Жили-были, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1901
Время на прочтение: 23 минут(ы)
—————————————————————-
OCR Pirat
—————————————————————-
Богатый и одинокий купец Лаврентий Петрович Кошеверов приехал в Москву
лечиться, и, так как болезнь у него была интересная, его приняли в
университетскую клинику. Свой чемодан с вещами и шубу он оставил внизу, в
швейцарской, а вверху, где находилась палата, с него сняли черную суконную
пару и белье и дали в обмен казенный серый халат, чистое белье с черной
меткой ‘Палата Љ 8’ и туфли. Рубашка оказалась для Лаврентия Петровича
мала, и нянька пошла искать новую.
— Уж очень вы велики! — сказала она, выходя из ванной, в которой
производилось переодевание больных.
Полуобнаженный Лаврентий Петрович терпеливо и покорно ожидал и,
наклонив большую лысую голову, сосредоточенно рассматривал свою высокую,
отвислую, как у старой женщины, грудь и припухший живот, лежавший на
коленях. Каждую субботу Лаврентий Петрович бывал в бане и видел там свое
тело, но теперь, покрывшееся от холода мурашками, бледное, оно показалось
ему новым и, при всей своей видимой силе, очень жалким и больным. И весь
он казался не принадлежащим себе с той минуты, когда с него сняли его
привычное платье, и готов был делать все, что прикажут.
Вернулась с бельем нянька, и, хотя силы у Лаврентия Петровича
оставалось еще несколько, что он мог пришибить няньку одним пальцем, он
послушно позволил ей одеть себя и неловко просунул голову в рубашку,
собранную в виде хомута. С тою же покорною неловкостью он ждал, закинув
голову, пока нянька завязывала у ворота тесемки, и затем пошел вслед за
нею в палату. И ступал он своими медвежьими вывернутыми ногами так
нерешительно и осторожно, как делают это дети, которых неизвестно куда
ведут старшие, — может быть, для наказания. Рубашка все же оказалась ему
узка, тянула при ходьбе плечи и трещала, но он не решился заявить об этом
няньке, хотя дома, в Саратове, сани его суровый взгляд заставлял судорожно
метаться десятки людей.
— Вот ваше место, — указала нянька на высокую, чистую постель и
стоявший возле нее небольшой столик. Это было очень маленькое место,
только угол палаты, но именно поэтому оно понравилось измученному жизнью
человеку. Тбропливо, точно спасаясь от погони, Лаврентий Петрович снял
халат, туфли и лег. И с этого момента все, что еще только утром гневило и
мучило его, отошло от него, стало чужим и неважным. Память его быстро, в
одной молниезарной картине, воспроизвела всю его жизнь за последние годы:
неумолимую болезнь, день за днем пожиравшую силы, одиночество среди массы
алчных родственников, в атмосфере лжи, ненависти и страха, бегство сюда, в
Москву, — и так же внезапно потушила эту картину, оставив на душе одну
тупую, замирающую боль. И без мыслей, с приятным ощущением чистого белья и
покоя, Лаврентий Петрович погрузился в тяжелый и крепкий сон. Последними
мелькнули в его полузакрытых глазах снежнобелые стены, луч солнца на одной
стене, и потом наступили часы долгого и полного забвения.
На другой день над головою Лаврентия Петровича появилась надпись на
черной дощечке: ‘Купец Лаврентий Кошеверов, 52 л., поступил 25 февраля’.
Такие же дощечки и надписи были у двух других больных, находившихся в
восьмой палате, на одной стояло: ‘Дьякон Филипп Сперанский, 50 л.’, на
другой — ‘Студент Константин Торбецкий, 23 лет’. Белые меловые буквы
красиво, но мрачно выделялись на черном фоне, и, когда больной лежал
навзничь, закрыв глаза, белая надпись продолжала что-то говорить о нем и
приобретала сходство с надмогильными оповещениями, что вот тут, в этой
сырой или мерзлой земле, зарыт человек. В тот же день Лаврентия Петровича
свешали, — оказалось в нем шесть пудов двадцать четыре фунта. Сказав эту
цифру, фельдшер слегка улыбнулся и пошутил:
— Вы самый тяжелый человек на все клиники.
