Женская жизнь, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 177 минут(ы)

ЖЕНСКАЯ ЖИЗНЬ.

Повсть въ письмахъ.

Въ прошломъ году посл смерти моей тетки мн досталась, вмст съ другими ея бумагами, пачка писемъ, писанныхъ къ ней ея любимою двоюродной сестрой, умершей незадолго до нея, съ которой он были ровесницы и очень дружны. Письма эти, начинаясь съ дтства, проходятъ чрезъ всю жизнь покойницы и проглядывая ихъ, мн пришло въ голову сдлать изъ нихъ повсть. Жизнь писавшей ихъ не была богата приключеніями, не отличалась никакой сложностью, не выдавалась ничмъ замчательнымъ и не даетъ собой даже достаточнаго матеріала для романа, это была простая жизнь обыкновенной, хорошей русской женщины, какая выпадаетъ на долю сотенъ другихъ женщинъ, но быть можетъ читая ея нехитрую повсть многія изъ нихъ найдутъ въ ней невольный откликъ на многія минуты и чувства, волновавшія и ихъ въ ихъ собственной жизни…

1894 годъ.

С.-Петербургъ.

1843 годъ.
Городъ М. 25-е октября.

Любезная сестрица! Мои добрые родители, желая вознаградить меня за успшное прилежаніе и доброе поведеніе, ршили дать дтскій балъ, на мое рожденье, что будетъ 30-го сего мсяца и въ кое мн исполнится 10 лтъ. Моя добрая маменька дозволила мн позвать на оный всхъ моихъ подругъ, а также усердно просить твою маменьку, чтобы она отпустила тебя къ намъ съ утра. Въ надежд, что сія наша просьба не встртитъ отказа, крпко цлую тебя и tante Софи и остаюсь любящая тебя кузина

Катя.

А Коля показалъ вчера madame Бурго языкъ, а она выдрала его за то за уши, а няня принесла намъ голубка. У него сломана нога. Мы его спрятали подъ клть и кормимъ тамъ, а Бурго не знаетъ.

——

1846 годъ, Ольховка.
2-е мая.

Ma ch&egrave,re cousine! Маменька нездоропа и потому приказала написать мн вмсто себя и очень звать васъ къ намъ въ Ольховку. Маменька говоритъ, что вы уже два лта не бывали у насъ и что теперь пришло самое время погостить вамъ у насъ, потому что хотя посл смерти моего милаго братца и прошелъ уже годъ, но маменька все еще сильно скучаетъ и будетъ вамъ сердечно рада. Маменька надется, что вы исполните ея просьбу и папенька о томъ-же проситъ васъ. Маменька сдлала мн на лто соломенную бержерку съ голубыми лентами и васильками, которая мн очень нравится. А теб какую сдлали? Сердечно цлую тебя, любезная сестрица, и очень жду тебя вмст съ маменькой къ намъ въ гости. Я тебя сведу на прудъ и покажу новую мельницу и будемъ вмст гулять.

Твоя кузина
Catherine.

——

1850 годъ. 30-е октября.
Городъ N.

Ахъ милая, милая Barbe, какой прекрасный, какой чудный сегодня день! Сегодня мн исполнилось 17 лтъ и меня объявили взрослой! Наконецъ-то, наконецъ дождалась я этого таинственнаго прекраснаго дня, о которомъ столько мечтала! Если бы ты только знала, какъ надоли мн вс мои уроки, книги, тетрадки, противная m-me Бурго, выговоры отъ маменьки, наказанія отъ папеньки и главное это несносное, вчное послушаніе и бабушк, и нянюшк, и учителю исторіи, и учителю географіи, и всмъ, кому только хотлось командовать мною! Grand Dieu! если бы эти строки, попали вмсто тебя къ маменьк или m-me Бурго! Богъ мой, что-бы только было, что-бы было! Я думаю меня снова разжаловали бы изъ большихъ въ маленькія и отправили бы назадъ въ дтскую! Но, къ счастью, это первое мое ‘свободное’ письмо и я пишу, что хочу! Подумать только, что до сихъ поръ я двухъ строчекъ не могла написать иначе какъ подъ диктовку и непремнно показать старшимъ!

Однако, милая Barbe, если я буду продолжать такъ расписывать, то я никогда не кончу этого письма, а я непремнно хочу описать теб подробно весь прекрасный, сегодняшній день, лучшій во всей моей жизни, или, лучше сказать, не весь, а только первую половину его, такъ какъ всего еще только 6 часовъ вечера и все самое лучшее еще впереди!

Сегодня назначенъ мой первый балъ. Подумай только, Barbe, мой первый балъ! Первый балъ, на которомъ я буду танцовать какъ большая, буду говорить съ кмъ хочу и сколько хочу, буду кокетничать какъ кузина Зизи и подъ конецъ, даже, быть можетъ влюблюсь! Или въ меня кто-нибудь влюбится! Господи, сколько счастья заразъ! Мн и плакать и смяться хочется отъ радости. Създъ назначенъ въ 9 часовъ — часъ, въ который до сихъ поръ меня, вообрази, отсылали бывало спать! Конечно я не спала, но все-таки должна была безпрекословно уходить и ложиться въ постель! За то я и мстила имъ… и часто мечтала вс ночи на пролетъ. Такъ восхитительно мечтать, когда кругомъ вс спятъ и во всемъ дом тишина! И такъ maman велла мн пойти отдохнуть къ себ предъ баломъ, но къ чему мн отдыхъ! Я хотла бы теперь весь шаръ земной на одной ножк проскакать и то не устала бы! Это они вс вчно хотятъ спать да отдыхать, а я и ночью-бы, если-бы только позволили, лучше совсмъ бы не ложилась! Такъ жаль спать! Ну вотъ, опять я ухала!

Итакъ, сударыня, сегодня утромъ, едва я проснулась, какъ вс стали приходить поздравлять меня и приносить мн подарки. Первая пришла няня, она принесла мн просвирку изъ Варваринскаго монастыря, куда нарочно ходила къ заутрени подавать за мое здоровье, и образокъ Св. Екатерины въ серебряной оправ, чтобы я всегда имла его надъ своей постелью. Потомъ пришли двушки, он вышили мн гладью цлое платье по блому батисту и, подумай, какія он добрыя, имъ никто этого не приказывалъ, а он сами отъ себя вышивали его въ свободное время, когда другой работы не было, да по ночамъ по очереди. Цлый годъ, говорятъ, шили, чтобы только поспть къ сегодняшнему дню. Madame Бурго принесла мн туалетную подушку для булавокъ, тоже своей работы! Вообрази, тоже захотла показать вниманіе, отъ нея я даже и не ожидала ничего. Потомъ пришла маменька. Она обняла меня, поцловала и заплакала.

— Вотъ, Катя, сказала она, цлуя меня — ты у насъ ужъ и невста! А давно ли я тебя крохотную на рукахъ носила!

Я тоже заплакала и сама не знаю почему мн сдлалось такъ жалко маменьку. Такая она худенькая, маленькая, всегда болетъ, а я еще такъ часто сердилась на нее про себя. Конечно, я знаю, что она очень добрая и отъ всего сердца любитъ меня, но отъ болзней она стала такая раздражительная, что къ ней и приласкаться другой разъ боишься, а главное все она опасается какъ бы папеньку въ чемъ-нибудь не ослушаться и не прогнвить его, отъ этого и на другихъ невольно раздражается.

Маменька надла мн на шею брильянтовый крестикъ на золотой цпочк и сказала:

— Вотъ теб, Катюша, мое благословеніе и подарокъ. Уповай всегда на Него и повинуйся старшимъ, хоть ты и большая теперь, и Богъ тебя не оставитъ!

Посл этого мн подали новое платье изъ голубой французской тафты, съ лентами, и маменька сама глядла, какъ меня въ него наряжали, а наряжать меня пришла вся двичья. Когда меня одли, маменька повела меня къ папеньк и бабушк.

Папенька былъ уже въ зал и пилъ чай, читая журналъ. Увидвъ насъ съ маменькой, онъ обернулся въ нашу сторону и слегка улыбнулся.

— А, новорожденная!— сказалъ онъ — ну покажись, покажись, какая ты у насъ выросла!

И онъ взялъ меня за подбородокъ и нсколько разъ повернулъ всю кругомъ, такъ чтобы видть и со спины и съ лица.

Мн было и стыдно, и пріятно. Лицо у папеньки было веселое и доброе и я видла, что онъ доволенъ мною.

— Ну ничего — сказалъ онъ наконецъ, осмотрвъ меня всю, будто видлъ въ первый разъ — ничего, мордашка не дурненькая и фигурка тоже стройная! Ну, умница, что мать съ отцомъ не осрамила, не выросла какой-нибудь дурнушкой!

Маменька засмялась сквозь слезы, она тоже была рада, что папенька одобрилъ меня, а папенька былъ очень въ дух.

Онъ притянулъ маменьку поближе къ себ и обнялъ ее, точно благодаря за меня и за то, что я не выросла уродомъ.

— На тебя, Annte, похожа — сказалъ онъ ласково.

Маменька вспыхнула вся отъ радости, взяла папенькину руку и поцловала ее.

— Нтъ, Pierre, мой ангелъ, на тебя — сказала она робко — я никогда хороша не была.

Папенька засмялся и потрепалъ ее по щек.

— Ну на обоихъ, на обоихъ — сказалъ онъ весело и повелъ насъ показывать мн сюрпризъ.

Я уже раньше давно знала объ этомъ сюрприз. Это была отдльная, вся заново убранная комнатка, въ которой я буду отнын спать и жить безъ несносной m-me Бурго. Двушки уже нсколько разъ тайкомъ показывали мн ее, но я конечно и виду о томъ не подала. Ахъ, Barbe, если-бы ты могла только видть, какая это прелестная комнатка! Вся обитая голубымъ ситцемъ съ розами, съ мраморнымъ умывальникомъ, съ большимъ трюмо и съ настоящимъ письменнымъ столомъ, какъ у madame Арбузовой! Прелесть, просто не ушла-бы кажется изъ нея никогда, но лучше всего голубой фонарикъ, что спускается съ потолка и кружевной туалетъ съ хрустальными флакончиками для духовъ. А какія на письменномъ стол стоятъ хорошенькія фарфоровыя куколки! даже състь хочется! Это мн tante Hl&egrave,ne нарочно къ этому дню изъ Дрездена привезла. Гораздо лучше, чмъ у Зизи на камин, и вообще вся моя комната гораздо лучше, чмъ у нея. У нея это все уже запылилось, а у меня чистенькое, свженькое, ну просто бонбоньерка изъ Петербурга. Я притворилась, что вижу все это въ первый разъ и бросилась благодарить папеньку и все хвалить. Онъ засмялся, видя какъ я радуюсь и когда я вдоволь на все насмотрлась, веллъ мн спокойно встать предъ нимъ и внимательно выслушать его.

— Ну, сударыня — началъ онъ, полустрого, полушутливо — мы тебя перевели теперь на положеніе взрослой и вотъ теб привилегія твоего новаго положенія. 1) Ты начнешь вызжать, какъ подобаетъ всякой молодой двиц и первый твой выздъ будетъ сегодня-же, на домашній балъ, который мы даемъ въ твою честь. 2) Ты получаешь эту комнату въ свое полное владніе и освобождаешься отъ уроковъ и отъ m-me, Бурго, которая остается въ дом только для выздовъ съ тобою, въ случа если матери неохота придетъ. 3) Теб разршается чтеніе нкоторыхъ благонравныхъ романовъ, конечно подъ руководствомъ старшихъ и переписка съ кузинами. Ну, затмъ, я думаю на первый разъ привилегій и довольно, а то вовсе пожалуй отъ радости голова закружится. А ты, сударыня, веди себя умно, послушно и достойно! Старайся ни въ чемъ хулы на себя не наводить и мать съ отцомъ не срамить. А на жениховъ тоже зубы не очень-то точи! Хоть тебя и произвели въ большой чинъ, но замужъ теб еще рано, а потому ты этотъ вздоръ и не начинай, если не хочешь меня прогнвить! А тогда, знаешь сама, плохо будетъ! Ну, а на послдокъ поди съ матерью къ бабк, прими отъ нея благословеніе да и позжайте въ соборъ, время уже!

Никогда въ жизни еще папенька не говорилъ со мной такъ долго и такъ много, я поблагодарила его за все, поцловала еще разъ руку у него и у маменьки и, чуть дыша отъ радости и волненія, пошла съ маменькой къ бабушк.

Ты знаешь нашу бабушку. Ужъ конечно, если я въ дом кого въ серьезъ боялась, такъ это ее да папеньку. Но сегодня день особенный — я знала, что вс ко мн будутъ добры и даже бабушки не очень трусила.

Бабушка пила чай съ двумя монашками и со своей противной Аграфеной Семеновной.

Она тоже была одта по праздничному, въ бломъ крахмальномъ капот, съ плоенными оборками и въ новомъ чепц съ лиловыми бантами и такъ какъ праздника никакого не было, то я поняла, что бабушка одлась такъ для моего рожденья, тмъ не мене, увидвъ насъ съ маменькой, она по своему обыкновенію притворилась, что не признаетъ насъ сразу и окинула обихъ строгимъ взглядомъ.

— А, это вы?— сказала она наконецъ, точно недовольно.

Маменька всегда боялась бабушки, больше даже нашего, кажется.

Когда она съ бабушкой говоритъ, такъ всегда блднетъ и запинается. И отчего это, Barbe, женщины, особенно молодыя, вс такія трусихи? Ну насъ, дтей, бабушка дйствительно всегда могла наказать, мальчиковъ кузеновъ изъ-за нея даже скли, двичьей тоже плохо приходится. Но что-же она можетъ сдлать маменьк? а вдь какъ она ее боится!

Бабушка велла мн подойти къ ней поближе и строго поверхъ очковъ осмотрла меня всю, будто, такъ-же какъ и папенька, видла въ первый разъ. Но зато кажется осталась мной не такъ-довольна, какъ онъ.

— Какія он вс нынче дохлыя стали,— сказала она съ неудовольствіемъ — ни росту, ни дородства въ нихъ никакого!

Потомъ она спросила меня, не забыла-ли ужъ я, обрадовавшись что выросла, и молитвы читать и велла прочесть вслухъ ‘Ангеле Божій Хранитель мой святый’ и ‘Врую Господи и исповдую’.

Когда я кончила, она спросила меня въ разбивку нсколько заповдей и открывъ Евангеліе выбрала главу и приказала прочесть ее по-славянски.

Вс сидли тихонько и слушали, а бдная маменька блднла отъ страха, боясь что я собьюсь и не угожу бабушк. Но я, слава Богу, не сбилась и бабушк не къ чему было придраться. Тогда она нсколько секундъ молча и проницательно смотрла мн прямо въ лицо, и какъ ни жутко было мн подъ ея пронизывающимъ взглядомъ, я не смла опуетить предъ ней глазъ. Наконецъ она поднялась и приказала встать всмъ вмст съ нею на молитву, а мн опуститься на колни.

Сама-же она стала предъ кіотомъ и одной рукой оперлась на свою палку, а другую положила мн на голову и стала громкимъ и строгимъ голосомъ, точно приказывая Богу, просить, чтобы Онъ далъ мн сохранить чистоту тлесную и душевную, сердце кроткое и послушное, разумъ не мудрствующій и еще много чего-то другого, чего я сейчасъ ужъ не припомню.

Вс стояди и молча крестились, а монашки клали земные поклоны.

Когда бабушка кончила молиться, она охая и тяжело дыша, сдлала тоже три земныхъ поклона, каждый разъ дотрогиваясь рукой до земли, потомъ поднялась и поцловала меня въ губы. Это еще въ первый разъ, что она такъ поцловала меня, а то обыкновенно она просто руку только давала поцловать.

— Ну поздравляю тебя, сказала она и велла Аграфен Семеновн достать изъ кованаго сундучка, что всегда стоитъ у нее на полу въ головахъ кровати, футляръ съ жемчугомъ и сама надла мн его на шею.

— Ну, сказала она помягче, когда я благодарила ее — помни и блюди заповди Господни, и Господь будетъ помнить тебя! А пуще всего женщина должна помнить и блюсти дв заповди — пятую и седьмую! Помниже слова мои во вкъ!

Я поцловала у нея еще разъ руку и должна была расцловаться опять съ монашенками и противной Аграфеной Семеновной, которыя стали по очереди подходить и поздравлять меня сладкими голосами. А фальшивая Аграфена Семеновна даже прослезилась о чемъ-то.

Наконецъ все было кончено и мы съ маменькой могли удалиться, но прежде чмъ отпустить насъ, бабушка еще разъ остановила на минуту маменьку и строго наказала ей:

— Гляди теперь за двкой въ оба! Никто какъ ты за нее и Богу, и мужу, и людямъ отвтъ давать будешь! Баловаться-то не очень давай, а то распустишь, потомъ сама плакать будешь! Ну идите!

Бдная маменька совсмъ смутилась и мы об вздохнули съ облегченіемъ только тогда, когда не только вышли изъ бабушкиной комнаты, но и прошли весь коридоръ ведущій къ ней.

Мн очень хотлось разсмотрть хорошенько мой жемчугъ, на которомъ былъ чудесный брильянтовый аграфъ и изъ за котораго бабушка заставила меня сначала выдержать цлый экзаменъ по закону Божію, но маменька не позволила, сказавъ, что мы и такъ уже запоздали въ Соборъ и что папенька будетъ сердиться…

Ахъ, милочка, нельзя больше писать, уже пора, зовутъ одваться, прощай, прощай, завтра все допишу…

4 часа утра.

Ахъ Barbe, Barbe, если-бы ты знала, какой это былъ волшебный, чудесный балъ! Я думала, что я въ сказк и платье мн сдлали такое дивное, такое воздушное, что совсмъ только для волшебницы! Все блое, газовое, легкое, легкое какъ воздухъ, на розовомъ шелковомъ чехл и все усыпанное живыми бутонами! Нашъ старый губернаторъ даже назвалъ меня утренней зарей въ облакахъ, а кузенъ Жоржъ протанцовалъ со мной дв кадрили и ни съ кмъ больше не хотлъ танцовать. Какъ жалко, жалко, что тебя не было съ нами, такъ было весело, такъ волшебно, такъ ослпительно горли въ зал полтораста свчей! и вс дамы казались прекрасными, молодыми феями! А сколько я танцовала! Мн почти не давали отдыхать! Право, это былъ точно сонъ! Прощай, Barbe, прощай милая, желаю теб всего, всего того-же самаго. Уже 5-й часъ утра, вс улеглись, одна я не могу заснуть! Мн такъ жалко было раздваться, кажется, если-бы позволили, я бы цлую недлю проходила-бы не раздваясь, въ этомъ самомъ плать, чтобы только подольше видть себя такой душкой! Крпко, крпко цлую тебя, кланяйся tante Софи.

Твоя до гроба Catherine.

——

3-го февраля 1851 года.
Городъ N.

Barbe, милочка, душка моя, поздравь меня, я… я влюблена! Ты раньше меня узнала это упоительное, лучшее на земл чувство и ты пойнешъ меня! О, Barbe, какъ онъ хорошъ, какъ благороденъ! Никогда, никогда не сумю я описать теб его прекрасныя черты! И… о, Barbe, даже теб мн стыдно признаться… мое чувство раздлено! На всхъ балахъ онъ танцуетъ мазурку только со мной и такъ жметъ мн при этомъ руку, такъ смотритъ на меня, что я невольно трепещу… Но хотя я и угадываю въ его взглядахъ его любовь ко мн, но быть въ ней увренной до вчерашняго дня я все-таки не смла и боялась даже мечтать о томъ. Стою-ли я того, по правд сказать жалкая еще двчонка, которая всего три мсяца какъ вызжаетъ, чтобы ею плнился лучшій, красивйшій и интереснйшій кавалеръ всего N, на котораго заглядываютъ вс дамы и двицы. Но вчера, на бал у Денисовыхъ, онъ почти признался мн. Это было за мазуркой. Мы сидли съ нимъ у стны, такъ-какъ не наша очередь была танцовать. Вдругъ онъ взялъ мой букетъ, вынулъ изъ него одинъ самый маленькій бутонъ и спросилъ меня:

— Хотите подарить мн его?

Я вся вспыхнула и не знала что отвчать.

Тогда онъ тихонько дотронулся до моей руки и повторилъ своимъ чарующимъ голосомъ:

— Хотите?

Я не смла поднять на него глазъ, не смла принять отъ него свою руку хоть и боялась, что маменька видитъ насъ, и едва нашла въ себ силу лишь слабо кивнуть ему въ отвтъ головой. Онъ улыбнулся и все заглядывая въ мое лицо, которое я невольно опускала, спросилъ:

— Навсегда или только на сегодняшній вечеръ?

Я вспыхнула еще ярче, но, сама не знаю откуда нашлась во мн храбрость, подняла на него глаза и онъ былъ такъ хорошъ въ эту минуту, что я забыла все и маменьку, что издали слдила за нами, и предупрежденіе папаши, чтобы я не смла помышлять о раннемъ замужеств и все на свт, и прошептала:

— Навсегда…

Онъ еще крпче сжалъ мою руку и незамтно для другихъ поцловавъ мой цвточекъ, спряталъ его у себя на груди. Но въ эту минуту къ намъ вдругъ подошла маменька и сказала, что пора хать домой, такъ какъ у нея болитъ голова.

Лицо у нея было такоо встревоженное и недовольное, что я боялась перечить ей и тотчасъ-же встала, Л. началъ было уговаривать ее, чтобы она позволила докончить мн хоть мазурку, но маменька посмотрла на него съ такимъ неудовольствіемъ и отвчала такъ сухо, что онъ обидлся и замолчалъ. А маменька взяла меня за руку какъ маленькую и вывела изъ залы. Конечно, она сдлала это нарочно, чтобы уронить меня въ глазахъ Л. и показать ему, что я еще двчонка.

Мн это было такъ обидно, что я едва сдержала слезы, пока мы проходили по зал и вс мои завистницы, сердившіяся на меня за то, что Л. обращаетъ на меня больше вниманія чмъ на нихъ, провожали насъ насмшливыми взглядами и улыбочками.

Въ карет маменька все время молчала и смотрла въ сторону, а когда мы уже подъзжали къ дому, она вдругъ обернулась ко мн.

— Слышишь! сердито сказала она мн, точно будто говорила со мной уже цлый часъ раньше,— не смй больше танцовать съ Л., а если не послушаешься, такъ я отцу скажу!

Слезы хлынули у меня изъ глазъ и я ничего не отвчала. Конечно, они могутъ запретить мн танцовать съ кмъ я хочу, но пускай жалуются и папеньк, и бабушк, и кому угодно на свт, а я все такиже буду вчно любить Л.— его, котораго избрало мое сердце. Этого-то ужъ они не могутъ запретить мн! Счастье еще, что папенька ухалъ въ деревню на 10 дней, а то ‘была-бы теперь игра’, какъ говоритъ дядя Петръ Ильичъ.

Прощай Барбочка, пиши мн о твоей любви! Что ‘онъ’ — не измнилъ-ли въ разлук? Маменька на меня дуется и почти не говоритъ со мной и подъ предлогомъ нездоровья никуда не пускаетъ меня, но мн все-таки-же весело, особенно какъ вспомню, что мой цвточекъ спрятанъ на его груди.

Твоя вчно Catherine.

——

27 апрля 1851 года.
Ольховка.

Вотъ мы и въ деревн, милая Barbe, ужъ почти три недли, какъ перехали. Конечно, главное удовольствіе нашей деревенской жизни въ томъ, что съ нами нтъ бабушки, она, какъ ты знаешь, деревню терпть не можетъ и круглый годъ живетъ въ N, а безъ нея даже кошки, какъ признается потихоньку наша няня Тимофевна, дышутъ легче. Предъ нашимъ отъздомъ, она по обыкновенію позвала насъ къ себ въ комнату и заставила молиться цлый часъ, а потомъ тоже по обыкновенію, заране надавала намъ всмъ строгихъ выговоровъ и за прошлое и за будущее, а на меня погрозилась даже костылемъ и приказала каждый день читать Святцы, вмсто того, чтобы пустяками голову набивать. Одинъ папенька никогда не ходитъ на эти представленія, и вдь вотъ странно, хоть онъ ей и сынъ, а одинъ во всемъ дом не только не боится ея, но даже и подтруниваетъ надъ ней еще чуть не вслухъ, хотя для видимости, особенно предъ слугами, оказываетъ ей всегда всякое почтеніе и вниманіе.

Посл моего послдняго письма, случилось такъ много, дорогая Barbe, хотя и прошло всего два мсяца съ небольшимъ. Но что переиспытала я за это время, даже писать не хотлось! Глубокое разочарованіе постигло мое сердце! Едва окончился Свтлый праздникъ, какъ меня скорй отправили въ деревню, такъ что когда мы съ маменькой пріхали въ Ольховку, то по оврагамъ и въ лсу еще лежалъ снгъ. Правду-то сказать, маменька и себя вмст со мною наказала, потому что сама въ деревн всегда скучаетъ безъ папеньки, который очень мало живетъ тутъ съ нами. Не знаю, чего ужъ она ему тамъ наговорила на меня и Л., только едва папенька вернулся, какъ на другой-же день позвалъ меня въ кабинетъ. Ты знаешь, вдь папенькинъ кабинетъ у насъ всегда за Святая Святыхъ почитается и никто не сметъ являться туда безъ разршенія, а ужъ коли нарочно позовутъ — ну, значитъ, не къ добру. Можешь-же себ представить какъ испугалась я, когда пришла няня Тимофевна и съ тревогой объявила мн, что папенька меня къ себ требуетъ.

У меня чуть ноги не подкосились, а няня даже крестить меня зачмъ-то стала.

Когда я пришла папенька сидлъ въ своихъ глубокихъ креслахъ предъ письменнымъ столомъ и курилъ трубку, а маменька сидла поодаль и такая блдная, что кажется боялась не хуже моего, хоть сама-же нажаловалась на меня.

— А ну-ка, сударыня, пожалуй сюда! сказалъ папенька, не строгимъ, а скорй только насмшливымъ голосомъ, когда я, едва войдя, робко осгановилась въ дверяхъ.

Я подошла.

— А я что теб наказывалъ? заговорилъ онъ, съ насмшечкой поглядывая на меня.— Чтобы ты романовъ-бы не разводила, а ты, что-же это, безъ году недлю вызжаешь, а уже шуры-муры по уголкамъ начала!

Я вспыхнула до слезъ, но молчала потупясь, а папенька продолжалъ.

— Ты своимъ прыгунамъ скажи разъ навсегда, что ты имъ еще не невста и чтобы и разговоровъ-бы о томъ никакихъ-бы не было, а не сумешь имъ этого показать и держать себя достойно, такъ на будущій годъ опять, мать моя, за книги засядешь, вмсто баловъ-то! Плясать себ пляши сколько хочешь, но чтобы больше ничего-бы я за тобой не примчалъ и о замужеств, въ послдній разъ теб повторяю, раньше 20 лтъ и не помышляй! Ну, иди себ съ Богомъ, и заруби себ это въ голов!

Я вышла и видла какъ маменька бросила на меня торжествующій взглядъ.

И съ этихъ поръ началась моя пытка, мн даже балы опротивли. Маменика всюду здила со мной и позволяла мн танцевать только съ кавалерами по ея выбору и разршенію, а въ промежуткахъ сажала меня подл себя и не позволяла никуда отходить, а если къ намъ подходилъ кто изъ молодыхъ мужчинъ, такъ она не давала имъ со мною голорить, а вела весь разговоръ сама и все въ такомъ непріятномъ тон и о такихъ скучныхъ предметахъ, что скоро вс вовсе перестали къ намъ подходить.

Я страдала невыносимо, не имя возможности не только танцовать и говорить съ Л., но даже и смотрть на него, потому что едва мы издали перекидывались взглядами, какъ маменька перелавливала ихъ на полдорог и сейчасъ же бросала въ сторону Л. такой взглядъ, что тотъ поневол уходилъ какъ можно дальше.

Въ довершеніе всего, о моей несчастной любви провдала какъ-то еще и бабушка. Должно быть ей ея противная Аграфена Семеновна доложила, которая всегда подслушиваетъ подъ всми дверями, а также на кухн и въ двичьей. Но въ двичьей-то меня не выдадутъ, тамъ меня любятъ. И вотъ бабушка позвала меня какъ-то утромъ посл чаю къ себ и, ничего не говоря, велла читать ей вслухъ Четьи-Минеи! И можешь ты себ представить, продержала меня за этимъ интереснымъ чтеніемъ больше двухъ часовъ! Какъ она сама подъ него не заснула, удивляюсь только! Когда же, наконецъ, разршила его мн окончить, то сердито посмотрла на меня и сказала еще сердите:

— Вотъ такъ-то, мать моя, какъ почитаешь мн каждый день часа-то два, три, такъ и дурь-то изъ головы сама собой выйдетъ!

И что же бы ты думала, съ тхъ поръ, вплоть до самаго нашего отъзда, я акуратно каждый день должна была являться къ ней и читать ей два часа подъ-рядъ эту скучищу! Такъ что я почти обрадовалась, когда ухала, хоть отъ несноснаго этого чтенья по крайней мр избавилась!

А ухали мы нынче такъ рано также, какъ я теб кажется уже упоминала, въ наказаніе мн

Въ самую страстную пятницу, подъ всенощную, Дуняша, что приставлена ко мн въ горничныя, вдругъ тихонько вызвала меня въ коридоръ и сунула мн въ руки какую-то записку.

— Читайте, барышня, скорй, пока никого нтъ — сказала она шопотомъ.

Я съ удивленіемъ развернула записку, и вообрази мой восторгъ и въ то-же время невольный испугъ, когда я прочла всего дв строки и поняла, что он отъ Л.

‘Умоляю Васъ’ — писалъ онъ ‘всмъ святымъ, скажите мн чрезъ Вашу двушку, гд вы будете у заутрени!’

Я задрожала вся отъ радости и страху, и расцловала милую записку, которую писала его рука.

— Я говорю, что въ соборъ подете, а они не врятъ — сказала Дуняша — говорятъ часто въ женскій монастырь здили…

— Ахъ Дуняша, Дуняша!— воскликнула я шопотомъ,— какъ я люблю его!

И я не выдержала и, бросившись къ ней на шею, стала цловать ее.

Дуняша плакала отъ радости, цловала мои руки и шептала, чтобы я только положилась на нее, а она все устроитъ и никому меня не выдастъ.

— Вы ничего не пишите — говорила она — а то еще неровенъ часъ, какъ-нибудь попадетъ кому письмо-то, а я лучше на словахъ что надо передамъ!

Но я не знала и сама, что сказать, куда подемъ! Бабушка хотла какъ всегда въ монастырь, а маменьк хотлось въ соборъ, куда вс здятъ и самъ губернаторъ, у насъ даже и платья на тотъ случай новыя были заказаны, папенька-же молчалъ и сильно подсмивался, когда я или маменька спрашивали его куда подемъ.

— А вотъ какъ подемъ — говорилъ онъ въ отвтъ — такъ и узнаете куда!

Что же я посл этого могла отвчать Л.? Мы стояли съ Дуняшей въ коридор и шептались, размышляя какъ быть, но пока мы съ ней такъ совщались, появилась вдругъ противная Бурго и мы съ Дуняшей съ испугомъ бросились въ разныя стороны. И это-то вроятно и погубило все, потому что Бурго тотчасъ-же что-то заподозрила своимъ длиннымъ носомъ, который постоянно всюду суетъ и такъ быстро влетла за мной въ мою комнату, что я не успла даже спрятать записки и она осталась у меня въ рукахъ.

— Что такое? въ чемъ дло? отчего вы такъ разбжались?— заговорила она подозрительно оглядывая меня всю, и ея хитрые зеленые глазки сейчасъ же увидли роковую записку, которую я безуспшно старалась спрятать въ карманъ, потому что растерявшись не могла найти его въ сборкахъ платья.

Тогда она накинулась еще больше.

— Что такое, какая это записка?

И она схватила меня за руку и хотла выхватить ее отъ меня, но я защищалась всми силами и не давала ей.

— А, вы не даете, значитъ тутъ что-то есть недозволенное! Madame, madame!— закричала она вдругъ такъ громко, что маменька услышала изъ своей комнаты и прибжала къ намъ. Тогда я въ отчаяніи, видя что погибаю, бросила имъ записку, а сама кинулась на постель и зарыдала.

Бурго подхватила злополучную записку съ такой жадностью, точно это была какая-то драгоцнность, расправила ее и стала громко читать. Но ты знаешь, какъ великолпно читаетъ она по-русски, у маменьки не хватило терпнія слушать, она вырвала записку изъ ея рукъ и прочла ее сама, тоже вслухъ. Посл чего он об заохали, заахали, маменьк сдлалось дурно, она упала въ кресло и замахала руками, а Бурго на весь домъ стала кричать и кликать людей, пока вс не сбжались, даже бабушкины монашки, и окружили маменьку, лежавшую въ безпамятств. Счастье еще, что папеньки не было дома, а то совсмъ бы ужъ Богъ знаетъ что-бы произошло.

— Ахъ лицемрка, ахъ дрянная двчонка!— закричала маменька, опамятовавшись посл того, какъ двушки облили ее изъ всхъ графиновъ, и съ ней опять сдлалась истерика.

Одна только няня Тимофевна подошла ко мн и наклонилась надо мной.

— Ахъ грхи, грхи — сказала она тихонько — и чмъ это ты, красавица, такъ маменьку прогнвила? Ну не плачь, не плачь, дитятко накось, выпей водицы, да попроси у маменьки прощенья!

Но къ маменьк и приступиться нельзя было, не то что прощенья просить, ее такъ въ истерик и вынесли отъ меня.

Когда вс ушли, ко мн прокралась Дуняша. Она дрожала, какъ въ лихорадк и была блдна какъ смерть.

— Ну, барышня, пропала теперь моя головушка!— сказала она и заплакала.

Я обняла ее и заплакала вмст съ ней и право, я ужъ и любви своей не рада была, Богъ съ ней съ этой любовью и правда, тутъ изъ-за нея еще человка пожалуй погубишь.

Вечеромъ пріхалъ папенька, и не знаю, о чемъ ужъ они тамъ съ маменькой говорили, меня не звали и ко мн больше никто не входилъ кром няни, которая вздыхала и охала надо мной, какъ надъ покойницей.

Я не пускала отъ себя Дуняшу, все боялась, какъ-бы ей чего не сдлали и мы съ ней сидли ни живы, ни мертвы и ожидали, что-то намъ теперь будетъ. Вдругъ раздался громкій, гнвный голосъ папеньки.

— Позвать ко мн Артамона! (это нашъ приказчикъ).

Мы вс задрожали и притаились, не смя даже дышать.

Чрезъ нсколько минутъ прибжалъ Артамонъ и испуганно на цыпочкахъ пробжалъ чрезъ коридоръ въ зало, гд были папенька и маменька.

Папенька сильно и гнвно закричалъ на него, но отъ волненія я ничего не разслышала и до меня долетли ясно только послднія, страшныя слова его:

— Сослать завтра-же на скотный дворъ въ Павлищево.

Тутъ Дуняша взвизгнула и какъ подкошенная упала къ моимъ ногамъ.

Ты знаешь Павлищево? Это другое наше имніе въ Оренбургской губерніи, въ такой страшной глуши куда и дороги по полгода не бываетъ, а Дуняша родомъ изъ нашей Ольховки, что подъ N., тамъ ея вся родня, мать, сестры, братъ, тамъ и Савелій, съ которымъ они другъ въ друга влюблены и вдругъ, подумай только, какой ужасъ! Такъ взять человка и разомъ навки или во всякомъ случа на долгіе, долгіе годы оторвать его отъ всего, что ему дорого, къ чему онъ такъ привыкъ, и сослать туда, гд онъ никогда не увидитъ ни одного близкаго ему лица, гд онъ наврное умретъ съ тоски по всему, что любилъ и что такъ жестоко отняли у него! О Боже мой, Боже мой, зачмъ однимъ людямъ дана такая страшная власть надъ другими! Конечно, я знаю, что ничего еще не понимаю, но все-таки, когда подумаешь, то это кажется такъ ужасно! Не знаю и не понимаю и сама, какъ я ршилась, но когда я услышала папенькины страшныя слова и Дуняша рухнула къ моимъ ногамъ, у меня сердце какъ оборвалось и въ голов все спуталось и смшалось. Я бросилась какъ безумная въ залу, упала предъ папенькой на колни и стала плакать и молить его простить Дуняшу съ такимъ изступленіемъ, что онъ кажется даже испугался за меня.

Сначала увидвъ меня, онъ было, гнвно крикнулъ ‘вонъ!’, но я не помнила себя и не вставала съ колнъ, а ловила его руки и обливая ихъ слезами молила за Дуняшу.

Тогда Господь смягчилъ его сердце, онъ поднялъ меня съ колнъ, но отъ волненія и страха предъ нимъ силы вдругъ оставили меня, въ глазахъ у меня потемнло и я упала на его руки.

Должно быть нсколько минутъ я была въ безпамятств, потому что очнувшись увидла, что папенька и маменька стоятъ надо мной, оба съ испуганными и встревоженными лицами, и папенька прыскаетъ мн въ лицо водой, которую держитъ предъ нимъ на поднос Артамонъ, тоже блдный и перепуганный.

Тогда я заплакала опять и взявъ папенькину руку робко прижала ее къ губамъ и опять молила его за Дуняшу. Папенька нахмурился и отнялъ руку, но по лицу его я видла, что онъ радъ, что я пришла въ себя, и что гнвъ его уже почти прошелъ и онъ только нарочно для вида не показываетъ этого.

— Ну хорошо, хорошо — сказалъ онъ морщась,— finissez cette histoire… Сама, матушка, всему причина, на себя и пеняй!

И онъ веллъ маменьк отвести меня въ мою комнату и уложить въ постель.

Но маменька все еще была сердита на меня и мн даже показалось, что она недовольна, зачмъ папенька такъ скоро простилъ меня и такъ мало кричалъ на меня.

Она привела меня въ мою комнату, сдала нян Тимофевн, а сама сейчасъ-же вышла, не сказавъ ни одного слова и даже не взглянувъ на меня. Но я была этому почти рада.

Тимофевна обняла меня и посадила какъ маленькую къ себ на колни и тихо ласкала меня, пока я понемногу не успокоилась подл нея.

— Вотъ и тебя, дитятко мое милое — сказала она, гладя меня по голов — Господь не оставитъ за то, что ты за бдныхъ людей заступаешься!

Потомъ она сама раздла меня, умыла, какъ когда-то умывала предъ сномъ и уложивъ въ постель не отходила отъ меня, пока я не заснула. И все шептала надо мной что-то, врно молилась, милая моя старушка.

Ахъ Варюша, мн часто кажется, что я люблю няню больше маменьки, я сама знаю, что это смертный грхъ и каждый день молюсь, чтобы Господь простилъ меня за него… Но Тимофевна моя, такая ласковая, хоть она и ворчитъ безпрестанно, а потомъ, я себя иначе какъ подл нея и не помню, а маменька все больше у себя…

На утро она сказала мн, что Дуняшу папенька простилъ приказавъ ее только высчь и отставить отъ меня обратно въ двичью.

Весь этотъ день прошелъ очень печально. Ни папенька, ни маменька не входили ко мн и даже обдать мн присылали въ мою комнату. Поздно вечеромъ, когда вс уже улеглись, няня тихонько провела ко мн бдную Дуняшу. У несчастной все лицо было распухши отъ слезъ, она припала ко мн и цловала мн руки и ноги за то, что я спасла ее.

— Вкъ, барышня, вамъ врнымъ псомъ буду — говорила она со слезами — въ огонь и въ воду за васъ пойду…

Я спросила ее, наказывали-ли ее или нтъ еще. Тогда она опять заплакала и закрыла лицо передникомъ. Но Тимофевна прикрикнула на нее.

— Ну что ревешь — сказала она сердито — благодари Бога, да барышню, что только выдрали, а то сгнила-бы себ тамъ въ болот, въ Павлищев-то! Не по головк-же васъ и впрямь гладить за такія дла! Не на смерть вдь запороли, всыпали поди-ка всего десятка два, три, только для совсти больше, чтобы впередъ наука была! Безъ этого, двушка, не проживешь и не такъ еще нашего-то брата порютъ! Нечего значитъ и ревть!

И она велла ей скорй уходить. Няня боялась, какъ-бы насъ опять кто не увидлъ-бы и не донесъ-бы папеньк или маменьк. Дуняшу ко мн и близко подпускать не велли.

Я крпко поцловала ее и отпустила. Не могу теб сказать, какъ мн было ее жалко, особенно когда я сознавала, что все это произошло единственно изъ-за меня. Но все-таки я отъ души порадовалась, что ее только выскли, а не сослали. Конечно, это гораздо лучше и она сама этимъ очень довольна, но все таки какъ это ужасно, когда большихъ, иногда даже старыхъ и хворыхъ людей скутъ, какъ маленькихъ и они ничего не смютъ на это даже сказать. Я представляю себя на ихъ мст и воображаю, что они должны испытывать въ эти минуты… и право, длается такъ страшно и стыдно за нихъ, что даже плакать хочется объ нихъ…

Конечно, я знаю, что вс такъ длаютъ, и что безъ этого нельзя, но все таки, мн кажется, что если-бы я была царь, я-бы запретила счь взрослыхъ людей…

Прощай, однако, милая Барбочка, зовутъ обдать и сейчасъ-же отправляютъ въ городъ почту. Пиши мн пожалуйста чаще и больше, ты такая скупая на писанье и письма твои всегда гораздо короче моихъ, а между тмъ здсь, въ глуши, въ полномъ уединеніи, я съ еще большимъ нетерпніемъ ожидаю ихъ. Ты не можешь себ представить, какая здсь скука и какъ я завидую теб! Счастливица, ты живешь въ столиц, въ избранномъ обществ, веселишься на балахъ и въ театрахъ, а мн здсь даже и говорить почти не съ кмъ. Маменька все еще дуется на меня и скучаетъ по папеньк. Онъ, проводивъ насъ въ деревню пробылъ тутъ всего недлю, пока приготовляли посвъ, а потомъ ухалъ въ Москву и раньше іюля не вернется. Маменька боится, должно быть, какъ-бы я опять въ кого не влюбилась и не принимаетъ ни души, кром самыхъ безобразныхъ старухъ и стариковъ, а меня дальше сада никуда не пускаетъ. Но напрасно она это длаетъ, любовь къ Л. останется навки въ моемъ разбитомъ сердц и ни чей другой образъ не вытснитъ его оттуда. А вернулся-ли ‘онъ?’ И часто-ли вы съ нимъ видаетесь? Напиши мн все подробно, подробно, я сгораю отъ любопытства и сочувствія. Цлую тебя крпко.

Твоя несчастная Catherine.

——

5-е декабря 1851 года.

Москва.

Вотъ, противная Barbe, ты мн такъ и не собралась написать за все лто, такъ какъ тхъ приписокъ, которыя ты длала въ письмахъ твоей маменьки къ моей я, конечно, не считаю. Ты, видно, уже забыла нашу клятву, быть дружными до могилы и ничего другъ отъ друга не скрывать! Но мои чувства постоянне твоихъ, и я попрожнему крпко люблю тебя и сажусь снова за длинное письмо къ теб съ подробнымъ разсказомъ обо всемъ, хотя по настоящему ты не заслуживаешь даже тхъ короткихъ приписокъ, которыя длала сама.

И такъ, мы въ Москв! (Впрочемъ, объ этомъ вы вроятно уже знаете) и къ тому-же безъ бабушки! Вообрази только мое счастье! Когда, два мсяца тому назадъ, маменька сказала мн, что папенька ршилъ взять насъ съ нею въ Москву на всю зиму, чтобы дать мн возможность вступить въ настоящій свтъ, я чуть съ ума не сошла отъ радости. Папенька по своимъ дламъ каждую зиму здилъ въ Москву и подолгу живалъ тамъ, но мы всегда оставались въ N. или деревн и это бывало самое скучное время въ году. Ты знаешь, маменька такъ часто болетъ, что ей трудно сопровождать папеньку въ этихъ поздкахъ, но теперь и она очень обрадовалась. Зато бабушка какъ узнала, говорятъ, страшно разгнвалась и даже позвала папеньку къ себ и долго ему тамъ что-то отчитывала, но когда папенька что ршитъ, такъ онъ не очень-то на нее смотритъ, и вотъ мы отправились въ милую, чудесную Москву, которую я сразу сердечно полюбила.

Мы остановились въ свободной квартир дяди Николая Егорыча, который теперь заграницей со всей семьей. Квартира эта помщается въ дом дяди Семена Егорыча, въ первомъ этаж, а во-второмъ живетъ дядя Семенъ съ семьей. Вокругъ дома большой садъ, и онъ только переднимъ фасадомъ выходитъ на улицу. Семья у дяди Семена очень большая, у него три сына, Дмитрій, Сергй и Петръ, и дв дочери, Раиса и Ольга. Младшій сынъ еще гимназистъ, а дочери уже совсмъ взрослыя двицы. Старшей, Раис, уже 22 года, а она еще и не помышляетъ о замужеств. Подумай, какъ это грустно, еще какіе-нибудь три, четыре года и ее запишутъ въ старыя двы! Что можетъ быть ужасне этого! Что до меня, то по мн лучше быть женой послдняго лавочника, чмъ остаться въ старыхъ двахъ. А между тмъ она очень красивая двушка, такая высокая, стройная, чернобровая, только немного блдная и, вообрази, страшно напоминаетъ лицомъ бабушку, иной разъ, какъ взглянетъ — ну бабушка, да и только. Я ее отъ этого даже немножко трушу и избгаю при ней много смяться и болтать. Младшая, Ольга, проще, и лицомъ похожа больше на свою мать, тетю Луизу Андреевну, такая-же блокурая и розовая, только тетя Луиза очень живая, все хлопочетъ, а Ольга, Богъ ее знаетъ, какая-то вялая и сонная. Все сидитъ и читаетъ или вяжетъ, даже разговариваетъ мало. Но больше всхъ мн нравится самъ дядя Семенъ Егорычъ. У него такіе хорошіе добрые, ласковые глаза, что когда смотришь въ нихъ такъ жалко, жалко его за что-то длается, такъ и хочется его приласкать, хотя это только такъ кажется, а на самомъ дл онъ очень счастливый человкъ и вся семья его очень любитъ. Да мн кажется и невозможно знать его и не любить, если бъ ты знала какой онъ добрый и тихій. Дядя Семенъ Егорычь всего тремя годами старше папеньки, но смотритъ совсмъ старикомъ. Папенька предъ нимъ кажется такой высокій, важный и красивый, что даже странно что они родные братья, совсмъ одинъ на другого не похожи. У папеньки до сихъ поръ ни одного сдого волоса и онъ носитъ только длинные усы, а дядя Семенъ весь обросъ короткой бородкой и совершенно сдъ. По цлымъ днямъ сидитъ онъ у себя въ кабинет и чмъ-то занимается тамъ, что-то пишетъ. Папенька смется и говоритъ, что ‘философіей’. Къ нему часто ходятъ разные люди, все больше мужчины и старые и молодые, но должно быть неважные и небогатые. Кузины говорятъ, что это все литераторы и славянофилы. Я не знаю хорошенько, что значитъ это слово ‘славянофилъ’, должно быть это обозначаетъ, что они изъ славянъ, что-нибудь въ род чеховъ или болгаръ, хотя на видъ это все самые обыкновенные русскіе и такъ странно, все бородатые, точно кучера, а нкоторые даже въ красныхъ рубашкахъ! Я, знаешь, немного стсняюсь разспрашивать кузинъ обо всхъ этихъ мелочахъ. Я уврена, что он и безъ того считаютъ меня деревенской дурой, и вовсе не желаю частыми разспросами подтверждать въ нихъ это мнніе. Въ общемъ он добры и любезны ко мн, но по всему видно, что я кажусь имъ еще слишкомъ молодой, и он относятся ко мн немного свысока. Такъ вотъ, когда эти ‘славянофилы’ соберутся у дяди, такъ иной разъ такой шумъ и споръ поднимутъ, что однажды я даже испугалась: думала, что вс они тамъ разбранились, а кузина Ольга засмялась и сказала:

— Какой вздоръ, просто разсуждаютъ!

