Есть в графстве Жеводан небольшой городок Лангонь. Он расположен среди высоких гор и довольно густых лесов, которые делают доступ к нему весьма затрудненным. В ту эпоху, когда религиозные войны опустошали Севеннские горы, этот городок, расположенный на неплодородной земле, да еще и в отдалении от торговых путей, не имел шансов на хозяйственное развитие.
Впрочем, Лангонь и по сей день довольно скромное селение, пожалуй, только в этом департаменте, лишенном больших и шумных городов, он вообще способен считаться городом.
Но однажды, в начале осени 1764 года, немногие жители, оставшиеся в городе во время полевых работ, были напуганы чрезвычайным происшествием. Бальи [бальи — во Франции XIII-XVIII вв. представитель короля или сеньора, управлявший областью, называемой бальяжем, в которой осуществлял административную, судебную и военную власть], сопровождаемый барабанщиком, ходил по городу, объявляя своим подчиненным прокламацию, возбуждавшую живой интерес. Бальи, закутанный в черный плащ, в огромном парике и четырехугольной шляпе, шел со всей возможной важностью со свернутой бумагой в руках.
На каждой площади, на каждом переулке он останавливался, барабанщик начинал барабанить, а бальи, развернув бумагу, читал гнусавым голосом официальный акт, с которым ему поручено было ознакомить людей. Чтение это происходило на двух языках: по-французски, а затем на местном наречии — увы, в то время французский язык не был достаточно распространен в этих удаленных от Парижа краях, так что бальи рисковал быть непонятым ни одним из ста своих слушателей.
Расскажем, однако, о чем же говорила эта торжественная прокламация, которая взволновала жителей Лангони так же, как жителей прочих городов и деревень этой провинции.
Уже несколько месяцев страну опустошало свирепое животное, которое считали чудовищным волком и называли жеводанским зверем. Он убил уже немало людей: и мужчин, и женщин, и детей. Каждый день приходило известие о каком-нибудь несчастье, крестьяне, вынужденные выходить в поля, не смели делать этого иначе, как вооруженные и только собравшись целой толпой. Приказано было устроить охоту, и все охотники провинции объединились, чтобы захватить или убить этого свирепого зверя. Лес, в котором он рыскал, был несколько раз прочесан. Тем не менее столь же хитрый, сколь кровожадный, зверь этот смог укрыться от преследователей. А вечером после этой охотничьей вылазки молодые пастухи были растерзаны недалеко от того места, где проводились поиски. Зверь словно посмеялся над людьми.
Такое положение дел возбудило всеобщие жалобы, ужас, царствовавший в стране, был так велик, что провинциальные власти наконец серьезно принялись за решение этой проблемы. В прокламации, прочитанной бальи, тому, кто убьет жеводанского зверя, обещалась награда от Лангедокских штатов в две тысячи ливров.
К этой сумме синдики Менда и Вивье прибавляли еще пятьсот ливров. Кроме того, бальи приглашал добровольцев, неважно, вооруженных или нет, явиться на следующий день в замок Меркоар, находившийся в нескольких лье от города. Организовывалась новая охота, которой должен был распоряжаться Ларош-Боассо, один из жеводанских баронов.
Бальи, обойдя, как мы сказали, площади и перекрестки Лангони, что продолжалось недолго, начал в последний раз читать свою прокламацию на конце главной улицы, перед гостиницей. В ней непременно должны были останавливаться путешественники: это было единственное подобное заведение в городе. Окончив свое дело, бальи отпустил барабанщика, потом, не желая отвечать на вопросы людей, собравшихся вокруг него, величественным шагом отправился домой.
Его удаление заставило разойтись толпу, собравшуюся перед дверью гостиницы, в которой с жаром продолжали разговаривать о событии этого дня.
— Две тысячи пятьсот ливров! — повторял худощавый маленький человечек, торговец швейными товарами. — Мендские и лангедокские синдики расщедрились! А еще уверяют, что король прибавит к этой сумме четыреста или пятьсот ливров из своей собственной шкатулки… Это сколько же отмерить аршин холста и тесемок, чтобы заработать столько денег!.. Если жена позволит, я сниму старое ружье моего деда и пойду завтра вместе с другими в замок Меркоар попытать счастья.
— В таком случае зверю стоит начать опасаться за свою шкуру, сосед Гиньяр, — сказал с насмешкой поверенный в делах лангоньского аббатства: — Я охотно побьюсь об заклад, что мадам Гиньяр рискнет своим мужем, если вы расположены сами рискнуть собой… Если уж вы так храбры, почему бы вам не отправиться к барону Ларош-Боассо и просить у него поставить вас на какой-нибудь хороший пост, где вы могли бы заработать эти деньги?
Гиньяр сделал такую кислую мину, что присутствующие громко расхохотались.
— Сказать по правде, господин поверенный, — с беспокойством отвечал Гиньяр, — ружье-то не совсем в порядке, и я сомневаюсь, успеют ли его починить до завтра. Притом барон Ларош-Боассо не даст первого места таким ничтожным людям, как мы. Вот увидите: барон даст заработать эти деньги которому-нибудь из наших богатых дворян.
— А почему ему самому не заработать эти деньги? — возразил поверенный с насмешливой улыбкой. — Он самый искусный охотник, самый опытный стрелок во всей провинции, зачем ему уступать другим честь и прибыль от этого дела?
Несмотря на свою гордость, он не побрезгует этими двумя тысячами пятьюстами ливрами, ручаюсь вам… Теперь уже всем известно, что его дела очень запутаны…
Хорошенькая брюнетка лет тридцати шести, кокетливо одетая, с золотым крестиком на шее и перстнями на каждом пальце, перебила поверенного:
— Ах, бросьте, мосье Блиндэ, — сказала она скороговоркой. — Можете ли вы при мне так говорить о красивом и любезном дворянине, который всегда останавливается в моей гостинице, когда едет в Лангонь? Если барон Ларош-Боассо имеет долги, что же в том дурного? Такие знатные дворяне, как он, разве не вынуждены иметь долги, чтобы поддерживать соответствующий своему званию образ жизни?.. Но, может быть, я смогу отгадать причину вашего злоязычия? Несмотря на ваше желание, он не захотел взять вас в свои поверенные и доверил свои интересы старику Легри, верно? С другой стороны, с тех пор как вы стали поверенным городского монастыря, вы возомнили себя почти что принадлежащим к католическому духовенству, а эти Ларош-Боассо слывут скрытыми протестантами… Я не знаю, правда ли это, но могу утверждать, что никогда барон не ел у меня скоромного в пятницу, на завтрак он обыкновенно довольствуется яичницей с форелью и бутылкой моего сенперейского вина. Это человек учтивый и веселого характера. У него всегда найдется любезное словцо для хозяйки…
— И он всегда готов заплатить за свой завтрак поцелуем, неправда ли, мадам Ришар? — лукаво закончил поверенный.
Хорошенькая трактирщица покраснела до ушей.
— Злой у вас язык, мосье Блиндэ, — возразила она со смущенной улыбкой. — Ради бога, не говорите так громко, потому что неизвестно, кто может вас услышать. Сказать по правде, барон Ларош-Боассо должен проехать сегодня через Лангонь по дороге в замок Меркоар. Наверное, он остановится у меня, чтобы перекусить и дать отдохнуть лошадям… Ваша клевета может повредить ему. Вы знаете, — прибавила она, понизив голос, — что поговаривают о его женитьбе на мадемуазель де Баржак, богатой и прелестной владетельнице Меркоара.
— Поговаривают, но я этому не верю, напротив…
Тут собеседники заговорили так тихо, что их невозможно стало расслышать. Зато спор в другой группе, находившейся в том же зале, становился все шумнее и оживленнее.
— Что же это: волк или нет? — спросил городской бочарь с видом недоумения. — Ведь это должно быть известно правительству, а в прокламации об этом ничего не говорится. Там упомянут только какой-то жеводанский зверь… Черт побери! Это обозначение кажется мне каким-то неясным, в здешней стороне зверей немало!
— Замечание Гривэ не лишено смысла, — сказал писарь сельского нотариуса. — Правительству следовало бы четче определить, какого рода это животное… А в этом-то и затруднение! Я два раза был писарем в следствиях по этому делу и сам не могу сказать: человек или зверь виновник этих ужасов.
— Как это? Объяснитесь, мосье Флоризель! — закричали со всех сторон.
Писарь, по-видимому, очень гордился произведенным им впечатлением и обвел своих слушателей самоуверенным взором.
— Послушайте, — продолжал он, — первый раз это случилось с Гильомом Патюро, которому было шестнадцать лет. Он возвращался с мендской ярмарки, с десятью экю в кармане, когда вечером, где-то в десять часов, в то время, как он проходил по Вилларсскому лесу, на него напал зверь. На другое утро несчастного Гильома нашли на дне оврага полурастерзанным.
Суд, распоряжавшийся следствием, показал, что на теле были следы когтей и зубов, но когти были длиннее, а зубы, напротив, короче, чем у какого бы то ни было животного из наших лесов. Притом, хотя одежда мальчика была почти цела, деньги, бывшие при нем, пропали… а так как никакое животное не может съесть монеты в три и шесть ливров, я говорю, что это довольно необыкновенное обстоятельство.
Все присутствующие были того же мнения, но Блиндэ, прервавший свой разговор с мадам Ришар, чтобы послушать речь писаря Флоризеля, презрительно покачал головой.
— Хорошо! Так вот как вы думаете, простодушный и легковерный молодой человек! — заметил он писарю. — Когда будете опытнее в судебных делах, вы узнаете, что проницательный судья должен отыскивать самые простые и естественные объяснения, потому что они, как правило, справедливы. Так и теперь. Разве не может быть, что какой-нибудь бесстрашный прохожий осмотрел карманы юноши до вашего прихода? А я побьюсь об заклад, что тот, кто первый нашел тело и донес об этом, произвел эту нехитрую операцию.
