ЖОРНОВЪ.
——
Ф. ТОЛЛЬ.
‘Русское слово’, No 3, 1860
Жернов, Толль Феликс Густавович, Год: 1859
Время на прочтение: 23 минут(ы)
‘Съ чего это взяли — едору Тихонову дать прозваніе Жорнова? такъ размышлялъ я, въ десятый разъ разсматривая плотника, работавшаго на площадк передъ мастерскою. — ‘Съ словомъ ‘жорновъ,’ продолжалъ я разсуждать про себя, — связано представленіе массивности, громадности размровъ, слпаго могущества, которое дробитъ, мельчитъ, измалываетъ все, что попадетъ подъ него, а едоръ, по видимому, мене всякаго другаго, можетъ быть признанъ олицетвореніемъ этихъ качествъ. Онъ не великъ ростомъ, не очень плечистъ, лицо его не выражаетъ ни особенной самоувренности, ни большой энергіи, на-противъ на немъ написана кротость, доброта, мягкость, уступчивость нрава. Небольшіе голубые глаза его почти всегда бываютъ потуплены, нсколько сутуловатый станъ, голова, постоянно наклоненная впередъ, армякъ, нетуго перетянутый кушакомъ, чтобы удобне было заткнуть за него топоръ, тихая поступь, мрныя тлодвиженія, исполненныя обдуманности, лишенныя всякой лихорадочной рзкости, самая рчь, никогда не возвышающаяся до тона крика или брани, всегда кроткая, миролюбивая, голосъ его, въ которомъ нердко поражали меня звуки задушевной грусти и преданности судьб, наконецъ репутація едора, какъ человка честнаго и смирнаго, все это въ странномъ противорчіи съ прозваніемъ его. Съ чего же бы взяли — дать ему такое прозваніе?’
едоръ принадлежалъ къ старожиламъ Завода, и потому жилъ въ особомъ, собственными руками построенномъ, домик, съ женою Анною, послдовавшею за нимъ въ ссылку, и съ двумя дтьми на возраст, прижитыми уже въ завод, сыномъ лтъ четырнадцати и дочерью тринадцати. Изъ этого видно, что срокъ его заводской жизни, по прежнему закону опредлявшійся въ двадцать лтъ, уже истекалъ и ему скоро предстояло выйдти на поселеніе, или какъ выражаются въ сибирскомъ простонародьи, на пропитанье.
едоръ былъ, что называется, мужикъ-хозяинъ, домишка его былъ полною чашею, хотя онъ не промышлялъ продажею вина, какъ длаютъ другіе рабочіе съ позволенія смотрителя и откупа. Нсколько денегъ принесъ онъ изъ Россіи съ собою въ заводъ, гд плотничаньемъ, да телжнымъ мастерствомъ увеличилъ эту сумму и мало по малу, — при помощи хозяйки, которая считалась вольною крестьянкою и потому не употреблялась на казенную работу, — обзавелся всмъ нужнымъ въ дом. Но какъ ни въ наряд, ни въ убранств избы и образ жизни, едоръ не позволялъ себ и домашнимъ ни малйшей роскоши, то у него за всми расходами, еще и завелась копейка про черный день.
Вотъ, при какомъ случа мн удалось разъяснить себ причину прозванія, даннаго едору Тихонову.
Такъ какъ между рабочими были всевозможные ремесленники, то вс нужныя для винокурни вещи, начиная отъ самыхъ простыхъ, каковы: телги, тачки и т. под, до самыхъ сложныхъ, каковы: инструменты слесарные и другіе, длались рабочими. Не могу положительно сказать — принималось ли это въ соображеніе при первоначальномъ составленіи годоваго бюджета завода, или на вс эти вещи, кром того, смотрителю отпускались отъ казны деньги: одно только замтилъ я, что въ позднйшихъ расходныхъ реестрахъ значились и многія такія вещи, которыя длались въ завод. Притомъ же мсто смотрителя считалось весьма выгоднымъ, т. е., хлбнымъ мстечкомъ.
едору, какъ искусному телжному мастеру, постоянно поручалось приготовленіе къ извстному сроку извстнаго количества колесъ, осей и дугъ, и даже цлыхъ телгъ и саней, а потому онъ большею частью работалъ одинъ подъ открытымъ небомъ передъ плотницкою мастерскою. Плотницкимъ старостою, около того времени, съ котораго начинается мой разсказъ, былъ Петръ Ивановъ по прозванію Рыжій, мужчина лтъ сорока съ небольшимъ, высокаго роста, плечистый, узловатый, какъ дубовый корень, съ рябымъ краснымъ лицомъ, маленькими глазами, смотрвшими мрачно и вмст хитро, и огненнаго цвта волосами и бородой.
Петръ Ивановъ былъ человкъ мрачнаго, неуживчиваго нрава, хитрый, вкрадчивый и корыстолюбивый. Онъ слылъ въ завод за богатаго рабочаго: домъ его былъ одинъ изъ лучшихъ, любовницу свою (жена его осталась въ Россіи) онъ одвалъ съ нкоторою роскошью, такъ что даже деревенскія бабы завидовали ей, и самъ обыкновенно бывалъ одтъ щегольски.
Петръ Ивановъ, какъ я узналъ изъ врныхъ источниковъ, былъ единственный сынъ зажиточнаго торгующаго мщанина Ивана Заблина, онъ родился въ маленькомъ уздномъ городк, въ которомъ отецъ его довольно счастливо торговалъ. Петръ обучался въ уздномъ училищ. — Грамота далась ему безъ большаго труда, потому что природа надлила его бойкими способностями. Окончивъ курсъ, онъ сталъ помогать отцу въ его торговл. Вскор посл того отецъ женилъ его на купеческой дочери. Съ женою онъ жилъ довольно согласно и имлъ нсколькихъ дтей. Казалось бы, чего недоставало ему: семейное счастье, при матерьяльномъ довольств, надежда на порядочное состояніе, почетъ по отцу между жителями города, которые называли Петра не иначе какъ по имени и отчеству или по фамиліи съ присовокупленіемъ слова: ‘господинъ.’ Но Петру не того нужно было. Онъ забралъ себ въ голову — непремнно быть купцомъ и городскимъ головою, днемъ и ночью грезилъ — какъ губернаторъ, ревизуя губернію, будетъ зазжать къ нему въ домъ, какъ у него вс чиновники по праздникамъ будутъ въ зал ждать, когда онъ приметъ ихъ, какъ городничій будетъ почитать за честь, когда онъ будетъ крестить у него, а уздный стряпчій будетъ въ поясъ кланяться ему, прося къ себ чаю откушать. Сталъ онъ думать — какъ бы поскоре разбогатть до той степени, чтобы можно было записаться въ первую гильдію и приняться за оптовую торговлю. Мелочною торговлею скоро нельзя было разбогатть: оборотный капиталъ стараго Заблина былъ достаточенъ для того, чтобы съ процентовъ хорошо жить и, кром того, по немногу приращать самый капиталъ. Но подрядъ, который старикъ, по настоянію Петра, взялъ на себя, доставилъ незначительную выгоду, по причин непривычки обоихъ Заблиныхъ къ подряднымъ дламъ. А между тмъ червь честолюбія не давалъ Петру покоя и днемъ, ни ночью.
