлов, — моих полковых товарищей, прибывших на Курский вокзал во главе со своим командиром. Тесный кружок сотоварищей, перемешанный моими родными, друзьями и знакомыми, хор музыки, под звуки которой были пронесены хронометры, — все это представляло отрадную и неизгладимую из памяти картину’. В Омске встретились с Ладыгиным и на пароходе поплыли вверх по Иртышу в Семипалатинск, оттуда на почтовых тройках в Алтайскую, где предстояло формировать отряд. Наконец 14 июля караван, состоявший из 54 верблюдов и 14 лошадей, двинулся на восток вдоль верхнего течения Бухтармы.
Интересно, что в самом начале путешествия Козлов дважды столкнулся с проблемами охраны природы. Первый пример был положительным — путешественник посетил мараловодческие хозяйства в селе Берель, лежащем недалеко от маршрута отряда. Русские поселенцы на Алтае начали стихийно приручать маралов из-за пантов. ‘Введено это было больше полувека назад, — сообщает Козлов, — сначала одним-двумя, а затем многими крестьянами-промышленниками, в целях сбережения оленей от поголовного истребления их охотниками’. Алтайцы ловили оленей зимой, преследуя на лыжах по глубокому снегу, потом держали в хлевах и выпускали в вольеры — ‘сады’ или ‘маральники’. Самый большой сад в Береле вмещал 200 оленей, которые паслись на 160 десятинах земли с лесом, холмами, скалами, кустами и ручьем. Длина ограды этого вольера была около 5 километров. Панты спиливались в первой половине лета, когда, по словам Козлова, ‘благородное животное терпит жестокое преследование со стороны охотников-промышленников во всех уголках великой Азии, за исключением лишь русского Алтая, где марал приспособлен в образе полудикого животного приносить человеку ежегодно, снятыми у самцов рогами, не только подспорье в хозяйстве, но нередко целое богатство’. Заканчивая этот очерк, путешественник добавляет: ‘Нельзя не пожелать обладателям садов на Алтае, чтобы к ним скорее пришли на помощь, в выяснении некоторых темных вопросов мараловодства, интеллигентные культурные силы для более правильной постановки этой важной отрасли естественного богатства страны’.
Второй пример, отрицательный, путешественники встретили в начале сентября, пройдя город Кобдо в хошуне Цзахочин. Здесь они столкнулись с хищнической охотой на сурков. ‘Помимо скотоводства, — пишет Козлов,— цзахочинцы занимаются охотою преимущественно на сурка, которого ежегодно добывают около 40 тыс. экземпляров. В известное время и стар, и мал, как говорится, все заняты добыванием этого зверька: одни стреляют его из ружей, другие подкарауливают у нор и травят собаками, третьи, проводя канавки с водою к жилищам сурков, заставляют их выходить из своих нор. При нашем следовании через район этих кочевников мы всюду видели подобное энергичное истребление сурков монголами, делавшими запас мяса на зиму и собиравшими шкурки на продажу. Тут на месте подтвердилось мне показание русских торговцев о замеченном ими уменьшении сурков в Кобдоском округе и о том, что перестали попадаться старые экземпляры с более пушистым мехом’ {Предупреждение Козлова не было услышано. К настоящему времени сурок на Алтае оказался настолько истреблен, что пришлось начать работу по восстановлению популяции.}.
Путешествие по Монгольскому Алтаю проходило спокойно, местные власти и население относились к экспедиции дружелюбно, и Козлов, двигаясь с главным караваном вдоль северного подножия хребта (над открытой Певцовым Долиной озер), посылал Ладыгина и Казнакова в разъезды вдоль южного склона. В условленных местах группы встречались, эти пункты определялись астрономически, и к ним привязывалась съемка.
‘С наступлением сравнительно ранних холодов в Алтае,— пишет Козлов, — монголы предупредительно выставляли юрты на пути следования отрядов, запасали топливо, а по ночам пасли наших лошадей, отпускаемых свободными. В проводниках мы никогда не чувствовали недостатка, в охотниках-монголах, знакомых с местным животным миром, также. Благодаря такой системе путешествия достигается не линейное, а скорее площадное исследование страны. Одновременно охватывается более широкий район, полнее идет сбор коллекций, и получается большее знакомство с физическими явлениями природы, а также с самим обитателем страны — человеком’.
Три месяца экспедиция двигалась вдоль гор, тянущихся на 2000 километров от русской границы к излучине Хуанхэ, заключающей в себе Ордос. Начинаясь мощными снеговыми горами, к востоку хребет, постепенно понижается, расчленяется и носит все более пустынный характер.
7 ноября экспедиция вышла к колодцу Чацеринги-худук у невысоких гор Гурбун-сайхан, переходящих на востоке в последние возвышенности Монгольского Алтая — хребет Хурху. Здесь экспедиция остановилась на три недели. Козлов откомандировал Бадмажапова сперва на север в ставку начальника области Тушету-хана с просьбой о содействии в изучении Гоби и для отправки в Россию собранных коллекций. Потом переводчик поехал на юг к Балдын-цзасаку просить проводников для пересечения в новом месте Центральной Гоби. Князь согласился, но предупредил, что путь очень труден. ‘И все-таки, — добавил он, — охотно исполню все ваши требования только потому, что давно уже слышал от достоверных людей о вашем дружелюбном отношении к нашему монгольскому народу’. Позже Балдын-цзасак оказал науке неоценимую услугу, рассказав Козлову о мертвом городе Хара-Хото.
Князь не обманул, дорога через выбранную часть Гоби действительно оказалась нелегкой, особенно в области песков в Бадан-Чжаренг, через которые отряд пробивался две недели.
Движение через Гоби и Алашань заняло полтора месяца. Преодолев пески, отряд вышел на стекающую с Наньшаня реку Шуйхо и пошел вверх по ней через сплошную цепь китайских поселений. 18 января 1900 года, накануне китайского нового года, экспедиция пришла в Лянчжоу.
Дальнейший путь экспедиции шел по большой принаньшаньской дороге и через горы к монастырю Чертын-тон. Недалеко от него встретились с возвращавшимся из самостоятельной поездки Казнаковым, который оставил главный караван еще в начале декабря. Казнаков прошел через пустыню восточнее пути экспедиции и достиг места, где река Эдзин-Гол заканчивает свой путь, разливаясь двумя озерами. По этой реке он вышел к Наньшаню, проделав больше 1000 километров с пересечением малоисследованной части Гоби.
У монастыря приветливо встреченная экспедиция простояла до начала марта. Окрестности Чертынтона, любовь к которым Пржевальский передал Козлову, много дали для пополнения коллекций. Отмечая богатства природы этого места, Козлов восклицает: ‘После Чертынтона естественника может удовлетворить только Кам’.

— — —

5 марта экспедиция ушла из Чертынтона и через пять дней, преодолев несколько скользких из-за подтаявшего снега перевалов, пришла к монастырю Чейбсен. К сожалению, лично передать подарок Географического общества чейбсенскому хутухте не удалось — святитель все еще находился в долине Большой Юлдус. Его замещал Нирва-гэгэн, тоже хороший знакомый Пржевальского, когда-то шедший с караваном, к которому в Динъюаньине примкнула четверка отважных путешественников. Лама прекрасно помнил жизнь и занятия членов экспедиции и их имена.
Из Чейбсена отряд пошел в Донкыр, оттуда на озеро Кукунор и через труднопроходимый из-за весенней распутицы край Цайдамской котловины к хырме Барун-цзасака. Здесь были устроены склад и метеостанция, наблюдателем которой стал Муравьев. Кроме него в Цайдаме оставались еще трое — Гавриил Иванов за старшего и двое молодых членов отряда — Евгений Телешов и Яков Афутин. Им было поручено кочевать недалеко от хырмы с оставленными верблюдами. В Кам экспедиционный багаж должны были везти яки и хайныки.
Едва экспедиция прибыла в Цайдам, к Козлову приехали посланцы от Курлык-бэйсэ и передали ему письмо от князя с небольшой суммой денег. История этих денег такова: когда пять лет назад отряд Роборовского уходил из Курлыка в Сачжоу, одна из экспедиционных лошадей убежала с пастбища, и путешественники махнули на нее рукой. Оказывается, эта лошадь через некоторое время нашлась, но передать ее экспедиции уже не было возможности. Тогда Курлык-бэйсэ продал лошадь, а деньги положил в казну со словами: ‘русские скоро опять придут, тогда мы им и отдадим серебро по принадлежности’.
‘По возвращении моем в Петербург, — пишет Козлов,— я вместе с поклоном бэйсэ передал моему товарищу Роборовскому, как бывшему начальнику экспедиции, эти деньги и подтвердил тем самым справедливость своего взгляда по отношению к монголам Курлыка вообще, а к их управителю в особенности’.

Хуанхэ

Формирование отряда, направлявшегося в Кам, заняло больше месяца. Наконец наступило 17 мая, день выхода. ‘С раннего утра, — пишет Козлов, — мы все были на ногах, крепостной двор заполнился вьюками, быками и людьми. Русская речь перемешивалась с монгольской и китайской. Помимо отъезжающих, набралось немало и постороннего люда. Одни хлопочут, работают, другие праздно толкаются, мешают. Началась вьючка быков, но как она непохожа на вьючку верблюдов: многие упрямцы-быки ложатся, иные прыгают и, освободившись от рук людей, выделывают козла, пока не избавятся окончательно от вьюка. Долго мы провозились с вьючкой в тесном, запертом помещении и только в полдень, в самое жаркое время дня, оставили хырму и вышли на простор долины’.
В экспедиционном отряде было двадцать человек. Отряд вырос за счет четырех местных монголов, взятых для помощи по уходу за непривычными вьючными животными, и присланного из Синина китайца-переводчика, знавшего тибетский язык. (Еще из Чертынтона Ладыгин ездил в Синин к губернатору, договорился с ним о переводчике, получил рекомендательные письма к начальникам попутных тибетских хошунов и обещание о содействии китайских сборщиков налогов, направлявшихся в часть Кама, подчиненную Синину).
Отряд шел на юг к хребту Бурхан-Будда восточнее маршрута четвертой экспедиции Пржевальского. Через 10 дней перевалом высотой 4890 метров перешли его покрытый снегом гребень и спустились к озеру Алык-Нор. Исследовав озеро с помощью лодки, отряд пошел вниз по ущелью, вдоль вытекающей из него речки, по боковому ущелью свернул на юг к хребту Амнэн-кор. Ущелье вскоре сузилось, стало труднопроходимым, и монгол-проводник признал, что дороги не знает. Козлов перевел его в арьергард и повел караван сам.
Новый хребет встретил экспедицию стужей и снегопадами, но зато холод согнал с верхнего пояса гор в средний вьюрков, среди которых Козлов узнал вьюрка Роборовского, открытого во время четвертого путешествия Пржевальского на хребте Бурхан-Будда. Тогда удалось добыть только один экземпляр этой птицы, и в коллекции не оказалось даже самки. ‘И вот наконец, спустя 16 лет, — пишет Козлов, — я снова увидел эту птичку и в одиночках и в стайках, среди которых были, помимо красных самцов, и очень скромные серенькие самочки. Сначала я любовался этими птичками только издали, а через полчаса уже держал в руках двух убитых неделимых и невольно вспомнил нашего известного орнитолога В. Л. Бианки, который, прощаясь со мною, желал мне, между прочим, добыть и эту птичку, наперед предсказав серый наряд ее тогда еще загадочной самочки. Серия таких птичек, привезенных в Зоологический музей Академии наук, дала возможность упомянутому зоологу установить новый род: ‘Козловиа роборовскии’.
Зигзагами по заснеженному склону вышли на гребень и, спустившись в неглубокую долину, расположились на привал. Наутро 9 июня Козлов с Казнаковым отправились на поиски перевала. И, действительно, вскоре они вышли на сглаженный участок гребня, отмеченный большим обо. Оттуда открывался широкий обзор. Впереди среди желто-зеленых холмов блестело озеро Орин-Нор (Русское), за ним поднимался темный увенчанный снегом водораздельный хребет, разделяющий долины Хуанхэ и Янцзы. Пройденный склон хребта, напротив, был изрезан крутыми ущельями и скалист. С перевала можно было видеть, что хребет Амнэн-кор на востоке переходит в Амнэ-Мачин.
Через 4 дня отряд встал лагерем на месте, где недавно родившаяся Хуанхэ вытекала из озера Орин-Нор. Накануне экспедиция встретила четырех нголоков, которые были разъездом большого, в 600 человек, каравана, возвращавшегося после паломничества из Лхасы. ‘Во время посещения наших палаток, — рассказывает Козлов,— нголоки украдкой смотрели на наше вооружение, стараясь скрыть настоящее впечатление. Заметив это, мы показали им свою новую трехлинейную винтовку с магазином. ‘Несмотря на вашу малочисленность,— говорили нголоки, — вас никто не обидит, ваши драгоценные ружья всегда спасут вас. Нам, нголокам, можно победить вас только хитростью: пробравшись в ваш лагерь под видом продавцов съестных продуктов партией человек в 30 и по известному сигналу внезапно обнажив сабли, наброситься на вас, чтобы в минуту-две перерубить весь ваш отряд. Вести с вами сражение, в особенности в открытой долине, совершенно безрассудно’. Увидев затем револьвер последнего образца, нголоки пришли в еще больший восторг, заметив: ‘Пожалуй, и наш затаенный план при наличии у русских такого оружия ни к чему не приведет — они вынут из карманов такие маленькие мим-да — ружья — и перебьют нас’. ‘Я помню,— продолжал говорить один из нголоков, — как мы попытались было в свое время воевать с такими же людьми, как вы, в Амнэ-Мачине, но ничего не вышло — нам порядочно попало…’, ‘Ну, приятель, — подумал я, — с тобой мы уже давно знакомы’. Заинтересовавшись сообщением нголока, я предложил ему вопрос: ‘Куда же направлялись те люди?’ Нголок, не задумываясь, ответил: ‘В монастырь Раджа-гомба, куда они, вероятно, и дошли бы, если бы у одного из начальников не повернулась голова, почему русские и принуждены были возвратиться за Тосо-Нор’.
Можно заметить, что даже этот случайный встречный был неплохо осведомлен о делах экспедиции Роборовского. Поездки в гости, иногда очень далекие, и обмен новостями составляли существенную часть жизни кочевников, экспедиции вызывали у них большой интерес. Причем русские экспедиции благодаря славе Пржевальского и безупречному поведению по отношению к местному населению пользовались огромным уважением.
Козлов, в планы которого входило изучение верхней Хуанхэ в области Амнэ-Мачина, постарался завязать дружеские отношения с нголоками. Он сказал гостям, что хотел бы встретиться с их начальником, для которого имеет хорошие подарки. Сперва отношения стали было налаживаться, на стоянку у озера пришли трое старшин в сопровождении эскорта из семи молодых нголоков. Старший выслушал Козлова, сразу же ответил, что проводников экспедиция не получит, но что он доложит обо всем князю, и если тот захочет вступить в переговоры, то даст об этом знать. Больше нголоки не появлялись, показывая, что не желают пускать к себе экспедицию, зато их дозоры все две недели, пока отряд стоял на озере, маячили на окрестных холмах.
Козлов все же рискнул на несколько дней оставить бивуак и вместе с Казнаковым провел съемку обращенных к хребту Амнэн-кор берегов Орин-Нора и Джарин-Нора, стерев с карты несуществующую реку. 27 июня отряд перешел вброд Хуанхэ и прошел разведанным путем вдоль озера на юго-запад к Джагын-Голу, долиной которого возвращалась с Янцзы четвертая экспедиция Пржевальского. Хребет, разделявший здесь Хуанхэ и Янцзы, Козлов назвал Водораздельным.
Карта речной сети юго-восточного края Тибета представляет удивительную картину — три великие реки бегут рядом на юг, словно стянутые в пучок. Это Салуин, текущий в Бирму, Меконг, пересекающий Лаос, Кампучию и Вьетнам, и Янцзы — главная река юга Китая. Севернее на Тибетском нагорье, где они текут еще на юго-восток и немного дальше одна от другой, к ним присоединяется новорожденная Хуанхэ, которая потом устремляется на север. Если двигаться от верховьев Хуанхэ на юг, то все четыре великие реки вместе с притоками займут полосу в 500 километров шириной. Реки текут в глубоких ущельях под склонами могучих хребтов. Наперерез этому букету неведомых науке речных долин шла экспедиция Козлова.

Янцзы

Несмотря на разгар лета, погода на Джагын-Голе не баловала путешественников, как и 16 лет назад, когда Козлов побывал в этих местах с Пржевальским. То и дело шел дождь со снегом, вещи пропитались водой, каждая варка пищи превращалась в проблему.
Через несколько дней по одному из правых притоков Джагын-Гола отряд вышел на луговой перевал Чжабу-врун через Водораздельный хребет. ‘Отсюда, — пишет Козлов, — к северу и западу убегает гигантскими волнами нагорье Тибета, к югу же представляется полный контраст рельефа: в эту сторону открывались глубокие ущелья и, красиво отражаясь на голубом фоне неба, гордо стояли остроконечные вершины… Вступив в бассейн Голубой реки, мы были словно обласканы природой, прежние климатические невзгоды остались за перевалом’.
Где-то к востоку отсюда лежали истоки Ялунцзяна, крупного притока Янцзы, с которым экспедиция познакомилась на обратном пути. Тропа шла на юг, пересекая долины мелких речек. Становилось теплее и суше, альпийские луга покрывали ковры цветов, повсюду порхали бабочки. Гербарий и энтомологические коллекции быстро пополнялись. Здесь же были добыты полевки нового вида, получившие имя Казнакова. Но крупные млекопитающие — яки, хуланы, антилопы, медведи, которых путешественники часто встречали в долине Джагын-Гола,— исчезли, вытесненные кочевниками-тибетцами, с которыми экспедиция вскоре встретилась.
Тибетцы и тангуты принадлежат к народам тибето-бирманской группы. Они широколицы, черноволосы и внешне напоминают цыган. Большую часть тибетцев составляли кочевники-скотоводы. В отличие от монголов они жили не в юртах, а в палатках из черной шерсти — банагах. В те времена тибетские пастухи не расставались с саблей, которую носили для самообороны, а также с кнутом и пращой для управления стадом. Встречные тибетцы принадлежали к хошуну Намцо. Они рассказали, что хошунный начальник — бей-ху — в отъезде, а его сыновья неподалеку проводят военный смотр. Козлов послал к ним Бадмажапова и одного из цайдамских монголов — Дадая. Вскоре к отряду прискакал старший сын начальника, заменявший отца, с полусотней воинов, вооруженных саблями, пиками и фитильными ружьями. Намцосцы, получившие из Синина уведомление о приходе экспедиции, вели себя дружелюбно. На следующий день экспедиция стала лагерем у стойбища начальника хошуна. Козлов с Казнаковым, Бадмажаповым, Дадаем, знавшим тибетский язык, и старшим сыном начальника посетили его жену. После этого визита в лагерь пришло много тибетцев и тибеток, включая молодых девушек, которые вели себя смело и непринужденно. Гармошка и пляски казаков имели большой успех. Тибетки в свою очередь исполнили свои песни.
Вечером возвратился из поездки по хошуну начальник Намцо-Пурзек-Намчже. Это был высокий седой старик, умный и сдержанный. Он явился с визитом, поднес Козлову обычные в таких случаях подарки — шелковый платок хадак и лисью шкуру, извинился, что, не зная срока прихода экспедиции, не встретил ее еще на перевале. ‘Мы все сохраним о Пурзеке и об его хошуне самое приятное воспоминание, — пишет Козлов. — Он первый в Тибете принял экспедицию самым радушным образом: он в значительной степени обеспечил наше последующее движение, дав отличных проводников и письма к своим друзьям-старшинам. Другими словами, старик, пользующийся далеко за пределами своего хошуна репутацией умного и толкового человека, своим примером подействовал и на других туземцев, проживающих на нашей дороге’.
После двухдневной стоянки у стойбища Пурзека экспедиция рано утром 19 июля двинулась вниз по ущелью небольшой реки Хи-Чу к Голубой реке-г-Янцзы, которая в этих местах называется Нды-Чу. Долина круто падала вниз, вскоре отряд достиг верхней границы занятия земледелием — появились ячменные поля. Растительность резко изменилась — поражали своим размером травы и цветы — колокольчики, желтый мытник, тмин. Вокруг пашен, вдоль их сложенных из камней оград лепились пышные заросли барбариса, смородины, крыжовника. Они же покрывали крутые склоны. Кое-где стали появляться отдельные деревца древовидного можжевельника. Среди кустарников горели лиловые и белые цветы герани.
Вскоре подошли к небольшому селению Кабчжа-камба. Домики оседлых тибетцев были построены из дикого камня и глины и сбиты в тесный квадрат. Над ними поднимался каменный дом — крепость Пурзека.
Дальше дорога к переправе через Янцзы оставила долину и привела отряд на перевал через крутой отрог, спускавшийся к великой реке. И вот в середине дня экспедиция вышла к берегу Янцзы, которая 16 лет назад преградила путь к югу экспедиции Пржевальского. Мощный поток шириной 100—120 и глубиной 6—8 метров катился на юго-восток между крутыми склонами, покрытыми густым кустарником. Началась переправа — багаж и баранов перевозили на двух связанных лодках, лошадей и быков пустили вплавь. Лодки тибетцев представляли собой грубый деревянный каркас, обтянутый кожей яка. По мере переправы на левом берегу Янцзы около небольшой древней кумирни устраивали лагерь. Гэгэн кумирни уклонился от знакомства с экспедицией, но монахи и монахини, которых в ней жило около 30, не раз навещали стоянку.
Вниз по Янцзы дороги не было. Отряд с помощью 15 дополнительных яков, данных экспедиции по приказу Пурзека, одолел очень трудный подъем к верховьям реки И-Чу в обход обособленной горной группы. Слева над перевалом, поднятым на 4900 метров, возвышались замыкавшие ее гигантские скалы Ниэрчи, серые, изрезанные вертикальными выбоинами. Козлов назвал эту возвышенность, заключенную между долиной Янцзы и ее левым притоком Дза-Чу, горами Дютрейля де Рейса — в честь французского путешественника, погибшего 6 лет назад в результате ссоры с тибетцами в восточной части этих гор.
Через несколько дней экспедиция, двигаясь вверх по ущелью речки И-Чу, вышла на холмистое плато к ее истокам. Речка вытекала из озера-болота, которое, к удивлению путешественников, оказалось заросшим обыкновенной осокой. Недалеко находился куполообразный холм Вахэ-лхари, согласно преданию, на вершину его во время отдыха клал свою шапку герой тибетского и монгольского эпоса Гэсэр-хан.
Отсюда дорога повернула к востоку, на сближение с Янцзы вдоль речки Дза-Чу. Через 4 дня движения вниз по ее долине экспедиция достигла большого селения Чжерку, стоявшего на дороге из Сычуани в Лхасу примерно в 20 километрах от Янцзы. Дома оседлых тибетцев, обычно двух- или трехэтажные, были построены из камня, глины и дерева, причем нижний этаж служил хлевом для скота. Над селением на холме стоял красивый богатый монастырь Кегудо, в котором жили 500 лам. Через Чжерку часто проходили караваны, везшие в Лхасу чай, фарфор, ткани, а обратно — шерсть, меха и предметы буддийского культа.
Здесь экспедиция провела 12 дней. Нужно было дать отдых животным, пополнить запасы продовольствия и встретиться с китайскими чиновниками, которые должны были приехать сюда из Синина для сбора дани. Караванных животных отправили пастись на луг вверх по долине, на месте предыдущей стоянки, под охраной шести солдат. Охрана была не лишней, не обошлось без нападения: человек 30 разбойников напали на пастушеский лагерь экспедиции, но они были вовремя замечены и отогнаны огнем.
Вскоре в Чжерку прибыли и сининские чиновники. У Козлова с ними установились хорошие отношения. Они дали путешественнику много интересных сведений об административном устройстве подчиненных Синину тибетских областей. Чиновники помогли экспедиции обменять китайское серебро на индийские рупии, ходившие в Каме, и закупить продовольствие. Сининцы часто навещали экспедицию. ‘Ни мы, ни китайцы, — пишет Козлов,— сведений из своих стран не получали, поэтому совершенно ничего не знали о китайско-европейской войне, завязавшейся на Дальнем Востоке, иначе крайне неуместны были бы наши общие скромные обеды с провозглашением тостов, приличествующих представителям наций двух великих держав’. (Речь идет о войне, связанной с ихэтуаньским (боксерским) восстанием, когда повстанцы в июне 1900 года вошли в Пекин и осадили посольский квартал, что послужило поводом для интервенции европейских государств и Японии.)