Не знаю, что сказала бы бабушка, если бы услыхала, что молодые люди такъ ‘громко разсуждаютъ’, а старшіе не только не останавливаютъ, но и сами еще пускаются съ ними въ споры! То-то бы досталось на орхи!

Маменьк все это очень не нравится и она рдко поднимается наверхъ, но меня не пускать не можетъ, потому что папенька приказалъ мн почаще ходить туда и даже самъ просилъ тетю Луизу и кузинъ ‘принять меня подъ свое покровительство’. Я же этому конечно очень рада, потому что какъ-никакъ, а мн у нихъ всегда очень весело. Тамъ всегда есть кто-нибудь изъ постороннихъ, всегда такъ оживленно и уютно, и главное никто никогда другъ на друга не сердится и не дуется, не то что какъ у насъ бывало, когда, по милости бабушки и ея приживалокъ, такъ вс перессорятся, что не только господа, но даже и люди потомъ не разговариваютъ и ходятъ отвернувшись другъ отъ друга.

Больше всего маменьк не нравятся кузины. Она находитъ, что имъ даютъ слишкомъ много воли и что отъ этого он невсть что воображаютъ о себ, а главное позволяютъ себ черезчуръ свободно обращаться съ молодыми людьми, товарищами ихъ братьевъ. Разговариваютъ съ ними безъ всякой застнчивости, спорятъ, читаютъ вмст вслухъ и даже гулять иногда ходятъ вмст. Правда, вмст съ братьями, но все-таки это какъ-то неловко. Маменька только удивляется ихъ мыслямъ и тмъ разговорамъ, что он ведутъ, и говоритъ, что отъ этого ихъ и замужъ никто не беретъ. Да и правда, вдь это немного странно и даже смшно, когда двушки такъ разсуждаютъ. Подумай, что я сама слышала, какъ он спорили разъ со старшими братьями и ихъ товарищемъ, какъ-бы ты думала о чемъ?.. О причинахъ французской революціи и ошибкахъ конвента!!!

Ну къ лицу ли двицамъ такіе разговоры, да и какое имъ дло до всего этого! Вызжать он тоже не любятъ, или по крайней мр притворяются, что не любятъ, но дйствительно, кром театровъ и концертовъ, никуда почти не здятъ и вс вечера проводятъ дома, въ своемъ кругу. Зато читаютъ такъ много, что я даже не понимаю, какъ это имъ не надостъ. Особенно старшая Раиса, та, говорятъ, чуть не вс ночи напролетъ читаетъ, а въ промежуткахъ занимается музыкой. Она дивно играетъ. Впрочемъ, у дяди вся семья ужъ такая музыкальная. Самъ онъ играетъ на корнетъ-а-пистон, братъ Сергй на скрипк, а Ольга очень мило поетъ. У нихъ часто устраиваются экспромтомъ маленькіе домашніе концерты. Я всегда, какъ услышу наверху музыку, сейчасъ-же и бгу туда. Ну что теб еще сказать о моихъ кузенахъ? Они очень добрые, веселые, красивые и страшно ученые, но по правд сказать на меня обращаютъ мало вниманія и относятся ко мн, какъ къ маленькой, ничтожной двочк, которой въ пору ходить еще въ панталончикахъ, а братъ Петръ (младшій) взялъ къ тому-же еще глупую привычку вчно дразнить меня чуть не до слезъ. А если-бы ты только видла, какъ обращаются они съ родителями! Называютъ ихъ безъ церемоніи на ты, спорятъ съ ними, какъ съ равными, а мать безъ всякаго почтенія треплютъ по плечу какъ ключницу, подтруниваютъ надъ ея нмецкимъ происхожденіемъ и акцентомъ и называютъ въ насмшку ‘мутерхенъ!’ Но этимъ никто не обижается и это не мшаетъ имъ, какъ я теб уже сказала, жить всмъ въ большой дружб и согласіи.

Тетя Луиза дйствительно нмка по происхожденію и родилась гд-то подл Митавы, но она давно обрусла и даже молиться ходитъ въ русскую церковь, а постомъ постится и не стъ рыбы. Она полный контрастъ съ дядей, но мн тоже очень нравится и за эти полтора мсяца я искренно полюбила ее. Дядя худенькій и маленькій, а тетя полная и высокая и до сихъ поръ еще очень красивая женщина, хотя старшему ея сыну, брату Дмитрію, уже 27-й годъ. Дядя говоритъ мало и смется тихо, а тетя Луиза говоритъ такъ громко, что ее за три комнаты слышно и очень любитъ посмяться, если кто-нибудь разсказываетъ что-нибудь смшное.

Она съ утра одваетъ корсетъ и свое неизмнное коричневое люстриновое платье съ блымъ воротничкомъ и манжетами и чернымъ передникомъ, который не снимаетъ вплоть до вечера, а иногда даже и вечеромъ, если никуда не детъ. Она сама здитъ въ охотный рядъ, сама ведетъ все хозяйство, сама варитъ по утрамъ кофе и сама присматриваетъ на кухн за разными пирожками и соусами, хотя у нихъ есть отличный поваръ. А какіе сдобные крендельки приготовляетъ она къ чаю! Просто вс пальчики оближешь.

Въ свободное же время надваетъ большіе роговые очки и садится къ окну штопать блье или вязать носки сыновьямъ и мужу.

Кром мутерхенъ, братъ Дмитрій шутя называетъ ее еще Марой, знаешь той евангельской, и когда она очень ужъ захлопочется по хозяйству, онъ всегда смясь говоритъ ей:

— Мара, Мара, печешеся о многомъ…

Нельзя сказать, чтобы кто-нибудь боялся бы тетю Луизу, впрочемъ у дяди ужъ такой духъ въ дом, какъ говоритъ папенька, чтобы никто никого не боялся, но зато вс съ ней совщаются и вс ее слушаютъ, даже папенька!

Я сама слышала, какъ онъ не разъ совтовался съ ней о разныхъ предметахъ, чаще всего обо мн, и всегда поступалъ потомъ по ея совту. Онъ каждый день приходитъ къ ней по утрамъ пить кофе, и говоритъ, что никто не уметъ сварить кофе такъ вкусно и подать его такъ аппетитно, какъ тетя Луиза Андреевна. Маменька даже кажется огорчается этимъ немного, по крайней мр, она нсколько разъ разспрашивала у тети рецептъ ея приготовленія, но или тетя не уметъ хорошо растолковать ей его или маменька не можетъ запомнить, только изъ ея попытокъ ничего не выходитъ и папенька всегда говоритъ ей потомъ:

— Оставь mon ange, не принимайся не за свое дло, у меня отъ твоей стряпни только разстройство желудка длается!

Конечно это обидно, когда такъ говорятъ, и маменька всегда потомъ плачетъ и страдаетъ мигренью, а въ послдній разъ даже не вытерпла и высказала тет Луиз, что она врно нарочно не хочетъ дать ей правильнаго рецепта, чтобы заставить папеньку ходить пить кофе непремнно наверхъ.

Но тетя Луиза не обидлась и успокоила ее.

— Ахъ, милая Анна Антоновна,— сказала она на это,— мало сумть сварить хорошій кофе, а надо, чтобы у хозяйки, что подаетъ его, комнаты были бы свтлыя, скатерть чистая, булки горячія, щеки розовыя, глаза веселые, рчь привтливая и тогда всякій кофе будетъ вкуснымъ казаться!

И должно быть это правда, потому что все это есть у тети Луизы и все у нея, дйствительно, кажется такимъ вкуснымъ и аппетитнымъ, какъ ни у кого другого. Но откуда-же бдной маменьк взять розовыя щеки и веселые глаза, когда она почти постоянно чмъ-нибудь больна или огорчена? И притомъ маменька не любитъ и не уметъ заниматься хозяйствомъ, въ Н. и въ деревн у насъ все хозяйство на рукахъ Домны, ключницы, а здсь ея нтъ и всмъ завдуетъ Ефимъ и Агаша, которые конечно ничего этого не понимаютъ и все длаютъ какъ-нибудь. Однако, я только сейчасъ замтила, что исписала чуть не 20 страницъ, а толкомъ все-таки ничего не разсказала. Но будетъ пока съ тебя и этого, злая, нехорошая Barbe. Смотри-же, если ты въ самомъ скоромъ времени не отвтишь мн длиннымъ, настоящимъ письмомъ, то и я тоже брошу теб совсмъ писать! И ты ко мн такая недобрая, что я даже и цловать не хочу тебя на прощанье!

Но пока все еще твоя Catherine.

——

8-е февраля 1852 года.
Москва.

Ну вотъ, милая Барбочка, наконецъ то и ты собралась написать мн длинное письмо! Ахъ, злая, злая, сколько времени ты промучила меня ожиданіемъ, но зато все загладила теперь и я тебя крпко, крпко цлую. Ты счастливица, но эту зиму и я жаловаться не могу, она проходитъ для меня сплошнымъ праздникомъ и я страшно много вызжаю, то съ папенькой, то съ тетей Луизой и кузинами. Съ маменькой рже всего, ее бдную замучили зубы и лихорадка, такъ что она почти не развязываетъ себ щеки, что конечно очень стсняетъ ее при выздахъ и она избгаетъ ихъ. Но зато папенька всюду охотно берется сопровождать меня и мн кажется (только не говори этого никому, дружочекъ), что ему пріятно вывозить меня и видть меня нарядной и хорошенькой. Онъ всегда самъ приходитъ посмотрть какъ я одта и если платье и прическа мн къ лицу, то я сей часъ-же по глазамъ его замчаю, что онъ доволенъ. Недавно мы были на балу у генералъ-губернатора, къ которому сбирается вся Москва. На мн было блое тарлатановое платье съ незабудками и такой-же внокъ на голов и врно оно очень шло ко мн, потому что я танцовала до упаду. Такъ было весело, что просто восторгъ, но все таки никто еще не вытснилъ изъ моего сердца образа Л., хотя здсь очень много молодыхъ и красивыхъ мужчинъ. Иногда-же, особенно въ театры и въ концерты я зжу съ тетей и кузинами. Вообрази себ, что младшая Ольга, оказывается, вотъ уже годъ, что невста! А мы никто этого и не знаемъ! Маменька даже обидлась какъ узнала.

Что-же это, говоритъ, за родные, которые такія вещи скрываютъ!

Намъ и то уже Агаша сказала, которая услыхала о томъ въ двичьей. Да и правда они странные какіе-то, въ дом о свадьб никто даже не говоритъ, а сама Ольга совсмъ на невсту не похожа. Правда, свадьба эта будетъ еще не раньше какъ года чрезъ два, когда женихъ окончитъ курсъ. Онъ теперь еще студентъ, но представь себ, это уже во второй разъ! Онъ окончилъ уже математическій факультетъ, а теперь перешелъ на естественный. Вотъ охота пуще неволи! Настоящій чудакъ, столько лтъ все учится да еще по доброй вол. Приданаго тоже не заготовляютъ, Ольга не позволяетъ, говоритъ, что не къ чему на глупыя тряпки много денегъ даромъ тратить! Это она платья-то тряпками называетъ! Маменька говоритъ, что он просто нарочно оригинальничаютъ, чтобы больше вниманія на себя обращать. А мн такъ сдается, что она длаетъ такъ, чтобы угодить братьямъ и жениху. Т все проповдуютъ что-то мудреное, о какихъ-то высшихъ цляхъ жизни, о стремленіи къ идеаламъ, о самоусовершенствованіи и еще тамъ о разныхъ разностяхъ, которыхъ я даже и по названію запомнить не могу. И еще они говорятъ, что женщина должна больше заботиться о развитіи своего разума и души, чмъ о парадахъ и танцахъ! Знаешь, когда они вотъ такъ соберутся и начнутъ говорить о всхъ этихъ предметахъ, то мн иной разъ сдается, что они говорятъ на какомъ-то иностранномъ, незнакомомъ мн язык, такъ мало я понимаю изъ того что они говорятъ. А то что понимаю, кажется мн такимъ страннымъ, что другой разъ я даже думаю, не нарочно-ли они все это говорятъ, чтобы посмяться надо мной? Недавно братъ Дмитрій сказалъ мн, что я совсмъ не развита, и что мн надо больше читать. Я не совсмъ понимаю, какъ это такъ не развита, но конечно догадываюсь, что подъ этимъ подразумвается что-нибудь обидное, должно быть по просту дура, ну и пусть себ я буду по ихъ мннію дурой, не всмъ-же быть такими умниками и учеными, какъ они и ихъ сестрицы, но признаться, меня это такъ огорчило, что я ушла къ себ въ комнату и долго плакала. Все таки это очень обидно, когда вс считаютъ тебя дурой и ты ничмъ не можешь доказать имъ, что это неправда. Вскор посл того, кузенъ Дмитрій далъ мн прочесть одну русскую книгу, она называлась ‘Мертвыя души!’ Неправда-ли, какъ странно? Онъ сказалъ, что это очень хорошая книга и что мн очень полезно будетъ прочесть ее, также какъ и сочиненія Пушкина. Но маменька, какъ увидла ее у меня въ рукахъ, очень разсердилась и тотчасъ-же отняла и спрятала, приказавъ безъ ея спросу никакихъ книгъ сверху не брать. Напиши мн, не читала-ли ты этой книги, и, если читала, то интересна-ли она? Заглавіе очень заманчивое, наврное описывается что-нибудь таинственное и чудесное, врно о привидніяхъ. По правд, мн очень жалко было, что маменька отняла, вотъ уже второй годъ какъ меня все держатъ на романахъ madame D’Ache и они мн порядкомъ надоли. Ну прощай, милочка, сейчасъ писать больше не о чемъ, да и маменька велитъ идти въ гостиную вышивать на пяльцахъ, потому что сегодня воскресенье, а по воскресеньямъ къ намъ часто зазжаютъ днемъ гости, не надолго съ визитами, и я должна сидть съ работой. Крпко цлую тебя, моя душечка, а также тетю Соню и желаю теб какъ можно больше веселиться.

Твоя всей душой Catherine.

P. S. Ахъ, совсмъ забыла написать еще о тет Hl&egrave,ne. Она недавно прізжала, но пробыла всего мсяцъ, пока заложила въ опекунскій совтъ свое орловское имніе, а затмъ опять ухала заграницу. Она теперь вмст съ Зизи поселилась въ Париж и хотя жить тамъ чрезвычайно весело и пріятно, но тетя говоритъ, что зато такъ дорого, что за эти четыре года, что она овдовла и переселилась туда, она поневол должна закладывать уже второе имніе. Дядя Семенъ очень уговаривалъ ее не длать этого и возвратиться жить въ Россію, но тетя Hl&egrave,ne говоритъ, что здсь она не можетъ дать Зизи того блестящаго образованія, о которомъ она мечтаетъ для нея. А папенька говоритъ, что все это вздоръ и одн отговорки и очень сердился на тетю говоря, что если она такъ будетъ продолжать, то отъ ея прежняго полумилліона, что ей оставилъ покойный мужъ, она подъ конецъ останется совсмъ нищей, потому что все спуститъ въ своемъ Париж. Онъ такъ на нее сердился, что не позволилъ мн даже принять отъ нея подарковъ, прехорошенькую шляпку и прелестное платье, что она нарочно привезла для меня изъ Парижа. Тогда тетя Hl&egrave,ne разсердилась въ свою очередь и ухала съ нами не прощаясь. Мн ее очень жалко, она всегда была такая добрая, щедрая и веселая, что даже удивительно, какъ она ничмъ не вышла въ бабушку. Я ее сердечно люблю и мн такъ жалко ее длается, когда папенька говоритъ, что не худо-бы наложить на нее опеку. Еще разъ крпко цлую тебя, mon ange.

——

1852 года, 28-го мая.
Ольховка.

Вотъ дорогая, милая Barbe, сегодня ровно два мсяца, какъ скончался папенька, а мы все еще не можемъ придти въ себя и все кажется, что прошло не два мсяца, а всего два дня съ той ужасной ночи, когда его привезли къ намъ мертваго. Невроятно какъ-то, что его уже нтъ боле среди насъ и что мы никогда не увидимъ его, не услышимъ его голоса. Кто еще за день до его смерти могъ думать смотря на него, какое страшное горе ждетъ насъ впереди! Несчастная маменька, я каждый день молю Бога, чтобы онъ подкрпилъ-бы и успокоилъ ее хоть немного, но она до сихъ поръ какъ помшанная. Каждый день утромъ и вечеромъ, несмотря ни на какую погоду, здимъ мы съ ней на могилу и каждый разъ я едва могу увести ее оттуда. Завидвъ еще издали папенькину могилу, маменька вдругъ оживляется и бжитъ къ ней такъ скоро и радостно, точно думаетъ найти тамъ его попрежнему живымъ, здоровымъ и ожидающимъ ее. Но подбжавъ къ могил и увидвъ, что все кругомъ пустое, она вскрикиваетъ съ такимъ отчаяніемъ, что у меня сердце за нее кровью обливается. И каждый разъ она съ воплемъ падаетъ на могилу и цлуетъ на ней каждый уголокъ, всякую травку и камушекъ, точно все это живое и папенькино и какъ она обнимаетъ ее, какъ ласкаетъ, какими нжными именами называетъ ее, какъ прислушивается къ ней… А разстается съ ней всегда такъ тяжело, съ такими рыданіями, какъ и тогда, въ первый разъ, когда его только что зарыли… Бдная, бдная маменька, только для этихъ поздокъ и находитъ она въ себ еще силу, а все остальное время лежитъ у себя въ комнат не двигаясь, не кушая, ни съ кмъ не говоря и Богъ вдаетъ, какъ она еще жива. Если-же она и говоритъ о чемъ, то только о папеньк. Она повсила кругомъ себя вс его портреты и все смотритъ на нихъ. Иногда она точно забудется на мигъ, заговоритъ о чемъ-нибудь другомъ и вдругъ вспомнитъ, вскрикнетъ, схватитъ себя за голову и зарыдаетъ, да такъ тяжело, съ такой тоской, что никто не можетъ слушать ее безъ слезъ, и тогда она уже рыдаетъ такъ цлыми часами и никто ни чмъ не можетъ утшить и успокоить ее.

Я тоже горячо любила бднаго папеньку и искренно оплакиваю его смерть, но, что значитъ мое горе въ сравненіи съ ея! Мн стыдно и гршно сознаться въ этомъ, дорогая Barbe, но отъ тебя я ничего не хочу скрывать и вришь-ли, что бываютъ минуты, когда я, скверная и неблагодарная, забываю о немъ и могу думать и говорить совсмъ о другомъ и даже… даже смяться. Я знаю какъ это гршно и низко съ моей стороны, но совладать съ собой не могу, особенно когда иной разъ утромъ только что встану, выбгу прямо въ садъ и вижу, какъ все кругомъ меня облито яркимъ солнцемъ, какъ поютъ птицы и цвтутъ вс засыпанныя цвтами сирень и яблони, невольно въ этотъ мигъ я забываю, какое страшное горе постигло насъ, забываю, что онъ умеръ и начинаю радостно бгать по аллеямъ, пть вмст съ птицами и смяться сама не знаю чему. Разъ меня встртила въ такомъ вид бабушка. Это было какъ разъ за три дня до того, какъ папеньк исполнилось 6 недль. Бабушка шла изъ церкви, вмст съ своей монашкой, вся въ черномъ и несла въ рукахъ просфору. Я не замтила ее и съ разбга выскочила прямо на нее и такъ испугалась, что чуть не упала отъ страха, и остановилась предъ ней какъ вкопанная.

— Что ты, мать моя, угорла!— сказала она съ гнвомъ презрительно оглядывая меня всю — обрадовалась видно, срамница, что отца-то на кладбище сволокли!— И она даже плюнула въ мою сторону и пошла мимо.

Я застыла на мст, не смя двинуться ни впередъ, ни назадъ, и видла, какъ она еще разъ, уже издали, обернулась ко мн и погрозилась на меня своимъ костылемъ. И вришь-ли, милая Barbe, что въ первый еще разъ не разсердилась я на нее и не возроптала въ душ. Я почувствовала, какъ она была права и поняла, что Богъ и папенька тамъ на неб должны негодовать на меня и презирать меня такъ-же, какъ презирала бабушка здсь на земл!

И я горько заплакала и упала тутъ-же въ саду на колни, и молила Бога и папеньку простить меня и усилить мое горе, которое я, по своей неблагодарности и легкомыслію, чувствую не достаточно сильно и глубоко. Но видно я очень, очень гршна и не умю хорошо молиться…

Но зато какъ возмущала меня эта-же бабушка по отношенію бдной маменьки. Представь себ, что когда маменька бывало убивалась на могил папеньки, бабушка только съ презрніемъ и насмшкой смотрла на нее и говорила:

— Ну чего разревлась, что ты землю-то грязную цлуешь? Не онъ вдь! Нечего ревть-то, все равно ужъ не воротишь и ты лучше Богу молись, да на монастыри раздай, по крайней мр, хоть душ его можетъ облегченіе какое- будетъ! Нагршилъ-то вдь тоже слава теб Господи, довольно, есть о чемъ теперь Бога-то замаливать! А то что ему отъ твоихъ слезъ, очень он ему нужны теперь, дура!

Подумай только и это говорила родная мать, про родного сына! Я право думала, что она когда-нибудь убьетъ несчастную маменьку такими рчами, ту бывало безъ чувствъ посл нихъ поднимали. Съ счастью, не долго она прогостила у насъ въ деревн, только первыя шесть недль, а потомъ объявила:

— А ну, васъ, довольно я тутъ съ вами повозилась, пора и домой сбираться, надоли ужъ вс!

И ухала, отслуживъ въ послдній разъ панихиду. И ты можетъ быть думаешь, что она очень убивалась, плакала, рыдала? Даже при отпваньи, когда рыдала вся дворня и вс знакомые, она гордо и прямо стояла посреди церкви, опираясь на свой костыль и въ глазахъ ея не было ни слезинки! Право даже не врится, что у нея такоеже сердце какъ у другихъ!

Ты, милая Barbe, и тетя Соня просите меня описать вамъ какъ можно подробне послдній день папеньки и ту ужасную ночь, когда его привезли! О! если-бы я прожила-бы еще 50—70 и даже сто лтъ, я и тогда, никогда не забуду ее, эту страшную ночь.

Въ девять часовъ вечера папенька, какъ всегда похалъ въ клубъ. Онъ любилъ играть тамъ по вечерамъ въ карты и возвращался всегда поздно, когда мы вс уже спали. Такъ было и теперь. Узжая, папенька былъ вполн здоровъ и веселъ. Онъ зашелъ проститься къ maman, которая была уже въ постели и даже посидлъ у нея минутъ 15—20, пока подрзалъ и подчищалъ себ ногти. Ты вдь помнишь, у папеньки были такія прекрасныя руки и онъ всегда тщательно занимался ими. Въ этотъ вечеръ папенька былъ очень въ дух и шутилъ со мной и маменькой, у которой болли зубы. Онъ говорилъ, что ей слдуетъ выдернуть ихъ и вставить себ новые, что теперь вс такъ длаютъ, такъ какъ плохіе зубы очень старятъ женщинъ, а новые и болть не будутъ и на видъ будутъ хороши. Но маменька улыбалась (она всегда бывало улыбалась, когда глядла на папеньку) и говорила, что онъ и такъ къ ней добръ и что больше ей ничего не надо, что она уже все равно почти совсмъ старуха. И тутъ между ними произошелъ такой странный, т. е. странный теперь, посл того, какъ все потомъ случилось, разговоръ. Когда маменька сказала, что она почти совсмъ уже старуха, папенька засмялся и сказалъ:

— Если ты, Annette, старуха, то какой-же значитъ я старикъ! Я на цлыхъ восемь лтъ тебя старше!

Но маменька взяла его прекрасную руку и поцловала ее съ такой глубокою любовью и нжностью, что на глазахъ ея заблестли даже слезы.

— Ты, мой другъ, всегда будешь молодъ и хорошъ! сказала она нжно.

Папенька засмялся и погладилъ ея щеку,

— Для своей жены, милая, только для своей жены! сказалъ онъ смясь, но я взглянувъ на него въ эту минуту, встртилась съ его прекрасными глазами, которыми онъ съ улыбкой взглянулъ на меня и невольно подумала, что папенька дйствительно совсмъ еще красавецъ, хоть и пожилой. Потомъ онъ пошутилъ еще немного со мной, спросилъ какое платье надну я завтра на балъ и простясь съ нами ухалъ.

Боже мой, Боже мой, думали-ли мы, прощаясь съ нимъ, что прощались навки! и что чрезъ нсколько часовъ его привезутъ къ намъ уже бездыханнаго! Не только у меня, но даже у маменьки, такъ безпредльно любившей его маменьки, ни на одинъ мигъ не шевельнулось страшное предчувствіе!

Она спокойно заснула, а я пошла посидть наверхъ къ кузинамъ, но къ 11 часамъ вернулась, тоже легла и, какъ всегда, сейчасъ-же крпко заснула. И засыпая я помню еще мечтала о завтрашнемъ бал, на который должна была похать съ бднымъ папенькой, а ложась спать открыла еще разъ шкапъ и полюбовалась приготовленными мн къ нему прекраснымъ розовымъ газовымъ платьемъ и даже подумала о томъ, какая я буду въ немъ завтра хорошенькая! А на завтра въ тотъ-же самый даже часъ, въ который я должна была надть его, мн уже принеели глубокій трауръ и въ дом у насъ шла панихида!

Я заснула и проспала такъ нсколько часовъ, какъ вдругъ что-то разбудило меня. Чьи-то голоса, шумъ, какая-то бготня по коридору, кто-то страшно кричалъ, гд-то громко рыдали… Я поднялась вся въ холодномъ поту отъ испуга и не могла понять на яву это или во сн: но сердце у меня такъ билось отъ страха, что я не могла дышать, а чьи-то крики и рыданія, доносившіяся ко мн среди глубокой ночи, наполняли меня всю невольнымъ ужасомъ. Тогда не отдавая себ отчета, я бросилась къ дверямъ, распахнула ихъ и отшатнулась назадъ! Въ коридор, всегда темномъ въ этотъ часъ, горлъ огонь, а на встрчу ко мн бжала Агаша, въ одной рубашк, вся блдная и въ слезахъ и что-то кричала, испуганно махая надъ головой голыми руками.

И увидвъ, какъ она машетъ руками и этотъ неурочный огонь въ коридор, я разомъ поняла, что случилось что-то ужасное и страшно закричала, сама еще не зная почему.

Агаша схватила меня за руку и потащила за собой и я разобрала какъ она всхлипывая и задыхаясь отъ волненія кричала мн:

— Барышня, милая, не пугайтесь, папеньку привезли…

Я вырвалась изъ ея рукъ и не помня себя побжала чрезъ весь коридоръ въ переднюю и залу и везд горлъ уже огонь и толпились какіе-то чужіе, незнакомые мн люди.

Въ передней, дверь изъ которой была настежь, обими половинками растворена на лстницу, мн встртился дядя Семенъ и тетя Луиза, они оба тоже съ испуганными и блдными лицами бжали въ залу и дядя расталкивалъ какихъ-то людей, толпившихся у порога и мшавшихъ намъ пройти.

Наконецъ я вбжала въ залу и тутъ увидла что-то такое ужасное, что я опять дико закричала и упала на колни.

Я увидла папеньку, который лежалъ на диван, съ растегнутымъ воротомъ, съ раскрытой топорчащейся на груди его рубашкой, и съ закинутой навзничь головой, руки его безсильно висли, а лицо было страшнаго сине-багроваго цвта. И еще помню маменьку — она сидла предъ нимъ на полу и, крпко стиснувъ въ своихъ рукахъ его безсильно свсившуюся руку, кричала однимъ страшнымъ, длиннымъ и непрерывающимся крикомъ — а-а-а! О Варя, Варя, все это было какъ страшный, страшный сонъ, но вотъ уже много дней прошло съ той поры, а онъ все еще длится и отъ него нельзя проснуться…

Кругомъ папеньки суетились наши люди и какой-то господинъ что-то длалъ съ папенькиной грудью, какъ-то растиралъ ее и что-то прикладывалъ къ ней, а маменька все кричала а-а-а… Я съ плачемъ кинулась къ нимъ, но кто-то, не помню кто, отстранилъ меня и сказалъ, чтобы я не мшала, что еще есть надежда. Помню какъ тетя Луиза сняла съ себя большую шаль и покрыла ею мои голыя плечи и руки, а няня посадила меня къ себ на руки, и не пуская къ папеньк, плакала и гладила меня по голов и говорила:

— Молись, дитятко, молись, милая…

Помню, этотъ страшный, непрерывающійся ни на минуту крикъ маменьки, отъ котораго волосы дыбомъ поднимались на голов, но всего ужасне, всего ясне помню я остановившіеся и глядвшіе какъ стеклянные куда-то въ потолокъ глаза папеньки… Я все глядла и глядла на нихъ, ожидая всмъ существомъ, что вотъ, вотъ они сейчасъ оживятся… а они тускнли все больше и больше, точно какая-то срая дымка заволакивала ихъ постепенно… Боже мой, Боже мой, и это т самые прекрасные глаза его, которыми онъ съ улыбкой взглянулъ на меня предъ отъздомъ, когда маменька говорила ему, что онъ всегда будетъ молодъ и хорошъ! Думала ли я въ ту минуту, что въ нихъ уже таилась смерть?.

Долго папеньку чмъ-то терли, что-то прыскали ему въ лицо, что-то лили на голову, что-то длали съ его рукой и я видла какъ господинъ, распоряжавшійся всмъ этимъ, сталъ уже совсмъ красный и мокрый отъ усилій, а глаза папеньки все оставались такими же неподвижными и стеклянными, а между тмъ вс жадно и со страхомъ всматривались въ нихъ, вс еще ждали чего-то, какого-то чуда… вс еще надялись, никто еще не хотлъ врить, что это конецъ, совсмъ конецъ.

Но вдругъ докторъ съ утомленіемъ опустилъ руки, вытеръ потъ у себя на лбу и проговорилъ:

— Не стоитъ больше…

Тогда вс кругомъ заплакали, зарыдали, а маменька на мигъ замолкла, вскочила на ноги и вдругъ тяжело грохнулась о полъ.

Я соскочила съ няниныхъ колнъ, зарыдала и хотла броситься въ маменьк, которая лежала какъ мертвая, но меня опять кто-то удержалъ, чьи-то руки обняли и не пускали меня, а дядя Семенъ съ плачущими глазами подошелъ къ тет Луиз, которая держала меня за руки и что-то говорила мн умоляющимъ голосомъ, и сказалъ ей:

— Уведя ее отсюда,

И тетя Луиза и няня взяли меня и обнявъ и прижимая, каждая къ своей груди, повели вонъ изъ залы.

Я кричала имъ, что не хочу идти, чтобы меня оставили съ папенькой и маменькой, но тетя Луиза нжно и твердо вела меня впередъ и говорила мн: ruhig mein Kind, ruhig, тамъ теб будетъ лучше.

Помню, что на лстниц толпился опять какой-то народъ, а кузины въ однхъ блузахъ и ночныхъ чепцахъ стояли наверху и перегнувшись чрезъ перила смотрли къ намъ внизъ.

Оя приняли меня изъ рукъ тети и няни и лаская и цлуя повели къ себ въ квартиру, гд тоже везд уже горлъ огонь, а тетя и няня спустились опять внизъ къ маменьк.

Я плакала и рыдала какъ сумасшедшая и все молила, чтобы меня отпустили внизъ, а мои милыя, добрыя кузины, которыхъ я всегда считала такими гордыми и холодными, нжно ласкали меня, успокаивали и плакали вмст со мной.

Ольга принесла мн свой халатъ и туфли и сама надла мн ихъ, а братъ Дмитрій съ такой заботой и добротой укутывалъ пледомъ мои озябшія ноги, что несмотря на все мое горе я поняла какіе они вс добрые и хорошіе и какъ до сихъ поръ я была къ нимъ несправедлива.

О милая, ужасна была эта ночь и какъ она тянулась, какъ мучительно тянулась! Об квартиры стояли настежь растворенными, по лстниц все время ходили взадъ и впередъ какіе-то чужіе люди, а маменькинъ, страшный, леденившій всхъ, крикъ, явственно доносился къ намъ наверхъ. Никто больше не ложился, хотя какъ намъ потомъ сказали, было не боле двухъ часовъ ночи, когда привезли папеньку… Но кто могъ думать о сн въ такую ночь? Весь домъ былъ на ногахъ.

Дядя Семенъ и тетя Луиза съ няней поминутно прибгали наверхъ къ намъ, то что-нибудь взять, то просто взглянуть и приласкать меня, и сейчасъ же убгали обратно внизъ, къ маменьк, за разумъ которой вс опасались.

Я сидла все время подл Раисы и ни на минуту не отпускала ея отъ себя. Въ ея голос, когда она тихо говорила мн что нибудь и въ ея глазахъ, когда она глядла на меня, было столько доброты и нжности, что только когда она была подл меня и я чувствовала свою руку въ ея нжныхъ теплыхъ рукахъ мн длалось немного легче и я не такъ рыдала.

Наконецъ стало свтать, пришелъ Дементій, и затопилъ везд печи. Мы вс сидли молча, и я машинально смотрла какъ топились печи и какъ кузина Ольга заваривала чай.

Она не умла этого длать и, наливая кипятокъ, разбила стаканъ, пролила чай и обожгла себ пальцы, тогда братъ Петръ всегда дразнившій ее засмялся, а я услышавъ его смхъ опять заплакала и еще ближе прижалась къ сестр Раис, которая строго и съ укоромъ покачала ему головой.

Потомъ пришла те.тя Луиза и тоже стала пить чай и отдавать разныя распоряженія по хозяйству, и мн было такъ странно, такъ горько и больно видть, что все идетъ какъ всегда. Такъ-же вс пьютъ чай, такъ-же говорятъ, а папенька лежитъ тамъ внизу мертвый и уже никогда не сядетъ тутъ вмст съ нами. Только когда взглядывали на меня, то на минуту примолкали и лица у всхъ длались печальными и смущенными.

Одна моя милая сестра Раиса была не такая, какъ всегда… Мн тоже налили чаю, тетя Луиза подлила въ него краснаго вина и непремнно заставила меня выпить всю чашку, увряя что отъ горячаго мн будетъ легче.

Она подсла ко мн на диванъ и, держа чашку въ одной рук, другой поила меня съ блюдечка какъ маленькую, приговаривая ласковыя слова.

Когда я допивала уже послднее блюдечко, въ незатворенную переднюю вошли какіе-то люди и тетя Луиза, не поднимаясь съ мста, спросила:

— Кто тамъ?

— Гробовщики, сказали оттуда.

Я вскрикнула, оттолкнула отъ себя тетину руку съ блюдечкомъ и съ рыданіемъ выбжала изъ комнаты.

Раиса бросилась за мной, догнала меня въ тетиной спальн и нжно лаская, уложила меня на тетиной постели, а сама сла рядомъ въ ногахъ, и все держала мою руку въ своей.

Я плакала, пока не заснула вся въ слезахъ и все не отпускала ея руку.

Должно быть я проспала такъ часа три. Когда я проснулась, было уже совсмъ свтло, солнце ярко свтило въ окна и я съ изумленіемъ увидла себя на какомъ-то новомъ, непривычномъ мн мст.

Подл меня на кресл сидла Раиса, закутанная въ теплую турецкую шаль. Она задумчиво смотрла прямо предъ собой въ окно и тонкой блой рукой перебирала пряди своихъ темныхъ волосъ.

Я вскочила съ постели и вдругъ все вспомнила. Тогда я снова зарыдала и снова бросилась лицомъ въ подушки. Раиса вздрогнула, наклонилась надо мной и лаская меня стала говорить, что я должна стараться успокоиться и быть твердой для матери, которая осталась на моихъ рукахъ слабой и больной.

— О Раиса, Раиса! воскликнула я рыдая, что случилось, что случилось! Какъ мы будемъ жить безъ него!

— Что длать, мое дитя, сказала она спокойно — это законъ природы, родители должны умирать раньше своихъ дтей и дти должны быть къ этому готовы!

— Но это ужасно, ужасно! сказала я — что можетъ быть ужасне такого горя!

— О многое, многое! воскликнула она вдругъ строго и лицо ея стало почти сурово.— Многое — повторила она — твое горе пройдетъ, потому что оно законно и естественно и послано отъ Бога, и ты снова будешь счастлива и спокойна, но есть страданія незаконныя, неправыя, неестественныя и тмъ боле ужасныя и жестокія! Вспомни хоть о нашемъ несчастномъ народ — раб! вспомни о его вковыхъ страданіяхъ. Вспомни о несчастныхъ, о которыхъ никто не хочетъ думать, никто не хочетъ имъ помочь и которые безропотно и покорно несутъ свой крестъ, не смя свергнуть его, не смя молить пощады, и крестъ этотъ посланъ имъ не Богомъ, но созданъ людьми! Вспомни о нихъ и твое собственное горе станетъ теб легче!

Я съ изумленіемъ смотрла на нее. Лицо Раисы, всегда блдное и холодное, вспыхнуло и оживилось, а темные прекрасные глаза ея разгорлись. Ея слова не были мн вполн понятны, но въ нихъ было что-то такое, отчего я перестала плакать и только молча слушала ее. Мн хотлось спросить ее, кто этотъ рабъ-народъ, хотлось. чтобы она разсказала мн о его страданіяхъ, вчныхъ и незаконныхъ и созданныхъ не Богомъ, а людьми, хотлось, чтобы она еще много, много говорила-бы мн и чтобы я могла вполн понять и слушать ее долго, долго, смотря въ ея прекрасное, вдохновенное лицо, на которомъ темные глаза ея сіяли какъ звзды.

Но дверь отворилась и вошла тетя Луиза съ какой-то дамой, въ рукахъ которой была большая картонка. Тетя подошла ко мн и, крпко поцловавъ, сказала, что надо примрить платье.

— Нтъ нтъ — воскликнула я — я не хочу больше новыхъ платьевъ! Мн больше ничего, ничего не надо!

Но тетя обняла меня и сказала:

— Ruhig, ruhig, mein Kind, это не новое платье, это черное платье.

Тогда я поняла, что это трауръ, сердце мое сжалось отъ горести и я заплакала. Тетя Луиза помогла мн встать и надть корсетъ, я примряла и плакала, а тетя Луиза утшала меня и длала портних разныя указанія, чтобы оно лучше сидло.

И хотя при взгляд на меня въ этомъ печальномъ черномъ плать, глаза ея наполнялись тоже слезами, но все-таки она очень безпокоилась, чтобы лифъ нигд не морщилъ и я не понимала, какъ можно думать объ этомъ въ такія минуты и не все-ли равно, какъ сидитъ траурное платье.

Потомъ тетя намочила губку водой съ одеколономъ и велла мн обтереть ею лицо сказавъ, что до тхъ поръ не пуститъ меня внизъ, пока я не съмъ кусочекъ бифштекса. Я ла его, глотая слезы, но мн былъ противенъ даже самый видъ и запахъ его.

Потомъ мы съ ней спустились внизъ… И когда мы подошли къ дверямъ нашей квартиры, въ которой до сихъ поръ мн жилось такъ хорошо, такъ весело, меня охватило такое отчаяніе и горе, что я не могла удержаться и тутъ-же на лстниц громко разрыдалась и долго не могла остановиться, чтобы войти къ маменьк спокойной.

Нашу залу узнать было уже нельзя. Вс окна и зеркала ея были завшаны, мебель вынесена, а посреди на катафалк, среди четырехъ свчей и съ образомъ на груди, лежалъ папенька! Бдный, дорогой, такъ любимый нами всми папенька!

Я упала предъ нимъ на колни и такъ расплакалась, что тетя опять должна была остановить меня и напомнить о маменьк.

Надъ папенькой уже читалъ псаломщикъ и голосъ его разрывалъ мн сердце.

Тетя Луиза тихонько наклонилась ко мн и сказала, что я должна приложиться къ папеньк.

Я поднялась на ступеньки катафалка и со страхомъ и горестью заглянула въ лицо папеньки, съ котораго тетя Луиза осторожно приподняла закрывавшую его кисею. Оно было уже восковое и выраженіе, застывшее на немъ, было такъ не похоже на выраженіе, что было у папеньки при жизни, что я едва могла врить, что это онъ.

Съ благоговніемъ и страхомъ поцловала я холодную руку его, которой еще наканун трепалъ онъ меня по щек, и вдругъ мн вспомнилось какъ вчера вечеромъ, предъ отъздомъ въ клубъ, онъ подчищалъ и выравнивалъ на ней ногти! Бдный, бдный папенька, думалъ-ли онъ, что это уже больше не нужно!

И страшно было смотрть мн на измнившееся лицо его и все хотлось смотрть, но тетя Луиза закрыла его опять кисеей и покровомъ, и помогла мн сойти.

— Ну пойдемъ, теперь скоре къ Muterchen,— сказала она обнявъ меня.

Въ коридор намъ попалась няня, она громко заплакала, увидвъ меня и крпко обхватила руками.

— Сиротинка ты моя горькая!— сказала она, плача и причитая — на кого ясный соколъ нашъ тебя покинулъ!

Но тетя, увидвъ, что я снова готова разрыдаться, съ неудовольствіемъ остановила ее и мы вошли къ маменьк. Маменька лежала на постели, глаза ея были закрыты и изъ нихъ непрерывно катились слезы.

Подл нея сидла сестра милосердія, которую наскоро привезли къ ней и Агаша, но она даже не шевельнулась, когда мы вошли. Тетя наклонилась надъ ней и тихонько сказала ей что-то.

Тогда маменька слабо открыла глаза и взглянула на меня.

Я бросилась къ ней, обнимала ее, цловала ея руки, ея глаза и не знаю, что готова была сдлать, чтобы хоть малость утшить ее. Наконецъ она точно очнулась, поняла что это я и зарыдала, крпко прижавъ меня къ своей груди.

И никогда, за всю еще жизнь, но любила я ее такъ, какъ въ эту минуту и никогда не ласкали мы другъ друга съ такой глубокой, горячей нжностью.

Она рыдала, молча прижимая меня къ себ и я вдругъ почувствовала что я сильне, здорове ея, что мой долгъ быть теперь ея защитницей, вмсто покинувшаго насъ отца и мысленно дала себ клятву быть ей отнын самой нжной и доброй дочерью и никогда не оставлять ее.

Ахъ мой другъ, трудно и даже невозможно описать всего подробно!

Было все, какъ вроятно и всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ. Были панихиды, прізжали вс знакомые, разспрашивали шопотомъ какъ и отчего это случилось, удивлялись, жалли маменьку и меня, прикладывались къ папеньк и разъзжались.

На утреннюю панихиду пріхалъ графъ Петръ Ильичъ, который игралъ съ папенькой въ карты наканун въ клуб и видлъ какъ все случилось.

Онъ разсказалъ намъ, что папенька и въ клуб чувствовалъ себя все время прекрасно и былъ очень въ дух. Карта шла къ папеньк, какъ рдко съ нимъ бывало, и его даже весь вечеръ шутя называли именинникомъ. Но вдругъ, въ исход перваго часа, онъ почувствовалъ себя дурно и всталъ, чтобы хать домой, но вставши сейчасъ-же упалъ и какъ-то страшно захриплъ. Вс испугались, бросились къ нему на помощь, лили ему на голову воду, растегнули рубашку, развязали галстухъ, но ничего не помогало. Тогда ршили скорй везти его домой, а молодого графа Илью, сына Петра Ильича, послали разыскивать доктора. По дорог, въ карет, папенька еще хриплъ, но подъзжая къ дому уже замолкъ…

Маменьк мы ничего этого не передавали — она была такъ слаба и такъ страдала, что къ ней никого не допускали. Меня тоже держали все больше наверху съ кузинами и братьями, и когда я оставалась на минуту вдвоемъ съ Раисой, я невольно вспоминала ея странныя слова и мн хотлось чтобы она повторила ихъ и объяснила-бы мн ихъ тайный смыслъ, но она больше не заговаривала о томъ, а я сама не смла разспрашивать ее, но все въ ней и блдное строгое лицо, и пламенные глаза, и нжный твердый голосъ ея — все стало казаться мн еще боле таинственнымъ и непонятнымъ чмъ прежде и я думала о ней почти столько-же, какъ и о бдномъ папеньк.

Такъ прошелъ весь день и вечеръ, а на утро рано мы должны были выхать въ N., а оттуда въ Ольховку, гд папеньку должны были хоронить.

Въ Ольховк похоронены и ддушка, и праддушка, и прабабушка и об тети, но отъ того, чтобы везти папеньку еще въ N., маменьку вс отговаривали и находили это страннымъ и неблагоразумнымъ, но она никого не хотла слушать и умоляла, чтобы сдлали по ея вол. Врно ее огорчала мысль, что папенька умеръ въ чужомъ город и чужомъ дом и она непремнно хотла привезти его въ послдній разъ въ его собственный домъ, гд онъ провелъ всю жизнь и гд съ нимъ могли проститься вс, кто зналъ и уважалъ его, а въ N. папеньку зналъ и уважалъ весь городъ.

Тогда, чтобы не разстраивать маменьку хуже, ршили сдлать все какъ она хочетъ, то-есть везти сначала въ N. къ намъ въ домъ, потомъ въ соборъ отпвать и наконецъ въ Ольховку хоронить.

Я ночевала опять у дяди съ кузинами и такъ крпко заснула, что на утро меня едва могли добудиться.

Кузины оставались въ Москв съ братьями и провожали насъ только до заставы, а дядя, тетя Луиза и братъ Дмитрій хали съ нами въ Ольховку.

Маменьку уложили въ возокъ почти безъ памяти, съ ней сла тетя Луиза, сестра милосердія и няня, въ саняхъ сла прислуга, а впереди везли бднаго папеньку. Я страшно плакала прощаясь съ кузинами и Москвой, куда мы пріхали повеселиться и откуда вызжали такъ печально.

хала я въ одномъ возк съ дядей Семеномъ и братомъ Дмитріемъ, которые попрежнему были безконечно добры ко мн.

Сначала вс мы были очень грустны и у дяди Семена глаза были полны слезъ, но постепенно мы разговорились и успокоились: мн стыдно сознаваться въ этомъ теперь, но я нарочно, милая моя Barbe, пишу теб все чистосердечно, пусть мн будетъ это наказаніемъ и можетъ быть Господь по благости своей проститъ меня тогда и приметъ мое раскаяніе.

Начиналась уже весна, былъ теплый и солнечный день, повсюду бжали ручейки талаго снга и на проталинахъ пробивалась уже первая травка. Мы спустили окна и братъ Дмитрій, который страстно любитъ деревню и знаетъ массу стиховъ, началъ декламировать — сначала тихо и точно застнчиво, но постепенно увлекся, глаза его загорлись, какъ у Раисы тогда въ спальн, и голосъ сдлался громкимъ и звучнымъ.

Онъ декламировалъ такъ хорошо, что мы съ дядей невольно заслушались его и когда онъ кончилъ, я сама просила его продолжать и все не могла наслушаться.

Потомъ и дядя Семенъ, увлеченный его примромъ и обожавшій поэзію (онъ хорошо и близко зналъ Пушкина), тоже сталъ вторить ему. Они какъ-бы вдохновляли другъ друга и трудно ршить, кто изъ нихъ лучше говоритъ стихи и больше знаетъ ихъ.

Этой дорогой я еще больше полюбила милаго, добраго дядю Семена и очень сдружилась съ братомъ Дмитріемъ, котораго такъ боялась вначал. Подъ конецъ онъ даже началъ звать меня ‘сестренкой’.