Дай чорту волосъ, возьметъ всю голову: Петръ думалъ, думалъ, да и надумался на свою бду. Тщетно молодая пригожая жена, провдавъ причину его задумчивости, часто говаривала ему:
— Выбрось изъ головы эти мысли, милый мои, ненаглядный, Петръ Иванычъ! Не отъ Бога эти мысли, не отъ Бога, отъ самого, отъ сатаны! хочетъ лукавый твою душу погубить, въ огненной во геенн потопить…
Зналъ Петръ и самъ, что мысли, бродившія у него въ голов, не Богомъ ниспосланы, но сладки были сатанинскія рчи, и потому Петръ не послушался жены. Когда, схвативъ свою сибирку и шапку, молодой Забелинъ съ утра пускался со двора, никому неизвстно — куда? тщетно старшія дти ласкались къ нему, просясь погулять съ нимъ, какъ бывало прежде. Туда, куда Петръ ходилъ, не могли быть допущены невинные младенцы. Мрачно отталкивалъ онъ отъ себя малютокъ и, бормоча про себя непонятныя слова, быстрыми шагами удалялся. Случалось также и старикъ-отецъ, видя, что Петръ позднимъ вечеромъ куда-то собирается, уговаривалъ его остаться съ нимъ, не оставлять на ночь дома безъ хозяина, жены безъ мужа, дтей безъ родителя. Не слушался Петръ: бгалъ изъ дому, отъ добра добра ища. Бгалъ утромъ, подъ предлогомъ важнаго дла, вечеромъ, подъ видомъ, что надо одного знакомаго чиновника чаемъ поподчивать въ трактир. Приходилъ Петръ домой также во всякое время и никому не говорилъ ни слова о томъ, что длалъ вн дома, кого видлъ и что слыхалъ отъ людей. Да и никто не смлъ спрашивать его, потому что онъ возвращался домой еще пасмурнйшимъ, нежели уходилъ.
Часто также Петръ запирался въ изб, которую построилъ для себя въ огород и отъ которой ключъ всегда носилъ при себ. Тамъ иногда просиживалъ онъ цлые часы, увряя, что занимался смтами по подрядамъ, и домашнимъ по невол приходилось врить словамъ его, потому что, какъ ни пытались — никто не могъ проникнуть въ избу.
Городъ, въ которомъ жили Заблины, былъ на большой дорог изъ Сибири, и бродяги частенько шалили въ немъ.— Но съ нкотораго времени, пожары, которыхъ причинъ не могли раскрыть самыя тщательныя слдствія, стали случаться въ немъ все чаще и чаще. На этихъ пожарахъ пропадало множество вещей цнныхъ и хорошо припрятанныхъ осторожными хозяевами. Полиція стала бдительне да и сами городскіе жители начали аккуратне высылать ночной дозоръ.
Однажды… осенняя ночь была черна, хоть глазъ выколи… ни одна звздочка не появлялась изъ-за мрачной заслоны облаковъ. Мелкій дождь то принимался моросить, то на минуту переставалъ, то снова ршетилъ… Втеръ жалобно вылъ на разные лады, словно причитывая надъ покойникомъ. —
Уложивъ спать дтей и жену, дождавшись, когда въ отцовой комнат погаснетъ свча, Петръ одлся и торопливо вышелъ изъ дому, въ которомъ вс спали и не-кому было остановить его или хоть помолиться за его буйную головушку. Почти ощупью добрался онъ, по самымъ безлюднымъ переулкамъ, до уединеннаго кабака на самомъ выход изъ города. Тамъ поджидали Петра какіе-то оборванные ребята, которые шумными возгласами привтствовали его и настоятельно потребовали отъ него водки. Петръ бросилъ на прилавокъ трехъ-рублевую бумажку и сталъ дожидаться, пока жадно напивалась безпутная ватага его пріятелей, потомъ сдлалъ какой-то знакъ и вывелъ ихъ изъ кабака. Самъ-пятый, пошелъ онъ переулками къ центру города, пробираясь около стнъ, товарищи его то раздлялись на партіи по двое и по трое, то, по сигналу, походившему на совиный крикъ, снова собирались въ одну кучу. Достигнувъ до боле людной части города, Петръ указалъ своимъ спутникамъ на двухъ-этажный деревянный домъ, а самъ отошелъ шаговъ на сто и всталъ, прижавшись въ уголъ, образуемый улицею.
Указанный имъ домъ былъ уже старъ и принадлежалъ очень богатому, но еще боле скупому купцу, Титу Савельеву. Никто не хотлъ нанимать нижняго жилья въ дом, и потому оно обращено было въ кладовую. Только въ одной изъ комнатъ его жили дворникъ и кухарка Савельева. Верхній этажъ занималъ самъ хозяинъ, не державшій при себ никакой прислуги, изъ опасенія, чтобъ она не подвела къ нему воровъ. Все это звалъ Петръ, потому что, особенно въ послднее время, частенько бывалъ у старика Савельева и даже былъ любимъ имъ, на сколько черствая душа Тита была способна привязаться къ кому нибудь.
Бывая у стараго скряги, Петръ всегда былъ встрчаемъ лаемъ огромной цпной собаки, которая, какъ онъ ни старался пріучать ее къ себ, никогда не подпускала его, чтобы приласкать и погладить ее. Но Савельевъ былъ до того ослпленъ своею скупостью, что и для врнаго пса, сторожившаго его самого и все имущество, жаллъ лишней корки хлба, и часто приходилось голодать бдному барбосу. Видно, провдавъ объ этомъ обстоятельств, кто-то, кому барбосъ былъ помхою, подбросилъ ему ломоть хлба, который собака съ жадностью съла и отъ котораго чрезъ нсколько часовъ околла. Не зная о подброшенномъ хлб, Савельевъ приписалъ смерть собаки естественнымъ причинамъ, болзни или даже голоду, и ршилъ — на дняхъ попросить у знакомаго ему мщанина собаки, а пока такъ и остался безъ караульщика. Посщая Савельева, Петръ пользовался всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы развдывать, гд старикъ спитъ, гд хранитъ своихъ любимцевъ — денежки, гд покойной жены его ожерелья и кольца. Послдствія показали, что и смерть собаки должна быть приписана Петру.
