Алексей Силыч Новиков-Прибой
Женщина в море
Алексей Силыч Новиков-Прибой
Женщина в море
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Женщина в море, Новиков-Прибой Алексей Силыч, Год: 1924
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Торговый пароход ‘Октябрь’, в четыре тысячи тонн водоизмещения, стоял в своем порту на приколе. На нем шла спешная работа: грузили хвойный лес, так называемый пропс, закупленный голландцами для бумажных фабрик. Беспрерывно гремели лебедки, опоражнивая причаленные к бортам длинные деревянные баржи. В грохот трудового дня врезывался тот или иной голос, всегда повышенный и резкий:
— Вира!
Тяжелый груз, состоявший из круглых, в метр длиною, чурбанов, поднимался в воздух, туго натягивая стальной трос.
— Стоп!
Стрела, похожая на длинный нос чудовищной птицы, медленно поворачивалась к раскрытому люку. Рабочие и матросы, находившиеся на палубе, вскидывали головы и настораживались. Над ними угрожающе покачивался груз, пока не раздавалась следующая команда:
— Майна!
Лебедка, окутываясь в клубы пара, лязгала цепью, травился стальной трос, проваливая огромнейшую связку чурбанов в глубокое чрево судна. На дне трюма, в душном и спертом воздухе, потные люди, вонзая железные крючки в дерево, растаскивали кругляки в разные стороны и по указанию стивидора плотно укладывали их в ряды. Освободившись от тяжести, снова взвивался пудовой гак и снова, раскачиваясь на синеве безоблачного неба, опускался с полкубом пропса. Нагружались сразу все четыре трюма. Шумным прибоем гремел человеческий труд.
Из маленькой своей каюты вышла прислуга Василиса. Это была полная женщина, лет сорока, выросшая в портовых трущобах. Она направилась к носовой половине судна, по-матросски переваливаясь, мокрая от пота, тяжелая и сырая, как творог. С безбрового лица ее с отвисшим подбородком тускло посматривали серые, все знающие глаза, кого-то разыскивая среди работающих людей. Около трюма встретила второго штурмана, беспокойного сухого человека, и обратилась к нему:
— Поликарп Михайлович, я собрала все ваше белье. Надо сегодня же снести к прачке. А то не успеют до отплытия выстирать.
— Хорошо, — машинально ответил штурман, делая в своей записной книжке какие-то отметки.
— Так что после обеда вы меня отпустите на берег.
— А вы когда вернетесь?
— Да я и сама не знаю. Делов много: нужно ботинки отдать в починку, нужно в райкомвод зайти. Пожалуй, до вечера не управиться мне.
— В шесть часов должны быть на корабле.
Прислуга хотела возразить, но в этот момент под случайный взгляд ее попала своя шлюпка, направлявшаяся к судну. В корме дежурный матрос, Буланов, голанил длинным веслом, а на банке сидела какая-то женщина в платочке земляничного цвета. Василиса сначала смотрела на них с недоумением, но когда заметила на дне шлюпки корзинку, лицо ее приняло такое выражение, как будто она решила трудную задачу.
— Так оно и есть: новая буфетчица едет. В красной повязке. Должно быть, из комсомолок, вертихвостка какая-нибудь. И зачем только таких на суда принимают? Пользы от них, словно от обгорелой спички, — никакой, а форсу — ломом не проворочаешь…
Василиса, возмущаясь, барабанила над самым ухом штурмана до тех пор, пока тот не оборвал ее:
— Не звякайте по-пустому языком! Вы мешаете мне! Идите по своим делам!
— Ваше дело сторона, Поликарп Михайлович, а мне придется работать за нее. Вот к чему я веду речь. А я и так всю жизнь мучилась.
Матрос первого класса Брыкалов похлопал ее по крутым бедрам и сказал:
— От мучения ты превратилась в ангельскую душку, в шестипудовую тушку. Или придется накинуть на шесть?
Василиса огрызнулась:
— Отстань, охальник! А то враз леща приложу!
Брыкалов громко засмеялся.
— Не сердись, мармеладная наша зазноба! Я не знал, что при солнце нельзя тебя трогать.
— Майна! Помалу майна! — неслась по судну команда.