Этот урок, данный старым практиком в присутствии стольких почтенных особ, смутил Флоризеля, но он, собравшись, продолжил:
— Вы человек искусный, мосье Блиндэ, жаль, что суд не часто прибегает к вашим советам, никакой злодей на двух или четырех ногах не мог бы ускользнуть от вас. Но если вы так проницательны, объясните мне также происшествия, которые были предметом второго следствия, где я участвовал. На этот раз дело было о четырехлетием ребенке, которого мать оставила одного в колыбели, пока ходила в поле. Дом их стоит недалеко от леса, в отдалении от прочих домов. Где-то через час мать вернулась и нашла своего ребенка мертвым — растерзанным в нескольких шагах от колыбели. Но самое непонятное во всем этом другое: женщина поклялась нам, что, выходя, она заперла дверь дома на щеколду, и когда она воротилась, дверь эта была заперта точно таким же образом. Бальи двадцать раз задавал ей тот же вопрос и двадцать раз получил тот же ответ. Стало быть, если волк опустошает страну, то этот волк умеет отворять и запирать двери… Что вы скажете на это, господин Блиндэ?
Любопытство слушателей было растревожено, все обернулись к Блиндэ, чтобы услышать его мнение на счет этого странного обстоятельства. Блиндэ почесал за ухом, что было не так-то просто сделать из-за его огромного парика, и сказал с важностью:
— Да уж, не думаю, что волк смог бы отворить дверь, запертую на щеколду. Не буду вас убеждать, что хищный зверь, привлеченный криками ребенка, встал на задние лапы и отодвинул щеколду. Я думаю, скорее, что крестьянка хочет оправдать свою непредусмотрительность…
— Еще раз повторяю: она поклялась нам, что не может упрекнуть себя в какой небрежности. Впрочем, предположим, что она оставила дверь отпертой, как же эта дверь закрылась к моменту ее возращения?
— Быть может, ветер…
— Пусть эти господа и дамы рассудят, — сказал писарь, обращаясь к слушателям, которые действительно, казалось, не были удовлетворены объяснениями Блиндэ. — Я, несмотря на мое уважение к опытности мосье Блиндэ, остаюсь при своем мнении: жеводанский зверь — совсем не то, что о нем думают.
Это было сказано тоном оракула, который произвел большое впечатление на присутствующих. Наступило минутное молчание.
— По вашему мнению, что же это такое, мосье Флоризель? — спросила хорошенькая трактирщица. — Барон Ларош-Боассо уверяет, что это волк, а он, кажется, должен знать толк в этом…
— Я слышал, что это рысь… Этот зверь видит сквозь стены, — сказал бочарь.
— А я думаю, что это лев, вырвавшийся из зверинца Монпелье, — прибавил торговец швейными товарами.
— А я полагаю, — возразил Блиндэ с притворной серьезностью, — что это слон. Слон, вы знаете, может при помощи своего хобота делать массу разных вещей, таким образом объясняется, как этот зверь мог отворить и затворить дверь!
Общий хохот встретил эти слова. Только одна мадам Ришар восприняла шутку всерьез.
— А если бы и слон, — сказала она наивно, — барон Ларош-Боассо такой искусный охотник, что сумеет с ним справиться! Ручаюсь вам!
Между тем Флоризель обиделся на сарказм Блиндэ и ответил, закусив губу:
— Каждый вправе приписывать несчастья страны крысе, льву, даже слону, как предполагает мосье Блиндэ со своей необыкновенной проницательностью. А я же имею на этот счет свое мнение и утверждаю, что это зверь… мнимый жеводанский зверь…
— Волк! — сказал грубый голос откуда-то из последних рядов собравшихся. — Я это знаю, потому что видел его! И не позже, как вчера вечером!
Новый собеседник, высокий и сильный крестьянин, только в эту минуту пришел из соседнего села. Он держал в одной руке свой кафтан и деревянные башмаки, а в другой — длинную палку, к концу которой был прикреплен старый нож, придавая ей вид грубого копья. За ним, высунув язык, шла огромная собака в ошейнике с острыми шипами. Флоризель, раздраженный, что его прервали в ту самую минуту, когда он собирался выразить свое личное мнение о таинственном опустошителе страны, спросил, окидывая путешественника с ног до головы презрительным взглядом:
— Вы видели жеводанского зверя? А кто вы такой, приятель, что столь бесцеремонно вмешались в наш разговор?
— Я Жан Годар, — спокойно отвечал крестьянин, — пастух мадемуазель де Баржак. Моя госпожа послала меня к господину бальи, чтобы просить добрых жителей Лангони непременно явиться завтра на охоту. Надо спешить! Вчера на закате зверь бросился на Жаннету, которая гнала индеек к ферме. Он уже напал на бедную девушку, когда я прибежал на ее крик. Моя собака, вот эта, бросилась на волка, что довольно странно, потому что все другие собаки разбегаются, увидев его. Но Медор — молодец, мы вдвоем освободили Жаннету. Она обезумела от страха, но отделалась только несколькими царапинами.
Это точное свидетельство прекратило все предположения. Писарь Флоризель сконфузился.
— А вы уверены, — спросил он, — что это был волк?
— Уверен ли? — возмутился Жан Годар. — Я его видел, как вижу вас, я даже вырвал у него клок шерсти, пока он боролся с моим храбрым Медором… Да, это волк, но такой огромный, как наш осленок. Я никак не мог вонзить в него нож. Он тащил Жаннету, которая довольно крепкая девушка, как я тащил бы годовалого ребенка, а Медора ударом головы отбросил шагов за двадцать. Право не знаю, как бы мы с ним справились, если б работники с фермы не прибежали к нам на помощь: это заставило волка удалиться в лес… Однако извините, честная компания, — продолжал крестьянин. — Я должен исполнить поручение! К тому же я спешу воротиться в замок: не хочу возвращаться домой, когда стемнеет, тем более что волк удалился куда-то в ваши леса.
Жан Годар свистнул своей собаке и ушел так поспешно, что не услышал посреди шума нового голоса, который с испугом проговорил:
— Зверь в Меркоарском лесу! Да защитит нас святая Дева! А нам надо проезжать через этот лес по дороге к мадемуазель де Баржак!
Предшествующий разговор происходил на местном наречии, а это последнее замечание было сказано по-французски. Дивленные этой странностью, разговаривавшие обернулись и заметили двух путешественников на лошаках. Они незаметно приблизились к группе и слышали все, о чем шел разговор.
Один из этих путешественников был бенедиктинец, облаченный в черно-белый костюм своего ордена. Капюшон, отброшенный назад, открывал волосы, выстриженные в виде венца, и лицо с глазами живыми и бойкими. Ему было не более сорока лет. То ли вследствие сидячей жизни, то ли от любви к вкусной и обильной пище — известный грешок духовных лиц! — он был весьма упитан, хотя еще не шарообразен. Можно даже сказать, что округлость шла его лицу, делая его выражение добродушным. Его одежда, сшитая из хорошей ткани, и дорогая упряжь лошака показывали не простого монаха. И действительно, серебряный крест, висевший на его груди на широкой ленте, был знаком высокого духовного звания.
Товарищ его, молодой человек лет двадцати пяти, имел длинные белокурые волосы, непудренные и незавитые, вопреки обычаям того времени. При нем не было шпаги. Но тогда шпага уже не была отличительным признаком дворянина, потому что самые смиренные чиновники считали себя вправе обладать этим знаком благородного звания. Черты юноши были четки, выразительны, а взгляд — смел и открыт.
Гибкий и хорошо сложенный, юноша наверняка преуспевал в верховой езде, фехтовании и прочих занятиях, которыми обычно увлекались молодые люди его возраста.
Но выражение его лица говорило о том, что учение и размышление более занимали его свободное время, нежели игры и удовольствия, свойственные юности. Что-то скромное и сдержанное в его облике говорило о том, что юноша привык к суровой дисциплине и послушанию. По некоторой резкости движений, по нахмуриванию бровей и интонациям голоса можно было угадать человека энергичного и умного, а также с некоторой склонностью к риску.
Было заметно, что молодой человек подражал манерам монаха, очевидно, они были знакомы долгое время и юноша испытывал к своему старшему другу искреннее уважение. Он остановился тогда же, когда остановился бенедиктинец, и так же, как и монах, выслушал страшное известие, привезенное в Лангонь Жаном Годаром. Но он, казалось, нисколько не разделял испуга своего спутника, и ироническая улыбка играла на его губах.
Как только жители Лангони взглянули на путешественников, шляпы и шапки исчезли как бы по волшебству, почтительная тишина распространилась в толпе, только что шумной и оживленной.
Хорошенькая трактирщица мадам Ришар первая пришла в себя:
— Ах! Это же отец Бонавантюр, настоятель Фронтенакского аббатства, — сказала она, любезно поклонившись бенедиктинцу, — и мосье Леонс, племянник его преподобия…
Тут она поклонилась молодому человеку, который отвечал ей тем же, слегка покраснев.
— Добро пожаловать в наш город, почтенный отец, благословите нас.
— Благословляю и вас, дочь моя, и всех христиан, слышащих нас, — рассеянно отвечал бенедиктинец. — Но Боже мой! Мадам Ришар, я сейчас слышал, что это ужасное животное, жеводанский зверь…
— Я надеюсь, — перебила трактирщица самым ласковым тоном: — вы не проедете Лангонь, не отдохнув у меня. Ваше присутствие принесет счастье моему бедному дому. Если вы едете в Меркоар, вам непременно надо остановиться где-нибудь на дороге, а лучше здесь.
— Мне хотелось бы, дочь моя, — отвечал бенедиктинец. — Но вы же слышали, что нам стоит проехать через лес засветло.
— Вы непременно приедете в замок до ночи! Согласитесь сойти с лошади, и я подам вам полдник, который вам понравится. Уж моя-то кухня вам известна!
Настоятель, по-видимому, почувствовал сильное искушение.