Право, когда они говорятъ, то кажется, что читаешь самую интересную книгу. Особенно дядя Семенъ! Онъ зналъ столькихъ интересныхъ, знаменитыхъ людей, поэтовъ, актеровъ, художниковъ, музыкантовъ, со многими изъ нихъ былъ очень друженъ и потому, разсказывая объ нихъ, онъ разсказываетъ и объ ихъ характер и о разныхъ случаяхъ изъ ихъ жизни, и какъ это интересно.

Братъ Дмитрій тоже всмъ этимъ очень интересуется и тоже многихъ изъ нихъ знаетъ. Между прочимъ, онъ очень друженъ съ молодымъ литераторомъ Иваномъ Тургеневымъ, тмъ самымъ, что написалъ ‘Записки Охотника’. Они говорятъ, что современемъ этотъ Иванъ Тургеневъ будетъ знаменитымъ писателемъ и что даже и теперь его уже знаютъ вс образованные люди. Но я, къ сожалнію, ни разу не видла его.

Нсколько разъ хотлось мн спросить у нихъ объясненія странныхъ словъ Раисы, но что-то удерживало меня. Мн казалось, что я не имю на это права, такъ какъ она говорила ихъ только мн и можетъ быть будетъ недовольна, если я разскажу объ этомъ другимъ. А между тмъ забыть объ нихъ я не могу и мысленно все возвращаюсь къ нимъ и стараюсь сама себ объяснить ихъ. Только, конечно, это не удается.

Въ такихъ пріятныхъ разговорахъ я почти не замчала, какъ летло время и радовалась, что мы такъ хорошо демъ и если-бы это было въ моей вол то мн казалось, что я всю жизнь согласилась-бы здить такъ съ дядей Семеномъ и братомъ Дмитріемъ. Но когда я вспоминала ‘почему’ мы такъ демъ, меня охватывалъ стыдъ и горесть, и я снова начинала плакать и обвинять себя въ черствости и неблагодарности.

Разъ я даже высказала это дяд Семену и сказала, что врно я очень дурная двушка, если могу думать и говорить теперь о другомъ и даже чувствовать удовольствіе.

Но дядя Семенъ утшилъ меня.

— Нтъ, милая, это просто молодость,— сказалъ онъ съ своей доброй, задумчивой, какъ-бы всепрощающей и никого не осуждающей улыбкой.

Такъ хали мы до N. почти двое сутокъ и не останавливались даже ночью. Все это время я очень мало видла маменьку, которая ни разу не выходила и попрежнему лежала съ закрытыми глазами и плакала. Даже кушать ничего не хотла и за все время скушала только чашку пустаго чаю и кусочекъ просфирки. Но мы, не знаю можетъ быть отъ воздуха и дороги, все время чувствовали такой аппетитъ, что мн даже совстно было, и если-бы не тетя Луиза и братъ Дмитрій, которые тоже кушали съ большимъ аппетитомъ, то я ужъ и не знаю, какъ и ршилась-бы сть такъ много въ такіе ужасные дни.

Подъ N. насъ встртило духовенство, дворня и знакомые. Чуть не весь городъ вышелъ встрчать бднаго папеньку.

Вс мы, даже маменька, едва державшаяся на ногахъ, вышли изъ экипажей и пошли за гробомъ пшкомъ.

Были уже сумерки, когда мы пріхали, папенькину колесницу окружали факельщики съ зажжеными фонарями и свтъ отъ нихъ едва освщалъ дорогу. На всхъ улицахъ толпился народъ, который молча обнажалъ головы и крестился, когда наше шествіе двигалось мимо него, а торжественно-печальное пніе пвчихъ сливалось съ общимъ рыданіемъ родныхъ и дворни.

Въ дом насъ встртила бабушка и остальные люди, которые оставались при ней.

Заслышавъ пніе вс люди высыпали на крыльцо и съ громкимъ рыданіемъ падали на колни предъ папенькинымъ гробомъ.

Бабушка-же стояла въ зал только съ монашками и компаньонками и дожидала, когда папеньку внесутъ въ домъ.

Она стояла гордо и прямо, опираясь на свой костыль, вся въ черномъ, съ длиннымъ какъ у игуменьи креповымъ вуалемъ на чепц и лицо ея оставалось спокойнымъ и суровымъ какъ всегда, и слезъ не было въ глазахъ ея.

Только когда папеньку внесли мн показалось, что она дрогнула и пошатнулась. Но она тотчасъ-же тяжело опустилась на колни и поклонилась ему до земли, какъ кланялась молясь по утрамъ Богу предъ своей божницей.

Я глядла на нее. Я хотла видть ея лицо, хотла прочесть по немъ страдаетъ-ли она, но она долго, долго, не поднимала его отъ земли и не знаю, плакала она или молилась, лежа распростершись предъ гробомъ сына своего.

А вдь онъ былъ, говорятъ вс, любимымъ сыномъ ея.

Сейчасъ-же начали служить панихиду. Въ домъ набралось столько народа, что многіе стояли въ сняхъ на лстниц и даже на улиц. Маменька рыдала еще горше чмъ въ Москв, и слезы ея раздирали душу положительно всмъ, кто слышалъ ихъ.

А она все кричала, точно во сн — ‘О милый мой, милый мой!’

Нашей губернаторш, которая очень добрая и очень любила папеньку, сдлалось дурно, а бабушка почему-то разсердилась на нее, и сказала потомъ при всхъ, что она дура.

Но у бабушки вдь объ всемъ свои понятія.

Но вотъ что случилось посл панихиды…

Я часто, часто вспоминаю объ этомъ теперь и все не могу понять, что это все значитъ! Кто была эта странная дама, почему она такъ плакала по папеньк и почему бабушка такъ разсердилась и на нее и на маменьку?

Вотъ какъ все это случилось.

Когда уже почти вс разъхались и даже бабушка ушла въ свою комнату, уведя къ себ дядю Семена и тетю Луизу, въ залъ пустили дворню, которая по-очереди подходила прощаться съ папенькой.

Я-же еще оставалась, потому что не хотла покидать маменьку. Она стояла на колняхъ по другую сторону гроба и молилась, припавъ головой къ ступенькамъ. Какъ ее ни уговаривали, чтобы она отдохнула, она никого не хотла слушать и просила только, чтобы ее оставили въ поко и дали-бы молиться подл папеньки.

Тогда уже больше не ршились ее безпокоить и велли мн только не отходить отъ нея далеко.

Я стояла и тоже старалась молиться, но съ дороги меня сильно укачало и мн очень хотлось спать.

Вдругъ среди нашихъ людей я замтила какую-то чужую даму съ двумя маленькими мальчиками. Она была въ глубокомъ траур и лицо у нея было блдно и заплакано. Я замтила, что она какъ-то робко и точно стыдливо оглядывалась по сторонамъ, прежде чмъ подойти въ гробу. Но когда она наконецъ подошла и взглянула въ лицо папеньки, она поблднла вдругъ еще больше и такъ заплакала, упавъ предъ нимъ на колни, что просто жалко было на нее смотрть.

И бдные малютки ея тоже плакали и звали ‘папу’. Врно незадолго предъ тмъ они тоже потеряли своего отца и видъ папеньки въ гробу напомнилъ имъ ихъ горе.

Наплакавшись блдная дама приподнялась и наклонилась приложиться въ папеньк.

Она припала къ его рукамъ и такъ долго и нжно цловала ихъ, что я отъ всей души готова была полюбить ее, хотя и не знала ее.

Потомъ она по очереди приподняла своихъ малютокъ, чтобы и они могли проститься. Младшій, не боле трехъ лтъ, еще не понималъ смерти и улыбался, цлуя мертвыя руки папеньки, но старшій, которому на видъ было уже лтъ 7—8, вдругъ такъ пронзительно крикнулъ ‘папа, папа!’ что блдная дама испугалась и едва не выронила его изъ рукъ, а маменька вздрогнула и подняла голову.

Минуту она молча, съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ на лиц, смотрла на блдную даму, которая поблднла еще больше и вся дрожала, но тоже молча смотрла на маменьку. И въ глазахъ ея, когда она смотрла, какъ мн показалось, было столько мольбы и страха и точно стыда даже, что, сама не знаю отчего, мн сдлалось такъ жаль, такъ жаль ее бдную.

Но вдругъ маменька протянула къ ней руки, блдная дама вся вспыхнула точно отъ радости и съ тихимъ крикомъ бросилась къ ней. И он обнялись и заплакали на груди другъ у друга.

Я не понимала, что это значитъ и спросила у ени и Агаши кто эта дама, но он замялись и я видла, что он не хотятъ сказать мн правду, хотя и знаютъ ее. И вообще вся дворня была точно смущена и перешептывалась о чемъ-то, кивая на блдную даму и ея. дтей.

Тогда я подошла къ малюткамъ, которые стояли какъ два маленькіе испуганные птенчика и стала ласкать ихъ, какъ вдругъ на порог къ дверяхъ появилась бабушка.

Она показалась мн страшной, такое гнвное лицо было у ней, когда она быстрымъ взглядомъ окинула маменьку и незнакомку.

— Это что! Анна! Да ты въ ум!— крикнула она маменьк громкимъ гнвнымъ голосомъ — стыдись, опомнись, кого ты это обнимаешь-то!

Блдная дама испуганно отшатнулась отъ маменьки и прижала къ себ дтей. Но маменька схватила ее за руку, точно защищая и не пускала ее.

— Оставьте, оставьте ее…— воскликнула она со слезами — она тоже любила его!

Тогда вс ахнули кругомъ какъ пораженные, а бабушка сердито стукнула костылемъ о землю,

— Да ты это что-же! Аль вовсе рехнулась!— закричала она.— Эй вы, двки, отнесите барыню въ спальню, да уложите ее тамъ. А ты, сударыня — обратилась она къ блдной дам съ такимъ презрніемъ, какъ къ послдней судомойк — изволь сейчасъ-же отправляться и чтобы духу твоего я здсь больше никогда не слыхала.

И она вышла, тяжело тряся головой и стуча костылемъ, какъ это бывало съ ней только въ минуты самаго сильнаго гнва. Маменьку вынесли въ истерик, а блдная дама, вся дрожа отъ волненія и. молча прижимая къ себ дтей, удалилась какъ виноватая.

Я была поражена этой сценой и не знала, что думать, а когда я начала разспрашивать няню, что все это значитъ, она только горько вздохнула и сказала:

— Ну что, милая, бабуньку съ маменькой судить! Это ужъ ихнія дла и намъ промежъ нихъ не соваться, да и ты еще больно молода!

Только ужъ поздно вечеромъ тетя Луиза, которой постлали въ одной комнат со мной, объяснила мн, что папенька былъ благодтелемъ (я такъ и думала) этой дамы, всегда помогалъ ей и даже крестилъ ея дтей. Но что она очень провинилась предъ бабушкой, которая очень сердита на нее и не хочетъ простить даже теперь, тогда какъ маменька гораздо добре и охотно простила ее въ такую тяжелую минуту и что Господь за это ей воздастъ.

И я тоже думаю, что маменька хорошо сдлала, простивъ эту несчастную даму, тмъ боле если она такъ любила нашего папеньку. Бабушка же всегда была суровая и жестокая и нтъ ничего легче, какъ прогнвить ее. Она всегда изъ-за самыхъ пустяковъ готова наказать и оскорбить человка.

Мн очень жаль эту бдную даму, я уврена, что она ничего особенно дурного не сдлала, мн такъ хотлось-бы помочь ей, но что я могу, а съ маменькой тетя Луиза не приказала объ этомъ говорить потому, что нельзя идти противъ бабушки, да и маменьк и безъ того теперь тяжело.

На другой день папеньку вынесли въ соборъ для отпванія, а потомъ увезли въ Ольховку и похоронили. Многіе изъ знакомыхъ хали вплоть до Ольховки.

Дядя съ тетей и братомъ Дмитріемъ оставались у насъ до девятаго дня, посл котораго ухали обратно въ Москву, и я очень плакала, разставаясь съ ними.

Богъ всть, когда мы съ ними теперь увидимся! Я такъ привыкла къ нимъ за эту зиму, что даже и не знаю, какъ мы будемъ жить теперь безъ нихъ. Безъ нихъ домъ нашъ сразу опустлъ и сталъ такимъ мрачнымъ и тоскливымъ, что поневол плакать хочется.

Вотъ какое длинное письмо написала я теб, дорогая Варюша, сейчасъ стала свертывать его въ конвертъ и даже не входитъ! Цлыхъ 15 листиковъ! Не даромъ я его писала три дня! Право, никто никогда врно не получалъ такого длиннаго письма, жаль только, что оно такое печальное… Отъ всего сердца цлую тебя, моя милочка, а также добрую тетю Соню, и боле, чмъ когда-либо, буду ждать отъ тебя писемъ! Они теперь будутъ моимъ единственнымъ утшеніемъ.

Твоя навсегда Катя.

——

Ноябрь, 1852 г.

Ольховка.

Вотъ и зима опять, милая Варюша! Весь нашъ садъ облетлъ и стоитъ подъ глубокимъ, блымъ покровомъ, а голыя втви деревьевъ гнутся подъ тяжестью снга. Какъ быстро пролетло то милое время, когда мы были вмст съ тобою! Теперь, мн кажется, что это было не боле какъ сонъ! Неужели вы дйствительно были у насъ, провели съ нами цлый мсяцъ и мы гуляли съ тобой по этимъ самымъ аллеямъ, которыя теперь стоятъ такія пустынныя и унылыя, а тогда были полны свжей листвы и солнца! О милыя дорогія тетя Соня и Barbe, никогда я не забуду того, что вы сдлали для насъ! Пріхать въ такое время, изъ вашего блестящаго Петербурга, когда вс почти избгаютъ насъ, потому что у насъ такъ печально и все это только для того, чтобы хоть немного поддержать бдную маменьку и повеселить меня! Чмъ сумю я когда-нибудь заплатить вамъ за вашу доброту къ намъ! Посл вашего отъзда, нашъ домъ кажется еще боле опуствшимъ и унылымъ. Но ты, счастливица, уже успла побывать въ Париж! Какъ балуютъ тебя твои родители! Ты пишешь, отчего не хочу я пріхать къ вамъ на зиму, но, дорогая моя, подумай сама, какъ могу я оставить маменьку? Какая-же я была бы дочь посл этого! Я знаю, что она охотно отпуститъ меня, но разв я сама могла-бы веселиться, зная, какъ она больна, одинока и какъ страдаетъ! Нтъ, моя дорогая, не зови меня — я не поду.

Твой портретъ, снятый съ тебя въ Париж, я получила наканун моего рожденья и очень обрадовалась ему. Мы тутъ еще ничего подобнаго не видали, я всмъ его показывала и вс надивиться не могли, какъ это онъ такъ сдланъ. Такая ты на немъ хорошенькая и такъ похожа! Да и правда, фотографія похожа на какое-то чудо! Бабушка, на именины которой я здила въ N. съ поздравленіемъ и показывала ей твою карточку, кажется, даже разсердилась немного т. е. не на тебя разумется, а на фотографію. По крайней мр она долго разсматривала ее и наконецъ спросила:

— Да какъ-же это они такъ длаютъ?..

Тогда Петръ Ивановичъ Домидовичъ (помнишь, такой розовый, худенькій старичокъ въ цвтныхъ всегда галстукахъ), сидвшій у нея въ это время, началъ ей объяснять устройство фотографіи, о которой уже читалъ въ заграничныхъ журналахъ, но бабушка послушала, послушала его и махнула рукой.

— Просто чортъ въ ней сидитъ!— сказала она, съ неудовольствіемъ отодвигая отъ себя фотографическую карточку.

— Въ комъ-съ?— спросилъ удивленный Петръ Ивановичъ.

— Да въ фотографіи-то твоей!— сказала бабушка уже совсмъ разсердившись.— Понастроили какихъ-то дорогъ желзныхъ, да телеграфовъ, да фотографію теперь эту еще выдумали, а вотъ посмотримъ чмъ-то все это кончится!

— Цивилизація, почтенная Наталья Алексевна! Наука-съ! Все движется впередъ!— воскликнулъ Петръ Ивановичъ, который очень гордится тмъ, что побывалъ въ Германіи, и съ тхъ поръ почитаетъ себя за ученаго человка.

— Ладно, ладно — сказала бабушка — вотъ ужо расплодятъ чертей-то повсюду своей наукой, да потомъ сами и наплачутся! Поздненько только будетъ! Шуты гороховые!

Петръ Ивановичъ тихонько разсмялся, я тоже невольно улыбнулась и вспомнила при этомъ, какъ въ прошломъ году боялась ссть въ вагонъ желзной дороги, когда покойный папенька нарочно возилъ меня до Елина, чтобы дать мн понятіе о желзной дорог, которой я еще не видала, и той быстрот, съ какой она идетъ.

Ты спрашиваешь, чмъ я занимаюсь и какъ провожу время? Особеннаго ничего конечно не длаю, но по совту Раисы, съ которой мы переписываемся, я устроила у себя нчто въ род крохотной школы для дтей нашихъ дворовыхъ, и учу ихъ. У меня уже 5 учениковъ, изъ которыхъ 2 даже двочки. Это очень помогаетъ коротать мн время, а главное гораздо веселе и интересне, чмъ кажется сначала. Такъ пріятно видть эти маленькія головки, склоненными надъ книжкой! Такъ пріятно отвчать на ихъ любопытствующіе вопросы и разъяснять имъ то, чего они еще не понимаютъ. Они очень полюбили меня и маменька мн не препятствуетъ, хоть и удивляется, что я нахожу пріятнаго въ такомъ занятіи. Няня сначала косилась было и называла мою выдумку ‘не барской затей’, но теперь уже меньше ворчитъ и даже суетъ моимъ ученикамъ посл урока пряники и орхи. Конечно, наше ученіе идетъ пока еще не блистательно и въ этотъ мсяцъ мы едва осилили первые склады, но это происходитъ скорй отъ малоопытности учительницы, чмъ отъ непонятливости учениковъ. Во всякомъ случа, я надюсь довести дло до конца, т. е. выучить ихъ грамот на столько, чтобы они моглибы свободно читать, писать и считать. Раиса говоритъ, что это большой грхъ со стороны помщиковъ, что они не учатъ народъ и мн кажется, что это правда. Затмъ я довольно много читаю. Маменька по болзни совсмъ перестала теперь обращать вниманіе на то, что я читаю и чмъ занята. Она, бдная, почти не выходитъ изъ глубокой апатіи. Въ нашей деревенской библіотек я нашла много интересныхъ книгъ. Напримръ, сочиненія г-на Карамзина, Жуковскаго, Полевого, Марлинскаго, а главное всего Пушкина, которымъ я просто упиваюсь и изъ котораго многое уже знаю наизусть.

Изъ иностранныхъ же писателей есть Вальтеръ-Скотъ, Эженъ-Сю, сочиненія мадамъ Гіонъ и многія другія. Читала-ли ты исторію Монте-Кристо Дюма? Вотъ интересно-то! Я просто оторваться не могла пока не дочла до конца.

Потомъ кузины прислали мн ‘Записки охотника’ и хотя герои ихъ все больше простые крестьяне (такъ странно), но они описаны такъ интересно и увлекательно, что поневол зачитываешься ими. Пожалуйста прочти, если не читала еще. Насколько я понимаю, тамъ нтъ ничего такого, изъ за чего нельзя было-бы давать ихъ намъ, двицамъ. Читала я тоже сочиненіе другого литератора г-на Гоголя (того, что недавно умеръ, онъ тоже бывалъ у дяди, но я не видала его), но кром Тараса Бульбы, котораго прочла два раза подъ-рядъ, остальное мн не очень понравилось и кажется не совсмъ правдоподобно. То у него какой-то дворянинъ, желая разбогатть и не имя своихъ крестьянъ, здитъ по помщикамъ и скупаетъ мертвыя души,— между прочимъ, это. представь, та самая книжка о Мертвыхъ душахъ, которую мн разъ уже давалъ братъ Дмитрій, помнишь, тогда еще въ Москв, маменька отняла ее у меня и я еще воображала, что въ ней описываются привиднія,— то вдругъ цлый городъ принимаетъ какого-то прозжаго господина за важнаго ревизора и вс начинаютъ закармливать его обдами и предлагаютъ деньги, то вдругъ, въ другой повсти, носъ отъ живого человка очутился зачмъ-то въ пирог! И все вотъ такъ! Воля ваша, а это ненатурально! Правда, описано это очень забавно, такъ что мстами нельзя не смяться до слезъ, но въ общемъ невольно кажется, что все это придумано нарочно, чтобы всхъ представить въ глупомъ, смшномъ и нехорошемъ вид. Вотъ разв ‘Шинель’ еще… Читая ее, я даже расплакалась, такъ стало жалко несчастнаго стараго чиновника, которому во всемъ такъ не везло! Плакала я тоже и надъ ‘Антономъ-Горемыкой’, г-на Григоровича, котораго прислала мн Раиса. Да, много на свт горя и несправедливости и много несчастныхъ страдаютъ напрасно! О если-бы можно было всхъ сдлать счастливыми или хоть уничтожить только несправедливость! Боже мой, неужели же люди со всей ихъ геніальностью и цари со всмъ ихъ могуществомъ и Самъ Господь со всмъ Его милосердіемъ не могутъ помочь въ этомъ! Помнишь, я писала теб разъ о томъ, что сказала мн Раиса на другой день смерти папеньки? Я не забыла этихъ словъ и мн кажется, что я начинаю понимать ихъ! О какъ желала-бы я все понимать, все узнать, всему выучиться! Но не ревнуй меня къ ней, я знаю, что ты немножко ревнуешь меня къ Раис и думаешь, что я люблю ее больше тебя! Это не такъ, ни съ кмъ мн такъ не легко, какъ съ тобой, никому я не скажу того, что не задумываясь скажу теб, но когда я вижу Раису или только думаю о ней, то мн кажется, что она выше и лучше всхъ другихъ знакомыхъ мн женщинъ и двушекъ и что она научитъ меня чему-то прекрасному и благородному, какъ она сама! Но все-же не ревнуй меня къ ней, потому что ты всегда была и останешься самой первой и дорогой моей подругой. Крпко, крпко цлую тебя и тетю Соню.

Твоя Катя.

——

З-е апрля 1853 года.

Ольховка.

Въ среду на той недл былъ ровно годъ папеньк, дорогая моя Варюша, и какъ ни тихо, ни однообразно тянулся этотъ печальный годъ, а все-таки не врится, что съ тхъ поръ прошло уже столько времени! Годъ! цлый длинный годъ! Но жизнь наша такъ уныла, что если-бы не пріздъ дяди Семена и Раисы, которые пробыли у насъ недлю, то мн даже не о чемъ-бы было писать теб теперь. Дядя Семенъ по папенькиному завщанію назначенъ моимъ опекуномъ и прізжалъ къ маменьк переговорить о разныхъ длахъ, а моя милая Раиса пріхала съ нимъ нарочно только, чтобы повидаться со мной. Она очень одобрила мою школу и осталась довольна и учениками и учительницей, такъ что я чуть не возгордилась. Но знаешь-ли, гд мы проводили большую часть времени ея пребыванія? Пари держу, что не угадаешь! Вообрази, на сел по крестьянскимъ избамъ. Это началось съ того, что плотникъ Егоръ, отбивая къ лту косы, сильно поранилъ себ ногу, такъ что кровь ничмъ нельзя было остановить и онъ дошелъ почти до обморока. Тогда Пелагея, его жена, съ плачемъ прибжала къ намъ во дворъ, моля помочь ему, Раиса сейчасъ-же бросилась къ домашней аптек, взяла оттуда что надо и, вытащивъ изъ комода нсколько старыхъ полотняныхъ рубашекъ, побжала вмст съ Пелагеей, позвавъ съ собою и меня.

Когда мы прибжали въ избу Егора и я увидла его всего въ крови, блднаго и почти уже безъ сознанія, я такъ испугалась, что чуть не унала сама, но Раиса, не потерявшись ни на секунду, сейчасъ-же стала обмывать ему рану, залила ее чмъ-то и забинтовала искусно бинтами изъ наскоро разорванныхъ рубашекъ, кровь скоро остановилась и Егоръ пришелъ въ себя. Когда Раиса замтила, что, увидвъ кровь, я сама поблднла и отшатнулась, она только молча и строго взглянула на меня и сказала:

— Катя, вспомни, что я теб говорила.

И мн тотчасъ же сдлалось стыдно, я собрала всю силу воли и пересиливъ свой страхъ и головокруженіе, стала усердно помогать ей.

Она ничего больше не говорила, но когда Егоръ оправился и мы вернулись домой, она молча обняла меня и крпко поцловала и это было мн самой лучшей и дорогой наградой. Съ этого дня слава ея какъ искусной лкарки, распространилась по всей деревн и на другой-же день къ ней пришли нсколько бабъ съ дтьми и стариковъ, прося ея помощи отъ разныхъ своихъ недуговъ.

Они показывали ей свои гнойныя раны и она, не брезгая никмъ, бережно касалась и обмывала своими нжными руками, какъ добрая и любящая сестра, и я не знала, чему больше удивляться — ея ли терпнію и доброт или удивительному искусству лчить.

Когда я высказала ей это, она отвтила мн, что въ этомъ нтъ ничего особенно мудренаго, такъ какъ, интересуясь этимъ дломъ, она пользовалась всякимъ случаемъ, чтобы пріобрсти себ въ немъ познанія и читала почти вс англійскія и нмецкія сочиненія по этой части. Чтобы лучше запоминать ихъ, она списывала изъ нихъ цлыя страницы и заучивала ихъ потомъ на память.

— Вотъ, сказала она, истинное дло для женщинъ, которыя хотятъ приносятъ пользу и добро! Это школы и больницы по деревнямъ! И если бы женщины захотли посвятить себя этому, сколькимъ бы несчастнымъ он могли-бы помочь, сколько горя и страданій облегчить!

Мн чувствовалось, что въ словахъ ея много правды святой и прекрасной какъ всегда, но въ то-же время мысль, что женщина можетъ сдлаться докторомъ, казалась мн странной и невыполнимой. И мужчины должны такъ долго и такъ много учиться для этого, могутъ-ли учиться также и женщины и если могутъ то гд-же, какъ и у кого!

Я сказала ей это, но она съ жаромъ опровергла меня.

Она говоритъ, что каждая женщина, если захочетъ, можетъ отлично учиться и выучиться всему, чему учатся мужчины, что пока для этого нтъ спеціальныхъ школъ и учрежденій, всякая сколько-нибудь обезпеченная женщина можетъ учиться сама, не выходя изъ своей комнаты, а со временемъ общество будто-бы придетъ къ нимъ на помощь и поможетъ имъ справиться съ этой задачей въ первое трудное время, за что он потомъ сторицею сумютъ отблагодарить его той пользой, какую повсюду принесутъ труды ихъ.

— Да — закончила Раиса посл нкотораго раздумья — такое время придетъ, я врю этому… Должно придти!— воскликнула она вдругъ горячо и темные пламенные глаза ея вспыхнули и загорлись, какъ тогда, въ тетиной спальн, когда она говорила мн о несчастномъ народ — раб.

Потомъ она говорила еще, что у насъ даже и по городамъ докторовъ еще слишкомъ мало и ими могутъ пользоваться-то только богатые, а по деревнямъ, въ глуши, народъ родится, живетъ и умираетъ въ страшныхъ болзняхъ и страданіяхъ и ему некому помочь! И вотъ тутъ-то будто-бы и нужна женщина, потому что мужчины, передъ которыми много разныхъ дорогъ, неохотно посвящаютъ себя глуши, тогда какъ женщина боле скромная и безкорыстная охотно пошла-бы туда, если бы ей только позволили это, и но только пошла-бы, но и вложила-бы въ это дло всю свою душу и жизнь!

Не знаю, будетъ ли когда-нибудь такъ, какъ мечтаетъ моя Раиса, но знаю, что сама она дйствительно вкладываетъ душу въ это доброе дло и думаю, что если т женщины, которыя послдуютъ ея примру, будутъ хоть сколько-нибудь походить на нее, то это будетъ значить, что дло это дйствительно святое и что на него пойдутъ лучшія изъ женщинъ…

Все время, что она пробыла у насъ, не было ни одного дня, чтобы мы не ходили съ ней, несмотря ни на какую погоду, на село и не заходили-бы всюду, гд только были такіе слабые и больные, которые сами не могли идти къ ней.

О Варя, если-бы ты знала, какое это благородное и возвышенное сердце! И какая красавица при этомъ! Когда я вижу ее такъ склоненную надъ язвами этихъ несчастныхъ, мн кажется, что предо мной святая и мн хочется опуститься передъ ней на колни и съ умиленіемъ цловать ея прекрасныя руки!

Но я не ршаюсь высказывать ей и половины того восторга и благоговнія, которые чувствую предъ ней и только молча хожу за ней, какъ тнь ея, молча восхищаюсь ею, молча слушаю ее и, когда она говоритъ со мной, я уже счастлива! О, чего-бы я ни сдлала для нея! Если-бы она сказала мн: ‘Иди за мной!’ я пошла бы за ней на край свта и радовалась бы, что могу служить ей, потому что все въ ней кажется мн идеаломъ правды и добра! Но вотъ ты опять пожалуй приревнуешь меня. Лучше не буду говорить о ней, но тогда о чемъ-же писать, милая Варюша! Все такъ тихо и печально вокругъ меня! Здоровье маменьки все хуже и хуже. Дядя Семенъ и Раиса находятъ, что ей необходимо ухать въ теплые края, но маменька и слышать не хочетъ о томъ, чтобы ухать отъ папенькиной могилы.

Да, разскажу теб еще вотъ что… хотя… хотя быть можетъ этого не слдуетъ… но ты, мой дружокъ, не разскажешь о томъ никому. Пожалуйста, я очень прошу тебя объ этомъ и только подъ этимъ условіемъ ршаюсь разсказать теб о томъ, что произошло третьяго дня.

Годовщина папенькиной смерти такъ тяжело подйствовала опять на маменьку, что на другой день она уже совсмъ слегла и не могла даже похать на кладбище.

Я пошла одна съ Агашей.

Подходя къ церковной оград, въ которой похороненъ папенька, я къ моему удивленію увидла вдругъ на его могил какую-то склоненную плачущую женскую фигуру, а подл нея двухъ маленькихъ мальчиковъ.

Услышавъ наши шаги, дама эта испуганно приподнялась и я сразу узнала въ ней ту самую незнакомку, которая поразила меня тогда, на папенькиной панихид. Она тоже, повидимому, узнала меня и съ замшательствомъ смотрла на меня.

— Простите…— сказала она смущенно, и на прекрасномъ блдномъ заплаканномъ лиц ея опять, какъ и тогда, отразилось такое волненіе, какъ бы отъ стыда или испуга, что мн опять до боли стало жаль ея.

Я поклонилась ей и хотла заговорить съ ной о чемъ-нибудь, но прежде чмъ я успла придумать, что могу сказать ей, она поспшно взяла за руки своихъ малютокъ и быстро удалилась.

Кто она? Кто? Во всемъ этомъ мн чудится какая-то тайна, которую я не могу ясно проникнуть… и которую… которую мн страшно разгадать!..

Вернувшись я не знала, сказать-ли маменьк объ этой встрч или нтъ?.. Что-то удерживало меня и я не ршилась, сама не зная почему…

Но вообрази себ мое удивленіе, когда спустя часа два случайно зайдя къ маменьк за оставленной у нея моей работой, я вдругъ увидла у нея этихъ самыхъ двухъ мальчиковъ!

Маменька лежала на постели, держа предъ собой младшаго изъ нихъ, который беззаботно улыбаясь и что-то лепеча, игралъ на груди ея цпочкой отъ ея креста, а старшій стоялъ прямо предъ кроватью и маменька, положивъ свою исхудалую руку на его курчавую темную головку, нжно гладила его по волосамъ и тихо говорила:

— Какъ похожъ… какъ похожъ…

И изъ глазъ ея, съ любовью обращенныхъ на него, катились слезы…

Няня стояла сзади него и тоже плакала и гладила рукой старшаго мальчика.

Увидвъ меня, он об вздрогнули, быстро обернулись ко мн и мн показалось, что маменька испугалась и смутилась. А няня тревожно замахала на меня руками, показывая, чтобы я скорй уходила. Я поспшно захлопнула дверь и выбжала въ свою, комнату и, прибжавъ къ себ, долго не могла опомниться.

Сердце мое такъ билось, какъ если бы я сдлала что-нибудь дурное и подглядла то, чего не должна была подглядывать. Долго потомъ не входила я къ маменьк и меня не звали къ ней.

Но то особенное выраженіе нжности и точно какого-то счастья, которое было въ лиц ея, когда она глазами полными слезъ смотрла на старшаго мальчика и ласкала его, невольно запало мн въ память и никогда не изгладится изъ нея.

Впервые еще со смерти папеньки я видла ее такой оживленной и почти радостной… Такъ бывало смотрла она на папеньку…

Съ тхъ поръ я уже не видла этой загадочной незнакомки и ея дтей. Но Боже мой, Боже мой, кто же она и за что-же маменька такъ любитъ ея дтей?.. отчего она плакала, лаская этого мальчика, и отчего такъ нжно, такъ радостно смотрла на него?.. И на кого, на кого-же онъ такъ похожъ?..

О, разорви, дорогая моя, это письмо, чтобы оно никогда и никому-бы не попалось… Но съ тобой я не могла не подлиться этой загадкой, которая мучаетъ меня съ тхъ поръ и которую, мн кажется… что я не смю разгадывать… Крпко цлую тебя.

Твоя Катя.

——

Августъ 1853 г.

Ольховка.

Дорогая Варюша, пишу теб всего нсколько строкъ, чтобы увдомить о нашемъ отъзд. Маменька, посл того какъ я теб писала, была такъ больна, что мы уже отчаялись въ ея выздоровленіи. Теперь ей немного получше, но доктора приказываютъ намъ немедленно хать за-границу и провести зиму въ боле тепломъ климат. Кажется, дло не обойдется одной зимой. Тетя Луиза, которая прізжала во время маменькиной болзни и устраиваетъ теперь нашъ отъздъ, призналась мн, что очень можетъ быть, что намъ придется прожить тамъ нсколько лтъ, пока здоровье маменьки не укрпится. Я рада видть чужіе края, о которыхъ столько слышала и читала, но мн тяжело отрываться отъ родины и всхъ близкихъ на нсколько лтъ. И потомъ сознаніе причины, которая вынуждаетъ насъ къ этому путешествію, на половину уменьшаетъ для меня его прелесть. Но можетъ быть Господь будетъ милостивъ и пошлетъ маменьк исцленіе… Прощай, дорогая моя Варя, и кто знаетъ на сколько! Я буду часто, часто писать теб. Какъ жаль, что вы именно теперь находитесь въ вашей деревн и мы не увидимъ васъ даже когда будемъ прозжать чрезъ Петербургъ. Мы беремъ съ собою только Агашу, маменькину горничную, которая при ней уже около 20 лтъ и которая, сказать по правд, въ отчаяніи отъ такого ршенія маменьки, и Марью Антоновну, сестру милосердія. Всмъ сердцемъ цлую тебя и тетю Соню.

Всегда, всю жизнь твоя Катя.

——

Октябрь 1853 г.

Дрезденъ.

Да, дорогая моя Варюша, мы въ Дрезден, чудномъ, прекрасномъ Дрезден, гд маменька ршила поселиться на продолжительное время. Я до сихъ поръ какъ во сн, какъ въ сказк, и даже бдная маменька оживилась здсь немного и щеки ея слегка порозовли. Она нсколько разъ каталась со мной по городу и его окрестностямъ, пока было тепло, а теперь большую часть времени проводитъ дома, въ нашемъ маленькомъ садик, въ которомъ доцвтаютъ осеннія розы и астры. Я здсь гораздо свободне, чмъ у себя въ Россіи и уже успла познакомиться съ дочерьми нашего домоваго хозяина. Очень милыя, хорошія двушки — вс три блокурыя, вс три розовыя и голубоглазыя, вс три ходятъ дома въ миленькихъ кисейныхъ фартукахъ со связкой ключей у пояса и вс три плетутъ по цлымъ днямъ фриволите и вяжутъ чулки. Он очень любезно вызвались познакомить меня съ городомъ и музеями, а маменька, убдившись какія он милыя, добрыя и воспитанныя двушки, охотно разршила мн это, такъ что мы часто совершаемъ съ ними теперь довольно далекія прогулки за городъ. Конечно, я не собираюсь описывать теб городъ, который ты видла и знала раньше меня, но не могу не передать теб, какъ все здсь поражаетъ и восхищаетъ меня. Окна нашего дома, почти почернлаго отъ времени, подъ старой черепичной крутой крышей, обвитыя дикимъ плющемъ, выходятъ прямо на Эльбу и я люблю смотрть на ея волны, перерзываемыя безпрестанно проходящими мимо судами, отъ которыхъ остается на вод длинный слдъ, и на безчисленныя лодки, снующія по ней. Люблю эту оживленную набережную, на которой всегда снуетъ столько народа и ея брюлевскую террасу, прелестная лстница которой съ золотыми статуями хорошо видна отъ насъ. Меня очаровываетъ эта новая непривычная мн толпа, такая оживленная и добродушная на видъ и все кажется мн здсь ново, прекрасно и интересно. А этотъ контрастъ голубого, часто безоблачнаго неба и темныхъ глыбъ каменныхъ дворцовъ, соборовъ и музеевъ, величественно вырзывающихся своими грандіозными контурами на яркой синев ого! А эти узенькія, старинныя улицы, эти дома съ остроконечными черепичными кровлями и маленькими окнами, сплошь заставленными розовыми, алыми и блыми гераніями! Почти нельзя найти ни одного окна, какъ-бы высоко ни было оно, которое не пестрло-бы ихъ яркими букетами! А эти большія, умныя собаки, которыя покорно, точно лошади, возятъ маленькія ручныя телжки! О право, все это переноситъ воображеніе въ далекіе средніе вка, и когда я смотрю на эти темные, узкіе и высокіе дома, къ дверямъ которыхъ, вмсто звонка, прившенъ молотокъ, мн такъ и кажется, что сейчасъ одна изъ этихъ узкихъ дверей отворится и изъ нея выйдетъ женщина въ старинномъ средневковомъ костюм съ молитвенникомъ въ рукахъ, или молодой пажъ съ букетомъ розъ для какой-нибудь важной дамы! Конечно, я была и въ галере и видла знаменитую Сикстинскую Мадонну! Но знаешь-ли, мн стыдно сознаться — первое мое впечатлніе было почти что разочарованіе. Дядя Семенъ и братъ Дмитрій такъ много и восторженно разсказывали мн о ней, что я даже смутилась, увидвъ ее и не испытавъ предъ ней божественнаго восторга. Но это было только первое впечатлніе, а затмъ, чмъ больше на нее смотришь, чмъ дольше стоишь предъ ней, тмъ прекрасне и не только прекрасне, но все понятне, все дороже длается теб ея ликъ и невольно хочется встать предъ ней на колни и молиться всей душой. Посл нея уже ни одна Мадонна, даже самыхъ лучшихъ художниковъ, не удовлетворяетъ больше и она одна кажется божественной и истинной. Но сколько здсь англичанъ! Вс музеи полны ими, и ихъ характерныя фигуры и лица невольно угадываешь среда толпы. Мн очень нравятся молодыя англичанки, нравится ихъ манера одваться и манера держать себя, нсколько мужская пожалуй и черезъ-чуръ смлая въ нашихъ глазахъ, но простая и оригинальная. Он такъ не похожи на нашихъ русскихъ двушекъ. Сравнивая себя съ ними, я поневол вижу, какъ мы предъ ними должны казаться застнчивы, конфузливы и даже жеманны. Но маменьк он не нравятся и она находитъ ихъ плохо воспитанными и дерзкими. Забыла теб еще сказать, что тутъ мы встртились съ дядей Nicolas и тетей Аглаей, его женой. Она очень красивая, немного только полная дама и очень любитъ хорошо одваться. Но какой контрастъ между дядей Nicolas и дядей Семеномъ! И какъ я все больше и больше люблю и цню послдняго! Дядя Nicolas, пожалуй, больше напоминаетъ лицомъ и фигурой покойнаго папеньку, только нсколько худе его, но въ его лиц есть какое-то холодное и принужденное выраженіе, чего совсмъ не было у папеньки. Дядя Nicolas страшный англоманъ и ему ничмъ нельзя сдлать большаго комплимента, какъ сказать, что онъ похожъ на англичанина. Онъ носитъ англійскій проборъ, длинныя баки, безъ усовъ и клтчатые англійскіе костюмы, а по утрамъ длаетъ гимнастику и обливается холодной водой. У нихъ только одинъ сынъ — маленькій Nicolas, которому теперь всего 12 лтъ, но онъ уже притворяется большимъ, подражаетъ во всемъ старшимъ и хочетъ уврить всхъ, что большой знатокъ въ лошадяхъ и дамской красот. По-моему очень изломанный и непріятный мальчикъ. Тетя Аглая пришла въ ужасъ отъ моихъ платьевъ и шляпъ и убдила маменьку, что необходимо сдлать здсь все новое. Когда-же я заикнулась было о томъ, что мн здсь все равно вызжать некуда, тетя Аглая почти разсердилась на меня.

— За границей, ma ch&egrave,re, сказала она не безъ гордости — порядочные люди даже и на улицу одваются хорошо и изысканно!

Посл чего мы цлую недлю только и длали, что здили по магазинамъ, такъ что я теперь отлично знаю, гд что надо покупать. Если теб понадобится длать какія-нибудь порученія, пожалуйста заказывай ихъ мн безъ церемоніи, я всегда отъ души рада услужить теб да и къ тому-же мн это будетъ только развлеченіемъ. Тутъ есть очень хорошія манишки и прекрасные, замчательно прочные и тонкіе чулки, не надо-ли теб дюжинку, другую? Пока-же крпко цлую тебя, моя дорогая, и желаю какъ можно больше веселиться.

Твоя Катя.

——

1854 годъ. Февраль.

Дрезденъ.

О, моя дорогая, какъ поздравлять мн тебя, какъ раскрыть теб свое сердце, полное любви и радости за тебя! Какъ высказать вс т пожеланія, которыми оно такъ полно для тебя! Дай теб Богъ большаго и долгаго, долгаго счастья, котораго ты такъ достойна! Пришли мн скорй его портретъ, я хочу видть его лицо. О, Варюша, моя милая, какъ я рада за тебя! и неужели вы дйствительно прямо посл внца подете за границу и задете къ намъ! Неужели мы дйствительно опять увидимся съ тобой скоро! О сколько у насъ накопилось опять разговоровъ и какъ ты, моя добрая, хорошая подруга, всегда угадываешь мои желанія и спшишь исполнить ихъ. Какъ благодарить мн тебя за это! И маменька всей душой горячо порадовалась за тебя. Она велла прочесть вслухъ твое письмо и заставила перечесть его два раза подъ-рядъ.

— Дай ей Богъ счастья! сказала она со слезами на глазахъ и спросила меня, не хочу-ли я похать къ теб на свадьбу.

— Мы выпишемъ кого нибудь изъ родныхъ, сказала она, и тебя отвезутъ и привезутъ обратно.

Но я поспшила уврить ее, что это лишнее, такъ какъ вы сами хотите пріхать сюда посл внца.

Конечно, я Богъ знаетъ что-бы дала, чтобъ прилетть къ теб на свадьбу, но какъ оставлю я маменьку одну, такую слабую и больную!

Маменька-же точно прочитала мои мысли и долго со слезами на глазахъ гладила меня рукой по голов.

— Бдная ты моя, сказала она съ глубокимъ вздохомъ — какая у тебя молодость невеселая…

Я едва сдержалась при этихъ словахъ, чтобы не разрыдаться. Вдь всегда длается немножко жалко себя и хочется плакать, когда насъ жалютъ другіе. Но я успокоила маменьку ласками и разговорами о теб.

Она охотно слушала ихъ и даже занялась мыслью о томъ, гд теб будутъ длать приданое, здсь или въ Петербург. А вечеромъ, когда ее укладывали уже спать и я пришла къ ней проститься, она крпко обняла меня и прижала къ себ мою голову.

— Ничего, Катюша, сказала она шопотомъ — я тоже замужъ поздно вышла, а какъ была счастлива!

Я засмялась и, поцловавъ ее, плотно закрыла со всхъ сторонъ одяломъ, какъ она любитъ. Но сердце мое невольно сжалось при этихъ словахъ… Тоже поздно! Разв уже поздно!

Правда мн уже стукнуло 20 лтъ! Совершеннолтіе! Но здсь двушки выходятъ гораздо поздне нашего и до сихъ поръ мн въ голову еще не приходило, что я уже немножко ‘запоздала’.

Бдная маменька, такъ вотъ что ее тревожитъ, но я право объ этомъ совсмъ не думаю, а теперь и тмъ боле: я такъ рада за тебя, что о себ совсмъ забыла! Теперь я только и могу длать, что по цлымъ днямъ думать о теб, моя дорогая, и радоваться твоему счастью! Какая ты будешь хорошенькая подъ внцомъ въ блой вуали и цвтахъ! Непремнно напиши мн, въ какой день и въ которомъ часу будете вы внчаться, чтобы я мысленно могла бы быть съ тобой все время. А тетя Соня, воображаю, какъ она счастлива за тебя! Пришли-же скоре его портретъ.

Всегда, всегда твоя Катя.

——

1855 годъ. Мартъ.

Дрезденъ.

Неужели я дйствительно не писала теб такъ долго, моя дорогая? Ты пишешь, что съ нашего послдняго свиданія въ Дрезден, когда ты прізжала къ намъ вмст съ мужемъ, прошелъ почти годъ, а я до сихъ поръ еще не собралась написать теб. Но я знаю наврно, что писала теб изъ Швейцаріи, должно быть письмо это гд-нибудь затерялось по дорог. Къ тому-же вы все лто путешествовали и перезжали изъ одного мста въ другое, такъ что врно я послала его въ Біарицъ, когда вы уже ухали оттуда. А если я вообще пишу теб рдко, то вдь ты же знаешь, родная, что это не отъ того, что я стала забывать тебя, какъ ты меня укоряешь, а просто потому, что жизнь наша идетъ такъ уныло и однообразно, что писать ршительно не о чемъ. Ты провела у насъ дв недли и могла убдиться въ томъ сама, а при васъ наша жизнь, сравнительно, была полна еще оживленія и разнообразія. Подумай сама, кого я вижу, гд бываю! Все т же Марья Антоновна и Агаша, да изрдка въ вид исключенія все т-же дочери нашего хозяина. Добрыя милыя двушки, но совсмъ ушедшія въ свое хозяйство и въ вязаніе гипюра. Твой чередъ теперь длиться со мной чаще своими мыслями и впечатлніями. Твоя жизнь полна счастья и радости, но ты тоже пишешь рдко, потому что счастье, будто-бы, какъ ты говоришь, не многорчиво! А я думаю, что это больше потому (только пускай Андрей Николаевичъ не обижается, онъ вдь знаетъ, что я искренно расположена къ нему уже за одно то, что онъ сдлалъ такой счастливой мою Варю), такъ я думаю, это скорй потому, что теперь подл тебя есть другъ еще боле близкій и дорогой, чмъ я, съ которымъ ты длишь каждую мысль. Но не думай, что я ревную, я понимаю, что это вполн естественно и что иначе и быть не можетъ. То же самое бы вроятно было-бы и со мной, если-бы я была на твоемъ мст. И такъ, милочка, мн ршительно не о чемъ писать, я даже изъ дома стала выходить еще рже, потому что здоровье маменьки такъ слабетъ съ каждымъ днемъ, что я боюсь оставлять ее надолго, хотя, говоря правду, мн кажется, что она мало даже замчаетъ — тутъ я или нтъ и все время находится больше въ полузабытьи. Ея бдная истосковавшаяся душа какъ-бы живетъ уже въ иномъ мір и ко всему земному окружающему ее она относится съ глубокой апатіей и равнодушіемъ. Въ хорошую погоду мы придвигаемъ ея постель ближе къ окну и она подолгу смотритъ на голубое небо, точно ищетъ въ немъ что-то взглядомъ. Недавно, когда я оправляла ея подушки, она вдругъ сказала мн.

