Марк Криницкий
Марк Криницкий
Женщина на службе.
Женщина на службе.
Комментарий
Комментарий
(Татьяна Сигалова aka doxie_do)
——————————————————————
Женщина на службе, Криницкий Марк, Год: 1916
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Вертюгин ощупал ещё раз в кармане пальто маленький фермуар с брошью для жены и хотел уже тронуть кнопку электрического звонка, как заметил, что парадная дверь была незаперта.
‘Вот таким образом и таскают из передней шубы, — подумал он. — Вот нарочно пойду сейчас и сниму Ниночкину шубу. Сниму и отнесу на время хоть к дворнику в сторожку. А потом войду, как ни в чём не бывало. Пусть себе немного поплачет. Зато будет дверь запирать крепче. И вдобавок двойной сюрприз: и шуба окажется цела, да ещё и брошка с бриллиантами’.
Он приоткрыл дверь и на цыпочках пролез в переднюю. Здесь его поразили два обстоятельства: первое, это — то, что на вешалке висело пальто Кости Угрюмцева, цвета маренго с котиковым воротником шалью, и его мягкая плюшевая шляпа, а второе, что портьера из гостиной в переднюю была спущена. И это второе обстоятельство поразило его в особенности. Через переднюю был ход в кухню, и, значит, портьера опущена из-за проходящей мимо прислуги, а, значит…
Вертюгин понял, что обманут. И обманут тем более гадко, что третьего дня вечером она заявила ему категорически, что больше Костю Угрюмцева принимать не будет, так как он объяснился ей в любви.
— Но ты должен дать мне клятвенное обещание, — сказала она при этом, — что не будешь его вызывать на дуэль. Ты должен ценить мою откровенность. Другая бы не сказала ни за что.
Вертюгин хотел было уже распахнуть портьеру, вбежать и поколотить Угрюмцева, а Ниночку выгнать вон, но вспомнил, что Угрюмцев сильнее. И быть побитым, да ещё в собственной квартире, представилось ему совсем гадким. Лучше просто войти и сказать с убийственной иронией:
— Извините, господа, что я вам помешал, но дело в том, что это моя квартира и, как-никак, я вынужден здесь жить…
Но ему внезапно сделалось страшно. Как? Ниночка? Не может быть, чтобы женщина была способна на такую низкую ложь. Ведь он её так любил… ‘Любил’… И ужасаясь и этого слова, и того, что портьера оставалась висеть опущенной, скрывая то мучительное, что совершалось за ней, он остался неподвижно стоять в передней, прислушиваясь к звукам в гостиной.
— Мумм… — простонал голос Ниночки.
Ага, вот как. Они целуются. Это ясно.
— Угум… — сказал по какому-то случаю утвердительно Угрюмцев.
По-видимому, он чувствовал себя как дома. Скрипнула с мягким звоном пружина. Это та, которая в верхнем углу кушетки справа. Теперь уже сомнения нет, и самое благоразумное выйти снова на парадное крыльцо и позвонить. А ещё лучше уйти совсем, отправиться назад в ювелирный магазин и попросить брошку взять обратно. Она ещё не была надёвана, и с небольшим вычетом деньги должны вернуть.
— Нет, я не поверю, — сказал Угрюмцев, — ты всё-таки любишь его.
— Я? — поразилась Ниночка и мучительно-обидно расхохоталась. — Такой глупости я не ожидала даже от тебя. Любить эту испорченную шарманку, у которо западает несколько клавишей.
— Шарманку? — удивился Вертюгин. — Что общего между мною и шарманкой?
— Шарманку? — удивился тоже и Угрюмцев. — Почему шарманку?
— Ах, ты не можешь себе представить! Ну да, конечно, шарманку. Придёт из своего суда и начнёт вертеть, точно шарманщик под окном: ту-ру-ду, ту-ру-ду-ду. Всё одни и те же мотивы. ‘У нас в суде, у нас в суде’. Возненавидела я этот суд. Ну, милочка, довольно. Пожалуйста, оставь… Мумм…
— Угум… Нет, я тебе не верю.