Вскор посл того, какъ онъ притаился въ углу улицы, домъ Савельева запылалъ, какъ свча. Въ нсколько прыжковъ Петръ пробжалъ пространство, раздлявшее его отъ дома и, посреди пламени, влзъ въ одно изъ оконъ верхняго жилья, котораго раму вышибъ кулакомъ. Здсь онъ принялся шарить везд, гд зналъ, что есть деньги и драгоцнности. Съ помощью инструмента, который принесъ съ собою, отперъ онъ старомодное бюро и, при свт пожара, сталъ загребать въ карманы червонцы, пачки ассигнацій и свертки съ чмъ-то тяжелымъ. Вдругъ, когда онъ уже намревался затворить бюро и уйдти прежнимъ путемъ, предсталъ передъ него изъ внутреннихъ комнатъ хозяинъ, котораго угомонить Петръ поручилъ одному изъ своихъ сообщниковъ. Долго не раздумывая, Петръ ударилъ старика по голов инструментомъ, который лежалъ на бюро. Савельевъ зашатался и залился кровью. Въ эту минуту раздались голоса и шумъ шаговъ нсколькихъ человкъ. Петръ бросился къ окну и занесъ въ него ногу, но почувствовалъ, что кто-то держитъ его сзади, онъ оглянулся: Савельевъ стоялъ непосредственно за нимъ, держась обими руками за полу его полушубка, и едва внятно шепталъ:
— Отдай! отдай! голубчикъ, отдай!
Петръ былъ не чуждъ суеврія: испуганный появленіемъ старика, котораго почиталъ мертвымъ, онъ оттолкнулъ его отъ себя, и уже безъ всякой осторожности, не взглянувъ внизъ, поставилъ ногу на карнизъ и ползъ по выдавшимся оконечностямъ бревенъ. Еще не усплъ онъ опуститься до земли, какъ нсколько полицейскихъ солдатъ и ночныхъ сторожей, разставленныхъ для наблюденія, подбжали и схватили его.
Таковъ былъ плотничный староста Петръ Ивановъ по прозванію Рыжій.
Старостою онъ былъ сдланъ, во-первыхъ, за свою силу, внушавшую подчиненнымъ уваженіе и ручавшуюся за повиновеніе ихъ, а во-вторыхъ за то, что Петръ ни съ кмъ не былъ въ пріязненныхъ отношеніяхъ, слдовательно, по всему вроятію, не сталъ бы потворствовать шашнямъ и скрывать погршности прочихъ рабочихъ. Казалось бы, что такое мнніе начальства Петръ долженъ былъ стараться поддержать тмъ, что въ точности исполнялъ бы свою обязанность и не подавалъ бы поводовъ къ уличенію себя въ противозаконныхъ поступкахъ рабочимъ, которые только и искали къ тому случаевъ. Но тутъ замшалось одно обстоятельство, внушившее Петру излишнюю самоувренность, и, вслдствіе того, сдлавшее его неосторожнымъ. Дло было вотъ въ чемъ.
Смотрителю завода, человку холостому и порядочному волокит, приглянулась любовница Петра, двка красивая, стройная и веселаго нрава. Какъ только она стала ходить на смотрительскій дворъ, Петръ почелъ себя вправ самовольно назначить себ изъ числа плотниковъ подстаросту, приходить на работу позже опредленнаго времени, только для поврки работъ, а уходить ране звонка. Все бы это было не важно, потому что Петръ самъ былъ куда — плохой плотникъ, такъ его хоть бы и вовсе не было, работа оттого не замедлилась бы, тмъ боле, что прочіе плотники вс были народъ искусный и привычный къ изстари положеннымъ и не очень обременительнымъ урокамъ. Но бда заключалась въ томъ, что, самъ отступая отъ заведеннаго порядка, Петръ отъ подчиненныхъ требовалъ самаго мелочнаго исполненія обязанностей, и на малйшія неисправности ихъ приносилъ жалобы нарядчику, а иногда и прямо смотрителю.
Случилось однажды, что плотникъ Степанъ Захаровъ загулялъ и на другой день не пришелъ на работу. Изба едора Тихонова была рядомъ со степановой, да, кром того, они были кумовьями. едоръ, по просьб степановой жены, объявилъ подстарост, котораго самовольно назначилъ себ Петръ, что — Степанъ, молъ, не можетъ: загулялъ… съ похмлья голова болитъ… Ты, молъ, не говори объ эвтомъ старост…. А урокъ его мы собща промежъ собой раздлимъ съ робятами, да и вся недолга… Съ кмъ грха не бываетъ. Въ инорядъ и онъ за насъ сробитъ, когда съ нами такожъ случится…
Но подстароста подобранъ былъ Заблинымъ себ подъ-стать: такой же іуда, какъ и самъ Петръ. едору-то онъ сказалъ, что смолчитъ, а какъ только староста пришелъ, отозвалъ его къ сторонк, да тутъ же и донесъ все — какъ было.
По обыкновенію своему, едоръ работалъ передъ мастерскою подъ открытымъ небомъ. Вдругъ, видитъ: солдаты ведутъ на гауптвахту Степана Захарова. Застучало въ едор сердце о ребра: понялъ онъ, кому обязанъ былъ Степанъ этою невзгодою. А тутъ, какъ разъ и Петръ идетъ изъ конторы: едоръ къ 7ему.
— Зачто это, говоритъ: Захарыча-то на обвахту тащутъ?
— Встимо за что?… отвчалъ Петръ: — умешь кататься, умй и саночки возить!… Къ вечеру еще и баню ему готовятъ…. Эдакъ вы ни одинъ скоро на работу не придете… у всхъ, пожалуй, похмлье найдется… Потакать вашему брату, такъ не далеко уйдешь…
— Вашему брату!.. говоритъ едоръ: — какому-такому нашему брату, Петръ Иванычъ? Кому же ты-то братъ? ужъ не смотрителю ли? Да и куда-жъ ты далеко уйдти хочешь?.. Нешто въ ундера, или въ офицеры произведутъ за ябедничество?.. Стыдно, Петра, свово брата-бдняка тонить и за что же? Ни онъ буянилъ, ништо!… А что на работу не пришелъ, такъ, вдь, робята согласились за него урокъ сробить… чего-жъ теб еще?
— А коли вы согласились за него урокъ исполнить, возразилъ Петръ: — стало, ваши уроки малы… Я сегодня же доложу смотрителю, чтобы приказалъ прибавить, особливо теб, за то, чтобъ ты впередъ горла не дралъ, заступаясь за пьяницу, да коря начальство…
Не въ моготу стало едору сносить наглость старосты: бросилъ онъ топоръ, который держалъ въ рукахъ, и подбжалъ къ Петру.