Вдруг в работе произошел какой-то перебой. Головы людей повернулись в одну сторону, туда, где по штормтрапу поднималась маленькая женщина. Секунду она задержалась на фальшборте и легко спрыгнула на палубу. Предобеденное солнце ударило ей в лицо, осветило свежий румянец. Прищурившись, она окинула взглядом всех, приветливо улыбнулась.
Раздался сердитый окрик старшего над рабочими:
— Товарищи! Столбняк, что ли, на вас напал? Гони работу по всем двенадцати статьям!
Снова закипела работа.
Прибывшая особа обратилась к двум матросам, стоявшим у второго люка:
— Здравствуйте, товарищи! Я к вам на пароход назначена.
Кровь горела на ее щеках, подернутых легким загаром, а из золотистых глаз струилась светлая радость.
Матросы, одетые в грязное платье, почувствовали себя неловко и ответили без обычной резвости:
— Добро пожаловать. Значит, вместо прежней буфетчицы?
— Да. Скажите, пожалуйста, куда я должна…
В этот момент, взвившись, грозно закачалась над ними полкубовая связка пропса. И тут же, покрывая шум погрузочной суматохи, ударила по нервам предостерегающая команда: ‘Полундра!’
Буфетчица ничего не успела сообразить. Кто-то крепко схватил ее и, приподняв на воздух, рванул с невероятной силой. Голова, мотнувшись, готова была оторваться прочь. Вслед за этим что-то загромыхало рядом. Это, вываливаясь из петли, падали на палубу тяжелые чурбаны.
— Ой, как страшно! — опомнившись, воскликнула с наивностью буфетчица.
Она находилась теперь под капитанским мостиком.
Перед ней стоял матрос второго класса Максим Бородкин, простодушный рыжеватый парень. Это он выхватил ее из-под удара смерти. Он весь изогнулся, ухватившись рукой за левое плечо, а широкое лицо его, веснушчатое, с торчащими усами, исказилось от боли.
— Вы живы? — спросил Бородкин, не отрывая изумленных глаз от буфетчицы.
— Я-то жива, но что с вами?
— Задело малость концом чурбана.
Василиса смотрела на них, сложив руки на груди и строго поджав губы. Потом покачала головой и сказала:
— Вот оно — начинается греховодье преподобное.
Налетел второй штурман, загорячился:
— Черт знает что такое! Чуть убийство не произошло! Машинист на лебедке никуда не годится: не умеет плавно груз спускать! А вы, товарищ Бородкин, тоже рот разинули, точно собрались мух ловить! Ну-ка, что у вас?
Бородкин повернулся к штурману спиною: на левой лопатке, где разорвалась рубашка, вывернутым куском отвисло мясо, кровью обагряя тело, смачивая платье.
— Бедный, это ему из-за меня досталось! — сокрушенно произнесла побледневшая буфетчица.
Штурман распорядился:
— Идите скорее, товарищ Бородкин, в кают-компанию. Пусть третий штурман перевяжет вас.
Потом обратился к прислуге:
— Товарищ Василиса! Проводите новую буфетчицу в кают-компанию и покажите ей все, что она должна будет делать.
— Хорошо, — нехотя согласилась прислуга.
Матросы смотрели вслед уходящей буфетчице, оценивая ее стройную фигуру и легкую походку. Брыкалов, знающий толк в женщинах, авторитетно заявил:
— Эта кое-кому сокрушит мозги.
Один машинист добавил:
— Да, глянет — аж деревья гнутся.
Кормовая палубная настилка возвышалась над остальной палубой. Эта часть судна называлась полуютом. Только отсюда, спустившись по витому трапу и пройдя несколько шагов по коридору, можно было попасть в кают-компанию. К ней примыкали два жилых помещения: справа — капитанское, слева — первого помощника.
— Вот, Татьяна, твои владения. Все в чистоте держать, в порядке. Чай и кушанье для комсостава тоже ты будешь подавать. А мое дело убирать каюты, что находятся на середине парохода. Там их у меня восемь штук. Канители за ними будет больше, чем у тебя…
Василиса говорила ровным голосом, сладко-приторным, как патока. В то же время в душе у нее росло чувство вражды к буфетчице. Увядающая, как осенний лист, она не могла равнодушно относиться к молодости и свежести той, что будет находиться с нею на одном судне, среди тридцати с лишком человек мужчин.