Меконг

21 августа отряд вышел из Чжерку на юго-восток, постепенно удаляясь от Янцзы и совершая наискосок подъем на грандиозный хребет, разделявший бассейны Голубой реки и Меконга. Через несколько дней экспедиция взошла на перевал Гур-ла высотой 4785 метров. Справа, на востоке, высилась колоссальная гора Гаик-ган-ри со скалистой конусообразной вершиной, прикрытой снегом. Этот хребет, не имевший особого названия у тибетцев, Козлов назвал хребтом Русского Географического общества. ‘Хребет, — пишет он, — шлет от себя много больших и малых речек, размывающих горы на сложнопереплетающуюся сеть довольно красивых ущелий, по которым нередки пенистые каскады и водопады…
Исполинским валом тянется этот водораздельный хребет от юго-востока на северо-запад километров на 700, а то и более, давая — or скалистого гребня до подножий того и другого склонов — приволье кочевникам с их многочисленными стадами баранов и яков’.
По мере движения на юг и вниз все богаче становилась растительность. Козлов пишет: ‘В нижнем и среднем поясах хребта к кустарникам добавляется роскошный рододендрон, среди зарослей которого встречен пальмовидный ревень и кое-какие злаки, а по ущелью речки Гоно-Чу — камыш и около четырех-пяти видов генициан, одна другой прелестнее: синяя, голубая, белая, розово-сиреневая и палевая’. Среди птиц была добыта овсянка нового вида, получившая имя Козлова.
Кочевые тибетцы хошуна Бучун встретили экспедицию дружелюбно, продали масла и баранов. Вообще же кочевники здесь выглядели неопрятными и несколько дикими. ‘Тут будет кстати упомянуть, — пишет Козлов,— что эти туземцы пренаивно спрашивали нас, что скрыто в наших ящиках. ‘Правда ли, — спрашивали дикари, — что тут хранятся солдаты в яйцах, и что, в случае необходимости, они вылезают оттуда драться?’ То же мнение разделял, впрочем, и чемдоский чиновник далама, впоследствии встретивший нас на реке Ному-Чу, на другой день после вооруженного столкновения экспедиции с тибетцами, он, кроме того, был уверен, что в этих ящиках мы везем и наших жен, которых по ночам выпускаем в палатки к мужьям’.
Пересекая долины многочисленных притоков Меконга, экспедиция двигалась на юг. В долине Чок-Чу путешественники с радостью вступили в настоящий еловый лес. Здесь экспедиция простояла несколько дней. ‘Одно из самых красивых мест лагеря экспедиции, — вспоминает Козлов, — были скалистые ворота Чок-Чу, недалеко от впадения ее в озеро Дзэ-Чу. Нависшие скалы, густой лес, шум бешеной речки делали эту часть дикого ущелья чрезвычайно живописной… Наша орнитологическая коллекция стала быстро пополняться не только знакомыми мне видами птиц, но и такими, которых я никогда и нигде не наблюдал. Белый ушастый фазан, зеленый всэре, гималайский клест, дубонос, самые разнообразные вьюрки, краснохвостки, синицы, пеночки, мухоловка, новая камская пищуха и многие другие составили предмет сборов наших препараторов, лично же мне этот пернатый мир помимо охоты доставлял большое удовольствие или своим пением, или украшением тех уголков, где мы располагали бивуак’.
Чем дальше отряд продвигался на юг, тем больше на пути встречалось монастырей и кумирен. В некоторых местах ламы составляли до трети всего населения и их содержание ложилось тяжелым бременем на остальных тибетцев. На скалах красовались ‘мани’ — вырубленные и раскрашенные тибетские письмена, повторявшие одну и ту же мистическую формулу ‘ом мани пад ме хум’ (драгоценность в цветке лотоса). Вдоль дорог располагались мэньдоны — невысокие, сложенные из камней стенки, раскрашенные и покрытые религиозными надписями, над ручьями стояли беседки ‘молитвенных мельниц’ — хурдэ. В них, приводимые в движение водой, вращались исписанные молитвами вертикальные цилиндры, при этом, согласно верованиям ламаистов, написанные на вертящихся барабанах молитвы ‘автоматически’ возносились к божествам.
Хребет Географического общества имел продольную долину, ограниченную крутым скалистым барьером, не уступавшим по высоте главной цепи гор. С перевала, поднятого на 4600 метров, путешественники увидели долину верхнего Меконга — Дза-Чу, который казался узкой серебряной змейкой, вившейся по широкому руслу. Спустившись с перевала на километр по вертикали, отряд вышел в теплую долину Меконга, который тек здесь, разбившись на несколько рукавов. У переправы экспедицию встретил один из четырех советников местного хана Шэраб-Чумпыр, которому Козлов передал бумаги для получения через хана пропуска в лхасские владения.
Бассейн Меконга покорил путешественника. ‘Верхний Меконг, — пишет он, — стремительно катит свои голубые волны в юго-восточном направлении. Зародившись из обильных ключей, эта река, по словам туземцев, вначале течет на восток по открытому холодному плато центрального Тибета, затем, постепенно склоняясь к югу, все более и более стесняется сближенными цепями гор, образующими нередко теснины и пороги, по которым, бешено низвергаясь, оглушает шумом своих вод, сбивающихся у каменных прибрежных стен в блестящую пенистую массу. Боковые ручьи и многочисленные реки, напоминающие собой по быстроте течения горные потоки, увеличивают дикость и своеобразную прелесть Меконга, там и сям, в капризно-извилистых его расширениях, приютились селения тибетцев, к крохотным полям которых обрываются скалы, убранные рододендронами, диким абрикосом, белой и красной рябинами. Темный лес из могучих елей, лиственниц и можжевельника располагается с одной стороны, светлые березовые рощи — с другой, на дно самих долин, к берегам вод спускаются густые кустарники — ива, жимолость, барбарис, боярышник, ягодные кусты — крыжовник, смородина, малина и множество всевозможных высоких и низких трав. Выше лесной и верхне-кустарниковой зон пестрят самыми разнообразными цветами альпийские луга, где на просторе пасутся стада кочующих обитателей, в свою очередь мало стесняющие диких млекопитающих, не говоря уже про птиц’.
Переправившись 19 сентября через Меконг, экспедиция двинулась дальше на юг к долине его крупного притока Ному-Чу (Игом-Чу). На пути стоял довольно значительный хребет, не имевший местного названия, которому Козлов дал имя американского исследователя Тибета Вудвиля Рокхила. На третий день пути отряд взошел на перевальный гребень высотой 4440 метров, который круто обрывался к реке Бар-Чу, как называют Ному-Чу в верховьях. ‘Долго я стоял на перевале, — пишет Козлов,— и не мог налюбоваться этим ущельем, гармонично сочетавшим в себе отвесные каменистые кручи, густые леса ели и древовидного можжевельника и темную извилистую речку, положительно тонувшую среди причудливо нависших над нею гигантских скал и цеплявшихся по ним хвойных зарослей’.
В долине Бар-Чу экспедиция провела больше месяца. Отсюда Казнаков совершил две поездки в соседнюю долину Джи-Чу к кумирне Га-гомба, преодолев неширокий, но возвышенный хребет с перевалом, поднятым на 4720 метров. Поскольку в отрогах этого хребта расположена ставка нанчинского хана Нанчин-Чжалбо, путешественники назвали этот безымянный хребет Нанчинским.
Исследователи провели много времени в экскурсиях, собирая семена растений, наблюдая жизнь пернатых и четвероногих обитателей окрестных лесов.
Особенно занимали их обезьяны, камские макаки. ‘Умные забавные зверьки, — рассказывает Козлов о первой встрече с обезьянами, — беззаботно резвились, не боясь близкого соседства человека-тибетца, вселившего в них уверенность, что он для них не опасен. На глазах моих удивленных спутников одни из обезьян ловко прыгали по деревьям, с неменьшим проворством цеплялись по скалам, в то время как прочие зверьки, усевшись за выступы камней, спокойно наблюдали за всем окружающим или же кувыркались один через другого. Крайне интересными зверьки бывали на деревьях, когда они старались свалить друг друга наземь: вот один из них быстро поднялся на самую вершину можжевельника и приготовился взглянуть по сторонам, как другой, тотчас догнав его, начал усердно трясти вершину дерева, там, на скалах, один другого наделяет пощечинами, или, наоборот, после таких недоразумений зверьки трогательно оказывают друг другу внимание и ласку’. И дальше: ‘Замечательно забавную картину представляет стадо обезьян, идущее гуськом по гребню гор, когда некоторые из них, имея на спинах малышей, шествуют словно лошади под седоком. Мой юный спутник-забайкалец (препаратор Мадаев) находил, впрочем, другое сравнение, он выражался: ‘маленькие завьючены на больших’.
Тибетцы, считая охоту на обезьян грехом, не трогали их, даже если животные опустошали огороды. Если же мальчишки пытались прогнать обезьян, те нападали на них и лупили передними лапами. Иногда тибетцы приручали обезьян для забавы, причем отрубали у них хвосты, считая, что, сделавшись более похожими на человека, они станут умнее. Во время стоянки на Бар-Чу один из тибетских старшин подарил Козлову ручную обезьяну, которая вскоре стала любимицей отряда и получила имя Мандрил.
Наступил октябрь, в ущелье Бар-Чу, в месте стоянки экспедиции, находившейся на четырехкилометровой высоте, начали идти дожди со снегом и ледяная крупа, на горы лег снег, чувствовалось приближение зимы.

— — —

Наконец в ответ на посланные документы была получена бумага, в которой экспедицию просили не переступать границ лхасских владений. Козлов решил подчиниться, изменил намеченный маршрут и направился в город Чамдо, где надеялся с помощью китайских властей получить разрешение на проход в южные области Кама. Может быть (о чем Козлов не упоминает), он, кроме того, собирался оттуда достичь Батана, находящегося всего в 200 километрах к юго-востоку от Чамдо, и сомкнуть свой маршрут с маршрутом экспедиции Потанина. Однако дойти до Чамдо экспедиции не удалось.
Путь вниз по Бар-Чу преграждала теснина. Пришлось снова подниматься на гребень хребта Рокхила, откуда путешественники увидели вдали горы Географического общества и массивный снежный конус Гаик-ган-ри, около которого переваливали через них. Отсюда тропа вела в заросшее лесом ущелье реки Цатим. Вода бежала, занимая всю ширину каньона. Тропа часто шла по таким узким карнизам, на которых не было возможности разминуться двум всадникам. В гротах и провалах скальных стен виднелись огромные цветные мани.
Слиянием Цатима и Бар-Чу образуется Ному-Чу, имеющая длину около 80 километров. Чамдо стоит в месте ее впадения в Меконг. Туда вдоль Ному-Чу вели две дороги, причем проводники говорили, что путь по правому берегу удобнее. Недалеко от слияния Цатима с Бар-Чу существовал мост. Дойдя до него, отряд приготовился перейти на правый берег, но тут из-за берегового обрыва появились вооруженные тибетцы и приготовились стрелять. Козлов через проводника спросил, в чем дело, и получил ответ, что за рекой начинаются лхасские владения и имеется приказ не пускать экспедицию. Козлов пытался вызвать для переговоров начальника стражи, но безрезультатно.
Не желая столкновения, путешественники продолжили движение по левому берегу. Возможно, эта уступка была воспринята тибетцами как слабость. Во всяком случае, на следующий день 28 октября около селения Согторо путь экспедиции преградил отряд вооруженных тибетцев. Его начальник, подняв саблю, закричал: ‘Стой! Выслать переводчика!’ Пока шел разговор с переводчиком, тибетцы клали ружья на сошники и целились в путешественников. Переводчик сообщил Козлову, что начальник тибетцев собирается гнать экспедицию назад, как собак, и не желает вступать в переговоры. Козлов, твердо усвоивший уроки Пржевальского, понимал, что отступление без обеспеченного тыла перед лицом превосходящего противника равносильно гибели. Он вовремя успел собрать караван в одно место и приказал начать стрельбу. Тибетцы не выдержали огня скорострельного оружия и бросились бежать, часть из них засела за береговыми обрывами.
После полуторачасовой перестрелки дорога была открыта. По счастью, из экспедиции никто не пострадал. ‘Выбирая более широкую часть долины для своей остановки,— пишет Козлов, — мы принуждены были двигаться до сумерек, когда наконец дали себе и животным отдых. Но какой мог быть нам отдых, когда нравственное состояние было так потрясено!’ Козлов не знал, что ожидает экспедицию впереди. Все же он решил продолжать движение к Чамдо, по крайней мере это был путь из Тибета.
Рано утром навстречу каравану вышел тибетец, высланный местным начальником в качестве проводника. Он извинялся за происшествие, клялся, что с отрядом воевали какие-то другие тибетцы и что местные в этом неповинны. Караван медленно двинулся дальше по довольно широкой террассе левого берега Ному-Чу под заросшими еловым лесом склонами. Вскоре на дороге показались три богато одетых всадника — чиновники, приехавшие из Чамдо для переговоров. Старший из них, имевший звание да-ламы, стал умолять Козлова не заходить в Чамдо. Козлов пишет: ‘Со своей стороны, я выразил да-ламе большое удивление, что чамдоская администрация решила заговорить с нами позже, нежели следовало. Во всяком случае, поступок тибетцев, действовавших по наущению главы великого монастыря и окрестных ему кумирен, переполненных монахами, послужит большим укором совести для того, кто благословил воинов поднять против нас оружие’. На это чиновник ничего не ответил и согласился следовать с экспедицией дальше до стоянки, где можно будет начать обстоятельные переговоры.
Удобное место нашли у селения Бэнок, которое и оказалось крайней точкой продвижения экспедиции на юг. Да-лама соглашался на все, лишь бы не пустить экспедицию в Чамдо. Впоследствии выяснилось, что основным виновником инцидента был глава Чамдоского монастыря, управитель города и округа Папкала. Этот человек, раздражавший окружение беспутным поведением, около года назад заявил, что раскаялся и уехал в Лхасу ‘замаливать грехи’. В Лхасе он склонил на свою сторону влиятельных чиновников и вернулся с судьями, которые начали жестокие репрессии против врагов Папкалы. Среди прочих был казнен престарелый отец правителя и несколько важных лиц монастыря. Тогда 60 оппозиционно настроенных чиновников бежали из Чамдо, как говорили, к нголокам, захватив казну и важные бумаги. Город вот уже полгода находился в состоянии крайнего напряжения. Папкала, боясь, что прибытие экспедиции нарушит неустойчивое равновесие, собрал войско приверженцев во главе с Нинда Гунчуком и велел ему сражаться с иностранцами. Подробности окончательно выяснились в мае следующего года, когда экспедиция встретила чамдоских эмигрантов в верховьях Ялунцзяна.
Оценив обстановку, Козлов решил не упорствовать. 2 ноября экспедиция покинула долину Ному-Чу и, перевалив хребет Рокхила, вышла к Меконгу, куда вскоре было доставлено купленное в Чамдо для экспедиции продовольствие. После двухнедельной стоянки на Меконге, которая не была потеряна для научных исследований, отряд в сопровождении да-ламы и его свиты переправился через реку и направился к намеченному месту зимовки — в округ Лхадо, лежащий в отрогах южного склона хребта Географического общества.

Ялунцзян

Три зимних месяца отряд провел в небольшом селении Лунток-ндо, приютившемся в лесном ущелье притока Меконга Рэ-Чу. Устроились в деревенском доме, над которым была площадка, удобная для установки астрономических инструментов, Козлов занялся составлением отчета, препараторы совершали экскурсии по окрестным лесам, Казнаков с Ладыгиным совершили поездку в монастырь Дэргэ-Гончен, известный своей книгопечатной мастерской. Этот важный монастырь, расположенный в 200 километрах от зимовки за Янцзы, еще не посещался исследователями и, как оказалось, был неверно нанесен на картах.
Лхадосцы хорошо относились к экспедиции, местные охотники приносили добытых животных, и коллекция во время зимовки заметно обогатилась. Был открыт новый вид копытного, по местному ‘джара’, или китайский яман, среднее между антилопой и козлом, большой интерес представили речная выдра, большая летяга, лесная и степная кошки, китайский леопард, или ‘зэг’, и много других более распространенных животных. После нескольких удачных случаев исцеления лхадосцы стали осаждать фельдшера Бохина, который охотно оказывал им помощь.
Зима здесь была бесснежной и сравнительно мягкой, хотя по ночам температура иногда падала до —26®.
Отряду предстоял тяжелый поход через хребты и плато с суровым климатом, и Козлова беспокоила судьба Мандрила. Не решаясь брать его с собой, путешественник пытался отпустить любимца экспедиции на волю или пристроить у кого-нибудь из знакомых тибетцев, но Мандрил упорно возвращался в отряд. Тогда было решено не расставаться с Мандрилом, и ему сшили теплый шерстяной костюм для путешествия через тибетское плато.

— — —

Искренний интерес к людям и их жизни, отсутствие какого бы то ни было высокомерия располагали тибетцев к Козлову. Они были с путешественником достаточно откровенны, и он смог составить определенное представление о положении в этой стране. ‘Мы пришли к заключению, — пишет Козлов, — что простые обитатели округов Восточного Тибета в основе своей имеют много добропорядочного, но беда в том, что они страшно забиты произволом чиновников и лам. В большинстве случаев ни семья, ни имущество простолюдина-тибетца не гарантированы: приказа влиятельного чиновника выдать для него одно, прислать другое, принять в дом, слывущий красавицей хозяйкой, предвестника почетного ночлежного гостя — его богато отделанную саблю или нужную вещь — не должен никто ослушаться, иначе жестокое наказание ожидает всякого из тибетцев, дерзнувшего противиться желанию властного и надменного бэй-ху. Последний в исключительных случаях не задумается даже пригласить к себе такого несчастного собрата, ясно понявшего совершившийся над ним приговор, и предложить ему, под видом ‘приятельской’ чашки вина, проглотить отравленный напиток… Местным начальникам ничего не стоит подвести под телесное наказание любого ненавистного тибетца, о чувствах общечеловеческого достоинства здесь не имеют понятия: все основано на силе и богатстве, причём очень часто первая подчиняется второму’.
Когда экспедиция на пути из Лхадо проходила мимо одного из монастырей и ламы, поднявшись на крышу, стали в знак проклятия махать в сторону отряда черными флагами, один из сопровождавших экспедицию лхадосцев заметил: ‘В вас ламы вполне естественно видят недругов, потому что в недалеком будущем, через вас же, таких людей, роль этих дармоедов утратится, взамен чего простые смертные свободнее вздохнут’. ‘Этим самым,— пишет Козлов, — либеральный туземец желал сказать, что какое бы ни было будущее, но оно, во всяком случае, не может оказаться хуже современного строя, созданного или непосредственно ламами, или при их ближайшем участии’.

— — —

19 февраля 1901 года, накануне ухода экспедиции с зимовки лхадосцы устроили для гостей праздник с танцами. Утром следующего дня большой караван из 45 хайныков и 20 лошадей начал обратный путь, двигаясь значительно восточнее первоначальной дороги, намереваясь достичь монастыря и города Хор-гамдзе, стоящего на Ялунцзяне. Тропа шла по могучим отрогам хребта Географического общества через многочисленные высокие перевалы. ‘На перевале Джам-ла, — пишет Козлов,— мы вынесли на себе ужасные невзгоды зимы, так как снежный шторм, начавшийся с утра, не прекращался до полудня. Виды с перевала хребта, занесенного глубоким снегом, были, конечно, закрыты, и мы продвигались вперед чуть ли не ощупью. Сильные порывы бури относили в сторону и людей, и животных, кренившихся под ее ударами. Всем было тяжело, но больше всех выстрадал, разумеется, бедный Мандрил, который сам попросился к Жаркому под защиту его широкой теплой груди, где благополучно просидел до остановки каравана’.
Через несколько дней отряд вышел к речке Ге-Чу, отделявшей лхадоские владения от области Дэргэ. Козлов собирался идти к Хор-гамдзе на восток, через монастырь Дэргэ-Гончен, по дороге, разведанной Казнаковым и Ладыгиным, но дэргэские чиновники, приведшие для внушительности вооруженный отряд, протестовали против этого и предлагали кружной северный путь. Вероятно, таково было желание монастыря, потому что, когда Козлов согласился, они тут же расположились к экспедиции и оказывали ей всяческую помощь.
Северная дорога была хороша тем, что давала возможность пересечь хребет в новом месте, но она оказалась чрезвычайно трудной. ‘Особенно дикое и подавляющее впечатление, — пишет Козлов, — производят горы в узком промежутке между двумя высокими цепями хребта Русского географического общества, где небольшая по протяжению, но многоводная речка Бар-Чу с крутым падением и бешеным стремлением вод ведет борьбу со скалами и порогами, нагроможденными в хаотическом беспорядке в теснине северной цепи’. И дальше: ‘В области верхнего пояса этого грандиознейшего хребта еще царила настоящая зима и пустынное безмолвие, нарушавшееся лишь завыванием ветра и бури. Местами на нашем пути свежий рыхлый снег был так глубок, что скрывал все неровности, и быки или лошади, уклонившись с заметной тропинки, нередко проваливались и исчезали под его поверхностью, словно в глубоком омуте. Местами же сохранились старые проторенные дорожки вроде узких траншей, где нашим громоздким вьюкам приходилось преодолевать значительное затруднение’.
Самыми тяжелыми были переходы через гребни цепей, перевал через южную имел высоту 4940 метров, гребень главного хребта на перевале Сэнкэ-ла — 5060. Это была наибольшая высота, на которую поднимался отряд. Прохождение этого перевала омрачилось гибелью Мандрила, раздавленного тяжелым вьюком при падении быка, на котором он ехал.
9 марта отряд наконец спустился к Янцзы. Ламы из монастыря Чункор-гомба тут же переправили экспедицию на левый берег, и путешественники устроились на стоянку напротив монастыря. Через два дня в монастырь прибыл огромный караван лхасского посольства, направленного специально для встречи с экспедицией. Посланцы надеялись застать отряд на месте зимовки, но опоздали и ускоренным маршем шли по его следам. Посольство возглавляли два важных чиновника — секретарь далай-ламы и казначей. Послы приехали в лагерь, только убедившись, что экспедиция действительно русская. Оказалось, что далай-лама внимательно следил за работой экспедиции с тех пор, как она появилась в Тибете, и послал к ней представителей, приказав, в случае если экспедиция английская, немедленно возвращаться, если же русская, то познакомиться и передать от него привет.
Посол передал Козлову извинение далай-ламы перед ‘сильным русским государем’ за то, что экспедицию не пустили в Лхасу, и объяснил это нежеланием нарушать древние установления. Посольство простояло напротив экспедиции несколько дней. Прощаясь, послы оставили в отряде младших чиновников для представительства в монастыре Хор-гамдзе.
От послов и членов свиты удалось узнать много интересного о центральной администрации Тибета и тогдашнем далай-ламе XIII Тубдань Чжамцо, родившемся в 1876 году. Согласно легенде, он был сыном бедняков, живших собиранием аргала. Нередко младенец оставался один на весь день, и мать, как собачку, привязывала его веревкой к столбику на террасе. Однажды родители, вернувшись домой, увидели чудо — из столбика струилось молоко, которое младенец слизывал. В то же время ламы, гадавшие о новом перерожденце после смерти далай-ламы XII, получили указание, что этот ребенок и есть новое воплощение божества. Более реалистичная версия его биографии обходилась без чуда, но подтверждала, что далай-лама XIII был взят из небогатой семьи и не выбирался по жребию, как это делалось обычно, когда обнаруживалось несколько претендентов. Причина здесь, видимо, состояла в том, что уже много десятилетий Тибетом от имени далай-ламы правили регенты, не желавшие выпускать власть из своих рук. Неудивительно, что два предыдущих далай-ламы скончались, не достигнув совершеннолетия, и знатные семьи перестали искать в своей среде ‘перерожденцев’.
Тринадцатый далай-лама оказался достаточно умным и проницательным, сумел избавиться от регента и в возрасте 20 лет кроме духовной взял на себя и светскую власть в Тибете. Через 4 года Козлову довелось познакомиться с ним лично.