— Начальство? вскричалъ онъ: — Ахъ ты, гадина! Такъ и ты себя за начальство выдавать сталъ?.. Самъ своихъ обвязанностей не сполняешь, на работу чуть не къ полудню приходишь, а надъ другими строжишься… Да знаешь и ты, собачій сынъ, какъ, по нашему, съ такими зельями справляются?..
Лицо Петра, непривыкшаго къ такимъ рчамъ, побагровло отъ злости, глаза налились кровью: онъ молча ударилъ едора своимъ желзнымъ кулакомъ въ грудь. Но маленькій, невидный едоръ даже не покачнулся отъ этого удара: онъ только поднялъ кулакъ и, повидимому безъ малйшаго усилія, опустилъ его на плечо своего противника, который тотчасъ же упалъ на колни. Потомъ едоръ лвою рукою уцпилъ старосту за правое плечо и сказалъ со сдержаннымъ гнвомъ:
— Попробуй заговорить смотрителю про уроки, узнаешь мою руку еще лучше того… Гнилушка эдакая…
И едоръ, отвернувшись отъ старосты, какъ ни въ чемъ не бывалъ, снова принялся за свою работу.
Испытавъ на себ силу едора, Петръ дйствительно не ршился исполнить свою угрозу, но даже похлопоталъ о томъ, чтобы Степана не больно наказывали.
Изъ этой сцены, которой я случайно былъ свидтелемъ, я заключилъ, что прозваніе ‘Жорновъ’, дано было едору по шерсти. Впослдствіи я имлъ случай убдиться, что оно было подобрано удивительно мтко и удачно: не смотря на слишкомъ пятьдесятъ лтъ отъ роду, едоръ одною рукою останавливалъ за колесо телгу на всемъ ходу лошади, игралъ восьмипудовою гирею какъ мячикомъ, вдавливалъ въ стну рукою огромный гвоздь и т. п., однимъ словомъ, былъ первый силачъ во всемъ завод и во всхъ окрестностяхъ. Тогда также ясна мн стала причина его всегдашняго спокойствія и кротости, качествъ, выражающихъ сознаніе силы и даруемыхъ природою именно такимъ существамъ, которыхъ порывы могутъ причинить наиболе зла. Все это заинтересовало меня и побудило добиваться причины ссылки въ заводъ едора Тихонова, по прозванію Жорнова. Вотъ при какомъ случа мои старанія наконецъ увнчались успхомъ!
Посл знойнаго іюльскаго дня наступилъ такой же вечеръ. Солнце уже перешло далеко за-полдень, но лучи его продолжали жечь почти съ полуденною силою. Въ воздух слышался запахъ дыма отъ горвшихъ въ отдаленіи лсовъ. Рчка Керева, какъ и вс горныя рки, весною бывавшая довольно быстрою и многоводною, — теперь представлялась едва замтною синею лентою воды на дн глубокаго, неправильной формы, сухаго оврага.
Лтомъ заводъ представлялъ мало привлекательнаго. По поврью, утвердившемуся между рабочими, природа отказываетъ такого рода мстностямъ въ веселящихъ зрніе и слухъ человка дарахъ своихъ. Въ самомъ дл, на всемъ протяженіи завода нигд не было зелени, а потому и птицы не залетали въ него и веселое щебетанье ихъ не могло услаждать слуха его жителей. Но въ этомъ никакъ нельзя было винить великую Матерь всего сущаго, которой чуждо пристрастіе къ мстностямъ. Вольно было строителямъ завода не распорядиться, чтобы кой-гд осталась группа или аллея деревъ. А между тмъ, пораздумавъ, и строителей не приходилось винить: заводъ назначался для ссыльныхъ, а всякая группа деревъ могла служить убжищемъ для тхъ изъ нихъ, которые не могли или не хотли дождаться минуты своего освобожденія. Поэтому и самый планъ завода, былъ такъ разсчитанъ, чтобы предоставить какъ можно мене удобства для укрывательства бглыхъ: заводъ раскидывался только двумя главными параллельными улицами по обоимъ берегамъ рки, черезъ которую переходили по плотин. Только вслдствіе недостаточнаго надзора, рабочіе, вопреки плану, стали мало-по-малу оставлять между строеніями боковыя улицы и даже строиться въ сторон отъ главныхъ.
Но кром этого недостатка древесной зелени, подъ тнью которой укрывались бы пернатые пвцы и возникали бы зеленая былинка или яркій цвтокъ богатой сибирской флоры, кром того, зелень не могла появляться въ завод, еще и потому, что щепа отъ построекъ, толстымъ слоемъ покрывавшая въ немъ землю, еще не успла разложиться и образовать черноземный пластъ, удобный для произращенія травы. Впрочемъ, изъ этого не должно заключить, чтобы щепа предохраняла заводъ и отъ пыли: этого добра напротивъ, было въ немъ вдоволь и Богъ одинъ вдаетъ — откуда она взялась въ немъ. Весною и осенью пыль превращалась въ мягкое тсто грязи, покрывавшее щепу. Но лтомъ она представлялась въ вид мельчайшаго сраго песка, который, при малйшемъ дуновеніи втра, подымался на воздухъ и садился на лицо, въ ноздри, лзъ въ глаза, уши и ротъ обывателей.
Лтомъ работы въ завод начинаются очень рано: часу въ четвертомъ вс рабочіе уже на своихъ мстахъ, на которыхъ, съ перемжкою двухъ часовъ для обда, остаются до девяти часовъ вечера. А какъ уроки, задаваемые имъ старостами, не очень велики, то большая часть изъ нихъ отработывается еще часа за полтора или за два до вечерняго колокольчика и послднее время проводитъ въ разговорахъ и отдохновеніи отъ дневныхъ трудовъ.
Передъ плотницкою мастерскою, на довольно большой площадк, покрытой щепою, обрубками лсинъ, досками и разными плотничными подлками, на восточной сторон зданія мастерской, куда склонявшееся къ западу солнце отбрасывало отъ него густую тнь, на длинномъ бревн сидлъ едоръ Тихоновъ, понюхивая табачокъ и самодовольно посматривая на оконченную и слаженную имъ въ тотъ день телгу. Какое-то доброе, миролюбивое чувство было разлито на его кроткомъ лиц, между тмъ какъ въ положеніи тла и облокоченныхъ на колняхъ рукахъ выражалась усталость и нга отдохновенія. Свтлорусые съ просдью волосы слиплись у него на лбу и вискахъ, лицо лоснилось потомъ, котораго капли дрожали и на длинной бород. Горбъ, съ лтами образовавшійся у едора и какъ будто служившій символомъ тяжести жизни, не только не безобразилъ его, напротивъ, придавалъ фигур его законченность, которой недоставало ей для выраженія характера нашего простонародья — труда и покорности судьб. Завидвъ издали едора, я подошелъ и слъ на бревн возл него, стараясь не быть замченнымъ имъ, для того, чтобы не потревожить его dolce far niente. Но едва я опустился на бревно, какъ сотрясеніе въ сдалищ вывело едора изъ задумчивости: онъ обернулся и, снявъ шапку, но не подымаясь съ мста, промолвилъ:
— Здравствуйте, батюшка! чтой-то васъ давно не видать нонче стало?