— А потом пообедает и ляжет спать. Через два часа начнёт кашлять. Знаешь, такой характерный кашель. Это означает — надо ставить самовар. Моё сокровище проснулось. Потом начинает харкать и плевать. Шарить ногами по полу: шарк! Шарк! Ищет туфли. Потом выходит из спальни и опять заводит свою шарманку. Так бы, кажется иногда, его убила. Ну, клянусь тебе, мой дорогой. Мумм… мумм…
— Не верю, — сказал Угрюмцев с тяжёлым вздохом. — Все вы говорите таким образом, а на деле…
— То есть, как это все? Это значит, что у тебя есть ещё? Костик дурной, что это значит? Ну, отвечай.
— Ревнуешь?
Угрюмцев сипло засмеялся.
— Конечно, ревную.
Вертюгин подкрался к портьере, стараясь проронить ни одного звука. Теперь он уже не отчаивался и не злобствовал, а только удивлялся.
‘Вот когда я узнаю всё, — думал он, — редкий случай’.
И он даже чуть не заржал от радости. Нащупав сзади рукою стул, он присел на краешек, потому что у него тряслись ноги.
‘Вот когда я узнаю всё. Всю подноготную этой женщины. Ага, моя милая’.
И он больше всего боялся, как бы не вошла прислуга.
‘Что же, всякое несчастие имеет свою оборотную приятную сторону. Теперь уже Ниночка или, вернее, Нина Александровна для него совершенно посторонний человек. Но каковы наши дамы? Это зло, совершенно определённое зло. Если бы не случайно отпертая дверь, он бы так никогда и не узнал истинного положения вещей. Он прожил бы как дурак, как рогатая скотина. И над ним бы смеялись решительно все. А теперь посмеётся он. Нет, он посмеётся. О, он посмеётся!
И, содрогаясь от смеха нижней частью живота, Вертюгин сидел на краешке стула и слушал. Да ведь это же целое представление. Лучше Шаляпина. За такие вещи люди деньги платят. Великолепно. Ты меня не любила и я тебя не любил. Конечно, если вдуматься строго, за что её было любить? Худа, как палка, на носу от пудры чёрные точки. Каждый день пьёт два раза мясной сок. Чуть что, сейчас насморк, валяется в постели. Нет, сударыня, с вашей комплексией вам надо бы было за меня обеими руками держаться.
Он опять посмеялся нижней частью живота. И, придерживая шумное дыхание, продолжал слушать.
— Ну, моя прелесть, — сказал Угрюмцев, картавя. — это, знаешь ли, необыкновенно занятно. Что же в таком случае должен испытывать на моём месте я? Вот сейчас я уйду…
Ниночка перебила его со вздохом:
— И начнётся моя служба. Я встану, приведу себя в порядок, причешу свои волосы, зевну несколько раз перед зеркалом, потянусь вот так, попудрю лицо, возьму газету, сяду и буду ждать. День для меня сделается серым, серым, люди и лошади на улице совсем по-прежнему обыкновенные. Потом прикажу накрывать на стол, пройду на кухню, приготовлю соус провансаль. Нет, ты знаешь, и в службе есть своя поэзия. Ведь надо же что-нибудь делать. По-моему, даром есть чужой хлеб нечестно. У каждого человека есть своя специальность, своё ремесло. Моё ремесло — быть честной женщиной и порядочной женой.
Слышно было, как Угрюмцев чиркнул спичкой и закурил. Теперь они мирно лежали на кушетке и, отдыхая, беседовали.
‘Честной женщиной’!
Вертюгин опять посмеялся нижней частью живота. Удивительно, как мозги у человека могут быть вывернуты шиворот-навыворот. И подобное существо продолжает себе благополучно существовать и даже не испытывать никаких угрызений совести. Вертюгин нахмурил лоб и подумал уже другим способом, тем самым, когда читал ежедневно газеты или иногда книги и журналы:
‘Да, в этом серьёзная общественная опасность’.