— — —

Дорога в Хор-гамдзе шла у подножия мощного хребта, который, отделяясь от Водораздельного, провожает левый берег Янцзы. Козлов дал этому хребту имя индийского исследователя Кришны Сингха, известного в географической литературе под псевдонимом Пандит А-к. Недалеко от места, где экспедиция переправилась через Янцзы, река оставляет этот хребет и делает поворот к югу. Здесь начинается менее значительный хребет, названный Дэргэским, который тянется вдоль хребта Пан-дита А-к до самого Ялунцзяна. Отряд шел по широкой холмистой долине между этими хребтами. Здесь было много земледельческих поселений, на холмах среди заповедных лесов живописно поднимались храмы. Для выхода на Ялунцзян требовалось пересечь хребет Пандита А-к. Перевал высотой 4780 метров вывел отряд на покрытое снегом плато шириной в несколько километров. Перейдя эту плоскую вершину хребта, путешественники из полосы суровой зимы спустились в теплую цветущую долину к селению Бана-джун.
Отсюда до Хор-гамдзе было около 100 километров вниз по Ялунцзяну. Около Бана-джун экспедиция простояла две недели, чтобы дать отдых животным перед трудным походом в Цайдам и для отправки разъезда в монастырь. Во время обсуждения с лхасскими послами вопроса о посещении монастыря Хор-гамдзе, стоявшего в непокорной области Хор, те заявили, что из членов экспедиции туда может отправиться один лишь бурят Бадмажапов. Поэтому в разъезд под его началом вошли только лхасские и дэргэский чиновники, сопровождавшие экспедицию, и два цайдамских монгола. Но в городе царила смута, и посланным не удалось даже отправить писем.
15 апреля экспедиция переправилась через Ялунцзян и двинулась по его долине на северо-запад к верховьям Желтой реки. Вскоре начались затруднения — отряд подошел к стыку границ трех областей — Дэргэ, по которой шла экспедиция, Лингуз, занимавшей правый берег реки, и Дунза, располагавшейся на левом. Друзья отряда дэргэсцы сообщили, что лингузцы собираются напасть на экспедицию и устроили впереди в теснине Ялунцзяна засаду. Козлов решил обойти теснину, двигаясь параллельно реке, через владения дунзасцев. Тогда лингузцы сняли бесполезную засаду и заняли перевал, по которому экспедиция должна была выходить из области дунзасцев к Ялунцзяну. 24 апреля экспедиция вышла к крутому луговому перевалу, занятому лингузцами. Двое разбойников втихомолку пришли к дунзасцам и пытались через них запугать путешественников. Но члены отряда, не выдавая волнения, чистили оружие.
Наутро караван начал медленный подъем к перевалу. Вскоре увидели два отряда лингузцев, занявших плоские возвышенности над перевалом. Козлов, Бадмажапов и Казнаков вышли вперед, чтобы осмотреть лежавшие на пути скальные уступы, которые могли служить укрытием для стрелков. К счастью, лингузцы не воспользовались этой позицией, но их пули, посланные с высот, здесь уже долетали до путешественников. Трое начали обстреливать врагов — Козлов стрелял по правой вершине, Казнаков по левой, Бадмажапов держал под огнем гребень. Вскоре подошли стрелки из каравана, и через час тибетцы очистили перевал. Козлов понимал, что они перешли на другую позицию, и послал по флангам разъезды, которые вовремя заметили лингузцев, засевших в скалах, чтобы спускать на караван камни, и другую их группу, готовившуюся ударить спустившемуся отряду в тыл. Обстрелянные сверху тибетцы бежали и увлекли за собой главный отряд, который поджидал путешественников на дороге.
Тут же к каравану выехали двое лам — посредников, чтобы договориться о мире. Впоследствии выяснилось, что инициатором нападения был главный лама монастыря Мэнчжи-гомба, который предсказал участникам засады легкую победу. Козлов потребовал в качестве непременного условия мира, чтобы во время следования отряда по области Лингуз на глаза экспедиции не попадался ни один вооруженный человек, что и было выполнено. Посредники распорядились о доставке в лагерь фуража и топлива и о помощи в перевозке багажа. Прощаясь с помогавшими экспедиции лингузцами, Козлов вознаградил их деньгами и подарками.
Вскоре экспедиционный отряд оставил долину Ялунцзяна и начал постепенно подниматься на плоскогорье Водораздельного хребта по области Дза-чу-кава. Там путешественники встретились с бежавшими от Папкалы чамдоскими чиновниками, которые жили среди кочевников и вели борьбу против правителя Чамдо, жалуясь на него в Лхасу. Как потом стало известно, они победили, и Папкала был устранен.

Возвращение

Дальше экспедиция двигалась по плоскому, высоко поднятому гребню Водораздельного хребта мимо озера Русского, через хребты Амнэн-кор и Бурхан-Будда. Через два месяца в начале июля спустились в Цайдам к стоянке пастушеского отряда экспедиции. Оттуда Козлов съездил в хырму Барун-цзасака навестить на метеостанции Муравьева и сделать повторные астрономические определения расположения крепости. Встреча с остававшимися в Цайдаме членами экспедиции была тем более радостной, что там уже давно ходили упорные слухи о гибели отряда.
30 июля экспедиция остановилась на прощальную дневку в соседстве с метеостанцией. ‘Монголы, приходившие прощаться, — пишет Козлов, — положительно осаждали наш лагерь, как и прежде они угощали нас неизменным кумысом. Прибыли также Барун-засак и Хомбо-лама — тибетец, оба подарившие мне на память по лошади. Наши подарки приходили к концу. Кроме монголов барунского хошуна ко мне приехали с прощальным приветом представители хошуна Цзун-засака и Курлык-бэйсэ. Для меня не могло быть большего удовольствия, как то, которое я теперь переживал, убеждаясь в искренности лучших к нам отношений монгольского народа’. Дальнейший путь шел через Южно-Кукунорский хребет, в обход Кукунора, к Чейбсену. Отправив туда караван, Козлов с Ладыгиным съездили на несколько дней в Синин, где встретились с губернатором и другими важными чиновниками. На родину отряд возвращался знакомым путем через Динъюаньин и Гоби.
7 ноября 1891 года экспедиция пришла в Ургу. ‘Не берусь описывать тех радостных чувств, — вспоминает Козлов, — которыми мы были переполнены, достигнув конца нашей трудной задачи, увидев родные лица, услышав родную речь… Чем-то сказочным повеяло на нас при виде теплых уютных комнат, сервированных столов. Наша внешность так сильно не подходила ко всему этому комфорту, что консул Л. П. Шишмарев не мог не подвести меня к зеркалу и не показать мне меня же самого. ‘Таким, как вы теперь, — говорил Л. П. Шишмарев,— некогда вступил в Ургу и ваш незабвенный учитель, отдыхавший вот в этой большой комнате, которую я приготовил для вас!’

— — —

В конце жизни Козлов написал: ‘Дикие ущелья Кама и Восточного Тибета останутся в моей памяти навсегда одним из лучших воспоминаний моей страннической жизни. Ни в одну мою экспедицию, пожалуй, не удалось привезти такой большой и разнообразной естественно-исторической коллекции, таких интересных этнографических сведений о диких племенах Тибета, как именно в это Камское путешествие… Тибетская экспедиция была особенно плодотворной исследованием богатой, оригинальной природы и малоизвестных или вовсе не известных восточно-тибетских племен’.
Это путешествие, особенно сопряженное с немалыми опасностями проникновения в Кам, принесло Козлову широкую известность. Конечно, исследование новых районов дает ученому больше удовлетворения и приносит большую славу, но Козлов с огромной серьезностью относился ко всем этапам экспедиции. Его исследования Монгольского Алтая, Гоби, Алашаня, Кукунорской области, проведенные на пути к Каму и во время возвращения, отличались основательностью и дали много нового.
Научные результаты экспедиции были огромны. Во время путешествия удалось собрать ценнейшие данные по зоогеографии совершенно неизученных областей, открыть ряд новых видов млекопитающих, птиц, насекомых, растений. Были открыты и нанесены на карту грандиозные хребты и неведомые прежде участки верхнего течения великих рек, привязанных к сети астрономически определенных точек. Много нового стало известно о жизни и обычаях загадочных до того тибетских племен. Не менее важным было и подробное исследование уже посещавшихся путешественниками областей — Монгольского Алтая, пустынь Гоби и Алашань. Особое значение имели проводившиеся впервые в Центральной Азии лимнологические исследования и пятнадцатимесячная работа метеостанции в Цайдаме. Ее наблюдатель Муравьев кроме обычных наблюдений в течение четырех месяцев — июля, октября, января и апреля (средних для каждого времени года) — вел часовые наблюдения с 7 часов утра до 9 вечера.
Труды Тибетской экспедиции 1889—1901 годов были опубликованы в 1905—1908 годах. Первый том содержал отчетную книгу Козлова, второй — отчеты Казнакова и Ладыгина. Остальные были написаны специалистами, обрабатывавшими собранные во время путешествия материалы. В томе III помещены работы Н. А. Тачалова ‘Астрономические наблюдения П. К. Козлова’ и А. А. Каминского ‘Метеорологические наблюдения и гипсометрические определения экспедиции П. К. Козлова’. В томе V работа В. Л. Бианки ‘Материалы для авиафауны Монголии и Восточного Тибета’, в VII — труд энтомологов Т. Бекера и других ‘Двукрылые и перепончатокрылые’, последний, VIII, том, касавшийся лимнологических исследований — ‘Диатомовые водоросли Тибета’, был написан К. С. Мережковским. Надо заметить, что научные учреждения не смогли полностью обработать привезенные коллекции, тома IV и VI, которые намечалось посвятить млекопитающим и пресмыкающимся, не были изданы.
За монголо-сычуаньскую экспедицию путешественник получил высшую награду Русского географического общества — золотую константиновскую медаль.

Глава 7

Миссия

Вернувшись из путешествия, Козлов занялся оформлением материалов экспедиции и работой над книгой ‘Монголия и Кам’ — наиболее значительным из своих сочинений. Одновременно он разрабатывал планы следующей экспедиции. Путешественник мечтал о продолжении исследования Кама. Но на пути организации новой экспедиции возникло неожиданное препятствие.
В 1903 году, несмотря на протесты России, вице-король Индии лорд Керзон послал в Лхасу военную экспедицию. Вооруженные фитильными ружьями тибетцы не могли помешать продвижению трехтысячного английского отряда, имевшего даже горную артиллерию. Вскоре началась русско-японская война. В создавшейся обстановке Министерство иностранных дел не давало разрешения на задуманное Козловым путешествие.
Тем временем английские войска продвигались к Лхасе, в которой с 1845 года не побывал ни один европеец. Правители Тибета много десятилетий, может быть не без давления цинской администрации, стремились сделать его закрытой страной. Но эта замкнутость была только внешней — Тибет непрерывно посещали паломники-буддисты из соседних стран, в том числе индийцы из областей, находившихся под английским контролем, и подданные России — буряты и калмыки. Среди тех и других были образованные люди, подробно рассказывавшие о святынях, обычаях, административном устройстве и политической жизни Тибета. Содержательной была книга индийца Сарат Чандра Даса, которая долго не печаталась и увидела свет только после выхода в России книги Г. Ц. Цибикова ‘Просвещенный паломник в Тибете’. Конечно, с точки зрения географической науки ценность записок паломников была невелика, но через них и Великобритания, и Россия имели достаточно ясное представление о Тибете. С другой стороны, и тибетцы через паломников хорошо знали о политике той и другой страны.
Тринадцатый далай-лама Тубдань Чжамцо за время своего сравнительно недолгого правления проявил себя как умный государственный деятель, стремившийся вывести Тибет из состояния отсталости и застоя. Он начал осторожно проводить в стране прогрессивные преобразования — отменил смертную казнь, принял меры к обузданию произвола собственных чиновников и китайских властей, к улучшению системы образования. Он видел экспансионистскую политику Великобритании в Индии и знал о практиковавшихся англичанами захватах местных правителей, которых потом вынуждали подписывать договоры, закреплявшие власть Британии. Когда в конце июня 1904 года английские войска вошли в долину Брах-мапутры, далай-лама с небольшой свитой, нарушив вековые традиции, покинул Лхасу и направился на север.
Вскоре английский отряд, возглавлявшийся известным путешественником, знатоком Центральной Азии полковником Иенхенсбендом, подошел к столице Тибета. Козлова, как и многих других людей в России, глубоко тревожило вторжение англичан в Тибет. Путешественник с волнением следил за поступавшими оттуда сообщениями. В изданной в 1920 году книге ‘Тибет и далай-лама’ Козлов пишет: ‘После длительного горного похода, после тяжелых невзгод и лишений, ожидание увидеть столицу Тибета дошло у англичан до высшей степени напряжения. Они спешили идти и ускоряли подъем с одной вершины на другую в надежде поскорей увидеть давно желанный и таинственный земной алтарь живого божества. Наконец, 2-го августа, обогнув последний мыс, английская военная экспедиция увидела золотые крыши Поталы-Лхасы, блестевшие с далекого расстояния, а на следующий день уже расположилась лагерем в виду самого дворца тибетского первосвященника’.
Но незваных гостей ждало разочарование. Глава экспедиции Иенхенсбенд впоследствии написал: ‘Здесь в приятной долине, в долине прекрасно обработанной и богато орошенной, под укрытием снеговых цепей гор, находится таинственный, запрещенный город, которого ни один, еще находящийся в живых, европеец не видел до сих пор. Для многих, предполагавших вследствие этой изолированности Лхасы, что она должна была быть чем-то вроде города сновидений, было, смею сказать, большое разочарование: в конце концов Лхаса была построена все же людьми, а не феями, ее улицы не были вымощены золотом, а двери отделаны жемчугом. Улицы Лхасы были страшно грязны, и жители менее всех мною виденных походили на волшебников. Но Потала — дворец Великого ламы — был действительно внушительным, массивным и очень основательно построенным. Господствующее положение далай-ламского дворца на горе особенно живописно выделяло его над общим городом, расположенным у его подножия. Дворец на возвышении и удивительный город у его подножия были бы поразительны всюду, но расположенные в этой прекрасной долине, в самой глубине гор, они производили еще большее впечатление’.
Англичане, видимо, собирались вынудить далай-ламу признать над Тибетом английский протекторат. Но законный правитель Тибета находился на пути в Ургу и был недоступен, больше того, он по сравнению со всеми остальными правителями находился в совершенно особом положении. В глазах верующих тибетцев он был земным воплощением милосердного начала божества — бодхи-сатвы Авалокитешвары, таким же, каким когда-то являлся и легендарный основатель буддизма Шакьямуни. Его нельзя было сместить, переизбрать или лишить полномочий. Оставшиеся в Лхасе сановники, не облеченные никакими полномочиями, были согласны на любые условия, лишь бы избавиться от присутствия англичан. В сентябре 1904 года они подписали не имевший юридической силы Лхасский договор, по которому англичане получали солидную контрибуцию, преимущества в торговле и право контроля над посещением Тибета иностранцами (имелись в виду, в частности, буддисты-паломники — подданные России).
Далай-лама до времени, пока сохранялась опасность английского вторжения в Тибет, решил остаться в Урге. Так появилась возможность встречи с ним и установления культурных связей России с Тибетом. Выполнение этой почетной миссии, требовавшей значительных знаний и большого такта, было поручено Козлову.
В начале апреля 1905 года Козлов получил четырехмесячную командировку для встречи с тибетским святителем и передачи ему подарков Географического общества и через две недели вместе с переводчиком Афутиным выехал в Ургу. Вскоре маленькая экспедиция из трех человек — к ‘отряду’ присоединился старый спутник Козлова Телешов — отправилась в Ургу. В 20-х числах мая путешественники прибыли туда и поселились в доме недалеко от монастыря Гиндан, где в двухэтажном флигеле жил правитель Тибета. Еще из Кяхты Козлов списался с далай-ламой и договорился о встрече. Она состоялась 1 июня 1905 года.
В своей автобиографии Козлов вспоминает: ‘Я отправился в тележке, запряженной одиночкой, в сопровождении моих двух спутников Телешова и Афутина, ехавших верхами. У монастыря, перед главным входом толпилось множество паломников. Здесь меня встретили… Войдя в монастырский двор и миновав несколько юрт и дверей, я очутился у далай-ламского флигеля, а минуту спустя и у самого далай-ламы, торжественно восседавшего на троне против легкой сетчатой дверки. Лицо великого перерожденца было задумчиво спокойно, чего, вероятно, нельзя было сказать относительно меня, находившегося в несколько возбужденном состоянии: ведь я стоял лицом к лицу с самим далай-ламой!.. Я невольно впился глазами в лицо великого перерожденца и с жадностью следил за всеми его движениями. Подойдя к нему, я возложил на его руки светлый шелковый хадак, на что получил от далай-ламы его хадак, голубой и тоже шелковый. Произнеся приветствие от имени Русского географического общества, я, вслед за этим, подал знак моим спутникам приблизиться с подарками и передать их в присутствии далай-ламы его свите — министрам и секретарям. Далай-лама приветливо улыбнулся и сделал указание поставить подарки вблизи его обычного места, затем, пригласив меня сесть на заранее приготовленный обычный русский стул, стал держать ответную речь. Голос его был приятный и ровный, говорил далай-лама спокойно, плавно, последовательно.
‘Я уже имею удовольствие знать Русское географическое общество, — говорил далай-лама, — оно вторично выражает мне знак своего внимания, вы же лично для меня интересны, как человек, много путешествовавший по моей стране’.
В промежутках между речью далай-лама часто смотрел мне прямо в лицо и каждый раз, когда наши взгляды встречались, он слегка, соблюдая достоинство, улыбался’.
Через две недели после этой встречи Козлов писал ученому секретарю Географического общества А. А. Достоевскому о своих впечатлениях.
‘Замечательный человек далай-лама, он стоит по уму выше всех своих министров и секретарей, ему не достает лишь европейского лоска, хотя по части своих дел он лучше патентованного дипломата. Сближаясь с Россией и видя в будущем еще большую дружбу с большой державою, он уже мечтает провести телеграф от Лхасы к русской границе…
По внешности это небольшой изящный человек с лицом испорченным оспой и выразительными темными глазами. В движениях, в разговоре видна печать нервного раздражения, все еще не прошедшая после англовоенной экспедиции в его столицу.
‘Теперь, — говорит далай-лама, обращаясь ко мне,— Лхаса открыта для Вас’, — в особенности он подчеркнул эти слова после того, как я показал свой последний печатный труд и карту (книгу ‘Монголия и Кам’).
Далай-лама, с которым я вижусь довольно часто, ко мне относится любезно, дружески, и я положительно счастлив — ведь одна моя заветная мечта — видеть владыку Лхасы и Тибета — исполнилась, и как горько, обидно, тяжело, что исполнению второй — посещению Лхасы — противятся собственные дипломаты’.
Два месяца Козлов провел в Урге и почти ежедневно встречался с далай-ламой. Тот расспрашивал его о путешествиях, и Козлов, который был прекрасным рассказчиком, с увлечением говорил о своих приключениях. Козлов попросил разрешения сфотографировать далай-ламу, но тот согласился только позировать портретисту. Козлов пригласил из Кяхты местного художника Н. Я. Кожевникова, который сделал несколько удачных портретов правителя Тибета. Членов свиты далай-лама разрешил фотографировать, и Козлов привез в Географическое общество много фотографий, имеющих большую историческую и этнографическую ценность. На прощание святитель подарил Козлову свой портрет в профиль с собственноручной подписью золочеными буквами и статую ‘алмазнопрестольного’ Будды {Этот портрет в настоящее время хранится в фондах Государственного Эрмитажа, статуя Будды — в Музее антропологии и этнографии АН СССР.}.
Возложенная на Козлова миссия была блестяще выполнена. Правитель Тибета проникся интересом к путешествиям, понял мирный исследовательский характер русских экспедиций, достаточно близко сошелся с одним из выдающихся представителей русского народа.
Возможно, миссия Козлова сыграла и дипломатическую роль, во всяком случае Великобритания в конце концов вынуждена была признать влияние России на тибетские дела. В 1907 году в Петербурге было подписано русско-английское соглашение, которое отменяло основные пункты Лхасского договора.

Глава 8

Амдо и Хара-Хото

Снова в путь

Еще в письме в Географическое общество в июне 1905 года из Урги Козлов досадовал на позицию Министерства иностранных дел по отношению к планируемой экспедиции. Он не мог смириться с мыслью об отсрочке на неопределенный срок путешествия в Центральную Азию. Тибетский кризис затягивался, в апреле 1906 года между Великобританией и Китаем была подписана конвенция, в которой цинское правительство признало Лхасский договор.
Дипломатические трудности были устранены только в августе 1907 года подписанием русско-английского соглашения. После этого экспедицию наконец разрешили. В течение путешествия, рассчитанного на два года, планировались лимнологические работы на озере Кукунор, изучение района Алашаньского хребта и, конечно, исследование восточных районов Кама. Важной для Козлове задачей была вторичная встреча с далай-ламой. Козлов должен был передать правителю Тибета новые подарки Географического общества и напомнить о приглашении в Лхасу. Было известно, что недавно далай-лама переселился из Урги в монастырь У-тай в 300 километрах от Пекина. Оттуда он выезжал в столицу Китая, встречался с императором и, заручившись eго поддержкой, собирался возвращаться в Лхасу. Его путь, естественно, должен был пройти недалеко от мест работы экспедиции.
Козлов имел в виду и еще одну цель, которую не афишировал,— поиски развалин древнего города в низовьях Эдзин-Гола. О том, что они существуют, упомянул в свое время Потанин. В 1886 году, возвращаясь из путешествия, после трудного перехода через Наньшань перед еще более трудной дорогой на родину по пустыне Гоби он остановился на несколько дней в низовьях Эдзин-Гола. Недалеко располагалось стойбище монголов-торгоутов, от которых ученый узнал о какой-то покинутой людьми крепости. В упоминавшейся книге ‘Тангуто-Тибетская окраина Китая и Центральная Монголия’ путешественник пишет, что торгоуты ‘из памятников древности упоминают развалины города Эре-Хара-Бурдюк, которые находятся в одном дне езды от самого восточного рукава Едзина, тут, говорят, виден небольшой кэрим, т. е. стены небольшого города, но вокруг много следов домов, которые засыпаны песком. Разрывая песок, находят серебряные вещи. В окрестностях кэрима большие сыпучие пески, и воды близко нет’. У Потанина не было ни сил, ни времени искать развалины, но его сообщение не прошло мимо Козлова.
‘Откровенно говоря, — сознается путешественник, рассказывая об открытии мертвого города,— я не переставал интересоваться Хара-Хото, едва лишь узнал об этих развалинах из лучшей книги нашего путешественника Г. Н. Потанина’. Во время предыдущей экспедиции, в 1900 году Козлов направил своего помощника Казнакова самостоятельным маршрутом через низовья Эдзин-Гола. Тот по просьбе Козлова расспрашивал торгоутов о руинах древнего поселения, но монголы упорно отрицали существование в этих местах каких-либо развалин. Наконец, незадолго до отъезда в путешествие Козлов беседовал о заметке Потанина с В. А. Обручевым, который посетил низовья Эдзин-Гола в 1893 году. Но, как оказалось, и от Обручева местные жители скрыли существование мертвого города.
Несмотря на это, Козлов все же верил в обоснованность сообщения Потанина. Теряющийся в песках Эдзин-Гол во многом напоминал Кончедарью и низовья Яркенда, хорошо знакомые путешественнику. Там изменение своенравных речных русел не раз превращало в пустыню цветущие оазисы, такая же картина была вполне вероятна и для низовьев Эдзин-Гола.
Помощниками Козлова на этот раз стали геолог Московского университета Александр Александрович Чернов, топограф Петр Яковлевич Напалков и собиратель растений и насекомых Сергей Сильвестрович Четыркин. Конвой состоял из 10 человек и возглавлялся Гавриилом Ивановым, старым спутником Козлова, ходившим еще с Пржевальским. Приняли участие в экспедиции прежние спутники Козлова — охотники-препараторы Пантелей Телешов и Арья Мадаев, членами отряда стали и молодые родственники ветеранов Буянта Мадаев и Гамбожап Бадмажапов — младший брат Цокто Бадмажапова, переводчика прошлой экспедиции. Сам Цокто служил представителем русской торговой фирмы во Внутренней Монголии и жил в Динъюаньине. Переводчиком с китайского языка в экспедиции был забайкальский казак Ефим Полютов, гренадеру Власу Давыденкову, бывшему сельскому учителю, предстояло стать наблюдателем метеостанции в Динъюаньине.
18 октября 1907 года Козлов с Четыркиным выехали из Петербурга в Москву. Их провожали ученые из Географического общества и Академии наук. Среди провожавших был видный востоковед, непременный секретарь Академии наук академик Сергей Федорович Ольденбург.
Три недели пришлось провести в Москве для приобретения дополнительного оборудования. Наконец 10 ноября основная группа экспедиции по железной дороге направилась на восток. В Иркутске сделали остановку на несколько дней, там к отряду присоединился топограф Напалков. Из Верхнеудинска Козлов с Черновым, обогнав подводы с тяжелым багажом, на почтовых тройках поехали в Кяхту, куда добрались 2 декабря. Начались работы по формированию экспедиции, с большим трудом Козлову удалось выступить, как он хотел, еще в 1907 году — 28 декабря.
‘День выступления в путешествие мне особенно памятен,— пишет Козлов,— утро холодное, ветреное. Мы все на ногах еще задолго до рассвета: все прибирается, все укладывается. После утреннего чаепития это все выносится наружу, в просторный двор. Вскоре приводятся верблюды, начинается вьючка. Толпа зевак кольцом обступает двор, любители-фотографы с разных сторон направляют свои камеры. Голоса людей и крик верблюдов смешивались в неприятное целое, нисколько не похожее на обычную картину путешествия, где все делается быстро, заученно, красиво…’
Члены экспедиции ехали в Ургу верхом на сменяемых лошадях монгольского почтового тракта, багаж везли наемные верблюды.
Погода стояла холодная. На заре первого дня нового года термометр показал — 47,3®. К счастью, было безветренно. Зато в начале января, уже недалеко от Урги путешественников измучил пронзительный ветер с морозом под 30®. В Урге экспедиция провела больше двух недель, из них несколько лишних дней из-за того, что монголы, взявшиеся везти багаж экспедиции, просили не выступать до окончания праздника ‘Цаган-сар’ (белый месяц). Это время не было потрачено зря — Козлов сделал точное астрономическое определение координат монгольской столицы. Кстати, телескопы экспедиции послужили и просветительским целям. ‘Несмотря на крайнюю стужу,— пишет Козлов, — я долго, бывало, не мог оторваться от чудного зрелища, которое представляет звездное небо. Здесь оно особенно ярко, и наблюдаемые в экспедиционные трубы небесные светила приводят человека в большое восхищение, в особенности Юпитер и его спутники. По окончании специальных наблюдений наша походная обсерватория несколько вечеров не убиралась, привлекая внимание местных обитателей и служа для наблюдения дивной красоты вселенной…’