— Я всякій день на мельницу хожу! отвчалъ я, возвративъ ему привтствіе, и, обрадовавшись случаю завязать разговоръ, продолжалъ:
— Что, врно, урокъ кончилъ, любезный, — такъ и отдыхаешь? А телгу славную смастерилъ!… Хоть бы и не лсъ возить, такъ въ пору…
едоръ покачалъ головою и слегка засмялся, какъ-то вмст хитро и ласково прищуриваясь.
— Славная-то славная! сказалъ онъ, вытаскивая берестенную тавлинку, которую передъ тмъ спряталъ за-пазуху: — Нешто сказать!.. свое дло разумемъ, сударь… Да только, вотъ, у васъ-то глазъ барскій, а не мужицкій… Отъ того вы вотъ и хвалите, а дла-то въ домекъ не возмете, что надо бы не похвалить, а пожурить за телжонку…. А мужицкій глазъ, тотъ и-и-и не похвалилъ бы… Нашъ братъ сперва бы съ мста тронулъ, да впередъ, да назадъ… да туда, да сюда, за оглобли-то и потаскалъ бы…. такъ и увидлъ бы, что хвалить-то не за что…
— Въ самомъ дл? воскликнулъ я: — что же въ ней не хорошаго?
— Да нехорошаго-то въ ней, какъ есть ничего нтъ…. отвчалъ едоръ: — Телжонка — какъ телжонка… прослужитъ свой срокъ не хуже другой всякой… Вдь мы эвтимъ мастерствомъ съизмала заправляемъ, такъ и стыдно бы сноровки не знать… Да только, ишь, немного лнь нонче одолвать стала… Ужъ старъ становлюсь… Вдь чего? Давно за полсотню перевалило лтъ-то… Такъ и немудрено…. Вотъ, знашь, по этой-то причин и не захотлось заднія колеса новыя длать, хоть и вижу, что къ эвтому скату слдовало бы новыя сдлать, потому что таковъ скатъ… что къ нему эвти заднія колеса не годятся… Переднія-то сдлалъ новыя, а заднія-то выбралъ изъ старенькихъ, да пообтесалъ, кой-гд штучку вставилъ…. да и была не была…. Хоть они вовся и негожи…. Самъ вижу что не гожи для эвтого, для скату…
— Не ужели теб уже за пятьдесятъ лтъ, любезный? спросилъ я, пользуясь минутою наступившаго молчанія.
— А какъ же бы вы думали? молвилъ едоръ: — Еще и слишкомъ за пятьдесятъ лтъ… Да, вотъ, какъ! Вы только считайте: тридцать четыре мн было какъ судиться зачалъ, три года въ острог просидлъ, годъ шесть мсяцевъ сюда шелъ, да шестнадцать годовъ здсь…. Вотъ и возмите… не бойсь, немногаго до полудесятка за полсотню-то не хватаетъ…
— Выходитъ — твоя правда! сказалъ я: — Но отчего жъ ты такъ долго судился?.. цлые три года? присовокупилъ я, давая разговору направленіе, сообразное съ моею давнишнею цлью — довдаться причины ссылки Тихонова.
едоръ снялъ шапку, полною пятерней поскребъ въ затылк и медленно, какъ будто затрудняясь отвтомъ, произнесъ:
— Судился-то?.. А Богъ ихъ в…. Судили долго… ну, и судился… Про то палатскимъ знать — по-что долго?..
— А ты изъ какихъ? спросилъ я.
— Господскій, судырь, господскій… отвчалъ едоръ: — в—ской губерніи… господъ Прилуцкихъ, то-бишь, были Прилуцкихъ, а тамъ барыня овдовла, да замужъ за маіора Недосужаева вышла, такъ и стали таперича Недосужаевыхъ.. Да только ужъ это опосля случилось… я ужъ судился какъ барыня-то свадьбу справляла… А какъ мн сюда идти, она и опять овдовла…. Затмъ и долго судили меня, что барыня-то все дарила… Не хотлось ей, чтобъ меня сослали… Ну, да ужъ такъ, видно, на роду написано было…
— А въ чемъ состояло твое дло? не можешь ли, любезный, разсказать мн его?…
— Разсказать? отчего жъ не разсказать? И все дло-то плевое… такъ сказать — недостойное!… Извольте разсудить…
— Были мы господина Прилуцкаго, старика… хорошій былъ человкъ — старый баринъ-отъ, царство ему небесное… и хозяинъ рдкостный, и мужикамъ своимъ отецъ, и супротивъ другихъ помщиковъ такой сановитый… Вс сусди ему почтеніе оказывали и за совтомъ вс къ нему, да къ нему… И мужицкое, и свое барское дло ужъ такъ разумлъ, что только знай — длай по его словамъ, а выйдетъ все — какъ по щучьему велнью… Были такіе, что баяли, будто онъ съ сатаною стакнулся — прости меня, Госоди!… Да ужъ добръ былъ зло, такъ никто эвтому не врилъ… П господа, вишь, брюсовынъ календаремъ прозвали: говорили, будто за то, что хорошо погоду угадывалъ… За недлю, бывало, скажетъ: вёдро будетъ… И ужъ безпремнно вёдро… А дождь, такъ дождю и быть… Таковъ былъ смышленый баринъ… Встимо — у такого у барина и мужику хорошо… На все порядки испоконъ-вка ведутся примрные, знаешь, какъ, что, куда, отколь?… свое дло справляешь, и самъ прокъ видишь… Домишка, али хозяйства твово, скотинки, али что, никто не тронетъ, кольми паче зорить тебя не станутъ!… Примрно сказать… господская же корысть, чтобъ мужики богаты были… Ужъ раззоренный хрисьянинъ — и работникъ плохой… Съ тмъ возмите… Вотъ — это, покамеч старый баринъ живъ былъ, все хорошо было… Мужики — это богато жили, у инаго коровы по три, да куръ десятка два, да гуси, утки, пара лошадокъ… И избы все такія — хоть куды… помстительныя и опрятныя… Деревня словно игрушка какая приглядная…
— А много васъ душъ было? спросилъ я.