Продолжая показывать дальше, она провела буфетчицу под трап и открыла дверь в маленькую каютку, совершенно изолированную, с узкой кроватью вдоль борта, с одним иллюминатором.
— Это будет для тебя вроде кельи. Только прямо скажу: капитан наш не любит, чтобы тут матросы шаландались. Насчет всяких шашней — упаси бог.
Таня вспыхнула вся, залилась краской.
— Прекратим разговор о шашнях! С кем хочу, с тем и буду знакомство вести. Никто мне не может запретить. Это мое личное дело. Лучше покажите, что еще должна я буду исполнять.
У Василисы чуть было не сорвалось с языка резкое слово. Но она вовремя спохватилась: вдруг эта особа окажется партийной. Вздохнула сокрушенно:
— Ох-хо-хо! Времена наступили: держи язык на привязи.
Буфет, представлявший собою небольшое помещение, находился рядом с кают-компанией, имея выход в коридор. К стенкам его были приделаны шкафы и полки. Для посуды, чтобы не билась во время шторма, имелись особые гнезда.
Василиса по счету сдавала новой буфетчице тарелки, стаканы, ложки, кастрюли.
А в это время в кают-компании третий штурман, Иннокентий Григорьевич Салазкин, открыв сундук с аптекой, лечил Бородкина. Он смазывал рану йодом и говорил:
— Вон как хватило. Придется отправить вас в больницу.
Матрос, ежась от укусов лекарства, запротестовал:
— Что вы, товарищ штурман, зря говорите. В больнице только смеяться будут над таким пустяком. Это мне нипочем. Я сейчас же опять стану на работу.
— Ну, хорошо. Через день-другой увидим. Но как же все-таки вас угораздило под чурбан попасть? Где в это время были ваши глаза?
— Глаза мои, товарищ штурман, были на месте. Я спас новую буфетчицу. Не схвати я ее — крышка бы ей. От нее осталось бы только мокрое место.
Буфетчица слышала весь разговор. От последних слов у нее задрожали руки. Она сбилась со счета.
Бородкин, проходя мимо буфета, встретился с золотистыми глазами: Таня смотрела на него с искренней благодарностью.
В обед уже всей команде стало известно о прибытии новой буфетчицы. Некоторые под каким-нибудь предлогом спускались в кают-компанию, другие подкарауливали у камбуза, чтобы взглянуть и оценить новую женщину. Одни, увлекаясь, слишком преувеличивали ее красоту, другие ничего особенного в ней не находили. Так или иначе, но на этот раз разговор вращался только вокруг Тани.
Целую неделю на судне гремели лебедки, целую неделю возились рабочие, обливаясь потом. Набили пропсом все четыре трюма, закупорили люки, накрыли их брезентом. Груз начали укладывать на верхнюю палубу. Пароход осаживался все глубже и глубже, пока ватерлиния не сровнялась с водой. Караван, обставленный по сторонам деревянными стойками, возвышался до капитанского мостика. Осталось только принайтовить его. Вся верхняя команда ползала по круглым чурбанам, перекидывая от одного борта к другому железные цепи, стальные тросы, пеньковые концы. Боцман, здоровенный латыш, в лице которого было что-то лошадиное, руководил работой и, шевеля одной бровью, покрикивал:
— Хорошенько крепи! Идем в море, а не к теще на праздник!
Таня, если предстояла грязная работа, одевалась в серый казенный халат и принималась за дело горячо. С раннего утра, когда все еще спали, она уже хлопотала в кают-компании. Босая, с засученными рукавами, смахивала щеткой пыль с дивана, протирала тряпкой стены, ножки стола и кресел, а палубу, застланную линолеумом, промывала с мылом. Стекла светового люка, что возвышался над столом, очищались мелом. То же проделывалось и с иллюминаторами в передней стенке, открывавшими вид на верхнюю палубу. Не было такого места, до которого не прикоснулась бы ее рука. Потом принималась за капитанскую каюту и за каюту первого помощника. К удивлению их обитателей, все стояло на месте, в порядке, ни на чем нельзя было найти ни одной пылинки. Тарелки подавались в кают-компанию без единого пятнышка, ножи, вилки, металлические ложки блестели, словно только что принесенные из магазина. За минуту до указанного по расписанию времени накрывался стол. Таня обходила каюты командного состава, стучала в двери, и звенел ее ласковый голос:
— Пожалуйте кушать.