Мертвый город

Наконец 25 января основной караван экспедиции двинулся на юго-запад. Ненужные на первом этапе путешествия вещи еще раньше в сопровождении Четыркина и Мадаева-младшего были отправлены с торговым караваном в Динъюаньин. Морозы не прекращались. Вокруг простиралось бесснежное всхолмленное плоскогорье, засыпанное песком и щебнем, с выходами скал, глянцево-черных от пустынного загара.
‘День за днем,— пишет Козлов,— экспедиция продвигалась к югу, день за днем монгольское солнце прибавляло тепловой энергии, чаще и звонче становилось пение жаворонков. Воздух опять прозрачен: по сторонам убегают синие дали. На утренней заре, пятого февраля, удалось наблюдать интересное явление: с одной стороны всходило солнце, с другой — скрывалась луна, был момент, когда на востоке и западе, на зубцах гор красовались оба светила… Впечатления от гармонического сочетания торжественной тишины и величия картины пустыни я никогда не забуду…’
В середине февраля экспедиционный отряд достиг принадлежащего Монгольскому Алтаю ‘трехгорбого’ хребта Гурбун-сайхан (по-монгольски — ‘Три прекрасных’). За хребтом лежало урочище, где находилась ставка Балдын-цзасака и где предполагалось остановиться на отдых. Козлов заочно уже был знаком с Балдын-цзасаком — во время прошлой экспедиции он посылал к князю Цокто Бадмажапова просить проводников для пересечения Алашаньской пустыни. Когда караван экспедиции перевалил хребет, Козлов послал к князю Бадмажапова-младшего. Вскоре навстречу утомленному отряду выехали двое всадников — посланный казак и чиновник князя, который сообщил, что экспедицию ждут и для ее участников поставлены юрты недалеко от ставки князя.
Экспедиция простояла в урочище десять дней. Козлов ежедневно навещал Балдын-цзасака, который оказался добродушным, общительным стариком. Сперва князь отговаривал Козлова идти к Эдзин-Голу во владения Торгоут-бэйлэ, поскольку дорога туда была трудной. Но в конце концов князь согласился дать проводников и вьючных животных.
‘Когда вопрос о нашем дальнейшем пути был таким образом решен,— рассказывает Козлов,— Балдын-цзасак не преминул спросить меня: ‘Почему вам во что бы то ни стало желательно идти именно на Эдзин-Гол, а не прямо в Алаша-ямынь? {Ямынь — управление, здесь — Алаша-ямынь — столица Алашаня (Динъюаньин).} На Эдзин-Голе у вас предвидится какой-нибудь большой интерес?!’ — ‘Да,— ответил я Балдын-цзасаку,— вы правы: там имеются очень любопытные развалины старинного города!’ — ‘А вы откуда это знаете?’ — вопрошает мой собеседник. ‘Из книг наших путешественников и из писем моих друзей’, — отвечаю я. ‘Вот оно что,— глубокомысленно протянул князь…— Я слышал о Хара-Хото от моих людей, они бывали там, ведь действительно существует город, обнесенный стенами, но он постепенно засыпается песком… Говорили мне, что там, на развалинах бывают торгоуты и копают и ищут скрытых богатств… Вот пойдете, увидите, а может быть, что-либо замечательное и сами найдете… Вы, русские, все знаете, и только вам под силу такие работы. Мне кажется, торгоуты не станут препятствовать вашей дороге на развалины и самим раскопкам, хотя, должен заметить, что до сих пор никто, подобно вам, не был там, и торгоуты до последнего времени тщательно скрывают Хара-Хото и старинный путь через этот город в Алаша-ямынь…’ ‘Пожалуйста,— в заключение сказал Балдын-цзасак,— не говорите, что я вам сообщил о развалинах, а просто заявите, что ‘сам знаю’… Наши улыбающиеся взгляды встретились, я привстал и крепко пожал обе руки приятеля’.
Итак, путешественник узнал, что развалины действительно существуют и даже название, которое они в то время имели у местных жителей.
Проведя астрономическое определение координат урочища и соорудив на этом месте большое обо, 1 марта экспедиция двинулась в путь. Старый князь, провожавший отряд, расставаясь с Козловым, шепнул ему на ухо: ‘Прощай, я уверен, что ты попадешь в Хара-Хото и найдешь в нем немало интересного’.
Путь к озеру Сого-Нор, в которое впадает восточный рукав Эдзин-Гола, шел по унылой, пустынной местности. Колодцы встречались редко, порой между ними лежали двойные переходы. По дороге Козлов не переставал расспрашивать встречных монголов о мертвом городе и, как правило, получал ответы, согласующиеся между собой. Вообще же местные жители не проявляли интереса к развалинам и даже как будто побаивались их. Наконец почти трехсоткилометровое расстояние было преодолено.
‘Под вечер одиннадцатого марта,— пишет Козлов,— когда караван экспедиции особенно успешно шагал по слегка наклоненной к Сого-Нору центрально-монгольской равнине, покрытой сплошной галькой, мы с удовольствием вперяли свой взор в серебристую полосу ближайшей к нам береговой части озера… При догоравших солнечных лучах, ярко скользивших по лону вод, в бинокль отлично виднелись стаи птиц, темной сеткой пролетавших над открытой частью бассейна. Забывались усталость, голод и та пустыня, в которой мы все еще находились. Какое-то особенное, высокое чувство охватывало всю вашу душу, вас самих и неудержимо влекло к месту, где жизнь весенней природы била ключом…’
Вскоре отряд устроился на стоянку рядом с двумя пресными озерками в километре от Сого-Нора. Хотя озера только частично освободились от льда, на них держались массы перелетных птиц, стремившихся на север. ‘Юго-восточная часть Сого-Нора,— пишет Козлов,— его голубые полыньи, высокий камыш, скрытые в нем более мелкие озерки, обилие пернатых странников, пролетавших вереницами над серым запыленным горизонтом и положительно заглушавших своим всевозможным криком ближайшую окрестность,— все это вместе живо напоминало мне весну, проведенную с экспедицией H. M. Пржевальского на берегах Лобнора’.
Путешественники простояли на озере Сого-Нор четыре дня, наблюдая весенний пролет птиц. За это время посланный Козловым Бадмажапов посетил князя эдзин-гольских монголов-торгоутов. Здешние торгоуты были родственны торгоутам, с которыми Козлов в свое время встречался на озере Баграшкёль и в долине Большой Юлдус на Тянь-Шане. В низовья Эдзин-Гола предки здешних торгоутов переселились из Джунгарии около 350 лет назад и, кстати, с тех пор не прекращали сношений со своими западными родичами. Торгоут-бэйлэ согласился помочь экспедиции посетить Хара-Хото и пройти от него в Динъюаньин. Видимо, здесь сыграла роль осведомленность путешественников — одно дело, когда тебя спрашивают, нет ли в окрестностях каких-нибудь развалин, совсем другое, когда просят дать проводника до Хара-Хото. Впрочем, можно думать, что и в случае отказа князя Козлов сумел бы отыскать развалины с помощью разъездов.
Получив проводника, отряд перебазировался к югу на берег Мунунгин-Гола — восточного рукава Эдзин-Гола, откуда до мертвого города было около 20 километров. Недалеко, между рукавами реки находилась и ставка Торгоут-бэйлэ. 19 марта Козлов с двумя помощниками — Черновым и Напалковым, а также с Гавриилом Ивановым и Арьей Мадаевым, взяв запас пищи и воды на неделю, впервые отправились в Хара-Хото. Небольшой караван из вьючных и верховых верблюдов вел проводник Бата, много раз посещавший развалины.
‘Вскоре за растительной полосой Мунунгин-Гола,— пишет Козлов,— потянулась пустыня, частью равнинная, частью пересеченная более или менее высокими холмами, поросшими тамариском и саксаулом. С половины пути уже начали попадаться следы земледельческой или оседлой культуры — жернова, признаки оросительных каналов… Но нас больше всего занимали субурганы, расположенные по одному, по пять вдоль дороги, исстари подходящей к Хара-Хото’. Субурганы — буддийские памятные знаки, надгробные или отмечающие место каких-либо событий, сооружались в виде опрокинутого колокола, увенчанного шпилем и установленного на ступенчатом основании.
Наконец с одного из увалов путешественники увидели впереди город. Но это был не ‘маленький кэрим’ — стена высотой восемь метров и длиной 450 возвышалась над низкой песчаниковой террасой. Над северо-западным углом крепости поднимался на высоту 12 метров субурган с острым шпилем. Но даже издали было видно наступление пустыни — кое-где барханы примыкали к стенам и поднимались до самого их верха.
‘Мы вошли вовнутрь мертвого города, — рассказывает Козлов,— в западные его ворота. Здесь мы встретили квадратный пустырь, пересеченный высокими и низкими, широкими и узкими развалинами построек, поднимающихся над массой всевозможного мусора. Там и сям стояли субурганы, не менее резко выделялись основания храмов, сложенные из тяжелого, прочно обожженного кирпича… Наш лагерь расположился в середине крепости, подле развалин большого, двухэтажного глинобитного здания, к которому с южной стороны примыкал храм, разрушенный до основания. Не прошло и часа времени с прихода экспедиции, как внутренность мертвой крепости ожила: в одной стороне копали, в другой измеряли и чертили… На бивак прибежала пустынная птичка — сойка и, усевшись на ветку саксаула, громко затрещала, ей нежно откликнулся хороший певец пустыни — чекан-отшельник, где-то прозвучал голос песчанки… И здесь, на этих мертвых развалинах, несмотря на безводье, нет абсолютного отсутствия жизни’.
Город-крепость представлял собой прямоугольник 380х450 метров, ориентированный, как многие китайские крепости, длинной стороной в направлении ‘запад—восток’. Стены были мощными — толщиной 4—6 метров в основании и 2—3 у вершины. Пространство внутри крепости разбивалось остатками улиц на правильные кварталы. От ворот, устроенных в западной и восточной стенах и несколько смещенных друг относительно друга, к центру шли две большие улицы, из которых западную Козлов назвал Главной, а восточную — Торговой. Постройки, сделанные из кирпича-сырца, давно обрушились и превратились в глиняные бугры, стоило копнуть их, сразу попадались деревянные части перекрытий. Но то самое безводье, которое затрудняло работу исследователей, сделало развалины Хара-Хото уникальным археологическим памятником. Случающиеся в Гоби ливни размыли стены домов, но никогда всерьез не увлажняли почву. Хара-Хото находился в условиях, близких к условиям окруженной пустынями долины Нила. Как и там, здесь, пролежав в земле сотни лет, сохранились дерево, ткани, бумага. Внутри нескольких небольших субурганов исследователи нашли бурханы — статуэтки буддийских божеств или иконы, написанные на ткани, и книги со странным иероглифическим письмом. То, что нигде в иконописи не попадались изображения Цзонкабы, жившего в XV веке реформатора буддизма, говорило о древности развалин.
Когда Козлов спрашивал местных монголов, кто обитал в Хара-Хото, они отвечали, что китайцы. И действительно, крепость в основном была построена по китайскому образцу. Когда же путешественник показывал им многочисленные следы буддийской культуры, торгоуты только разводили руками и заявляли, что их предки, пришедшие в эти места, застали развалины в таком же виде, как сейчас. Впрочем, рассказывалась легенда о последнем правителе города, богатыре Хара-цзянь-цзюне, который будто бы хотел отнять корону у китайского императора и был осажден императорскими войсками в Хара-Хото. Не имевшие возможности взять крепость штурмом, китайцы загородили русло рукава Эдзин-Гола, орошавшего оазис, и оставили город без воды. Попытки осажденных добыть воду с помощью глубокого колодца ни к чему не привели, тогда, пробив в северной стене брешь (она существует поныне), защитники устроили вылазку, но потерпели поражение.
Находок было довольно много, особенно ценными казались книги, рисунки на тканях, скульптуры. Но попадался и ‘обычный’ археологический материал — орудия труда, черепки посуды, монеты.
‘…За интересным делом,— пишет Козлов,— время бежало очень быстро. Наконец настал и день предполагаемого отъезда, нам было жаль расставаться с ‘нашим’ Хара-Хото, как мы его теперь называли, мы успели познакомиться, свыкнуться с ним, сжиться с его скрытыми тайнами, понемногу открывавшимися нам, странно — между древним мертвым городом и нами как бы установилась необъяснимая внутренняя духовная связь’.
Козлов с Напалковым должны были возвратиться в лагерь, чтобы подготовить выступление экспедиции и встретиться с Торгоут-бэйлэ. Чернов с Мадаевым остались в Хара-Хото еще на двое суток, пока хватало воды. Несколько дней было потрачено на сборы, писание писем и укладку посылок. Князь обещал переслать корреспонденцию монгольской почтой с Эдзин-Гола в Ургу. В письме академику Ольденбургу из ‘бивуака экспедиции на правом берегу восточного рукава Эдзин-Гола’, как написано сверху, Козлов сообщал: ‘Глубокоуважаемый и дорогой Сергей Федорович! Одновременно с этим письмом к Вам я отправляю в Географическое об-во три пакета, заключающие в себе мои краткие сведения о посещении Хара-Хото, и рукописи, хорошей сохранности, найденные экспедицией при раскопках развалин, где некогда проживали люди с более высокой культурой, чем та, которую мы видели у ближайших современных обитателей…
Вместе с многочисленными рукописями мы добыли чудной сохранности большой (красно-золоченый) бурхан (на холсте). Все это, может быть, дойдет до Вас за год до моего возвращения.
Завтра экспедиция выступает по новому пути, в Алаша-ямынь. Первый ночлег будем иметь в Хара-Хото… Целые сутки (несмотря на безводье) экспедиция пробудет в Хара-Хото всем отрядом, и все будем искать, искать и искать…’
Эти письма и посылки, отправленные 29 марта 1908 года, произвели в научном мире подлинную сенсацию.
Экспедиционный караван оставил стоянку и двинулся на юг к Хара-Хото. Под древними стенами устроили бивуак, как и было намечено, целые сутки члены экспедиции осматривали огромное поле развалин и искали, искали, искали…
‘Ночь быстро спустилась на вечно сонный, отживший город,— вспоминает Козлов.— Бивак скоро затих — все уснули. Мне как-то не спалось, я долго бродил по развалинам и думал, какая тайна скрыта в добытых рукописях, что откроют нам неведомые письмена? Скоро ли удастся разгадать, кто были древние обитатели покинутого города… Сколько радостных восторженных минут я пережил здесь! Сколько новых прекрасных мыслей открыл мне мой молчаливый друг…’
На следующий день раскопки продлились. В то время когда Козлов укладывал последние находки, незадолго до выхода в путь участвовавшие в раскопках монголы принесли ему пачку китайских бумажных денег, найденных вне построек под небольшим слоем песка в районе Торговой улицы. Это оказались ассигнации монгольской династии Юань, относившиеся к середине XIII века, наиболее древние из известных образцы бумажных денег, о которых до этих пор было известно только из записок Марко Поло.
Путешественнику довелось еще дважды посетить открытый им мертвый город.

Лодка на Кукуноре

От развалин Хара-Хото мимо древних глинобитных башен, служивших придорожными знаками, караван двинулся к Динъюаньину по старинной дороге, следы которой были еще кое-где заметны. ‘Перед нами,— пишет Козлов,— встала во всей своей трудной и малопривлекательной форме Алашаньская пустыня, простирающаяся на пятьсот шестьдесят верст к востоку, — это своего рода сухой песчано-каменистый океан, изборожденный волнами гряд и холмов, напоминающих морские волны…’
Путь через пустыню занял 25 дней. Через три дня после выхода путешественники спустились в увлажненную долину Гойцзо, напоминающую Цайдам в миниатюре, с ключами, озерками, зарослями камыша и кустарников. Весна уже давала себя знать, днем температура поднималась выше 20®, но ночами держались морозы. Скоро долина Гойцзо осталась позади и начался путь через пески или каменные гряды от колодца до колодца или источника. В середине пути отряд встретили посланцы Алаша-вана, которые привезли почту, сообщили, что транспорт из Урги благополучно прибыл в Динъюаньин, что князь ожидает экспедицию и готов оказать ей всяческое содействие.
Уже почти три месяца, если считать с момента выхода из Урги, отряд находился в пустыне. ‘Время,— пишет Козлов,— тянулось бесконечно медленно, несмотря на большие переходы, казалось, экспедиция никогда не достигнет Динъюаньина. Монотонная унылость окружающего не давала достаточной пищи уму, а поэтому физические лишения сказывались ощутительнее…’
Когда до цели оставалось всего пять переходов, в ночь на 17 апреля разразилась жестокая снежная буря. Днем было по-летнему тепло, теплым был и вечер, внезапно с северо-запада налетел штормовой ветер. Температура резко упала, в воздухе несся снег, смешанный с мелкими камнями, одна из палаток была сорвана, и ее с большим трудом удалось поставить под защитой юрты. К полудню снегопад прекратился, но метель продолжалась, поднятые с земли мельчайшие снежинки проникали во все щели и набивались даже в плотно закрытую юрту. Буря задержала экспедицию на целые сутки.
Наконец, с перевала через очередную гряду путешественники увидели впереди силуэт Алашаньского хребта. Внизу, в долине речки Шара-бурду экспедицию встретил выехавший из Динъюаньина навстречу отряду Цокто Бадмажапов. Он привез почту и сообщил, что жилье для членов экспедиции подготовлено. На следующий день экспедиционный караван достиг желанного оазиса.
‘Оазис,— рассказывает Козлов,— раскинулся на серых, с виду безжизненных высотах, разрывающих его на три части, среди сети небольших речек, ручейков и логов, орошенных ключевыми источниками. С западной стороны к оазису примыкает необъятная каменистая или песчаная пустыня, с высокими барханами, с восточной — высится хребет Алашань, гордо поднимающийся к небу скалистой стеной. После пустыни Динъюаньин с своими великанами-ильмами, тополями, пышными парками князей и хлебными полями показался нам чуть ли не райским уголком, хотя его нежному весеннему убранству был нанесен жестокий удар пролетевшим снежным штормом’.
В Динъюаньине экспедиция провела два с половиной месяца. За это время был выполнен большой объем исследований природы оазиса и Алашаньского хребта. Чернов и Напалков — геолог и топограф — прошли вдоль хребта и к его совершенно неизученным продолжениям, лежащим за Хуанхэ в пределах Ордоса,— горам Канта-гери и Арбисо. Вместе с Четыркиным Козлов много занимался сбором насекомых. (Несколько из неизвестных прежде видов обрабатывавший коллекцию энтомолог А. П. Семенов-Тян-Шанский — сын знаменитого географа— назвал именем Козлова.) Во дворе дома Цокто Бадмажапова построили метеорологическую будку, и Влас Давыденков начал осваивать работу наблюдателя-метеоролога. Козлов разобрал и упаковал археологические находки, которые были отправлены караваном русской торговой фирмы в Кяхту и дальше почтой в Петербург. Кроме того, он совершил несколько экскурсий на Алашаньский хребет и, по наблюдениям ряда покрытий звезд неосвещенным диском Луны, с высокой точностью определил положение Динъюаньина. Несколько раз члены отряда встречались с князем, который хорошо помнил Пржевальского и проявлял к экспедиции большой интерес.
К началу июля программа исследований Алашаньского края была выполнена. Экспедиция разделилась — Напалков с двумя помощниками (Санакоевым и Мадаевым-младшим) отправился по правому берегу Хуанхэ через Ордос на юг и должен был пройти через Ланьчжоу в Синин, где намечалась его встреча с основным отрядом, Чернов с Мадаевым-старшим и Демиденко отправлялся через пустыню на запад, чтобы выйти к Лянчжоу и совершить пересечение Наньшаня в неизученном месте с выходом на озеро Кукунор. Козлов с основным караваном направлялся к Кукунору через Синин.
5 июля главный караван выступил на юго-запад не раз пройденным путем к восточной оконечности Наньшаньских гор и через две недели вышел к долине Тэтунга. ‘Тэтунг известен мне в нескольких местах своего течения,— пишет Козлов.— Я знаком с его истоками, знаю его в среднем течении в окрестностях Чертынтона, где он мечется среди хмурых скал, теряясь на дне узкой расщелины… Теперь я вижу моего непокорного друга в другой обстановке: с прибрежных возвышенностей открывается его извилистое течение, местами разбитое на рукава. Тэтунг по-прежнему стремится с удивительной быстротою, образуя волны и перекаты и создавая особенный приятный рокот’. Террасы долины Тэтунга были заняты хлебными полями, орошаемыми сложной системой каналов. На реке действовал паром, и экспедиция без хлопот переправилась через нее.
Следующей на пути отряда рекой был правый приток Тэтунга Синин-Гол. По дну речной долины проходил оживленный тракт Ланьчжоу — Синин. Этой дорогой отряд направился вверх и 30 июля расположился лагерем недалеко от города. В тот же день Полютов разнес визитные карточки Козлова главным чиновникам провинции Цинхай и города. На следующее утро начальник экспедиции, облачившись в парадную форму, в нанятой закрытой тележке отправился на встречу с членами сининской администрации.
Сначала путешественник посетил наместника — цин-цая. Наместник — высокий энергичный старик расспрашивал о планах работы экспедиции и отговаривал Козлова от поездки на Кукунор. Он сообщил, что за последние годы среди тангутов широко распространилось европейское оружие и они нередко совершают дерзкие нападения на караваны. Когда же наместник узнал о планах плавания по озеру, он даже вскочил от удивления с места и заметил, что вода в Кукуноре особая и в ней тонут не только камни, но и дерево. На прощание цин-цай обещал дать экспедиции охрану.
Дальше следовал визит к старику-губернатору — дао-таю, начальнику гарнизона — чжень-таю, молодому полковнику дунганину. Наконец очередь дошла до более скромного чиновника — фу-тая, ведавшего городом, который принял Козлова с необыкновенным радушием. Он расспрашивал путешественника о его приключениях в Каме, рассказывал о планах благоустройства Синина, водил по дому и саду, показывал своих лошадей и ручного марала, разгуливавшего в загороженной части сада.
Отправив караван через Донкыр к Кукунору, Козлов с одним из казаков направился туда же кружным путем через монастырь Гумбум. Этот процветающий буддийский монастырь с тремя с половиной тысячами лам был основан недалеко от места рождения Цзонкабы. Он уже посещался русскими путешественниками: зиму 1885 года в Гумбуме провел Г. Н. Потанин, пятью годами позже здесь побывал M. E. Грум-Гржимайло, посещали его и российские буддисты-паломники Г. Ц. Цибиков и Б. Б. Барайдин. Козлов осмотрел монастырь, приобрел для Академии ‘Историю монастыря Гумбум’ на тибетском языке и отправился вслед каравану, который нагнал в Донкыре, находящемся выше Синина в той же долине. Под городом на берегу реки экспедиция простояла несколько дней. Провели испытания разборной брезентовой лодки, переформировали багаж и оставили часть его на хранение. Погода стояла неровная, частыми стали дожди. 11 августа отряд, к которому присоединились четыре китайских кавалериста и переводчик, присланные из Синина, двинулся вверх по долине, увязая в грязи, мима сплошного пояса хлебных полей. Через четыре дня палатки экспедиции уже стояли на берегу озера.
Два дня отряд шел вдоль южного берега Кукунорэ к мысу, откуда ближе всего было до каменистого острова Куйсу, синевшего на горизонте и похожего по очертаниям на громадный военный корабль. В планы экспедиции входило посещение этого острова с первыми в истории промерами глубины озера и взятием донных осадков. Начались более основательные испытания лодки, на ней плавали вдоль берега в тихую погоду и во время волнения, которое на озере было почти постоянным. При этом в конструкции лодки обнаружились недостатки. Пришлось усилить раму, улучшить крепление уключин.
Тем временем из своего маршрута, составившего 850 километров, вернулся Чернов, которому удалось изучить еще не исследованный район Наньшаня. Но пройти через эти горы к озеру он не смог. Проводники, опасаясь нападения тангутов, не соглашались идти дальше, и геологу пришлось сделать солидный крюк и пройти к Кукунору следом за экспедицией через Донкыр.
Было решено, что на остров отправятся Чернов и Четыркин, что они поселятся на мысу и будут терпеливо дожидаться подходящей для плавания погоды. Для более надежного ее предсказания исследователи имели барометр-анероид.
В ночь накануне отплытия шел дождь, но ветер был несильный. Заметив, что волны средней величины как будто не собираются усиливаться, отважные путешественники 1 сентября около часа дня сели в тесную лодку, в которой грести мог только один человек, и поплыли к маячившему впереди острову. Через час анероид показал резкое падение давления, но путешественники решили продолжать путь, надеясь достичь острова до перемены погоды. Через семь часов плавания небо заволокли тучи, подул крепкий ветер, большие волны, украшенные пенными гребешками, обрушились на лодку. Полил дождь, путников окутала мгла и около часа они плыли, борясь с волнами, почти вслепую, пока не приблизились к галечному берегу острова, к которому не приставало ни одно судно.
На острове исследователи встретили троих отшельников, которые пришли туда по льду и жили поодиночке в пещерках скалистого берега. Монахи были потрясены прибытием гостей, посчитав, что те появились сверх-естественным образом, но когда им показали лодку, успокоились. Общение приезжих с островитянами происходило в основном с помощью жестов, но все же монахи показали, что относятся к приезжим с дружелюбием и интересом, угощали простоквашей из овечьего молока. Сами монахи питались в основном молочными продуктами, получаемыми от нескольких овец. Путешественники пробыли на острове пять дней, провели его съемку, познакомились с пещерками отшельников и крошечными кумирнями. Пустив накануне вечером в условленный час сигнальную ракету, утром 5 сентября Чернов и Четыркин отправились в обратный путь. На середине дороги опять разыгралась непогода, и только к вечеру отважным путешественникам удалось достичь берега. В лагере их радостно встретили не только члены отряда, но и сопровождавшие экспедицию монголы и китайцы.
Озеро оказалось довольно глубоким, уже в нескольких километрах от берега его глубина составляла около 30 метров. Наибольшая глубина — 37 метров — была отмечена вблизи острова. Вскоре отряд переместился вдоль берега на восток к мысу с длинной песчаной косой. Оттуда были предприняты еще две лодочные экскурсии для изучения озерного дна.
Выполнив программу изучения Кукунора, путешественники в середине сентября двинулись обратно через Донкыр в Синин. В Синине отряд встретил Напалков, который охватил своим маршрутом значительный район провинции Ганьсу и хорошо справился с поставленными задачами. Там же путешественников ждала почта. Из письма Чернов узнал, что семейные дела требуют его немедленного возвращения на родину. Козлов не стал удерживать геолога и отправил его вместе с частью багажа на север.
Известие о плавании по Кукунору произвело большое впечатление на сининцев. Цин-цай и другие чиновники восхищались мужеством путешественников, с интересом разглядывали лодку и даже залезали в нее. Еще больше их удивляло, что экспедиции удалось наладить добрые отношения с кукунорскими тангутами.
30 сентября главный караван экспедиции, на этот раз составленный из мулов, направился из Синина в оазис Гуйдуй, где было намечено провести зимние месяцы. Дорога туда заняла всего четыре дня.