— Скоро, скоро!..

Я поняла, что она говоритъ о смерти и слезы невольно навернулись мн на глаза, но ея лицо оставалось покойнымъ, даже радостнымъ и на губахъ блуждала счастливая улыбка.

Ма кажется, что самая смерть представляется ей не чмъ инымъ, какъ свиданіемъ съ покойнымъ батюшкой и она ждетъ ее почти съ нетерпніемъ, какъ-бы даже раздражаясь порой за то, что она медлитъ брать ее…

Я преклоняюсь предъ ея глубокой любовью и часто спрашиваю себя, способна-ли была бы я сама на такое чувство? И не знаю… Сердце мое такъ холодно и пусто… О какъ ты счастлива, что теб есть кого любить… Конечно, я люблю матушку, но… но во-первыхъ, она уже совсмъ какъ-бы ушла отъ насъ, а потомъ… потомъ мн кажется, что любовь къ родителямъ, къ братьямъ, сестрамъ не можетъ наполнить все женское сердце… Ему надо что-то еще другое… Какую-то иную любовь, безъ которой такъ холодно и пусто на душ… Ты спрашиваешь меня, что я длаю? Но все то же: читаю, читаю и читаю! За эти полтора года, что мы тутъ, я перечла больше, чмъ за всю предыдущую жизнь. Но мои любимые авторы, съ которыми я никогда не разстаюсь надолго, это Жоржъ-Зандъ и Шиллеръ. Диккенсъ и Альфредъ де-Мюссе тоже принадлежатъ къ моимъ любимцамъ, но выше, благородне и прекрасне двухъ первыхъ нтъ для меня никого. Особенно Жоржъ-Зандъ — быть можетъ потому, что она женщина, но она еще ближе и понятне моему сердцу, чмъ даже геніальный Шиллеръ. Каждая ея страница раскрываетъ предо мной новые горизонты и учитъ мыслить, учитъ правд, благородству и добру. Только перечитавъ ее всю, я поняла всю ту бездну зла, горя, страданій и несправедливости, въ которой протекаетъ жизнь ⁹/₁₀ человчества, къ которому другая меньшая, но боле счастливая и могущественная часть его не только не спшитъ придти на помощь, но, въ лучшемъ случа, безучастно отворачивается, чтобы не портить себ праздника жизни. О если-бы судьба послала мн счастье увидть когда-нибудь эту великую женщину — я-бы пала предъ ней на колни и покрыла-бы поцлуями руки ея ужъ за одно то, что он указываетъ намъ на страдальцевъ. Да, только понявъ Жоржъ-Зандъ — я поняла вполн и Раису, мою милую, мою живую-благородную героиню! Ты врно тоже уже слышала о томъ, что она еще въ прошломъ году ухала въ Севастополь въ сестры милосердія. Я нисколько не удивилась, узнавъ о томъ, я знала всегда, что она смлая, благородная и великодушная, способна на всякій трудный и высокій подвигъ, котораго устрашится большинство другихъ женщинъ и двушекъ. О, какъ хотла-бы я послдовать за нею и какъ горько, какъ стыдно мн, что въ такое тяжелое для моего отечества время, когда вс люди чувствуютъ себя братьями предъ лицомъ общаго бдствія, мы сидимъ здсь въ полномъ спокойствіи и безопасности! Я стыжусь этой позорной безопасности и если-бы ты знала, съ какимъ восторгомъ очутилась-бы я среди моего родного народа, съ какой радостью полетла-бы туда, на т страшныя поля, гд льется столько крови и люди гибнутъ тысячами! А я сижу здсь, оторванная отъ всхъ, и могу только наслаждаться спокойствіемъ и природой! Кто здсь еще тоже совсмъ извелся, такъ это наша Агаша! Если ты помнишь ея худую высокую фигуру, въ черномъ плать и платочк, въ которыхъ она и прежде напоминала монашенку, то теперь она прямо поразила-бы тебя. Она стала еще худе, еще желте и въ душ ея накопилось столько какого-то дикаго и болзненнаго озлобленія противъ нмцевъ и своей неволи, что иногда она длается просто страшна. Она плачетъ цлыми днями и причитаетъ надъ собой, какъ надъ покойницей. Иногда, когда сердце ея совсмъ уже ‘распалится’, какъ она сама говоритъ — она выскакиваетъ въ хозяйскую кухню или на дворъ, а иногда даже прямо на улицу и, придравшись къ какимъ-нибудь пустякамъ, начинаетъ бранить всхъ съ такой яростью, осыпать такими проклятіями и призывать на головы всхъ прохожихъ всевозможныя бдствія и несчастія, что становится совсмъ какъ сумасшедшая, съ своими черными, горящими глазами на худомъ, желтомъ, озлобленномъ лиц и сжатыми кулаками. Ее тутъ вс считаютъ помшанной и только поэтому еще врно не трогаютъ, но все-же мы уже имли изъ-за нея нсколько непріятныхъ объясненій.

Когда я убждаю ее не длать скандаловъ и опомниться, она въ слезахъ ползаетъ предъ мной на колняхъ и умоляетъ отпустить ее домой.

— Охъ, смертушка моя! говоритъ она — моченьки моей больше не стало съ этими бусурманами проклятыми жить. Не глядли-бы на нихъ мои глазыньки, не слушали-бы ихъ мои ушеньки!

— Да что они теб сдлали, Агаша? говорю я ей, стараясь урезонить и успокоить ее. Но она отвчаетъ всегда одно и то-же, что ничего не сдлали, а только опротивли ей въ конецъ.

— Шутка-ли, говоритъ она съ ненавистью — два года уже среди нихъ проклятыхъ маемся! Окромя васъ да Марьи Антоновны и обличья русскаго не вижу! И кушаньевъ ихнихъ поганыхъ душенька не принимаетъ и церквей то у нихъ, каторжныхъ, нашихъ крестьянскихъ нтъ. Въ какую ни пойдешь, все по-ихнему лапочутъ, да музыкой забавляются! и образа-то вс не по нашему писаны, даже свчку ставить тошнехонько! Ни монаховъ, ни монашенокъ, ни странничковъ божьихъ, никого-то у нихъ, проклятыхъ, нтъ! Одни нмцы по улицамъ бгаютъ!

И смшно и жалко ее слушать, и я серьезно все больше и больше боюсь за нее. Ужъ она не разъ говорила, что кабы не боялась грха да того, что ее тутъ-же похоронятъ, такъ давно-бы на себя руки наложила.

— Все одно — говоритъ — хуже-бы не было! Пущай душу загублю, по крайности хоть въ аду-то со своими-же православными, россійскими мужичками буду!

Нсколько разъ уговаривала я маменьку отпустить ее домой, а на ея мсто выписать кого-нибудь другого, хоть няню или Феню, но маменька за 20 лтъ такъ привыкла къ Агаш, что положительно не можетъ дня безъ нея пробыть и каждый разъ такъ разстраивается и раздражается отъ одной этой мысли, что я даже и разговоръ боюсь ужъ объ этомъ поднимать. Но съ другой стороны меня мучаетъ совсть за Агашу. Какое право имемъ мы распоряжаться ею какъ вещью и насильно удерживать ее, когда она совсмъ извелась съ тоски по родин и пожалуй дйствительно кончитъ тмъ, что наложитъ на себя руки! Маменька этого не понимаетъ и никогда не пойметъ…

Разъ Агаша устроила мн въ музе такую сцену и грустную, и трогательную, и смшную вмст, что я не могу не разсказать теб ее. Вообрази, не зная чмъ-бы развлечь ее, я ршила свести ее въ галерею, показать картины.

Сначала она какъ будто заинтересовалась, особенно вещами изъ Священнаго Писанія, но скоро устала и перестала интересоваться.

Напослдокъ я оставила Сикстинскую Мадонну. Когда мы вошли въ эту небольшую комнату, гд вс говорятъ шопотомъ и стоятъ съ непокрытыми головами какъ въ церкви, Агаша вдругъ вздрогнула, вонзилась въ картину глазами, лицо ея радостно вспыхнуло, и къ полному моему ужасу она вдругъ размашисто перекрестилась и съ тихимъ воплемъ упавъ на колни залилась слезами.

Я страшно сконфузилась, испугалась и хотла скорй поднять и увести ее, но какой-то сдой господинъ съ пріятнымъ, строгимъ лицомъ, тихо положилъ мн на плечо руку и сказалъ по-англійски:

— Оставьте ее, она права!

Тогда я невольно остановилась, не смя ни уводить Агашу, ни смотрть на публику, которая съ улыбками и удивленіемъ перешептывалась и разсматривала насъ.

Агаша-же, не обращая ни на кого вниманія, продолжала страстно, со слезами молиться и класть земные поклоны, и я слышала какъ она шептала, всхлипывая:

— Матушка, Заступница небесная, да унеси-же Ты насъ отсюда…

Но подумай, что какъ ни странно и смшно даже должно было казаться все это остальной публик, но она скоро перестала улыбаться и перешептываться,— лица у всхъ стали скорй серьезны, чмъ насмшливы.

Помолившись, Агаша приподнялась, сдлала три послдніе земные поклона и въ довершеніе всего подошла къ картин и приложилась…

Тогда я убжала уже, не помня сама какъ, а Агаша, поклонившись на вс четыре стороны, спокойно какъ ни въ чемъ не бывало, догнала меня чрезъ нсколько минутъ.

Лицо у нея было радостное и просвтленное.

— Ахъ Агаша, Агаша — сказала я ей съ упрекомъ, что ты надлала, только осрамила и меня и себя, вдь это-же не икона, а только картина! Ей не молятся, а только любуются ею!

Но Агаша даже разсердилась:

— Какъ не икона!— воскликнула она съ негодованіемъ:— нешто я не понимаю!.. Самая настоящая икона, и Матушка Пресвятая Богородица, и Батюшка Николай Чудотворецъ, и Варвара великомученица, и ангелы Божіи! Какія же еще другія иконы бываютъ! Это у нихъ у нехристей можетъ она иконой не почитается, а у насъ-бы чудотворная была-бы! Каменьями-бы всю ее разукрасили и во святой-бы храмъ поставили, чтобы народъ ей молебны служилъ. А у нихъ, окаянныхъ, и свчечки-то ей не поставятъ! Теперь завсегда сюда молиться буду ходить!

И какъ я ее ни убждала, она осталась при своемъ и такъ мн и не поврила, что падать на колни и прикладываться не слдовало. А можетъ быть она и права, какъ сказалъ тотъ старый англичанинъ, и въ своей непосредственности глубже насъ прониклась благоговніемъ предъ дивнымъ созданіемъ геніальнаго художника.

Вотъ видишь, дорогая моя, какими неинтересными вещами приходится мн наполнять письмо, не сердись-же, если опять не скоро соберусь писать теб. Право не о чемъ. Да, ты спрашиваешь, между прочимъ, какъ провела я это лто. О, имъ-то я осталась вполн довольна. Мы жили въ горахъ Швейцаріи, въ прелестной деревушк, закинутой надъ озеромъ четырехъ кантоновъ. Гостиница, въ которой мы жили, была простой деревенской гостиницей, гд хозяева, бывшіе крестьяне, сами прислуживали своимъ постояльцамъ. Она стояла высоко надъ озеромъ, вся окруженная горами и съ нашего балкона открывался чудный видъ на яркое, голубое какъ небо озеро, на раскинувшуюся внизу деревушку, съ маленькой католической церковью по средин, окруженную старымъ кладбищемъ, заросшимъ шиповникомъ и жимолостью, и на горы противоположнаго берега, внизу цвтущія и населенныя, а наверху покрытыя вчнымъ снгомъ, который поутру, на зар, казался розовымъ отъ восходящаго солнца.

Я любила сидть на нашемъ маленькомъ балкончик, точно гнздо ласточки, прилпившемся къ блой, завитой дикимъ плющемъ стн дома. Любила смотрть на эти прекрасныя далекія горы и слушать торжествевные звуки органа, долетавшаго къ намъ изъ раскрытой церкви, и тихій звонъ бубенчиковъ бродившихъ внизу стадъ… Любила голубое, блещущее на солнц озеро и ослпительно-блый снгъ далекихъ горъ…

Во всемъ этомъ была такая гармонія, такая величественная и вмст съ тмъ такая простая и покойная красота, такой глубокій смыслъ! А между тмъ на душ невольно поднималась какая-то грусть… Точно чего-то нехватало, точно чего-то прекраснаго и ушедшаго было жаль… И я казалась себ одинокой и забытой… Хотлось подлиться съ кмъ-нибудь всмъ накопившимся на душ, но подлиться было не съ кмъ… Конечно, были знакомые и тамъ, кое-какіе сосди, особенно одно англійское семейство, очень милое… я очень сошлась съ нимъ, сдлала вмст даже нсколько экскурсій въ горы — но… но все это не то… Не то, чего жаждала душа… и мои нераздленныя ни съ кмъ мысли, мое одиночество казалось мн миле мимолетной дружбы и случайнаго сходства чувствъ и мыслей… А, впрочемъ, все это пустяки и я до сихъ поръ вспоминаю наше пребываніе тамъ, съ растроганнымъ чувствомъ благодарности…

Прощай, моя дорогая, отъ души желаю теб счастья, передай своему мужу мой искренній привтъ и скажи ему, что онъ хоть и отбилъ тебя у меня, но я не сержусь на это ужъ хотя-бы потому, что онъ далъ теб тотъ смыслъ жизни и то счастье, которыхъ, конечно, никогда бы не могла дать я, какъ-бы мы ни любили другъ друга… Пусть онъ только не ревнуетъ тебя ко мн, онъ такой богачъ въ сравненіи со мной, пусть позволяетъ теб писать мн чаще, чаще… Если-бы ты знала, какъ грустно порой у меня на душ и какъ оживаю я, читая твои радостныя, счастливыя письма! Не будь-же не доброй, пиши, дорогая, не дожидаясь моихъ, отвтовъ, подумай сама, о чемъ мн писать?..

Твоя всей душой Катя.

——

1855 г. Дрезденъ.

17-е августа.

Вчера утромъ, въ 10 часовъ и 20 минутъ, тихо и покойно, безъ страданій, скончалась бдная моя мамонька.

Вотъ уже боле трехъ лтъ, съ самаго дня смерти отца, что я знала, что любящая душа ея не перенесетъ этого горя и скоро послдуетъ за нимъ… И все-таки-же, когда это, наконецъ, случилось, я почти совсмъ упала духомъ. Теперь я осталась уже совсмъ одна! О сколько разъ я, черствая и неблагодарная, тяготилась ея жизнью, полной страданій и болзней! Сколько разъ казалось мн, что именно ‘это’ мшаетъ мн жить и портитъ мою жизнь, окружая ее такимъ уныніемъ и тоской! И вотъ эта бдная изстрадавшаяся жизнь порвалась, а я чувствую себя еще боле несчастной и одинокой! Боже мой, Боже мой, какъ виновата я предъ ней, какъ боюсь, что недостаточно любила, недостаточно берегла ее! И какое это теперь позднее и непоправимое раскаяніе! Приметъ-ли его отъ меня Господь? Что будетъ дальше, куда я поду, гд стану жить — еще ничего не знаю, ничего не ршила. Я послала только телеграму дяд Семену и получила уже отъ него отвтъ, что онъ немедленно вызжаетъ, чтобы взять меня и прахъ маменьки. Милый, добрый дядя, онъ и теперь какъ и всегда забываетъ о себ, о своемъ собственномъ страшномъ гор, которое еще такъ свжо, и думаетъ только о другихъ и о той польз, которую можетъ принести собой другимъ. Несчастная Раиса! Конечно, она была слишкомъ прекрасна, чтобы жить долго, но и самая смерть ея была также прекрасна и благородна, какъ была прекрасна и благородна она сама! Я чуть съ ума не сошла, когда узнала объ ея смерти! Для меня это было такимъ неожиданнымъ и потрясающимъ ударомъ! Бдная тетя Луиза! Не такого ранняго конца ждала она врно для своей любимой дочери! Но Боже мой, сколько смертей и все такихъ близкихъ, дорогихъ мн людей! А потомъ еще это ужасное несчастье съ Сергемъ, котораго совершенно искалчило подъ Севастополемъ! Боже мой, что-же это! Порой, когда я думаю объ всемъ этомъ, мн становится почти страшно жить… почти теряешь довріе и охоту къ этой жизни, полной такихъ ужасовъ, горя и потерь. Но Господь милосердъ!.. Онъ знаетъ что длаетъ и мы должны безропотно подчиняться Его вол! Должны… должны врить, что такъ лучше! Но, Господи, Господи, Ты Самъ видишь, какъ все это ужасно и печально! Нтъ, не могу больше писать, дорогая моя, нтъ ни мыслей, ни… ни смиренія… Прости меня за такое письмо, я сама не знаю что пишу… Теперь одна ты, да дядя Семенъ остались у меня… До свиданья, уже недалекаго, но… такого печальнаго…

Твоя Катя.

——

Ноября 1855 года.

Москва.

И вотъ я опять въ Москв, дорогая моя, и опять поселилась у дяди Семена и тети Луизы, но теперь уже врно надолго.

Бдную маменьку мы похоронили рядомъ съ отцомъ, и право, я думаю, что она теперь счастливе, чмъ была послдніе три года безъ него! Тамъ я увидалась опять съ няней и бабушкой, которая удостоила пріхать на похороны. Вотъ кто стоитъ крпко, какъ могучій дубъ. Вокругъ нея валятся ея близкіе, болютъ, умираютъ, постигаются всякими несчастіями, а она все такая-же какъ и была, даже не мняется и не старетъ, хотя ей далеко уже за 70-ть. Та-же твердая поступь, тотъ-же орлиный взглядъ, тотъ-же суровый, нетерпящій возраженія голосъ.

Зато бдная моя старушка Тимофеевна сильно подряхлла и что хуже всего — ослпла. Эти два года разлуки со мной окончательно доконали ее. Какъ она обрадовалась мн, какъ плакала лаская меня — право отъ ея ласки снова согрлось и ожило сердце мое! Лица моего она, понятно, уже не видла, но она гладила его руками, и сердцемъ своимъ и ощупью чувствовала, какъ оно похудло и измнилось, и какъ это сокрушало ее, моего преданнаго, дорогого друга.

— Дитятко мое ненаглядное — говорила она, плача своими слпыми, невидящими глазами — да что-же это съ тобой подлалось, что-же тебя, мою родную, такъ изсушило?

Очень мн хотлось взять ее съ собой въ Москву, но страшно перевозить такую хворую и слабую старушку. Мы съ дядей долго объ этомъ думали и разсудили, что здсь ей будетъ лучше и покойне. Тутъ у нея вся родня, свой уголъ и какъ ни любитъ она меня, но все-таки мн показалось, что ей самой страшно передвигаться теперь въ Москву.

— Нтъ, дитятко мое, сказала она мн — ты ужъ меня здсь оставь. Здсь я вкъ изжила, здсь мн и помирать охота!..

И посл этихъ словъ я уже не ршилась больше уговаривать ее, а только распорядилась, чтобы она ни въ чемъ не нуждалась и всегда имла-бы подл себя врнаго человка. У нея въ Ольховк родни не мало и когда я предложила перейти къ ней кому-нибудь на житье совсмъ, многіе охотно соглашались. Во-первыхъ и изба и харчи у нея лучше, а во-вторыхъ, и это главное, ее у насъ вс очень любятъ. Я выбрала Маланью, ея племянницу, уже пожилую женщину, а въ работникахъ при нихъ оставила нашего старика Парамона. Работы у нихъ немного, все что потрудне длаютъ дворовые, а этихъ я приставила больше для того, чтобы моя старушка не очень-бы скучала. Парамонъ грамотный, онъ имъ и почитаетъ и поразскажетъ. Онъ у насъ на это большой мастеръ, его вся деревня ходитъ слушать, когда онъ начнетъ разсказывать ‘про француза’. Такъ и заживутъ тихо и мирно мои старички, а я буду каждый годъ здить и навщать ихъ, да мои дорогія могилы.

Ты спрашиваешь, какъ, переноситъ тетя Луиза свое несчастіе? Слава Богу, нсколько лучше, чмъ мы вс боялись. Она вдь у насъ молодецъ, но все-таки посл извстія о смерти Раисы она была такъ тяжко больна что чуть сама не умерла. Зато переболвъ и поправившись, мало-по-малу снова вошла въ свою колею и принялась попрежнему хлопотать съ хозяйствомъ. Только волосы у нея совсмъ посдли, да вмсто былого коричневаго платья она надла черное, которое не снимаетъ уже никогда.

Дядя Семенъ меня больше тревожитъ. Онъ крпится и старается не только владть собой, но и другихъ поддерживать, но видъ у него такой плохой и такъ онъ исхудалъ и постарлъ за послднее время, что просто глядть тяжело.

Конечно эта смерть Раисы и несчастіе съ Сергемъ тяжело подйствовали на всю семью, но у братьевъ и Ольги есть своя личная жизнь, свои интересы, свое дло, а у Ольги къ тому-же еще и своя новая еще боле дорогая ей семья и это не даетъ горю долго и упорно гнздиться въ ихъ сердцахъ. Даже у тети Луизы есть чмъ отвлечься, но у дяди Семена рухнуло такъ много, оторвался отъ сердца такой большой кусокъ, который ни наполнить, ни замнить уже нечмъ.

Съ моимъ водвореніемъ у нихъ онъ, говорятъ, сравнительно еще оживился. Мн кажется, что и онъ, и тетя, и братья, вс рады, что я поселилась у нихъ, все-таки въ дом хоть немного опять ожило, а мн съ ними такъ хорошо, такъ легко, какъ если-бы я цлую жизнь жила-бы среди нихъ. И хотя время такое печальное не только для насъ, но и для всей Россіи, а все же на душ у меня лучше и свтле, чмъ въ послднее время за границей. Право я, кажется, не меньше Агаши рада, что вернулась наконецъ къ себ, въ свою милую Россію… Да, не даромъ говоритъ пословица, что какъ въ гостяхъ ни хорошо, а дома все-таки лучше. Великое дло родина и трудно жить оторванной отъ нея. А вотъ propos d’Агаша. Вообрази, она уже отправилась въ Кіевъ на богомолье!

— Всю — говоритъ — Рассею пшечкомъ исхожу! Легкое-ли дло, сколько времени не видали ея мои глазыньки. Всю ее теперь сердешную изгляжу! у всхъ угодничковъ на радостяхъ побываю!

Да, вотъ гд истые-то патріоты И какъ имъ просто, какъ легко дается этотъ глубокій, вкоренившійся въ плоть и въ кровь патріотизмъ! А за границей, дядя Nicolas, съ своимъ подражаніемъ Англіи вплоть до пробора и съ проживаніемъ тамъ, вдали отъ всего своего русскаго, по нскольку лтъ, произносилъ, помнишь у насъ за обдомъ, пб поводу вашего прізда цлые спичи (по-французски, правда) объ отсутствіи врожденнаго патріотизма въ русскихъ людяхъ! Какъ мало знаетъ онъ и подобные ему эту чужую имъ, плохо ими даже понимаемую Россію!

Лично про себя мн почти нечего разсказывать. Я только начинаю входить опять понемногу въ жизнь и успокоиваться посл всхъ тхъ нравственныхъ потрясеній, что обрушились на насъ въ послднее время.

Вернувшись посл похоронъ маменьки въ Москву, мы съ дядей Семеномъ вскрыли тотъ денежный пакетъ, который маменька незадолго до смерти передала мн на сохраненіе. Впрочемъ, я еще ничего теб о томъ не писала… Итакъ вотъ въ чемъ дло. Незадолго до смерти маменька, какъ-бы предчувствуя близкую кончину, позвала меня однажды къ себ и приказала всмъ другимъ выйти, оставивъ насъ съ ней наедин.

‘Катюша — сказала она, положивъ свою руку на мою — ты у меня одна, мн не къ чему длать завщанія… Все останется теб… Но вотъ я дамъ теб пакетъ… въ немъ лежатъ деньги и мое письмо, изъ котораго ты узнаешь мою послднюю волю… Дай мн слово, что ты свято выполнишь ее и не станешь упрекать и осуждать меня за нее?..’

Я со слезами прижалась къ ея исхудалымъ рукамъ и сказала, что все, что она ни прикажетъ, будетъ для меня свято и хорошо. Тогда она отдала мн пакетъ, зашитый въ замшу и приказала, надвъ его себ на грудь, хранить какъ зницу ока, а посл смерти ея передать его дяд Семену и, вскрывъ вмст съ нимъ, исполнить все, какъ она въ немъ проситъ.

Я надла его себ на грудь тутъ-же при ней и пока я надвала его, она молча съ какимъ то особеннымъ прекраснымъ и добрымъ выраженіемъ въ своемъ исхудаломъ лиц смотрла на меня.

— Ну вотъ, теперь, я могу спокойно умереть — сказала она и улыбнулась.

Потомъ она нжно привлекла меня опять къ себ и ласково провела своей слабой, влажной рукой по моимъ волосамъ.

— Дитя мое, сказала она со слезами на глазахъ — быть можетъ, ты будешь недовольна… моимъ распоряженіемъ… но я длаю это… въ память твоего дорогого отца… Я знаю, что онъ не сдлалъ этого только потому, что не усплъ… Но если ты любила насъ… и была намъ покорной и врной дочерью, то не осуждай ни его, ни меня…

Я горячо поцловала еще разъ ея руки и повторила, видитъ Богъ отъ чистаго сердца, что всякое ея желаніе исполню съ радостью и вс ихъ поступки всегда будутъ для меня прекрасны…

Меньше чмъ чрезъ мсяцъ посл того, маменьки уже не стало.

На прошлой недл мы съ дядей Семеномъ распечатали этотъ конвертъ, который съ того дня я не снимала съ груди своей. Въ немъ оказались билеты сохранной казны на 15,000 серебромъ и короткое письмо маменьки къ дяд, которымъ она проситъ передать эту сумму Марь Львовн Б., на воспитаніе ея дтей.

Марья Львовна, это та самая молодая дама, о которой, если помнишь, я уже нсколько разъ писала теб.

Когда дядя Семенъ прочелъ эти строки, онъ не выдержалъ, и слезы хлынули изъ глазъ его.

— Чистая и высокая душа была у покойницы!— сказалъ онъ растроганно — чти, Катюша, память ея какъ святой! Не многія-бы поступили такъ на мст ея.

Я заплакала отъ радости и волненія и обняла его отъ всей души.

О, Варюша, если-бы ты знала, какъ тронула меня моя дорогая, бдная, великодушная матушка этой послдней волей своей! А я такъ часто въ сердц своемъ роптала на нее! такъ тяготилась ею порой! О, какъ горжусь я ею теперь и какъ буду хранить самую память объ ней и объ ея жизни полной любви, преданности и самопожертвованія! Дядя былъ взволнованъ до глубины души. Но когда прошли первыя минуты волнонія, онъ подошелъ ко мн, нжно меня обнялъ и робко смотря мн въ глаза спросилъ, не стану-ли я сожалть когда-нибудь впослдствіи объ этихъ деньгахъ.

— Твоя мать — сказалъ онъ — быть можетъ, опасаясь этого, вставила фразу — ‘если моя дочь будетъ на то согласна’. Ты можешь не соглашаться, дитя мое!

— О дядя!— воскликнула я съ огорченіемъ — какъ вы можете такъ сомнваться во мн!

— Милая моя — сказалъ онъ кротко — я не сомнваюсь въ теб, но какъ твой единственный теперь опекунъ считаю своей обязанностью выяснить теб твое матеріальное положеніе, о которомъ даже покойница имла смутное представленіе. Ты совсмъ не такъ богата, какъ быть можетъ думаешь. Правда, у тебя есть прекрасное имніе, но оно, дитя мое, уже обременено долгами. Твой отецъ имлъ широкую русскую натуру и опривыкъ жить бариномъ, не считая денегъ. Имніе же въ Уфимской губерніи ‘Павлищево’ продано во время болзни твоей матери, потому что болзнь эта стоила большихъ затратъ и жалть денегъ на нее было бы грхомъ. Такимъ образомъ, если вычесть сумму долговъ, то стоимость Ольховки не превыситъ тысячъ 60—70, да отъ Павлищева у меня еще хранится въ банк всего 8 тысячъ, а ты, мое дитя, привыкла къ жизни роскошной и богатой и еще не имешь яснаго представленія о деньгахъ’и ихъ цнности. Мое дло выяснить теб это. Быть можетъ — прибавилъ онъ опять робко — лучше-бы немного подождать прежде чмъ отдавать яти деньги… Я бы хотлъ, чтобы ты сдлала это, если захочешь, боле сознательно…

— Нтъ дядя!— отвтила я ему — я хочу отдать эти деньги теперь-же и я длаю это вполн сознательно и никогда въ томъ не раскаюсь! И если бы у меня оставалось еще не 70, а всего 7 тысячъ, то и тогда-бы даже я считала своей святой обязанностью отдать эти деньги кому слдуетъ,кому он завщаны и радовалась-бы, какъ радуюсь и теперь, что маменька такъ ршила… А если-бы она и не ршила такъ, то, по всей вроятности, рано или поздно я… сдлала-бы то-же самое…

Дядя подошелъ ко мн и тихо погладилъ меня по голов, улыбаясь мн своей безконечно доброй хорошей улыбкой, за которую я такъ люблю его.

— А о моихъ привычкахъ,— сказала я, тихонько цлуя его руку, хотя онъ никогда этого не позволяетъ — вы не безпокойтесь… я ихъ всегда могу сократить, лишь-бы я.вамъ только не была-бы въ тягость…

— Нтъ, моя дорогая, не въ тягость ты намъ будешь, а въ радость — сказалъ онъ.— Посл… посл нашей Раисы мы совсмъ осиротли, а съ тхъ поръ, какъ ты у насъ поселилась, и я и моя старуха чувствуемъ себя опять отрадне… И пока мы живы, нашъ домъ всегда будетъ твоимъ домомъ. Но ты-то не всегда останешься съ нами…

Но я прервала его, сказавъ, что до этого еще далеко и что теперь мн вполн хорошо только у нихъ, и мы еще разъ горячо обняли и поцловали другъ друга и кажется еще больше полюбили одинъ другого съ этой минуты.

Все это мы, понятно, ршили не разглашать и кром тебя и семьи дяди Семена, которой онъ это разсказалъ, мы никому о томъ не говоримъ. Но съ тобой, моя дорогая, я уже привыкла длиться всмъ, что есть на душ и въ жизни. И притомъ я знаю, что ты всегда любила маменьку и теперь еще больше поймешь и оцнишь благородное движеніе ея любящаго, великодушнаго сердца. Вдь мы уже не дти и понимаемъ, какъ большинство женщинъ относится къ своимъ соперницамъ… Но какъ любила она батюшку! Вся ея жизнь принадлежала ему и умерла она все съ той-же мыслью о немъ, о свиданіи съ нимъ! И никогда ни одного упрека, ни одной жалобы, ни ропота! Полное самоотреченіе и преклоненіе предъ нимъ… Да, дядя Семенъ правъ! Рдкая и святая была эта скромная, ничмъ не блествшая при жизни женщина! Но какая душа была у нея!.. Прощай моя дорогая, зовутъ обдать, да и пора уже кончать. Я всегда умудряюсь писать теб такія длинныя письма… Крпко цлую тебя, милая.

Твоя Катя.

——

1856 г. Москва.

Январь.

Да, дорогая моя, и я рада, что этотъ тяжелый, полный бдъ для всей Россіи и горя для насъ, годъ канулъ, наконецъ, въ вчность! Тихо проводили мы его послдній вечеръ въ семь своей. Вс мы были грустны и молчаливы, у всхъ на душ было тяжело. Не столько загадывали о будущемъ, сколько оплакивали прошедшее. Будущее, это страшное таинственное будущее! За этотъ несчастный годъ у многихъ уже явился невольный страхъ предъ нимъ, этимъ будущимъ, котораго никому не дано знать. Ужасный годъ! Сколько горя, сколько крови и потерь принесъ онъ! Нтъ семьи, гд-бы не было траура, начиная уже съ одной общей великой семьи русской, которая потеряла своего державнаго отца! Да слезы, слезы повсюду, начиная отъ дворцовъ и кончая избами! Боже мой, Боже мой, какіе ужасы творитъ война! Сколько напрасныхъ жестокихъ въ своей безцльности и безпощадности страданій! Вотъ хоть-бы опять тотъ-же нашъ несчастный Сергй! Незадолго до Рождества, онъ наконецъ вернулся изъ подъ Севастополя, гд больше трехъ мсяцевъ пролежалъ въ лазарет. Боже мой, я едва узнала его! Какъ сейчасъ помню я его три года тому назадъ цвтущимъ юношей, полнымъ силъ и здоровья, которому казалось все улыбалось впереди, и вотъ я встртила его теперь больнымъ калкой, безъ руки и безъ ноги…

Когда тетя Луиза увидала его, она какъ подкошенная безъ памяти упала къ ногамъ его, а дядя Семенъ схватилъ себя за голову, заплакалъ и бросился къ себ въ кабинетъ. И долго, и горько рыдалъ онъ тамъ, запершись отъ всхъ на ключъ, о своемъ изуродованномъ дтищ! И тяжко было слушать его… У нихъ вдь это уже вторая жертва войны.

Но нашъ славный, милый Сергй не только не упалъ духомъ, но еще насъ-же старается подбодрить и поддержать. Онъ такъ весело, такъ покойно переноситъ свое несчастіе, такъ добродушно подтруниваетъ надъ своимъ калчествомъ, что глядя на него и другіе кажется (конечно кром отца и матери) начинаютъ думать, что это пустяки и понемногу успокаиваются за него. Мы съ братьями не нагордимся, не налюбуемся имъ, и такъ ухаживаемъ за нимъ, что положительно не даемъ ему, какъ онъ говоритъ, ‘платка самому поднять’, за что онъ иногда не на шутку разноситъ насъ.

Тетя Луиза разсказываетъ, что когда онъ былъ еще крохотный, то всегда, когда его брали на руки и хотли нести, онъ сердился и кричалъ:

— Я самъ, я самъ!

То же самое длаетъ онъ съ нами и теперь и когда мы вс чуть не на перегонку бросаемся за какой-нибудь вещью, чтобы подать ему. онъ, полусмясь, полусердясь, кричитъ намъ:

— Я самъ, я самъ!

Когда подъ Новый годъ часы пробили 12 и дядя, по старин, разлилъ всмъ по бокалу шампанскаго, Сергй поднявъ свой, своей единственной рукой (другая у него прострлена и почти не дйствуетъ), весело подошелъ къ матери и чокнулся съ ней, но тетя Луиза не выдержала и, крпко прижавъ его къ своей груди, зарыдала какъ безумная.

Мы вс дрогнули, и слезы ея невольно горячимъ, подавленнымъ откликомъ отозвались въ сердц каждаго изъ насъ.

Но Сережа и тутъ поддержалъ всхъ доброй, милой шуткой.

— Эхъ ты, мутерхенъ, неблагодарная!— сказалъ онъ нжно цлуя и усаживая ее на диванъ — ну ты подумай только, разв легче было-бы теб, если-бы я вовсе не вернулся! Тутъ, все-же каковъ ни на есть а живъ и даже здравъ можно сказать! Что-же такое, что одной ноги не хватаетъ, да одна рука плоха стала! Богъ дастъ, проживемъ не хуже другихъ, погоди, еще отплясывать будемъ! А зато у тебя теперь сынъ герой!— продолжалъ онъ смясь и шутливо подмигивая намъ глазами — не посрамилъ отечество и отца съ матерью и за то увнчанъ лаврами и крестами! А ты плачешь! Ты мн вотъ лучше невсту хорошую найди! Теперь-то вдь нашъ братъ женихъ дорогъ, ничего что сами мы безъ ноги, зато он съ руками и ногами за насъ выйдутъ. Ты только поищи, а охотницъ, будь покойна, довольно найдется и мы съ тобой еще въ разборчивые женихи запишемся…

Такъ шутилъ и смялся добрый, милый Сергй, утшая свою плачущую мать, пока она совсмъ не успокоилась и не стала ему улыбаться сквозь слезы.

— А главное — сказалъ онъ уже серьезно, почти строгимъ и торжественнымъ голосомъ — главное — помни, что это несчастіе не у одной тебя случилось! Помни, что теперь по всей Руси плачутъ матери и вдовы убитыхъ и погибшихъ и что среди нихъ есть многія и многія, которыя пострадали еще тяжеле твоего. Не плачь же, матушка, а покорись вол Божіей и не ропщи!

— Аминь! сказалъ дядя Семенъ и глаза его съ восторгомъ, гордостью и любовью слдили за его милымъ сыномъ и не могли оторваться отъ него.

О, только съ этой минуты поняла я вполн прекрасную, твердую и мужественную и вмст съ тмъ полную кротости и смиренія душу нашего Сергя! Мы вс съ восторгомъ переглянулись другъ съ другомъ и, такъ-же какъ и дядя Семенъ, невольно залюбовались имъ и не сводили съ него глазъ. А онъ какъ ни въ чемъ не бывало крпко обнялъ еще разъ мать, поцловалъ ея сдую голову и, весело чокнувшись съ ней, выпилъ до дна свой бокалъ, заставивъ и ее сдлать то же.

А въ семь, до войны, его еще считали добрымъ, хорошимъ, неглупымъ малымъ, но и только! Зато теперь вс поняли и оцнили его, и каждый изъ насъ въ душ невольно преклонялся предъ нимъ.

О, милосердъ Господь, который посылая испытанія, посылаетъ и силу нести ихъ!

— Да — сказалъ дядя Семенъ, посл короткаго молчанія — да, онъ правъ! Другіе пострадали не меньше насъ и есть несчастія, которыя хуже смерти и калчества! Будемъ же брать примръ съ него и благодарить Господа, за то, что Онъ далъ ему вернуться живымъ и бодрымъ, и честно заслужившимъ имя русскаго героя! Выпьемъ-же за нихъ, этихъ скромныхъ, но славныхъ богатырей земли русской, которые въ тяжкія годины ея поднимаются отъ всхъ концовъ ея, какъ старый русскій богатырь Илья Муромецъ, что допрежь того спокойно на печи сидлъ тридцать лтъ и три года. Имъ не ставятъ памятниковъ, ихъ не знаютъ и не помнятъ потомъ ихъ именъ, и о подвигахъ ихъ никто не говоритъ, но не потому, чтобы неблагодаренъ былъ русскій народъ, а потому что такими богатырями полна вся земля русская!

— Ура, ура! воскликнули мы вс отъ глубины души и съ радостными слезами бросились обнимать нашего милаго старика и нашего славнаго героя.

И вс мы плакали и смялись и цловали другъ друга, и на душ у всхъ стало такъ радостно, такъ чудно и торжественно, потому что вс мы были братья этой одной великой семьи, земли русской, что полна такими богатырями. И въ эту минуту у всхъ насъ было одно сердце, одна душа.

О милая, какія хорошія, какія незабвенныя минуты бываютъ въ жизни!

Сергй вновь принесъ въ нашъ домъ былое оживленіе. Вс хотятъ его видть, и родные, и друзья, и знакомые, вс интересуются имъ и хотятъ прямо отъ него послушать разсказовъ о Севастопол и войн, и тет Луиз, право, уже некогда плавать, потому что опять ей чуть не по цлымъ днямъ приходится собирать закуску и варить знаменитый кофе.

Какъ это ни странно, но Сергй положительно полюбилъ это страшное время войны, въ которое самъ поплатился больше другихъ. По крайней мр онъ разсказываетъ намъ различные эпизоды изъ него такъ охотно, съ такимъ жаромъ и увлеченіемъ, что мы вс невольно заслушиваемся.

Даже братъ Дмитрій, который называетъ войну абсурдомъ и возмущается до глубины души, что человчество, несмотря на всю свою утонченную культуру, все-таки и теперь какъ и во времена Кира, не уметъ обойтись безъ нея, невольно самъ увлекается Сережиными разсказами и заслушивается ихъ до поздней ночи.

Да, Дмитрій правъ, говоря, что война, это ужасъ и позоръ человчества, нелпый, жестокій и безсмысленный, разрушающій каждый разъ всю трудную и благотворную работу цивилизаціи предшествовавшихъ мирныхъ лтъ. Но можетъ быть правъ по своему и Сергй, доказывающій, что несмотря на все это въ войн есть своя мрачная, но торжественная и облагораживающая поэзія, будящая въ людяхъ ихъ лучшія качества и безъ которой человчество скоро превратилось-бы въ мелкихъ и жадныхъ эгоистовъ, занятыхъ только своими личными, маленькими длами и думающихъ каждый только о своихъ собственныхъ выгодахъ. Онъ увряетъ, что война, какъ и всякое бдствіе, роднитъ и возвышаетъ человчество и его чувства…

Можетъ быть это и правда, но я все-таки ненавижу войну и уврена, что безъ нея человчество будетъ, во всякомъ случа, счастливе.

Разсказываетъ онъ также много и о нашей дорогой Раис.

Онъ говоритъ о ней съ восторгомъ и гордостью и постоянно твердитъ, что не плакать и сожалть должны мы о ней, но радоваться и гордиться ею.

Она умерла какъ истинная героиня, до послднихъ минутъ сознанія не забывая про раненыхъ и тифозныхъ, отъ которыхъ заразилась и сама.

Безстрашно шла она въ самыя опасныя мста, куда не отваживались заходить другіе, и самоотверженно являлась повсюду, гд только требовались ея участіе и помощь. Не разъ подбирала она раненыхъ на самомъ пол сраженія, помогая солдатамъ укладывать ихъ на носилки и защищая ихъ собой отъ летавшихъ кругомъ пуль.

Ни днемъ, ни ночью не знала она отдыха и зато какъ знали и любили ее солдаты! Когда стало извстно, что сестра Раиса заразилась горячкой и умираетъ, почти вс ея больные, которыхъ она выходила на рукахъ своихъ, приходили къ ней, кто только имлъ къ тому возможность, и по очереди дежурили подл нея, а когда она скончалась, вс плакали по ней какъ по родной.

Солдаты сами вырыли ей могилу на братскомъ кладбищ, какъ она того хотла, сами снесли ее туда на своихъ рукахъ и сами засыпали ее землею, обливаясь по ней слезами.

Сережа говоритъ, что до сихъ поръ дня не проходитъ, чтобы кто-нибудь изъ нихъ не пришелъ-бы на могилу ‘своей сестрицы‘.

Они вытесали ей изъ дерева простой крестъ и надписали на немъ: ‘нашей любезной сестриц Раис за ея къ намъ ласку и труды. Пошли ей, Господи, царство небесное!’

Мы вс плакали, когда Сережа разсказывалъ намъ о похоронахъ Раисы и объ этомъ крест. А дядя Семенъ правильно говоритъ, что этотъ простой деревянный крестъ, вытесанный солдатскими руками, драгоцнне самаго лучшаго мраморнаго памятника изъ Италіи.

Онъ говоритъ, что никогда не посягнетъ сломать его и замнить другимъ, хотя-бы сдланнымъ лучшимъ художникомъ въ мір, и потому на нашемъ семейномъ совт мы ршили только обложить его съ трехъ сторонъ металлическимъ футляромъ, чтобы онъ не портился-бы и не гнилъ. Весной братъ Дмитрій подетъ и устроитъ все это, а со временемъ и мы вс създимъ туда поклониться ея дорогой могил.

И вотъ, лежитъ теперь она, моя прекрасная, благородная двушка, тамъ, на далекомъ юг, у безбрежнаго голубого моря, похороненная любящими, благодарными солдатскими руками! О, я нахожу, что правъ и тысячу разъ правъ Сергй говоря, что судьба послала ей достойную ея, славную смерть!

Пусть она умерла слишкомъ рано, вдали отъ всхъ родныхъ, въ расцвт молодости и красоты, зато такою-же вчно юной, вчно прекрасной останется она и въ нашей памяти. А семью, въ ея послдніе дни, ей замнила та общая, великая семья русскаго народа, которому она такъ страстно желала служить, который она такъ любила и которому, въ тяжелую годину его, не пожалла пожертвовать своей молодой жизнью! Есть смерти, которыя лучше и прекрасне долгой жизни, и смерть нашей Раисы была именно этой прекрасной смертью, выпадающей на долю не многихъ.

Братъ Петръ, очень недурно рисующій и обладающій положительнымъ талантомъ къ живописи, сдлалъ всмъ намъ ея портреты. Онъ работалъ ихъ по памяти, да по тому наброску углемъ, который сдлалъ какъ-то съ нея еще года два тому назадъ и, вмст съ удивительно удавшимся ему сходствомъ, онъ придалъ ей и тотъ нсколько мистическій характеръ, который быть можетъ даетъ объ ней наилучшее понятіе.

Мн, дяд Семену и Сергю онъ изобразилъ ее въ плать и косынк сестры милосердія, какъ мы того и хотли. Я повсила свой въ моей комнат, рядомъ съ маменькинымъ портретомъ и часто подолгу смотрю на нихъ обихъ. Это мои дв лучшія, дв благороднйшія женщины, предъ которыми не гршно стать и на колни…

Но вотъ пришелъ Владиміръ Сергевичъ… это одинъ пріятель Дмитрія… и братья зовутъ меня въ залъ, наливать имъ чай. Они непремнно требуютъ, чтобы по вечерамъ я сама приходила-бы поить ихъ чаемъ и сидла-бы вмст съ ними. И я такъ полюбила это, что съ утра уже съ удовольствіемъ поджидаю время, когда мы вс сбираемся за круглымъ чайнымъ столомъ пить чай и разсуждать о… Боже мой, да о чемъ мы только не разсуждаемъ! Ну до свиданья, моя дорогая, цлую тебя крпко, крпко. Что-бы теб собраться погостить къ намъ на недльку, другую, ужъ хотя-бы для того, чтобы посмотрть нашего милаго славнаго героя Сергя. Право, прізжай, Варинька, мы вс были-бы теб такъ рады… Не забывай-же

Твою Катю.

——

1856 г., Москва.

6-е марта.

Моя дорогая, пишу теб въ догонку всего нсколько строкъ, чтобы еще разъ сказать теб, какъ ты порадовала насъ всхъ своимъ пріздомъ. Вс наши тебя отъ души полюбили и жалютъ только объ одномъ, что ты слишкомъ мало погостила у насъ. Но спасибо теб и за это, моя родная, я вдь знаю, что теперь, когда у тебя своя семья, ты уже не вольный казакъ и вырываться изъ дома теб не легко. Скажи Андрею Николаевичу, что я очень, очень благодарю его за то, что онъ подарилъ намъ тебя на эту недльку и если онъ только не прочь отъ такой награды, то я съ восторгомъ пріду къ вамъ этимъ лтомъ хоть на мсяцъ. Пока-же крпко цлую тебя, моя дорогая, и не только отъ себя, но и за тетю Луизу, и за дядю, и… и за всхъ братьевъ… если Андрей Николаевичъ позволяетъ! Въ крайнемъ случа, они могутъ ограничиться просто поцлуемъ твоихъ ручекъ.

Всей душой твоя Катя.

——

1856 годъ, Москва.

Ноябрь.