Ничего подобного не было раньше.
Все из командного состава до капитана включительно удивлялись ее проворству, как и тому, что и сама она всегда ходила в чистом платье, аккуратно одетая. Это сразу всех расположило к ней. Таня успела присмотреться к судовым порядкам и освоиться в новой обстановке. Она уже теперь знала всю судовую администрацию, которую обслуживала, знала, кто какую должность занимал.
Нравился ей капитан, Николай Иванович Абрикосов. Несмотря на шестидесятилетний возраст, он был еще достаточно крепок, ходил прямо. Седоусое лицо его, чисто выбритое, обожженное солнцем, продубленное морскими ветрами, сохранило ядреность. Только вокруг серых глаз, привыкших щуриться, защищаясь от морского блеска, легли складки морщин. Говорил тихо, не волнуясь, но за его словами чувствовалась сила воли. Подчиненные в деловых отношениях побаивались его. Обращаясь к буфетчице, он всегда начинал одной и той же фразой:
— Таня, будьте так любезны…
И отдавал то или иное распоряжение.
Первый помощник его, в прошлом лейтенант, Анатолий Гаврилович Глазунов, был породист, нос имел с горбинкой. Он никогда не входил в кают-компанию без крахмального воротничка. Дело свое, по-видимому, знал хорошо, — капитан доверял ему, — но был беспечен и ленив. В свободное время любил поспать долго и крепко, так что с трудом его можно было разбудить.
Старший механик, Матвей Савельевич Лысухин, пожилой опытный человек, был скуп и расчетлив. Садясь за стол, он всегда вынимал гребенку и расчесывал коричневую бороду, похожую на рыбий хвост. Остроконечная голова его, подстриженная под первый номер машинки, постоянно была чем-то озабочена. Он любил говорить об экономии угля, как будто в этом заключался весь интерес его жизни.
Перезнакомилась Таня и с командой.
И со всеми она была одинаково ласкова, каждому дарила милые улыбки, по-прежнему в меру застенчива, с невинным взглядом золотистых глаз. Утром при встрече с матросами так приветливо раздавался ее голос:
— Здравствуйте, товарищи! Сегодня замечательная погода!
Команда добродушно ухмылялась, отвечая шуткой:
— Это вы ее нам принесли. А до вас было пасмурно.
Таня смеялась. Вздрагивали тонкие темно-русые брови, заострившиеся к вискам, точно крылья стрижа. Морской бриз запутался в ее белокурых вьющихся волосах и тихонько шевелил их. Солнце смуглило обнаженные плечи, шею, лицо. Все тянулись к ней, как растения к свету. Но пока их сдерживала близость своего города, где почти у каждого была семья или возлюбленная. А когда кончался трудовой день, моряки мылись, чистились, сбрасывали с себя грязное платье. На берег отправлялись в новых костюмах, в белых воротничках, в цветистых галстуках. На пароходе оставались только вахтенные да матрос Бородкин, всячески добивавшийся встречи с Таней.
— А ты, Максим, что же никуда не уходишь? — как-то спросила она, встретившись с ним на палубе.
— У меня в городе никого нет, — остановившись, ответил он угрюмо.
— Наверно, доволен, что свободный человек?
— Мне такая свобода надоела.
— Кто же тебе мешает подругу иметь?
Крупная и немного сутулая фигура его выпрямилась, а по хмурому лицу заиграла ожидающая улыбка.
Не было случая… Я хочу, чтобы крепко было, на всю жизнь…
Он придвинулся ближе и, поблескивая белесыми глазами, взглянул на нее с такой жадностью, что она испугалась и переменила разговор. Говорила о городе, о предстоящем походе в море. Восторгалась жизнью на корабле. Бородкин слушал рассеянно и кратко отвечал на вопросы, чувствуя кипение в крови. Хотелось и ему говорить, но не находил слов. И этим он смущался больше всего.
В другой раз Бородкин приготовил ей подарок. Выждав, когда кругом никого не было, он вытащил из кармана букетик цветов и неуклюже сунул его Тане.
Она ласково рассмеялась.
— Какой ты потешный, Максим! Разве так подносят женщине цветы? Ну, спасибо, дорогой.