Зимовка

Гуйдуй лежит в долине Хуанхэ на краю Амдоского нагорья. Здесь отряд провел три месяца. Первоначально Козлов планировал зимовать значительно южнее — в провинции Сычуань. Но он не хотел удаляться от Гумбума, где собирался встретиться с далай-ламой. Однако время проходило, а правитель Тибета не торопился. В ноябре Козлов совершил двухнедельную поездку в Чейбсен и встретился наконец с настоятелем этого монастыря ‘в его доме’, как было договорено 15 лет назад во время встречи с ним в долине Большой Юлдус. Заодно Козлов пополнил этнографическую коллекцию.
На обратном пути, в Синине, он узнал о событии, встревожившем весь Китай,— почти одновременно скончались богдыхан и вдовствующая императрица, его мать. Ходили слухи, что их смерть была насильственной. ‘Футай, к которому я отправился с визитом,— рассказывает Козлов,— долго не мог говорить от рыданий, сжимавших ему грудь, расстроенный он делился со мною опасениями о предстоявших, по его мнению, гибельных для страны последствиях злодеяния’. Сининский градоначальник оказался прав. Регентом был провозглашен принц Чунь, отец малолетнего наследника престола, и к власти в Китае пришли реакционные круги, противники намечавшихся буржуазно-демократических реформ. Эти политические перемены впоследствии отрицательным образом отразились и на научных планах Козлова.
Зима в Гуйдуе была мягкой, местные жители и администрация относились к экспедиции хорошо. Пребывание в населенном месте недалеко от крупных монастырей способствовало приобретению интересных вещей для этнографической коллекции. Было и другое приобретение — за пять рублей серебром Козлов купил ручного бурого грифа — монаха. Огромная птица вскоре привыкла к новым хозяевам и освоилась со всеми членами отряда.
В начале декабря в экспедиционный лагерь неожиданно приехали с грузом корреспонденции братья Бадмажаповы. Младший — Бадмажап — вернулся, проводив Чернова до Динъюаньина, а Цокто приехал просто повидаться. Среди писем было и официальное, от одного из руководителей Географического общества Александра Васильевича Григорьева. Григорьев сообщал, что находки из Хара-Хото высоко оценены Академией наук и рядом специалистов, что, по-видимому, открытый город принадлежал тангутскому государству Сися, существовавшему с X по XII век. ‘Ввиду важности совершенного открытия, — писал Григорьев, — Совет Географического общества уполномочил меня предложить Вам не углубляться в Сычуань, а вместо этого возвратиться в пустыню Гоби и дополнить исследование мертвого города. Не жалейте ни сил, ни времени, ни средств’.
Предложение об изменении программы экспедиции в общем соответствовало внутренним желаниям путешественника, увлеченного мыслями о продолжении исследования Хара-Хото. Тем временем стало известно, что в Гумбум прибыл караван с частью двора далай-ламы и что сам глава Тибета наконец-то двинулся в путь. Следовало подождать его, кроме того, выступать в Гоби было еще рано. Козлов решил использовать оставшееся время для изучения Амдоского нагорья.
Выйдя из озера Орин-Нор (Русского), Хуанхэ последовательно течет на восток, север, запад, снова на север и опять на восток, описывая что-то вроде исполинской буквы ‘s’. В нижней извилине этой ‘буквы’ заключены горы Амнэ-Мачин, в верхней, более широкой — горная область Амдо. На северном краю этой области расположен Гуйдуй, на восточном — знаменитый монастырь Лабран, на западе, где Амдо граничит с Амнэ-Мачином, — монастырь Раджа-гомба, которого не удалось достичь Козлову и Роборовскому в 1895 году. Пятнадцатью годами раньше на Амдоском нагорье в окрестностях Гуй-дуя побывал Пржевальский. Но в центральные районы Амдо, населенные воинственными горцами, где власть Китая была лишь номинальной, еще не проникал ни один путешественник. Козлов планировал пройти из Гуйдуя на юго-запад в монастырь Раджа-гомба, а оттуда на северо-восток в Лабран. При этом отряд разделялся — тяжелый багаж под присмотром Напалкова отправлялся прямо в Лабран. Оттуда, оставив груз на хранение, топограф должен был ехать в Вэйюаньсянь для пополнения зоологических коллекций. Козлов выступал в исследовательский маршрут, имея при себе только самое необходимое.
Это трехнедельное путешествие оказалось для отряда чрезвычайно тяжелым и опасным. На пятый день пути в ставке князя Лу-Хомбо отряд подвергся коварному ночному нападению. К счастью, обошлось без жертв, но всю остальную дорогу путешественники вынуждены были находиться в постоянном напряжении и держать ночные караулы. Измученные холодами и ‘гостепреимством’ амдосцев, исследователи 28 января наконец достигли Лабрана.
Так с карты Центральной Азии было стерто еще одно ‘белое пятно’. Вряд ли полученные в ходе амдоской экскурсии научные результаты окупают чудовищный риск, которому подвергалась экспедиция. Но, планируя ее, Козлов, конечно, не мог предполагать, что в 150 километрах от Синина отряд попадет в ловушку, устроенную князем Лу-Хомбо и его сообщниками. И все же Козлов не растерялся в сложившейся ситуации, проявил такт и выдержку, сумел сплотить своих спутников и с честью выйти из тяжелого испытания. Он сам, Четыркин, Полютов и пятеро членов конвоя проявили незаурядное мужество, которое только и позволило спасти отряд.

Далай-лама

Монастырь Лабран, основанный в начале XVII века, представлял собой небольшой город — постоянно в нем проживали 3000 лам, а во время праздников туда сходилось несколько десятков тысяч паломников. Монастырь был не только религиозным, но и торговым центром, экспедиция как раз и разместилась в торговом подворье, находившемся недалеко от храмов монастыря. Администрация Лабрана отнеслась к путешественникам приветливо, им разрешили осматривать храмы и охотиться в окрестных горах. Путешественники прожили в Лабране две недели и смогли отдохнуть после амдоской ‘экскурсии’. В монастыре знали, что далай-лама уже прибыл в Гумбум, задуманная встреча становилась осуществимой. Козлов решил отправить главный караван под руководством Четыркина по направлению к Динъюаньину с остановкой в Ланьчжоу, и тем временем налегке съездить в Гумбум, чтобы вторично встретиться с далай-ламой.
16 февраля Козлов, Полютов и два проводника с вьючными лошадьми вышли из Лабрана и отправились в Гумбум. Через четыре дня маленький караван вышел к Желтой реке, а еще через два достиг цели, пройдя от Лабрана около 250 километров.
В Гумбуме путешественники поселились у гэгэна по имени Чжаяк, с которым Козлов познакомился в июне 1908 года во время первого посещения монастыря. Козлов сразу сообщил о своем приезде в канцелярию главы Тибета и на следующий же день был приглашен к святителю.
Далай-лама жил в доме богатого тибетца на высоком склоне долины, откуда как на ладони был виден весь монастырь. Двое часовых охраняли дверь в глинобитной ограде сада. Пришедших путешественников провели сперва в комнату для отдыха и угостили чаем, потом проводили в кабинет далай-ламы, по убранству напоминавший молельню. После традиционного обмена хадаками далай-лама по-европейски пожал Козлову руку. Козлов пишет об этой встрече:
‘Теперь мы уже с вами встречаемся второй раз,— заметил далай-лама,— наше первое свидание было в Урге около четырех лет тому назад. Когда же и где мы встретимся вновь?.. Я надеюсь, что вы приедете ко мне в Лхасу, где для вас, путешественника-исследователя, найдется много интересного и поучительного. Приезжайте, я вас прошу, надеюсь не будете жалеть потерянного времени на такое большое путешествие. Вы объездили много стран, много видели и много написали. Но самое главное еще впереди — я буду ждать вас в Лхасу… а потом — вы сделаете не одну, а несколько экскурсий по радиусам от столицы Тибета, где имеются дикие девственные уголки как в отношении природы, так равно и населения. Мне самому,— продолжает далай-лама,— будет весьма приятно и интересно видеть вас после таких поездок и лично выслушать ваш доклад о путешествии’.
Козлов провел в Гумбуме две недели и каждый день подолгу беседовал с далай-ламой. В их отношениях вскоре исчезла всякая официальность. Правитель Тибета много расспрашивал Козлова о его экспедиции, о находках в Хара-Хото, о России и Европе. Правитель Тибета живо интересовался достижениями европейской техники, по его просьбе Козлов обучил одного из секретарей, молодого тибетца Намгана, тонкостям фотографии. ‘При расставании,— пишет Козлов,— далай-лама произнес следующее: ‘Спасибо вам за ваш приезд ко мне — вы дали мне возможность послушать вас и получить много ответов на мои вопросы… Передайте России чувства моего восхищения и признательности к этой великой и богатой стране… Надеюсь, что Россия будет поддерживать с Тибетом лучшие дружеские отношения и впредь также будет присылать ко мне своих путешественников-исследователей’.— Последнее прощание, — продолжает Козлов, — было самое трогательное: сам собою этикет отошел в сторону. Я понял душу далай-ламы и поверил в искренность его приглашения в Лхасу!..’
Дружеское отношение далай-ламы XIII к Козлову было действительно искренним, правитель Тибета доказал это позже. Но попасть в Лхасу Козлову так и не удалось — этому помешали исторические бури, потрясшие в начале столетия Азию и весь мир.

Эдзина — Ицзинай — Хара-Хото

Из Гумбума через Синин путешественники направились в Ланьчжоу — крупный город на Хуанхэ, центр провинции Ганьсу, где в начале марта присоединились к остальным членам отряда. Через две недели экспедиционный караван двинулся на север к Динъюаньину. С отрядом путешествовал и купленный в Гуйдуе гриф. ‘Гриф, отдохнув в Лабране и Ланьчжоу,— пишет Козлов,— теперь легче переносил езду и качку на вьючном верблюде. В дороге мы его пеленали, как младенца и клали в корзину с отверстием для головы птицы. По приходе на стоянку гриф получал свободу и изрядную порцию мяса’. Погода стояла прекрасная, и уже 7 апреля экспедиционный караван пришел в столицу Алашаня. На складе и метеостанции все было в образцовом порядке, наблюдатель Давыденков отлично справился со своей задачей.
Вскоре в Динъюаньин прибыл и Напалков, завершивший длительную экскурсию. Топограф жаловался на усталость, и Козлов решил поручить ему доставку части экспедиционного багажа и коллекции в Кяхту. Сам начальник экспедиции с Четыркиным и семью членами конвоя снова направлялся в Хара-Хото. Много времени ушло на подготовку к отправке коллекций и на снаряжение ‘археологического’ отряда.
Наконец 4 мая караван Козлова, состоявший из 21 верблюда, направился на северо-запад и 22-го подошел к Хара-Хото. Козлов вспоминает: ‘…следуя по песчаному плато Куку-илису, то поднимаясь на столовидные возвышения, то опускаясь на дно впадин, мы стали замечать следы древней культуры. По сторонам дороги попадались полуразвалившиеся башни, кое-где намечались осыпавшиеся от времени канавы, когда-то орошавшие хлебные поля. Вот и высокая башня, а вот на северо-западе, сквозь пыльную дымку еле проглядывают и серые стены Мертвого города…’
Козлов договорился с Торгоут-бэйлэ о найме рабочих из его подчиненных и о ежедневной доставке в Хара-Хото воды и продовольствия. Снова, как год с небольшим назад, начались раскопки покинутого города. Работы продолжались около месяца и были утомительны из-за жары и пыли. Сперва новые раскопки не приносили богатого материала. Не прекращая исследования территории внутри стен, Козлов проводил разведку вне города. Было решено вскрыть крупный (высотой около 10 м) субурган с полуразрушенным верхом, стоявший в четверти километра от западной стены крепости. Этот субурган Козлов впоследствии называл Знаменитым или Великим.
Находку Знаменитого субургана можно считать выдающимся археологическим открытием нового времени. Это сооружение первоначально было гробницей — в нем нашли скелет похороненного человека, вероятно, важного священнослужителя. По оси субургана, пронизывая его насквозь, проходил деревянный шест. В центре постройки вокруг шеста лицом к нему располагались два десятка больших, в рост человека, сидящих глиняных фигур. Перед ними, как перед ламами при богослужении, лежали огромные книги из толстых листов серой бумаги с напечатанными знаками неведомой письменности. Дальше, поверх первоначального захоронения лежали груды наспех сложенных вещей — книги, доски-клише для их печатания, статуэтки буддийских божеств, нарисованные на ткани иконы и снова книги в виде свитков или пачек листов, запакованных в папки. Видимо, перед подходом к городу неприятеля ламы какой-то пригородной кумирни в спешке замуровали здесь храмовые ценности. 2000 книг — целая библиотека была найдена в ‘знаменитом’ субургане!
Описывая его раскопки, Козлов вспоминает: ‘Сколько интереса и своеобразной радости вызывалось при взгляде на тот или другой образ, только что извлеченный из субургана, на ту или иную книгу. Таких счастливых минут я никогда не забуду, как не забуду сильного впечатления, произведенного на меня и моих спутников двумя образами китайского письма на сетчатой материи. Когда мы раскрыли эти образа, перед нами предстали дивные изображения сидящих фигур, утопавших в нежно-голубом и нежно-розовом сиянии. От буддийских святынь веяло чем-то живым, выразительным, целым, мы долго не могли оторваться от созерцания их — так хороши они были… Но стоило только поднять одну из сторон полотна, как большая часть краски тотчас отделилась, а вместе с нею, как легкий призрак, исчезло все обаяние…’
Клад ‘знаменитого’ субургана был огромен и составил львиную долю материала, найденного при раскопках. В письме к академику Ольденбургу Козлов сообщал, что находки везлись в Ургу ‘на семи верблюдах или в 14 больших ящиках или тюках’.
16 июня утомленные жарой, пылью и тяжелой работой путешественники покинули ‘свой’ город и ушли к Эдзин-Голу. Несколько дней было потрачено на отдых, мытье и стирку. Потом с пастбищ привели верблюдов. Козлов расплатился с Торгоут-бэйлэ, искренне поблагодарил его за помощь, и уже 20-го тяжело нагруженный караван двинулся через Гоби домой.

— — —

Так была открыта неведомая прежде недолговечная, но блестящая цивилизация, и тангутам, давно забывшим свой древний язык и письменность, была возвращена яркая страница их исторического прошлого. Но чтобы вещи, в том числе и книги, ‘заговорили’, потребовались огромные усилия многих ученых, причем работа над хара-хотскими коллекциями еще далеко не завершена.
Доставленные экспедицией находки поставили множество вопросов перед целым рядом научных дисциплин. Общая история, которая располагала лишь отрывочными упоминаниями о государстве Сися в китайских летописях, обогатилась документами и вещественными свидетельствами. Искусствоведение получило уникальный материал о сложном взаимодействии индийских, тибетских, непальских художественных традиций с древними местными и китайскими. Кроме того, в Хара-Хото были найдены и чисто китайские произведения графического искусства эпохи, от которой в Китае они не сохранились. История ремесел приобрела образцы сельскохозяйственных орудий и различные приспособления городских промыслов — для выделки тканей, набивки узоров, обработки металла, печатания книг. История письменности получила образцы наиболее древних печатных монгольских текстов и оригинальную, весьма сложную систему иероглифического письма, изобретенную тангутами. Наиболее трудная и ключевая задача встала перед филологами — тысячи найденных тангутских текстов молчали, традиция письменности была прервана, тангуты не помнили ее, как греки-ахейцы после нашествия дорийцев утратили тайну поздней крито-микенской письменности (так называемого линейного письма ‘Б’). Вышел из употребления и язык, которым пользовались тангуты государства Сися. К счастью, среди найденных книг был обнаружен китайско-тангутский словарь, который давал надежду на расшифровку текстов.
В начале XX века тангутоведение как отрасль филологии уже существовала, хотя и в зачаточном состоянии: было известно несколько старых тангутских текстов — переводов буддийских молитв с санскрита и китайского. Но до открытия Козлова удалось только определить язык этих текстов как тангутский и наметить его грамматическую схему. Первый из филологов, исследовавший книги Хара-Хото, профессор А. И. Иванов сумел расшифровать ряд иероглифов и составить небольшой словарь.
Огромный вклад в тангутскую филологию внес советский ученый Н. А. Невский. Исследователь начал заниматься тангутскими текстами в 20-х годах. Десять лет напряженной работы, знание четырех восточных языков и сорока их диалектов позволили ученому составить обширный, в 6000 знаков, словарь языка Сися. Среди найденных Козловым книг Н. А. Невский обнаружил 20 томов ‘Свода законов Тангутского государства’, имеющих огромное значение для изучения структуры средневекового тангутского общества. Работы Н. А. Невского, изданные после смерти ученого в 1960 году, были удостоены Ленинской премии.
Что же удалось узнать о прошлом ‘Черного города’? Историки тщательно изучили упоминания о поселениях в этом районе, имеющиеся в китайских летописях. Самые ранние из них относятся к первым векам нашей эры. Но найденная Козловым в Хара-Хото монета, сделанная в виде топорика, говорит о большей древности земледельческого оазиса в низовьях Эдзин-Гола. Такие топоровидные монеты выпускались в одном из китайских государств в эпоху с V по III в до н. э. В более позднее время — II—I века до н. э. — оазис становится форпостом Китая в длительных столкновениях с гуннами. (О гуннах той эпохи Козлову-археологу еще предстоит сказать свое слово.) Тогда вдоль Эдзин-Гола шла оборонительная полоса, защищающая Китай от набегов кочевников.
С III века в летописях упоминается стоящий в оазисе торговый город Сихай. Но в VI веке во время упадка Ханьской империи город, по-видимому, исчез. Однако в следующем столетии, в танскую эпоху на месте Хара-Хото строится крепость Тунчэн. Раскопками установлено, что она занимала около трети нынешней площади города и помещалась в его северо-восточной части. С VIII века область нынешней провинции Ганьсу перешла к тибетцам, затем к тюркским княжествам, во второй половине IX века управлялась уйгурами.
В это время на исторической сцене появляются тангуты, которые в конце X века создают мощное государство Сися (что по-китайски значит Западное Ся). В тангутских летописях Хара-Хото именуется Эдзина (Черная река). Он основывается на месте старой китайской крепости, значительно расширяется и перестраивается. Государство тангутов простиралось от Дуньхуана (Сачжоу) на западе до Хуанхэ на востоке на 1200 километров, а с юга на север от Синина доЭдзины на 600 километров. Эдзина тангутов просуществовала 250 лет — в 982 по 1227 год. Находки экспедиции Козлова дали возможность оценить высокий уровень тангутской цивилизации, которая, несмотря на сильное влияние со стороны Тибета и Китая, сохраняла самобытность. В войнах с Китаем тангутам Сися удалось сохранить независимость, но они не выдержали удара с севера. В 1226 году монгольские войска во главе с Чингис-ханом двинулись в поход на Китай. Государство Сися находилось на пути армии великого завоевателя и в 1227 году перестало существовать. Вероятно, именно в этом году был помещен в ‘знаменитом’ субургане бесценный для историков клад.
Государство Сися было уничтожено и растворилось в огромной, основанной монголами Юаньской империи, существовавшей с 1280 по 1361 год и раскинувшейся от Малой Азии до Тихого океана. Эдзина, или по-монгольски Ицзинай, сохранился и стал важным торговым городом на пути из Китая в столицу империи Каракорум. Венецианец Марко Поло, состоявший на службе хана Хубилая, в своих записках упоминает об Эдзине. Он пишет: ‘От Канпичу (Ганьчжоу) на двенадцатый день пути город Эдзина. Стоит он в начале песчаной степи на севере Тангут-ской области. Народ — идолопоклонники (буддисты), много у них верблюдов и всякого скота… Народ здешний не торговый, занимается хлебопашеством и скотоводством’.
Как видно из рассказа Марко Поло, монгольское завоевание не разрушило тангутской цивилизации. Тангуты не потеряли своей религии и по-прежнему жили на Эдзин-Голе. Находки Козлова установили, что кроме тангутов в городе жили представители многих народов. Помимо тангутских, китайских и монгольских текстов там найдены рукописи на персидском и арабском языках, причем часть из них принадлежит мусульманам, часть христианам-несторианам. Рядом с крепостью среди буддийских субурганов Козлов нашел развалины мечети. Ицзинай юаньской эпохи предстает перед ним как центр транзитной торговли с пестрым смешанным населением.
В 1368 году монгольскую династию Юань сменила китайская династия Мин. Через четыре года, в войне за подчинение окраин, китайский полководец Фэн Шэн подошел к Ицзинаю и захватил его. Китайские летописи называют и имя военачальника, защищавшего город, — Буяньтемур. Возможно, именно Фэн Шэн решил использовать против защитников искусственное стихийное бедствие, перекрыв рукав Эдзин-Гола. Но, выиграв сражение, он вместе с тем убил огромный цветущий оазис, оживить который уже не удалось. Сегодня эта история звучит как предупреждение.

Возвращение

Через месяц, перейдя раскаленную летним солнцем пустыню Гоби, отряд подошел к монгольской столице. Путешественники решили заночевать, не доходя до города, чтобы не переходить в темноте многоводную в это время Толу. ‘Что касается лично меня, — вспоминает путешественник, — то я долго-долго не мог сомкнуть глаз. Воображение рисовало Амдо, Лабран, Кукунор, Хара-Хото… Минуты расставания с далай-ламой бодрили дух, крепили тело и вливали струю сознания о возможности нового, последнего путешествия — путешествия, в котором я должен выполнить последний из заветов моего великого и дорогого учителя…’ Последнее путешествие, о котором мечтал Козлов,— это, конечно, путешествие в Центральный Тибет, в Лхасу.
Осенью 1909 года коллекции прибыли в Петербург, и в начале 1910 года в помещении Географического общества была устроена выставка материалов Монголо-Сычуанской экспедиции. Были показаны зоологические и ботанические экспонаты, большое этнографическое собрание и, конечно, наиболее яркие из хара-хотоских находок. Труды Козлова были высоко оценены научной общественностью. 9 апреля 1910 года Русское географическое общество избрало путешественника своим почетным членом.
Монголо-Сычуанская экспедиция, по своим географическим результатам более скромная, чем предыдущая, благодаря сенсационному археологическому открытию сделала имя Козлова всемирно известным. В 1910 году по приглашению Английского географического общества он ездил в Лондон с лекциями о своих путешествиях. Широкое признание заслуг путешественника выразилось в присуждении ему ряда наград географическими обществами зарубежных стран — в 1911 году он получил большую золотую медаль Итальянского географического общества и медаль основателя Английского географического общества. Венгерское географическое общество избрало его своим почетным членом. Наконец, в 1913 году он получил премию Чихачева Французской Академии наук.
Краткое описание Монголо-Сычуанского путешествия Козлов опубликовал в 1911 году в книге ‘Русский путешественник в Центральной Азии и мертвый город Хара-Хото’. Следуя примеру Пржевальского, сразу же после возвращения из путешествия Козлов начал работу над основной отчетной книгой. Желая быстрее познакомить научный мир с открытиями Хара-Хото, путешественник включил в нее отрывки из статей ученых, обрабатывавших доставленный экспедицией материал, — В. Л. Котовича, А. М. Иванова, С. Ф. Ольденбурга, десятки фотографий наиболее интересных находок. Война и революционные события задержали выход книги, она появилась уже в советское время, в 1923 году.