— Душъ-то? Душъ ревизскихъ было полтораста, въ нашей деревн-то, въ Прилучих, полтораста, батюшка!… Да мы были не одни… тутъ еще была у барина Сафоновка, Куриловка, да Левелевка еще… да т небольшія… и во всхъ-то, почитай, ста душъ не набиралось… Ну, и господа-то въ нашей въ Прилучих проживали… И господскій домъ, какъ слдуетъ, былъ съ садомъ… съ пребольшимъ… Все въ акуратъ, какъ надлежитъ быть у господъ…
Вотъ, какъ старый-то баринъ померъ, достались мы сыну… Одинъ только и былъ… Человкъ, такъ, не то, чтобы пожилой, да больной, а тоже добрый, и порядки всякіе, какъ были заведены у стараго барина, любилъ, только самъ-то досматривать за всмъ не могъ… такъ оно пошло ужъ не по прежнему… Притомъ и барыня-то… Молодой-то женатъ былъ… Ну, иное, видно, у молодой барыньки на ум было… Все — какъ-бы коляски, да кареты, да все тамъ на заграничный манеръ… При старомъ-то барин не смла… Ну, а молодой-то слабость къ ней имлъ и потачку всякую давалъ… Да только и тутъ еще нечто намъ было жить… не худо… Зачмъ Бога напрасно гнвить?… Особенно мн и очинно хорошо было.
При старомъ барин порядокъ такой заведенъ былъ, чтобы міръ самъ выбиралъ старосту, а баринъ только говорилъ — ладенъ ли выбранный для него, али негожъ… Такъ меня робята все и выбирали, и барину я угодить съумлъ, и онъ все гожимъ признавалъ… Такъ и при молодомъ остался старостой… Молодой-то еще больше мн врилъ — и жен много разъ наказывалъ: ‘Когда я умру, говорятъ, (а у него все смерть была на ум), ты, Марья Петровна, говоритъ, едора слушайся: онъ теб и помощникъ, и управляющій, и работникъ… Знаетъ свое дло, и мужики его любятъ…’ А любили меня робята за то главно, что я несамовольничалъ… Что приказано, сдлай для господина… Залнился кто, али загулялъ, стариковъ соберу: какъ опредлятъ… Наказать — такъ накажемъ міромъ, а и такъ оставить — такъ только постращаемъ… И господину никогда не жаловался, а все боле своимъ судомъ… Мужикъ я былъ зажиточный, хоть и не богатый… своимъ трудомъ нажилъ… Отъ отца не важно дло досталось, да и за женой, почитай, ничего не взялъ… Только ужъ работница она была лучше иного мужика…
Недолго это пожилъ молодой баринъ…. скончался…. вдова осталась… Зла мало было въ Марь Петровн… Тихая такая, скромная, кроткая… только наряжаться оченно любила… Ну, молода да пригожа была — не мудрено… Меня слушалась во всемъ, что по хозяйству, а подъ конецъ и вовсе ни во что вступаться не стала… Я и продавалъ, и деньги получалъ, и на другія деревни здилъ… Хлопотъ было много, да ужъ сынъ у меня подростать сталъ, помогать могъ матери дома… Двухъ работниковъ къ тому же нанималъ для своего хозяйства… Такъ и управлялись…
Барыня, въ первое-то время вдовства попріуныла и вызжать перестала къ сусднимъ помщикамъ и въ городъ… Сидитъ все, да плачетъ, али книжку читаетъ, али узоры вышиваетъ въ пяльцахъ… А потомъ… Въ нашемъ узд, вишь, полкъ драгувскій стоялъ… Маіоръ-то, бравый такой изъ-себя, зжалъ къ намъ еще при барин, и на похоронахъ былъ, и посл похоронъ, сначала изрдка, а потомъ все чаще да чаще барыню навдывать сталъ, а тамъ она съ нимъ ужъ и кататься верхомъ стала здить, и цлые дни они вмст проводить стали…
Вотъ… разъ, воротился я изъ ближней деревни, куда нужно было по длу побывать… Приходятъ ко мн старики и говорятъ:
— Плохо, молъ, братъ едоръ Тихонычъ! барыня, ишь, кажись, за эвтого за маіора замужъ хотитъ идти…
— Что жъ? говорю я: — дло молодое, притомъ женское… Маіоръ женихъ прихожій, и мундиръ на немъ такой красивый… Отчегожъ барын за него и замужъ нехотть?…
— Да, вдь, бда-то, говорятъ старики: въ томъ, что мы справились о маіор въ город… Про него молва не хороша… Пьетъ гораздо, и пьяный больно тяжелъ бываетъ… Да и окромя того о немъ разные не хорошіе слухи ходятъ… Домовая хозяйка у него мщанка вдова Подлипалова… Онъ ей и денегъ за квартиру не доплачиваетъ, и дочк такое горе причинилъ, что и во вкъ не поправишь… Таперичи тяжела ходитъ, и сосди смются!… А какъ мать стала ему про эвто дло выговаривать, такъ онъ еще въ сердцахъ чуть всей косы ей не вытеребилъ!… Она было къ ихнему къ полковому ходила, такъ тотъ — самъ холостой и на такія же дла мастеръ… Только засмялся да и говорятъ: ‘Что жъ мн, матушка, съ маіоромъ длать? Дло это, молъ, житейское…’ Такъ и пошла бдная, ничего не дождавшись… А маіоръ не только что другое, такъ и съ квартеры съзжать-то не хотитъ… Надъ старухой Подлипалехой еще всячески издватся и тещей при всхъ называтъ… Какой онъ намъ помщикъ будетъ, коли съ чужими-то, неподвластными, такъ поступаетъ…
— А можетъ, говорю: — онъ это только надъ чужими такъ упражняется, а своихъ жалть будетъ… Притомъ, вдь, и мы-то барынины мужики, такъ ему и власти большой не будетъ…
— Да ему что до того? говорятъ старики: — мы вотъ и въ полку справлялись…. Его и тамъ не любятъ солдатики… Съ солдата взыскивать куда горазъ… На ученьи все зуботычины раздаетъ, а домой придутъ, такъ еще кой-кого и розгами наградитъ… Злой-презлой! Бда, говорятъ, едоръ Тихонычъ, коли такой злодй на нашей барыньк женится…
Разсудилъ я, раскинулъ умомъ, да и вижу, что, точно, бда да еще и не малая… Только не всему, что говорили старики, со словъ ихъ поврилъ я, а самъ спервоначалу справился — такъ ли оно?… Оказалось, что не токма ни единымъ словомъ не онапраслили они маіора, а и мало еще знали… Зврь, просто, зврь оказался!…
Вотъ, разузнавши про все такое, пошелъ я къ барын, да и говорю:
— Такъ и такъ, молъ, матушка, Марья Петровна! Во, каковъ человкъ — маіоръ-отъ!… Неужто вы, матушка, его намъ въ бары прочите?… Неужто ты насъ, своихъ дтей, ему, озорнику въ обиду дашь?… Теб-то онъ, матушка, пожалуй, и угодитъ, потому — человкъ молодой и красивый, а озорничать-то надъ кмъ, какъ не надъ нами станетъ!… Знаемъ мы, что твое дло молодое, и безъ мужа теб не слдъ жить… Да, вдь, не клиномъ же на твоемъ маіор и свтъ сошелся… Барыня ты красивая, богатая, заможная… Еще десятерыхъ, и лучше, и знатне, и торовате энтова сыщешь, коли захочешь…
А барыня смется…
— Съ чего, говоритъ: — ты это взялъ едоръ? маіоръ вовсе и не думаетъ на мн жениться… Да и я вовсе замужъ еще не думаю выходить. Посл смерти перваго мужа моего едва годъ минулъ… Еще успемъ обсудить дло, когда маіоръ посватается, а этого, можетъ, и никогда не будетъ…
Вижу я — виляетъ барыня: не хотитъ правду сказать… Пришли въ тотъ же день ко мн старики…
— Ну, что, едоръ Тиховычъ?