Фельдшер был молодой человек, говоривший и поступавший, как доктор, так
как только случайно он не получил высшего образования. Он ожидал, что в
ответ на шутку больной улыбнется, как улыбались все, даже самые тяжелые
больные на ободрительные шутки докторов, но Лаврентий Петрович не
улыбнулся и не сказал ни слова. Глубоко запавшие глаза смотрели вниз, и
массивные скулы, поросшие редкой седоватой бородой, бмли стиснуты, как
железные. И ожидавшему ответа фельдшеру сделалось неловко и неприятно: он
уже давне, чежду прочим, занимался физиогномикой и по обширной матовой
лысине причислил купца к отделу добродушных, теперь приходилось
переместить его в отдел злых. Все еще не доверяя своим наблюдениям,
фельдшер — звали его Иваном Ивановичем — решил со временем попросить у
купца как’ю-нибудь ею собственноручную записку, чтобы по характеру почерка
сделаш более ючное определение его дчшевных свойств.
Вскоре после взвешивания Лаврентия Петровича впервые осматривали
доктора, одеты они были в белые балахоны и оттого казались особенно
важными и серьезными. И затем каждодневно они осматривали его по разу, по
два, иногда одни, а чаще в сопровождении студентов. По требованию
докторов, Лаврентий Петрович снимал рубашку и все так же покорно ложился
на постель, возвышаясь на ней огромной мясистою грудой.
Доктора стукали по его груди молоточком, прикладывали трубку и слушали,
перекидываясь друг с другом замечаниями и обращая внимание студентов на те
или иные особенности. Часто они начинали расспрашивать Лаврентия Петровича
о том, как он жил раньше, и он неохотно, но покорно отвечал. Выходило из
его отрывочных ответов, что он много ел, много пил, много любил женщин и
много работал, и при каждом новом ‘много’ Лаврентий Петрович все менее
узнавал себя в том человеке, который рисовался по его словам.
Странно было думать, что это действительно он, купец Кошеверов,
поступал так нехорошо и вредно для себя.
И все старые слова: водка, жизнь, здоровье — становились полны нового и
глубокого содержания.
Выслушивали и выстукивали его студенты. Они часто являлись в отсутствие
докторов, и одни коротко и прямо, другие с робкою нерешительностью просили
его раздеться, и снова начиналось внимательное и полное интереса
рассматривание его тела. С сознанием важности производимого ими дела они
вели дневник его болезни, и Лаврентию Петровичу думалось, что весь он
перенесен теперь на страницы записей. С каждым днем он все менее
принадлежал себе, и в течение целого почти дня тело его было раскрыто для
всех и всем подчинено.
По приказанию нянек он тяжело носил это тело в ванную или сажал его за
стол, где обедали и пили чай все могущие двигаться больные. Люди ощупывали
его со всех сторон, занимались им так, как никто в прежней жизни, и при
всем том в продолжение целого дня его не покидало смутное чувство
глубокого одиночества.
Похоже было на то, что Лаврентий Петрович куда-то очень далеко едет, и
все вокруг него носило характер временности, неприспособленности для
долгого житья.
От белых стен, не имевших ни одного пятна, и высоких потолков веяло
холодной отчужденностью, полы были всегда слишком блестящи и чисты, воздух
слишком ровен, — в самых даже чистых домах воздух всегда пахнет чем-то
особенным, тем, что принадлежит только этому дому и этим людям. Здесь же
он был безразличен и не имел запаха. Доктора и студенты были всегда
внимательны и предупредительны: шутили, похлопывали по плечу, утешали, но,
когда они отходили от Лаврентия Петровича, у него являлась мысль, что это
были возле него служащие, кондуктора на этой неведомой дороге.
Уже тысячи людей перевезли они и каждый день перевозят, и их разговоры
и расспросы были только вопросами о билете. И чем больше занимались они
телом, тем глубже и страшнее становилось одиночество души.