— Да, да, признаюсь, вы неподражаемы в приготовлении голубей с шампиньонами и яичницы с форелью, моя милая мадам Ришар. Но разве нависшая над нами угроза не должна остановить наше стремление к чувственным удовольствиям? Что вы скажете, Леонс? — обратился он к племяннику. — Остановиться нам у мадам Ришар или нет?
— Я в вашем распоряжении, дядюшка, — скромно ответил Леонс, — мы вот уже шесть часов путешествуем по горам, а вы лишь легко позавтракали в аббатстве! Вам непременно нужно отдохнуть и перекусить. С другой стороны, и лошаки наши устали.
— Хорошо, — сказал настоятель, в душе которого любовь к голубям с шампиньонами боролась со страхом перед невиданным зверем. — Мы здесь остановимся на минутку… Слышите, мадам Ришар, только на минуту, нам достаточно малейшей безделицы, чтоб подкрепить наши силы. Какая жалость, дочь моя, что мы рабы нашего бренного тела!
Хорошенькая трактирщица бросила на присутствующих взгляд, исполненный искренней гордости и радости.
— Положитесь на меня, преподобный отец! — вскричала она. — Это счастье для моего дома!.. Пожалуйте, пожалуйте, все готово! Слава богу, гости меня никогда не застанут врасплох!
Она схватила за узду лошака, на котором сидел бенедиктинец, и с торжеством повела его к гостинице, между тем как Леонс следовал за ними с равнодушным видом.
— Гм! — сказал Блиндэ с насмешкой. — Жалею я тех бедных путешественников, которым придется после этого остановиться у вдовы Ришар: вместо обеда их будут потчевать рассказами о подвигах отца Бонавантюра.
Но никто не слышал этого замечания насмешника Блиндэ.
Как только любопытные увидели, что путешественники вошли в гостиницу, они тут же разбрелись по городу, чтобы повсюду рассказывать о том, что в Лангонь приехал настоятель Фронтенакского аббатства со своим племянником. Гости остановились у мадам Ришар, они оба едут в замок Меркоар. Жители городка тут же пустились в предположение о том, зачем такие важные особы пожаловали в эти края.
II Гостиница
Чтобы понять сильное впечатление, произведенное в Лангони приездом отца Бонавантюра, необходимо знать, что Фронтенакское аббатство, к которому он принадлежал, было тогда самым обширным, самым богатым, самым могущественным религиозным учреждением во всей провинции. Это аббатство, находившееся по соседству с Флораком, имело огромные владения, плодоносную, хорошо обрабатываемую почву, многочисленных хорошо трудившихся крестьян. Кроме того, благодаря множеству пожертвований и завещаний, оно имело значительное влияние на другие земли. Фронтенакская братия слыла весьма ученой, а монастырь уже несколько веков давал миру прославленных теологов и историков. Аббат их имел звание прелата, он прибавлял к своему имени титул дом и входил в число представителей духовенства, которые участвовали в ежегодных собраниях Жеводанских штатов.
В то время аббат фронтенакский по причине своих преклонных лет был неспособен сам управлять монастырем, и вся его власть перешла к приору аббатства. Отец Бонавантюр, пользуясь неограниченным доверием своего начальника и капитула Фронтенакского, управлял всеми делами общины. Человек ученый, трудолюбивый и набожный, он был гордостью своего монастыря, прежде чем сделался его главою. С этими качествами, так сказать, монашескими, в приоре Бонавантюре соединялись деловитость, оборотистость и осторожность — словом, мирское благоразумие, необходимое в стране, где еще не угасли религиозные распри, где протестантская оппозиция, тайная и сдержанная, часто создавала препятствие католическому духовенству. Благоразумие помогло ему восторжествовать над тайной завистью, которую возбуждало во многих сильных мира сего благоденствие Фронтенакского монастыря. Стараниями приора это благоденствие только увеличивалось.
Поэтому мадам Ришар была действительно очень довольна, что ей выпала честь принимать в своей маленькой гостинице такую могущественную особу в сопровождении молодого родственника, об уме и образованности которого ходила молва. Угодить этим гостям было для хозяйки гостиницы делом чести. Проводив их в маленькую гостиную, смежную с кухней, она нарядилась в белый передник и бегала от очага к очагу, браня своих служанок. Впрочем, почти все было приготовлено заранее. Маленькая гостиная отличалась изумительной опрятностью — качество в то время редкое для гостиниц южной Франции. Стол был уже накрыт белой скатертью, на которой стояли корзины со свежими фруктами, кружки с жирными сливками, пирамида из ароматной земляники и холодная дичь. Эта приятная картина могла бы, кажется, отвлечь приора от его беспокойства насчет жеводанского зверя, однако преподобный Бонавантюр, изучив взглядом стол, с сожалением сказал трактирщице:
— Уберите эту дичь, дочь моя! Хотя мы с Леонсом могли бы сослаться на привилегию путешественников, но не забудем, что сегодня постный день. Мы довольствуемся яичницей с форелью. И фруктами… у которых очень аппетитный вид.
Мадам Ришар повиновалась и отнесла отвергнутые приором кушанья. Верная своим обещаниям, она спешила приготовить завтрак, и через несколько минут знаменитая яичница была внесена в гостиную на оловянном блюде, блестевшем, словно серебряное. Приор, повязав салфетку, поспешил дать волю своему аппетиту, а Леонс тут же присоединился к нему, разумеется, не из почтения, а из чувства голода. Несколько рюмок превосходного вина окончательно подкрепили душу и тело путешественников, так что дядя и племянник, а первый в особенности, уже совсем не торопились ехать.
Трактирщица беспрестанно суетилась вокруг них, она сама прислуживала таким важным гостям и старалась между делом как-нибудь ловко выпытать у них что-нибудь о цели путешествия.
— Это чудо, истинное чудо, — говорила она, — видеть в Лангони самого фронтенакского приора! Без сомнения, отец Бонавантюр со своим племянником едут в Меркоар присутствовать на большой охоте, которая должна начаться завтра!
— Разве я похож на охотника? — спросил приор веселым тоном. — А Леонс разве похож на тех легкомысленных юношей, которые скачут по двенадцать часов подряд по горам и лесам, чтобы увидеть, как бедного зверя терзают собаки? На этот раз, без сомнения, охота будет иметь более благородную и более полезную цель, потому что речь идет о том, чтобы освободить страну от свирепого животного, опустошающего ее. Но мы с Леонсом вряд ли смогли бы отличиться в подобном деле: племянник мой за всю свою жизнь ни разу не притронулся к оружию. А я… впрочем, дочь моя, это не секрет: я еду в Меркоар помогать мадемуазель де Баржак, питомице нашего монастыря, в хлопотах, связанных с завтрашним многолюдным собранием. В замок приедут охотники, из которых, может быть, некоторые будут слишком смелы в своих речах или непочтительны в своем обращении. Мое присутствие, конечно, будет останавливать этих шумных гостей, оттого-то я и предпринял это тягостное путешествие.
Может быть, у бенедиктинца были другие причины, кроме тех, о которых он заблагорассудился рассказать, но он говорил с непринужденностью и естественностью, не оставляющими сомнений в его искренности. Мадам Ришар лукаво улыбнулась:
— Если справедливо то, что рассказывают, преподобный, — отвечала она, — вам будет нетрудно, потому что мадемуазель де Баржак сама умеет заставить уважать себя. Я не намерена дурно говорить о благородной девице, находящейся под опекой Фронтенакского аббатства, но говорят, эта мадемуазель по характеру довольно независима и решительна… Право, я не осмелюсь даже повторить при вас и половину того, что говорят о ней…
Бенедиктинец перестал есть и сердито взглянул на трактирщицу.
— Объяснитесь, мадам Ришар, — сказал он повелительно, — я вам приказываю… Я непременно хочу знать все, что говорят о мадемуазель де Баржак.
— Ах, боже мой! — отвечала трактирщица, оробев и наливая вина своим гостям, — это наверняка клевета: люди так злоязычны! Притом на честь и репутацию вашей питомицы никто не нападает, это девица гордая, всем это известно, и влюбленным и ухаживающим за ней не очень-то удается расположить ее к себе… Но говорят о ее смелости в обращении, о ее резкости, о ее капризах, доходящих иногда до сумасбродства. Уверяют, будто она одевается в мужское платье и скачет верхом по лесам и полям, что рука ее проворна для наказания тех, кто ее оскорбляет, а в минуты нетерпения и злости она ругается, как мужчина… наш торговец сеном, который, сказать по правде, гугенот, уверяет, что слышал, как она ругалась, и был весьма поражен набором слов, которые она использовала.
Краска покрыла щеки Леонса.
— Добрая женщина, — сказал он, сдерживая недовольство. — Избавьте нас от выслушивания этих недостойных слухов и умейте уважать знатную девицу…
Он вдруг остановился, заметив, что дядя украдкой наблюдает за ним, и потупил глаза.
— Повторяю вам, — смиренно возразила мадам Ришар, — что я лишь пересказываю толки, которые ходят в наших краях. Я сама им совсем не верю. При всем этом мадемуазель де Баржак слывет добрейшею особой, щедрой благотворительницей, прекрасной хозяйкой, умело распоряжающейся своим богатством. О ней говорят как о весьма благородной юной девице, упоминая только, что нрав у нее слишком уж горячий для женщины.