— Да чего? говорю: — сами ступайте… просите барыню, а меня не слушается… Лясы точитъ, да смется… Не хорошо дло!…
Такъ только и сказалъ, да и горько стало таково на душ. Они пошли.
На другой день старики собрались, да гурьбой на барскій дворъ и повалили, и стали передъ окнами на колняхъ. Барыня вышла на крылечко.
— Чего, говоритъ: — вамъ, ребятушки, нужно?
А они и завопили:
— Не отдай, молъ, насъ въ обиду маіору Недосужаеву… Спаси насъ, матушка, отъ такой напасти!… Служили мы твоему тестюшк, мужу, и теб служимъ, сколько силъ нашихъ хватаетъ, да никогда обиды ни отъ кого не видали себ… А ты теперь насъ, своихъ дтей, чужому человку хочешь въ обиду отдать…
Разсердилась барыня: не по нраву ей это пришлось… Видно, ужъ у нихъ все поршено было съ маіоромъ-то.
— Пошли, говорить: — со двора, дурачье! учить меня вздумали, глупые… Что захочу, то и сдлаю, а ваше, дло — повиноваться да молчать!…
Пріуныла деревня, да и было отъ чего: прежде барынька добрая, ласковая така была, а теперь, ишь, какъ приглянулся этотъ отцовъ сынъ, такъ и со двора гонять стала, и дураками стариковъ обзывать…
Въ тотъ же день пріхалъ къ ней и маіоръ… А здилъ-то онъ всегда тройкою, въ пошевняхъ, съ колокольцами да съ бубенчиками… Вотъ и видимъ… детъ… Ну, что-то будетъ?
Къ вечеру позвали меня къ барын… Стою въ передней и жду, а у самого сердце недоброе чуетъ… будто такъ замретъ, да и опять отпуститъ, и съ-изнова замретъ… Изъ внутреннихъ покоевъ крупный разговоръ слышился… То маіоръ громко заговоритъ, а то барыня, да такъ жалобно, будто проситъ чего-то барыня… А маіоръ все ходитъ взадъ и впередъ, да горячится… будто ей отказываетъ въ чемъ-то…
— Эхе! подумалъ я: — Видно, дло-то у нихъ далеко зашло, коли ужъ и перебраниваться зачинаютъ…
Дворовый пошелъ и доложилъ барын.
— едоръ, молъ, Тихоновъ въ передней дожидаетъ приказаній.
А дверь-то въ горницы полою осталась, слышу — Марья Петровна говоритъ тако ласково:
— Пускай, говоритъ,— едоръ обождетъ — Я сейчасъ выйду, молъ…
А маіоръ и заревлъ что-то на ихнемъ-то язык, на басурманскомъ…
— Видно, за добрыя рчи коритъ, окаянный! думаю я.
Вдругъ, только-что дворовый воротился въ переднюю, слышу барынинъ голосъ будто дальше сталъ, — ушла видно въ спальню, — а маіора шаги и звякъ шпоръ ближе къ передней… Помолился я Николаю угоднику — что бы не отдавалъ меня въ обиду, коли ужъ барыня головою выдаетъ злому человку… Да не усплъ еще я и молитвы кончить, какъ маіоръ и тутъ… Зубы стиснуты, кулаки сжаты… усами и глазами, словно зврь какой лютый, поводитъ….
— Ты, говоритъ: едоръ Тихоновъ?
— Я, молъ, ваше высокоблагородіе…
— Ты народъ супротивъ барыни бунтуешь?..
— Не я, молъ, ваше высокоблагородіе!..
— Кто же?
— Да никто, молъ, ваше высокоблагородіе, и не думалъ бунтовать народъ супротивъ нашей родной барыньки, потому — насъ ей баринъ въ наслдство оставилъ… Про то я и староста, чтобы знать, что никто народа супротивъ барыни не бунтовалъ…
— А что же значитъ, по твоему, что сначала ты, а потомъ вся деревня ей законы предписываете — за кого замужъ выходить?..
— А это, молъ?.. да какой же это ваше благородіе, бунтъ? Разв такой бунтъ бываетъ? что мужики барыньку попросятъ, чтобы ихъ въ обиду не давала… такъ, вдь, это свое дло… Все равно, что дти попросятъ, чтобы мать имъ перваго встрчнаго въ вотчимы не прочила… Изволите, ваше высокоблагородіе, напраслиной обзывать…
Такъ и сказалъ… ужъ сердце больно взяло, словно молоткомъ заколотило. А маіоръ, смотрю, ужъ не то красный, — а синій сталъ…
— Какъ? говоритъ, первому встрчному? Какъ? — напраслиной обзывать?.. ахъ, ты — мужикъ косолапый! да ты разсуждать передо мной, передъ царскимъ маіоромъ… да я тебя въ бараній рогъ согну!..