Ты интересуешься, моя милая Варюша, моими впечатлніями о Петербург? Но вдь трудно создать прочное впечатлніе въ какія-нибудь три-четыре недли. Съ одной стороны, онъ мн очень понравился, я нахожу и его и его окрестности очень красивыми и нарядными, обитатели его, особенно женщины, по большей части, очень изящны и вообще общей культурности въ немъ, на первый взглядъ, гораздо больше чмъ въ Москв. Но… но какъ-то холодно тамъ у васъ. Не сердись на меня, Варюша, ты вдь уроженка Петербурга и страшная поклонница его, а я по духу настоящая москвичка. Москва, по моему, проще и сердечне и если она не такая показная, какъ Петербургъ, и можетъ быть, дйствительно, какъ утверждаете вы, похожа больше на огромную деревню, то зато ея внутренняя жизнь глубже, духовне и многосторонне… Въ Петербург, какъ мн показалось, не только вс какъ-то похожи другъ на друга, но даже точно будто и нарочно стараются какъ можно больше походить одинъ на другого и ничмъ отъ другихъ не отличаться. Мн кажется, что въ этомъ петербуржцы понимаютъ ‘хорошій тонъ’ и боятся отступать отъ него въ чемъ-бы то ни было. А въ Москв каждый живетъ какъ Богъ на душу положитъ и скорй уже гршатъ иной разъ излишней оригинальностью. А можетъ быть я и ошибаюсь! Знаю только, что если-бы меня переселили въ Петербургъ, долго-бы я къ нему не привыкла и все мн въ немъ казалось-бы холодно и пусто какъ-то. Хотя у васъ, моя родная, мн было такъ хорошо, какъ только можетъ быть хорошо у тебя и съ тобой, и не думай, что я такъ ужъ не взлюбила Петербургъ, что не скоро соберусь туда опять. Пока ты тамъ, меня всегда будетъ тянуть туда, точно такъ же, какъ и во всякое другое мсто, гд-бы теб пришлось жить… Ты и весь твой домъ, для меня само по себ, а Петербургъ самъ по себ, а потому не обижайся на меня, голубчикъ, за мое искренно высказанное теб мнніе о немъ. Знаешь, когда я теперь побывала тамъ и немножко посмотрла на него, я боле чмъ когда-либо соглашаюсь съ тмъ, что дядя Семенъ вполн правъ, говоря, что если бы наши великіе писатели, какъ покойный Гоголь, Пушкинъ и Тургеневъ жили-бы постоянно въ Петербург и брали-бы своихъ героевъ только изъ него, они никогда не могли-бы создать т безсмертные типы, какіе создали теперь, наблюдая и беря ихъ изъ настоящей, глубокой Россіи. Изъ самаго сердца ея такъ сказать! Какъ хочешь, а Петербургъ городъ не русскій. Кстати вотъ о писателяхъ. Читала-ли ты только-что вышедшаго Тургеневскаго Рудина? Какая прелесть, какая глубина! Многіе не понимаютъ, что хотлъ сказать Тургеневъ своимъ героемъ и называютъ его Рудина пустымъ, влюбленнымъ въ себя фразеромъ. Но мы, всей нашей компаніей, перечли его нсколько разъ подъ-рядъ и много спорили и говорили о немъ и въ конц концовъ вс сошлись на томъ мнніи, что этотъ типъ долженъ-бы былъ быть особенно близокъ и понятенъ всмъ русскимъ людямъ, потому что почти во всхъ русскихъ людяхъ есть сродныя съ нимъ черты. Ужъ хотя-бы одна эта безхарактерная., ни надъ чмъ серьезно не вырабатывающая себя талантливость, которая такъ часто только губитъ тхъ русскихъ людей, которымъ выпадаетъ на долю. Нтъ, по моему не смяться, не вышучивать нужно этого несчастнаго человка, котораго Тургеневъ такъ удивительно врно изобразилъ, а плакать и жалть объ немъ, какъ плачутъ и жалютъ о близкомъ, хорошемъ, но погибшемъ человк, который въ сущности могъ-бы дать много, а вмсто того какимъ-то несчастнымъ рокомъ, тяготющимъ надъ русскими талантливыми людьми, съумлъ только въ конецъ жалко опуститься! На мое рожденье дядя Семенъ подарилъ мн только что вышедшій отдльнымъ изданіемъ первый томъ сочиненій Тургенева. О дай Богъ, чтобы такихъ томовъ осталось-бы посл него какъ можно больше на благо его родины! Сколько свта внесутъ они въ нее, сколько пользы принесутъ ей.

Недавно мы всей семьей перечитывали опять ‘Мертвыя души’ Гоголя. Я читала его всего, но четыре года тому назадъ, и тогда онъ мн, глупой, не понравился. Когда я призналась дяд Семену объ оставшемся у меня посл него впечатлніи, онъ пришелъ въ ужасъ и былъ очень огорченъ, что я такъ мало поняла и оцнила этого великаго писателя. Тогда мы нарочно начали, каждый вечеръ, читать его вслухъ, вс вмст. Какъ я люблю эти наши милые вечера! Читалъ больше братъ Дмитрій и Владиміръ Петровичъ, иногда я и дядя Семенъ. Владиміръ Петровичъ… я теб кажется уже разсказывала о немъ? Это товарищъ брата Дмитрія… Онъ у насъ часто бываетъ… Его очень любятъ въ нашей семь… При теб его, къ сожалнію, не было, онъ узжалъ какъ разъ въ то время къ себ домой, въ Воронежъ. У него тогда заболла его матушка. Но я кажется теб говорила о немъ… И братья наврное тоже говорили. Мы теб, кажется, еще разсказывали о немъ, что ему всего 33 года, а онъ уже одинъ изъ наиболе любимыхъ и талантливыхъ професоровъ нашего университета… Дмитрій очень съ нимъ друженъ, и вообще вс наши его очень любятъ. Такъ вотъ Владиміръ Петровичъ читалъ больше всхъ. Онъ удивительный чтецъ, особенно когда читаетъ комедіи или драмы. Дядя Семенъ говоритъ, что иногда даже жалетъ, что Владиміръ Петровичъ пошелъ по ученой дорог, потому что увренъ, что изъ него вышелъ-бы удивительный актеръ. Но мы съ Дмитріемъ и Сергемъ на этотъ разъ не согласны съ дядей. Читаетъ онъ дйствительно такъ хорошо, что всегда всхъ увлекаетъ своимъ чтеніемъ, но для сцены онъ немного тяжелъ и мшковатъ и даже застнчивъ, пожалуй, и мн трудно и жаль представить его чмъ нибудь другимъ, не тмъ, чмъ онъ есть теперь…

Такъ вотъ въ своемъ маленькомъ семейномъ кругу мы снова перечли Гоголя отъ доски до доски. При этомъ мы, конечно, долго обсуждали прочитанное, спорили, горячились, восхищались, а то что я не совсмъ понимала, мн тщательно объясняли, и вотъ какъ съ годами мняются вкусы. То что пять лтъ тому назадъ моему наивному, необработанному, еще полудтскому уму казалось не боле, какъ забавной и утрированной карикатурой, придуманной нарочно только для того, чтобы заставить читателя посмяться или посердиться, теперь, подъ руководствомъ такихъ наставниковъ и друзей, какъ дядя, братья и… и Владиміръ Петровичъ, нежданно освтилось для меня совсмъ новымъ, яркимъ свтомъ. Только теперь стала мн понятна вся глубина замысла такихъ великихъ вещей, какъ ‘Мертвыя души’ или ‘Ревизоръ’! Какіе безсмертные типы! И какъ мало мы, русскіе, понимаемъ и цнимъ своихъ великихъ людей. Дмитрій говоритъ, что въ Германіи такому геніальному писателю давно поставилибы памятникъ и о немъ уже создалась-бы цлая литература, а у насъ не только объ этомъ еще, никто не подумалъ, но многіе и даже большинство еще до сихъ поръ не хотятъ понять его и бранятъ чуть не съ пною у рта, презирая даже самую смерть его, которая уже сама по себ обыкновенно со всми примиряетъ. Ему не могутъ простить того, что онъ ‘не постыдился’, какъ говорятъ нкоторые, ‘обнажить публично, предъ цлымъ міромъ, вс самыя больныя мста Россіи!’ Но разв не легче лчить т раны, которыя уже обнажены смлой рукой геніальнаго врача! Не пагубне-ли, не преступне-ли прятать и скрывать ихъ и отъ себя и отъ другихъ? Владиміръ Петровичъ говоритъ, что только когда мы безбоязненно и открыто научимся сознаваться въ нашихъ болзняхъ и порокахъ, что растлваютъ русское общество, только тогда найдемъ мы средства и излчивать ихъ. И я думаю, что онъ глубоко правъ, но конечно для этого требуется доля нкотораго мужества, къ которому наше общество пока еще не привыкло.

Впрочемъ, что-же это я! вдь ты, моя Варюша, не любишь, когда я начинаю ‘философствовать’ и предпочитаешь, чтобы я разсказывала-бы теб лучше о своемъ жить-быть. Что-же разсказать теб о немъ, моя дорогая? Мы живемъ тихо, просто, но такъ хорошо! Вс мы такъ сошлись другъ съ другомъ, какъ если-бы прожили вмст всю жизнь. Но особенно подружилась я съ нашимъ Сергемъ.

Во-первыхъ, меня влечетъ къ нему невольное преклоненіе предъ его кроткимъ, прекраснымъ характеромъ, соединеннымъ съ такой твердой волей, а во-вторыхъ, глубокая жалость къ его испорченной жизни, потому-что, какъ-бы онъ ни бодрился и какъ-бы мы вс его ни любили и ни уважали, а жизнь его все-таки испорчена и вполн правильной, свободной и широкой уже никогда не будетъ. Притомъ насъ соединяетъ еще общій культъ къ памяти Раисы, онъ не разъ признавался мн, что со мной чувствуетъ себя ближе, чмъ даже съ Ольгой, родной его сестрой. У насъ съ нимъ больше общихъ идеаловъ, общихъ убжденій, общихъ вкусовъ, а это порождаетъ невольное сродство душъ. Конечно, Ольга теперь боле чмъ на половину отрзанный ломоть, хотя и живетъ въ одномъ дом съ нами. Но у нея уже своя семья, свой мужъ, свои дти, свое хозяйство и она вполн этимъ поглощена. Живутъ они въ той-же самой квартир, въ которой когда-то, въ первый нашъ пріздъ, жили мы, такъ какъ дядя Nicolas поселился въ Петербург, видимся мы, конечно, постоянно, но большой близости между нами нтъ. Be теперь, кром мужа и дтей, мало что интересуетъ. Она даже читать перестала, а Дмитрій сердится заодно ужъ и на ея мужа, увряя что онъ подъ ея башмакомъ, тоже совсмъ обабился и изъ человка многообщавшаго превратился только въ добросовстнаго служаку и тюфяка. Но мы съ Сергемъ находимъ, что хоть онъ милый и добрый человкъ, но особеннаго никогда ничего собой не представлялъ и прежде.

Пока была жива Раиса, подъ вліяніе которой невольно вс подпадали, Ольга еще держалась, но посл ея смерти, освободившись отъ этого бодрившаго и тянувшаго ее ‘вверхъ’ вліянія, она окончательно облнилась, опустилась, растолстла и теперь всего счастливе чувствуетъ себя въ спальн да въ дтской, въ своемъ старомъ фланелевомъ капот. Впрочемъ, она всегда была вдь немного флегматична и вяла. Недавно у нея родился третій ребенокъ, мы съ Сергемъ его крестили. Петруша нашъ ухалъ на службу въ Казань. Тетя Луиза не мало поплакала, разставаясь съ своимъ любимцемъ, домашнимъ ‘Веніаминомъ’, какъ его у насъ въ шутку называютъ въ семь. Но такова ужъ доля матерей! Поднимать и ростить своихъ птенцовъ, имя ихъ подъ своимъ крылышкомъ только до той поры, пока они не оперились, а оперились и разлетлись въ разныя стороны. Но тяжело, должно быть, оставаться подъ старость одной. У тети Луизы все-таки пока еще дома два сына, да и Ольга подъ бокомъ, а вонъ старушка Несилова, отъ восьми человкъ дтей, осталась совсмъ одна. Кто умеръ, кто ухалъ, дочери замужъ повыходили и живетъ она себ, бдненькая, съ какой-то четвероюродной племянницей, чтобы только не быть совершенно одинокой… А вдь какъ она любила своихъ дтей, всю душу въ нихъ клала, почти все состояніе при жизни имъ отдала, себ оставила самые пустяки, чтобы только жить было чмъ, а они, жалуется, почти и не пишутъ ей… Особенно сыновья, отъ Василія она уже второй годъ никакого извстія не иметъ. Путешествуетъ гд-то по Азіи, гд онъ, что съ нимъ, ничего не знаетъ… Да, тяжело все это должно-быть материнскому сердцу… Ну что теб еще разсказать? Я, конечно, еще не вызжаю, хоть годъ посл маменьки и кончился, но мн какъ-то охоты нтъ. Я такъ отъ этихъ выздовъ отвыкла, что теперь мн уже кажется чмъ-то дикимъ вдругъ начать разъзжать по баламъ, разряженной, декольтированной, причесанной въ локоны, и танцовать до утра по цлымъ ночамъ, болтая о разныхъ пустякахъ съ разными господами, которымъ, по правд, ни до меня нтъ дла, ни мн до нихъ.

Намъ такъ хорошо дома, что, право, никуда не хочется. А какъ мы проводимъ время? Читаемъ, гуляемъ, занимаемся музыкой — ты вдь помнишь, братъ Дмитрій прекрасный музыкантъ, а Владиміръ Петровичъ и дядя Семенъ очень недурно играютъ на скрипк. Иногда мы задаемъ съ ними цлые маленькіе концерты. Съ ныншней осени, мы опять стали часто бывать въ театр. Дядя и братья страстно любятъ его и меня научили также любить. Теперь мы вс увлекаемся новымъ, молодымъ, но уже ярко выдающимся писателемъ Островскимъ. Его сюжеты такъ новы, изъ такого не затронутаго еще міра, живущаго совсмъ особнякомъ, что уже въ силу одного этого невольно заинтересовываютъ собой каждаго, а при этомъ еще и крупная талантливость автора. Мы уже три раза ходили смотрть его замчательную комедію ‘Не въ свои сани не садись’. Какія живыя лица, такъ и чувствуешь, что предъ тобой не выдуманные авторомъ разные ходульные герои и героини, а настоящіе живые люди, прямо выхваченные изъ жизни. И какой языкъ, при этомъ, какая простота замысла! Какое благородное отсутствіе всякихъ ложныхъ сценическихъ эфектовъ! Братъ Дмитрій говоритъ, что Островскій создастъ цлую новую эпоху для театра и пересоздастъ всю его школу. И сами артисты подтверждаютъ то же самое и съ восторгомъ разучиваютъ каждую его вещь. Они говорятъ, что посл языка ‘Горе отъ ума’ наиболе легко ложащійся къ память языкъ — это языкъ Островскаго и приписываютъ это необыкновенной простот его слога, чуждаго всякой фальши.

Владиміръ Петровичъ почти всегда ходитъ вмст съ нами. Онъ страшный поклонникъ Садовскаго и Мочалова и всегда восхищается, не зная кому отдать пальму первенства, хотя они въ совершенно разномъ род, но каждый геніаленъ по своему. Да, Москва счастливица среди всхъ другихъ городовъ, имя такихъ артистовъ какъ Садовскій, Щепкинъ, Шумскій, Мочаловъ! Зато и любитъ-же она ихъ и цнитъ! Мы всегда беремъ ложу, отправляемся вс вмст и ведемъ себя тамъ, какъ говорилъ Петруша, ‘по-студенчески’, т.-е. страшно увлекаемся нашими любимцами, восхищаемся ими, живемъ душой вмст съ ними, горячо аплодируемъ имъ въ антрактахъ и даже ‘бунтуемъ’, особенно Дмитрій и Владиміръ Петровичъ. Потомъ возвращаемся вс вмст домой, гд тетя Луиза ждетъ насъ съ чаемъ и, еще не остывшіе отъ сильнаго впечатлнія, продолжаемъ горячо спорить и разсуждать. Иногда мы такъ засиживаемся до глубокой ночи, и тогда тетя Луиза насильно разгоняетъ насъ спать. Часто приходитъ мн въ голову, какъ не похоже теперешнее мое пребываніе здсь на первое, 5 лтъ тому назадъ. Какъ измнилось все вокругъ меня и во мн самой. И мн кажется что во мн измнился но только характеръ, но даже и лицо. Когда я смотрю на себя въ зеркало и вижу себя такой высокой, блдной и худощавой и припоминаю свое прежнее розовое, дтски-беззаботное лицо, я сама себ удивляюсь и кажусь себ кмъ-то другимъ. Точно я вся выросла и похудла какъ-то. Сергй говоритъ, что я начинаю все больше и больше напоминать ему Раису… и дядя Семенъ находитъ тоже… и если-бы ты знала, какъ радуюсь я этому, какъ горжусь!.. Для меня нтъ большаго желанія, какъ хоть чмъ-нибудь походить на нее. Но въ то-же время она для меня такъ священна и высока, что такія мысли кажутся мн почти святотатствомъ и я возмущаюсь противъ самой себя, когда порой, при взгляд на себя въ зеркало, он невольно приходятъ мн въ голову.

Конечно, это сходство больше кажущееся, чисто-фамильное и основанное больше на томъ, что мы об съ ней брюнетки съ срыми глазами и у обихъ высокія и худощавыя фигуры.

Да, Варюша, вотъ и мн стукнуло недавно 23 года! Время летитъ и лтъ уже не мало! Теперь и про меня какая-нибудь 17-я лтняя двушка можетъ замтить съ такимъ-же сожалніемъ, съ какимъ когда-то и я сама говорила о другихъ:

— Вотъ двушка, которую еще чрезъ два-три года запишутъ уже въ старыя двы!

Но если бы спросить у меня чистосердечно, жалю-ли я о томъ, что до сихъ поръ не вышла замужъ, я искренно отвчу ‘нтъ!’

Не знаю, откуда явилось это странное обыкновеніе выдавать насъ замужъ, когда мы сами еще почти не вышли изъ дтства и но можемъ судить правильно ни о жизни, ни о людяхъ, ни о собственныхъ даже чувствахъ! Не правильне-ли было-бы давать намъ больше времени на то, чтобы мы успли хоть немного всмотрться въ жизнь и понять ее! Понять хотя-бы т обязанности, которыя такъ легкомысленно, не взвсивъ силъ своихъ, беремся мы выполнять, часто не зная даже, въ чемъ, собственно, заключаются эти обязанности! А между тмъ, вдь потомъ отъ насъ требуютъ строгаго и добросовстнаго исполненія ихъ! А кто разъясняетъ намъ ихъ, кто старается облегчить ихъ и заставить, прежде, чмъ принять ихъ, честно вникнуть въ нихъ! Насъ выдаютъ невинными и неразумными какъ дти, а потомъ требуютъ отъ насъ строгости и добросовстности чуть не старыхъ людей! Вдь только случай, какъ мн думается, можетъ создать изъ 17-ти лтней двушки-ребенка хорошую жену и мать.

Вонъ напримръ нашу бабушку, выдали по 13-му году за человка на 20 съ лишнимъ лтъ ея старше. Какой подругой могла она быть ему? По 14-му году она была уже матерью своего первенца, нашего дяди Семена, котораго не взлюбила съ перваго дня его рожденія за то, что онъ кричалъ и мшалъ ей играть въ куклы. Няня часто разсказывала мн потомъ, какъ бдная неразумная мать-дитя нарочно заносила бывало своего несчастнаго ребенка въ самыя дальнія комнаты и даже въ садъ и запрятывала его тамъ за кусты, чтобы только не слышно было-бы, какъ онъ плачетъ и кричитъ, такъ что бывало весь домъ его наищется, а бабушка только плутовски смется, да играетъ въ куклы — ищите, молъ, ищите! Не скоро найдете, я его хорошо запрятала!

Разъ даже изъ этого вышелъ курьезный случай. Ддушка, всегда добрый, наконецъ не на шутку разсердился на жену за такое поведеніе и, ршивъ хорошенько наказать ее, при всхъ поставилъ ее въ уголъ гостиной на колни и, несмотря на всю любовь его къ ней и врожденную доброту, продержалъ ее такъ цлыхъ два часа! Да, вотъ былъ вкъ, вотъ были нравы! Но и мстила же ему потомъ за то бабушка всю жизнь. Когда она подросла и вошла въ силу, то такъ забрала его въ руки, что онъ потомъ какъ огня ея боялся. А бдный дядя Семенъ такъ и остался навсегда ея гонимымъ ребенкомъ и до сихъ поръ она, говоря о немъ, говоритъ не иначе, какъ съ какимъ-то страннымъ, ничмъ не объяснимымъ презрніемъ и раздражительностью. Она презираетъ въ немъ даже самую доброту его, которая такъ привлекаетъ къ нему всхъ другихъ, и раздражается уже однимъ сходствомъ его съ покойнымъ ддушкой.

Даже при мн никогда не стсняется высказывать это.

— Всю жизнь у кого нибудь подъ башмакомъ сидитъ! не разъ съ прозрніемъ говорила она, весь въ батюшку своего покойника! Такой-же рохля!

Да, курьезный былъ вкъ и странные были въ немъ нравы, но разв мы далеко ушли! Поискать, такъ оригиналовъ и теперь еще довольно наберется, а въ отношеніи замужества тоже разница небольшая! Тогда выдавали въ 12 и 13, а теперь въ 16 и 17! Въ сущности не то же-ли самое?

Я часто съ ужасомъ спрашиваю себя, что было-бы теперь со мной, если-бы папенька послушалъ-бы меня 6 лтъ тому назадъ и выдалъ-бы, какъ мн того хотлось, за этого пустого красавца Львова, въ котораго я воображала себя влюбленной! Ужъ не говоря о томъ, что по всей вроятности я такъ и осталась-бы на всю жизнь недоразвившимся ребенкомъ, который весь смыслъ и счастье жизни, въ сущности такіе глубокіе и великіе, полагалъ-бы только въ танцахъ, удовольствіяхъ и новыхъ платьяхъ, но не было-ли-бы и самое замужество это печальной, непоправимой и необдуманной ошибкой, въ которой простую фантазію легкомысленной и непонимающей себя двочки приняли-бы за истинную и глубокую любовь и связали-бы ее на всю жизнь. За ту глубокую, прекрасную любовь, которая должна сознательно навкъ соединить двухъ людей на общую жизнь, общую радость, общее горе! О какъ глупа была я тогда! Какъ мало понимала, что значитъ любить! И какъ уменъ и предусмотрителенъ былъ покойный батюшка, когда запретилъ мн думать о раннемъ замужеств.

Но вотъ что, кстати, о замужеств и бабушк! Вообрази, я и забыла теб это разсказать, она нашла, наконецъ, мн назначеніе и призваніе!

Недавно, вдругъ получается отъ нея письмо! Надо теб сказать, что она не довряетъ почт и не желаетъ ея знать, а вс свои письма посылаетъ всегда съ нарочнымъ, но такъ какъ это бываетъ очень рдко, то почта все равно отъ этого большого убытка не терпитъ, а люди очень рады прогуляться въ Москву.

Эти письма по своей рдкости составляютъ положительно эпоху въ своемъ род, въ нашихъ семейныхъ событіяхъ. Тетя Луиза такъ и говоритъ:

— Это было тогда, когда пришло отъ бабушки послднее письмо!

То есть, лтъ 10—12 тому назадъ приблизительно.

Такъ вотъ, прізжаетъ вдругъ приказчикъ Артамонъ и привозитъ отъ нея письмо.

Мы вс страшно заинтересовались, что такое, о чемъ, почему! Оказывается, дло идетъ обо мн!

— Пускай,— пишетъ,— всего лучше идетъ въ монастырь! Что проку-то даромъ небо коптить да въ старыхъ двкахъ сидть! Замужъ, коли до сей поры не вышла, значитъ ужъ и не выйдетъ, а въ монастыр лтъ чрезъ 10 и въ игуменьи попасть можетъ! Тамъ нашими дворянскими родами дорожатъ, опять-же и капиталъ у нея есть, можетъ на монастырь пожертвовать. Тогда еще скорй выберутъ! По крайней мр и душу спасетъ, да и почетъ будетъ, и о насъ гршныхъ помолится! Пускай идетъ безпремнно, посылаю ей на то мое благословеніе, а упрямиться будетъ,— знать ее тогда больше не желаю и на глаза больше, пускай, не показывается!

Меня это предложеніе до крайности изумило и даже смутило! Никогда еще подобная мысль не приходила мн въ голову… Но вс наши подняли бабушкино предложеніе на смхъ и страшно подтрунивали надо мной. Владимиръ Петровичъ даже прозвалъ меня съ тхъ поръ ‘матушкой-игуменьей’, а за нимъ и другіе. Но если твоя игуменья была когда нибудь счастлива и удовлетворена жизнью, то это именно теперь. Никогда еще не казалась она мн такой прекрасной, такой осмысленной и интересной, и я не могла бы легко отказаться отъ нея ради идеаловъ, къ которымъ, по крайней мр теперь, сердце мое остается холодно. Я понимаю, что можно отречься отъ жизни, міра и любви посл какого-нибудь тяжкаго, неизлчимаго горя, которое, какъ бурный ураганъ, пронесется надъ бдной душой, все въ ней поломавъ и разрушивъ! Но что же поломано и разрушено у меня? Да и во всякомъ случа, если бы насталъ для меня моментъ такого самоотреченія, то предо мной останется навсегда яркій примръ нашей Раисы, къ которому сердце мое откликается гораздо сочувственне и горяче, чмъ къ бабушкиной мысли, представляющейся мн эгоистичной заботой о спасеніи только своей души. Разв нельзя служить Богу, служа въ то же время и человчеству! Да и полно, такъ-ли ужъ я дйствительно запоздала! По бабушкинымъ временамъ, конечно, но теперь… другія птицы — другія псни!…

Крпко, крпко цлую тебя, моя дорогая. Кланяйся Андрею Николаевичу. Поблагодари его еще разъ за его радушное гостепріимство и скажи ему, что мн будетъ очень больно, если онъ хоть что-нибудь, высказанное мною по поводу Петербурга вообще, отнесетъ къ себ. Но тогда твое дло, моя дорогая, разубдить его.

Твоя всегда Катя.

P. S. Ахъ, вотъ забыла еще разсказать теб объ Агаш. Вообрази, она уже успла сходить на богомолье въ Кіевъ и теперь собирается къ Тихону Задонскому, а потомъ въ Соловки. Расцвла вся, пополнла, поздоровла, несмотря на трудный путь. Вся такъ и сіяетъ счастьемъ. Отъ прежняго озлобленія, тоски и болзненной ненависти ко всмъ, что смущало ее за границей, и слда не осталось.

Сейчасъ она у насъ — отдыхаетъ пока предъ новымъ богомольемъ.

По вечерамъ она разсказываетъ въ двичьей вс свои похожденія и вкругъ нея собирается дворня наша и даже сосдская послушать ея разсказовъ о Кіев, о пещерахъ и святыняхъ его, о Божьихъ странничкахъ, а также и о ‘проклятой бусурманщин’, гд вс мы, по ея словамъ, чуть совсмъ было не погибли.

И какъ велика въ русскихъ людяхъ жажда знанія, съ какимъ вниманіемъ, почти благоговніемъ слушаютъ они ее. Какъ они интересуются всмъ! Ахъ учить бы ихъ, учить только, и какой прекрасный, добрый и разумный народъ вышелъ бы изъ нашего народа.

А моей Агашей я невольно любуюсь. Любуюсь тмъ оживленіемъ, той духовной силой, бодростью, которая словно приподняла все ея существо. Какъ я рада за нее!…

——

25 декабря 1856 г.

Москва.

О моя милая, моя дорогая, какъ разсказать теб мое счастье, какъ излить душу мою! Поздравь меня, моя родная, я невста Владиміра Петровича! Его невста! О если-бы я сумла найти слова, чтобы разсказать теб какъ люблю его, какъ бьется сердце мое радостью и благодарностью къ Господу, Который указалъ ему на меня, я бы писала о себ долго, долго и описала бы день за днемъ, часъ за часомъ, какъ началась наша любовь! Боже мой ‘наша любовь!’ За что мн такое счастье! Я описала бы теб все что мучило, радовало и волновало меня съ того самаго дня, какъ я поняла, что люблю его! Но мн не найти такихъ словъ, и все, что я ни написала бы о себ, будетъ холодно и блдно въ сравненіи съ тмъ что горитъ въ сердц моемъ. Съ перваго же дня нашей встрчи я почувствовала къ нему какую-то глубокую симпатію, смысла которой еще не понимала сама, но сила ея увеличивалась во мн съ каждымъ днемъ. Что-то, словно, отмтило его для меня изъ толпы всхъ другихъ людей и сдлало его мн сразу дорогимъ и близкимъ какъ никого. Я не знаю хорошъ-ли, дуренъ-ли онъ, не знаю, что такъ разомъ привлекло меня къ нему, знаю только, что для меня онъ лучше, выше и прекрасне всхъ людей міра и дороже всхъ, кто до сихъ поръ когда нибудь былъ дорогъ мн. Быть можетъ это несправедливо по отношенію тхъ моихъ друзей, которые всегда окружали меня такой заботой, такой преданной дружбой и нжностью. Несправедливо, забывая ихъ, отдать сердце свое съ такой радостью, съ такой страстной любовью человку, который еще недавно былъ мн чужимъ! Я чувствую сама, какъ любовь моя къ нему отодвинула на второе мсто вс другія привязанности и признаю себя за это неблагодарной и виноватой, но утшаюсь только тмъ, что такъ вроятно было съ тхъ поръ, какъ стоитъ міръ и будетъ до скончанія его. Да, моя дорогая, вся та потребность любви, горячей и безпредльной, которая безсознательно таилась въ душ моей, теперь проснулась и разгорлась такимъ прекраснымъ, яркимъ какъ солнце свтомъ, отъ котораго вся жизнь и все, что есть на земл, представляется мн прекраснымъ и свтлымъ! И все-таки любовь эта кажется мн еще малой и недостаточной. Если бы я могла умереть за него, если-бы могла пойти ради него на тяжкія жертвы и страданія, я-бы съ радостью пошла на нихъ и на самую смерть, даже теперь отъ этой жизни, которая мн кажется такой прекрасной, и радовалась-бы, что длаю это ради него. О Варя, Варя, можетъ быть не слдуетъ такъ говорить, такъ чувствовать, но предъ тобою, моимъ лучшимъ другомъ, хочу излить всю свою душу. Мн точно небо разверзлось! Боже мой, какъ безсмысленна, безцльна и сра была моя жизнь до него, пока я не полюбила его. И только теперь я сознала это! Быть можетъ, ты упрекнешь меня за то, что, любя его уже почти годъ, я ничего не сказала о томъ даже теб, даже съ тобой не подлилась ни разу своей тайной. Но если бы ты знала, какъ боялась я всякаго намека на эту любовь, которая все росла и крпла въ сердц моемъ, пока вчера онъ самъ наконецъ не прижалъ меня къ груди своей и не сказалъ мн, что любитъ меня. Сколько выстрадала я за этотъ длинный, безконечный годъ и въ то-же время какъ люблю я этотъ мучительный, но лучшій въ жизни моей, годъ! Сколько разъ я переходила отъ надежды къ отчаянію, сколько разъ была полна вся ликующимъ счастьемъ и сколько разъ горько рыдала, запершись у себя въ комнат. Одинъ день мн казалось, что всякій взглядъ его, всякое слово ко мн дышатъ глубокой нжностью и любовью и вся душа моя, согртая его лаской, радостно и доврчиво рвалась къ нему навстрчу, а чрезъ день онъ приходилъ пасмурный, холодный и чужой, и сердце мое сжималось тоской и отчаяніемъ при одномъ взгляд на него. И тогда мн длалось такъ стыдно, такъ горько, такъ обидно, такъ мучительно стыдно моей любви къ нему, на которую нтъ отклика отъ него! О какое это унизительное положеніе для женщины! И я боялась говорить, боялась поднять глаза, чтобы не выдать ему мою любовь, мой стыдъ и мое горе! Даже Сергю, преданнйшему изъ друзей, не могла я найти въ себ силу признаться въ этой любви, порой почти убивавшей меня. Но теперь онъ говоритъ, что видлъ все самъ и молчалъ, боясь смутить меня. И вотъ вчера все разршилось! Не даромъ рождественскій сочельникъ былъ всегда однимъ изъ самыхъ любимыхъ для меня зимнихъ вечеровъ.

Около шести часовъ пошли мы съ тетей Луизой, дядей и Сергемъ ко всенощной, а братъ Дмитрій остался дома. Никогда еще кажется не молилась я такъ страстно, съ такими горячими слезами, съ такимъ умиленнымъ наслажденіемъ, какъ вчера, въ эту прекрасную сочельниковскую службу. Я всегда любила ее, эту службу, но на этотъ разъ почти не прислушивалась къ ней. На душ моей было и грустно, и больно, и я молила у Господа, чтобы Онъ, вложившій въ меня эту любовь, вырвалъ-бы ее изъ сердца моего и далъ-бы скорй забыть его или… или отдалъ-бы мн его!

И вдругъ мн стало такъ легко и спокойно, и я сказала себ:

— Да будетъ воля Твоя! И предалась этой Вол, Мудрой и Благой.

Вскор посл того служба кончилась и мы вышли изъ церкви.

Въ воздух было морозно и чисто, на неб сверкали яркія рождественскія звзды, снгъ хрустлъ подъ ногами, улицы были полны расходящагося изъ церквей народа и у всхъ были хорошія, радостныя лица.

Я шла рядомъ съ Сергемъ, прислушиваясь къ послднему благовсту, еще вся растроганная жаркой молитвой, и мысленно повторяла себ:

— Да будетъ воля Твоя!

Такъ пришли мы къ дому и поднялись къ себ. Тетя сейчасъ-же пошла въ залъ, посмотрть все ли накрыто въ порядк, въ этотъ день столъ у насъ накрываютъ всегда на сн и подаютъ кутью. Я-же сняла шубку и сама не знаю почему пошла въ кабинетъ брата Дмитрія. Его тамъ не было, но зато Владиміръ Петровичъ былъ тамъ.

Онъ ходилъ по комнат, заложивъ руки за спину и опустивъ голову на грудь, глубоко о чемъ-то задумавшись. Почему-то я совсмъ не ожидала найти его здсь и сердце мое такъ забилось, что я остановилась въ дверяхъ и не знала, что сказать ему.

Услышавъ шаги мои, онъ остановился на полдорог, поднялъ голову и взглянулъ на меня. Минуту мы молча смотрли другъ на друга и лицо его все больше и больше прояснялось, а въ глазахъ, устремленныхъ на меня, было какое-то странное, точно смущенное и растроганное выраженіе.

И вдругъ руки его протянулись ко мн, а въ лиц отразилось столько любви и нжности, что я вскрикнула и поняла, что душа его раскрылась для меня и онъ зоветъ меня.

Слезы, счастливыя радостныя слезы хлынули изъ глазъ моихъ, и я молча бросилась къ нему навстрчу, и онъ прижалъ меня къ себ.

И я помню, какъ плакала и машинально говорила ему:

— Какъ долго… какъ долго…

А онъ осыпалъ поцлуями мое лицо, волосы, руки и горячо прижималъ меня къ груди.

О чудная, незабвенная минута, ужъ для нея одной стоитъ родиться и жить и перенести вс тяжкія страданія, потому что она одна все искупаетъ. Онъ откинулъ со лба моего мои растрепавшіеся волосы и глядлъ въ глаза мои, безсчетно цлуя ихъ и все спрашивалъ, какимъ-то не своимъ, глухимъ, взволнованнымъ голосомъ:

— Любишь, любишь?..

А я ничего не могла отвтить и лишь плакала и смялась одновременно и повторяла:

— Какъ долго, какъ долго…

И теперь мн стыдно и непріятно, зачмъ говорила я ему эти слова… Впрочемъ нтъ, это ложный напрасный стыдъ! пусть онъ знаетъ меня всю, какъ я есть, всю мою душу, каждую мысль ея, каждое движеніе ея…

Потомъ помню, но все какъ-то смутно, какъ въ прекрасномъ далекомъ сн, что мы оба, съ заплаканными и счастливыми лицами, вошли обнявшись въ залъ, гд вс уже собрались къ обду.

Помню еще, что первый увидлъ насъ Сергй и радостно вскрикнулъ, а за нимъ и вс по однимъ нашимъ лицамъ поняли что случилось и бросились къ намъ навстрчу.

Помню, какъ плакала отъ радости тетя Луиза, какъ обнималъ насъ братъ Дмитрій и какъ вс поздравляли и цловали насъ, а мы и плакали и смялись вмст и все не отпускали руки другъ друга.

Потомъ вс взволнованные и радостные сли за столъ и посадили насъ рядомъ, а дядя Семенъ жаллъ, что дома нтъ шампанскаго, а магазины вс заперты, но тетя Луиза говорила, что у нея есть такая наливка, которая лучше всякаго шампанскаго и вс пили эту наливку и говорили что горько…

Потомъ пришла Ольга съ мужемъ и сказала, что всегда этого ждала и не понимала только, чего мы тянемъ.

И вдругъ оказалось, что не только Ольга, но и тетя Луиза, и Сергй, и Дмитрій, и даже всегда такой разсянный дядя Семенъ, словомъ, вс этого ждали, вс это видли, вс это понимали, а я то думала, что такъ искусно прячу мое чувство, что никто о немъ и не догадывается.

Но еще больше поражаетъ меня, какъ они вс замчали не только мою любовь къ нему, но и его ко мн! Ту самую его любовь, которой я сама почти не смла врить, которой почти не видла ни въ чемъ доказательствъ, въ которой такъ мучительно сомнвалась! А они вс сразу замтили ее и были уврены въ ней.

Не странно-ли, что сами мы не можемъ быть врными судьями чувствъ самыхъ дорогихъ намъ людей! Что посторонніе лучше видятъ ихъ и правильне судятъ о нихъ!

Можетъ быть и ты, моя дорогая, уже задолго до этого письма тоже догадывалась объ всемъ?.. Можетъ быть и ты тоже, несмотря на мое молчаніе, ждала того же что и вс? Теперь я припоминаю, какъ ты не разъ какъ-то подозрительно и слишкомъ внимательно разспрашивала меня о Владимір Петрович и даже въ письмахъ не разъ упоминала и спрашивала о немъ!

Право, кажется, вся эта любовь, о которой я воображала, что она составляетъ мою глубокую тайну, была въ сущности un secret de polichinelle.

Но, скажи мн, отчего двушка доврчиве мужчины идетъ на встрчу своему чувству? Отчего, разъ полюбивъ, мы больше уже не колеблемся, не сомнваемся въ своей любви, не боимся за свое будущее счастье съ дорогимъ намъ человкомъ?

Отчего-же мужчин, прежде, чмъ любовь окончательно восторжествуетъ надъ всми другими его чувствами, надо пройти чрезъ столько колебаній, недоврій, сомнній въ себ, въ ней, въ своей любви, въ будущемъ счасть, словомъ во всемъ, что онъ только можетъ придумать себ, для добровольно воздвигаемыхъ имъ баррикадъ къ собственному горячему, въ сущности, желанію!

Онъ сказалъ мн вчера, что полюбилъ меня съ первой минуты и что его завтной мечтой стало, съ тхъ поръ, увидть меня своей женой!

Отчего-же, въ такомъ случа, онъ такъ долго медлилъ! Разв я, еслибы онъ спросилъ меня объ этомъ не вчера, а уже 6—7—8 мсяцевъ тому назадъ, не отвтила-бы ему такъ-же горячо, такъ-же радостно это роковое ‘да’, какъ отвтила вчера!

Я не ршалась спросить у него это прямо, но должно быть онъ прочелъ мысли мои въ глазахъ моихъ и молча прижалъ меня къ сердцу.

— Мужчин — сказалъ онъ какъ-то словно виновато — трудне ршиться. Ему надо столько обдумать… отъ столькаго отречься. Мы рдко ршаемся сразу…

Но отчего, отчего? Разв наше счастіе съ ними не такъ же гадательно, какъ ихъ съ нами? Разв наше счастіе не зависитъ отъ нихъ столько же, сколько ихъ отъ насъ?

Отчего-же мы проще и доврчиве идемъ навстрчу имъ?

Въ этомъ есть какая-то несправедливость!

Но можетъ быть, это происходитъ отъ того,— что наша жизненная дорога уже чмъ ихъ, что разъ полюбивъ, мы уже всмъ существомъ предаемся имъ и сосредоточиваемся на дорогомъ намъ человк, и помимо его уже не видимъ ни смысла, ни цли, ни счастья жизни!

А у нихъ и помимо насъ, помимо любви къ намъ, есть въ жизни еще многое другое, что наполняетъ имъ ее и создаетъ собой этотъ смыслъ и цль жизни и даже счастье ея!

Но не странно-ли все это! Не странно-ли, что еще вчера онъ былъ и долженъ былъ быть постороннимъ для меня человкомъ, и я съ тоской и болью думала, что онъ навки останется мн чужимъ, а сегодня для меня нтъ уже человка ближе и дороже его и я почти уже не могу разграничить, гд начинается онъ и кончаюсь я! Онъ какъ-бы весь во мн и вся моя душа въ немъ! Еще вчера я стыдилась своей любви и старалась скрыть ее и отъ него, и отъ людей, а сегодня восторгъ и гордость наполняютъ меня при одной мысли о ней и я всмъ могу смло и радостно сказать о ней!

Вчера еще онъ не могъ-бы, не удививъ всхъ, коснуться руки моей, а сегодня я вся его и нтъ волоса на голов моей, который не принадлежалъ-бы ему, и вс признаютъ его великую власть надо мною и никто не удивляется ей, никто не возстаетъ противъ нея! И все это сдлало одно его слово! О, любовь, какую власть даешь ты въ руки людей и что творишь съ сердцами ихъ! Все подчиняется теб и если вра можетъ двигать горами, то ты движешь всмъ человчествомъ! Но не родимся ли мы рабынями? Мы, которыя можемъ только желать ‘быть избранными’ дорогимъ намъ человкомъ, а сами лишены всякаго свободнаго выбора! И все-же, какъ я счастлива!

О, Варюша, Варюша, если-бы ты знала, какъ я счастлива и какъ все поетъ и ликуетъ во мн!

Можетъ быть, все это было какъ и всегда и у всхъ бываетъ, но для насъ двухъ все это полно особеннаго значенія, таинственнаго, прекраснаго и великаго! Можетъ быть, все это не боле какъ старая исторія, такая старая какъ міръ, и нтъ, не было и не будетъ двухъ любящихъ человческихъ существъ, которыя не прошли-бы чрезъ нее, но врно каждый разъ и для каждой пары она озаряетъ все такимъ прекраснымъ, яркимъ свтомъ, который вдругъ раскрываетъ предъ ними небо и тайный смыслъ сотворенія человчества!

Но сколько бы я ни говорила теб объ этомъ, душа моя все еще будетъ полна, и надо быть геніальнымъ поэтомъ, чтобы умть излить въ словахъ прекрасныхъ и потрясающихъ весь великій смыслъ любви! И есть-ли влюбленные, которымъ-бы надоло говорить о ней!.. Но вотъ онъ пришелъ! Я слышу голосъ его! Онъ зоветъ меня! О мой дорогой, мой ненаглядный, вся жизнь моя теб, теб! . . . . . . . . . . . .

Катя.

——

28-го апрля 1857 г.

Вчера, къ вечеру, пріхали мы въ нашу милую Ольховку! Нашу! Сколько счастья, сколько значенія въ этомъ маленькомъ слов! Наша любовь, нашъ домъ, наше желаніе! Наше, все общее, все вмст, все пополамъ! О Варюша, Варюша! я самая счастливая женщина въ мір!

И вотъ мы въ нашей Ольховк, которая очень понравилась Волод и домомъ и садомъ и мстоположеніемъ своимъ. Въ дом все уже было приготовлено къ нашему пріему, комнаты убраны и освщены, а на крыльц насъ встртили хлбомъ солью дворовые и крестьяне. Многіе изъ нихъ, особенно женщины, плакали отъ радости, поздравляя насъ, вдь я выросла у нихъ на глазахъ! И эта безсознательная, но твердая связь такъ крпка, что ее не порвали даже годы продолжительной разлуки. Вчера, едва завидвъ съ дтства знакомыя мн мста и памятныя до сихъ поръ лица крестьянъ и дворовыхъ, я сразу почувствовала, что вернулась ‘къ себ’, къ своимъ. Только моя бдная старушка няня не встртила уже насъ. Она мирно спитъ въ земл за церковной оградой, невдалек отъ могилъ батюшки и маменьки. Мы уже были у нихъ сегодня… Какая хорошая мысль пришла Дмитрію — посовтовать намъ прямо изъ-подъ внца хать въ Ольховку! И какъ я благодарна ему за это. Да, онъ правъ, именно здсь, въ старомъ ддовскомъ дом, который уже видлъ столько молодыхъ паръ, должны мы провести нашъ медовый мсяцъ.

Когда я показывала сегодня Волод весь домъ съ его старинными комнатами, убранными старомодной жесткой мебелью, комодами изъ краснаго дерева съ бронзой и горками съ екатерининскимъ фарфоромъ по угламъ мн все казалось, что вс эти ддушки и бабушки, которыхъ я не знала, но безъ которыхъ не было-бы и меня, смотрятъ на насъ съ Володей изъ своихъ рамъ и улыбаются намъ, желая счастья и любви… Долго бродили мы съ нимъ по старому, запущенному саду и никогда еще этотъ садъ и этотъ домъ не охватывали меня такимъ страннымъ чувствомъ и не казались мн полными такого глубокаго значенія… Отъ всего этого вяло какой-то нжною, задумчивою грустью, чмъ-то уже ушедшимъ и далекимъ, но эта грусть была пріятна какъ тихій лтній вечеръ. И какъ пріятно было мн показывать Волод наше маленькое владніе, каждый памятный для меня чмъ-нибудь уголокъ! Какъ радостно было подмчать на его лиц удовольствіе и чувствовать, что и ему почти все нравится здсь и что со временемъ и онъ полюбитъ все это такъ-же, какъ давно уже люблю я сама.

Но какъ хорошо быть вдвоемъ, совсмъ вдвоемъ! Знаешь-ли, что когда посл завтрака, вы вс вышли провожать насъ на крыльцо и ваши милыя, улыбавшіяся мн сквозь слезы на прощанье лица, въ послдній разъ мелькнули предо мной и я не почувствовала въ сердц своемъ той глубокой печали, какую до сихъ поръ всегда испытывала при разставаніи съ кмъ-нибудь изъ васъ — я поняла, что для меня началась новая жизнь, въ которой все счастье и весь смыслъ будутъ отнын заключены въ одномъ человк — и человкъ этотъ былъ мой мужъ и мы сидли рядомъ съ нимъ, счастливые, любящіе, соединенные навки и Богомъ и людьми и своей любовью! Я радостно взглянула на него и онъ привлекъ меня къ себ и осыпалъ поцлуями мое лицо и руки.— ‘Жена моя! моя дорогая, милая жена моя!’ сказалъ онъ мн тихо и въ глазахъ его я увидла такія-же счастливыя и растроганныя слезы, какія чувствовала въ своихъ. Жена! Его жена! Какое великое, прекрасное слово! О да, мой дорогой, мой любимый мужъ, Господь видитъ мое сердце и знаетъ, что всей душой хочу я быть теб женой преданной, врной и любящей до послдняго дня моего! Хочу длить съ тобою всю радость и все горе, какое Господу угодно будетъ послать намъ.

О Варюша, что я могу еще сказать теб? Я такъ счастлива! Ты взяла съ меня слово, написать теб тотчасъ-же по прізд нашемъ въ деревню, и вотъ я исполняю его, но подумай сама, могу-ли я писать теперь! Да и вотъ уже 27 минутъ, что я пишу, а онъ сидитъ въ сосдней комнат поджидая когда я кончу и уже торопитъ меня.

Прощай, прощай, моя дорогая. Крпко и нжно расцлуй отъ меня всхъ моихъ… Скажи имъ, что я прошу у нихъ прощенья за мою невольную измну имъ… Но могла-ли я не измнить!