— Ты рассуждаешь безнравственно, — сказал Угрюмцев.
Лёжа с чужой женой на чужой кушетке, в чужой квартире, он рассуждал вдобавок о нравственности. Вертюгин чувствовал, что, наконец, не выдержит и разразится хохотом на всю переднюю.
А что, если в самом деле расхохотаться и вбежать к ним? И потом хохотать и хохотать. На все их оправдания и слова, на их смущение, на слёзы Ниночки только хохотать.
Он почувствовал горячий пот на лице.
Чтобы потом забрали в сумасшедший дом. Нет, уж это слуга покорный…
Удерживая прыгающие скулы, он пригнулся ниже и продолжал слушать.
— Безнравственно, — передразнил голос Ниночки. — Сам валяешься в чужом доме на чужой кушетке с чужой женой, и туда же: ‘безнравственно’! Ух ты, мой! Нравственность заключается в том, чтобы каждый человек исполнял свой долг. Ну да, у меня есть муж и перед этим мужем у меня есть мой долг. Вот, скажем, Вика служит в суде. Он судит там разных мошенников и злодеев. Значит ли это, что он сам святой? Вовсе нет. Он только исполняет свой долг. Мало ли у кого какие мысли и желания? Но он должен нацеплять нас себя каждое утро цепь или там что другое, я не знаю, что они нацепляют на себя. И судить. И судить не как-нибудь, а по совести. Точно так же, как и ты. Ты сейчас обманываешь моего мужа, но ты готовишься стать учителем гимназии, и ты должен быть хорошим учителем. Иначе я не буду тебя уважать. Странное дело, вы, мужчины, к нам несправедливы. Вы захватили с времён Адама все поприща жизни. Вы оставили нам только одно поприще: любить и в муках рождать детей. Но ведь любить по заказу нельзя. Наконец, можно любить, а потом разлюбить. Что же, по-твоему, порядочная женщина должна делать скандал? Возьми хотя бы Вику. Он занимает видный пост. Ему нельзя менять женщин, как перчатки. Семейный скандал, развод могут поколебать его служебное положение. И, наконец, всё это пустяки, так называемая любовь. Мы не гимназисты. Если даже хочешь, я Вику уважаю. Пылких чувств к нему у меня нет, но есть глубокая нежность и уважение. Он такой лысенький и серьёзный. Всё себе что-нибудь под нос ворчит. Закурит после обеда сигару. По своему положению, он может себе позволить хорошую сигару. Это уже плюс. Он внимателен ко мне, как сам Бог, пунктуален, как швейная машинка. Вот, например, сегодня годовщина нашей свадьбы…
— Поздравляю, — сказал с трагической иронией Угрюмцев.
— Ах, пожалуйста, только без драм. Я положительно отчаиваюсь, что ты когда-нибудь начнёшь вести себя культурно. Да, ну так вот я знаю, что, когда подниму за обедом салфетку, под нею будет лежать маленький фермуар от Болина. Это не так уж плохо.
Угрюмцев громко расхохотался.
— Знаешь, у тебя в мозгах всё шиворот-навыворот.
Вертюгин удивился, что Угрюмцев сказал те же самые слова, которые подумал и он. И от этого ему стало особенно неприятно. Ниночка показалась ему жалкой. Конечно, она виновата, но смягчающим вину обстоятельством ей до некоторой степени было то, что она окончила институт, откуда девушки выходят с поразительной пустотой в голове.
— Я люблю тебя, а уважаю его, — продолжала Ниночка нараспев.
— Разграничение сфер влияния, — сказал Угрюмцев.