— Когда у вас бывают приемные дни? — спросил Лаврентий Петрович няньку.
Он говорил коротко, не гляда на того, к кому были обращены слова.
— По воскресеньям и четвергам. Но если попросить доктора, то можно и в
другие дни, — словоохотливо ответила нянька.
— А можно сделать так, чтобы совсем ко мне не пускали?
Нянька удивилась, но ответила, что можно, и этот ответ, видимо,
обрадовал угрюмого больного, И весь этот день он был немного веселее и
хотя не стал разговорчивее, но уже не с таким хмурым видом слушал все, что
весело, громко и обильно болтал ему больной дьякон.
Приехал дьякон из Тамбовской губернии и в клинику поступил на один день
раньше Лаврентия Петровича, но был уже хорошо знаком с обитателями всех
пяти палат, помещавшихся наверху. Он был невысок ростом и так худ, что при
раздевании у него каждое ребро вылеплялось, а живот втягивался, и все его
слабосильное тельце, белое и чистое, походило на тело десятилетнего
несложившегося мальчика. Волоса у него были густые, длинные, иссера-седые
и на концах желтели и закручивались. Как из большой, не по рисунку, рамки
выглядывало из них маленькое, темное лицо с правильными, но миниатюрными
чертами. По сходству его с темными и сухими лицами древних образов
фельдшер Иван Иванович причислил дьякона к отделу людей суровых и
нетерпимых, но после первого же разговора изменил свой взгляд и даже на
некоторое время разочаровался в значении науки физиогномики. Отец дьякон,
как все его называли, охотно и откровенно рассказывал о себе, о своей
семье и о своих знакомых и так любознательно и наивно расспрашивал о том
же других, что ничто не мог сердиться, и все так же откровенно
рассказывали.
Когда кто-нибудь чихал, о. дьякон издалека кричал веселым голосом:
— Исполнение желаний! За милую душу! — и кланялся.
К нему никто не приходил, и он был тяжело болен, но он не чувствовал
себя одиноким, так как познакомился не только со всеми больными, но и с их
посетителями, и не скучал. Больным он ежедневно по нескольку раз желал
выздороветь, здоровым желал, чтобы они в веселье и благополучии проводили
время, и всем находил сказать что-нибудь доброе и приятное. Каждое утро он
всех поздравлял: в четверг — с четвергом, в пятницу — с пятницей, и, что
бы ни творилось на воздухе, которого он не видал, он постоянно утверждал,
что погода сегодня приятная на редкость. При /этом он постоянно и радостно
смеялся продолжительным и неслышным смехом, прижимал руки ко впалому
животу, хлопал руками по коленям, а иногда даже бил в ладоши, И всех
благодарил, — иногда трудно было решить, за -что. Так, после чая он
благодарил угрюмого Лаврентия Петровича за компанию.
— Так это мы с вами хорошо чайку попили, — понебесному! Верно, отец, а?
— говорил он, хотя Лаврентий Петрович пил чай отдельно и никому компании
составлять не мог.
Он очень гордился своим дьяконским саном, который получил только три
года тому назад, а раньше был псаломшиком. И у всех — и у больных и у
приходящих — он спрашивал, какого роста их жены.
— А у меня жена очень высокая, — с гордостью говорил он после того или
иного ответа. — И дети все в нее. Гренадеры, за милую душу!
Все в клиниках — чистота, дешевизна, любезность докторов, цветы в
коридоре — вызывало его восторг и умиление. То смеясь, то крестясь на
икону, он изливал свои чувства перед молчащим Лаврентием Петровичем и,
когда слов не хватало, восклицал:
— За милую душу! Вот как перед богом, за милую душу!