Глава 9

Трудное время

Когда Козлов вернулся из Монголо-Сычуанской экспедиции, ему было 46 лет — возраст немалый для человека, стремящегося к походам, требующим предельного напряжения сил. И все же исследователь собирался совершить новое путешествие, чтобы достичь района Лхасы. Казалось бы, мечта об исследовании этой области, увлекавшая еще Пржевальского, теперь наконец могла быть осуществлена. Огромный опыт, полученный во время экспедиции в Кам, позволял Козлову хорошо подготовиться, а приглашение далай-ламы обещало дружеский прием со стороны тибетской администрации.
Однако неожиданные политические события нарушили планы путешественника. Правительство принца Чуня, недовольное политикой тринадцатого далай-ламы, нанесло по Тибету внезапный удар. В 1910 году туда были посланы войска, которые двинулись к Лхасе с севера и востока. Далай-ламе, который не ждал от китайских карателей ничего хорошего, снова пришлось спасаться бегством. Но на этот раз путь в Монголию оказался закрытым, и Тубдань Чжамцо вынужден был отправиться в Индию и искать защиты у англичан. Правда, всего через год в Китае произошла революция, и далай-лама смог вернуться в свою столицу. Но с этого времени положение на тибетско-китайской границе стало напряженным.
В 1912 году в личной жизни путешественника произошла перемена. Он женился на Елизавете Владимировне Пушкаревой (1892—1975). При этом П. К. Козлов сохранил хорошие отношения с Надеждой Степановной Козловой и детьми {У П. К. Козлова было двое детей. Сын Владимир (1897—1971) стал ученым-почвоведом, участником многих экспедиций. Большое внимание уделял работе над наследием отца, был редактором изданий трудов П. К. Козлова, опубликовал о нем ряд статей, немало сделал для увековечения памяти путешественника. Дочь Ольга (1903—1982) стала научным художником, работала со знаменитым хирургом С. С. Юдиным, проиллюстрировала много книг по медицине и биологии.}. Тогда же он переехал из Москвы в Петербург. Е. В. Козлова участвовала в последней экспедиции путешественника.
Наконец в 1913 году Козлов был утвержден начальником новой экспедиции, направлявшейся в Тибет. Экспедиция была уже снаряжена, когда началась первая мировая война, ставшая препятствием к осуществлению этого путешествия. В книге ‘Тибет и далай-лама’ Козлов с горечью писал: ‘До сего времени я не могу понять, каким доводом мотивировало мою задержку бывшее старое правительство? Что я мог представлять собою здесь или даже на войне с своими спутниками в количестве двадцати с небольшим человек. Я верил только в один исход: отправиться в Тибет, использовать время, отпущенные средства, превосходное снаряжение и новое доверие Географического общества’. Можно думать, что экспедиция Козлова стала жертвой дипломатической игры, что ее отмена была демонстрацией уважения к интересам союзной Британии.
Полковник П. К. Козлов не участвовал в военных действиях, но ему поручали ответственные административные посты. Осенью 1914 года он был комендантом города Тарнова (Тарнува), потом его назначили начальником, экспедиции по закупке скота в Монголии, в 1916 году Козлов снова становится комендантом, сперва в Яссах, позже в Тернополе. Путешественник успешно справлялся с порученным делом и в 1916 году был произведен в генерал-майоры.
После революции Козлов оставил военную службу, чтобы целиком посвятить себя науке. Начался недолгий, но важный период в его биографии. По инициативе природоохранительной комиссии при Географическом обществе и Академии наук Козлов в 1918 году был назначен комиссаром зоопарка-заповедника Аскания-Нова. Заповедник, расположенный всего в 35 километрах от Перекопа, мог оказаться (и оказался) в районе сражений гражданской войны, и судьба этого уникального учреждения была под угрозой. Несмотря на это, путешественник взял на себя благородную и опасную миссию. Козлов вместе с Елизаветой Владимировной уехал в Асканию и провел там полтора года.
Козлов хорошо знал Асканию-Нова и посещал ее еще до войны. В асканийском зоопарке нашел приют гриф-монах, купленный Козловым в Гуйдуе в 1908 году. В статье об Аскании-Нова, напечатанной в 1928 году, Козлов сообщает, что этот крылатый гигант в то время был еще жив.
Знаменитый акклиматизационный зоопарк-заповедник в таврических степях был создан талантливым натуралистом Фридрихом Эдуардовичем Фальц-Фейном (1863—1920). Биолог по образованию, воспитанник Юрьевского (Тартуского) университета, владелец обширного имения недалеко от Каховки, он направил все свои силы и средства на сохранение природы, в том числе редких и вымирающих видов животных. Получив в наследство большое имение с хорошо поставленным овцеводческим хозяйством, Фальц-Фейн превратил его в сложный комплекс разумно сочетающихся между собой частей. Здесь хозяйство — зерновое, овцеводческое и конный завод — было основой охраны, поддержания и питания ботанического сада, искусственных водоемов — места обитания разнообразных водоплавающих птиц, зоопарков ‘лесного’ и ‘степного’, где на обширном участке огороженной степи вместе паслись зебры, антилопы, бизоны и зубры. Между прочим, именно Фальц-Фейну впервые удалось получить, акклиматизировать и тем самым сохранить лошадь Пржевальского, которая в настоящее время в природе уже не встречается. Главным помощником Фальц-Фейна по зоопарку был Клементий Евдокимович Сиянко, выходец из крестьян, талантливый биолог-практик, который еще в 1880-х годах решил проблему выведения африканских страусов в инкубаторах. Создатель зоопарка поставил себе в то время новаторскую цель акклиматизации и приручения животных в условиях, близких к природным. При этом большое внимание уделялось таким видам, которые в будущем могли бы принести пользу для выведения новых пород домашних животных.
Зоопарк-заповедник был открыт для посещений экскурсантов, здесь велась и научная работа по биологии. В 1910 году в Аскании-Нова была организована государственная зоотехническая станция, которой руководил профессор Илья Иванович Иванов. При усадьбе имелись музей, лаборатория, библиотека. Очень важным было начинание Фальц-Фейна по заповедованию естественных ландшафтов. В Аскании в 1898 году был изъят из какого бы то ни было хозяйственного использования участок степи, не знавший плуга, размером 500 десятин.
В 1928 году в проникнутой любовью к природе статье ‘Государственный заповедник Аскания-Нова’ Козлов писал: ‘Девственная степь полна живой гармонии: она дышит днем, дышит и ночью. Волны серебристого ковыля вечером — это поэтическое восхищение, в особенности при разгоревшихся лучах заходящего солнца, когда по сторонам от него играет синяя дымка. Куда ни посмотришь — безграничный простор, лишь изредка курганы с каменными бабами нарушают равнинное однообразие степи…
Лесной зоологический парк граничит со степным, между парками с одной стороны имеется открытый чистый пруд с пустынной отмелью, обычно занятой краснокрылыми фламинго, с другой — пруд болотный, с большими, заросшими тростником, ответвлениями, забегающими далеко на север.
Приближаясь к степному парку, вы уже слышите всевозможные голоса плавающих пернатых, а вот и сами они картинно скользят по поверхности вод. Впереди величаво выступают лебеди, за лебедями, мешаясь с различными утками, плывут группы диких гусей, обитателей всех частей света’.
Защитить замечательный парк-заповедник среди перипетий гражданской войны было нелегко, тем более что единственным оружием защитников природы и науки была только сила убеждения. Козлов разъяснял, требовал, настаивал. Известный генетик M. M. Завадовский сообщает, что однажды путешественник едва избежал расстрела.
Козлов рассказывает: ‘Почти в течение всего проведенного нами времени через Асканию-Нову проходили части враждебных лагерей. Около сорока снарядов трехдюймового орудия легло в области зоопарка, оставив на память о себе воронки или поломанные деревья и уничтожив шесть зубробизонов и яков, находившихся в загонах’. M. M. Завадовский, работавший в Аскании в 1919—1920 годах, пишет: ‘Спасению немало помогала преданность своему делу служебного персонала, подвергавшегося недвусмысленным угрозам, и устройство организованных экскурсий по зоопарку’. Разумеется, слова о преданности делу относятся в немалой степени и к П. К. Козлову.
Осенью 1921 года был издан декрет о превращении Аскании-Нова в государственный заповедник. Территория заповедника была увеличена, начались работы по его восстановлению и развитию. Козлов, уехавший из заповедника в 1919 году, не прерывал связи с этим учреждением до конца жизни.
После возвращения из Аскании, в 1920 году, Козлову снова пришлось стать на защиту культурных ценностей. На этот раз речь шла о защите дома Пржевальского в Слободе, который оказался в районе эсеровского мятежа. Тогда Козлов вывез и передал Смоленскому губернскому музею наиболее ценные книги и бумаги великого путешественника.
В Петрограде Козлов взялся за написание книги ‘Тибет и далай-лама’, вышедшей в 1920 году, хлопотал об издании своего давно написанного капитального труда ‘Монголия и Амдо и мертвый город Хара-Хото’. Эта книга была набрана и частично отпечатана еще в 1914 году, но начавшаяся война остановила издание. Когда Козлов в 1920 году поднял вопрос о выпуске книги, возникло новое препятствие — она была набрана по старой орфографии и книгоиздательские организации потребовали перенабора. Несмотря на трудности, в 1923 году книга все же вышла, набранная по новой орфографии, с массой иллюстраций. Разумеется, задержавшееся издание потребовало от автора книги новой основательной работы.
В то же время Козлов не оставлял мысли об осуществлении своей ‘последней’ экспедиции в Монголию и Тибет. И его усилия в этом направлении увенчались успехом: представленный Козловым план получил поддержку Географического общества и Академии наук. В феврале 1922 года в Совнаркоме был выслушан доклад П. К. Козлова о планируемом путешествии. Правительство молодой Советской республики, заботясь о развитии науки, выделило необходимые средства, и задуманная экспедиция стала реальностью.

Глава 10

Монголия

Курганы гор Ноин-Ула

12 июля 1923 года Козлов, которому было без малого шестьдесят, записал в дневнике: ‘Итак, путешествие решено! Я вновь во главе экспедиции Географического общества в Центральную Азию. Конечно, годы мои уже не те, но я еще здоров, бодр и физически крепок, а главное, как говорил мой незабвенный учитель H. M. Пржевальский, — ‘опытности много’.
Эта экспедиция Козлова получила название Монголо-Тибетской, но мечта исследователя о новом посещении Тибета не сбылась. Под давлением Великобритании Китай не разрешил экспедиции переход по своей территории, хотя со стороны Тибета препятствий не было. Ботаник экспедиции Николай Васильевич Павлов, в будущем академик АН КазССР, писал: ‘Кроме участников экспедиции мало кому известно, что ей было обеспечено достижение Лхасы, ибо когда далай-лама Тибета узнал о готовящемся путешествии, то он, выполняя обещание, данное Козлову, выслал навстречу в Ургу важного ламу Галсана, долженствовавшего служить проводником экспедиции в Лхасу. Лама был снабжен так называемой ‘пилой’ — собственноручно написанной далай-ламой пропускной шелковой карточкой, причудливо, в виде пилы, разрезанной на две половинки. Одну из них Галсан привез П. К. Козлову в Ургу, другую же половину должна была иметь стража горных перевалов на подступах к Лхасе’. Следует заметить, что Тибет в это время отнюдь не был открытой страной. Художественно-этнографическую экспедицию Николая Рериха, которая под американским флагом пыталась пройти из Цайдама в Лхасу в 1926 году, несколько месяцев зимой продержали под перевалом Тангла, а потом пропустили в Индию обходным путем, минуя столицу.
Как бы то ни было, Козлову пришлось ограничиться изучением Монголии. Правда, ему удалось добиться разрешения на дополнительные раскопки Хара-Хото, расположенные на китайской территории недалеко от монгольской границы. Конечно, путешественник сожалел о таком ограничении района работ экспедиции, но уже через полгода после приезда в Монголию (в марте 1924 года) писал известному ботанику академику Владимиру Леонтьевичу Комарову: ‘Может случиться так, что и этой Тибетской экспедиции не суждено будет уйти далеко из-за нахождения интересных мест так близко в Монголии, на которую обращалось всеми нами так мало научного внимания. ‘Нет худа без добра’ — может быть, вынужденная остановка, задержка экспедиции принесет Р. Г. О. (Географическому обществу), а с ним и вообще науке большую пользу, нежели та, на которую рассчитывали вначале…’
Очень скоро это предположение Козлова подтвердилось.

— — —

15 августа 1923 года экспедиционный отряд прибыл по железной дороге в Верхнеудинск. Отсюда путешественники на пароходе поплыли вверх по Селенге и через несколько дней были уже в Кяхте. Там Козлова встретили двое из его бывших спутников — житель Кяхты А. Бохин, фельдшер Монголо-Камской экспедиции, и специально приехавший из своей станицы ветеран экспедиций Пржевальского и Козлова семидесятилетний Пантелей Телешов. Встреча с Телешовым, который попросился в экспедицию и небольшое время пробыл в ней, была трогательной и много дала экспедиционной молодежи. Мечтал присоединиться к отряду и В. Ф. Ладыгин, спутник Козлова в двух путешествиях, но в сентябре было получено печальное известие о его смерти в Харбинской больнице.
В конце сентября формирование экспедиции было закончено, и в октябре на 35 телегах ее багаж прибыл в столицу Монголии. ‘В Урге {В опубликованных в 1949 году путевых дневниках П. К. Козлова 1923—1926 гг. столица Монголии всюду именуется Улан-Батором, хотя это имя город получил только в ноябре 1924 г. В цитатах из более ранних записей восстановлено старое название города.},— записал в дневнике Козлов через полгода, — нам пришлось задержаться на очень продолжительное время. Международная конъюнктура не благоприятствовала научным исследованиям в глубине Монголии, а тем более в Тибете, и мы были вынуждены ограничить свои заботы ближайшими окрестностями Урги. В связи с изменившимся положением в составе экспедиции были произведены необходимые сокращения’. Устройству экспедиции и началу ее работ всемерно содействовали председатель Ученого комитета Монголии Цэбэн Жамцаранович Жамцарано и советский полпред Алексей Николаевич Васильев.
Помощниками Козлова на этом этапе работы стали ботаник Николай Васильевич Павлов, Сергей Александрович Кондратьев и жена путешественника Елизавета Владимировна Козлова. С. А. Кондратьев был человеком широких интересов. Естественник по образованию, он выполнял обычную экспедиционную работу, но, кроме того, его занимали вопросы генетических связей музыкальных культур и музыкальное творчество монгольского народа. Он был сыном сестры композитора А. С. Аренского, получил хорошее музыкальное образование и сам писал музыку. После окончания в 1926 году работы экспедиции Кондратьев по просьбе Ученого комитета МНР еще долгое время работал в Монголии, занимаясь географическими исследованиями и собиранием музыкального фольклора. Е. В. Козлова ведала орнитологическими сборами. Она увлеклась орнитологией еще до войны во время поездки в Асканию-Нова, а перед экспедицией прошла специальную стажировку в Зоологическом музее АН СССР, где потом работала.
Первые месяцы жизни в Урге Козлов в основном посвятил собиранию данных об археологических и палеонтологических памятниках. Путешественник чувствовал, что именно здесь имеются наиболее обширные ‘белые пятна’ в изучении Монголии, которую исследовали в основном с географической и этнографической сторон. И из бесед с различными людьми, в том числе с охотниками, доставлявшими экспедиции материал для зоологических коллекций, он узнал много интересного. Три района особенно привлекли его внимание и стали впоследствии местами работы экспедиционных отрядов. Первый из них располагался всего в сотне километров севернее Урги, недалеко от дороги на Кяхту. Об археологических находках в этом районе Козлову сообщил хуторянин Иосиф Иоганович Ежо, с которым тот охотился на коз. Заинтересованный рассказами путешественника о раскопках Хара-Хото, охотник вспомнил, что когда-то в горах Ноин-Ула, принадлежащих к хребту Хэнтэй, во время горных разработок один из шурфов у поселка Цзун-Модо вывел к остаткам деревянной постройки с шелковыми обоями, где были найдены золотые и нефритовые вещи.
Второе место подсказали сотрудники Ученого комитета, которые сообщили, что к юго-западу от столицы ниже по Толе имеются какие-то древние захоронения. Наконец, к Козлову, узнав, что тот интересуется палеонтологией, зашел учитель из хошуна Сайн-нойон по имени Доной-бэйсэ и принес путешественнику несколько зубов ископаемых животных. Доной-бэйсэ рассказал, что ископаемые кости находят в их хошуне в береговых обрывах рек.
‘Из всех этих рассказов и многих других, — пишет Козлов, — самое большое впечатление произвело на меня бесхитростное сообщение И. И. Ежо о шурфах в Цзун-Модо. Какое-то чутье подсказывало, что необходимо тщательно проверить именно эти данные и что Кэнтэй, может быть, одарит нас сокровищами, не уступающими моему ‘Великому субургану’ в Хара-Хото’.
В конце февраля Козлов направил на разведку, в горы Ноин-Ула Кондратьева с несколькими младшими помощниками, а 1 марта ненадолго поехал туда сам.
‘От Цзун-Модо, — записал в дневнике Козлов, — мы направились на ближайший перевал. На всем пути нас обступал высокоствольный хвойный лес, к могучим соснам кое-где примешивалась лишь береза. С перевала открывались широкие дали беспредельных лесистых хребтов, расчлененных долинами речек. В одной из падей, известной под названием Суцзуктэ, под самым перевалом стояло несколько приискозых построек, где устроили базу мои разведчики-археологи, ниже, над самым дном долины, в разреженном лесу я увидел разбросанные поодаль друг от друга небольшие возвышения в форме усеченных конусов, замаскированных снегом. Это и были курганы, вершина каждой могилы представляла невысокий вал, окружающий центральную воронку. По-видимому, эти памятники старины были когда-то разрыты и потому утратили свою первоначальную форму’.
Исследователи обнаружили в ущелье Суцзуктэ и в нескольких соседних целый древний некрополь — около двухсот однотипных курганов. Козлов решил начать раскопки, причем остановился на наименее трудоемком способе — достижении погребальной камеры с помощью колодцев-шурфов. Сотрудник прииска Кузнецов помог экспедиции нанять горнорабочих-китайцев, знавших технику проходки шурфов. Работу начали в конце марта сразу в трех местах. Почва была еще мерзлой, верхний слой пришлось оттаивать, раскладывая костры. Наконец в одном из курганов на девятом метре обнаружилась крыша погребальной камеры, сложенная из рядов бревен с прослойками земли. Погребальные камеры находились ниже уровня грунтовых вод, воду приходилось все время откачивать ручными помпами, которые имелись на прииске.
Первый месяц группа Кондратьева вела раскопки самостоятельно, посылая Козлову в Ургу частые донесения, потом начальник не выдержал и отправился в Суцзуктэ с Елизаветой Владимировной, которую собирался, не доезжая до места, оставить в селе Сунгур для орнитологических сборов. Ехать пришлось в непогоду, путешественников преследовали снежные бури. Через две недели, сделав несколько охотничьих экскурсий, Козлов верхом прибыл в лагерь археологов. Он нашел, что Кондратьев отлично справляется с работой, его сотрудники кроме участия в раскопках занимались и пополнением зоологических коллекций. Десять дней Козлов путешествовал в окрестных горах, наезжая в Сунгур, где работала Елизавета Владимировна, и к археологам.
В курганах тем временем удалось проникнуть в погребальные камеры, частично заполненные глиной и водой. Могилы были еще в незапамятные времена потрёвожены грабителями. В погребальных камерах царил беспорядок, гробы были открыты, тела вытащены, посуда большей частью разбита. Но грабителей, видимо, интересовали только драгоценности, и в курганах осталось немало интересного. Гробы стояли на шелковых коврах с нашитыми цветными узорами, такие же покрывала укладывались и на крышку гроба и даже на кровлю погребальной камеры, перед тем как насыпать над ней курган.
Все лето велись интенсивные раскопки, которые неизменно находились в центре внимания путешественника. Посланные в Академию наук предварительные отчеты о находках вызвали огромный интерес, было решено прикомандировать к экспедиции специалистов-археологов.
Осенью раскопки посетил полпред А. Н. Васильев, живо интересовавшийся работой экспедиции. Козлов воспользовался машиной полпредства и перевез в Ургу часть находок. Там он задержался до приезда ленинградских ученых: археологов Сергея Александровича Теплоухова из Русского музея и Григория Иосифовича Боровки из Эрмитажа, минералога Владимира Ильича Крыжановского и почвоведа-геохимика Бориса Борисовича Полынова.
Осмотрев находки ноин-улинских курганов, археологи по орнаментам на имевшейся китайской керамике сразу определили, что погребения относятся к Ханьской эпохе (III—I века до н. э.) и принадлежат гуннам, или хуннам. Это было невероятно — в руках исследователей находились прекрасной сохранности художественные ткани — шелковые и шерстяные, дерево и войлок, пролежавшие в земле больше двух тысяч лет! Очевидно, стерильная, сильно охлажденная родниковая вода оказалась для тканей прекрасным консервирующим средством. Снова, как в Хара-Хото, Козлову посчастливилось открыть археологические памятники с уникальными условиями захоронения вещей.
В течение октября ленинградские археологи (на средства экспедиции) раскопали один из небольших курганов по всем правилам науки, чрезвычайно трудоемким способом, снимая землю слой за слоем. Это дало возможность подробно изучить конструкцию гробницы и узнать порядок ее сооружения. Поскольку все раскопанные курганы были устроены аналогично, сочетание подробного изучения одного из них и извлечение вещей из нескольких позволили получить достаточно полную картину погребений с затратой сравнительно скромных средств.
В статье ‘Ноин-улинские памятники’ Козлов писал: ‘Много труда было затрачено в свое время предками на каждую могилу-курган, чтобы открыть место на глубине пяти или даже семи сажен (10—14 метров) для установки большой капитальной деревянной погребальной камеры-гробницы с прахом и убранством знатного покойника. Огромные глубокие могилы рылись саженными (двухметровыми) уступами, с выходом лестницей в полуденную сторону, с этой же стороны и по этому же сходу и вносили торжественно покойника. Живо представляешь себе длинную вереницу погребального шествия снизу долины вверх по ущелью. Большой массивный деревянный гроб в своем шествии вниз останавливается на дне могилы, в том же направлении от юга к северу. Внутри гроб отделан узорчатыми тканями, а снаружи — черным лаком с цветными рисунками и золотом, под гробом на полу разостлан ковер с шитьем бегущего во всю прыть рогатого лося с крылатою рысью на спине, теребящей зубами и когтями свою жертву, или рассвирепевшего быка, дерущегося с леопардом. Между сценами из животных красуются древние китайские иероглифы. Перед гробницей стоят большие глиняные урны и ряд изящных, длинных закругленных лаковых китайских чашечек с оригинальным орнаментом по бокам.
На стенах погребальной камеры и прилежащих коридоров висят тонкие шелковые драпировки, а поверх их — шерстяные темно-коричневые греческие вышивки с фигурами людей, иногда важных сановников или вождей, на белом породистом коне, окруженных блестящей свитой или просто охотника со стрелою, направленной в огромную птицу со змеею в клюве…’
Находки гуннских курганов получили мировую известность, особенно шитые ковры с удивительными по мастерству изображениями в так называемом зверином стиле. Кроме вклада в историю народов и в историю искусства, найденные экспедицией Козлова вещи много дали для истории древнего ремесла. Только до войны сокровищам Ноин-Ула было посвящено больше двадцати научных публикаций советских и зарубежных ученых. И хотя экспедиция кроме этих раскопок сделала еще очень много, с именем Козлова ассоциируются именно названия мест, связанных с его археологическими открытиями: Хара-Хото и Ноин-Ула.
В начале ноября 1924 года в Ученом комитете была устроена небольшая выставка ноин-улинских находок и других материалов экспедиции, которая вызвала большой интерес. В середине месяца уехали на родину ленинградские ученые, а 14 декабря по просьбе Академии наук отправился в Ленинград и Козлов. Он вез с собой багажом часть материалов экспедиции, в основном сокровища Ноин-Улинских курганов.