Бородкин что-то промычал в ответ. Рыжеватое лицо его, наливаясь кровью, загорелось, будто прикоснулось к солнцу, глаза его стали влажными. Но он был счастлив.
Обида пришла после.
Оказалось, что Василиса наблюдала за ними из камбузного иллюминатора… Когда он, повернувшись, зашагал с кормы в носовой кубрик, навстречу ему вышла прислуга. Она ехидно посмеивалась, глядя ему в лицо.
— Ничего, парень, у тебя не выйдет. Напрасно только расходуешься на цветы.
Бородкин остановился в недоумении, точно ударили его по голове дубиной.
— Ты что, портовая ведьма?
— Ничего. Совет даю.
Сурово глядя на расползающееся лицо, он показал ей здоровенный кулак.
— Ты такой штуки не пробовала?
Василиса нисколько не испугалась и заговорила вызывающе:
— Только тронь. Будешь потом свистеть за железной решеткой. Да и мало чести такому большому дуролому женщину одолеть.
Бородкин крепко выругался и пошел дальше.
На второй день вся команда знала о том, что Бородкин подарил буфетчице цветы. Над ним издевались. Больше всего досталось от Брыкалова.
— Не туда, браток, лезешь со своим ухажерством. Для Тани нужен молодец, чтобы кровь заходила. А ты ни рылом, ни черепком не можешь похвастаться. Посуди сам, какие таланты перед нею выставишь? А главнее всего — не имеешь ты никакого понятия о барометре женского сердца.
Бородкин не успевал ото всех огрызаться. Лицо его стало красным, как сургуч. Отчаянно ругаясь, он угрожал вырвать длинный язык у сплетницы Василисы.
В последние дни перед выходом в море на пароход стали чаще приходить жены командного состава. Когда они сидели в кают-компании за длинным полукруглым столом, Таня угощала их чаем или обедом. Одета она была, как всегда, скромно, без крикливости, и это придавало ей особую прелесть. При виде молодой и красивой буфетчицы жены тревожились за своих мужей. Они косились на нее, закусывая губы и настораживаясь, точно она замышляла украсть у них маленькое семейное счастье.
В теплый и ясный день ‘Октябрь’ приготовился сняться с якоря.
Настроение у всех было приподнятое. Походка людей стала торопливее. В отрывистых выкриках чувствовалось нетерпение.
После обеда явилась комиссия по отправке судна за границу. Тут были представители от начальника порта, таможни, Особого отдела, госпароходства и врач.
Из дверей буфета Таня наблюдала, как в кают-компании просматривались разные документы, подписывались какие-то бумаги. Таможенники, сопровождаемые вторым штурманом, проверяли каюты и другие помещения. Ничего предосудительного не оказалось. Врач осматривал людей. Все были здоровы. Под конец, исключая капитана, весь экипаж вызвали на полуют и поставили у правого борта. Молодой человек во френче защитного цвета, заглядывая в морскую книжку с фотографической карточкой, вызывал каждого по фамилии.
— Есть! — отвечал тот, кого выкликали, и переходил к другому борту под пытливым взглядом представителей от Особого отдела.
Перекличка продолжалась.
— Дроздова!
— Я самая! — отозвалась Василиса и неторопливо пошагала через полуют, переваливаясь, как гусыня.
Таня уже слышала от матросов, что в последний момент Особый отдел может не пропустить за границу, если тот или иной человек покажется в чем-либо подозрительным. Такие случаи бывали. Этого она боялась больше всего и очень волновалась.
— Милованова!
— Есть! — вздрогнув, ответила Таня и направилась к противоположному борту.
Человек в защитном френче вдруг остановил ее и пристально взглянул в лицо.
— Вам сколько лет?
Таня, подняв ресницы, остановилась в недоумении.
— Двадцать второй год, — спохватившись, ответила она.
Человек в защитном френче помедлил, не зная, о чем еще спросить, и наконец буркнул:
— Так. Идите.
Часа через полтора формальности были закончены. Комиссия, распростившись с администрацией, покинула судно. С берегом сообщение прекратилось.
Около ‘Октября’ уже стояли два буксирных катера: один — с носа, а другой — с кормы. От парохода протянулись к ним стальные тросы. На баке заработал паровой брашпиль, поднимая черный двухлапый якорь. ‘Октябрь’ начал развертываться. Вытягивались из гавани медленно, обходя иностранные и русские суда, нагружавшиеся также лесом. На мостике стоял лоцман и через рупор перебрасывал свои приказания на буксиры.