Приор не выказал ни удивления, ни гнева, узнав это не самое благоприятное мнение публики о богатой девушке, находящейся под опекой аббатства. Спокойно опорожнив свой стакан, он сказал:
— Довольно, дочь моя! Остерегайтесь повторять эти нелепые толки, потому что это значило бы грешить против христианской любви и справедливости. Всем известно, что мадемуазель де Баржак с детства была лишена необходимого для юной девицы воспитания. Ее отец был безрассудным охотником, и в старом замке, затерянном среди гор и лесов, она выросла, общаясь почти с одними мужчинами, никто не заботился о ее образовании, о воспитании ее сердца и ума, никто не подумал даже внушить ей самые простые понятия об обязанностях ее пола. Только в час смерти ее отец раскаялся в том, что пренебрег воспитанием дочери, и поручил нам присматривать за девушкой, направляя ее на путь света и добра. Эта обязанность была не легка. Кристина де Баржак, несмотря на свои чудесные душевные качества, привыкла к непослушанию, что доставляет нам много хлопот. Однако благодаря настойчивости наших усилий, благодаря преданности благочестивых и умных особ, которыми мы ее окружили, мы наконец восторжествуем над ее непокорным характером, над ее строптивостью, не подчиняющейся никаким правилам и никакому обузданию… Вот почему, дочь моя, надо быть снисходительным к ней, со временем, без сомнения, она сделается кроткой и скромной женщиной, какой предписывают ей быть наши общественные устои…
Мадам Ришар выслушала эти наставления с выражением покорности на лице. Пока она старательно просила прощения за излишнюю смелость своих слов, несколько путешествующих верхом остановились перед воротами гостиницы. В ту же минуту прибежала запыхавшаяся служанка и шепнула несколько слов хозяйке, которая тут же побледнела.
— Святая Дева! — с испугом прошептала трактирщица. — Что он скажет? А я и забыла о нем!..
Она тотчас вышла со служанкой, очевидно, для того чтобы принять новых посетителей.
Скоро в первой комнате раздался звук шпор, потом послышался звучный поцелуй и мужской голос, говоривший по-французски:
— Да, это я, моя красоточка… Черт побери! Разве мои слуги, проехавшие здесь сегодня утром, не уведомили тебя о моем приезде? Все ли у тебя готово?
— Извините меня, барон, я вас уже не ждала, — отвечала трактирщица, смущаясь. — Я все приготовила для вашего приема, но…
— Хорошо, хорошо! Вы знаете, моя красавица, что для меня довольно малейшей безделицы, приготовленной вашими белыми ручками… Прикажите подать что-нибудь перекусить моим охотникам, а в маленькую гостиную пусть мне подадут яичницу с форелью и бутылку вина. А вы, моя красоточка, посидите со мной, потому что ваше свеженькое личико возбуждает аппетит и веселость.
В это время тот, кто говорил, хотел войти в гостиную, но его остановили.
— Барон, — продолжала трактирщица, чуть не плача, — я же вам сказала, что я вас уже не ждала. Другие путешественники…
— А! У вас здесь есть другие путешественники? Очень хорошо, я могу договориться с ними, если только это дворяне и добрые малые.
И, отворив дверь, незнакомец вошел в комнату, где находились приор Бонавантюр и Леонс.
Этот бесцеремонный господин был хорош собой: лет тридцати, крепкого сложения, надменной наружности, с лихо закрученными усами и дерзкими манерами. На нем был богатый мундир начальника волчьей ловли из голубого бархата с серебряными галунами, белые панталоны, высокие сапоги, парик и треугольная шляпа. Охотничий нож, эфес которого был из чеканного серебра, дополнял этот костюм. Мужчина держал в руке хлыст и размахивал им с такой уверенностью, как будто был готов употребить его против всех.
Барон Ларош-Боассо — так звали этого господина — был, как мы сказали, одним из восьми баронов, имевших право заседать в Лангедокских или Жеводанских штатах. Фамилия его была младшей ветвью старинного дома Варина, угасшего уже давно, но когда-то одного из самых знаменитых в провинции. Графы Варина в царствование последних Валуа приняли реформатскую религию и до отмены Нантского эдикта были начальниками протестантства в этой части Севеннских гор. В начале восемнадцатого столетия, во время восстания реформатов, прозванных камизарами, прадед барона Варина одержал несколько побед над маршалами Бервиком и Вилларо. Однако, побежденный в этой неравной борьбе, оставленный своими соратниками, гугенотский партизан вынужден был скрываться. Предание говорило, что он несколько лет жил в гроте, где умер мучеником своей веры. Местные жители показывают еще и ныне этот грот, замечательный своей обширностью и великолепными сталактитами, он называется грот Варина, по имени своего прежнего обитателя.
Но его потомки не были столь сильно привязаны к своим религиозным убеждениям. Испугавшись строгих законов, принятых вследствие мятежа, они для вида отказались от своей веры, чтобы сохранить имущество и политические привилегии. Только люди уверяли, что это отречение неискренно и что они остались гугенотами в глубине сердца. Отец теперешнего барона не отличался усердием к католицизму, а сам барон слыл скептиком и насмешником. Он выказывал большое пристрастие к новым идеям и по тогдашней моде хвастался безверием. Жизнь он вел сумасбродную, расточительную, роскошную, к великому ущербу его отцовского наследства, уже очень расстроенного, и подражал во всем той части знати, поведение которой вызывало народный гнев, вылившийся впоследствии в революцию.
Приор Бонавантюр давно знал барона Ларош-Боассо, охотничье искусство которого заставило короля сделать его начальником волчьей охоты в Жеводанской провинции. Они несколько раз встречались на заседании штатов, где приор отличился своим благоразумием и умеренностью, а барон — легкомыслием и вздорностью, из-за чего родилась неприязнь, еще более увеличиваемая обстоятельствами, о которых мы скоро узнаем. Однако то ли приор забыл в эту минуту все прошлые разногласия, то ли хотел просто сохранить видимость хороших отношений, но, заметив барона, он встал и вежливо ему поклонился. Леонс из уважения к своему дяде также поклонился, хотя и с видимым неудовольствием.
Барон де Ларош-Боассо не обратил внимания на эти знаки уважения. Он нахмурил брови. Без сомнения, он также узнал фронтенакского приора, но не счел нужным поздороваться с ним. Обернувшись к мадам Ришар, которая стояла позади него, он грубо сказал ей:
— Э! Черт побери! Красавица, я начинаю понимать ваше смущение. Вы отдали мой завтрак этим бенедиктинцам!
Вдова рассыпалась в извинениях и сетованиях, слава богу, но в провизии у нее не было недостатка! Она могла еще предложить барону стол, достойный его. Только яичница с форелью, приготовленная для барона…
— Пришлась по вкусу этим добрым бенедиктинцам, — окончил Ларош-Боассо. — Вы отдали предпочтение им. Чудесно, моя прелестная хозяйка! Но если бы они были дворяне, а не обитатели монастыря, я мог бы потревожить их трапезу, уверяю вас! И это бы не особенно их обрадовало!
Эта угроза вызвала гневный румянец на лице Леонса, но взгляда дяди было достаточно, чтобы заставить его тотчас опустить глаза. Приор Бонавантюр, до сих пор сидевший спокойно и с улыбкой, наконец заговорил:
— Успокойтесь, барон, — сказал он с несколько иронической вежливостью, — будьте снисходительны к этой женщине. Вам уже сказали, что яичница с форелью не единственное кушанье в этом доме, и, если верить некоторым слухам, вам ничто не помешает отдать должное окорокам и холодной дичи, которые вам могут подать здесь в день поста.
Этот намек на тайное верование его семьи, по-видимому, должен был бы довести до последней крайности раздражение барона, однако он сдержал свой гнев и, громко расхохотавшись, сказал хозяйке:
— Бедная Ришар, как вы сконфузились!.. Что ж, давайте забудем об этом! Я охотник и, следовательно, непривередлив в своих вкусах… Принесите мне что хотите, моя красавица, только бы мне не долго ждать, потому что я тороплюсь.
Трактирщица, обрадовавшись такому повороту, убежала, объявив, что барону сейчас подадут ужин. Он же, бросив на стул шляпу и хлыст, занял ту сторону стола, которая оставалась пустой, между тем как приор Бонавантюр и Леонс принялись заканчивать свой завтрак.
III Объявление войны
Наступила минута неловкого молчания. Очевидно, барон де Ларош-Боассо испытывал теперь сильное желание поговорить с приором и его племянником, но гордость мешала ему начать разговор. Со своей стороны приор, угадывая это намерение, нарочно держался в оборонительном положении. Барон, скрестив ноги, начал барабанить по столу и наконец резко спросил:
— Надеюсь, преподобный отец, что вы не сердитесь на меня за мою недавнюю запальчивость. Ничто так не располагает к досаде, как пустой желудок. Виновата во всем наша ветреная хозяйка, которая безо всякого стыда отдала вам завтрак, приготовленный для меня.
Приор, спокойно очищая грушу, отвечал, что он не знал этого обстоятельства, но в любом случае он, как добрый христианин, извиняет гнев барона.
— Я очень этому рад, преподобный отец! Хотя существуют некоторые другие причины, располагающие нас к взаимной неприязни, я был бы рад, если бы эта встреча помогла нам покончить со старой враждой… Каково ваше мнение на этот счет, господин приор?
Бонавантюр отвечал с прежней флегмой и прежним смирением, что он всегда готов сделать все возможное, чтобы заслужить расположение барона. Тот казался не очень доволен этими неопределенными и осторожными словами. Он отложил объяснение, которое собирался было начать, и рассеянно спросил:
— Конечно, вы едете в Меркоар к мадемуазель де Баржак?
— Да, барон, а вы?
— Вы это знаете, весь край это знает. Я, как храбрый паладин, еду истреблять чудовище, опустошающее земли прелестной владетельницы замка.
— А как вы думаете, барон, — спросил приор с заметным интересом, — сможете ли вы справиться с этим свирепым зверем?
— Я в этом уверен, — отвечал Ларош-Боассо с самоуверенностью охотника. — Этот волк, по последним известиям, укрылся в Меркоарском лесу. Завтра он будет окружен, выгнан и убит. Можете положиться на меня.
— Очень хорошо, но это будет завтра, а сегодня могут ли мирные путешественники, по вашему мнению, проехать через лес без риска для жизни?
На этот раз в словах приора можно было заметить такой страх, что барон не смог устоять от лукавого желания немного напугать его.