Хангай

Больше трех месяцев провел Козлов в Ленинграде и Москве. В течение января в Ленинграде он побывал во многих научных учреждениях — Русском музее, куда поступили находки Ноин-Улинских курганов, в Зоологическом и Минералогическом музеях, Зоологическом институте, встречался с видными учеными, проявлявшими огромный интерес к работам экспедиции.
После приведения специалистами-реставраторами в порядок части находок в Географическом обществе была устроена выставка материалов раскопок, перед открытием которой 29 января 1925 года Козлов выступил с лекцией. ‘Браво! — писал он на следующий день Елизавете Владимировне в Монголию. — Лекция прошла блестяще. Народу было тьма тьмущая: весь большой зал, коридор, вся лестница и на лице — толпы народа. Прямо скандал! Ю. М. Шокальскому пришлось объявить, что Петр Кузьмич дает согласие повторить лекцию через неделю… Тогда народ успокоился, и те, кто не мог попасть в зал и здание, постепенно разошлись.
Выставка, усилиями Русского музея, и в частности С. А. Теплоухова, вышла прекрасная и привлекла внимание и вызвала дебаты многих специалистов. Ольденбург говорит, что ‘жемчужиной’ выставки является гобелен ‘Всадники’. Штейнберг называет ‘жемчужиной’ палочки для добывания огня, бывшие в употреблении. Эрмитаж считает лучшей находкой подгробный ковер… ‘И доклад Ваш и выставка, — говорили мне Ю. М. Шокальский и В. Л. Комаров, — это наш большой географический праздник’.
Закончив организационные дела и повторно прочитав в Географическом обществе обещанную лекцию, Козлов поехал в Москву. Там обсуждались планы дальнейшей работы экспедиции. 13 февраля после беседы в Наркомате иностранных дел с наркомом Г. В. Чичериным Козлов записал в дневнике: ‘Я вынес какое-то неопределенное впечатление о перспективах экспедиции. Говорят, что Китай не дает нам визы для следования даже в Хара-Хото, а не только в Цайдам…’.
В Москве Козлова засыпали просьбами прочесть лекции о работе экспедиции. Он выступал в Доме ученых (дважды), в Политехническом музее и других местах. Снова поехал в Ленинград, чтобы выступить в Академии наук, и возвратился в Москву для оформления бумаг экспедиции.
В конце зимы 1925 года дела были закончены. Козлов получил средства на продолжение работ и принял в отряд двух новых членов — молодого географа Сергея Анатольевича Глаголева на роль своего старшего помощника и на скромную роль препаратора юного Николая Пржевальского, внучатого племянника великого путешественника.
11 апреля Козлов с Глаголевым и Пржевальским добрались до столицы Монголии. Вскоре они отправились в лагерь археологов в Суцзуктэ, где были намечены планы заключительных раскопок. Затем Козлов вернулся в город.
Несмотря на неутешительные сведения, полученные в Наркоминделе, путешественник все еще надеялся на возможность похода в Тибет. 15 апреля он записал в дневнике: ‘Заходил Доннир — представитель Тибета. Прежде всего он сообщил мне, что в Лхасе все благополучно. Далай-лама здравствует, так же как и его ставленник — глава Тибетского правительства — Намган’. (Намгана Козлов тоже хорошо знал, это был тот самый секретарь далай-ламы, которого в 1909 году он учил искусству фотографии). Запись показывает, что препятствий для такого путешествия со стороны Тибета не было. В начале мая Козлов отмечает: ‘Разрешения на поездку в глубь Монголии от нашего представителя в Китае все еще нет. Думаю, что мне следует самому съездить в Пекин, чтобы ускорить все это дело. Кроме того, мне очень хотелось бы посмотреть эту часть Китая’.
Поездка в Пекин вскоре состоялась. 1000 километров до Калгана Козлов проехал на машине за три дня, оттуда до Пекина добрался поездом. Вся поездка, считая дорогу, заняла две недели. Вопрос с пропуском к границе Тибета так и остался нерешенным, но дела с раскопками Хара-Хото сдвинулись с мертвой точки. Кроме того, путешественник осмотрел город, познакомился с китайскими учеными и сделал несколько научных докладов.
Июнь и июль были посвящены окончанию раскопок в горах Ноин-Ула и подготовке к выступлению в дорогу. Кондратьев отправился в Ленинград, чтобы сдать научным учреждениям часть коллекций. Вернувшись, он должен был заняться собиранием музыкального фольклора монголов и поэтому непосредственного участия в работе экспедиционных отрядов уже не принимал. Козлов сформировал две партии. Первая должна была пройти на юг до Монгольского Алтая, оттуда на запад вдоль гор и посетить развалины Хара-Хото. Руководство этой группой Козлов поручил Глаголеву, ее членами стали Андрей Дмитриевич Симуков, в будущем известный исследователь Монголии, Николай Пржевальский и еще трое сотрудников. 28 июля глаголевская партия на подводах, запряженных быками, двинулась в путь. Козлов верхом проводил сотрудников до моста через Толу. Сам он собирался выйти через два дня. Перед выступлением исследователь передал в дар Ученому комитету Монголии часть зоологических коллекций, собранных экспедицией, и от себя — 8 томов ‘Научных результатов путешествий H. M. Пржевальского’.
Наконец-то период ‘стационарной’ работы закончился и можно было двинуться в путь. ‘1 августа 1925 г.,— пишет Козлов в отчете о путешествии, — западная партия Монголо-Тибетской экспедиции, во главе со мною выступила из Улан-Батор-Хото к юго-западу, вниз по долине Толы. Со мною выступили: старшая моя помощница орнитолог экспедиции Е. В. Козлова, затем младшие сотрудники: В. А. Гусев, В. М. Канаев (препараторы), переводчик Ганчжуров, проводник и подводчики. На пространстве первых 60 верст характер этой долины не отличается от ближайших окрестностей Урги. Река несколькими мощными рукавами катит свои воды среди чистых древесных и кустарниковых зарослей… Ширина долины колеблется от 1 до 3 верст. Мягкие холмы, отроги береговых хребтов местами сменяются сланцевыми выходами, вздымающимися над самой водой…
Работы было много. Мы выступали до зари, совершали длительный шести- семичасовой переход, во время которого велась буссольная съемка местности, и останавливались в каком-нибудь привольном месте около воды. Наскоро напившись чаю, все тотчас направлялись на экскурсии — кто с ружьем для добычи птиц и грызунов, кто с сачком, кто с ботанической сеткой. К вечеру приступали к препарированию добытого, а с наступлением темноты, вблизи развернутого белого экрана, а то и просто белой палатки зажигался ацетиленовый фонарь с рефлектором, на свет которого до поздних часов летели ночные бабочки’.
Надо заметить, что со времени Монголо-Сычуанской экспедиции 1907—1909 годов энтомология (так же как и археология) все больше интересовала путешественника. Через неделю отряд достиг урочища Улху-булун, где река резко меняла направление и расширялась, образуя болотистую долину, населенную множеством водоплавающих птиц. Здесь остановились надолго. Как сообщили Козлову в Ученом комитете, в этих местах имелись и какие-то археологические памятники. Никто из расспрошенных местных жителей о них не знал. Во время экскурсий по окрестностям исследователи тоже сначала ничего не находили. Козлов обратил внимание на район песчаных дюн, занимавших юго-восточный край долины.
‘Много раз, — пишет он, — мы экскурсировали к ним, со вниманием всматривались в очертания красивых барханов, разделенных глубокими воронками, но толща песка залегала от 15 до 20 м в высоту, и, кроме одиноких кустов пустынной ивы, взгляд не улавливал ничего. Только через несколько дней, во время экскурсии один из наших охотников отметил в боковой долине, простиравшейся к югу, за озером с камышами два небольших возвышения вроде курганов.
Отправившись тотчас на осмотр этих памятников, я обнаружил вблизи них каменный предмет, едва торчавший из-под земли. Быстрые рекогносцировочные работы обнаружили огромных размеров гранитную черепаху, весом более полторы тонны. Панцирь ее был украшен правильными шестигранниками и на боках выделялись с одной стороны — высеченный рисунок змеи, с другой — стилизованный рисунок козла с ромбовидной головой. Невдалеке, около курганов, стояли и лежали разбитые каменные фигуры людей… С этого древнего могильника в долине р. Толы начались наши успешные работы по открытию и регистрации памятников старины, которые не прекращались до самого прибытия экспедиции в Южный Хангай’.
В конце августа путешественники оставили долину реки и медленно двинулись в западном направлении, нанося на карту, описывая, фотографируя многочисленные древние памятники. В горах Бичиктэ были обнаружены петроглифы — рисунки оленей и других животных, выбитые на скалах людьми эпохи позднего неолита. В скалах к востоку от долины Мишин-гун ученый сфотографировал две большие монгольские надписи, вырезанные на отшлифованной ветрами темной дибазовой скале, которая выделялась среди рыхлых серо-розовых гранитов. Эта надпись, запечатлевшая слова бывшего в изгнании князя Цокту-тайджи, произнесенные в 1624 году, является своеобразным лирическим стихотворением, ценным памятником монгольской литературы. Но гораздо больше, чем рисунков и письмен, исследователи нашли древних могил (по-монгольски керексуров).
Обширная археологическая разведка, выполненная группой Козлова, шла не в ущерб обычной географической работе — съемке, описанию местностей, сбору растений, пополнению зоологических коллекций. С помощью разборной лодки были исследованы озера Олун-Нор и Сангин-далай-Нор. Работа экспедиции проходила спокойно среди дружелюбного гостеприимного населения. Козлов вспоминает: ‘Монголы с большим интересом знакомились с нашими печатными географическими картами и со съемкой нашего пути, где их радовало наличие хорошо известных им названий гор и урочищ. Фотографические снимки приводили их в восхищение, и на наши вопросы об исторических памятниках они уже не отвечали косным молчанием, как в прежние годы, а охотно делились с нами своими сведениями’.
В середине сентября Козлова навестил старый товарищ и спутник в Монголо-Камском путешествии Цокто Бадмажапов, который ехал из отдаленных районов Монголии в Улан-Батор. В следующем году, на время отсутствия членов экспедиции в городе, он взял на себя, как и в период Монголо-Сычуанского похода, заботу об экспедиционной корреспонденции.
Двигаясь к верховьям реки Онгин-Гол, отряд подошел к Хангайскому хребту недалеко от большого монастыря Сайн-нойон-курэ. Здесь было решено устроиться на зиму.
В живописных предгорьях Хангая, лежащих примерно в 450 километрах от Улан-Батора, маленький отряд простоял около пяти месяцев до середины марта. За это время было сделано очень многое для изучения близких и далеких окрестностей. Недалеко от стоянки, в урочище Олун-сумэ ниже по Онгин-Голу были обнаружены развалины древнего монастыря и проведены его разведочные раскопки. Козлов посетил неизвестные науке погребения 13 поколений ханов, владевших хошуном Сайн-нойон. Могилы, выложенные камнями и обнесенные частоколом, располагались под самым гребнем хребта на высоте 2740 метров над уровнем моря. Этот важный исторический памятник особенно интересен, поскольку у монголов (как и у тибетцев) обряд погребения не был распространен. Путешественники совершили немало экскурсий. Во время одной из них в бассейн Орхона был открыт крупный водопад — единственный в Монголии. По выходе из гор река несколько километров течет в глубоком каньоне, врезанном в вулканическое плато. В этот каньон потоком шириной 12 и высотой 20 метров низвергается речка Улан. Козлов назвал этот памятник природы водопадом Экспедиции (в настоящее время его обычно именуют местным названием Уланцету).
За время зимовки путешественники несколько раз побывали в монастыре Сайн-нойон-курэ и на попутных машинах торговой кооперации съездили в Улан-Батор. 18 марта прибыли нанятые для перевозки экспедиционного багажа верблюды, и 20-го ясным морозным утром отряд двинулся на юг. Козлов с Гусевым должны были пройти около 50 километров до богатых палеонтологическим материалом мест речки Холт, Елизавета Владимировна с Канаевым направлялись на 200 километров дальше к подножию Гобийского Алтая на озеро Орок-Нор для его исследования и наблюдения весеннего перелета птиц.

Холт и Орок-Нор

‘Последний период работ экспедиции, — пишет Козлов, — весна и лето 1926 г. — прошел особенно разнообразно и плодотворно. Едва мы выступили со своей зимовки, как наше поступательное движение было задержано открытием интереснейших развалин китайского военного города’. Развалины стен в форме двух расположенных друг под другом квадратов, верхний 400 метров в поперечнике, нижний в 200, лежали в долине Ихэ-Модо южного склона хребта. Недалеко над речкой Манитэ Козлов нашел и сфотографировал гладко отполированную порфировую плиту с высеченной китайской надписью. Осенью 1926 года, возвратившись в Улан-Батор, путешественник встретился с китайским археологом Ю-Ю-женем, который по фотографии сделал ее перевод.
Надпись, как оказалось, содержала указ о присвоении городу названия ‘Шюа-уй-чжэн’ — ‘крепость, распространяющая величие и славу’. Из надписи следовало, что крепость построена в 1275 году войском Хубилай-хана, основателя Юаньской династии, во время войны с другим претендентом на китайский престол, братом Хубилая Аригом-буху. Камень с текстом семисотлетней давности не только раскрыл тайну древней крепости, но и позволил увидеть облик монголов той далекой эпохи. Этот, в общем, официальный документ составлен в форме поэтического рассказа, в котором, между прочим, говорится: ‘Охранное войско долгое время пребывало в бездействии и однажды, в теплый день, вышло в степь на стрельбу. Съехались все чины и (гун-князь) сказал:
— Если что-нибудь существует на земле, то оно должно иметь свое имя… Сейчас эта крепость и высокая и красивая не имеет названия, и это меня печалит.
— Все, что вы говорите, правильно, в таком случае, какое же дать название крепости?
И тогда гун-князь предложил…’
Через пять дней отряд пришел к стойбищу знакомого Козлову монгола Чумыта Дорчжи, который бывал у путешественника в гостях во время приезда в Россию. Дорчжи, уже немолодой человек, болел, и Елизавета Владимировна, бывшая во время войны медсестрой, оказала ему помощь. Дорчжи, несмотря на болезнь, проявил большую заботу об ученых и рассказал Козлову о нескольких местах, особенно богатых ископаемыми останками животных. По его совету после отъезда орнитологов на озеро Орок-Нор Козлов с Гусевым и переводчиком отправились к месту будущих палеонтологических работ. ‘Завтра, — записал Козлов в дневнике 6 апреля,— намереваемся перекочевать поближе к реке Холт, где думаю начать палеонтологические раскопки. Меня очень занимает эта новая область, в которой мне еще не приходилось работать. Ничего, попробуем! Вспомнил сейчас почему-то краткую надпись, которую сделал мне когда-то на своей фотографии друг H. M. Пржевальского генерал И. Л. Фатеев ‘Вперед, юноша!’. И я все стараюсь идти вперед и вперед…’
Запись, сделанная на другой день: ‘Мы двинулись к востоку по слабопересеченной местности пустынного характера… Вскоре вступили в сухое русло, где нередко встречались глинистые и конгломератовые обрывы, В глине мы нашли несколько раковин моллюсков. Вскоре увидели родник и около него разбили лагерь. Местность вблизи называется Холт’.
Обрывы, сложенные красными глинами, в некоторых местах были буквально напичканы костями древних животных. Исследователи находили крупные бивни, рога, ребра, тазовые кости, черепа. Собранный палеонтологический материал относился к так называемой гиппарионовой фауне третичного периода. В собранной коллекции оказались кости носорогов, жирафов, различных коз и грызунов, останки двух видов гиен и, конечно, наиболее типичного представителя древней фауны — трехпалой лошади, гиппариона, в честь которой фауна и получила свое название. В раскопках путешественникам помогали несколько наемных рабочих.
Погода не баловала палеонтологическую группу, весна была холодной, с сильными ветрами, например 13 мая ночью термометр показал 9® мороза. Река Холт (в тех местах, где она не пряталась под землей) до половины дня оставалась замерзшей.
3 мая на стоянке появились тибетцы, которые искали Козлова на Орок-Норе и были оттуда направлены в Холт. ‘С одним из них я долго беседовал, — написал Козлов Елизавете Владимировне. — В заключение вручил ему подарки для далай-ламы: книги и прекрасные хадаки. Не знаю почему, но всякий человек, едущий в Лхасу, делает мне очень больно, даже тем, что увидит Тибетское нагорье… Наконец, увидит Лхасу, о которой я мечтаю со времени своего первого странствования с незабвенным Пшевой’.
В дневнике он записал об этой встрече: ‘Ужели мне так и не удастся побывать в столице Тибета? С какой бы радостью я принял новое поручение Правительства, чтобы поработать в Тибете. Там я хотел бы и умереть, но лишь после сдачи отчета и написания книги с иллюстрациями о Лхасе. Лишь после этого можно сказать: ‘довольно, пора и на покой’. После вздоха о несбывшихся мечтах Козлов добавляет: ‘Ну, а пока надо действовать’.
18 мая, оставив в Холте за старшего Гусева, начальник экспедиции отправился на юг, с тем чтобы посетить орнитологов у озера Орок-Нор и оттуда пройти к отряду Глаголева на развалины Хара-Хото. Делая большие переходы, Козлов с проводником добрались до озера за пять дней, и уже 22-го с очередной горной гряды увидели вдали гладь озера и белую точку экспедиционной палатки. Козлов остался доволен работой орок-норской партии, которая обследовала берега озера и собрала интересную орнитологическую коллекцию.
Козлов прожил на Орок-Норе десять дней. За это время были проведены промеры глубины озера и совершено несколько экскурсий к югу в отроги Ихэ-богдо, высочайшей вершины Монгольского Алтая. Затем начальник экспедиции снарядился в далекий путь, чтобы еще раз навестить ‘свое детище’ — Хара-Хото.

Хара-Хото

На рассвете 3 июня маленький караван из двух вьючных и трех верховых верблюдов, на которых ехали Козлов, переводчик и проводник, покинул стоянку. ‘Заря румянила ясное небо и тихие воды Орок-Нора, — пишет Козлов. — Печальными трубными звуками неслись голоса лебедей, над водою раздавались клекот орлана-рыболова и гоготание гусей. Перед нами вздымался суровой стеною Монгольский Алтай. Пустынная каменистая дорога вела нас на перевал. День выдался жаркий, и верблюды продвигались медленно, слегка раскрывая рты. На самой вершине перевала беспорядочным стадом шли домашние яки, подгоняемые маленькой девочкой 10—11 лет. Она вела своих животных на северный склон гор и с улыбкой приветствовала нас. ‘Заходите к нам!’ — проронила она мимоходом, держа во рту данную мной карамель. На перевале мы простились с голубым Орок-Нором и силуэтами Хангайских высот. Весь юг, куда мы теперь должны были углубиться, представлял из себя дикую безбрежную пустыню. Воздух, насыщенный пылью, был мутный и серый, а дали казались сумрачными’.
600 километров от Орок-Нора до низовьев Эдзин-Гола путешественники прошли за двенадцать дней. Они вставали до восхода солнца и двигались 40—50-километровыми переходами, проводя в седле иногда по 12 или больше часов в сутки. Козлову было уже больше 62 лет, но, читая его дневник, поражаешься легкости, с которой он планирует для себя и осуществляет такой напряженный темп следования. Словно вернулись времена экспедиции спутников Пржевальского, когда Козлов и Роборовский налегке за короткое время проделали тысячи километров по горам Наньшаня. Дорога была стихией путешественника, заметно, насколько оживляется язык его дневниковых записей, относящихся ко времени походов, насколько длинней становятся эти записи, на каждую из которых требовалось, вероятно, не меньше часа времени. А время это приходилось на дневные часы в духоте раскаленной пустыни, после бесконечно долгих переходов. Вот отрывки из дневниковых записей, сделанных в последние дни похода.
Конец записи 14 июня: ‘Весь день было облачно при сильном переменном ветре. Как мы ни старались, нам не удалось так поставить палатку, чтобы ветер не врывался в дверь, раскидывая листы бумаги, засушенные растения и извлеченных из морилки насекомых’. (Козлов успевает вести научную работу!)
Запись 15 июня: ‘Поднялись в полночь, проспав все же 4 часа, выступили в 1 Ґ часа ночи. Небо было покрыто тучами, сквозь которые кое-где проглядывали звезды…
После восхода солнца стало порядочно припекать, и всех нас потянуло ко сну. Сидишь на верблюде, покачиваешься и дремлешь, хотя и стараешься не уснуть и не упасть с седла… Томительно и однообразно тянулось время. Наконец, через 10 часов пути, пройдя 45 км, мы решили остановиться часа на 2. Верблюдам корма достаточно, они пасутся вблизи нас. У нас есть с собой вода и дзамба. Только мы расположились пить чай, как внезапно разразилась песчаная буря. Все кругом заревело, застонало… Дзамбу доканчивали уже с песком. Через час ураган утих и заменился крепким ветром…
Вскоре мы снова в пути. Местность едва заметно понижается в сторону котловины Эдзин-Гола. Ветер совсем стих, разъяснело, и солнце стало сильно припекать. Верблюды шли ходко с приятным и столь знакомым путешественнику шорохом мозолистых ног по твердому грунту пустыни. В стороне Гашиун-Нора все время играл мираж: виднелось несуществующее озеро.
Пройдя 15 км, я поднялся на небольшую возвышенность и увидел настоящее озеро Гашиун-Нор. Здесь решили ночевать, сделав за день 60 км и пробыв в седле 14 часов. Люди и животные заметно утомились’. Но, отметим, верный завету Пржевальского никогда не оставлять заполнение путевого дневника ‘на завтра’, Козлов все же нашел в себе силы, чтобы сделать эту запись.
Дорога, которой двигались путешественники, шла между озерами Гашиун-Нор и Сого-Нор и дальше между рукавами Эдзин-Гола к ставке Торгоут-бэйлэ. Старый князь был болен, и Козлов сперва встретился с его сыном, который принял путешественника с большим почетом. К Козлову приходили повидаться и многие прежние работники и проводники, помнившие его еще со времен 1909 года. Но путешественник, конечно, постарался как можно скорее попасть на раскопки. Через день после приезда на Эдзин-Гол рано утром знакомой дорогой он отправился к мертвому городу и подъехал к его стенам со стороны остатков ‘знаменитого’ субургана. ‘Около него, — рассказывает в дневнике Козлов, — меня встретил С. А. Глаголев и показал прокопанные его рабочими перекрещивающиеся ходы через пьедестал. В этот момент со стены Хара-Хото послышался призыв на утренний чай. Мы вошли в город через западные ворота. Я сразу узнал то место, где когда-то долго жил, где так много работал. В городе было так же тихо, мертво, пустынно и угрюмо. Белый шатер экспедиции приютился между западной и южной стенами на развалинах храма, где предварительно очистили плиточный пол.
С. А. Глаголев устроил меня в своей палатке, где находились предметы, добытые в Хара-Хото. Здесь были фрески, керамика, глиняные фигурки, металлические изделия — топор, лемех и пр. — и обрывки письмен, собранных главным образом в знаменитом субургане. Все коллекции я тотчас посмотрел и обратил особое внимание на раскрашенную статую в 1 м высотой и на голову Будды, которые показались мне наиболее ценными. Затем я ознакомился с дневниками, съемками и чертежами, сделанными К. К. Даниленко, по указаниям С. Ф. Ольденбурга. Юноша прекрасно выполнил задание, сделав подробнейшую съемку Хара-Хото. Позднее мы все вместе отправились бродить по мертвым улицам…’
Так началось последнее свидание исследователя с открытым им историческим памятником. Раскопки дали много интересного, хотя ничего подобного кладу Знаменитого субургана Глаголеву, так же как и известному английскому археологу Аурелю Стейну, копавшему Хара-Хото в 1914 году, найти не удалось. Такие удачи выпадают исследователям нечасто.
‘Изучив самым детальным образом постройки мертвого города летом 1926 г., — пишет путешественник в отчетной статье, — я могу констатировать, что Хара-Хото продолжает довольно быстро разрушаться. Почти ежедневные летние и весенние бури, резкая смена температур, редкие, но необычайно сильные ливни из года в год изменяют облик развалин. В 1909 г. в северо-западной части городской стены я наблюдал лестницу, которую в 1914 г. археолог Стейн еще сфотографировал и показал, что на ней ясно видны ступени и парапет. В настоящее время лестницы уже не существует, вместо нее на стену ведет круто поднимающийся желоб… В самом городе с каждым годом песков скапливается все больше, и можно думать, что со временем вся крепость будет погребена под ними’.
Начальник экспедиции провел с партией Глаголева 10 дней. Он участвовал в раскопках, много фотографировал, встретился со старым князем, договорился с местными властями о найме верблюдов. 28 июня Козлов отправился назад, через раскаленную летним солнцем пустыню. Обратный путь до Орок-Нора был сделан еще быстрее. Недалеко от озера Козлов неожиданно обнаружил интересный археологический памятник.
‘Последняя наша ночевка перед прибытием в лагерь Елизаветы Владимировны, — рассказывает ученый, — была у колодца вблизи перевала через восточное крыло Ихэ-богдо, около стоповидной вершины Пунцэн-обо. Подъем был крутой и каменистый, но все же нам удалось довольно рано разбить лагерь, и тотчас же после чая я решил подняться на Пунцэн-обо. Здесь, к моему большому удивлению, я обнаружил огромный керексур. Никто из монголов, несмотря на мои постоянные расспросы, ни разу не упомянул о существовании этого величественного памятника.
Совершенно плоская вершина Пунцэн-обо диаметром около 200 шагов была покрыта луговой растительностью и достигала 2714 м абсолютной высоты {То есть 9000 футов. Путешественник оценил высоту в привычных мерах, которые потом были переведены в метры.}. В центре высилась, по-видимому, намогильная насыпь из мелких лавовых обломков, увенчанная сложной системой цилиндрических сооружений… Вдоль восточного края столовидной вершины вытянулись в ряд 13 обо, из которых центральное, самое крупное, было украшено обелиском из темно-серой породы, высотою 1 м 20 см. На стороне обелиска, обращенной к востоку, хорошо выделялись несколько неведомых знаков, стилизованная фигура горного козла и фигура изюбра (оленя), прыгающего с высоты…’

— — —

Пришла пора завершать экспедицию. Работа групп сворачивалась, коллекции упаковывались для доставки в Улан-Батор, хотя исследователи до осени еще успели совершить несколько интересных экскурсий. 19 августа караван Глаголева соединился с группами Козлова и Елизаветы Владимировны, и экспедиция в полном составе двинулась к Улан-Батору. Когда 26-го добрались до места, куда ходили грузовики из центра, путешественник, захватив наиболее ценные коллекции, на попутной машине уехал в столицу. Переезд занял 10 часов, а караван появился в Улан-Баторе только 3 сентября, через девять дней. Новые транспортные средства, появившиеся на глазах путешественника, меняли представление об организации и формах работы географических экспедиций. И Козлов хорошо понимал это.
За три дня до отъезда на родину Козлова и других членов экспедиции пригласили покататься на самолете. ‘Погода была хорошая, ясная, — пишет путешественник.— Нас прокатили над долиной Толы к западу и к востоку. Я испытал истинное наслаждение. Этот полет навел меня на мысль о возможной экспедиции в Тибет на аэропланах. Я поделился своими предположениями с летчиками, они сильно воодушевились и стали сразу подсчитывать, сколько такая экспедиция может стоить, где должны быть организованы базы бензина и пр. На следующий день командир отряда с двумя своими товарищами посетили меня на дому, и мы продолжили этот разговор. Мы высчитали, что при 12 участниках полета на двух аэропланах такое предприятие может обойтись от 500 000 до 700 000 рублей… Едва закончив экспедицию, я уже загорелся желанием спроектировать новую, на совершенно новых началах, пользуясь достижениями современной техники’.
На другой день 16 сентября путешественник нанес визит правительству МНР. Он поблагодарил Монгольское правительство за содействие в работе экспедиции. ‘В заключение я сказал, — пишет Козлов, — как грустно мне расставаться с Монголией. Мне на прощание сказали: ‘Вы — неутомимый исследователь Монголии, мы с интересом и вниманием все время следили за Вашими работами. Мы счастливы Вашими открытиями, особенно в области археологии… Вы еще бодры, и по ознакомлении центров с результатами экспедиции Вы, наверное, опять приедете к нам’. Я поклонился’.
А 17 сентября караван из пяти машин повез членов экспедиции и экспедиционный багаж на север, домой.