А когда вышли в залив, катера, отдав буксиры, вернулись обратно. ‘Октябрь’ громко заржал, словно застоявшийся жеребец, и двинулся вперед, вздыхая железными легкими. Из широкой трубы повалил дым гуще и чернее. Ход увеличивался.
Таня стояла на полуюте, возбужденная и радостная. Она впервые отправлялась в плавание. И все для нее было интересно и ново. Раздвигались берега, уходили вдаль, затягиваясь дымкой. Все шире расстилались воды залива, совершенно заштилевшие в изумительной игре небесных красок. Внизу, у самого киля, гудел гребной вал, вращаясь с такой силой, что вздрагивала под ногами палубная настилка. За кормой оставайся длинный и широкий след, точно по золотой и неподвижной равнине, волнуясь, протекала река. Родной город исчезал. А там, на западе, куда, развевая алым полотнищем флага, несся ‘Октябрь’, ничего не было видно, кроме лучистого простора.
— Товарищ Таня!
Буфетчица подняла глаза на оклик. На караване стоял вахтенный матрос, светловолосый латыш Ян, широко улыбаясь. Он запнулся, придумывая, как поумнее выразиться.
— Я за вашей честью пришел.
Таня сдвинула брови.
— Что вы сказали?
— Да, да, за вашей честью я, потому что капитан просит ему три стакана чаю и хлеба с маслом.
Она громко рассмеялась.
— Вот вы про что! Хорошо.
Через несколько минут она уже шла с подносом на мостик.
— Спасибо, родная, спасибо, — закручивая седые усы, промолвил капитан с отцовской нежностью.
Уходя, Таня заглянула в рулевую рубку. У штурвала, глядя на компас, стоял молодой немец Гинс. Рукава его тонкой вязаной рубахи были закатаны выше локтей. Съехавшая на затылок кепка и выбившаяся на лоб прядь темных волос придавала ему вид лихого моряка. В этот момент он был великолепен. Казалось, это он, сильный и красивый, управляет кораблем и ведет его в какую-то призрачную страну.
Таня спустилась по трапу на палубу, не загруженную пропсом, и пошла к камбузу между машинным кожухом и каютами. Здесь стояли матросы, свободные от вахты. Она и не подозревала, что они, вымывшись и принарядившись, нарочно поджидали ее. Среди них был и Брыкалов. Копируя англичан, он брил лицо и верхнюю губу, любил прямой пробор на гладко причесанной голове, почти всегда держал в зубах трубку. По отношению к женщинам он считал себя неотразимым, держался уверенно, с некоторым превосходством.
— Как ваше самочувствие, товарищ Таня? — первым обратился к буфетчице Брыкалов.
— Очень хорошо, спасибо, — флейтой зазвенел ее голос.
— Вот и отлично. Когда придем за границу, не откажите абордировать вашу ручку для посещения иностранного театра.
В золотистых глазах Тани сверкнул лукавый огонек.
— Там видно будет.
Другие матросы считали Брыкалова самым опасным соперником в любовных делах. Поэтому нашли нужным немного осадить его.
— Правильно говорит товарищ Таня. Почему именно она должна с тобой пойти?
— Я не навязываюсь. Может идти с любым губошлепом, если только это доставит ей удовольствие.
Брыкалова начали язвить со всех сторон:
— Заткнись, дружище!
— Морду задирает к небу, а плюет на землю.
Таня упрашивала:
— Не нужно так издеваться друг над другом. Вы все свои люди.
— Мы только шутим, товарищ Таня.
Из машинного кожуха вышел кочегар Меркулов, большеголовый парень, грязный и черный, похожий на африканца. Он расшаркался перед буфетчицей и, откинув в сторону правую руку, бойко заговорил:
— Татьяне Петровне полтысячи лет изо всей силы!
Она рассмеялась откровенно.
— Ой, какой вы чумазый!
— Пошуруйте в топке — еще больше будете чумазой.
Таня запротестовала:
— Ничего подобного. Я бы и там, в вашей кочегарке, навела чистоту.
Меркулов заспорил, но его перебил машинист Краснов, судовой профуполномоченный:
— Убавь пару, дух!