— Гм! — сказал он холодно. — Это зверь колоссальной величины и неимоверной мощи… Его надо остерегаться! Тем более столь беззащитным путникам, как вы и ваш племянник…
Приор застонал и взглянул на своего племянника, который остался спокоен. В эту минуту вошла мадам Ришар со своими служанками, которые несли завтрак барону, и разговаривать стало невозможно. Но скоро Ларош-Боассо, с нетерпением желая продолжать разговор, отпустил хозяйку и служанок, сухо уверив, что ему ничего не нужно. Приор, пугаясь все более по мере того, как приближался час отъезда, продолжал ласковым тоном:
— Так как мы тоже едем в Меркоар, барон, не можете ли вы оказать нам честь ехать вместе с вами? Ваша доблесть известна, притом у вас есть конвой, состоящий из вооруженных людей. Позвольте нам ехать вместе с вами, и, конечно, мадемуазель де Баржак, находящаяся под нашей опекой, будет вам признательна за ваше одолжение.
Эта прямая просьба, казалось, стоила приору некоторых усилий, но барон не очень-то спешил принять предложение, он заговорил о необходимости двигаться очень быстро, поскольку в тот же вечер он должен заняться разными приготовлениями к завтрашней охоте.
— Лошаки наши не дурны, — возразил приор, тайные опасения еще больше тревожили его, и он приложил все усилия к тому, чтобы убедить барона. — И ваши лошади не смогут идти слишком быстро по здешним горным дорогам. Право, великодушно ли с вашей стороны отказывать нам в сопровождении, которое вам так мало будет стоить?
Ларош-Боассо улыбнулся. Он разом выпил несколько стаканов вина, глаза его блестели весело, и он продолжил беседу более дружелюбным тоном:
— Может быть, я буду готов услужить вам, господин приор, но по крайней мере сперва мне надо узнать, друзья вы мне или враги.
— Ваши враги, барон? У вас нет врагов среди фронтенекских братьев!
— Но есть ли у меня среди них друзья, это другой вопрос, не так ли, достойный приор?.. Будем откровенны, и если случай, или, по-вашему, провидение, свело нас здесь, поспешим воспользоваться оба этим благоприятным обстоятельством. Я думаю, — продолжал Ларош-Боассо, обернувшись к Леонсу, — что я могу свободно говорить в присутствии этого молодого человека.
— Это мой племянник, — поспешно отвечал бенедиктинец, — мой секретарь, мой поверенный, мой alter ego.
— Прекрасно. Впрочем, я не имею привычки делать тайну из своих намерений… Послушайте и будьте откровенны со мной. Вы не забыли, преподобный отец, мой спор с вашим аббатством и с вами, главой монастыря, человеком, обладающим всей полнотой власти?
— Со мной, барон?
— Не перебивайте меня, пожалуйста… Это неприятности старинные, перешедшие ко мне по наследству. Я знаю, что на меня смотрят как на легкомысленного человека, думающего только о том, как вести жизнь веселую и беззаботную. Воображают, будто я неспособен к размышлению, полагают, что я равнодушен к интересам и достоинству своего имени. Скоро, может быть, заметят, что это несправедливо. Какими бы ни были препятствия, я сумею их разрушить, если кто-то будет иметь неблагоразумие вывести меня из терпения!
Говоря таким образом, он нахмурил брови и грозно сжал кулаки, но Бонавантюр оставался бесстрастен. Барон продолжал более спокойным тоном:
— Если хотите, преподобный отец, мы начнем с событий, случившихся восемнадцать лет назад. Отец мой тогда был жив, как и мой дядя, граф де Варина, владелец великолепного поместья, лучшего, как мне кажется, во всей провинции. Я должен признаться, что между моим отцом, бароном де Ларош-Боассо и его старшим братом, графом де Варина, никогда не было теплых чувств. Отец мой был, как и я, веселый дворянин, не очень-то сберегавший свое состояние, любивший удовольствия и хороший стол. Варина, напротив, имел мрачный и болезненный характер, меланхолический темперамент, а в последние годы своей жизни сделался скрягой и ханжой. После смерти своей жены он оставил свое поместье и проводил все время в Фронтенакском аббатстве, где, как говорят, вы, преподобный отец, тогда еще простой монах, имели большое влияние на его ослабевший ум. Хотя отношения братьев никогда не были по-настоящему родственными, но при каждой встрече они общались с той учтивостью, которую близкие родственники в благородном семействе обязаны проявлять друг к другу. Ведь ни отец мой, ни я не могли предполагать, что нам когда-нибудь могло достаться наследство графа. У него был трехлетний сын, которого звали кавалером де Варина и который должен был после него наследовать его имя и поместье. Но этот ребенок умер, и менее чем через полгода после этого сам граф скончался в Фронтенакском аббатстве. Узнав об этом печальном событии, мой отец, несмотря на холодность, существовавшую между ним и его братом, почувствовал великую скорбь и поспешил в аббатство, чтобы отдать графу последний долг. Потом он хотел предъявить свои права на фамильное имение, достававшееся ему, как ближайшему родственнику и законному наследнику покойного графа. Но каково было его негодование, когда ему показали завещание, по которому дядя отдавал Фронтенакскому аббатству свои земли и свои замки! Это была возмутительная несправедливость, очевидно, за этим поступком скрывались обман и хитрость. Вы воспользовались слабостью ума графа в последние минуты его жизни, чтобы ограбить его родных, а может быть, употребили лукавство и насилие, чтобы он совершил столь безрассудный поступок. Отец мой, человек горячий и вспыльчивый, рассердился и очень грубо обошелся с вашим аббатом и капитулом, потом уехал из Фронтенака, клянясь, что обратится к правосудию. Действительно, он затеял процесс в бордоском суде, чтобы добиться уничтожения этого нелепого завещания, но тут обнаружилось то влияние, которым пользовались бенедиктинцы в нашей провинции. Дело фронтенакского аббата стало делом всего духовенства, знатные духовные особы, даже епископы, заступились за него. Против нас подняли старинное обвинение в протестантстве, которое употребляется всякий раз, едва мы хотим предъявить наши права. Духовенство ожесточенно воевало с нами. А в особенности вы, преподобный отец, если я хорошо помню, потому что тогда был очень молод. Вы были самым деятельным, самым умным агентом в деле вашего аббатства, благодаря вашим усилиям просьбе моего отца было отказано, он был осужден на уплату значительных судебных издержек, а монастырю оставили наше фамильное имение. Скажите, преподобный отец, верно ли описано это происшествие?
Глухая ненависть, злобные намеки, заключавшиеся в этом рассказе, не смутили приора, он выслушал барона, спокойно улыбаясь.
— Факты, если не оценка их, совершенно верны, барон, — отвечал он. — Не буду отрицать, что я лично участвовал в процессе барона де Ларош-Боассо, вашего отца, и я если поступил дурно, то Бог меня, несомненно, покарает. Только вы забыли упомянуть о небольшом обстоятельстве, которое может совершенно изменить сущность вопроса. Дарственная запись, сделанная вашим покойным дядей, неокончательна, она действует лишь некоторое время. Вторая часть завещания графа де Варина хранится в архиве нашего монастыря, и по непременной воле завещателя эта часть завещания будет раскрыта после назначенного срока, который наступает через несколько месяцев. Итак только через несколько месяцев будет известна настоящая воля вашего родственника, а до тех пор вы не должны кого-либо обвинять в краже вашего имущества. С другой стороны, мы никогда не считали имение Варина принадлежащим нам, мы только благоразумно управляли им и возвратим его тому, кому следует, в тот день, когда окончательное завещание предпишет нам наш долг.
— Эта вторая часть завещания — только недостойная хитрость! — запальчиво вскричал барон. — Я знаю, что она не изменит смысла первого завещания. Я знаю, отец приор, хитрые уловки, прибегая к которым, ваша община хочет присвоить поместье Варина. Боясь, без сомнения, чтобы дарственная на это богатое поместье не возбудила общего негодования, вы постарались избежать этого, выиграв время. А там, когда общественное мнение смирится с этим постыдным грабежом, просто потихоньку вступить во владение имуществом. Пока эта вторая часть завещания не вступила в силу, вы вполне владеете именьем моего дяди, притворно утверждая при этом, что только храните его как залог. Почти восемнадцать лет вы получаете прибыль от этих земель, и, я полагаю, намерены получать ее и впредь. Вы надеетесь, что все уже забыли о том, как вы завладели этим имением, и далее вы сможете столь же безнаказанно им распоряжаться. Но этого не будет, господин приор, заверяю вас, что я возвращусь к этому старинному делу, как только представится случай. Отец мой умер разоренный бесконечными тяжбами, но я еще жив и сумею потребовать то, что полагается мне по закону. Настанет минута, когда вторая часть завещания будет распечатана, и если она удовлетворит вашим хитростям, вы можете быть уверены, что я не приму этого безропотно.
Времена переменились, век идет вперед, католическое духовенство не имеет уже прежнего неограниченного владычества. Поговаривают, что скоро из Франции прогонят самую богатую, самую могущественную из ваших религиозных корпораций, иезуитскую. Благодаря успехам просвещения ветер начинает обращаться против вас. Берегитесь! На этот раз вашего влияния может быть уже недостаточно, чтобы дать восторжествовать беззаконию, — Ларош-Боассо сказал это с пафосом и гордостью, видимо, он был глубоко уязвлен нанесенным монастырем оскорблением. Молодой человек, облокотившись о стол, смотрел на дядю с искренним удивлением. Леонс не мог поверить в те недостойные поступки, в которых обвиняли фронтенакскую общину, и ожидал, что приор докажет барону его неправоту. Но Бонавантюр продолжал оставаться бесстрастным, он улыбался, аккуратно расправляя складки своей бенедиктинской рясы.
— Вам недолго придется ждать случая, которого вы ищите, барон. Я уже вам говорил, что время, назначенное для распечатывания второй части завещания вашего дяди, скоро настанет. Тогда вы будете действовать, чтобы отстоять ваши интересы, которые считаете единственно верными и справедливыми, а фронтенакское аббатство заставит вас уважать волю графа Варина, какова бы она ни была.