Третьим больным в восьмой лалате был черный студент Торбецкий. Он почти
не вставал с постели, и каждый день к нему приходила высокая девушка со
скромно опущенными глазами и легкими, уверенными движениями. Стройная и
изящная в своем черном платье, она быстро проходила коридор, садилась у
изголовья больного студента и просиживала от двух ровно до четырех часов,
когда, по правилам, кончался прием посетителей и няньки подавали больным
чай. Иногда они много и оживленно говорили, улыбаясь и понижая голос, но
случайно вырывались отдельные громкие слова, как раз те, которые нужно
было сказать шепотом: ‘Радость моя!’ — ‘Я люблю тебя’, иногда они подолгу
молчали и только глядели друг на друга загадочным, затуманенным взглядом.
Тогда о. дьякон кашлял и со строгим деловым видом выходил из палаты, а
Лаврентий Петрович, притворявшийся спящим, видел сквозь прйщурениые глаза,
как они целовались. И в сердце у него загоралась боль, и биться оно
изминало неровно и сильно, а массивные скулы выдавались буграми и
двигались.
И с тою же холодною отчужденностью смотрели белые стены, и в их
безупречной белизне была странная и грустная насмешка.
День в палате начинался рано, когда еще только мутно серело от первых
лучей рассвета, и был длинный, светлый и пустой. В шесть часов больным
подавали утренний чай, и они медленно пили его, а потом ставили градусник,
измеряя температуру. Многие, как о. дьякон, впервые узнали о существовании
у них температуры, и она представлялась чем-то загадочным, и измерение ее
— делом очень важным. Небольшая стеклянная палочка со своими черными и
красными черточками становилась показательницей жизни, и одна десятая
градуса выше или ниже делала больного веселым или печальным. Даже вечно
веселый о. дьякон впадал в минутное уныние и недоуменно качал головой,
если температура его тела оказывалась ниже той, которую ему называли
нормальной.
— Вот, отец, штука-то. Аз и ферт, — говорил он Лаврентию Петровичу,
держа в руке градусник и с неодобрением рассматривая его.
— А ты подержи еще, поторгуйся, — насмешливо отвечал Лаврентий Петрович.
И о. дьякон торговался и, если ему удавалось добыть еще одну десятую
градуса, становился весел и горячо благодарил Лаврентия Петровича за
науку. Измерение настраивало мысли на целый день на вопросы о здоровье, и
все, что рекомендовалось докторами, выполнялось пунктуально и с некоторой
торжественностью.
Особенную торжественность в свои действия вносил о. дьякон и, держа
градусник, глотая лекарство или выполняя какое-нибудь отправление, делал
лицо важным и строгим, как при разговоре о посвящении его в сан.
Ему дали, для надобностей анализа, несколько стаканчиков, и он в
строгом порядке расставил их, а номера — первый, второй, третий… —
попросил надписать студента, так как сам писал недостаточно красиво. На
тех больных, которые не исполняли предписаний докторов, он сердился и
постоянно со строгостью увещевал толстяка Минаева, лежавшего в десятой
палате: Минаеву доктора не велели есть мяса, а он потихоньку таскал его у
соседей по обеденному столу и, не жуя, глотал.
С семи часов палату заливал яркий дневной свет, проходивший в громадные
окна, и становилось так светло, как в поле, и белые стены, постели,
начищенные медные тазы и полы — все блестело и сверкало в этом свете. К
самым окнам редко кто-нибудь подходил:
улица и весь мир, бывший за стенами клиники, потеряли свой интерес. Там
люди жили, там, полная народа, пробегала конка, проходил серый отряд
солдат, проезжали блестящие пожарные, открывались и закрывались двери
магазинов, — здесь больные люди лежали в постелях, едва имея силы
поворотить к свету ослабевшую голову, одетые в серые халаты, вяло бродили
по гладким полам, здесь они болели и умирали. Студент получал газету, но
ни он сам, ни другие почти не заглядывали в нее, и какая-нибудь
неправильность в отправлении желудка у соседа волновала и трогала больше,
чем война и те события, которые потом получают название мировых. Около
одиннадцати часов приходили доктора и студенты, и опять начинался
внимательный осмотр, длившийся часами. Лаврентий Петрович лежал всегда
спокойно и смотрел в потолок, отвечая односложно и хмуро, о. дьякон
волновался и говорил так много и так невразумительно, с таким желанием