Скажи тет, что и дорога и погода благопріятствовали намъ. Весна здсь въ полномъ разгар, все расцвло и зазеленло. Яблони и вишни стоятъ какъ снгомъ обсыпанныя въ своемъ чудномъ убор блдно-розовыхъ цвтовъ, а въ пол весь день заливаются жаворонки. И какъ прекрасна, какъ радостна кажется весна въ природ, когда и въ душ ликуетъ такая-же сіяющая весна!

Твоя счастливая Катя.

——

Москва. 1857 г.

Сентябрь.

Дорогая Варюша! Мы совсмъ погружены въ хлопоты и заботы по устройству своего гнздышка. До сихъ поръ я всегда была довольно равнодушна къ обновамъ и тяготилась разъздами по магазинамъ, но теперь я нашла въ этомъ совсмъ новое и неожиданное удовольствіе. Мы съ Володей и покупаемъ и устраиваемъ все сами. Это намъ наша умница тетя Луиза посовтовала. Сначала мы было принялись за это не очень охотно, особенно Володя, которому казалось, что такъ только даромъ уйдетъ пропасть времени, а толку все равно не выйдетъ, потому что по неопытности и непрактичности мы устроимъ все это гораздо хуже и дороже, чмъ устроила-бы такая чудесная хозяйка, какъ тетя Луиза.

Но милая наша Mtterchen (я теперь тоже такъ зову ее) настояла на своемъ.

— Нтъ, нтъ — сказала она намъ ршительно — вы сами не понимаете, сколько удовольствія будете извлекать изъ того! Посмотрите на птицъ! Посмотрите какъ он радостно, какъ усердно хлопочутъ надъ своими гнздами, имъ тоже никто не помогаетъ, никто ихъ не учитъ и он тоже сначала бываютъ неопытны, а посмотрите какъ все хорошо выходитъ! Поступайте такъ-же и вы, мои милыя дти, свивайте сами свое гнздышко, а я буду только преподавать вамъ совты и, поврьте, что тогда всякая щетка, что вы выберете и купите сами, будетъ приносить вамъ удовольствіе.

Ну не прелесть-ли наша Mtterchen? Какъ я люблю въ ней эту чисто нмецкую складочку ума!

И вотъ мы послушались и благодарны ей теперь всей душой.

Мы сами наняли себ квартиру (на Никитской, недалеко отъ нихъ и отъ университета, чтобы Волод удобно было ходить) небольшую, но зато особнякъ и такую свтлую и уютную, что я цлыми днями готова не выходить изъ нея, особенно теперь, когда идетъ эта ‘уборка гнзда’.

Мы съ Володей не хотимъ никакой роскоши и ршили устроиться какъ можно проще, лишь-бы было тепло, удобно и уютно и намъ и всякому, кто придетъ къ намъ. Мебель мы частью купили новую, частью выписали изъ Ольховки, гд много хранилось лишняго по кладовымъ.

Но какъ тетя права была, утверждая, что всякая щетка, купленная нами сообща, будетъ доставлять намъ удовольствіе. Повришь-ли, что я теперь чуть не съ наслажденіемъ хожу съ Володей по магазинамъ за разными покупками и надо видть какъ мы съ нимъ иной разъ хитримъ и плутуемъ другъ съ другомъ, чтобы только угодить одинъ другому и выбрать не то, что нравится больше себ, а то, что нравится другому. Я стараюсь угадывать его желаніе по его глазамъ, но онъ, противный, длаетъ то-же самое и иногда дло изъ-за этого кончается чуть не размолвкой!

Впрочемъ, гораздо чаще вкусы наши благополучно сходятся и тогда мы веселые и довольные торжественно привозимъ домой какой-нибудь судокъ, лампу, скатерть или даже половую щетку! И весь домъ призывается къ разсматриванію обновъ, начиная съ Дороеича на кухн и кончая гостями, если они случатся при этомъ.

И если-бы ты знала съ какой любовью, съ какой заботой вколачиваемъ мы всякій гвоздь и пріискиваемъ мсто каждому стулу! Мы (съ помощью Захара и Дуняши) сами свои обойщики, свои столяры (право, Володя самъ отполировалъ себ весь письменный столъ) и съ какимъ усердіемъ мы съ нимъ трудимся! Я по цлымъ днямъ хожу въ передник съ засученными рукавами, а Володя безъ сюртука и жилета, потому что оба мы только и длаемъ, что лазимъ по лстницамъ и столамъ, вбивая гвозди и навшивая шторы и занавси.

Можетъ быть это смшно, но когда намъ удается что-нибудь удачно повсить или приколотить, мы такъ радуемся и торжествуемъ, что чуть не танцуемъ отъ удовольствія… да иногда, признаться, даже и танцуемъ!

— Хорошо?— съ гордостью спрашиваетъ Володя только-что водрузивъ на мст какую-нибудь картину.

— Хорошо!— отвчаю я съ восторгомъ и мы цлуемся, потому что и картина повшена хорошо и намъ еще лучше.

Когда Ольга или братья застаютъ насъ въ такомъ вид, они всегда подтруниваютъ надъ нами.

— Погодите, погодите — говоритъ флегматично Ольга — скоро остынете! Я тоже лазила!

А Дмитрій смется и говоритъ, что мы съ Володей теперь ‘въ остромъ період’ и увряетъ, что когда общіе знакомые спрашиваютъ его о насъ и о томъ, что мы подлываемъ — онъ будто-бы всегда отвчаетъ:

— Вколачиваютъ гвозди во вс стны и блаженствуютъ сидя на лстницахъ и столахъ.

Мы съ Володей хотимъ скорй женитъ его самого, чтобы онъ не насмхался надъ другими.

Да, Варекъ, право мн иногда кажется, что мы снопа обратились въ дтей, счастливыхъ, счастливыхъ дтей, которыхъ къ тому же даже и не наказываютъ за шалости! Вотъ ужъ могу сказать, что когда въ прошломъ году я только что влюбилась въ Володю и страдала изъ за него, противнаго, мн въ голову не приходило, что онъ, въ сущности, такой еще ребенокъ! По крайней мр иногда онъ можетъ дурачиться, хохотать и прыгать по стульямъ, какъ расшалившійся 12-лтній мальчуганъ. А мн то онъ представлялся тогда какимъ-то ‘мудрымъ и ученымъ мужемъ, съ всегда нахмуреннымъ челомъ’ и я только одного боялась, какъ бы не показаться ему ужъ слишкомъ глупой.

Мн часто хочется, что-бы ты подсмотрла-бы какъ-нибудь, когда мы съ нимъ такъ развозимся и разшалимся. Право, мы иногда поднимаемъ такую возню, что даже Гекторъ, прелестный, молодой сетеръ, Володинъ любимецъ, котораго еще щенкомъ подарилъ ему одинъ пріятель, приходитъ въ недоумніе и не понимая, что мы это шутя или въ серьезъ, начинаетъ съ отчаяннымъ визгомъ и лаемъ бросаться между нами, стараясь разнять насъ и оттащить другъ отъ друга и дло кончается всегда тмъ, что на сцену является Дуняша, съ наперсткомъ и иголкой, пришивать оторванныя Гекторомъ оборки. Мы съ этимъ Гекторомъ уже большіе друзья, такъ что Володя слегка даже ревнуетъ его ко мн и уже называетъ его измнникомъ.

Ты спрашиваешь изъ кого состоитъ нашъ ‘домашній штатъ’?

Изъ очень немногихъ, милая. Для себя я взяла одну Дуняшу, можетъ быть, ты помнишь ее немного? Она была приставлена ко мн въ горничныя еще покойной маменькой и 7 лтъ тому назадъ изъ за этой глупой исторіи съ Львовымъ чуть не попала въ Оренбургскую губернію. Съ тхъ поръ какъ я тогда ее отвоевала, она предана мн всей душой и всегда мечтала только о томъ, чтобы снова попасть въ мои горничныя. У нея бдной былъ очень неудачный романъ, она влюбилась въ муратовскаго кучера (наши сосди по Ольховк), а тотъ, несчастный, попалъ какъ-то подъ опалу стараго Муратова и былъ сданъ въ солдаты. Да, тяжела доля нашихъ несчастныхъ крестьянъ… Что касается мужа, то при немъ остался его человкъ Захаръ, молодой, умный малый, который хоть и вольный, но съ дтства еще живетъ у Володи и очень къ нему привязанъ. Поваромъ-же мы взяли Ольховскаго нашего Дороеича.

Насъ только двое и намъ этого штата за глаза. Володя всегда возмущалея нашимъ русскимъ, дворянскимъ обычаемъ держать на трехъ-четырехъ господъ по 20 человкъ челяди. Да намъ теперь это было бы и невозможно. Средства наши вовсе не велики…Да, вотъ, кстати, по поводу этого… Ты да и вс почти (конечно за исключеніемъ дяди и братьевъ) упрекаете насъ за то, что мы отпустили нашихъ крестьянъ на волю. Ты спрашиваешь меня, ‘какъ могли вы это сдлать! Какъ не подумали о своихъ будущихъ дтяхъ, которыхъ добровольно разорили, отнявъ у нихъ большую часть состоянія!’ Ты пишешь: ‘боюсь что вы раскаетесь когда нибудь въ этомъ великодушномъ, но неблагоразумномъ и необдуманномъ поступк!’ Нтъ, Варя, не раскаемся! Я уврена, что не раскаемся! Отпустить на волю моихъ крестьянъ давно было моей завтною мечтой, мн всегда было противно сознаніе что я имю рабовъ! Есть что-то унизительное и недостойное въ этомъ не только для нихъ, этихъ рабовъ, но и для тхъ, кто владетъ ими. Страстная, полная святой вры и надежды проповдь объ освобожденіи ихъ нашей Раисы и вообще все, что я видла и слышала потомъ въ семь дяди, все что почерпнула изъ книгъ не прошло для меня даромъ, а глубоко запало въ душу и мучило меня уже въ то время, когда я еще впервые только стала задумываться надъ этими вещами и робко искать свта въ темнот. Потомъ, за-границей, предоставленная сама себ и поневол освобожденная отъ вковыхъ предразсудковъ родной страны, я стала много читать и размышлять и научилась на многое глядть иначе. Я поняла, какое это страшное, ничмъ неоправдываемое зло — крпостное право! Поняла сколько горя, жестокости и несправедливости, возмутительныхъ и страшныхъ, таитъ оно въ себ и мысленно дала себ клятву — отказаться по отношенію своихъ крестьянъ отъ этого, позорящаго человчество, недостойнаго права, какъ только получу возможность дйствовать самостоятельно. Посл смерти маменьки я не разъ просила о томъ дядю Семена, но онъ, вполн согласный со мной въ принцип и давно уже давшій своимъ крестьянамъ большіе надлы и отпустившій ихъ на самый ничтожный оброкъ, не допускалъ меня сдлать это немедленно, а уговорилъ подождать. Теперь я понимаю чего онъ ждалъ. Онъ хотлъ, чтобы я сдлала это не иначе, какъ съ согласія моего будущаго мужа, который могъ взглянуть на это дло совсмъ иначе и упрекнуть потомъ не только меня, но и его какъ опекуна.

Но я была такъ счастлива, что человкъ сдлавшійся моимъ мужемъ, всей душой откликнулся на эту мысль и былъ тмъ боле радъ этому, что поступая такимъ образомъ его убжденія могли не расходиться съ дломъ.

Да и подумай сама, Варя, какъ могли мы не сдлать этого! Мы, которымъ судьба дала столько счастья! Какъ могли мы не пожелать сдлать хоть сколько-нибудь счастливыми и другихъ! Наше счастье такъ велико, такъ прекрасно, что намъ невольно хочется подлиться имъ съ другими меньшими обдленными братьями нашими. Вспомни слова Христа!

Нтъ, нтъ, я врю, врю всей душой, что ни я ни мой дорогой мужъ никогда не раскаемся въ этомъ поступк, а та благодарность, т жаркія молитвы, которыми они осыпали насъ, вымолятъ намъ у Господа милости и прощенія въ тотъ день, когда наступитъ какое-нибудь горе.

Не раскаемся уже потому, что день этого освобожденія ихъ былъ лучшимъ быть можетъ днемъ въ нашей жизни и право я не знаю, кто былъ счастливе — они-ли, получившіе, наконецъ, свободу или мы, давшіе имъ ее!

Знаю только, что когда мы вышли къ нимъ на крыльцо посл того какъ они всмъ селомъ пришли къ намъ изъ церкви и вс они, всей толпой и старики и женщины и дти стали на колни и до земли въ ноги поклонились намъ — о, Варя, какая это была хорошая минута! Сколькобы я ни жила, я не забуду ее и она освтитъ мн тяжелые дни! Мн казалось, что самъ Христосъ прошелъ среди насъ и слезы хлынули изъ глазъ моихъ…

Я взглянула на мужа онъ стоялъ тоже блдный отъ волненія, но лицо его было такое просвтленное, такое хорошее что если-бы я еще не любила его, то полюбила-бы съ этой минуты! Нтъ, Варя, человкъ долженъ длать хоть время отъ времени добрыя дла, ужъ для одного того, чтобы хоть изрдка, хоть мгновеніями чувствовать въ душ своей тотъ растроганный, святой восторгъ, что хоть на нсколько минутъ очищаетъ душу отъ всего мелкаго, суетнаго, злого и приподнимаетъ ее къ подножію Бога!

Что-же изъ того, что мы стали теперь, какъ ты пишешь, чуть не на половину бдне! Во-первыхъ, съ такимъ мужемъ, какъ мой, умнымъ, энергичнымъ, трудолюбивымъ, трудно впасть въ нищету, особенно, когда оба мы, слава Богу, молоды, здоровы и оба готовы работать, а во-вторыхъ, разв не осталось у меня все-таки имніе, которое даже за надломъ крестьянъ землею, стоитъ все-таки тысячъ 10! А еще домъ въ X. А профессорское жалованье мужа! Неужели-же все это бдность? Несчастны-же, въ такомъ случа, богатые люди, какъ имъ трудно быть богатыми! Но съ нашими маленькими потребностями Богъ дастъ хватитъ не только на нашъ вкъ, но и дтямъ, коли они будутъ, что-нибудь останется. Да и о чемъ такъ много толковать! Что мы такое особенное сдлали? Немножко опередили событія, вотъ и все! О чемъ вс эти разговоры, сожалнія и упреки, когда вс мы, слава Богу, живемъ чуть не наканун великаго дня всеобщаго освобожденія! Уже недалеко то время, поврь мн, когда вся Россія станетъ праздновать его!

И сколько-бы злобы, интригъ и негодованія мысль эта ни вызывала въ нкоторой, меньшей, слава Богу, части общества, сколько-бы ни возставали противъ нея съ безсильной ненавистью и яростью, она все такиже осуществится и настанетъ наконецъ великій, радостный день, когда она перестанетъ быть только робкою мечтой. И мы доживемъ еще до этого прекраснаго дня и будемъ праздновать его! Врю этому всей душой. Не хочу, не могу не врить. Врь и ты, моя дорогая, врь, врь!

Всегда твоя Катя.

——

Ноябрь, 1857 г.

Москва.

Ты интересуешься, милая моя Варюша, какъ приняла насъ бабушка? Дйствительно, я все это время забывала описать теб этотъ пріемъ, хотя особеннаго въ немъ ничего не было.

Посл свадьбы, по пути въ Ольховку, мы зазжали въ N. нарочно, чтобы, такъ сказать, представиться ей.

Она приняла насъ довольно милостиво, предварительно впрочемъ заставивъ прождать ее добрыхъ четверть часа въ угловой гостиной, въ которой она принимаетъ только по торжественнымъ днямъ и важныхъ особъ.

Эти четверть часа мы провели въ бесд съ старикомъ Архипычемъ (помнишь можетъ его, онъ былъ еще батюшкинымъ дядькой), который чуть не плакалъ отъ радости, что меня, какъ онъ выразился, ‘наконецъ Господь пристроилъ’. Очевидно, они вс здсь считали меня на этотъ счетъ безнадежной.

Но какъ мало мняются нкоторые люди, особенно т, что живутъ тихой, покойной, далекой отъ мірской суеты жизнью. Вотъ хоть-бы этотъ Архипычъ. Я съ дтства помню его все такимъ-же, какъ и теперь. То-же восковое, худенькое, тщательно выбритое личико, обрамленное сдыми на бокъ зачесанными волосами, тотъ-же коричневый, длиннополый съ блестящими пуговицами кафтанъ и даже, кажется, тотъ-же самый гороховый жилетъ. Онъ точно застылъ на одномъ градус и ни годы, ни время не мняютъ его. За эти 20 лтъ, что я помню себя, все и вс измнились вокругъ меня, а они съ бабушкой все т-же и эти 20 лтъ скользнули по нимъ, оставивъ мене слда, чмъ на другихъ два года. Итакъ, чрезъ четверть часа, двери торжественно распахнулись, Архипычъ съ достоинствомъ, но скромно подался назадъ, въ сторонку къ дверямъ и вошла бабушка, съ своими двумя приживалками по бокамъ, что дало потомъ поводъ Волод подтрунить и сказать, что она вышла точно архіерей съ двумя священниками. Не доходя до насъ на поддорог, посреди комнаты, она остановилась и окинула насъ своимъ орлинымъ взглядомъ.

И вотъ что значитъ впечатлнія дтства! Представь, что вдь я до сихъ поръ немного трушу ее, по крайней мр при ея торжественномъ выход я сильно смутилась и робко подошла къ ней и поцловавъ ея руку чуть слышно отрекомендовала ей Володю. Она нсколько секундъ молча проницательно и безцеремонно оглядывала его съ головы до ногъ, такъ что онъ не шутя началъ ужъ-было хмуриться, но она милостиво протянула ему для поцлуя руку и сказала, что онъ ‘ничего себ, по виду кажется человкъ не дурной’.

Володя весь вспыхнулъ. Онъ вообще терпть не можетъ этихъ торжественныхъ родственныхъ сценъ, но все-же, длать нечего, почтительно приложился къ ея ручк.

Посл этого бабушка величественно сла на диванъ, а насъ пригласила ссть по сторонамъ на креслахъ. Володя ей положительно понравился. Она была къ нему не только милостива, но даже ласкова. А я, правду сказать, сильно трусила этого свиданія. Отъ бабушки вдь всего станетъ, она церемониться не будетъ, и ужъ одно то, что Володю въ душ она наврное считаетъ ‘не своимъ’, потому что ддъ его былъ простой священникъ, заставляло меня опасаться, какъ-бы она не дала ему этого почувствовать, изъ-за чего, при Володиномъ самолюбіи, моглабы произойти Богъ знаетъ какая непріятность.

Но все слава Богу обошлось благополучно и бабушка даже громко заявила, что я ‘такого мужа еще и не стою’.

Со мной она была по обыкновенію сурова и почти не обращала никакого вниманія на мое присутствіе, говоря исключительно съ Володей, но я, конечно, на это не обижалась и только радовалась, что хоть съ Володей-то она поладила.

Я замтила, что съ мужчинами бабушка вообще гораздо милостиве, чмъ съ женщинами. Ихъ она по крайней мр хоть уважаетъ.

Когда подали чай — тоже очень торжественно, на фамильномъ серебр и прислуживали три ‘гайдука’, какъ говоритъ сама бабушка, которая никогда не удостоиваетъ знать имена своихъ молодыхъ слугъ и только стариковъ въ вид особой милости называетъ Дунька, Васька, Фомка и т. д., исключеніе длается только для Архипа, да и то врно потому, что онъ лтъ на 10, если не больше, старше ея,— такъ вотъ, когда подали чай, бабушка обращалась къ Волод уже на ты и сама потчивала его печеньемъ и вареньемъ.

— А жену-то держи построже — говорила она ему, ничуть не стсняясь моимъ присутствіемъ — воли много не давай! А то вы, ноншніе-то мужья, стыдъ смотрть на васъ! Одно званіе, что мужъ! Женамъ-то только руки лижутъ да за ихъ юбками бгаютъ! Душечка, да милочка, а душечки-то отъ нихъ носы воротятъ. А ты помни, что ты мужчина и въ дом глава и требуй себ повиновенія и почтенія. На то она теб и жена! Коли ты жену уважать себя не научишь, такъ и отъ другихъ уваженія не жди! Дуракомъ у всхъ прослывешь и надъ тобой-же вс смяться будутъ. А ты рукъ-то ей не лижи, да на колняхъ передъ ней съ дуру не стой, она теб вдь жена, а не архіерей! съ нашей-то сестрой, что строже, то лучше! тебя-же больше любить будетъ!

Володя пилъ чай и посмивался. Я видла по его глазамъ, что бабушка его заинтересовала, онъ слушалъ ее съ удовольствіемъ и отвчалъ ей въ добродушно шутливомъ тон.

Я же хотла было напомнить ей, какъ она со своимъ собственнымъ мужемъ когда-то обращалась, которому подъ конецъ, разсердившись на него за что-нибудь, по три дня бывало изъ его комнаты выходить не приказывала. Да ужъ промолчала, Богъ съ ней… На прощанье она велла вынести изъ своей комнаты старинный образъ Нерукотвореннаго Спаса въ жемчужной риз и благословила насъ имъ. А мн подарила еще и брильянтовой фермуаръ, который надо будетъ передлать, потому что теперь такихъ больше не носятъ. Впрочемъ, куда мн его надвать, пускай такъ лежитъ, можетъ быть когда-нибудь впослдствіи и пригодится.

На обратномъ пути, мы опять зазжали къ ней и она приняла насъ уже запросто въ своей комнат и снова совтовала Волод держать меня построже, что онъ ей шутя и общалъ.

Но какое странное чувство овладваетъ мной каждый разъ, какъ я вхожу въ этотъ опустлый домъ! Все, каждый уголъ его, каждая комната поднимаетъ во мн воспоминанія дтства и первой юности моей, что протекли здсь! Боже мой, кажется, что все это было уже такъ давно, давно… и точно не со мной, а съ кмъ-то другимъ, чью исторію я знаю… Гд вс они, батюшка, маменька, няня! гд он милыя тни, съ которыми такъ тсно связано было начало моего существованія! Какъ все это безслдно исчезло! Остался одинъ звукъ, пустой звукъ ихъ именъ! Такъ и мы когда-нибудь уйдемъ и отъ насъ останется звукъ однихъ именъ… Какая странная загадочная вещь жизнь?

Вотъ я такъ любила ихъ всхъ и существованіе мое было такъ тсно связано съ ними, что казалось вс наши существованія сливались вмст и нельзя было отдлить одно отъ другихъ. И вотъ они ушли, а я живу и тотъ проблъ, который на мигъ внесла ихъ смерть въ мою жизнь, уже заросъ и жизнь снова кажется мн прекрасной и радостной, а сердце мое полно уже другой любовью и не чувствуетъ ни пустоты, ни страданія и все прежнее со всми его привязанностями, радостями и горестями кажется мн только далекимъ сномъ!…

Кто знаетъ, если посл нашей смерти въ насъ остается сознаніе прожитой нами здсь жизни, не кажется-ли намъ и самая эта жизнь, которая здсь на земл давала намъ столько волненій, столько страданій и радостей, столько горя и счастья такимъ-же промелькнувшимъ сномъ?… Люди рождаются, живутъ, борются и исчезаютъ какъ тни, не оставляя посл себя даже пустоты…

Но какъ затихъ зато нашъ домъ, когда-то такой многолюдный и оживленный. Чмъ-то нежилымъ пахнетъ отъ него! Эти пустые покои, съ чинно разставленною и закрытой чехлами мебелью, на которой никто никогда не сидитъ, эти люстры и зеркала, затянутыя отъ мухъ голубой кисеей… Какъ все это уныло и холодно… Удивляюсь, какъ можетъ жить здсь бабушка, совсмъ одна, окруженная только своими приживалками, монашками да челядью. Для нее этотъ домъ долженъ быть особенно полонъ печальными воспоминаніями, сколькихъ она уже пережила въ немъ, сколькихъ похоронила… Вдь кром папеньки она схоронила раньше двухъ дочерей и сына, которые умерли уже взрослыми людьми. И все это когда-то жило здсь, волновалось, любило, горевало и веселилось, наполняя домъ живыми людьми, громкими голосами, смхомъ и слезами… Неужели прошлое никогда не вспоминается ей, неужели она удовлетворена своимъ холоднымъ, одинокимъ, гордымъ въ своемъ спокойствіи и равнодушіи къ другимъ существованіемъ? Какъ хотла-бы я знать, о чемъ думаетъ она въ долгіе зимніе вечера, освщаемые по старинному, одной сальной свчой, поставленной на кругломъ стол, посредин ея комнаты…

Но вотъ пришелъ Володя, я слышу его голосъ… Допишу теб, милочка, это письмо завтра…

14-е ноября.

Цлыхъ пять дней все не удавалось докончить это письмо въ теб, моя Варюша. Зато сегодня намрена дать теб подробный отчетъ по всмъ твоимъ вопросамъ.

Ты спрашиваешь, спустились мы наконецъ съ нашихъ лстницъ? Спустились, спустились, милочка. Все уже устроено, все готово и рядомъ съ нашей спальней есть небольшая запасная комнатка, на случай, если одна милая моя подруга, которую я очень люблю, вздумаетъ пріхать къ намъ погостить.

Потомъ ты хочешь, чтобы я описала теб, какъ мы проводимъ день? Постараюсь, по мр силъ и умнья, удовлетворить твое желаніе, только вдь это, пожалуй, выйдетъ слишкомъ длинно, хотя для меня день нашъ представляется короткимъ, какъ прекрасный мигъ.

Итакъ начинаю!

Утромъ, часовъ около 8, Гекторъ, съ которымъ я уже познакомила тебя въ начал этого письма, начинаетъ тихонько повизгивать и скрестись въ нашу дверь. Я просыпаюсь, вскакиваю, впускаю его и мы нжно здороваемся и обнимаемся съ нимъ, посл чего онъ тихонько ложится у Володиной постели и ждетъ пока я однусь, а я иду въ уборную, моюсь и плескаюсь какъ люблю холодной, почти ледяной водой, надваю затмъ свжій, только что накрахмаленный блый капотъ и накалываю на голову маленькій кружевной чепчикъ. Мн очень нравится носить по утрамъ эти маленькіе чепчички. Они придаютъ такой ‘дамскій’ видъ и… и ваша покорная слуга должна вамъ признаться, сударыня, что она длаетъ это не безъ кокетства и смотрится при этомъ въ зеркало не безъ удовольствія, а главное очень внимательно! Она не на шутку желаетъ нравиться своему милому мужу и пользуясь его богатырскимъ сномъ, старается привести себя въ достаточно изящный видъ! А вы еще изволили обвинять ее за то, что она стала черезчуръ серьезна и совсмъ не уметъ кокетничать и заниматься собой! Какъ видишь, женщин нужно найти только человка, которому она хочетъ нравиться и тогда она быстро и скажу, даже инстинктивно научается и кокетничать и заниматься собой. Затмъ я иду осматривать, все-ли въ порядк въ моемъ маленькомъ царств. Захожу даже на кухню и серьезно разсматриваю принесенную Дороеичемъ провизію, взвшиваю ее, нюхаю, щупаю и вообще, чтобы не уронить себя въ его глазахъ, притворяюсь очень опытной хозяйкой, хотя теб могу сознаться на ушко, что до сихъ поръ никакъ не научусь отличать кострецъ отъ бедра и куропатку отъ рябчика.

Дороеичъ у насъ домашній философъ и страшный скептикъ, презирающій слегка весь родъ людской, за исключеніемъ только бабушки да покойнаго батюшки, къ которымъ онъ относится положительно съ благоговніемъ. Онъ даже, кажется, думаетъ, что міръ былъ созданъ именно для нихъ, а люди, кто-бы они ни были, только для того, чтобы служить имъ, Намъ, особенно мн, онъ искренно преданъ и относится съ почтительной, но снисходительной лаской, въ род того, какъ относятся къ малымъ неразумнымъ господскимъ дтямъ.

Пока я продлываю предъ нимъ комедію съ осмотромъ провизіи, онъ тоже играетъ свою комедію и притворяется, будто-бы вритъ моему пониманію, но по его глазамъ и рденькой сдой бородк, которую онъ лукаво теребитъ, я вижу что онъ думаетъ про себя, съ полудосадой съ полулаской:

— Ну что-жъ, тшься, тшься, коли охота есть, что-жъ и я тебя потшу!…

‘Натшившись’ и осмотрвъ вс мои милыя владнія, въ которыхъ съ утра уже ярко свтитъ солнце, и налюбовавшись въ сотый разъ на всякій цвтокъ и стулъ, я иду будить ‘благоврнаго’, какъ говоритъ Ольга.

Но разбудить моего милаго благоврнаго — это цлая исторія!

Каждый вечеръ онъ строго наказываетъ намъ съ Захаромъ ‘непремнно’ разбудить его не поздне 8-ми часовъ и ни подъ какимъ видомъ, не взирая ни на какія его мольбы и негодованіе, не давать ему снова засыпать. И каждое утро онъ тмъ не мене не желаетъ просыпаться, бранится, гонитъ вонъ Захара и сердится даже на меня, если я слишкомъ усердно, какъ ему утромъ это всегда кажется, выполняю его вечернюю просьбу.

Наконецъ, совмстными усиліями съ Захаромъ намъ кое-какъ удается окончательно поднять его и тогда я благоразумно ретируюсь на нкоторое время, оставляя его уже всецло на рукахъ Захара, который вотъ уже 15 лтъ изо дня въ день добросовстно продлываетъ одну и ту же исторію. Чрезъ полчаса, Володя наконецъ выходитъ совсмъ одтый, но все еще сильно не въ дух и все еще слегка недовольный и мной и Захаромъ за усердное выполненіе его наказа. Но я уже привыкла къ этому и знаю что съ утра, пока не выпьетъ первый стаканъ кофе съ горячими сухарями, онъ у меня всегда не въ дух.

Онъ сумрачно проглядываетъ газету, не обращая никакого вниманія ни на мой свжій, пріятно шуршащій капотъ, надъ которымъ столько потрудилась Дуняша, ни на кокетливый чепчикъ, который я такъ заботливо прикалывала для него предъ зеркаломъ, ни на мои взгляды и улыбки и вообще старается не замчать ни меня, ни Гектора.

Гекторъ благоразумно забивается подъ столъ, чтобы его не было видно, а я, по собственному выраженію Володи, длаю лукавую физіономію, притворяясь, что ‘хожу по одной половиц’ и спшу только скорй налить ему спасительный кофе.

Выпивъ его, Володя слегка проясняется и начинаетъ замчать, что солнце ярко свтитъ въ окна, а его жена очень мила въ своемъ хорошенькомъ чепчик и что Гекторъ не получалъ еще его обычной, утренней порціи сухарей, а главное онъ спокоенъ, что теперь благодаря намъ не опоздаетъ на лекцію и у него есть даже свободный часокъ времени въ запасъ. Все это заставляетъ его примириться съ нами, онъ перестаетъ хмуриться и чувствуя, что опять провинился предъ всми, начинаетъ шутить и заигрывать и со мной и съ Гекторомъ и съ Захаромъ.

Тогда солнце вдругъ начинаетъ свтить еще ярче, я начинаю смяться и трунить, Гекторъ осторожно вылзаетъ изъ подъ стола и весело машетъ хвостомъ, въ ожиданіи своихъ сухарей и только одинъ Захаръ, которому въ этихъ случаяхъ достается всегда сильне всхъ, нсколько скептически говоритъ:

— А вотъ завтра опять браниться будете!

Но до завтра еще далеко, а сегодня восхитительно и мы съ Володей цлуемся и смемся чуть не до слезъ, припоминая какъ мы его будили и какъ ‘онъ брыкался’.

Но посл завтрака надо торопиться въ университетъ. Володя гонитъ меня скорй переодваться (я каждое утро хожу провожать его, разв ужъ очень дурная погода не позволитъ), Гекторъ, знающій время не хуже насъ, съ веселымъ лаемъ бросается въ переднюю, а я бгу въ спальню, скорй надвать платье и бобровую шапочку, подарокъ мужа. Но дорог обратно я подбгаю къ окну, поглядть сколько градусовъ и съ ужасомъ вижу, что въ передней нашему миру грозитъ опять опасность.

Неумолимый барометръ показываетъ 15 гр., а Володя я вижу намревается надть легкое, едва подбитое ватой пальто и сердце мое немедленно сжимается тоской, при одной мысли какъ онъ рискуетъ!

Я уже вижу его простудившимся, больнымъ, въ жару, въ бреду — чуть даже уже не умирающимъ и съ мольбой показываю ему глазами на шубу.

Но Володя длаетъ видъ, что ничего не понимаетъ и только опять слегка хмурится, а Захаръ стоитъ въ недоумніи и не знаетъ, кого ему слушать: умоляющій-ли взглядъ барыни, указывающій ему, потихонько отъ барина — на шубу или жестъ барина, внушительно приказывающій подать пальто.

— Ну, давай-же — говоритъ Володя нетерпливо, почти рзко обращаясь къ Захару (хотя я понимаю, что это ласковое обращеніе относится въ сущности ко мн) — чего же ты ждешь?

— Володя!.. съ робкой мольбой произношу я.

Но ‘Володя’ уже разсердился и, не дожидаясь больше колеблющагося Захара, самъ схватываетъ съ вшалки пальто и неловко, не попадая сразу въ рукава, торопится надть его.

— Что ‘Володя’!— говоритъ онъ сердито и даже нарочно усиленно сердито, потому что подобная сцена повторяется чуть не изо дня въ день, съ тхъ поръ какъ наступила зима.— Что Володя! повторяетъ онъ — я давно знаю, что я Володя, а вотъ тебя, Катя, я уже 20 разъ просилъ не приставать ко мн съ глупостями!

‘Съ глупостями!’ Я вспыхиваю и обижаюсь чуть не до слезъ.

Хороши ‘глупости!’ простудиться, заболть, быть можетъ даже умереть!

Но я знаю уже тщету своихъ дальнйшихъ просьбъ и молча съ оскорбленнымъ видомъ закусываю губу и замолкаю, думая о томъ, какъ вс мужчины, а мужья въ особенности несправедливы и жестоки.

— А вотъ ты сама, говоритъ онъ мн — отчего опять не надваешь теплыхъ сапожекъ?

— Мн не холодно! говорю я презрительно пожимая плечами.

Но Волод вроятно въ свою очередь представляется, какъ я простужусь, заболю и даже тоже можетъ быть умру и потому онъ вдругъ приходитъ въ негодованіе:

— Не холодно! Слышите! Не холодно!— вскрикиваетъ онъ съ такимъ негодованіемъ, точно я говорю какую-нибудь самую возмутительную вещь.— На двор 15 гр., а ей не холодно и она изволитъ гулять безъ теплыхъ сапожокъ! Это чтобы опять простудиться только! И все изъ франтовства!

— Когда я простужалась? и потомъ почему мн въ 15 гр. должно быть холодно, а теб жарко?— спрашиваю я его съ насмшкой въ голос, но съ радостью въ душ, потому что ничто меня такъ не трогаетъ въ немъ, какъ эта постоянная забота о моемъ здоровь.

— Ну ладно, ладно, надвай — говоритъ Володя уже спокойне, потому что холодное пальто уже на немъ — нечего разсуждать — я мужчина, а ты женщина, вы вс постоянно простужаетесь!

— Удивительная логика! Я женщина и потому при 15 гр. мороз мн должно быть холодно, а онъ мужчина и потому при такомъ же мороз ему должно быть тепло! говорю я насмшливо и мн и смшно и досадно, и обидно и весело, хочется и браниться съ нимъ и разцловать его за его ‘удивительную логику’. Но тмъ не мене сапожки я все-таки надваю, потому что Володя съ ршительнымъ видомъ стоитъ у дверей и повидимому не желаетъ выходить до тхъ поръ, пока я его не послушаюсь.

И длать нечего, слушаюсь.. Но при этомъ невольно припоминаю бабушкины наставленія ему и замчаю въ душ, что онъ всегда съ гораздо большимъ сознаніемъ своего права предъявляетъ свои требованія ко мн нежели я свои къ нему. И мн длается немного обидно за себя и за женщинъ вообще и молча, слегка надувшись, я выхожу вслдъ за нимъ на лстницу.

А Володя не безъ нкотораго удовольствія сознаетъ себя побдителемъ и торжествуя по этому поводу, подливаетъ еще масла на огонь.

— Я, матушка, слава теб Господи, не маленькій — говоритъ онъ съ самодовольнымъ видомъ идя впереди меня — я самъ знаю, что мн длать! Я 35 лтъ такъ хожу! А ты, Катюша, лучше всего не вмшивайся не въ свое дло!

‘Да, да — думаю я не безъ горечи — конечно мы ихъ рабыни, въ сущности! Насъ такъ и воспитываютъ ‘рабынями’. Его дло лишь тогда бываетъ и моимъ дломъ, когда онъ самъ этого хочетъ — а какъ только это ему неудобно, такъ это сейчасъ становится, ‘не моимъ дломъ!’ Отчего же я и вообще мы жены почти никогда не ршаемся сказать имъ: ‘это не твое дло!’ Вдь они же говорятъ намъ это безъ всякой церемоніи… И потомъ — овдовть! кажется это ужъ прямо мое дло! По настоящему, онъ теперь даже и права не иметъ такъ рисковать! Его жизнь принадлежитъ уже не одному ему’…

Но высказывать все это Волод вслухъ я не ршаюсь и только сухо замчаю ему, что ‘онъ хуже маленькаго’. И мы выходимъ на улицу и нкоторое время идемъ не подъ руку, а порознь и молча.

Но погода такъ хороша, снгъ такъ весело скрипитъ подъ ногами, морозъ такъ пріятно щиплетъ щеки и Гекторъ такъ радостно лаетъ, что понемногу я прощаю Володю, убждаясь и сама, что онъ дйствительно не можетъ простудиться, заболть и умереть, когда жизнь такъ прекрасна.

И я тихонько просовываю руку подъ его локоть и улыбаюсь ему.

Володя смется и торжествуя еще больше, крпко прижимаетъ локтемъ мою руку.

— Удивительно!— говоритъ онъ уже совсмъ развеселившсь,— удивительно, какъ вс вы женщины любите изображать Грибодовскую Наталью Дмитріевну!

Но я и на это уже не обижаюсь и только смясь слегка ударяю его по рук своей муфтой. Мы улыбаемся другъ другу и мн такъ хорошо, такъ радостно идти рядомъ съ нимъ рука объ руку и чувствовать сквозь его несчастное жиденькое пальто теплоту нжно прижимающей меня къ себ его руки. Мы идемъ съ нимъ быстро, быстро, такъ что намъ почти жарко несмотря на 15 морозъ.

Въ воздух крутитъ легкій снжокъ, извозчики съ добродушными, красными отъ мороза лицами и съ запушенными инеемъ бородами, весело похлопываютъ рукавицами и предлагаютъ намъ прокатиться. И отъ нихъ, и отъ лошадей, и отъ насъ самихъ идетъ клубами паръ и отъ этого щиплющаго мороза и клубящагося повсюду пара мн почему-то кажется, что жить еще пріятне еще радостне, я невольно улыбаюсь и думаю про себя:

‘Ну что-жь что рабыни!… ну пускай рабыни… разв жизнь отъ этого хуже?… и потомъ, вдь это-же даже счастье, подчиняться когда любишь!…’

Возл университета мы прощаемся, но намъ жалко разстаться другъ съ другомъ, что часто мы нарочно проходимъ мимо него до слдующаго угла, чтобы только хоть минутку еще побыть вмст.

Проводивъ Володю, я почти всегда забгаю на часокъ къ своимъ, чтобы поболтать немного съ дядей и братьями и напиться чудеснаго тетинаго кофе, хоть дома, только-что пила свой. Отворяетъ мн всегда самъ Сережа, онъ уже знаетъ часъ моего прихода и поджидаетъ знакомый ему звонокъ. Мы весело здороваемся, онъ снимаетъ съ меня шубку и теплые сапожки и хотя его больная рука слегка затрудняетъ его при этомъ, но онъ такъ наловчился владть другой, что никому не уступаетъ эту обязанность, которую разъ навсегда объявилъ своей.

Мы входимъ въ залъ, гд тетя уже ждетъ насъ съ кофейникомъ на самовар.

Мой Гекторъ тоже уже чувствуетъ себя здсь совсмъ какъ дома, съ шумной радостью влетаетъ въ комнаты и не успокаивается до тхъ поръ, пока со всми не перездоровается. Тетя наливаетъ намъ кофе и при этомъ мы съ ней обсуждаемъ, изъ какого тста лучше выходятъ булки и на какомъ рынк покупать провизію и какъ выгодне скроить изъ куска полотна наволоки такъ, чтобы ихъ вышло больше.

Тетя вооружается очками и ножницами, раскладываетъ на стол полотно и долго и глубокомысленно вымряетъ прежде чмъ приступить къ кройк.

Дядя ходитъ по зал, попыхивая своей короткой трубочкой и разсянно, но съ удовольствіемъ прислушивается къ нашимъ ‘бабьимъ’ разговорамъ, какъ пренебрежительно окрестилъ ихъ Дмитрій.

Но Дмитрій часто возмущается ими:

— Это просто непостижимо!— говоритъ онъ почти съ негодованіемъ.— Стоитъ только женщин выйти замужъ и она немедленно обабится! И дтей еще не успетъ нарожать, какъ глядишь самая развитая изъ нихъ въ двушкахъ начинаетъ уже, вмсто литературы и искусства, интересоваться говядиной и простынями.

Я немножко конфужусь, немножко думаю про себя, что это отчасти правда, но настроеніе мое такое блаженное, что никакіе упреки не могутъ испортить его.

— Ахъ Дмитрій — говорю я слегка оправдываясь — ну какой ты странный! Вдь безъ этого-же нельзя!

Но Дмитрій не сдается и только хуже сердится.

— Нельзя, нельзя!— кричитъ онъ — а отчего-же прежде можно было? Отчего-же ты прежде не интересовалась почемъ говядина и какъ лучше кроить наволоки?

— Боже мой — говорю я смясь — да просто потому что прежде въ этомъ не было для меня ни надобности, ни смысла!

— А теперь явились?

— А теперь явились!

— Непостижимо, просто непостижимо!— восклицаетъ Дмитрій.

Но моему милому Сереж всегда непріятно, когда кто нибудь ‘нападаетъ’ на меня.

— Да оставь ты ее въ поко — говоритъ онъ брату — чего ты на нее опять наскочилъ!

И онъ беретъ мою руку и нжно цлуетъ ее, точно этимъ и заступаясь за меня и утшая меня и показывая, что для него я все такая-же какъ была и прежде.

— Все это законъ жизни!— говоритъ дядя Семенъ, который своимъ кроткимъ чуткимъ сердцемъ понимаетъ и меня и Дмитрія.— Все это жизнь…— говоритъ онъ задумчиво.

— Да помилуй!— кричитъ Дмитрій — какая-же это жизнь? Въ чемъ-же она тутъ! Неужели въ наволокахъ? Да посл этого, бракъ страшное зло! Помилуйте, видишь двушку высоко развитую духовно, видишь, какъ все ее интересуетъ, все волнуетъ, на все она отзывается, всмъ готова жертвовать ради идеи добра и истины и думаешь: ‘Какая дивная женщина выйдетъ изъ нея! Какая жажда познанія таится въ ней! Какое благородство ума и сердца!’ Смотришь и благоговешь! И ждешь отъ нея чего-то прекраснаго, идеальнаго, возвышеннаго! А она, глядь, какъ замужъ выскочила — первый вопросъ: ‘а почемъ говядина?’ И вдь хуже всего то, что этотъ вопросъ затмваетъ для нея все остальное, все отодвигаетъ на задній планъ!

Мы вс смемся его искренному негодованію, а тетя Луиза говоритъ:

— Вотъ погоди — женишься, самъ-же отъ своей жены будешь того-же требовать!

— Да вотъ въ этомъ-то ужасъ положенія и заключается!— вскрикиваетъ Дмитрій съ полнымъ уже отчаяніемъ.— Въ этомъ-то главное зло и есть, что он не только сами бабятся, но и насъ вмст съ собой бабятъ! Вотъ вамъ живой примръ Илья! Мы вс видимъ, что сдлала изъ него Ольга, въ какіе нибудь три, четыре года! Да вы еще погодите, я увренъ, что и Владиміръ, несмотря на весь свой характеръ и умъ, не минуетъ общей участи!. Да онъ кажется даже и теперь уже сталъ не совсмъ безучастенъ къ вопросу: ‘почемъ говядина’.

— Ну что-жъ — говоритъ тетя Луиза — это значитъ, что онъ будетъ хорошимъ хозяиномъ! Это не худо!

— Да поймите-же, ради Создателя, что и мужчина и женщина прежде всего должны стремиться не къ тому, чтобы стать хорошими хозяевами, а къ тому, чтобы сдлаться людьми! людьми! Понимаете, людьми! и для большого нашего пониманія, Дмитрій усиленно машетъ руками и ерошитъ себ волосы, которые и безъ того торчатъ у него всегда въ разныя стороны.

— Да чмъ-же это одно другому мшаетъ?— спрашиваетъ тетя Луиза съ недоумніемъ.

— Мшаетъ-съ — очень мшаетъ!— кричитъ Дмитрій уже съ озлобленіемъ потому что въ эту минуту сердится и на меня и на мать за то, что мы являемся представительницами враждебныхъ ему идей.

И онъ пускается съ жаромъ объяснять намъ, почему это мшаетъ и должно мшать: но тетя Луиза только машетъ рукой, что обозначаетъ, что Дмитрій, неисправимый мечтатель, занесся опять въ такія заоблачныя сферы, куда у ней, женщины благоразумной, нтъ ни малйшаго желанія слдовать за нимъ.

Тогда дядя Семенъ опять выступаетъ нашимъ всеобщимъ примирителемъ.

— Все это тотъ-же законъ жизни — говоритъ онъ намъ опять.— Катюша теперь счастлива и покойна и какъ птичка на втк, только что свившая себ гнздышко, сидитъ и поетъ свою псенку о наволокахъ и маленькой люльк, которую страстно ждетъ. И вс эти пустыя и ничтожныя на нашъ взглядъ вещи для нея полны теперь смысла и радости и въ данную минуту дйствительно быть можетъ ближе и интересне всякихъ великихъ, но отвлеченныхъ вопросовъ! Не забывайте, что это первое ея счастье и не мшайте ей насладиться имъ вполн. Богъ всть, что дастъ ей еще жизнь потомъ…

И предъ этой загадочной неизвстностью будущаго вс мы невольно на минуту задумываемся и споры наши умолкаютъ. На мгновеніе мн длается жутко и я съ тоской спрашиваю себя, неужели эта моя жизнь, которая мн кажется теперь такой радостной и это мое счастье, такое полное и прекрасное — могутъ со временемъ испортиться?…

Что-же разрушитъ ихъ! Кто мн скажетъ это?… И неужели наша любовь, такая глубокая и нжная теперь, можетъ уменьшиться и… и даже исчезнуть совсмъ?… И неужели-же счастье и любовь такъ-же хрупки, такъ-же непрочны, какъ и сама жизнь?… И мн длается такъ холодно, что я невольно вздрагиваю и ежусь, точно откуда-то изъ этого темнаго, загадочнаго будущаго на меня пахнуло вдругъ могильнымъ холодомъ…

— Боже мой, Боже мой — говорю я про себя — помилуй насъ…

Но Дмитрій вспоминаетъ, что ему пора уходить, я тоже встаю и начинаю сбираться.

Увидвъ, что я надваю шляпу, Гекторъ начинаетъ снова громко лаять и кидаться къ дверямъ, чтобы ихъ отворили. Сергй опять съ нжной заботой помогаетъ мн одться, а тетя говоритъ, чтобы я не забыла купить русскихъ прошивокъ для злополучныхъ наволокъ и вдругъ, безъ всякой особенной причины, мн опять длается весело и радостно на душ и я говорю себ:

— Почему-же сейчасъ воображать себ что-нибудь страшное, мрачное, дурное?… Можетъ быть все будетъ отлично… и даже гораздо вроятне, что все будетъ хорошо…

Я смюсь какимъ-то шуткамъ Сережи и Дмитрія, съ которымъ мы все таки-же друзья, хоть онъ и недоволенъ мной немного. Но вдь — это только такъ, больше ‘изъ принципа’.