— Да. И совесть моя чиста. Ты знаешь, я — религиозна. Но я даже не каюсь никогда в этом на исповеди. Ведь священник, в конце концов, тоже мужчина. И кому — скажи только прошу по совести — я приношу ущерб? В любовники я себе взяла тоже порядочного мужчину, который не причинит моему мужу никакой неприятности. Разве же это тоже не забота? Конечно, мой муж не узнает о том, что ты мой любовник, но он должен был бы меня уважать за то, что я оставила мой выбор не Бог весть на ком-нибудь, а именно на тебе. Ты умён, образован, воспитан, у тебя свой оригинальный взгляд на вещи. Во всяком случае, ты незауряден. Каждая порядочная женщина должна с большим тактом выбирать себе любовника. Ты не пойдёшь звонить об этом по всему городу. Ну, ты же сам знаешь, какое ты совершенство. Ну, словом, ведь я тебя люблю.
— Ты меня убедила, — сказал Угрюмцев. — Божество моё, дай я тебя съем. Гам!
— Мухм… м… м…
‘Чёрт знает что такое! Я тоже почти убеждён, — подумал Вертюгин. — во всяком случае, она не дура и не скандалистка. Разумеется, я уже не гимназист. И, наконец, какой же я любовник? И она права: Костя Угрюмцев глуп, но не лишён известной доли порядочности… И во всей этой истории, в конце концов, самое скверное то, что они не умеют запирать дверей’.
Он осторожно поднялся со стула и стоял, с трудом балансируя на неокрепших ещё от слабости ногах.
— Ну, пора, — сказал Угрюмцев. — А то твоя старая туфля сейчас вернётся.
— Нахал! — крикнула Ниночка. — Если ты когда-нибудь позволишь себе ещё таким образом выразиться о Вике, я выброшу тебя вон.
— Но ты же сама назвала его шарманкой, да ещё с западающими клавишами.
— Я имела на это основание. Кроме того, это сказала я. а ты обязан всегда выражаться о моём муже не иначе, как с глубочайшим уважением. Иначе ты не джентльмен. А я имею дело только с джентльменами.
— Конечно, старая туфля. Ты сказала ему, что я объяснился тебе в любви, а он даже ухом не повёл. И с какой стати ты сказала ему об этом?
— Я сказала ему это потому, что наша связь может когда-нибудь открыться. И над ним могли бы посмеяться, что ты бывал у нас в доме и обманывал его у него же на глазах. Я же не желаю, чтобы мой муж был в глупом положении. А теперь ты должен просить у меня прощения.
— Но в чём?
— Ты должен сказать: я уважаю твоего мужа и горжусь тем, что моя любовница жена такого человека.
— Ну уж нет.
— Да, да, да. Я требую. Иначе уходи.
— Совсем?
— Совсем.
— Я ухожу.
— Уходи.
Слышно было, как Угрюмцев встал с кушетки.
— А где же, в таком случае, твоя любовь?
— Есть вещи выше любви, выше привязанности, выше личного счастья. Ты, мальчишка, не смеешь меня учить. Я из честной, трудящейся семьи и умею уважать свои обязанности. Мой отец тоже был чиновником и тоже служил в суде, и моя мать была тоже порядочная женщина и тоже умела выполнять свой долг. И когда мой папа умер, ей выдали пенсию.
— Значит, ты тоже хочешь получать пенсию?
— Потому что я её заслужила.
Угрюмцев хохотал.
— Убирайся вон, — истерически крикнула Ниночка. — Я возвращаю тебе твоё слово.
— Ты? Мне? Моё слово?
— Да, я не нуждаюсь больше в твоей любви. Ты хулиган, ничтожество, ты оскорбил порядочную женщину.
Потрясённый Вертюгин услышал звуки плача.
‘Как жаль, что я должен теперь уже уйти’ — подумал он.
Осторожно пятясь, он пошёл назад в парадную дверь. Ему казалось, что он полюбил теперь Ниночку во второй раз и притом гораздо большею, так сказать, сознательною любовью.
‘Вот именно сознательною’.
И он уже не жалел, что они плохо заперли дверь.
— Во всяком случае это культурно… Да, да, культурно, — говорил он сам себе, жестикулируя. — Это… порядочно.