У самого и пна на усахъ… а я въ ту пору думаю:
— Ну, куда ни шло!.. считаться, такъ будемъ считаться съ тобою, господинъ маіоръ царскій…
Да и говорю:
— А чтожъ ты мн, ваше высокоблагородіе, сдлаешь? Вдь, не ты мн баринъ, не ты помещикъ… А зовутъ нашу помщицу Марьей Петровной Прилуцкой… ну, она и власть надъ вами всяку иметъ… А ты, ваше высокоблагородіе, не въ укоръ будь сказано — маіоръ или не маіоръ?— не наше дло про то знать… А озорничать будете въ барскомъ дом и надъ барскимъ хрестьяниномъ, барыню изобидть изволите, насъ же все не увришь, что такова твоя власть законная…
Не понутру маіору рчь моя показалась… ползъ онъ, словно медвдь какой да на меня… Я отъ него… Поймалъ онъ меня за бороду и ну трясти, а другую руку сжалъ въ кулакъ, да поскуламъ меня ей, поскуламъ, такъ и лупитъ… Я и туда, и сюда… нтъ! держитъ крпко за бороду… Фу, ты напасть!.. А меня — изволите смекать — отродясь, кром роднаго батюшки, никто пальцемъ не трогивалъ… Такъ оно и обидно… окромя, что больно… Я закричалъ, да такъ, что вся дворня сбжалась въ переднюю… А барыня, (посл горничная сказывала) такъ перепужалась, что бросилась на постель лицомъ внизъ, да голову подушечкой и накрыла… Така распречувствительна была у насъ Марья Петровна…
едоръ замолчалъ и на его добромъ, кроткомъ лиц мелькнуло выраженіе горькой ироніи. Понюхавъ табачку, онъ долго укладывалъ тавлинку за пазуху и нсколько разъ крякалъ и глоталъ слюни, какъ будто что-то засло у него поперекъ горла. Думая отвлечь его отъ воспоминанія о возмутительной безхарактерности помщицы, я спросилъ:
— Но что-же дворня?
едоръ встряхнулъ головой и, презрительно засмявшись, махнулъ рукой.
— Дворня-то? сказалъ онъ: да что — дворня? Встимо дворня, такъ дворня и есть… Стоятъ, разинули рты и смотрятъ, какъ меня маіоръ дубаситъ… А иной еще я смется, да маіора же подзадориваетъ: ‘хорошенько, молъ ваше высокоблагородіе’!… Вишь дворовые-то хошь и изъ хресьянъ, а отъ хресьянъ-то отстали, къ барамъ не пристали…
Терплъ, терплъ я это, знаете, ажно кровь брызнула изо-рта, ну, и говорю подъ конецъ маіору:
— Ваше, молъ, высокоблагородіе, оставьте! худо будетъ!.. Ей, оставьте!
А онъ и того пуще лзетъ… Разъ, да другой, да сотый… Въ ухо, да въ ухо, ажно три недли на эвто ухо я и слышать не сталъ… Вижу, неунимается… что за дьяволъ?.. Лопнуло у меня терпнье. Какъ взмахну я, да дамъ ему въ грудь раза… у него и дыханье захватило… и бороду мою выпустилъ изъ рукъ…
И будто въ подтвержденіе своихъ словъ, едоръ взмахнулъ кулакомъ и ударилъ по бревну, на которомъ сидлъ, причемъ глаза его сверкнули яростью и изъ нижней губы выступила кровь.
— Измололъ бы я его, продолжалъ едоръ сдержаннымъ голосомъ: измололъ бы, да Богъ отъ грха избавилъ… хозяйкинъ голосъ услыхалъ я, такъ и остановился… Анна-то, знашь, справиться пришла, что долго нейду домой?.. Безпокойно, ишь, было ей.. что со мною сдлали?.. Пришла, да и видитъ… Ну, извстно дло… мою силу знаетъ… и испужалась, что я маіора-то покойникомъ сдлаю… Она и взмолилась:
— Батюшка, молъ, едоръ Тихонычъ! пожалй свою и чужу хрисьянску душу… Будетъ, молъ, голубчикъ… Робятъ да меня вспомни…
У меня, знаете, какъ будто и отхолонуло сердце-то… Самому страшно стало за жену, да за робять, я и оставилъ маіора… А тутъ подбжали деньщики маіорскіе… одинъ-то въ кучерахъ, а другой въ камардинахъ при немъ находился, и всегда съ нимъ прізжали къ намъ… Да, говорили робята, деньщики-то съ самаго начала тутъ въ передней находились и, какъ я ударилъ маіора, межъ народомъ стояли… А не подошли, видно, потому что думали. — ‘Пусть мужичишка поломаетъ маіора за всхъ насъ’… А тутъ, какъ увидли, что у меня сердце-то прошло, да страхъ взялъ, они и подскочили вязать меня… Чего? не имъ бы связать меня, да и всей дворни не совладать бы, коли бы я самъ не дался…
— А маіоръ что же? спросилъ я.
— Маіоръ? презрительно произнесъ едоръ: маіору было не до меня и не до деньщиковъ. Онъ такъ и нырнулъ въ комнату, изогнувшись въ три погибели…
Въ эту минуту раздался мрный звонъ конторскаго колокола. едоръ всталъ со своего мста и, снявъ шапку, благоговйно перекрестился:
— Слава теб Господи, сказалъ онъ: вотъ и еще денекъ прошелъ!… Прощенья, просимъ, сударь!.. пора домой! Завтра опять раненько вставать…
— Но, воскликнулъ я: ты не досказалъ мн, за-что тебя судили?
едоръ остановился въ недоумніи и медленно произнесъ:
— Какъ не досказалъ. Да вотъ за эвто и судили, что будто я народъ баламутилъ, да и за-то тоже, что маіора ударилъ…
— Но что же съ маіоромъ потомъ сталось? спросилъ я.
— А что съ нимъ сталось? торопливо отвчалъ едоръ, собирая свои инструменты: Женился на барыньк, на Марь Петровн… Изъ полка-то его слышь, выгнали… никто изъ товарищей съ нимъ служить не захотлъ… Ну, и далъ же онъ себя знать и самой барын, да и мужичкамъ-то нашимъ… Какъ запилъ посл свадьбы, такъ и не просыпался… Пьяный озорничалъ въ деревн… хресьянъ всхъ по міру пустилъ… Даже барыню, сказывали, бивалъ, случалось, подъ пьяную руку, барыня-то посл спохватилась… велла у меня прощенья просить, и деньги мн въ острогъ присылала… и молебны служила, и палатскихъ задаривала, чтобы не слишкомъ строго судъ-то меня осудилъ… А дло-то, ишь, какъ чудно вышло… Передъ самымъ-то отправленьемъ въ Сибирь, вдругъ это мужикъ изъ деревни пріхалъ, да всточку привезъ, что маіоръ-отъ съ перепою ножки протянулъ… А можетъ, ему къ эвтому и мой гостинецъ пригодился… прости меня, Господи: согршилъ окаянный. И на покойника еще злость беретъ…
И, простившись со мною, едоръ пошелъ домой. Вскор сгорбленный станъ его, съ тыкавшимъ въ горбъ топоромъ, весь облитый лучами заходящаго солнца, виднлся уже на плотин… Вотъ, онъ повернулъ на право и скрылся за угломъ антошкинова дома.
А я все еще сидлъ на бревн передъ мастерскою, размышляя о простомъ разсказ старика. И возникали въ воображеніи моемъ другія времена и другіе нравы, времена и нравы, до которыхъ мы, слава Богу, доживаемъ нын!
С.-Петербургъ. 10 декабря 1859 года.