Кочегар повернул на машиниста белки глаз.
— А ты что за указчик такой?
Краснов вместо ответа похлопал кочегара по грязной кепке.
— Эх, к этой бы голове да чугунную шею! Веку бы не было.
Все расхохотались.
Матрос Бородкин стоял в стороне, привалившись к переборке каюты. У него был отчаянный вид, точно он вдребезги проигрался в карты.
Таня заметила его и, на зависть другим, обратилась к нему ласковым голосом, от которого дрожь пробегает в позвоночнике:
— А ты что, Максим, на отлете держишься? Иди сюда ближе. И отчего ты сегодня такой грустный?
Бородкин неуклюже переступил с ноги на ногу и тихо буркнул:
— Ничего… так себе…
За него пояснили другие:
— Задумал парень жениться, а никак не может невесту найти.
— Невесту-то он наметил, да батька его, вишь, скроил не на ту колодку, — неказистым вышел.
Внимание всех неожиданно сосредоточилось на другом. К камбузу приближалась Василиса, держа в руке чайник. Лицо у нее было постное, а губы строго подобраны, как у развратной игуменши при молодых монашках. Она бросила уничтожающий взгляд на Таню, а потом обратилась к коку, лысому и добродушному Петровичу, заслонившему своей толстой фигурой квадрат камбузных дверей:
— Ну-ка, ты, антрекот с горошком, посторонись.
Кок, давая ей пройти, ухмыльнулся:
— Пожалуйте, дыня переспелая!
Прислуга, налив кипятку, вышла обратно. Матросы остановили ее, прося:
— Покалякай с нами, товарищ Василиса.
— Я еще не потеряла свой стыд, чтобы около вас, охальников, околачиваться, — прошипела она сердито и опять бросила на буфетчицу уничтожающий взгляд.
— Да ну? А где ты его носишь, стыд-то свой? — спросили матросы.
Василиса круто повернулась к ним и забарабанила:
— Когда я была в девках, я за версту обходила мужчин.
Она торопливо пошагала к своей каюте, а в спину ей послышались едкие замечания:
— Слышите? Она в девках была!
Матросы, играя словами, задорно смеялись. И Тане нравились эти веселые ребята, ко всему относившиеся с беззаботной шуткой. На бронзовых лицах отвагой светились глаза.
Вечером открылся плавучий маяк. ‘Октябрь’ нетерпеливо заревел, давая тем знать, что нужно снять лоцмана. Подошли ближе и остановились. К борту причалила маячная лодка.
А через минуту гребные лопасти снова забурлили воду.
Солнце медленно погружалось за раскаленный горизонт. Закатным огнем горела текучая гладь. Таня, с мискою в руках остановившись у вант-грот-мачты, жадно вдыхала душистую влагу моря и, прищурившись, смотрела вперед. Манила оранжевая даль, звала.
В молодом теле сладко струились соки, туманили голову. Что там, за этим цветистым небосклоном? Грезилось о счастье, и рождались смутные мечты.
Хорошо было отплыть в ясный, солнечный день.
‘Октябрь’ продолжал пересекать водную пустыню. За ним, расширяясь, длинным хвостом развевался дым. На корме, под красным полотнищем флага, механизм, именуемый лагом, точно и аккуратно отсчитывал морские мили. Их сотни остались позади с тех пор, как вышли из своего порта, и все они отмечены на карте, что разложена на столе в штурманской рубке.
Быстро летело крылатое время. Таня насыщалась новыми впечатлениями, радостными и волнующими. Над судном с криком кружились чайки. Изредка над поверхностью воды морская касатка показывала свой костяной гребень, которым она, как саблей, распарывает животы китам и наводит ужас на этих морских великанов. Встречались с другими кораблями и расходились в разные стороны. Вечером впереди, совершив свой дневной дозор, солнце раскаленным шаром проваливалось в море, чтобы через ночь всплыть за кормою и рассыпаться по голубой равнине световой лихорадкой. Матросы еще больше начали нравиться буфетчице. Она чувствовала себя прекрасно и, казалось, хорошела с каждым днем.
Погода вдруг испортилась. Как ночной разбойник из-за угла, налетел шквал, нагнал тяжелые вороные тучи. Ливнем обрушился дождь, завесил простор снующими водяными нитями. Загромыхала высь, с треском ломались огненные линии молний. Всколыхнулась водная гладь, поднялась, зашумела. Пароход начал нырять по буграм и откосам.