Твердость приора было трудно поколебать, барон понял это и потому продолжал уже гораздо спокойнее:
— Не будем заходить слишком далеко, преподобный отец, я все же надеюсь, что не дойду до крайностей. Я начал разговор об этом споре только для того, чтобы напомнить вам о той несправедливости, которую учинила мне ваша обитель, а также для того, чтобы вы поняли, что я намерен бороться за свои права. Но я хочу, чтобы вы знали, что я могу отказаться от своих прав, если аббатство возместит мне тот ущерб, который уже успело нанести.
— Я вас не понимаю, барон.
— Я думаю, приор, что вы понимаете меня очень хорошо. Вследствие процесса, который мы вели против вашего аббатства, мое состояние — это всем известно — весьма расстроено. Земли мои заложены, долги только растут. Я вижу только два способа выйти из этого тягостного положения: или я воспользуюсь обстоятельствами, чтобы потребовать во что бы то ни стало поместье Варина, которое вы у меня отняли, или поправлю мое состояние выгодным супружеством. В этом-то, преподобный отец, я и хотел бы попросить вашего содействия. Понимаете ли вы меня наконец?
— Боюсь, что нет, — приор изобразил на своем лице недоумение.
— Рассуждая о воле моего покойного дяди, вы, приор, демонстрируете куда большую проницательность, — сердито произнес Ларош-Боассо. — Хорошо, я выражусь яснее. Ваше аббатство, так охотно принимающее богатые наследства, показывает также особенную заботу о богатых наследницах. У вас теперь под опекой одна богатая девица, о которой вы заботитесь со свойственным вам прилежанием. Вы окружили ее шпионами, вы следите за всеми ее поступками и стремитесь к тому, чтобы тот, кто вам не по душе, не смел и на пушечный выстрел приблизиться к ней. Я не могу понять цели интриг, которыми окружена Кристина де Баржак, но думаю, однако, что из нее вы хотите сделать монахиню, чтобы наградить ее богатым поместьем какой-нибудь женский монастырь.
Бенедиктинец несколько минут терпеливо выслушивал довольно оскорбительные речи барона, наконец легкий румянец покрыл его щеки.
— Господин барон, — отвечал он слегка дрожащим голосом, — несмотря на мое желание оставаться в границах вежливости, я не могу далее сносить ваши оскорбительные выражения о святой обители, которой я служу. Итак, если вы хотите, чтобы этот разговор продолжался, прошу вас говорить с меньшей колкостью и с большей справедливостью. Фронтенакский аббат и капитул никогда не имели в мыслях склонить мадемуазель де Баржак к монастырской жизни, если только их питомица сама не выкажет желания посвятить свою жизнь Господу, что, честно говоря, маловероятно. Вы знаете — если в самом деле знакомы с нею — как нам трудно присматривать за этой упрямой и неуправляемой молодой девушкой, не слушающей никаких советов. Наши сестры урсулинки пробовали было обучать ее правилам поведения, но успехи этой девицы были весьма посредственны, и она вышла из монастыря через два года, почти сведя с ума бедных сестер своим непослушанием и непомерной живостью. После ее возвращения в замок Меркоар мы поместили возле нее доброго и честного дворянина и старую монахиню, терпение, преданность и высокая добродетель которой известны нам давно. И тот, и другая писали нам уже более двадцати раз, упрашивая снять с них данное им поручение. Вы видите, барон, что девушке такого характера мы едва ли можем навязать нашу волю. Если мадемуазель де Баржак намерена остаться в свете и выйти замуж, мы и не подумаем противоречить ее выбору… если только жених не будет недостоин ее и благородного дома, из которого она произошла.
— Правда ли это? — удивленно вскричал Ларош-Боассо. — Неужели вы не будете сопротивляться, если жених не понравится вам и другим сановникам из вашего аббатства? Предположим, что я решил бы усмирить эту маленькую львицу, что я смог бы произвести на нее благоприятное впечатление и был готов жениться на ней, несмотря на ее нрав, который едва ли уступает в свирепости самому жеводанскому зверю, тогда — отвечайте мне откровенно — не старались бы вы всеми средствами помешать подобному браку?
Этот прямой вопрос, казалось, очень смутил приора. Леонс, внимательно глядя на дядю, с нетерпением ждал его ответа.
— Неужели, — осторожно спросил Бонавантюр, — вы, барон, привлекли к себе особенное внимание мадемуазель де Баржак? Благородная девица была до сих пор непреклонна ко всем, кто осмеливался ухаживать за ней…
— Она, без сомнения, была бы такою же ко мне, если б я допустил ошибку и осыпал ее теми сентиментальными фразами, которых она терпеть не может. Нет, я никогда не говорил ей ни одного слова о любви, но в тех случаях, когда охота приводила меня в Меркоар, мадемуазель де Баржак предпочитала мое общество компании других дворян округа. Думаю, что это благоприятный признак, хотя, конечно, понимаю, что этого мало, чтобы делать какие-то выводы о сердечной склонности этой поистине необычной юной девицы. Поэтому мне хотелось бы знать, могу ли я рассчитывать на какую-либо помощь с вашей стороны или же, напротив, вы намерены всячески мешать моим планам.
— Я снова вынужден отвечать вам, что фронтенакские бенедиктинцы никому намеренно не вредят. Нам предписывается любить даже тех, кто творит нам зло.
— Бросьте вашу софистику, господин приор! Будете ли вы, например, отпираться, что ваше путешествие имеет своей целью уничтожить мои успехи в отношениях с мадемуазель де Баржак? Не узнали ли вы о том предпочтении, которое оказывает мне ваша питомица, и о моем скором прибытии в замок Меркоар, не для того ли отправились вы в дорогу, чтобы расстроить вашим присутствием все мои попытки сблизиться с этой девицей? Несмотря на вашу хитрость в поступках, преподобный отец, я все же доверяю вашей искренности в том, что касается ваших намерений, отвечайте мне просто: прав я или нет.
Принуждаемый таким образом, Бонавантюр не мог уклониться от ответа.
— Не отпираюсь, — отвечал он, — мое присутствие в Меркоаре необходимо для того, чтобы остановить притязания женихов, которых богатство и красота мадемуазель де Баржак притягивают к ней беспрестанно. Мы исполняем отеческий долг по отношению к этой молодой девушке, можем ли мы оставить ее без покровительства и советов среди шумного общества, которое собирается в ее собственном доме?
— Очень хорошо, — сухо сказал барон и встал из-за стола. — Вот вы и высказались, преподобный отец. Итак, вы неблагоприятно смотрите на мои ухаживания за вашей питомицей и всеми силами будете сопротивляться моим намерениям?
— Я уже имел честь уверить вас, барон де Ларош-Боассо, что мадемуазель де Баржак совершенно свободна в своем выборе. Конечно, я не могу не воспользоваться своим правом давать ей советы…
— Все лучше и лучше! — перебил барон с иронией, прохаживаясь по комнате большими шагами и бренча своими серебряными шпорами. — К несчастью для вас, преподобный отец, уверяют, что ваши увещевания эта непослушная девушка не очень-то принимает к сведению. Но назовите же мне причину вашего предубеждения против моей кандидатуры на звание супруга этой девицы.
— Прекратите, барон, — вскричал Бонавантюр, выведенный из терпения этой настойчивостью. — Нужно ли искать другие причины, кроме вашей беспорядочной жизни, вашего весьма оскудевшего состояния и в особенности вашей тайной привязанности к протестантской ереси?
— Мое разорение, между прочим, дело ваших рук, — энергично возразил Ларош-Боассо. — А жизнь моя такова, как жизнь всех дворян, в этом отношении меня нельзя упрекнуть в злоупотреблениях более чем кого-либо другого. Что же касается того старого обвинения в протестантстве, которое беспрестанно бросают мне в лицо, как когда-то бросали в лицо моим предкам и даже набожному католику графу де Варина, я мог бы спросить, на чем оно основано, и доказать его несостоятельность. Впрочем, давайте предположим, что оно справедливо, что же тогда? Не лучше ли, преподобный отец, оставаться протестантом в глубине сердца, чем не иметь никакой религии, как множество других?
— А разве с вами не так же, барон? — строго спросил бенедиктинец. — Уверяют, что ни та, ни другая церковь не видят в вас достойного прихожанина… Но перестанем говорить об этом, — остановил себя приор, — я не должен вмешиваться в дела вашей совести без особого на то приглашения. Бог будет судить всех нас!
Опять замолчали, барон продолжал прохаживаться по комнате, наконец он снова остановился перед приором.
— Итак, вы не принимаете способа, который я предлагал вам, чтобы восстановить вопиющую несправедливость? — спросил он со сдержанным гневом. — Я желал забыть прошлое и заключить с вами мир, залогом которого стала бы мадемуазель де Баржак, вы же предпочитаете войну. Хорошо, вы ее получите — горячую, ожесточенную, кровопролитную. Клянусь вам! А для начала заявляю: я женюсь на вашей питомице! Хотя бы назло вам!
Приор отвечал на этот вызов улыбкой. Но Леонс, до этого безмолвный, если не равнодушный свидетель всего разговора, вскочил, будто повинуясь непреодолимому чувству:
— Как! Барон, вы уверены, что мадемуазель де Баржак… Разве она вас любит? Из того, что вы сказали, никак нельзя сделать такой вывод!
Ларош-Боассо обернулся. Сам приор казался изумленным и раздраженным смелостью своего племянника.
— Что это с вами сделалось, дружок? — спросил барон, насмешливо разглядывая юношу с ног до головы. — Разве этими делами занимаются в обителях? Такие вещи вы и знать не должны. Лучше прочитайте ваш служебник! Без сомнения, господин приор наложит на вас епитимью за то, что вы без позволения вмешались в мирской разговор.
— Милостивый государь, — возразил Леонс, — я не принадлежу к духовному сословию, я такой же мирянин, как и вы, и не допущу… — тут он замолчал, как бы испугавшись своей смелости.
— Чего вы не допустите, мой милый юноша? — спросил Ларош-Боассо с оскорбительной иронией. — Чтоб мадемуазель де Баржак предпочла меня прочим претендентам на свою руку? Я не вижу, каким образом это обстоятельство вас касается и как вы можете не допустить этого.