Отъ тети, если Сережа не провожаетъ насъ, мы съ Гекторомъ бжимъ домой.

Я люблю ходить скоро, Гекторъ конечно тоже и мы съ нимъ летимъ такъ быстро, что, несмотря на все крпчающій морозъ, намъ положительно жарко и мы прибгаемъ домой — я съ мокрымъ подъ шапочкой лбомъ, а Гекторъ съ высунутымъ на сторону языкомъ, оба запыхавшіеся, но оба такіе веселые и довольные, что даже и дома не можемъ еще сразу успокоиться и возимся съ нимъ какъ два товарища. Самое большое удовольствіе для Гектора это лизнуть меня непремнно въ лицо, отчего я всячески уклоняюсь и онъ бгаетъ за мной но всмъ комнатамъ, визжитъ, хватаетъ меня за платье и прыгаетъ мн лапами до плечъ, я смюсь, увертываюсь и захлопываю у него подъ носомъ двери.

Наконецъ мы оба устаемъ и ‘угомоняемся’, какъ говоритъ Дуняша.

Я беру книгу или работу и сажусь на моемъ любимомъ кресл подл печки, Гекторъ укладывается въ растяжку у ногъ, моихъ, на ковр, и Дуняша приноситъ намъ чай.

Дуняша любитъ разсказывать мн все, что случается не только съ ней и у насъ и въ нашемъ дом, но даже и то, что произошло въ сосдней улиц.

Я охотно слушаю ее, во-первыхъ потому, что меня интересуетъ ея своеобразное сужденіе о людяхъ и вещахъ, а во-вторыхъ потому, что знаю, что кром меня ей не съ кмъ поговорить ‘по душ’.

Мы съ ней въ дом единственныя представительницы женскаго пола, и она смотритъ на меня не только какъ на барыню, которой предана всей душой, но отчасти, какъ и на подругу. Мы вдь съ ней вмст росли. Если репертуаръ текущихъ событій ничмъ особеннымъ не выдается, мы обращаемся къ воспоминаніямъ. Вспоминаемъ Ольховку, N., маменьку, батюшку, няню, бабушку, ея монашенокъ и приживалокъ, ‘Львовскую исторію’, изъ-за которой Дуняша, чуть-было не угодила въ пожизненную ссылку въ Оренбургскую губернію и то смемся, то задумываемся объ этихъ уже ушедшихъ, въ вчность дняхъ…

Но все время, что я пью чай, Дуняша неизмнно стоитъ подл меня у дверей и, прижавъ къ груди маленькій подносъ, на которомъ, подаетъ мн чай, разсказываетъ разныя разности. Это ужъ ея часъ. Кажется, между ею и Захаромъ начинается маленькій романъ. Она ему видимо очень нравится, да и онъ ей тоже. Ну, что-жъ, я буду отъ души за нихъ рада, если это устроится и готова быть ихъ свахой. Она, бдная, не мало перестрадала на своемъ вку, можетъ быть Господь и пошлетъ ей теперь счастье. А Захаръ человкъ хорошій и врный. Я даже ужъ и мужу это предсказывала, но онъ только смется и говоритъ:

— И что это у васъ, женщинъ, за страсть! Не успетъ сама выйти замужъ, и ужъ сейчасъ давай другихъ женить!

— Но вдь это длаютъ вроятно только т — говорю я, цлуя его — которымъ самимъ замужемъ живется хорошо!

— Разв что такъ! соглашается онъ, но тмъ все его участіе къ этому сватовству и кончается. Я-же понемногу продолжаю его.

Посл чаю Дуняша уходитъ, а я сажусь за книги.

Мн такъ много нужно еще прочесть, столькому подъучиться, чтобы быть хоть сколько-нибудь подходящей женой для моего милаго, умнаго и ученаго мужа.

Чаще всего я сажусь у него въ кабинет за его письменнымъ столомъ, хотя длать это нужно съ нкоторой опаской. Володинъ письменный столъ въ нкоторомъ род святая святыхъ и находится тоже въ вдніи ‘его личныхъ длъ’. Боже упаси, если онъ замтитъ, что я пыталась завести тутъ свой порядокъ и имла дерзость вытереть на немъ пыль или переложить бумаги! Такое мое самоуправство кончается нердко слезами и грустными размышленіями моими опять-таки о рабств женщинъ и несправедливости мужчинъ и упреками въ посягательств на свободу его личности съ его стороны.

За этимъ священнымъ столомъ я тщательно прочитываю вс заготовляемыя Володей лекціи, которыя онъ обыкновенно оставляетъ дома, такъ какъ съ кафедры читаетъ ихъ всегда на память. Но онъ еще не знаетъ, что его жена одна изъ самыхъ усердныхъ его ученицъ. Я хочу сдлать ему сюрпризъ и когда вполн вникну въ нихъ и изучу ихъ, я попрошу его сдлать мн маленькій экзаменъ. Воображаю, какъ онъ будетъ изумленъ!

Въ такихъ занятіяхъ время проходитъ часовъ до 3-хъ, когда мы съ Гекторомъ опять начинаемъ волноваться и выказывать вс признаки нетерпнія, ожидая каждую минуту звонка нашего ‘хозяина’. Иногда, если погода очень ужъ заманчива, мы съ Гекторомъ идемъ къ нему на встрчу. Теперь мы идемъ уже гораздо тише чмъ утромъ. Это нарочно, чтобы протянуть какъ-нибудь время до минуты встрчи. Но вотъ вдали показывается знакомая, милая характерная фигура и сколько-бы кругомъ нея ни было снующаго взадъ и впередъ, заслоняющаго ее собой народа, мы съ Гекторомъ всегда уже отличаемъ ее еще за сотню шаговъ и радостно ускоряемъ шаги. И каждый разъ, завидвъ одинъ другого, мы еще издали невольно начинаемъ улыбаться и стремиться навстрчу другъ другу, какъ два магнита, а сходясь, протягиваемъ руки съ такой, радостью, съ такой вспыхивающей вдругъ любовью, точно не видались нсколько лтъ. Но отъ слишкомъ ‘шумныхъ изліяній восторга’ мы воздерживаемся, даже Гекторъ только скромно помахиваетъ хвостомъ и старается тихонько лизнуть руку ‘барина’, но и онъ уже не прыгаетъ, не лаетъ, не скачетъ до плечъ, онъ тоже знаетъ, что ‘мы на улиц’, а съ улицы ‘очень просто и въ участокъ попасть’, какъ говоритъ нашъ домашній философъ Дороеичъ. Зато когда мы не идемъ Волод навстрчу а остаемся ожидать его дома, Гекторъ такъ и сидитъ уже все время съ настороженными ушами!

Наконецъ, раздается этотъ желанный звонокъ — сильный, властный, настоящій ‘хозяйскій’ звонокъ.

Въ одну минуту вс мы, т. е. Захаръ, Гекторъ и я, срываемся съ своихъ мстъ и чуть не сталкиваясь по дорог другъ съ другомъ, бросаемся въ переднюю. Но Захаръ все-таки опережаетъ насъ и торжественно распахиваетъ двери. И едва въ этихъ дверяхъ успетъ показаться знакомая, дорогая мн фигура, какъ я уже бросаюсь къ ней, обнимаю ея холодную шубу, цлую мокрое, все покрывшееся инеемъ по бород лицо, и минуту не помню себя отъ радости, что онъ опять здсь, съ нами, подл меня, живой, цлый и невредимый. Гекторъ тоже визжитъ, прыгая опять чуть не до потолка и такъ размахиваетъ при этомъ своимъ пушистымъ хвостомъ, что всмъ отъ него достается, и мн, и Захару, и самому ‘виновнику торжества’. Хотя нашъ ‘хозяинъ’ и знаетъ уже по опыту, что готовится ему по приход домой, но каждый разъ все-таки едва можетъ опомниться отъ сдланной ему ‘встрчи’ и первыя минуты оглушенный лаемъ, объятіями и поцлуями, всегда иметъ видъ немного растерянный и даже жалкій. Но онъ голоденъ, нашъ милый хозяинъ! Скорй, скорй кормить его! Дуняша уже торжественно несетъ въ столовую дымящуюся миску горячаго, вкусно пахнущаго супа.

Мы садимся другъ противъ друга и я съ счастливымъ лицомъ (которое невольно сама у себя чувствую) наливаю ему скорй тарелку его любимыхъ щей и первыя минуты, любуясь и умиляясь тому аппетиту и удовольствію, съ которымъ Володя принимается за нихъ, почти забываю сть сама.

И такое счастливое, любующееся выраженіе не у меня одной. Я подмчаю его и у Захара и у Дуняши, мы всегда въ первыя минуты Володинаго возвращенія не налюбуемся на него и вообще чувствуемъ себя счастливе и покойне, когда нашъ милый хозяинъ дома. Захаръ, не надышится на своего барина, а Дуняша, любя меня, раздляетъ вс мои чувства и впечатлнія.

Покончивъ со щами и своей любимой кашей, Володя приходитъ въ отличное расположеніе.

Первый голодъ удовлетворенъ и онъ принимается разсказывать мн вс происшествія дня: кого видалъ, какъ читалъ, съ кмъ говорилъ, что слышалъ и т. д. А я слушаю и разспрашиваю съ такимъ вниманіемъ и интересомъ, точно мы съ ними, не видались не пять часовъ, а по крайней мр пять дней.

Но это потому, что я хочу знать все, все, всякую мелочь, всякую подробность, чтобы составить себ въ ум полную картину тхъ часовъ, что онъ провелъ безъ меня. Потомъ онъ, въ свою очередь, разспрашиваетъ меня, гд я была, что длала и я тоже должна во всемъ отдать ему подробнйшій отчетъ.

Но самое лучшее наше время — это вечеръ.

Иногда къ намъ приходятъ братья или дядя, иногда мы къ нимъ идемъ, но чаще всего мы проводимъ вечеръ вдвоемъ.

Я беру какую-нибудь работу, а Володя читаетъ мн вслухъ. Мы садимся съ нимъ въ нашей спальн подл моего рабочаго столика на одномъ диван, близко, близко другъ къ другу и намъ такъ уютно, такъ хорошо.

Гекторъ растягивается опять подл печки и сладко дремлетъ.

Теперь мы съ Володей читаемъ Огюста Конта, ученіемъ котораго онъ очень интересуется, а недавно перечли Блинскаго, нердко читаемъ Герцена, котораго Володя достаетъ у одного знакомаго.

Я люблю слушать Володино чтеніе. Онъ читаетъ такъ спокойно, такъ осмысленно, и голосъ у него такой глубокій, хорошій, точно еще ясне, еще глубже передающій всякую мысль автора.

Когда я чего-нибудь не понимаю или не знаю, онъ беретъ мою руку въ свою и, лаская ее, объясняетъ мн все, пока я вполн не пойму и не усвою себ.

Я слушаю его, смотря въ его милое мн лицо и, слдя умомъ за его словами, умудряюсь про-себя думать часто совсмъ о другомъ. Я думаю: отчего лицо любимаго нами человка кажется намъ такимъ прекраснымъ, хотя, быть можетъ, въ дйствительности оно вовсе не красиво, такимъ ‘особеннымъ’, такимъ одухотвореннымъ и выдающимся среди всхъ остальныхъ лицъ, хотя быть можетъ въ немъ нтъ ничего особеннаго и выдающагося! Вотъ хоть-бы, напримръ, лицо моего Володи, вдь если разберешь его, что въ немъ хорошаго? Носъ у него широкій, чисто русскій, изъ ‘породы набалдашниковъ’, какъ подсмивается надъ нимъ Дмитрій, глаза близорукіе и безъ очковъ сейчасъ-же теряютъ всякое выраженіе, кром болзненнонапряженнаго, зубы неровные и желтоватые, лобъ, правда, высокій и прекрасный, но начинаетъ уже удлиняться отъ надвигающейся лысинки и уже теряетъ свои изящныя очертанія. Только волосы да борода дйствительно хороши. Волнистые, длинные, мягкіе и такого славнаго русаго цвта.

А вдь вотъ мн его лицо кажется прекрасне всхъ самыхъ тонкихъ и прекрасныхъ лицъ и я не промняла-бы его ни на какое красивйшее лицо въ мір. То-есть, понимаешь, я-бы не желала, чтобы это его некрасивое въ сущности, но такое милое, такое близкое и понятное мн лицо, которое уже однимъ своимъ безпомощнымъ выраженіемъ мигающихъ глазъ, когда онъ снимаетъ очки, способно чуть не до слезъ трогать меня, вдругъ превратилось-бы въ прекраснйшее, но чужое мн лицо! Для меня оно не можетъ стать лучше, чмъ есть теперь.

— Да ты меня не слушаешь! говоритъ онъ вдругъ, замчая мое разсянное выраженіе лица.

— Нтъ, говорю я — слушаю и могу повторить теб все, все, что ты сейчасъ говорилъ… только…

— Только думаешь сама о другомъ! прерываетъ онъ съ легкимъ неудовольствіемъ и выпускаетъ мою руку изъ своей. Я улыбаюсь и смотрю на него качая головой.

Минуту мы молчимъ и задумчиво смотримъ другъ на друга.

— О чемъ ты думаешь? тихонько спрашиваетъ онъ и снова притягиваетъ къ себ мою руку.

— Я думаю… говорю я прижимаясь къ его груди — я думаю… думаю, какое у тебя хорошее лицо и… и какъ я люблю тебя.

— Глупенькая! говоритъ онъ съ улыбкой и нжно цлуетъ меня.

И вдругъ мн вспоминается при этомъ покойная маменька и отецъ… Вспоминаются ея влюбленные въ него глаза, робко искавшіе бывало его взгляда и радостно вспыхивавшіе при малйшей его ласк… Вспоминается, какъ нжно цловала она его руки, когда онъ давалъ ихъ ей и какъ самъ онъ при этомъ снисходительно трепалъ ее по щек… И я тоже цлую руки моего мужа… Неужели это та-же исторія! То-же страстное глубокое обожаніе съ одной стороны и снисходительная ласка съ другой?.. На минуту сердце во мн сжимается и болитъ какъ уязвленное за мать, за себя, за всхъ насъ, женщинъ…

Но мн стоитъ только взглянуть въ милое мн лицо, чтобы успокоиться отъ всхъ невольно налетающихъ порой дурныхъ неблагодарныхъ мыслей… Разв есть какое-нибудь сходство между отношеніями моего Володи ко мн и отношеніями покойнаго отца къ матери моей! Разв подмчала я когда-нибудь въ лиц отца столько нжности, столько любви къ ней… и скажемъ прямо, столько страсти даже! Разв была въ ихъ отношеніяхъ эта ласка, эта дружба, это довріе другъ къ другу, эта равноправность, наконецъ! Бдная моя мать всегда больная и смиренная, глядла на отца, какъ на какое-то высшее лучезарное божество, которому все можно и предъ которымъ сама она могла только преклоняться и благоговть, исполняясь счастіемъ отъ всякой его разсянной, небрежно брошенной ей ласки. Маменька даже не могла-бы понять (а не только уже не стремилась къ тому), что мужъ съ женой могутъ быть друзьями, тми безконечно близкими другъ другу друзьями, какъ мы съ Володей, не умющими ни радоваться, ни огорчаться порознь, ни скрывать что-нибудь другъ отъ друга! Нтъ, нтъ, благодареніе Богу, мн кажется, что бракъ совсмъ измнился съ тхъ поръ. Это чувствуется не только у насъ, но и на всхъ вообще молодыхъ супругахъ. Нтъ больше господина и рабы, какъ было въ старину, а есть скорй только друзья. Бракъ сталъ боле равноправнымъ.

И все-таки-же мн кажется, что такая любовь, какъ моя къ мужу, почти грхъ! Вдь въ немъ — мое все!— моя жизнь, мое счастье, мои вс помыслы! Вдь онъ для меня почти Богъ! тотъ земной Богъ, о которомъ сказано: ‘не сотвори себ кумира!’ А разв я не сотворила себ этого кумира въ лиц его?

Порой мн длается страшно этой мысли и кажется, что рано или поздно Господь накажетъ меня за эту страстную, безпредльную, все вытснившую изъ сердца моего любовь къ нему. Знаешь-ли ты, какъ я люблю его? Одна мысль о возможности смерти его уже охватываетъ меня такимъ ужасомъ и болью, что я падаю какъ безумная предъ Господомъ на колни и молю:

— Меня, Господи, меня, меня, но не его!

О пусть вс бдствія, вс страданія, вс страшныя болзни, что быть можетъ предназначены ему, падутъ на мою голову — лишь-бы онъ остался невредимымъ и счастливымъ.

Мысль что онъ можетъ умереть преслдуетъ меня, иногда даже ночью она вдругъ пронизываетъ меня и я разомъ просыпаюсь, вскакиваю чуть не съ трепетомъ и жадно прислушиваюсь къ дыханію его. И если нсколько минутъ я не слышу его — холодный потъ выступаетъ у меня на лбу и замираетъ сердце, какъ умирая. Но зато какое успокоеніе, какую радость приноситъ мн его первое нечаянное движеніе во сн! Я разомъ успокаиваюсь и чуть не плачу отъ радости, отъ счастья, что онъ живъ, живъ, что онъ все попрежнему тутъ подл меня и я крещусь сама, крещу его, мою жизнь (потому что безъ него нтъ для меня жизни) и со слезами благодарю Бога, точно Онъ чудомъ какимъ-то воскресилъ его для меня уже изъ мертвыхъ! Не грхъ-ли все это? Не безуміе-ли? Эти мысли часто смущаютъ мой покой и мучатъ меня укорами совсти и каждый вечеръ я молю Господа, чтобы Онъ простилъ-бы мн мою любовь и не покаралъ-бы за нее… не отнялъ-бы его у меня… Я люблю молиться предъ сномъ у моей божницы (она фамильная, перешла ко мн отъ маменьки), предъ ней горитъ исегда неугасимая лампада. Въ эти тихіе часы, когда все стихаетъ, душа какъ-то ближе къ Богу и молитва глубже проникаетъ въ нее. Я гляжу на темные, какъ-бы благословляющіе лики святыхъ, слабо озаренные мягкимъ свтомъ лампады и мн чудится, что они слышатъ меня, понимаютъ меня, охраняютъ отъ всякаго зла и горя и несутъ мою молитву къ Господу и слезы невольно льются изъ глазъ моихъ, а уста сами слагаютъ жаркую, благодарную молитву! О, мужчины не знаютъ и не понимаютъ эту сладость молитвы! Случалось, что Володя заставалъ меня такъ стоящей на колняхъ предъ божницей и я видла, что онъ не понималъ моего растроганнаго, пламеннаго экстаза и если не удивлялся ему вслухъ, не порицалъ его, то только изъ деликатности и уваженія къ чужой вр, къ чужой молитв… Но въ сердц своемъ я чувствовала, что онъ не понимаетъ и удивляется мн… и это единственное, въ чемъ у насъ съ нимъ нтъ полнаго единенія… Меня это глубоко огорчаетъ и прежде я не разъ осторожно заговаривала съ нимъ объ этомъ, страстно желая вдохнуть въ него мою вру… Но онъ уклонялся и я видла, что ему это непріятно. Онъ не мшаетъ врить и молиться мн, но мн кажется, что самъ онъ не можетъ и не хочетъ слдовать тому-же. Иногда они съ братомъ Дмитріемъ слегка даже подшучиваютъ надо мной, а въ моемъ лиц и надъ всми женщинами вообще. Они говорятъ, что вс мы (женщины) немного идолопоклонницы и что религія наша не въ иде, а въ обрядахъ, не въ Бог, а въ образахъ, потому что когда мы молимся, то молимся не великому божественному началу, слишкомъ отвлеченному и таинственному для нашего будто-бы пониманія, а именно тмъ самымъ, Божіей Матери, Спасителю и Николаю Чудотворцу, что изображены на нашихъ образахъ и повшены предъ нами въ церквахъ и божницахъ и что образа эти въ сущности намъ будто-бы гораздо ближе и дороже самого Бога, ужъ потому, что они всегда тутъ подл насъ, видимые, привычные и понятные намъ и что если бы въ религіи уничтожить ихъ и обряды, мы, женщины, почувствовали-бы себя глубоко несчастными и поколебались-бы даже въ самой вр своей. Они смются надъ нами и говорятъ, что мы даже и молимся лучше по спеціально предназначеннымъ и положеннымъ на то днямъ и что въ страстной четвергъ или пятницу намъ гораздо легче придти въ молитвенный экстазъ, чмъ въ какой-нибудь другой, обыкновенный, простой четвергъ и пятницу.

Иногда подобными разсужденіями, которыми они нарочно поддразниваютъ меня — они доводятъ меня до полнаго негодованія и даже слезъ. Въ одномъ они правы. Мы, женщины, вримъ спокойне и проще ихъ. И вра наша проще и доврчиве. Они измучиваютъ себя собственнымъ анализомъ и скептицизмомъ и къ конц концовъ поневол приходятъ къ банкротству.

Разъ я привела имъ слова Христа, Который сказалъ:

— ‘Кто не приметъ Царства Божія, какъ дитя, тотъ не войдетъ въ него!’

Но Дмитрій, который дйствительно изучилъ Евангеліе и преклоняется предъ нимъ, какъ предъ величайшей книгой міра — напустился на меня и доказалъ, что слова эти сказаны совсмъ не по поводу этого, а что мы со своимъ обожаніемъ образовъ ушли не дальше эскимосовъ, у которыхъ тоже есть свои чествуемые ими идолы, которыхъ они то цлуютъ, то бьютъ.

Но пусть они говорятъ, что хотятъ, а все таки-же великое счастье умть молиться. Молиться со страстнымъ наслажденіемъ, молиться съ сладкими слезами, съ такой растроганной душой, что точно вся она вдругъ раскрывается предъ Богомъ, просвтленная и стремящаяся къ Нему, вся наполненная одной глубокой врой, одной великою любовью къ Нему, къ міру, къ людямъ Его… И какъ легко, какъ свтло длается на душ посл такой молитвы… Какъ доврчиве живется…

Но что я! Боже мой… прости, Варгоша, сама не знаю, какъ это вырвалось у мегя… Впрочемъ, ты вдь тоже женщина, ты тоже быть можетъ переживала такія же минуты и поймешь меня и не осудишь… Я съ тобой, какъ съ своей совстью. Все изливаю теб. Крпко цлую тебя моя далекая, милая мн подруга.

Твоя Варя.

——

Январь. 1858 г.

Москва.

Да, милая, ты угадала! И если-бы ты знала, какъ мы счастливы! Съ какимъ нетерпніемъ и даже страхомъ, что вдругъ ‘этого’ не будетъ вовсе и въ то-же время съ глубокой, упорной надеждой, что это будетъ, будетъ непремнно, должно быть, не можетъ не быть — ожидала я вс первые полгода исполненія моей завтной мечты. Какъ ни велико, какъ ни прекрасно было наше счастіе, какъ ни хорошо намъ было вдвоемъ, а все таки-же оба мы невольно чувствовали, что ‘безъ этого’ оно будетъ неполно! Точно Божьяго благословенія нтъ, когда бракъ не освящается ребенкомъ.

Мы не высказывали другъ другу своей внутренней тревоги. Особенно онъ, мой дорогой, добрый мужъ, угадывая, что мучитъ меня, старался незамтно успокоить меня и намекалъ, что это не всегда бываетъ сразу, что иногда проходитъ и годъ, и два и кончалъ всегда тмъ, что намъ и такъ хорошо. Но я чувствовала, что онъ говоритъ неискренно, а самъ ждетъ и желаетъ этого, еще, быть можетъ, сильне меня самой. Я замчала это по разнымъ неуловимымъ мелочамъ, по нечаянно вырывающимся у него словечкамъ, а главое потому пытливо-нжному, точно чего-то ожидающему отъ меня, чего-то ищущему во мн взгляду его, который онъ, лаская меня, порой невольно останавливалъ на мн.

И въ эти минуты во мн всегда поднималось сознаніе какой-то вины предъ нимъ… Знаешь, такое чувство, что точно я не сдержала слово, не оправдала какого-то доврія, какой-то надежды, возлагавшейся на меня… Точно я невольно обманывала и разочаровывала его въ себ…

Порой мн даже приходило въ голову, что если этого не случится вовсе, онъ можетъ разлюбить меня и будетъ имть на то право, а я не буду имть права даже роптать на него, И я горячо молила Господа, чтобы ‘это’ явилось скорй!..

Такъ шло до середи и октября, когда я впервые почувствовала что-то… Что-то еще неясное, неуловимое, въ чемъ я даже не могла отдать себ отчетъ, но что вдругъ охватило меня радостной надеждой. Но я такъ боялась ошибиться, что даже самую себя боялась тшить этой неврной, быть можетъ, мечтой, а Волод вовсе ничего не говорила. 14-го ноября, какъ сейчасъ помню этотъ дель, я встала утромъ какъ всегда, но начавъ причесываться, вдругъ почувствовала себя дурно. Голова внезапно закружилась, въ ушахъ зазвенло, сердце точно замерло и похолодло въ груди и въ то-же время меля такъ затошнило, что я едва дошла до спальни.

Тамъ я прилегла на кушетку и нсколько минутъ лежала, не будучи въ состояніи поднять голову и говорила сама себ и съ радостью, и съ страхомъ:

— Неужели!.. Неужели!..

Я хотла позвать Володю и сказать ему… нтъ, не сказать, а просто обнять его, припасть къ нему я а плечо и заплакать и засмяться отъ радости.

Но онъ крпко спалъ, а дурнота моя прошла такъ-же внезапно, какъ и явилась и тогда сомнніе снова закралось въ меня, хотя были уже и другія доказательства.

Я сказала себ ‘нтъ, лучше подожду немного’ и въ тотъ-же донь, помню, сла писать теб (помнишь то длинное подробное письмо, котораго ты желала) и даже теб, прости мн дорогая, не написала ничего.

Это можетъ быть смшно, но знаешь, я такъ этого желала, что стала даже суеврной и… и боялась сглазить! Не смйся, милочка, надъ твоей счастливой дурочкой!

Но вечеромъ меня вдругъ опять сильно затошнило и тутъ я уже поняла окончательно, что это не спроста, что это ‘начало’.

Я ушла къ себ въ комнату, упала предъ моей ‘языческой’, какъ говоритъ мой Володя, божницей и заплакала! Мн было такъ хорошо, что я не могла не молиться. Да и могла-ли я не молиться, могла-ли не благодарить Господа я, къ которой Онъ такъ милосердъ! Онъ далъ мн столько счастья и исполнялъ теперь и послднюю мольбу мою къ Нему! Боже мой! какъ я молилась!.. Часто нельзя такъ молиться.

Потомъ я вытерла мои счастливыя слезы, встала и пошла къ Волод.

Онъ занимался у себя въ кабинет и сидя за письменнымъ столомъ, что-то писалъ.

Я подошла къ нему, обняла его сзади и тихоъко позвала его.

И врно въ лиц моемъ, еще заплаканномъ, но улыбающемся было что-нибудь особенное, потому что онъ вдругъ бросилъ писать и обернувшись ко мн спросилъ съ тревогой и изумленіемъ:

— Что? что? что съ тобой!

Я опустилась предъ нимъ на колни, взяла его руки въ свои и молча смотрла ему въ глаза.

И онъ понялъ меня.

Я видла, какъ мнялось милое лицо его, какъ растерянное изумленіе и тревога въ немъ перешли въ волненіе, потомъ въ пытливый, еще не увренный, еще сомнвающійся, ко уже врящій, врящій мн вопросъ.

Онъ хотлъ что-то сказать мн, но вдругъ схватилъ меня за руки, поднялъ какъ легкое перушко къ себ на колни и такъ прижалъ къ груди своей, что я сильне чмъ когда-нибудь поняла, какъ онъ страстно желалъ этого и какъ счастливъ теперь!..

Я прижалась къ груди его и заплакала… Заплакала отъ сознанія нашей любви, нашего огромнаго счастья, отъ радости, что не обманула его надежду…

Съ тхъ поръ я все шью распашенки, а мой милый мужъ, возвращаясь домой каждый разъ такъ теперь спшитъ, такъ торопливо бжитъ въ мою комнату и уже въ дверяхъ, съ тревогой и радостью, точно каждый день ожидая какихъ-нибудь необыкновенныхъ новостей, спрашиваетъ меня:

— Ну что? Ну, какъ мы?

И онъ бережно и неловко, потому что постоянно боится какъ нибудь нечаянно толкнуть и ушибить меня, обнимаетъ меня и любовно прижимая къ себ, пытливо и нжно смотритъ мн въ лицо и повторяетъ:

— Ну, какъ мы, какъ мы, мой Катюшочекъ?

И глаза его съ восторгомъ смотрятъ въ мои глаза, точно онъ въ нихъ ищетъ увидать то, что еще тайна для насъ обоихъ — ищетъ душу нашего будущаго ребенка! Но для насъ ‘онъ’ уже не будущее, это уже настоящее, великое и прекрасное настоящее — больше чего уже ничто не будетъ въ нашей жизни…

И знаешь, до чего онъ доводитъ свою деликатность ко мн теперь! Онъ старается предугадать все, что только можетъ встревожить и взволновать меня, чтобы отстранить все это отъ меня. И его забота отъ самаго крупнаго проходитъ до послднихъ мелочей. Онъ даже пересталъ опаздывать, когда куда-нибудь идетъ одинъ (что, впрочемъ, вообще страшная рдкость и вынуждается только какой-нибудь крайностью), а уходя старается приходить всегда минута въ минуту, какъ сказалъ. Обыкновенно онъ у меня не отличался на этотъ счетъ большой аккуратностью и частенько, заболтавшись съ кмъ-нибудь, возвращался часомъ, а то и двумя поздне общаннаго. И вотъ представь, какая я глупая! Чего я только бывало не придумаю въ этотъ просроченный часъ, какихъ ужасовъ не воображу себ! Иногда мое безпокойство принимало такіе размры, что я не имла силы скрыть его по возвращеніи Володи домой, за что получала нердко жестокіе разносы отъ него. Но теперь, помня это мое свойство, онъ самъ уже чуть не больше моего тревожится, если запоздаетъ на нсколько минутъ. А съ какимъ сосредоточеннымъ видомъ водитъ онъ меня теперь гулять. Надо видть, какіе свирпые взгляды бросаетъ онъ на каждаго, кто только осмливается слишкомъ близко пройти отъ меня. У него положительно развилась манія страха, которая не на шутку преслдуетъ его, ему все кажется, что кто-нибудь меня толкнетъ, ушибетъ, что я сама, наконецъ, упаду какъ-нибудь! и онъ носится со мной точно съ какой-нибудь драгоцнной, хрустальной вазой. Даже на улицу не пускаетъ одну и безъ него я не смю выйти иначе какъ съ братьями, или съ тетей Луизой, или, въ крайнемъ случа, съ Дуняшей. Бдный дядя Семенъ выключенъ изъ списка моихъ провожатыхъ, какъ человкъ слишкомъ разсянный для такой великой обязанности. Зато Сережа, несмотря на свою деревянную ногу и больную руку, пользуется его особеннымъ довріемъ. Милый Сережа, какъ тепло принялъ онъ извстіе о моей беременности!..

Когда я ему призналась въ этомъ, онъ поблднлъ и первыя минуты не могъ ничего сказать отъ волненія. Потомъ онъ взялъ мои руки и молча прижалъ ихъ къ своему лицу и долго нжно цловалъ ихъ.

И отъ этой молчаливой, глубокой ласки, сердце мое сжалось болью и жалостью за него.

Мн Господь далъ такъ много, а у него… вся жизнь испорчена и искалчена, какъ и его бдное тло.

— Сережа — сказала я ему тихо — отчего ты не женишься?

Онъ грустно улыбнулся и хотлъ что-то сказать, но я, зная, что олъ скажетъ, не дала ему говорить и прервала его:

— Неправда, неправда, Сережа!— сказала я горячо, неправда! Я знаю, я уврена, что всякая двушка, которую ты изберешь, если въ ней будетъ хоть немного ума и сердца, всей душой полюбитъ тебя и съ радостью согласится быть твоей! Врь моему женскому сердцу, женскому чутью, Сережа!

Но онъ только еще нжне прижалъ мои руки къ своимъ губамъ и покачалъ головой.

— Поздно, Катюша, поздно…— сказалъ онъ тихонько и я видла, что глаза его наполнились слезами.

— О, Сережа — сказала я ему — если ты не хочешь думать, что достоинъ любви любой изъ насъ, ужъ за одну душу свою, такъ взгляяиже наконецъ на себя, взгляни на свое прекрасное лицо! Чмъ ты хуже другихъ? вдь то, что ты считаешь въ себ порокомъ, калчествомъ, только еще больше скраситъ тебя въ глазахъ той женщины, которая полюбитъ тебя! Врь-же мн, Сережа, вдь я-же сама женщина! Боже мой, да если-бы я не полюбила Володю, то видитъ Богъ, первая-же страстно полюбила-бы тебя! А ты добровольно отказываешься отъ счастья, ты, который такъ достоинъ его! Зачмъ ты это длаешь! зачмъ!…

Но Сережа вдругъ выпустилъ мои руки и, уронивъ голову за столъ, зарыдалъ такъ неожиданно для меня, что я испугалась.

— Молчи, молчи, Катя!.. не говори этого, не говори никогда!..— воскликнулъ онъ рыдая.

Я бросилась къ нему, встала предъ нимъ на колни, взяла его руки и ласкала ихъ, не зная какъ утшить его, какъ отогрть его болзненно-робкое сердце. Я чувствовала, что въ моихъ словахъ было что-то неосторожное, что сдлало ему больно, а между тмъ я всей душой хотла заставить его снова врить въ себя, врить въ то, что онъ достойне любви многихъ и многихъ другихъ людей, которые требуютъ и получаютъ ее, какъ свое неотъемлемое право.

Богъ знаетъ, что дала-бы я, чтобы его полюбила та двушка, которую полюбитъ онъ самъ! Это была-бы самая дорогая, самая милая мн подруга. Но горе въ томъ, что онъ съ своей болзненной деликатностью самъ не считаетъ себя въ прав связать судьбу женщины съ своей участью, съ участью больного, никому ненужнаго калки, какимъ онъ считаетъ себя.

У меня сердце разрывалось отъ жалости, при вид его слезъ. Впервые еще видла я эти тяжелыя, горькія слезы мужчины и он производили на меня такое гнетущее впечатлніе, что я сама готова была плакать вмст съ нимъ.

Но онъ понемногу успокоился и у меня-же еще просилъ прощенья за то, что не сдержался, расплакался какъ маленькій и напугалъ меня.

— Нтъ, Катюша, не будемъ больше никогда объ этомъ говорить…— сказалъ онъ мн потомъ — но будь покойна только въ одномъ, дорогая, что пока мн и такъ хорошо… а если у меня не будетъ, быть можетъ, никогда своей собственной семьи, то… будетъ твоя…

— Этого мало, Сережа!— сказала я грустно,— я по опыту знала, какъ этого мало, какъ это все не то.

— Нтъ, Катя — сказалъ онъ — съ меня довольно! А вотъ лучше… возьми меня въ крестные отцы твоего ребенка!

— Съ восторгомъ — воскликнула я радостно — отъ всей души и съ восторгомъ!

И мы съ нимъ горячо обнялись и поцловались. Милый, милый мой Сережа, болитъ у меня за него сердце!.. Ну, прощай, моя дорогая, не смю больше писать. Володя, у котораго ide fixe, что все мн можетъ повредить теперь, не позволяетъ даже и писемъ длинныхъ писать. Мой противный, дорогой деспотъ. Крпко цлую тебя, милочка.

Твоя Катя.

P. S. Все-бы хорошо, одно вотъ только — постоянно тошнитъ! Но право я такъ счастлива, что даже и эта несносная тошнота, которая въ сущности порядкомъ мучитъ меня, кажется мн почти пріятной и желанной. Вотъ до чего можетъ дойти женщина!…

——

Мартъ, 1858 г.

Москва.

Мое здоровье, дорогая моя, очень удовлетворительно и я совсмъ ‘молодцомъ’, какъ говоритъ наша Роза Карловна.

Роза Карловна, это новое, но очень важное теперь лицо въ нашемъ домашнемъ обиход, которому суждено играть не малую роль въ пріем нашего первенца.

Она принимала всхъ дтей Ольги, по рекомендаціи которой Володя пригласилъ ее ко мн. Это очень пріятная, полная, блокурая нмка, съ чрезвычайно добродушнымъ лицомъ и нравомъ. Мн она очень нравится и я быстро къ ней привыкла той какой-то совершенно своеобразной привязанностью и чувствомъ какой-то особенной близости, которую, вроятно, вс женщины готовящіяся быть матерями чувствую!ъ къ своимъ акушеркамъ, конечно если т имъ хоть сколько-нибудь симпатичны. Но надо видть вмст съ нею Володю! Положительно я еще никогда и ни къ кому не видала отъ него столько вниманія, столько почтенія и даже послушанія. Она стала для него настоящимъ оракуломъ и каждый ея совтъ и приказаніе онъ спшитъ немедленно исполнить и при этомъ непремнно ‘въ точности’.

И, Боже упаси, если при этомъ кто-нибудь иметъ дерзость противорчивъ или просто осмливается замтить, что дло еще не къ спху, можно не торопиться или вообще что-нибудь въ этомъ род. Это лучшій способъ уронить себя теперь въ его глазахъ.

Я все прошу Розу Карловну, чтобы она посовтовала Волод не браниться по утрамъ, когда его будятъ, а вставать быстро и послушно и право думаю, что если бы она намекнула, что это будетъ полезно для здоровья матери и ребенка, то онъ въ серьезъ-бы началъ вставать съ птухами.

Но когда онъ слишкомъ ужъ засуетится съ чмъ нибудь, Роза Карловна только добродушно похлопыватъ его по плечу и говоритъ посмиваясь: ‘Они вс такіе… въ первый разъ!’

Дмитрій такъ тотъ только рукой машетъ и называетъ теперь Володю не иначе, какъ ‘невмняемымъ’. Дмитрій бредитъ изданіемъ журнала, о которомъ прежде и Володя мечталъ вмст съ нимъ, но теперь у моего милаго мужа все изъ головы вылетло и Дмитрій страшно негодуетъ на него.

— Помилуй, братецъ — говоритъ онъ ему часто — да вдь съ тобой нынче разговаривать даже нтъ никакой возможности! Я предъ нимъ программу нашего будущаго журнала развиваю, а онъ, вдругъ, спохватывается, что забылъ купить какіе-то бинты по приказанію своей Розы Карловны! Чортъ знаетъ, что такое! Ну разв ты не невмняемый! Съ нимъ о дл толкуютъ, а онъ о бинтахъ!

И нашъ неисправимый ‘разноситель’, какъ окрестилъ его Сережа, сердито срывается съ мста и убгаетъ отъ насъ въ полномъ негодованіи.

Зато я очень сошлась съ Ольгой. Въ сущности она прекраная женщина и очень не глупая, а ужъ въ этихъ длахъ компетентна пожалуй не меньше самой Розы Карловны.

Мы теперь нердко сбираемся вс вмст днемъ, когда наши мужья расходятся по своимъ дламъ и цлые часы проводимъ въ кройк и шить разныхъ маленькихъ одялъ и сказальниковъ. Тетя Луиза по этой части большая мастерица и подъучиваетъ меня и право мн кажется, что я еще никогда не проводила время такъ пріятно, какъ на этихъ нашихъ утреннихъ ‘дамскихъ засданіяхъ’, какъ говоритъ подтрунивающій надъ нами Дмитрій.

Но ты, моя милая баловница! Зачмъ ты прислала мн такую роскошь, въ вид твоего прелестнаго, голубого атласнаго одяльца и круженной подушки? Вдь это скорй какому-нибудь наслдному принцу въ пору, чмъ моему будущему мальчугану (потому что это будетъ мальчикъ, я уврена). Мн такъ хочется, чтобы это былъ мальчикъ и чтобы онъ какъ можно больше походилъ-бы на своего папу. Мы его такъ и зовемъ уже Воликъ, въ честь отца. Дмитрій смется и говоритъ, что мн одного Владиміра мало, такъ я уже о другомъ мечтаю. Но твое одяльце — такая прелесть, что тетя Луиза находитъ для него единстненное назначеніе ‘быть тщательно свернутымъ и аккуратно убраннымъ въ комодъ, гд-бы оно не могло пылиться и пачкаться!’

А Ольга не шутя совтуетъ приберечь его до крестинъ первенца моего будущаго первенца и тогда преподнести его въ даръ будущей невстк!

Вотъ видишь ты, моя легкомысленная мотовка, какая разница въ эстетическихъ потребностяхъ насъ москвичей и васъ петербуржцевъ!

Но вотъ чмъ я хотла съ тобой подлиться… ‘Онъ’ уже началъ двигаться! Когда я почувствовала въ первый разъ его движеніе, то въ первую минуту почти испугалась этого непривычнаго мн ощущенія, но чрезъ секунду я поняла, что это значитъ и сердце мое радостно забилось. Я инстинктивно вскочила и стала прислушиваться къ этимъ первымъ, робкимъ движеніямъ моего дитяти, которыми оно точно уже просилось въ жизнь, точно хотло сказать мн что-то прекрасное, великое и таинственное, что было такъ понятно моей слушающей его душ и такъ невозможно передать словами. О, Варя, какой это великій мигъ въ жизни женщины, почувствовать въ себ первое движеніе своего ребенка!

Съ тхъ поръ какъ я его ношу, мн кажется, что я сама стала какъ-бы чище и лучше душой. Стала ко всему мягче и добре, вс чувства во мн сдлались словно тоньше и воспріимчиве. Эта жизнь, такъ таинственно развивающаяся во мн и уже такъ дорогая, такъ уже близкая мн, жизнь существа непорочнаго еще какъ ангелъ, душа котораго быть можетъ витаетъ еще гд-то въ далекомъ непонятномъ, недостижимомъ для меня пространств вселенной и въ то-же время уже живетъ во мн — какъ-бы возвышаетъ и очищаетъ и меня самую отъ всего злого и недостойнаго. Я хочу быть достойной этой чистой души, которую ношу подъ сердцемъ своимъ.

Какъ понимаю я теперь горе женщинъ, не имющихъ дтей! Какой это создаетъ печальный, ничмъ не замнимый, проблъ въ ихъ существованіи! Говорятъ — муки! Боже мой, да что значатъ вс эти муки, вс эти физическія страданія, которыя выкупаются такимъ великимъ счастьемъ! Вдь муки пройдутъ и кончатся, а дитя останется! Нтъ, нтъ, что до меня, то право я съ радостью готовлюсь принять эти муки и не боюсь ихъ! Впрочемъ, Ольга говоритъ, что это оттого, что я ихъ еще не испытала.

— А вотъ попробуешь — повторяетъ она — такъ небось другой разъ радоваться-то перестанешь.

Что-же, можетъ быть она и права, она вдь женщина опытная и притомъ чудесная мать, безумно любящая своихъ дтей.

Недавно она ужасно насъ всхъ насмшила, сказавъ: ‘носитъ дтей всегда готова, кормить ихъ грудью люблю больше всего на свт, а вотъ рожать пускай-бы лучше мужу!’

Ну, а какъ ты, моя милочка, поживаешь? Ты мн о себ ничего не пишешь! Что твой ‘бэби?’

У насъ въ Москв стоитъ теперь удивительная погода. Тепло, какъ другой разъ и въ апрл не бываетъ и все таетъ на солнц.

Люблю я мою милую Москву въ эти великопостные дни, когда въ воздух гулко разливается благовстъ ея церквей! Люблю эту первую весну! Есть въ ней что-то бодрящее, жизнерадостное! Я воспользовалась хорошими днями и тмъ, что теперь шестая недля, когда говльщиковъ немного, и начала говть.

Дуняша говетъ вмст со мной. Володя безъ нея не позволяетъ мн ходить въ церковь, боясь, по своему обыкновенію, что меня тамъ затолкаютъ. Да я, впрочемъ, и очень рада ходить съ нею. Когда я смотрю, какъ она молится такъ просто, съ такой дтски-безмятежной врой, мн и самой длается на душ такъ легко и спокойно, такъ хорошо молиться подл нея.

Когда мы съ нею сегодня возвращались изъ церкви, намъ все попадался народъ съ вербами. Вербы, вербы повсюду и дти и старики несугъ ихъ, а на паперти, подл церквей, мелкіе разносчики продаютъ ихъ цлыми корзинами. У меня съ дтства еще сохранилось какое-то нжное, теплое чувство къ этимъ пушистымъ срымъ пучечкамъ.

Знаешь, когда я вижу ихъ, мн всегда представляется, что я опять маленькая восьмилтняя двочка, представляется наша большая, съ низкимъ потолкомъ дтская въ У., моя старушка няня и ея разубранные фарфоровыми яйцами и огромными розами отъ куличей, образа, висвшіе въ углу комнаты, вспоминается, какъ она бывало, придя отъ всенощной въ субботу вербной недли съ такимъ уже пучечкомъ въ рукахъ, тянулась, вставъ на свой сундучокъ, къ образамъ, чтобы примостить свою вербу къ ‘Цариц Небесной!’ И мн, какъ живая, представляется ея маленькая худенькая фигура, съ прозрачнымъ, восковымъ личикомъ, въ темненькомъ ситцевомъ плать и черномъ заколотомъ подъ подбородкомъ платочк на голов.

Милая моя старушка! гд ты?.. видишь-ли свою любимую питомицу, о которой столько попечалилась на своемъ вку?… Видишь-ли ея счастье, радуешься-ли ему?… А можетъ быть она и вымолила мн его…

Такъ вотъ, когда я вижу эти пучечки вербъ, я не могу удержаться, чтобы не накупить ихъ. Такъ было и сегодня, мы съ Дуняшей накупили ихъ цлый ворохъ и придя домой разставили ихъ въ банки чуть не по всмъ окнамъ.

Сегодня день особенно хорошъ, съ крышъ такъ и капаетъ. Я имю обыкновеніе кормить по утрамъ голубей. Они уже знаютъ меня и свой часъ и всегда около этого времени начинаютъ слетаться на сосднія карнизы и внимательно посматриваютъ своими круглыми глазами на мое окно, поджидая когда я отворю форточку, и когда я сегодня отворила ее, на меня такъ и пахнуло весной. Небо было синее, какъ въ ма, съ крышъ повсюду капали блестящія капли, въ воздух пахло талымъ снгомъ и благовстъ сосднихъ церквей гулко разливался кругомъ.

Я смотрла на это голубое небо, на эти блестящія капли, на моихъ голубей, радужныя шейки которыхъ переливались на солнц какъ опалы и меня вдругъ охватило такое радостное чувство, такой восторгъ отъ одного только сознанія, что я живу, живу и вижу все это, чувствую, наслаждаюсь этимъ! О жизнь, прекрасный даръ Божій, какъ я люблю ее! И какъ тянетъ всегда весной куда нибудь въ деревню, ближе къ природ. Только ныншній годъ едва-ли мы куда нибудь подемъ. Ну, до свиданья, моя дорогая, крпко цлую тебя.

Твоя Катя.

——

Май, 1858 г.

Москва

Нтъ, моя дорогая, теперь уже ршено окончательно — мы никуда не подемъ. Опасно при моемъ положеніи далеко зазжать тмъ боле, что Роза Карловна не можетъ хать вмст съ нами. У нея есть еще другія паціентки. Дядина семья тоже осталась, только братъ Дмитрій подетъ потомъ въ Севастополь, отдлывать памятникъ нашей милой Раис.