Таня в это время находилась под рострами, в кругу матросов. От внезапной перемены в море она растерялась. В тревоге смотрела на товарищей, а те, усмехаясь, говорили:
— Будем плавать — дождемся настоящей бури.
— Да так разозлится, что бороду с корнями вырывает.
— А этот ветер пустяковый. Сразу пронесется — слишком круто взял.
И на самом деле — в морской стихии произошла лишь кратковременная вспышка. Шквал быстро пронесся с диким гулом, с мутью, с брызгами, как пьяный свадебный кортеж. Небо снова прояснело. Воздух стал неподвижным. Море, утихая, весело заструилось палящей синевой и трепетным блеском, точно по нем рассыпало солнце золотые стружки.
Буфетчица была неистощима в своей энергии. По-прежнему в ее владениях был порядок, по-прежнему она наводила на все чистоту. Это всех поражало. Она все больше становилась центром внимания экипажа. Вдали от берегов люди превращались в романтиков. А Таня обладала одной особенностью: золотистые глаза ее всегда были игриво-лучистые. Когда она смотрела на кого-нибудь, то, помимо своей воли, обещала близкое счастье. Человеку этому казалось, что она расположена к нему больше, чем к другим, и что не сегодня-завтра, может быть через неделю, но она будет принадлежать ему. Каждый втайне хранил эту надежду. И никто не подозревал, что она относилась ко всем одинаково. В этом был ее успех.
Маленькая женщина перерождала людей. Грубость на корабле исчезала. Матерная ругань раздавалась реже, с оглядкой, только в то время, когда не было на палубе буфетчицы. Если ей приходилось случайно услышать похабные слова, она смотрела на того холодным взглядом. Матросы начали ходить чище, опрятнее, зная, что это нравится Тане. Даже кочегары, кончая вахту, прежде чем оставить свою преисподнюю, предварительно приводили себя в человеческий вид: до блеска натирали намыленной мочалкой тело, переодевались в чистое платье, делали на голове перед осколком зеркала затейливые прически. Потом выходили на верхнюю палубу и смотрели по сторонам, ища глазами буфетчицу. При встрече с нею каждый матрос радостно улыбался, точно неожиданно получил повышение по службе.
Как-то перед обедом Таня спустилась в носовой кубрик, чтобы по поручению первого штурмана позвать матроса.
Кубрик разделялся коридором и переборками на два жилых помещения: одно для кочегаров, а другое для матросов верхней палубы. В последнем сидели несколько человек. Кругом было грязно. На столе валялись окурки, хлебные крошки. Койки были не убраны. Буфетчица откровенно возмутилась:
— Как вы по-свински живете! Неужели трудно за собой убрать?
Матросы, сконфузившись, начали оправдываться:
— Да некогда было. То на вахте приходится стоять, то еще что-нибудь делать…
Таня перебила их:
— Никогда этому не поверю. Я бы одна убрала это помещение. А вас вон сколько здесь. Только пять минут времени — и все будет блестеть. Хотите — я вам сейчас порядок наведу?
— Да что вы, товарищ Таня? Зачем же так? Мы этого не позволим. Вы вечером приходите к нам. Вот тогда увидите, что будет.
— Хорошо, хорошо, я приду.
Наказав одному из матросов, чтобы он шел к старшему штурману, буфетчица заглянула в помещение кочегаров. Двое сидели за столом, играя в шашки, трое спали на койках.
— Здравствуйте, товарищи! Посмотреть хочу, как вы живете.
— Милости просим, с кого гривен восемь, а вас даром.
И здесь, возмущаясь, зазвенел ее голос:
— У вас еще грязнее, чем у матросов! На полу валяются ботинки, носки. Разве нет места, чтобы убрать все это? А чайник какой грязный! Кружки из белых в коричневые превратились. Не могу понять одного: сами ходите чисто, а в помещении как в хлеву.
Кочегары смутились. На койке из-под одеяла высунулась голова, по заспанному лицу расползлась улыбка, и ржавый голос начал возражать:
— Это вы зря так говорите, товарищ Таня. Вы должны войти в наше положение. Не в алтаре служим. Там что? Мотайся вокруг престола да помахивай кадилом. Откуд