— Я не то имел в виду, — смущенно произнес Леонс, в котором гнев боролся с замешательством. — Я хочу сказать, что оскорбительные выражения, в которых вы говорили о моем почтенном дяде и об уважаемых фронтенакских бенедиктинцах…
— Ах, прелестное дитя, вы намерены сделаться защитником этих бенедиктицев и, быть может, вызвать меня на поединок за мои суждения о них? Это прекрасно, потому что я не расположен отказываться от моих слов и раскаиваться… Я скажу всем и каждому, что фронтенакские бенедиктинцы, все без исключения лицемеры, интриганы и охотники за чужими деньгами, что они отняли у меня наследство и что надеются, без сомнения, употребить опекаемую ими мадемуазель де Баржак как орудие для приобретения новых богатств и нового влияния. Но я буду бодрствовать, я сумею расстроить их коварные планы. Я люблю мадемуазель де Баржак и, может быть, любим ею, мы увидим, кто осмелится пойти наперекор моим намерениям!
— Вы любите ее? — вскричал Леонс со сверкающими глазами. — Как же вы ее любите, когда позволяете себе сравнивать ее с жеводанским чудовищем? Впрочем, вы сами скорее напоминаете его!
— Я вижу, мой добрый молодой человек, что вам внушили, что люди, подобные мне, преступны и бессердечны. Может, отчасти это и так. Но, кто бы что ни говорил, а я люблю эту девушку. Она та еще чертовка, но это не значит, что меня не восхищают ее гордость и мужество, которые столь редко встречаются в женщинах. С ней не соскучишься, но это и делает общение особенно увлекательным. Но, черт меня побери, — перебил он себя, — вам-то какое до этого дело? Сам не знаю, зачем отвечаю на нескромные вопросы этого излишне любопытного ребенка…
— Милостивый государь! — вскричал Леонс угрожающим тоном. — Я не могу более сносить ваших дерзостей и…
— Что же вы сделаете, мой храбрый рыцарь? — ответил Ларош-Боассо, громко расхохотавшись. — Вызовете меня на дуэль? Это было бы мило! Я к вашим услугам. Ну, обнажайте шпагу… Я готов принять ваш вызов…
Он встал в позицию и сделал вид, будто парирует своим хлыстом мнимые удары.
— Почему же вы не выходите? — продолжал он, продолжая смеяться. — Но что это? Вы, кажется, забыли вашу рапиру, пылкий рыцарь ризницы… Куда же девалось ваше оружие?
— Но я могу по крайней мере сражаться с вами тем оружием, что выбрали вы сами! — вскричал Леонс, придя в совершенную ярость.
Тут он схватил свой хлыст, лежавший на стуле, и, держа его в руке, подбежал к барону.
Во время этого жаркого спора приор сохранял совершенное спокойствие, точно хотел увидеть, до каких пор дойдет негодование Леонса, измерить степень агрессивности этого молодого человека, которого он видел всегда столь спокойным и сдержанным. Судя по всему, это исследование давало благоприятный результат, потому что Бонавантюр улыбался при каждой реплике своего юного сподвижника, однако, когда он увидел, что оба противника готовы начать драку, он вскочил и встал между ними с проворством, вовсе ему не свойственным.
— Полно, Леонс! Стыдитесь! Неужели вы принимаете эти чудовищные правила дуэлей! Разве ваш рассудок и религиозность позволяют подобные распри? А вы, барон, — обратился он к Ларош-Боассо, стоявшему в оборонительном положении. — Неужели вы не краснея позволяете себе вызвать на дуэль этого неблагоразумного юношу?
После первых слов дяди Леонс, стыдясь своей вспыльчивости, положил хлыст и вернулся на свое место. Он сел и виновато потупился, избегая смотреть на приора и барона. Последний же слегка изменился в лице, но продолжал небрежным тоном:
— Черт вас возьми, но на этот раз вы правы, господин приор, я не должен был обращать внимания на оскорбления вашего племянника. Однако, — прибавил он с презрительным превосходством, — молодой человек пылок, может быть, им нелегко будет управлять, когда у него покажется борода… Но оставим это, время проходит, я должен отправиться в путь… А так как вы отвергли мое предложение примириться, каждый из нас будет действовать по своему усмотрению, и победа останется за более сильным или более хитрым.
Он отворил дверь кухни и закричал:
— На лошадей, мои люди… Все на лошадей!
В первой комнате началась большая суматоха, там спешили повиноваться приказаниям господина.
— Итак, барон, — спросил приор со смирением, вовсе не похожим на его прежнюю твердость. — Вы не позволите нам воспользоваться вашим конвоем, чтобы благополучно доехать до Меркоара? Несмотря на несогласия, существующие между нами, я не сомневаюсь, что вы впоследствии очень огорчитесь если с нами приключится какое-нибудь несчастье…
— Вы считаете меня слишком великодушным и сострадательным, — насмешливо возразил Ларош-Боассо. — Ей-богу, если зверь растерзает вас, то он окажет мне недурную услугу. Из всего Фронтенакского аббатства вы один способны расстроить мои планы. Я должен больше всего бояться вашей проницательности, вашей бдительности, вашей неутомимой деятельности. Поэтому не стану же я сам пренебрегать благоприятной возможностью, предоставляющейся мне. Мы ведем войну, господин приор, и все способы хороши, чтобы получить победу… Притом, — прибавил он, взглянув на Леонса, все еще хмурого, — разве у вас нет бесстрашного защитника, способного справиться со знаменитым жеводанским зверем? Он защитит вас, пусть его пылкое мужество будет применено против волка, а не против дворянина… Сегодня вечером мы встретимся в замке Меркоар, куда я приеду цел и невредим… чего и вам желаю. Итак, прощайте!
Он надел шляпу и вышел, насвистывая охотничью песенку. Через несколько минут послышался топот удалявшихся лошадей.
Приор Бонавантюр, опасавшийся путешествия по лесу в темное время, тоже поспешил попросить прислугу оседлать лошаков, он надеялся следовать за бароном на небольшом расстоянии и таким образом находиться под его защитой вопреки его воле. Но такое множество путешественников произвело суматоху, и лошаки были еще не готовы. К тому же пришлось выслушать бесконечные извинения мадам Ришар за поведение барона и ее горестные сетования на то, что этот недостойный человек, рассердившийся на нее, уехал, не расплатившись.
Было потеряно много времени, и когда Бонавантюр и Леонс выехали наконец из Лангони, они не увидели ни барона, ни его людей, уехавших к тому моменту уже очень далеко.
IV Нападение
Уже прошел целый час, как фронтенакский приор и его племянник выехали из Лангони, и, кроме довольно затруднительной дороги, ничто не мешало их путешествию. Правда, несмотря на все свое внимание, с которым они вглядывались в горизонт, они так и не заметили всадников, уехавших прежде них, но иногда до них доносились звуки труб, и редкие прохожие, с которыми они встречались, уверяли их, что охотники впереди всего на четверть лье. Приор беспрестанно понукал своего лошака, надеясь при каждом повороте дороги заметить наконец вдали барона и его егерей. Леонс машинально подражал ему, но эти подстрекания никак не отражались на ходе неторопливых животных, так что, по всей вероятности, расстояние между двумя группами путешествующих не уменьшалось, а увеличивалось.
Наконец приор и его племянник доехали до высокой известковой площадки, обширного, невозделанного пространства, окруженного высокими горами. Долина эта была бесплодна, лишена зелени, там и сям только несколько каштанов, полуразбитых грозою, сила которой в этих местах бывает ужасна, своими желтеющими листьями скрашивали однообразие серой почвы. Площадка кончалась лесистым ущельем, через которое проходила дорога, но охотников на ней не было видно.
Впрочем, дорога не представляла никаких затруднений: внезапное нападение дикий зверей на ней было невозможно, так как все пространство было открыто взору и спрятаться хищнику было решительно негде. Погода стояла хорошая, солнце было еще высоко над горизонтом — в общем, страх приора слегка поулегся, так как они вполне могли успеть в замок до наступления темноты. Поэтому святой отец наконец-то перестал ежеминутно понукать своего лошака, который уже устал, правда, не от быстрого бега, а от неустанного сопротивления своему седоку. И тут приор решил поговорить с племянником, который с тех пор как они выехали из города не проронил ни слова. Юноша казался погруженным в свои размышления. Ширина дороги позволяла ему ехать рядом с приором, но он не погонял лошака, а потому постоянно отставал.
— Я думаю, дитя мое, — сказал приор, — что нам не надо стремится догнать этого гордого дворянина… Может быть, нам надо было взять в Лангони провожатых, но мы уехали в такой спешке… Да и неизвестно, вызвался бы кто-нибудь нас проводить, ведь люди напуганы этими россказнями о жеводанском звере… Мы теперь только в двух лье от замка, остается час езды. Но дорога и пойдет гораздо хуже… — Приор с озабоченным видом указал на ущелье, оканчивавшее долину.
Леонс лишь рассеянно кивнул. По характеру он был скромен и не любил навязывать свое общение другим людям, но сегодняшняя его молчаливость объяснялась иными причинами. Приор заметил эту странную задумчивость и не мог не поинтересоваться ее причинами:
— Что с вами, милый Леонс? — спросил он дружеским тоном, в этот момент оба лошака шли рядом. — Не больны ли вы или, может быть, также боитесь этого проклятого зверя и от которого да сохранит нас Бог?
— Ни то, ни другое, дядюшка, я только думал…
— О чем же, дитя мое?
— Ни о чем, мой преподобный отец.
И юноша глубоко вздохнул. Бонавантюр наблюдал за ним украдкой.
— Леонс, — сказал он с важностью, — я должен и похвалить вас, и побранить: похвалить за благородный энтузиазм, с которым вы заступились за меня и за ваших покровителей, фронтенакских банедиктинцев, побранить за то, что вы вышли из себя до такой степени, что вызвали на дуэль барона. Его грехи не извиняют вашей вспыльчивости.
— Как? — спросил Леонс с едва сдерживаемым возмущением. — Неужели мне надо было спокойно выслушивать дерзкие речи Ларош-Боассо? Неужели надо было молча терпеть его хвастливую клевету о мадемуазель де Баржак?
— Какое вам дело до мадемуазель де Баржак, мой милый?
Леонс наклонился вперед, для того чтобы подтянуть подпругу, но приор все равно смог заметить, как заалели щеки юноши.
— Дядюшка, — залепетал племянник, — я думал… мадемуазель де Баржак находится под опекою аббатства, то есть вашей, мы будем гостями в ее доме, неужели я должен был позволить говорить о ней с таким оскорбительным легкомыслием? Но признаюсь, — прибавил он, воодушевляясь, — каждое слово этого гнусного барона действовало на мой мозг, как пары опьяняющего напитка. Не знаю, какие неизвестные инстинкты открылись во мне, я чувствовал непреодолимое желание броситься на него и ударить его в лицо… Если б у меня была шпага, я напал бы на него тотчас, несмотря на ваше присутствие, но у меня не было шпаги, я не дворянин, я только смиренный и мирный воспитанник фронтенакских бенедиктинцев и должен был проглотить обиду…
В глазах Леонса блеснули слезы.
Приор казался не особенно удивленным этой внезапной вспышкой чувств, он, может быть, знал лучше самого племянника, что происходило в этой юной душе. Однако он продолжал со смесью кротости и строгости:
— Как, Леонс, вы плачете? Этого ли я должен ожидать от молодого человека, столь благоразумного и твердого в вере, от моего лучшего воспитанника и дорогого родственника? Откуда происходят эти безумные страсти, вдруг обнаружившиеся? Не говорил ли я вам сто раз, что разумные существа, созданные по образу и подобию Бога, не должны никогда прибегать к насилию, этому оружию зверей? Христианин должен обращаться к уму, к рассуждению! Не подражайте буйной молодежи нашего времени, и в особенности таким несдержанным личностям, как этот барон де Ларош-Боассо, всегда готовый противопоставить свою шпагу рассудку, истине и справедливости. Если впоследствии, что, впрочем, невозможно, вы будете иметь преимущества дворянского звания и богатства, которые цените так высоко, вспомните, что гнев и ненависть — пороки постыдные, недостойные вас.
— Простите меня, дядюшка, за этот припадок слабости, — сказал Леонс, придавая своему голосу как можно большую твердость. — Я и сам не могу понять, как я мог увлечься… Но раз мы заговорили о моем положении в свете, позвольте мне наконец попросить объяснений, о которых уважение мешало мне расспрашивать до сих пор и которые, однако, необходимы для моего спокойствия.
— Вы выбрали не самое подходящее время для объяснения, — сказал бенедиктинец, осматриваясь вокруг. — Но если у вас есть что-нибудь на сердце, дитя мое, не медля расскажите об этом.
— Может быть, мой добрый дядюшка, я должен был раньше рассказать вам о состоянии моей души, ведь вы мой наставник и лучший друг. С некоторого времени мрачная грусть овладела мной, мечты о почестях, удовольствиях и мирской славе преследуют меня день и ночь. Это беспокойство ума, которое иногда становится истинной тоской, имеет, без сомнения, причиной ту неизвестность, в которой я нахожусь относительно ожидающего меня будущего. Мысль моя блуждает в пустоте и заблуждается, не видя перед собой ясного пути… Выслушайте меня, мой дорогой родственник, и умоляю вас, не отвергайте просьбы, с которой я обращусь к вам. Я рано лишился отца и матери, которых никогда не знал, но с детства был окружен заботой и любовью. Да благословит вас Бог, достойный мой дядюшка, за все те благодеяния, которые вы оказывали бедному сироте: вы приняли меня в ваше мирное монастырское убежище, вы развили мой ум, вы учили меня и словом и примером. Каждый из добрейших фронтенакских бенедиктинцев, ваших друзей и братьев, помогал вам в этом благородном деле, самые ученые и самые благоразумные старались передать мне свою науку и благоразумие. Поэтому я признателен каждому из них, я считаю себя вашим сыном и спрашиваю себя, буду ли иметь когда-нибудь силы оставить вас. Однако, преподобный отец, с некоторого времени, не знаю, случайно или умышленно, вы как будто употребляете все ваши усилия, чтобы отдалить меня от монастыря, где прошло мое детство, вы прерываете мои занятия, вы используете любой случай, чтобы вывести меня в свет. Вот сегодня, например, вы требуете, чтобы я присутствовал при этой большой охоте… Эти новые требования, новые обстоятельства и те переживания, что пробуждаются ими в моей душе, — вот причина того расстроенного состояния, в котором вы меня видите. Я понимаю, что не вполне владею собой — и то, что произошло между мной и бароном, только подтверждает мою неготовность к жизни в свете. Вы должны решить, достоин ли я того, чтобы жить без вашей опеки. Быть может, мне стоит удалиться от света?
Умоляю вас, мой добрый дядюшка и преподобный отец, позвольте мне вернуться в аббатство как можно скорее, надеть одежду послушника и постричься. Я желаю жить там и умереть среди друзей, которые были и будут всегда для меня дороги.
Бонавантюр, без сомнения, догадывался о том, что скажет его племянник, потому что не обнаружил никакого удивления. На его широком лбу собрались многочисленные морщины.
— Леонс, — спросил он с задумчивым видом. — Хорошо ли вы подумали? Искренно ли это стремление к монастырской жизни?
— Я… я так думаю.
— А я читаю вашу душу, как открытую книгу, и уверен в противном. Эти пылкие движения, о которых вы мне говорите, ясно доказывают, что вы родились не для монастыря. Неужели вы думаете, что под монастырским одеянием эта гордая душа, эта кипучая кровь, эти раздраженные нервы вдруг успокоятся? Поверьте, в этой одежде вы будете гореть, как Геракл в плаще, пропитанном кровью Несса. Притом, сын мой, причины, о которых вы узнаете после, запрещают вам монастырскую жизнь.
— Что вы говорите, дядюшка? — вскричал Леонс вне себя от удивления. — Неужели мне будет отказано в утешении, обещанном всем уязвленным душам?..
— Бросьте, Леонс, ваша душа не уязвлена, а если и так, то рана ее быстро затянется, в ваши лета душа и тело быстро заживают. Не расстраивайте меня: вы не можете и думать о пострижении, ни в Фронтенаке, ни в каком-либо другом монастыре… по крайней мере до тех пор, пока обстоятельства не переменятся и вы сами не поймете, какова цель вашей жизни.
Леонс был в смущении.
— Отец мой, — возразил он, — я буду терпеливо ждать, когда вы объясните мне этот странный отказ, но если вы прогоните меня прочь из монастыря, тогда какова же будет моя участь? Я всегда думал, видя, с каким старанием вы оберегали меня от волнений и бурь светской жизни, что ваше тайное желание — внушить мне отвращение к ней…
— Если так, дитя мое, преподобные фронтенакские отцы и я проявили слишком уж большую старательность. Нашим единственным желанием было сделать из вас человека образованного, гордого, честного христианина, который был бы образцом в обществе… Но, Леонс, — прибавил бенедиктинец с оттенком строгости, — я проник в истинную причину этого призвания к монастырской жизни, так внезапно открывшегося в вас. Эта причина — оскорбленная гордость, подавленное честолюбие… Вы видите, сколь блистателен свет и, как все молодые люди, чувствуете потребность играть в нем значительную роль, приобрести славу, испробовать все его радости. Но вас пугает ваше бессилие, вы говорите себе, что пути, ведущие к высокому общественному положению, закрыты перед вами, безродным плебеем, племянником простого монаха… Отвечайте откровенно, Леонс, правда ли это?
— Любезный дядюшка, можете ли вы думать…
— Может быть, есть и другие причины, — продолжал приор, бросив на племянника один из тех взглядов, которые как будто доходили до глубины души молодого человека. — Но причина, указанная мною, бесспорно, самая главная. Леонс, я не хочу, чтобы вы питали неразумные надежды, но знайте, что шанс удовлетворить ваше честолюбие вам непременно предоставится. Конечно, я имею в виду умеренное честолюбие, соответствующее вашему сословию. Доверяйте мне, но прежде всего себе — смело идите вперед, опираясь на здравый смысл. Бог сделает остальное. — Так как эти слова, несмотря на сдержанность, сопровождавшую их, могли произвести слишком сильное впечатление на его племянника, приор прибавил: — Еще раз повторю, Леонс, не позволяйте вашим мыслям неблагоразумно стремиться за нелепыми химерами и постарайтесь понять меня… Я умер для света и мне нечего больше искать на земле. Но вы мой воспитанник, мой друг, мой приемный сын, вы росли на моих глазах, я сам развил в вас ваши добрые наклонности, я знаю, что в вашем сердце достаточно добрых качеств, чтобы противостоять натиску света. Честолюбие, которого не имею для себя, я имею для вас. Я разработал немало планов для вашего земного счастья, для вашего возвышения, и этим планам фронтенакские бенедиктинцы, которые вас горячо любят, будут помогать всем своим влиянием. Наши усилия, наша энергия, наш вес будут употреблены для того, чтобы устроить вам славную и счастливую участь!
Но эти уверения возбудили в Леонсе какую-то недоверчивость, и вместо того чтобы поблагодарить дядю, он оставался во власти своих мрачных мыслей, а взгляд его ничуть не повеселел.
— Мне приятно было бы узнать, — сказал он наконец, — что планы, о которых идет речь, не могут подать повод к неприятным толкам и что эти интриги, в которых барон де Ларош-Боассо обвинял фронтенакских бенедиктинцев…
— А вот и действие ядовитых слов этого барона, — перебил его с горестным удивлением приор Бонавантюр, — но вам ли, Леонс, обращать против ваших друзей и благодетелей эту ядовитую стрелу?