— — —

Научные результаты экспедиции были значительны. Кроме археологических открытий в горах Ноин-Ула, разведки исторических памятников и дополнительных раскопок Хара-Хото выполнен большой объем географических работ. Было пройдено маршрутно-глазомерной съемкой с опорой на астрономические пункты 3500 километров, исследован ряд озер с измерением глубин и сбором водной флоры и фауны. Проводились метеорологические наблюдения, в том числе во время долговременных стоянок — в горах Ноин-Ула, в Хангае, где зимовал отряд Козлова, в Гоби и низовьях Эдзин-Гола, где стояла группа Глаголева. Собрано 750 видов растений, добыто 60 видов млекопитающих, 350 видов птиц, много пресмыкающихся и больше 2000 насекомых. Собраны коллекция горных пород и богатый палеонтологический материал.
И еще один важный итог монгольской экспедиции Козлова — она была первой советской экспедицией в Монголии и положила начало советско-монгольским научным связям. Многие из сотрудников экспедиции, прошедшие школу Козлова — С. А. Кондратьев, А. Д. Симуков, С. А. Глаголев, Н. В. Павлов, — впоследствии много и плодотворно работали в Монголии, с экспедиции Козлова начались связанные с Монголией работы известного почвоведа и геохимика академика Б. Б. Полынова. В этой экспедиции сформировалась как ученый-орнитолог Е. В. Козлова, которая совершила еще две экспедиции в Монголию в 1929 и 1930 годах, исследовав неизученные в орнитологическом отношении районы.
Заслуги Козлова высоко оценили монгольские ученые. В 1924 году он был избран почетным членом Ученого комитета МНР, в 1926 — почетным членом Монгольского общества испытателей природы.

Глава 11

Последние годы

В предисловии к изданию монгольских дневников путешественника Е. В. Козлова пишет: ‘Обычно в прежние годы после возвращения из экспедиции Петр Кузьмич сразу принимался за обработку своих путевых дневников и, дополняя их еще свежими живыми впечатлениями, давал детальное географическое описание посещенных им стран. После путешествия 1923—1926 гг. П. К. Козлов впервые за свою многолетнюю исследовательскую работу почувствовал сильную физическую усталость. Здоровье его пошатнулось, и он вскоре заболел тяжелым сердечным недугом, который помешал ему написать труд об его последней экспедиции’.
Путешественник уловил признаки переутомления еще во время экспедиции при возвращении с орнитологической группой с озера Орок-Нор в Холт. 24 июля 1926 года он записал в дневнике: ‘Я с Елизаветой Владимировной обычно ехали впереди наших вьюков и, удалившись на 2—3 км, останавливались и отдыхали в ожидании каравана. На одной из таких остановок я как-то незаметно для себя уснул и проспал четверть часа. Разбуженный криками верблюдов я очнулся и только тогда понял, как сильно я устал, как, видимо, ослабела моя, казавшаяся несокрушимой энергия и как мне необходим настоящий продолжительный отдых после путешествия. Но как много значит подъем духа, страстное желание проникнуть во все детали жизни природы исследуемой страны. Все эти стремления вливают новые силы, и усталости будто и не замечаешь’.
Действительно, люди, встречавшие путешественника после возвращения из Монголии, в периоды, когда он был здоров, вспоминают о нем, как о человеке, полном живости и энергии. Все же Монголо-Тибетская экспедиция оказалась для Козлова последней, хотя он не хотел этому верить.
Вернувшись из Монголии, Козлов занимался обработкой материалов экспедиции, писал статьи, выступал с лекциями, активно участвовал в деятельности Географического общества. В работе ученому помогал сын, учившийся в это время в Ленинградском университете. Он выполнял различные поручения отца еще с 1922 года, когда поступил туда. Дочь путешественника тоже училась в Ленинграде в художественном училище и часто бывала у отца.
Несмотря на нездоровье, ученый не прекращал строить планы экспедиции в Тибет. Но вынашивая далеко идущие планы, ученый не забывал и о более близких делах. В сочинском санатории он познакомился с председателем СНК Украины Г. И. Петровским и согласовал с ним свое посещение по дороге домой Аскании-Нова. ‘Надеюсь, — писал Козлов секретарю АН СССР С. Ф. Ольденбургу 30 августа 1927 года, — что собранный мною материал по освещению заповедника Аскания-Нова будет интересен для Академии наук и Географического общества, в свое время принимавших близко к сердцу самое бытие Аскании с такими животными формами, как Equus Przewalskii (лошадь Пржевальского)’.
Поездка в Асканию состоялась, Козлов подробно изучил положение и работу заповедника, в результате чего появилась большая статья. В конце статьи ученый высказал ряд пожеланий и рекомендаций по улучшению деятельности заповедника, в том числе он предлагал передать Асканию из системы Наркомзема УССР в ведение Академии наук Украины или АН СССР.
Забота о дальнейшей судьбе своих начинаний вообще была характерна для Козлова. Он всегда держал в поле зрения привезенные им коллекции, интересовался ходом их обработки. Также близка была ему и судьба заповедника, в сохранении которого имелась и его заслуга.
Связи путешественника с Академией наук Украины не прерывались. В 1928 году он был избран ее действительным членом, а в конце 1933 года на сессии Академии ему предложили возглавить планировавшуюся комплексную экспедицию в район озера Иссык-Куль и пика Хан-Тенгри. Козлов, которому было уже за семьдесят, с радостью согласился. ‘Весной, кажется, мои мечты и грезы о посещении бассейна Иссык-Куля осуществятся,— писал он из Киева редактору журнала ’30 дней’ Павлу Безруких. — Стол моей комнаты в гостинице завален картами, книгами, фотографиями и проч., относящимся к Т. Ш. (Тянь-Шаню) и Хан-Тенгри’.
Осуществлению этих планов помешала болезнь.

— — —

Зимой Козлов жил в Ленинграде на Смольном проспекте в квартире, в которой, по примеру Пржевальского, устроил своеобразный музей. Дочь путешественника, Ольга Петровна Козлова, рассказывала, как ее соученики по художественному училищу собирались в кабинете путешественника и рисовали натуру {Воспоминания записаны со слов О. П. Козловой по памяти ее дочерью Ольгой Николаевной Обольсиной.}:
‘Кабинет отца был угловым. Одно из окон выходило прямо на Смольный Собор (отец любил говорить, что Смольный стоит у него прямо на столе). Света было много, и мы подолгу могли работать над своими рисунками. Конечно, чаще такие занятия были в период длительного отсутствия отца во время экспедиций, но случалось, мы собирались здесь и при нем.
Отец любил молодежь, легко находил общий язык и нередко, когда начинало уже смеркаться и занятиям нашим наступал конец, заходил к нам, смотрел наши работы, иногда осторожно делал свои замечания или спрашивал о чем-то. Затем как-то незаметно разговор переходил к другой теме. Спрашивали, сначала робко, а потом все смелее, и вскоре мы окружали отца плотным кольцом, ловя каждое его слово.
А рассказывать он любил и умел. Посреди кабинета на полу лежала большая шкура убитого им медведя, и мы усаживались кто на нее, кто рядом и, затаив дыхание, слушали рассказ отца о далеких и казавшихся нам тогда сказочными странах, о различных случаях и радости открытий… Отец, чувствуя наш искренний, неподдельный интерес и заражаясь нашим настроением, сам увлекался мыслью в милую его сердцу Азию. А иногда он зажигал курильницу, и комнату наполнял терпкий, слегка дурманящий запах ароматических трав’.
На лето Козлов переселялся в деревню Стречно, спрятанную в новгородских лесах, в 60 километрах от Старой Руссы, недалеко от Залучья — родины своего верного спутника Гавриила Иванова. Иногда он задерживался там до глубокой осени. В Стречно Козлов в меру сил работал над статьями и охотился, составляя зоологическую коллекцию. Вскоре вокруг путешественника образовалось небольшое ‘географическое общество’. О членах своей ‘организации’ Козлов осенью 1930 года писал Ю. М. Шокальскому: ‘Все это молодежь крепкая, нравственная. Каждый из них по-детски радуется, пополняя наши скромные сборы в отделе млекопитающих и птиц’.
О. П. Козлова вспоминает, как гостила у отца в Стречно в конце лета 1931 года: ‘Жил он в небольшом живописно расположенном домике, состоявшем из двух комнат и кухни. В подвале отец оборудовал фотолабораторию и просиживал там иногда часами.
Отец всегда четко распределял свое время и бывал очень недоволен, если распорядок дня почему-то нарушался. Вставал он обычно с восходом солнца. Регулярно — утром, днем и вечером — вел метеорологические наблюдения. Большую часть дня он проводил за письменным столом, однако находил время и для прогулок, а иногда и на охоту ходил. Я поражалась тогда неутомимости отца: ведь ему было в то время уже 68 лет!
Я провела у отца примерно месяц. Жили мы с ним очень дружно. Я тогда особенно ясно почувствовала, как наряду с его требовательностью, порой суровостью, уживались нежность и трогательная заботливость. Так, несмотря на мои энергичные протесты, он все же разместил меня на своей удобной постели, а сам устроился на раскладной кровати в столовой. Зная, что я люблю верховую езду, он заранее с кем-то договорился, и я имела возможность пользоваться лошадью, чему была, конечно, очень рада.
Вставали мы рано и, быстро закусив, шли, как говорил отец, слушать и созерцать природу. Нередко на более далекие расстояния мы отправлялись верхом на лошадях. Отец любил безлюдные места, где природа доминирует над человеком. Как сейчас вижу отца в его любимом полушубке и котиковой шапке, в высоких сапогах, шагающего с палкой в руке по лугу к любимому обрыву над рекой. Иногда он вдруг останавливался, вынимал из кармана тетрадь и что-то быстро записывал в нее. Он всегда отличался исключительной наблюдательностью и часто замечал то, чего не видели другие. Он хорошо знал птиц и зверей и легко узнавал их по одному только звуку, движению и следу…’
Сын путешественника во вступительной статье ко второму изданию его книги ‘Монголия и Кам’ также рассказывает о жизни отца в Стречно. ‘Благодаря его общительному характеру, — пишет В. П.Козлов, — он был известен широко вокруг. Наиболее частыми посетителями его были, конечно, охотники, с которыми он ходил на медведя, на тягу вальдшнепов и другую дичь. Кроме того, целая группа деревенской молодежи обучалась у него препарированию животных, главным образом птиц. В Залучском районе он прочел несколько лекций. Когда я в 1934 году посетил отца, у него в домике была уже целая зоологическая коллекция, аккуратно сложенная, этикетированная с указанием латинского и русского названий’.
В 1934 году после возвращения ученого с сессии Академии наук Украины его здоровье заметно ухудшилось, а в начале следующей зимы он серьезно заболел. Летом 1935 года путешественника поместили в санаторий им. С. М. Кирова в Старом Петергофе (ныне Петродворец). Оттуда в начале июля он писал сыну: ‘Живу я в лучшем санатории, уход и еда превыше всех похвал… Соседи-ученые по большей части знакомые, внимательно ко мне относятся’. Среди отдыхавших в то время в санатории находился Ю. М. Шокальский, который с 1917 по 1931 год был председателем Географического общества.
До последнего дня путешественник не оставлял дел, отвечал на многочисленные письма. Накануне смерти 25 сентября он послал в редакцию журнала ’30 дней’ согласив написать статью, а 26-го его не стало. Он скончался ночью во сне.
Через несколько дней было принято правительственное постановление об увековечении памяти Петра Кузьмича Козлова. Газета ‘Известия’ 5 октября 1935 года сообщала: ‘Совет Народных Комиссаров Союза ССР поручил Академии наук издать сборник его трудов. Кроме того, установлены две аспирантские стипендии имени П. К. Козлова на географическом факультете Ленинградского государственного университета и специальная премия в пять тысяч рублей, которая будет выдаваться каждые три года за лучшую научную работу по географии или археологии Азии’. Лучший памятник исследователю — забота о продолжении его трудов!

Глава 12

Выдающийся исследователь Центральной Азии

Почти четверть своей долгой жизни провел в путешествиях по Центральной Азии П. К. Козлов. Его вклад в изучение этой огромной и малоисследованной области чрезвычайно велик. Ученый положил на карту 40 000 километров пути, астрономически определил около 200 опорных точек, сделал больше 2000 измерений высот. По съемкам одной только Монголо-Камской экспедиции было нанесено на карту 200 000 квадратных километров земной поверхности. Объем проделанных его экспедициями работ поразителен. Собранные им зоологические коллекции составляют 1300 экземпляров млекопитающих, 5000 птиц, среди них имеется ряд вновь открытых видов и даже родов, часть из которых получила имя Козлова. Значительный вклад в науку внесли его энтомологические, палеонтологические и этнографические коллекции и, конечно, замечательные археологические находки.
Известный ботаник Б. А. Федченко высоко оценил сборы растений, выполненные экспедициями Козлова: ‘Насколько обильны и ценны были (его) ботанические коллекции, видно из следующего. Коллекция 1899—1901 годов состоит почти из 25 000 экземпляров, собранных так, что качество их в смысле сушки и сохранности не оставляет желать лучшего. К этому нужно еще прибавить, что при каждом экземпляре имеются точные указания об условиях его сбора… Из Северо-Восточного Тибета в этой коллекции имеется свыше 1000 видов цветковых растений, в то время как одновременно с этим появившаяся английская сводка всего известного до того времени из Тибета заключает всего 295 видов. Это объясняется тем, что Козлов не только умел сам работать, но и знал, как воодушевить своих сотрудников по экспедиции, как заставить их работать с полным энтузиазмом’.
Слова Б. А. Федченко о полноте и качестве ботанических коллекций можно отнести и ко всем остальным работам путешественника.
В чем же секрет успехов исследователя? Конечно, он обладал разнообразными талантами и исключительной работоспособностью. Но не менее важной была преданность делу, жажда исследований или, говоря его словами, ‘страстное желание проникнуть во все детали жизни природы исследуемой страны’. Эту увлеченность, почти одержимость, работой Козлов перенял у Пржевальского и, как замечает Федченко, умел заражать ею своих спутников.
Картограф П. В. Померанцев в своих воспоминаниях о П. К. Козлове передает слова заслуженного картографа Георгия Федотовича Захарова, который в свое время оформлял отчетные карты экспедиции Роборовского и встречался с молодым Козловым. ‘Много рассказывал Георгий Федотович, — пишет П. Померанцев, — о путешествии Козлова 1899—1901 гг., картографические материалы которого также прошли через его руки. Он хорошо был знаком со спутниками Козлова по этой экспедиции, с В. Ф. Ладыгиным и А. Н. Казнаковым. На их обязанности было вести съемку.
— Помню, — неторопливо начинал Георгий Федотович свой очередной рассказ,— как Ладыгин мне жаловался на Козлова. Это, говорит, не человек, а какая-то жила! Пройдем горами да долами верст 40, с ног валимся, а ему еще давай. Идешь ведь неведомо куда! А Петр Кузьмич словно расписание выдерживает. Ему почему-то еще пять — десять вёрст отмахать нужно, словно до родной хаты! На биваке валишься с ног, все в тебе гудит, а Козлов берет буссоль, трубу и легкой походочкой, как ни в чем не бывало, на ближайшую гору. Местность на завтрашний день осмотреть. Скажет только, что придет к ужину, да попросит костер поярче разжечь. И зло берет на него и за себя стыдно. Вынослив, очень вынослив Петр Кузьмич, и все у него как-то легко и запросто выходило. К вечеру, а то и к ночи слезет Козлов с горы, мы уже отдышались, а он тоже вроде не устал’.
Сделаем скидку на преувеличения, к которым был склонен рассказчик, вспомним, что Ладыгин, несмотря на ‘жалобы’, стремился к участию в последней экспедиции Козлова, и все же в своей основе этот рассказ правильно рисует облик путешественника. Пошел же Козлов в 62 года после многочасового перехода на вершину Пунцен-обо, где обнаружил древнее захоронение (так называемый ханский мавзолей). А ведь это было на восьмой день напряженнейшего пути через Гоби! Вспоминаются слова путешественника: ‘Как много значит подъем духа’, когда ‘усталости будто и не замечаешь’.
Эта увлеченность работой сочеталась у Козлова с высокими человеческими качествами. В 1924 году путешественник познакомился с работавшим в Монголии американским палеонтологом Роем Эндрюсом. Через год он записал в дневнике: ‘Узнал кое-что об американском путешественнике Эндрюсе. Его экспедиция работает сейчас в Гурбун-сайхане. Прикомандированные к американской экспедиции молодые люди — буряты и монголы — демонстративно возвратились в Улан-Батор ввиду надменно-гордого отношения к ним американцев’.
Ничего похожего в экспедиции Козлова не могло бы случиться. Путешественника отличали дружелюбие, искренний интерес и уважение к людям. И они платили ему тем же. Симпатия хошунного начальника Пурзека Намчже обеспечила экспедиции Козлова движение за Янцзы в глубину таинственного Кама, дружеское отношение Балдын-цзасака открыло ему тайну Хара-Хото, уважение далай-ламы дало приглашение в Лхасу. А сколько сотен простых людей — монголов, тибетцев, китайцев с готовностью помогали экспедициям Козлова, чувствуя их мирный, бескорыстный характер и проникаясь доверием к их начальнику!
И еще одна черта была характерна для Козлова — отношение к экспедиционной работе, как к долгу перед своей страной, чувство ответственности за судьбу порученного дела и судьбы своих сотрудников. Знаменательно, что с Пржевальским, Роборовским, Козловым, несмотря на тяготы долгих и далеких путешествий, многократно ходили те же помощники — Дондок Иринчинов, Гавриил Иванов, Пантелей Телешов, Арья Мадаев, Семен Жаркой. Братство, основанное на сознании важности выполняемой работы, царило в отрядах экспедиций Козлова. Путешественник, оставаясь верным учеником Пржевальского, свято придерживался требования одинаковых условий быта для всех без исключения членов группы.
В мае 1924 года, работая на раскопках Ноин-Улинских курганов, Козлов записывает в дневник: ‘Во вторую половину дня из Урги прибыл Кондратьев. Он привез почту, продукты и московские сплетни. Будто бы в Москве считают, что весь уклад нашей экспедиции недостаточно современен’.
И дальше путешественник высказывает свое кредо: ‘Уклад наш спартанский, дисциплина строгая. Сам я беззаветно люблю природу Центральной Азии и стремлюсь к ее исследованию. Тому же стараюсь научить спутников. Стремления наши ясны: исследовать природу и памятники старины, высоко держать знамя науки и престиж Родины. По маленькой горсточке русских путешественников, по их поведению и деятельности здесь, на чужбине, местное население судит о всем нашем великом народе. Это всегда нужно помнить’.

— — —

Больше пятидесяти лет прошло со времени кончины Петра Кузьмича Козлова, но его научные подвиги, как и подвиги его великого учителя Николая Михайловича Пржевальского, не забыты.
Труды Козлова не потеряли своего значения до наших дней. Его главные книги — отчеты о Монголо-Камском и Монголо-Амдоском путешествиях — переизданы в 1948 году. К столетию со дня рождения путешественника в 1963 году издан сборник его трудов, куда вошли ‘Отчет помощника начальника экспедиции’, статьи о Монголо-Тибетской экспедиции, письма и другие материалы. Неоднократно переиздавалась и написанная Козловым в 1912 году книга о H. М. Пржевальском. В 1964 году вышла научная биография П. К. Козлова, написанная Т. Н. Овчинниковой.
В 1911 году на географической карте появилось имя Козлова, присвоенное исследователем Алтая В. В. Сапожниковым одному из ледников хребта Дабын-Богдо-Ола. В честь Козлова названа одна из улиц Смоленска, его имя значится среди имен знаменитых смолян, высеченных на каменных плитах Смоленского кремля. В школе, где учился путешественник, организован общественный музей и имеется посвященная ему экспозиция. Перед зданием школы жители Духовщины поставили памятник своему знаменитому земляку.
В 1977 году в селе Пржевальском (бывшей Слободе) заново построен дом Пржевальского на месте сожженного оккупантами осенью 1941-го. Там открыт музей великого путешественника, где разместились экспонаты, многие из которых были сохранены благодаря усилиям П. К. Козлова. Имеется в музее и ‘комната Козлова’, копия той, в которой жил молодой спутник Пржевальского в 1887 и 1888 годах. Работникам музея во время эвакуации удалось вывезти и сохранить даже часть столба с бесценными подписями Пржевальского, Роборовского и Козлова, оставленными перед отъездом в экспедицию, из которой хозяину дома не суждено было вернуться. (На столбе террасы восстановлены эти подписи, срисованные с оригинала).
Домик П. К. Козлова в Стречно, где после кончины путешественника его сын организовал с помощью районного отдела народного образования краеведческий уголок, в войну оказался в полосе боев и не сохранился. Но в Ленинграде на Смольном проспекте в доме, отмеченном мемориальной доской, находится квартира, в которой путешественник жил с 1912 по 1935 год. Она сохранена Елизаветой Владимировной Козловой и Ириной Александровной Четыркиной. После смерти ученого Е. В. Козлова передала наиболее ценные предметы его личных художественных коллекций государству, и они поступили в Эрмитаж, Музей антропологии и этнографии, Географическое общество. Но многое в квартире путешественника осталось в том виде, в каком находилось при его жизни. В неприкосновенности сохранился просторный кабинет с книжными шкафами, чучелом голубого фазана, картинами и письменным столом, за которым обсуждались планы несостоявшегося путешествия 1914 года и давшей блестящие результаты экспедиции 1923—1926 годов. Бережно хранятся личные вещи путешественника и некоторые предметы экспедиционного инвентаря. Среди них — вьючные ящики для перевозки приборов и коллекций, которые побывали во многих экспедициях (включая четвертое путешествие Пржевальского!). Брезентовые вьючные мешки для верблюдов, палатка, сменные барабаны самописцев, горный молоток хранят память о верховьях Меконга, заоблачных тибетских перевалах, мертвом городе Хара-Хото, многомесячных странствиях через пустыни. Здесь можно услышать протяжный звон монгольского ‘колокольчика’, который надевают на шею верблюда, и глубокий голос почерневшего от времени тибетского гонга.
Фотографии, многие из которых сделаны самим путешественником, рассказывают о горах и пустынях Центральной Азии. Со снимков смотрят отважные и самоотверженные спутники Козлова, делившие с ним трудности пути и радость открытий. Недалеко время, когда здесь откроется экспозиция и любители географии смогут прийти сюда и вспомнить замечательного путешественника и ученого Петра Кузьмича Козлова.

Рекомендуемая литература

Книги, написанные П. К. Козловым

Монголия и Кам. Трехлетнее путешествие по Монголии и Тибету (1899—1901). — М.: Географгиз, 1948.
Монголия и Амдо и мертвый город Хара-Хото. — М.: Географгиз, 1948.
В азиатских просторах. Книга о жизни и путешествиях Николая Михайловича Пржевальского, первого исследователя природы Центральной Азии. — М.: Молодая гвардия, 1948.
Путешествие в Монголию 1923—1926 гг. Дневники, подготовленные к печати Е. В. Козловой. Записки Всесоюзного географического общества. Новая серия, т. 7. — М., 1949.
Русский путешественник в Центральной Азии: Избранные труды.— М.: Издательство АН СССР, 1963.

Книги о П. К. Козлове и о его работах

Дмитриев В. Русский географ и путешественник П. К. Козлов. — Смоленск, 1951.
Лубо-Лесниченко Е. И., Шафрановская Т. Н. Мертвый город Хара-Хото. — М.: Наука, 1968.
Кычанов Е. И. Звучат лишь письмена. — М.: Наука, 1965.
Овчинникова Т. Н. П. К. Козлов — исследователь Центральной Азии. — М.: Наука, 1964.
Петухов А. Ф. Душу номада даль зовет. — М., 1963.
Руденко С. И. Культура хуннов и Ноин-Улинские курганы.— М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1962.
Козлов Петр Кузьмич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Об уходе и смерти Л. Н. Толстого, Толстая А. Л., Год: 1923
  2. Показания Магницкого, Магницкий Михаил Леонтьевич, Год: 1829
  3. Из материалов следственного дела А. К. Горского 1943 г., Горский Александр Константинович, Год: 1943
  4. Приветствия тов. А. С. Серафимовичу, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1933
  5. Илья Ефимович Репин, Сидоров Алексей Алексеевич, Год: 1943
  6. Лонгфелло, Лонгфелло Генри Уодсворт, Год: 1899
  7. Дела верховного уголовного суда и следственной комиссии…., Пущин Иван Иванович, Год: 1926
  8. Дела верховного уголовного суда и следственной комиссии…., Бестужев Николай Александрович, Год: 1825
Электронная библиотека