Он остановился, поражённый этим своим выводом, посреди тротуара. Ему хотелось плакать. Жизнь, эта обыкновенная серая жизнь, представилась ему внезапно совсем с другой стороны.
— И я должен тоже уважать её, — заключил он, трясясь и растроганно. — И она заслужила свою пенсию. Что ж, пенсию? В конце концов, это только откровенно и умно. Это гораздо умнее истерии, скандалов, слёз. Воспитанная женщина из порядочной семьи всегда и во всех положениях сумеет сохранить порядочность. Да, да.
Он повернулся назад к дому и вдруг увидел смущённое лицо Кости Угрюмцева. Развязно показав верхние белые зубы, Костя раскланялся и хотел пройти мимо. Вертягин остановил его, протянув руку:
— Дорогой мой, — сказал он. — Отчего вас так долго не видно? Могу вам сказать из достоверных источников, что Ниночка по вас соскучилась.
Посмеявшись над его развязно-нахальным видом, видом, он заключил:
— Ах, дорогой мой, могу вас уверить, что я что-то знаю. Я вижу и знаю гораздо более, чем это полагается знать мужу. Когда вы будете жениться, берите себе в жёны девушку из порядочной семьи. А всего лучше из семьи трудящейся, где уважаются принципы труда и службы.
Костя стоял бледный.
— Дорогой мой, я слишком уважаю мою жену и слишком хорошо знаю из какой она семьи, чтобы ни минуты не сомневаться в том, что она никогда не забудет своего долга. Долга, как его понимает и должна понимать всякая честная, порядочная замужняя женщина. Я уважаю мою жену. Много ли мужей могут это сказать ещё. А?
Он пожимал Костину руку.
— А затем разрешите вас пригласить на обед. Сегодня годовщина нашей свадьбы.
Костя вырвал свою руку и побежал.
‘Как жаль, — подумал Вертюгин, — почему здравые понятия приходят в голову людей, в конце концов, так поздно?’.
И, ощупывая в кармане фермуар, он с удвоенной радостью поспешил домой.
Марк Криницкий (настоящее имя — Михаил Владимирович Самыгин, 1874-1952) был довольно известен до революции, но, как правило, мало ценился критикой. Его первый сборник рассказов ‘В тумане’ (М., 1895) посвящён студенческой жизни. В 1910-е гг., на волне ‘проблемы пола’, скандальную популярность получили некоторые романы К., например, ‘Молодые годы Долецкого’ (М., 1912), ‘Случайная женщина’, ‘Синяя борода’, ‘Вами казнённый’ и ‘Маскарад чувств’ (все — М., 1915).
Вообще К. был плодовитым писателем: его собрание сочинений, вышедшее в 1916-1918 гг., насчитывало 15 томов.
После революции К. пытался вписаться в новую действительность, но, похоже, это ему плохо удавалось. В довоенной ‘Литературной энциклопедии’ (т.5, 1931) в статье о Марке Криницком читаем: ‘Криницкий пробовал перестроить своё творчество применительно к задачам послеоктябрьской литературы (комедии ‘Продналог’, 1924, ‘Светозар Октябрь’, Л, 1925 и пр.), но безуспешно: новые советские люди и их быт у К. банальны, изображение их сусально и выдержано в духе примитивных агиток’.
В 1928 г. выпустил роман ‘Брат мой Каин’ о революции и гражданской войне.
М.К. упоминается в романе Газданова ‘Вечер у Клэр’: ‘Гриша Воробьёв, студент и гимнаст, читал роман Марка Криницкого. Через полчаса молчания он спросил меня:
— Читал ты Криницкого?
— Нет, не читал.
— Это хорошо, что не читал’.
Рассказ ‘Женщина на службе’ — на извечную тему ‘Приходит муж домой и…’ — был напечатан в журнале ‘Огонёк’ (1916, No 13 (27 марта (9 апреля).
Исходник здесь: http://doxie-do.livejournal.com/