Я съ нетерпніемъ жду конца и чмъ меньше остается времени, тмъ нетерпливе я жду его. Мн такъ хочется скорй прижать къ груди мое дорогое дитя. Но въ тоже время я немножко теперь трушу, должно быть это Ольга запугала меня своей опытностью. Но какъ ты тронула меня, моя дорогая, своимъ желаніемъ пріхать ко мн на роды. Даже Володя былъ этимъ растроганъ. Боюсь только что трудно теб будетъ вырваться изъ дома на такой долгій срокъ. Все-таки разсчитать вполн правильно нельзя. Роза Карловна говоритъ, что ошибка недли на дв всегда можетъ выйти и тогда теб придется пожалуй ухать не дождавшись конца и уже невозможно будетъ пріхать опять на крестины. А подумай сама, какія-же крестины безъ крестной матери! Нтъ ужъ лучше мы дадимъ теб телеграмму въ день ‘событія’ и тогда ты немедленно вызжай, а пока всмъ сердцемъ обнимаю тебя моя дорогая. Расцлуй отъ меня тетю Соню. Кстати, какъ ея ноги? Лучше-ли ей?

Всегда твоя Катя.

——

7 іюля, 1858 г.

Москва.

Ахъ, Варюша, какъ это вышло страшно неудачно, что ты заболла какъ разъ вмст со мной и не можешь пріхать. Какъ это ты простудилась, моя милая? Но до тебя мы все таки крестить не будемъ, подождемъ твоего выздоровленія. Изъ телеграммы мужа ты уже знаешь, родная, что мальчикъ нашъ родился 31-го мая. Сегодня ему идетъ 8-ой день и явился онъ, значитъ, почти на три недли раньше, чмъ мы его ждали. Я пишу теб это письмо въ постели и потихоньку… Мн велно лежать смирно и не волноваться, но это больше Володя мудритъ, который съ самаго дня родовъ все воображаетъ меня чуть не на краю гроба. А въ сущности я право совсмъ уже здорова и могла бы встать еще три дня тому назадъ. Мн такъ хочется скорй описать теб все это. Я знаю, что мн это не повредитъ, я пишу лежа и карандашомъ и совсмъ не напрягаю силъ. Напротивъ, мн очень удобно и покойно. А между тмъ, душа моя такъ полна, что я не могу не подлиться съ тобой. Сейчасъ, подл меня кром Дуняши никого нтъ, вс разошлись по разнымъ дламъ, а Дуняша хоть и охаетъ, что ‘отъ барина достанется’, но запретить мн все-таки не сметъ.

Итакъ, сегодня 8-й день и я чувствую себя отлично и завтра намреваюсь уже встать. Мой мальчикъ лежитъ спеленутый подл меня и тихо спитъ, причмокивая во сн своими крохотными, теплыми губками. Я кормлю его сама. Мы съ Володей давно такъ ршили, а посл родовъ прізжалъ Берлихъ, осмотрлъ меня и мое молоко и нашелъ, что я могу быть отличной кормилицей. Крошкой нашей онъ тоже остался очень доволенъ и назвалъ его ‘славнымъ ребенкомъ’ А вдь не даромъ, Варюша, Ольга то меня пугала! Не только я не испытала раньше никогда чего нибудь хоть отчасти похожаго на эти страданія, но даже и представить себ не могла, чтобы возможно было-бы такъ страдать!

Теперь, когда они, эти страданія, кончились и я снова здорова, а мое дорогое дитя лежитъ уже подл меня, я понимаю, что въ нихъ не было ничего неестественнаго, жестокаго и напраснаго. Теперь, получивъ за нихъ свою награду, я понимаю, что награда эта такъ велика и прекрасна, что въ сущности страданія, по сравненію съ ней, не такъ уже велики… И я уже не ропщу, не возмущаюсь противъ нихъ и даже снова готова буду покорно принять ихъ, если Господу угодно будетъ послать намъ второго ребенка. Но въ ту страшную ночь, когда въ продолженіе 13 часовъ я мучилась въ самыхъ ужасныхъ мукахъ, какія только могутъ быть посланы человчеству и никто и ничто не могло не только прекратить ихъ, но даже хоть сколько нибудь облегчить ихъ мн — я обезумла отъ страданія и душу мою охватило возмущеніе и ропотъ на Бога не за то, что онъ обрушиваетъ всю тяжесть искупленія на насъ женщинъ, а за то, что Онъ Милосердный и Правый заставляетъ выкупать естественнйшее на земл счастье — счастье материнства — такими адскими страданіями — страданіями, которыхъ люди въ самой свирпой жестокости своей не могли достичь въ утонченнйшихъ пыткахъ придуманныхъ ими.

Разв я отказывалась отъ материнства, разв хотла избжать его? Вдь я же радостно шла навстрчу ему — за что же такъ жестоко мучить меня за него!

Ольга, нжная и любящая жена, говоритъ, что во время родовъ, почти всегда ненавидятъ мужа.

Я этого не испытывала и даже плохо понимаю тхъ женщинъ, которыя возмущаются больше всего тмъ, что страданіемъ расплачиваются он одн, тогда какъ мужчины получаютъ только наслажденіе. Не думаю, чтобы я чувствовала себя легче, если-бы знала, что мой мужъ проходитъ чрезъ т-же муки, чрезъ ту же опасность. Врне, что отъ этого утроились-бы только и мои страданія, тогда какъ теперь я знаю, что хоть онъ, по крайней мр, не страдаетъ, и спокойная за него, невольно ищу въ немъ поддержки и ободренія. Ищу, чтобы онъ отдалъ мн себя на эти часы всего — со всею его любовью, со всей энергіей, со всмъ терпніемъ, со всмъ мужествомъ, чтобы въ его любви, въ его мужеств, въ его терпніи могла бы почерпать мужество, терпніе и энергію я сама, во имя нашей любви.

Да и разв т нравственныя страданія, которыя испытываютъ мужья, смотря на наши муки и зная что безсильны облегчить ихъ, не равносильны нашимъ, хотя и страшнымъ, но все-таки же только физическимъ! Я представляю себя на его мст, представляю его сраженнымъ какимъ-нибудь тяжкимъ недугомъ, мучащимъ его на моихъ глазахъ и… и не хочу мняться съ нимъ, потому-что при одной этой мысли меня охватываетъ такой ужасъ, который хуже всякихъ родовъ, и я предпочитаю принять на себя вс страданія и болзни, лишь-бы не видть страдающимъ его.

Да онъ, мой бдный, не мало тоже измучился за эту памятную намъ ночь!

Первыя боли начались у меня около 4-хъ часовъ дня, за обдомъ.

Бульонъ я еще ла кое-какъ, думая, что быть можетъ это фальшивая тревога, но жаркого и сладкаго уже не въ состояніи была сть, хотя чтобы не пугать Володю и не перебивать ему обдъ, длала видъ что мъ.

Но онъ, все послднее время слдившій за каждымъ моимъ движеніемъ, понялъ, что мн нехорошо и встревожился.

Я увряла, что мн совсмъ еще не больно (и это была правда) и упрашивала его спокойно кончать обдъ, но у него бднаго пропалъ всякій аппетитъ и онъ сейчасъ-же поскакалъ за Розой Карловной, а Захара отправили за тетей и Ольгой.

Я осталась съ Дуняшей и старалась приготовить все такъ, какъ учила насъ Роза Карловна, но моя Дуняша такъ растерялась, что все валилось у нея изъ рукъ и пока тетя не пріхала, мы съ ней толкомъ ничего не умли устроить.

Тетя пріхала съ торжественнымъ и серьезнымъ лицомъ и крпко поцловала меня.

— Nun ruhig, mein Kind, ruhis сказала она мн, какъ когда-то говорила бывало во время оно. Въ минуты волненія она всегда начинаетъ мшать русскую рчь съ нмецкой.

Тетя мигомъ все устроила, уговаривая въ то-же время меня быть молодцомъ и не очень пугаться боли, потому-что боли — это пустяки, которые скоро кончатся, а зато потомъ все будетъ хорошо и я буду чувствовать себя какъ въ раю.

— А главное, Kinderchen, сказала она съ заботой въ лиц и нжно трепля меня по плечу — помни, что рожать будешь не ты одна! Вс женщины рожаютъ!

Я и сама это знала и еще раньше мысленно дала себ слово не кричать, не стонать и не слишкомъ поддаваться воображенію страха и болей.

Мн всегда казалось, что женщины вообще нсколько преувеличиваютъ эти муки и доказательствомъ того видла нашихъ крестьянокъ, нердко приносящихъ съ поля, гд он работаютъ до послднихъ минутъ, новорожденныхъ дтей своихъ въ подолахъ сарафана.

И сначала крпиться было не трудно, такъ что когда возвратился съ Розой Карловной запыхавшійся, съ растеряннымъ испуганнымъ лицомъ Володя, я еще сама вышла къ нимъ навстрчу и смясь говорила ему, что мн вовсе не такъ больно и чтобы онъ не безпокоился.

Но уже чрезъ три часа, забывъ вс свои благія намренія, я кричала на весь домъ, а еще часа чрезъ два — почти уже не сознавала ничего, кром своихъ неистовыхъ страданій и то звала Володю къ себ и схватывала его за руки, то снова отталкивала его отъ себя и падала въ изнеможеніи.

Все, что происходило потомъ, я уже помню какъ во сн, какъ въ тяжеломъ, безобразномъ кошмар, отъ котораго просыпаешься задыхаясь и въ холодномъ поту.

Смутно помнится мн, какъ появилась откуда-то Ольга, наклонялась ко мн, говоря:

— Ага, что я теб говорила, а ты мн не врила! Вотъ теперь вришь!

Помнится, какъ въ спальн зажгли свчи и заставили ихъ отъ меня чмъ-то темнымъ и я поняла, что значитъ уже вечеръ, а можетъ быть и ночь, а конца все еще нтъ…

Помню, какъ двигались вокругъ меня какія-то фигуры и открывая глаза я видла встревоженныя лица тети и Розы Карловны и плачущую Дуняшу, а ближе всхъ ко мн блдное, испуганное лицо Володи, который вытиралъ полотенцемъ катившійся врно съ моего лица холодный потъ.

Помню, какъ онъ наклонялся надо мной и цловалъ мой мокрый лобъ, мои глаза, мои волосы и молилъ меня ‘потерпть еще чуточку, еще немножко только для него!’ И на мгновеніе я какъ-бы приходила въ себя, видла ясно все окружающее и говорила себ:

— Да, да… для него… для него…

И я ловила его руку и прижимала ее къ себ, но чрезъ минуту все снова спутывалось и смшивалось въ моемъ представленіи и мн казалось, что я плаваю въ какомъ-то зеленомъ отъ боли пространств и вмст со мной плаваютъ въ немъ какіе-то круглые небольшіе черные шары, начиненные болью, и когда такой шаръ медленно и плавно, точно откуда-то издалека приближался ко мн, меня охватывалъ ужасъ и я кричала какимъ-то страшнымъ, не своимъ голосомъ, котораго не узнавала и пугалась сама, а шаръ, приблизившись ко мн, вдругъ лопался и разлетался милліонами яркихъ, блыхъ, огненныхъ иглъ и всякая игла его была страшная боль и вся эта боль, невыносимая, нечеловческая устремлялась въ меня и я снова безумла я теряла сознаніе, а пробуждаясь чрезъ нсколько минутъ, снова видла себя все въ томъ-же зеленомъ пространств, наполненномъ этими страшными, черными, лопающимися шарами и снова видла, какъ одинъ изъ нихъ отдлялся и опять медленно и плавно начиналъ приближаться ко мн…

Въ одинъ изъ такихъ моментовъ я безсознательно, ковульсивно закусила зубами руку моего бднаго Володи и до крови прокусила ее. Но почувствовавъ во рту вкусъ крови, я опомнилась и увидвъ кровь на его рук, поняла, что сдлала. Я испугалась и стала цловать ее, а онъ, мой дорогой, добрый мужъ, говорилъ мн, что это ничего, что это все пустяки и ему совсмъ не больно и думая, что этимъ хоть сколько-нибудь поможетъ мн заглушать чувство боли, нарочно протягивалъ мн руки, чтобы я кусала ихъ.

И я злая, обезумвшая отъ страданія, брала эти бдныя руки и то стискивала ихъ зубами, находя въ этомъ какое-то странное, болзненное облегченіе и стараясь только не прокусывать ихъ до крови, то снова плакала и цловала ихъ…

Такъ прошла должно быть вся ночь, потому что раскрывъ какъ-то глаза я замтила вдругъ, что тетя Луиза тушитъ свчи, а на блой штор окна играетъ розовый лучъ восхода. Тогда я припомнила, что заболла еще наканун за обдомъ и отчаяніе охватило меня. Конца все еще не было и я уже не врила, что онъ можетъ придти когда-нибудь. Мн казалось, что муки эти будутъ продолжаться вчно и ничто и никогда уже не спасетъ меня отъ нихъ!

Но слдующій затмъ періодъ былъ врно періодомъ полнаго безпамятства, потому что я не могу припомнить больше ни своихъ ощущеній, ни мыслей, ни даже самыхъ страданій.

Очнулась я, какъ мн потомъ говорили, чрезъ нсколько часовъ спустя и первое, что я услышала очнувшись, это было какое-то хлопанье. Точно кого-то били рукой по голому тлу.

Я открыла глаза и увидла надъ собой лицо тети Луизы. Она улыбалась мн и что-то говорила, а Роза Карловна стояла невдалек спиной ко мн и хлопала рукой по голенькой спинк ребенка.

— Ну вотъ, ну вотъ — сказала тетя Луиза, держа меня за руку — ну вотъ и кончено!

Но это слово ‘кончено’ — испугало меня. Вс мои мысли были еще такъ спутаны, что я не сразу даже поняла, чей это ребенокъ на рукахъ Розы Карловны. Мн представилось, что тетя Луиза говоритъ о какомъ-то страшномъ конц, но въ эту минуту раздался вдругъ рзкій плачъ ребенка и онъ разомъ привелъ меня въ себя.

Я поняла, что это кричитъ мой, мой собственный, мой желанный ребенокъ, котораго я такъ долго и такъ страстно ждала и ради котораго такъ страдала сегодня. Я собрала вс послднія силы и поднялась на постели.

— Покажите, покажите мн его!— закричала я, протягивая къ нему руки.

Но голосъ мой былъ такой странный и слабый, что я сама испугалась его.

— Ruhig, ruhig, mein Kinderchen — сказала тетя, испуганно махая на меня рукой и, осторожно поддерживая за плечи, она уложила меня обратно и не давала привстать, а Роза Карловна бережно поднесла ребенка къ моему лицу, чтобы я могла лучше видть его и, держа его на одной рук, другой тихонько раскрыла пеленочки, въ которыхъ онъ былъ уже завернутъ.

— Ну, вотъ и мы, вотъ и мы!— сказала она улыбаясь и мн и ему своимъ ласковымъ, добродушнымъ лицомъ.— Ну, вотъ посмотрите на насъ, мама, какой мы славный мальчикъ.

— Мальчикъ!.. Мальчикъ!..— повторила я радостно и счастье охватило все мое существо — вотъ оно мое дорогое, желанное дитя! Наконецъ-то, наконецъ!..

Я съ радостью и любопытствомъ смотрла на его крохотное, тихо копошащееся тльце и крошечное, какъ сморщенный кулачокъ, и тоже совсмъ красное личико, и какое-то теплое, блаженное ощущеніе разливалось во мн… Точно я вся разомъ согрлась и мн вдругъ страшно захотлось спать. Я опустила голову (такую слабую и наболвшую, что она казалась мн совсмъ пустой и кружилась при малйшемъ моемъ движеніи) и задремала.

Но это было уже послднее мое ощущеніе, а затмъ я врно сейчасъ-же крпко заснула и проспала нсколько часовъ подъ-рядъ…

Но вотъ я слышу, пришелъ Володя… Больше нельзя писать… Онъ ни за что не позволитъ, да и я сама уже страшно устала… даже голова заболла… Пожалуй теперь достанется… Допишу, милочка моя, какъ-нибудь потомъ, а теперь скорй прячу это письмо подъ подушку…

14-го іюня.

11-го меня наконецъ спустили съ постели. Моя выходка съ письмомъ къ теб, моя дорогая, не обошлась таки для меня безъ маленькаго наказанія.

Володя, войдя, нашелъ, что у меня слишкомъ возбужденный видъ и перепугался, а пріхавшая вскор Роза Карловна подтвердила, что дйствительно открылся легкій жарокъ и результатомъ всего этого было то, что вмсто 9-го дня мн позволили подняться только на 12-й, хотя кром самаго ничтожнаго жара и маленькой головной боли у меня потомъ ничего не было.

А все-таки я рада, что успла описать теб все подробно, вреда отъ этого большого не произошло, а впечатлніе могло-бы ослабть. Но знаешь, какъ отрадно встать посл такой болзни!

Я чувствовала себя такъ радостно и легко, точно вмст съ моимъ мальчикомъ вновь сама возродилась къ жизни.

Утромъ 11-го пришли Роза Карловна, тетя и Ольга, вс въ свтлыхъ, нарядныхъ лтнихъ платьяхъ, точно къ именинниц и помогли мн встать и одться.

Он нарядили меня въ блый батистовый капотъ съ вышивкой гладью и такъ старались надо мной, что, по выраженію Дуняши, ‘словно къ внцу собирали’.

— Первый разъ молодой матери всегда надо выходить нарядной, хорошенькой и веселой! сказала Роза Карловна, прикалывая на мои волосы прелестный кружевной чепчикъ.

— А потомъ?— спросила я — потомъ разв не надо?

Но Ольга засмялась и отвтила вмсто Розы Карловны:

— Э матушка! про всхъ не нарядишься! Вотъ погоди, какъ родишь штучекъ 5—7, такъ небось праздновать-то перестанешь!

Это у нашей Ольги, въ сущности безконечно доброй и любящей, ужъ въ крови — одинаковая черта съ Дмитріемъ, недаромъ онъ ей братъ — говорить обо всемъ съ легкой ироніей и скептицизмомъ. Но мы ихъ обоихъ знаемъ и понимаемъ, что этимъ тономъ они только маскируютъ душевную глубину чувствъ.

Когда я была совсмъ готова, он посадили меня на старинное ддушкино сафьяновое кресло на колесикахъ и позвали Володю, чтобы онъ вывезъ меня.

Но онъ, мой дорогой, былъ такъ взволнованъ, что сразу не могъ даже везти меня, а прежде всего молча горячо прижалъ меня къ своему сердцу и долго цловалъ мое лицо и руки.

И лицо его при этомъ было такое хорошее, такое смягченное глубокимъ, растроганнымъ выраженіемъ, что я взглянула на него, на его глаза полные слезъ и съ этой минуты уже окончательно примирилась съ перенесенными муками… Вдь он были только маленькимъ тернистымъ путемъ къ большому, прекрасному счастью. Счастью еще лучшему, еще высшему, чмъ даже то, которое до сихъ поръ было у насъ…

Потомъ мой милый мужъ самъ бережно и торжественно вывезъ меня въ залъ, гд насъ уже ждали дядя и братья.

День былъ чудный, вс окна были распахнуты настежь. Утромъ прошелъ недолгій лтній ливень и посл него изъ сада пахло смолистымъ запахомъ молодыхъ березъ.

Все было залито солнцемъ и на всхъ окнахъ и столахъ стояли огромные букеты сирени и ландышей, успвшихъ распуститься за мою болзнь. Это мой милый Сережа, зная какъ я люблю цвты, принесъ и разставилъ повсюду эти букеты…

Увидвъ насъ, Дмитрій и Илья (мужъ Ольги) громко закричали ‘ура’, а дядя и Сергй молча расцловали меня.

— Ну слава Богу, слава Богу… говорилъ, дядя и такого радостнаго, оживленнаго лица я давно уже не видла у него.

Да и у всхъ были такія довольныя счастливыя лица, вс такъ ласкали меня, что, право, слезы чуть не брызнули у меня изъ глазъ… За что они, мои дорогіе, такъ любятъ меня, такъ балуютъ! Но я боялась заплакать, тетя сказала, что это дурная примта плакать, принимая поздравленія новорожденному… Но вдь это слезы такія счастливыя, такія благодарныя — он не могутъ принести несчастье моему мальчику…

Теперь мн не хватаетъ только тебя родная. Поправляйся и прізжай скорй, скорй! Мн такъ о многомъ надо еще разсказать теб! Вдь въ письм всего не опишешь.

Крпко цлую тебя

Твоя всей душой Катя.

——

22-го іюня 1858 г.

Москва.

Варюша, дорогая, твой планъ восхитителенъ! Даже Володя пришелъ отъ него въ восторгъ. демъ, демъ, милая, на конецъ всего лта въ нашу Ольховку. Можно будетъ прожить тамъ весь Сентябрь. Боже мой, если-бы ты знала, какъ я рада, что ты ршилась хать вмст съ нами. Я просто не врю такому счастью. Подумай — провести вмст три мсяца! Только не передумай, пожалуйста. Забирай своего бабочку, свою англичанку и прізжай. Берлихъ смотрлъ меня посл родовъ и нашелъ, что хотя у меня ‘все въ порядк’, но подкрпиться немного деревенскимъ воздухомъ и покоемъ было-бы очень не дурно. Конечно, этихъ словъ было достаточно, чтобы всполошить Володю и онъ теперь слышать больше не хочетъ о томъ, чтобы досиживать лто въ Москв, какъ мы сначала думали. Дядя, тетя и Сергй тоже сбираются пріхать погостить, а Дмитрій ухалъ въ Севастополь. Телеграфируй, когда вызжаешь и вызжай, милая, скорй. Володя просто бредитъ тмъ, чтобы скорй увезти насъ въ деревню. Итакъ до скораго, значитъ, свиданія, дорогая, а пока крпко цлую тебя, милочка.

Твоя всегда Катя.

P. S. А помнишь, когда мы съ тобой вмст были въ Ольховк? Это было въ годъ смерти покойнаго папеньки! Больше семи лтъ тому назадъ! Боже мой, какъ ужъ все это было давно, давно и какія мы съ тобой были тогда еще глупенькія двочки! Скорй-же, скорй, Варекъ.

——

Декабрь, 1858 г.

Москва.

На той недл моему Волику исполнилось уже полгода! Да, не шутите съ нами, мы уже большіе, у насъ есть уже два зуба и мы пытаемся что-то лепетать. ‘Папа’ и ‘мама’ у насъ еще не выходитъ, но зато мы уже знаемъ нашего папу и умемъ отличать его отъ другихъ мужчинъ, указывая на него своей маленькой рученкой.

А какъ мы улыбаемся мам, нашей мам, которая кормитъ насъ своей грудью! Что другое, а ужъ эту-то грудь мы прекрасно знаемъ, и когда насъ подносятъ къ ней и кладутъ на колни, мы уже сами нетерпливо цпляемся за пуговицы лифа, точно силясь растегнуть ихъ своими крохотными пальченками. Да, и у такого даже крохотнаго существа есть уже сознаніе собственности! Грудь, кормящая его — это его собственность и онъ чувствуетъ это и сердится, если ее не даютъ ему сразу и властно хватаетъ ее рученкой, когда наконецъ дадутъ, точно защищая ее отъ посягательствъ другихъ…

Какъ жаль, Варичка, что ты не сама кормила твоего Андрюшу. Я вообще нахожу, что у васъ въ Петербург въ воспитаніи ребенка отводятъ бонн слишкомъ крупную и преобладающую роль надъ матерью.

А между тмъ, вдь это цлый новый міръ для молодой матери! И міръ такой прекрасный, такой чистый и полный неизвданнаго еще и ни съ чмъ не сравнимаго счастья! Если-бы не этотъ мучительный, постоянно преслдующій страхъ, что съ нимъ можетъ что-нибудь случиться, что онъ можетъ заболть, можетъ… Боже! отъ одной мысли замираетъ сердце… можетъ умереть, то мн кажется, что счастье, которое мы находимъ въ нашемъ ребенк, было-бы лучшимъ и полнйшимъ счастьемъ, какое только люди и особенно мы женщины можемъ испытывать.

Каждый его лепетъ, каждое движеніе, каждая улыбка трогаютъ меня до слезъ и наполняютъ этимъ счастьемъ! Я часами могу смотрть на него, часами стою на колнахъ предъ няниной постелью, на которой его всегда пеленаютъ, разсматривая въ сотый разъ каждый его пальчикъ, цлуя каждое мстечко его тепленькаго, мягкаго и нжнаго какъ пухъ тльца. Могу часами улыбаться ему и говорить съ нимъ на томъ ‘китайскомъ нарчіи’, какъ называетъ его Дмитрій, безсмысленномъ по своей содержательности и безцльности, состоящимъ изъ однихъ ласковыхъ восклицаній, междометій и тхъ маленькихъ, смшныхъ, въ сущности ничего собой не обозначающихъ, словечекъ, которыя никто другой кром насъ матерей не понимаетъ и не употребляетъ.

А когда я кормлю его грудью! Какое это наслажденіе! Чувствовать, какъ живые дающіе силы и жизнь соки переливаются изъ меня въ него, въ это крохотное теплое существо, лежащее у моей груди и улыбающееся мн своимъ милымъ пахнущимъ парнымъ молокомъ ротикомъ!

Существо въ которомъ чудесно воплотились и соединились онъ, мой любимый, дорогой мн мужъ, и я сама! Существо, какъ-бы олицетворяющее собой внецъ нашей любви! По крайней мр, все лучшее въ ней, все боле высокое, все то ради чего человчеству прощается грхъ его паденія!

И когда я держу его такъ на своихъ рукахъ и смотрю, какъ онъ улыбается мн своими синими глазками, уже теперь похожими на глаза отца, мн чудится порой, что это онъ самъ, мой Володя, тотъ Володя, какимъ онъ былъ 85 лтъ назадъ, когда лежалъ на рукахъ матери своей такимъ-же крохотнымъ существомъ, какимъ лежитъ теперь на моихъ рукахъ его сынъ, и оба они такъ сливаются для меня въ одно нчто цлое нераздльное, что я почти не могу провести черту, гд начинается для меня одинъ и кончается другой.

Но, представь, что самъ Володя какъ ни жаждалъ имть сына, какъ ни любитъ его теперь все-таки не понимаетъ меня вполн и какъ это ни странно, какъ ни смшно, но даже слегка ревнуетъ меня къ нему. Ревнуетъ къ самому себ!

Онъ часто теперь говоритъ на тему, что женщины все склонны преувеличивать и никогда ни въ чемъ не умютъ найти чувство мры и границы. Въ насъ, по его словамъ, почти во всхъ, за самыми рдкими исключеніями, есть какая-то врожденная потребность сдлаться тотчасъ-же рабынями своей любви, а вмст съ этимъ и добровольными мучительницами самихъ себя.

Онъ не хочетъ понять той постоянной тревоги, которую я не въ силахъ подавлять въ себ по отношенію нашего ребенка, и не понимаетъ этого упорно-преслдующаго меня страха потерять его.

— Ну, можно-ли такъ отравлять себ жизнь! говоритъ онъ мн съ упрекомъ, да и съ чего ты взяла, что съ нимъ непремнно должно приключиться что-то ужасное, какія-то болзни, несчастія, смерть! ⁷/ю человчества выживаютъ благополучно, а твоего почему-то сейчасъ-же должны постичь всякія бдствія! Удивительно! Ахъ ужъ эти женщины!

Этимъ ‘ахъ ужъ эти женщины’! какъ во французскихъ псенкахъ куплеты заканчиваются теперь вс наши семейныя происшествія, объясненія и недоразумнія. Сердится онъ на меня также и за то, что я перестала правильно спать и каждую ночь вскакиваю по нсколько разъ посмотрть, какъ спитъ мой Воликъ, не надо-ли ему чего нибудь, не мокрый-ли онъ?

Сначала онъ и въ город, какъ и въ деревн, спалъ въ нашей комнат и его люлька стояла рядомъ съ нашей постелью, но чрезъ нсколько времени Володя взмолился чтобы его пощадили.

— Помилуй, матушка!— жаловался онъ,— вдь этакъ спать невозможно! Онъ кричитъ чуть не по цлому часу и каждый часъ! Гд-же тутъ спать правильнымъ, крпкимъ сномъ? Вдь я человкъ рабочій а если такъ будетъ продолжаться, то я кончу тмъ, что и лекціи не въ состояніи буду читать!

Ну понятно, что посл такихъ жалобъ, мой бдный Воликъ былъ изгнанъ отъ своей мамы и переведенъ въ сосднюю комнату къ нян.

Конечно, Володя правъ, говоря что онъ человкъ рабочій и что ему прежде всего нуженъ хорошій сонъ и ужъ конечно не я захочу мучить его, но скажи мн пожалуйста, отчего-же мы, матери, не чувствуемъ этой усталости и разбитости, посл такъ-же плохо проведенной ночи?

Я десять разъ въ ночь проснусь и вскочу къ моему Волику, да два раза его приносятъ ко мн кормить, а между тмъ, утромъ я поднимаюсь даже еще кажется свже и бодре чмъ прежде, а если иногда и болитъ голова, то что это въ сущности за важность! Лишь-бы моему милому мальчику было покойно и хорошо.

Да, моя дорогая, повидимому чувства отца и даже такого въ сущности любящаго какъ Володя и чувство матери совсмъ различны! И мн кажется, что ихъ чувство не только эгоистичне, но и холодне и бдне нашего. Они, имя ребенка, ставятъ вопросъ такъ:

— Я, жена, ребенокъ!

Мы же совсмъ обратно. У насъ прежде всего:

— Ребенокъ, мужъ и, наконецъ, мы сами. И я думаю, что вся наша жизнь складывается сообразно этому порядку. Мы съ дтства свыкаемся съ своимъ 3 No и посвящая жизнь на служеніе другимъ, сами скромно остаемся въ тни.

Это и естественно! Мы, имя ребенка и особенно перваго, всми инстинктами души спшимъ насладиться счастьемъ своего материнства ‘купаемся въ немъ, утопаемъ’, какъ говоритъ все тотъ-же Дмитрій, а каждый мужчина, кром того что онъ мужъ и отецъ, при этомъ еще и профессоръ, у котораго есть своя работа, своя аудиторія, свои лекціи и чиновникъ, у котораго свой департаментъ, свои входящія и исходящія и офицеръ, у котораго свой полкъ, своя рота и купецъ, у котораго своя торговля и помщикъ, у котораго свое хозяйство и священникъ, у котораго своя церковь и паства и докторъ, у котораго свои паціенты и т. д.

Мы же въ большинств случаевъ только жены и матери и потому вс потребности ума и сердца вносимъ въ то, что называется нашей семьей, тогда какъ они попрежнему и даже главнымъ образомъ остаются общественными дятелями и ужъ конечно каждаго изъ нихъ гораздо больше интересуетъ и волнуетъ, будетъ-ли напримръ преобразованъ университетъ, улучшатъ-ли податную систему, проведутъ-ли новую желзную дорогу, оставятъ-ли на своемъ посту того-то и того-то и какого направленія будетъ придерживаться тотъ-то и тотъ-то, чмъ то, что у ихъ ребенка сдлались вдругъ колики въ животик или прорзался первый зубокъ — эти страшныя колики, отъ которыхъ мы теряемъ голову и этотъ прелестный первый зубокъ, который доставляетъ намъ столько торжества и радости. Конечно и они заинтересуются имъ пожалуй на минутку и даже скажутъ:

— Неудели? а ну-ка покажи, покажи его шельмеца!

И если въ это время завернетъ какой-нибудь пріятель, то они и съ нимъ подлятся мимоходомъ пріятной новостью, но чрезъ часъ забудутъ и о ней и… и о самомъ ребенк если только тотъ не напомнитъ имъ о себ крикомъ.

Я вовсе не хочу этимъ сказать, что правы мы, а не они, нтъ, отчего-же, я даже охотно соглашаюсь съ ними, что насъ женщинъ материнство нсколько суживаетъ, отодвигая для насъ все остальное на задній планъ. Но вдь это оттого, что оно само по себ такъ богато, такъ разнообразно въ своихъ чувствахъ и впечатлніяхъ, что не мудрено если оно захватываетъ насъ цликомъ и охлаждаетъ на время ко всему прочему. Это простой законъ природы, который оправдывается не только на людяхъ и на животныхъ, но и на птицахъ и наскомыхъ.

Разница только въ томъ, что мы женщины понимаемъ равнодушіе ихъ отцовъ, въ сущности гораздо боле чувствительное и оскорбительное для насъ матерей чмъ это обыкновенію они думаютъ и не только понимаемъ, но и примиряемся и даже считаемся съ нимъ, смотря на него почти какъ на ихъ естественное право, а они и не понимаютъ и не прощаютъ намъ нашего страстнаго материнства, а часто даже негодуютъ. за него на насъ и насмхаются надъ нами, задвая и оскорбляя тмъ насъ еще даже больше, чмъ своимъ равнодушіемъ. Я, напримръ., сама чувствую, что съ тхъ поръ, какъ стала матерью, охладла почти ко всему, что такъ или иначе не касается моего ребенка. Вс мои мысли такъ сосредоточены на немъ, такъ полны имъ, что все остальное не то чтобы перестало существовать для меня или интересовать меня, но только кажется мн не важнымъ и не интереснымъ по сравненію съ тмъ великимъ, что я имла и чмъ полно теперь все мое существо. Я даже театръ разлюбила! даже читать стала гораздо меньше! Когда мн случается бывать теперь въ театр, я почти мученица, потому что меня не переставая тревожитъ все одна и та же мысль: ‘что то дома! все-ли тамъ благополучно? Не случилось-ли чего нибудь? Не ушла-ли няня, бросивъ Волика на произволъ судьбы., въ кухню гд она всегда забалтывается?’ И безпокоясь этими мыслями, я не могу уже ни сосредоточиться на пьес, ни увлекаться, какъ бывало прежде, игрой любимыхъ артистовъ, и кончаю всегда тмъ, что, къ. полному негодованію мужа и Дмитрія, узжаю домой съ середины спектакля. А наши прежнія, милыя чтенія по вечерамъ вслухъ, вдвоемъ, совсмъ испортились и часто служатъ, только причиной ссоръ и непріятностей. Володя не можетъ простить мн, что часто на самомъ интересномъ, мст я, заслышавъ плачъ Волика, вдругъ вскакиваю, бросаю работу, книгу и лечу въ дтскую, оставаясь тамъ до тхъ, поръ, пока онъ вполн не успокоится и не затихнетъ.

Конечно чтеніе прерывается, впечатлніе расхолаживается, Володя дуется и не хочетъ больше читать, особенно если это повторится раза два, три подъ-рядъ.

Тогда онъ уже съ раздраженіемъ бросаетъ книгу, кричитъ, что это ни на что не похоже, что онъ бралъ себ жену и друга, а не кормилицу и няньку и хлопнувъ дверью уходитъ къ себ въ кабинетъ, а то и вовсе изъ дому, и чтобы отмстить мн, возвращается нарочно какъ можно позже, когда я ужъ истерзаюсь вся поджидая его. Я же чувствую себя одновременно и виноватой и обиженной и не только за себя, но и за ребенка, у котораго онъ чуть не отнимаетъ естественное право кричать и сть, когда тому этого хочется. Разв онъ самъ маленькій не кричалъ точно такъ-же, не требовалъ къ себ такимъ-же крикомъ свою мать, не призывалъ ее, когда хотлъ ея груди или былъ мокрый или у него что-нибудь болло! Разв не обязана я прежде всего быть готовой каждую минуту придти на помощь къ моему ребенку, пока онъ еще такъ малъ и безпомощенъ! И, наконецъ, разв я виновата, что природа вложила въ насъ это глубокое, всегда полное страстной тревоги чувство материнства, не давъ въ то-же время въ такой-же пропорціи его и имъ?

Но длать нечего, такъ какъ въ то-же время, я невольно сознаю, что правъ по своему и Володя, то опять въ сотый разъ примиряюсь со всми этими нашими недоразумніями и всячески стараюсь загладить въ немъ дурное впечатлніе… Но увы… опять до перваго лишь крика, когда опять, руководимая только своимъ инстинктомъ матери, снова невольно все бросаю и лечу въ дтскую и снова раздражаю этимъ моего мужа…

Да, какъ это ни странно, но, увы врно, что ребенокъ вмсто того, чтобы еще плотне соединить между собой двухъ любящихъ людей, часто скорй слегка разъединялъ ихъ, въ силу различнаго пониманія и отношенія къ одному и тому-же вопросу.

Зато мы, женщины, тетя Луиза, Ольга и я все больше и больше сближаемся другъ съ другомъ и почти ежедневно, когда наши мужья расходятся но своимъ занятіямъ, сходимся, другъ у друга (чаще всего у меня) и проводимъ, вмст все утро. Тутъ уже наступаетъ, вполн наше ‘женское царство’, по выраженію Дмитрія.

Я сама часто задумываюсь надъ этимъ вопросомъ: отчего до моего выхода замужъ и даже посл него до моей беременности общество мужчинъ, и ихъ разговоры интересовали меня гораздо больше, чмъ общество и разговоры женщинъ? Отчего, напримръ, съ той-же самой Ольгой, съ которой я теперь такъ сошлась, до моей беременности я не находила ничего общаго? Теперь-же она, эта Ольга, которую почти нельзя представить себ иначе какъ беременной или кормящей, стала вдругъ такъ близка, такъ понятна моему сердцу, что я положительно съ, огромнымъ, удовольствіемъ провожу cъ нею чуть не вс дни и никогда съ нею не скучаю какъ скучала бывало прежде, когда мы часто ршительно не знали о чемъ говорить другъ съ другомъ.

Теперь-же тема у насъ не истощается, хотя говоримъ мы почти все объ одномъ и томъ-же: о нашихъ дтяхъ, ихъ особенностяхъ, ихъ болзняхъ, животикахъ, зубкахъ, рост, о ихъ сказальникахъ, одяльцахъ и т. д. безъ конца.

Тетя Луиза не только намъ не мшаетъ, но сочувствуетъ этому всей душой! Она сама рожала, кормила, ростила и эта тема уже благодаря однимъ воспоминаніямъ интересуетъ ее не меньше нашего. Посл смерти Раисы и несчастія съ Сергемъ она стала очень молчалива, и часто цлыми часами ее можно видть застывшей все въ одной и той-же поз, съ глазами устремленными въ одну точку и о чемъ-то глубоко задумавшейся, но тутъ она всегда оживляется, расцвтаетъ и длается опять прежней веселой, добродушной тетей Луизой, которая такъ любила, бывало, поболтать и посмяться.

Иногда къ намъ присоединяется и Роза Карловна, тогда мы уже окончательно блаженствуемъ. Мы сидимъ, пьемъ чай и въ то-же время кроимъ, шьемъ что-нибудь (по большей части все тже одяльца и чепчички) и болтаемъ. Когда приходитъ время давать грудь моему Волику мы идемъ вс вмст. Я кормлю, а он сидятъ подл, смотрятъ, даютъ мн разные совты, вспоминаютъ какъ кормили своихъ и право наслаждаются кажется не меньше моего.

— Прекрасный ребенокъ — говоритъ одобрительно Роза Карловна, которая чувствуетъ особенную нжность ко всмъ тмъ дтямъ, которыхъ принимала.

И она беретъ моего Волика, приподымаетъ его на одной рук чтобы лучше чувствовать его всъ и восклицаетъ съ торжествомъ:

— Ого! прибавилось! опять прибавилось! фунтика два съ прошлаго раза прибавилось.

Тетя Луиза тоже беретъ его на руки и тоже сочувственно и съ гордостью киваетъ головой, подтверждая сей пріятный фактъ. Потомъ то же самое длаетъ Ольга и, наконецъ, я сама, хотя я то ужъ давно знаю, что онъ у меня ростетъ не по днямъ, а по часамъ.

— А мой Сережа,— говоритъ тетя Луиза,— какъ только родился, такъ ужъ всилъ 10 фунтовъ, а въ полгода дошелъ до полупуда! Вс такъ и называли его богатыремъ!

Но при этихъ словахъ ей врно вспоминается какъ жестоко распорядилась судьба съ ея бднымъ богатыремъ.

— Да — говоритъ она, глубоко вздыхая — да… а вотъ что вышло потомъ…— и глаза ея наполняются слезами.

На минуту мы вс замолкаемъ и грустно задумываемся, а мое сердце сжимается тоской и страхомъ.

Я гляжу на моего дорогого Волика, безмятежно сосущаго своими парными губками мою грудь и невольно думаю:

— Что-то предстоитъ и теб, моя радость? Что-то дастъ теб жизнь?.. Будетъ-ли она для тебя нжной заботливой матерью или злой мачихой?..

И эта загадочная таинственная людская судьба, полная неизвстности, которую никто не въ силахъ предугадать — невольно страшитъ меня за моего мальчика и я крпче прижимаю его къ себ. О если-бы грудью своей я могла защитить его отъ всякихъ невзгодъ и страданій! Если-бы, хотя-бы цной собственной жизни, собственнаго счастья, могла-бы купить ему у судьбы счастье и здоровье. Какъ ни прекрасно оно, мое настоящее счастье, какъ ни люблю я свою жизнь — я не пожалла-бы ихъ для него…

Но онъ улыбается мн своими синими отцовскими глазками, точно успокоивая меня и на душ у меня стихаетъ и просвчиваетъ врой и упованіемъ… Все Богъ дастъ, будетъ хорошо…

Но Ольга отрываетъ меня отъ моихъ думъ.

Она стоитъ подл меня на колняхъ, чтобы лучше видть какъ Воликъ сосетъ.

— Это хорошо, говоритъ она — что у него зубы плохо ржутся, легче потомъ будутъ идти, да и кормить не такъ больно, а то мой Саша всю мн грудь бывало до крови искусаетъ зубенками.

Роза Карловна замчаетъ, что это часто бываетъ, а тетя Луиза смется и любовно похлопывая Ольгу по плечу говоритъ, что та сама такъ-же бывало кусалась, когда тетя Луиза кормила ее.

Мы вс смемся и я гляжу на толстую, беременную Ольгу въ широкомъ ваточномъ капот и мн такъ трудно представить ее себ моимъ маленькимъ Воликомъ, потому что вс грудныя дти представляются мн въ его вид.

Но вотъ Воликъ уже сытъ. Онъ оторвался отъ груди и смется, смотря на каждую изъ насъ по очереди съ какимъ-то страннымъ точно знающимъ что-то больше насъ выраженіемъ на своемъ миломъ личик. Мы вс ласкаемъ, цлуемъ его, забавляемся съ нимъ еще нсколько времени и наконецъ сдаемъ его нян и сами возвращаемся снова въ залъ, къ нашему круглому столу, съ остывшемъ уже на немъ самоваромъ и обрзками накроенныхъ чепчиковъ и распашенокъ.

Мы еще подъ впечатлніемъ только что проведенныхъ въ дтской минута и тетя Луиза еще полна не улегшимися воспоминаніями.

Она разсказываетъ, какъ покойница Раиса родилась съ длинными темными волосиками на головк и въ рубашечк.

Я вспоминаю Раису, ея строгое вдохновенное лицо, мой восторгъ предъ ней и благоговніе — и все это кажется мн бывшимъ уже такъ давно, давно… И сердце мое остается спокойнымъ, почти холоднымъ при этомъ воспоминаніи, которое еще годъ или полтора назадъ такъ, волновало меня…

Да, все, все сосредоточилось теперь на одномъ крохотномъ существ и какъ ни мало оно, это дорогое мн крохотное существо, оно все-же заслонило собой для меня весь міръ…

Но вотъ скоро три часа. Мои дамы начинаютъ сбираться домой. Передъ уходомъ мы еще разъ вс вмст отправляемся взглянуть на Волика и тамъ всегда немного забалтываемся о какомъ-нибудь интересномъ предмет, касающемся все тхъ-же зубковъ, животиковъ и одялецъ. Наконецъ, тетя Луиза испуганно спохватывается, что ее давно ждутъ дома и мы поспшно начинаемъ прощаться. Но Роза Карловна вспоминаетъ, что забыла дать мн какой-то необходимый совтъ, для котораго спеціально пришла и мы снова останавливаемся вс, сначала въ спальн, потомъ въ зал, потомъ въ передней, потомъ Ольга вспоминаетъ, что забыла что-нибудь (она всегда что-нибудь забываетъ) и идетъ искать, а вмст съ ней возвращаемся и мы и тоже ищемъ вс забытую и куда-то исчезнувшую вещь, наконецъ вещь найдена, мы опять вс цлуемся, прощаемся, въ пятый разъ передаемъ другъ-другу послднія порученія и совты и снова стоимъ въ зал, стоимъ въ спальн, стоимъ въ передней, стоимъ даже на лстниц, съ которой он гонятъ меня, боясь что я простужусь.

— Уходи, Катя, простудишься!— говоритъ Ольга, уже спускаясь.

Но я стою перегнувшись черезъ перила и смотрю какъ он спускаются. Мн вовсе не холодно и такъ почему-то хорошо, что уходить не хочется.

— Смотрите — кричитъ Роза Карловна, поднимая ко мн свое полное пріятное лицо — смотрите молоко застудите!

Я вспоминаю о молок, пугаюсь и быстро скрываюсь за дверью. Молоко застужать нельзя! Это почти преступленіе или по меньшей мр страшное несчастіе. Что-же будетъ тогда съ Воликомъ! И я снова бгу къ нему въ дтскую, снова опускаюсь передъ нимъ на колни, цлую его, снова болтаю съ нимъ на ‘китайскомъ нарчіи’ и снова мечтаю надъ нимъ сладкими грезами, которыя только болзненно съеживаются порой отъ налетающаго мгновеніями все того-же мучительнаго страха потерять его…

Но вотъ Гекторъ, точный какъ часы, начинаетъ скрестись въ дверь, слегка взвизгивая отъ нетерпнія и отвлекаетъ меня на минуту.

Это онъ просится, чтобы его выпустили на улицу навстрчу мужу. Теперь онъ уже одинъ ходитъ встрчать Володю и кажется сердится на меня за это. По крайней мр онъ выходитъ теперь на улицу уже безъ прежняго громкаго радостнаго лая, съ которымъ выбгалъ бывало, когда ходилъ вмст со мной и если я сама выпускаю его въ дверь, онъ проходитъ мимо меня съ опущенной, недовольной мордой и не глядя на меня. И иногда, какъ это ни смшно, но при вид этой опущенной морды и недовольно поджатаго хвоста меня охватываютъ какіе-то неопредленные укоры совсти и я думаю, что быть можетъ Дмитрій отчасти правъ, когда говоритъ, что въ нашемъ дом мужчины теперь заброшены (онъ, кажется, и Гектора причисляетъ сюда-же), а женщины и дти торжествуютъ. Но, конечно, онъ шутитъ и все это вздоръ.

Крпко цлую тебя, моя дорогая, что подлываетъ твой маленькій Андрюша? Пожалуйста пиши мн о немъ почаще и подробне. А мужу кланяйся.

Твоя всегда Катя.

(Продолженіе слдуетъ).

Мар. Крестовская.

‘Сверный Встникъ’, NoNo 11—12, 1894, No 1, 1895

ОТЪ РЕДАКЦИ.

Повсть М. В. Крестовской. ‘Женская жизнь, первая часть которой была напечатана въ ‘Сверномъ Встник’ въ прошломъ зимнемъ сезон, вслдствіи болзни автора не могла быть закончена имъ и напечатана въ текущемъ 1895 г. Считаемъ нужнымъ довести до свднія нашихъ подписчиковъ, что какъ только обстоятельства позволятъ автору написать вторую часть повсти, мы разошлемъ ее подписчикамъ этого года, независимо отъ того, продолжатъ ли они подписку на журналъ въ 1896,— подъ тмъ только условіемъ, чтобы они до перваго января 1896 сдлали заявленіе въ контору о своемъ желаніи получить вторую часть повсти г-жи Крестовской.

‘Сверный Встникъ’, No 12, 1895

ЖЕНСКАЯ ЖИЗНЬ.

Читайте также: