Женщина-калмычка Большедербетского улуса в физиологическом, религиозном и социальном отношениях, Бентковский Иосиф Викентьевич, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

И. В. Бентковский

Женщина-калмычка Большедербетского улуса в физиологическом, религиозном и социальном отношениях

Опальные: Русские писатели открывают Кавказ. Антология: В 3 т. Т. 2

Ставрополь: Изд-во СГУ, 2011.

Естественный закон природы и вытекающие из него обязанности женщин. — Влияние религии на ее социальное положение. — Детский возраст калмычки. Покровительство закона. — Время вступления в брак. — Платеж за невесту и приданое по древним законам. Сватовство. — Взгляд религии на брак. — Сговор. — Поезд за невестою. — Девичник. — Отъезд невесты в дом жениха. — Брак. — Первый день после брака. — Повторенный брак. — Развод.

Взгляд на женщину с физиологической точки зрения прежде всего останавливается на естественном законе природы и вытекающих отсюда нравственных обязанностях женщины как дочери, жены и матери. Нет сомнения, что обязанности эти, по одним уже физиологическим началам, поставили женщину в неравное положение с мужчиной. Несомненно также и то, что только впоследствии, когда человечество стало обособляться в племенные и отдельные одна от другой группы, положение женщины в социальном отношении стало выделяться яснее под влиянием различий религиозных верований и общественного быта. И действительно, положение женщины постепенно улучшалось и изменялось в жизни народов, пока в силу установившихся религиозных принципов и обычаев не приняло более или менее окончательной типической формы обособления. Так, мы видим женщину древнего и современного мира в положении далеко не равном как в религиозном, так и социальном отношении, хотя обязанности женщины как дочери, жены и матери остаются во все времена одни и те же.

В Азии, колыбели человечества и философии, возникли, как известно, четыре главные религии: иудейская, христианская, магометанская и буддийская. Каждая из них указала женщине особые права и место как в религиозном отношении, так и в социальном быту. Христианка, например, молящаяся в храме Божием рядом с своим отцом, братом, мужем и посторонним мужчиною, пользуется такими социальными правами, коих не имеет ни магометанка, не смеющая перешагнуть порог мечети, ни еврейка, которой для молитвы отведено особое место в синагоге. Буддистке хотя закон не воспрещает быть в хуруле, но она редко пользуется своим правом. В одном только согласны все религии: это лишение женщины права священнодействовать. Очевидно отсюда, что каждая религия установила особый взгляд на женщину. Вот почему и влияние женщины на социальный быт не могло быть одинаково. Это ясно выразилось и в духе гражданских законов. Было бы интересно с такой точки зрения проследить положение женщин всех религий для получения сравнительных выводов, но мы ограничим задачу нашу более тесными размерами: очерком женщины-калмычки Большедербетского улуса Ставропольской губернии.

Начнем с физиологического очерка.

Первое, что бросается в глаза при взгляде на калмычку, — это резкий типический склад ее лица. Тип этот, начиная с почти плоского овала лица, с широко выдавшимися скулами и приплюснутым носом, переходит до ногайского типа с кавказским оттенком (явный признак метисации). Узкие, немного вкось расположенные глаза, совершенно открытые и всегда черные как смоль, щеки, покрытые более или менее ярким и неподдельным румянцем кровяного цвета, который не оставляет лица калмычки иногда до глубокой старости, рот, хотя несколько широкого разреза, но нельзя сказать, чтобы не гармонировал с овалом лица (нередко, впрочем, можно встретить женщину с маленьким ротиком), губы несколько толстые, но всегда кораллового цвета, скрывающие ровные и белые, как слоновая кость, зубы, долго сохраняющие прочность и белизну, уши немного большие и отвислые, общее выражение лица слишком спокойное и серьезное для улыбки, но полные жизни глаза, с избытком пополняющие этот недостаток, цвет кожи — имеющий свойство не загорать, хотя на других загар после многих оттенков переходит в медно-красный цвет (встречаются лица, правда, довольно редко, матовой белизны). Ноги, как мы уже говорили при описании одежды калмыков, только кажущиеся малыми, — а руки — доказывающие, что созданы только для тяжелого труда. (У женщин высшего класса как руки, так и ноги попадаются очень малы). Таков внешний тип женщины-калмычки Большедербетского улуса.

Калмычки большею частью бывают высокого роста. Низкорослых, горбатых, хромых как между ними, так и между мужчинами, вовсе нет. Стройный стан, при широкой груди, дает себя заметить, несмотря на покрой одежды, не обнаруживающий талии. Естественные выпуклости груди не очень развиты. Калмычка одарена сильным и резким голосом, только немногие из высших представителей племени отличаются чистым, ровным и нежным голосом. Калмычки не имеют расположения к тучности, но нельзя сказать, чтобы были и сухого сложения. Словом, физиологические качества доказывают силу, здоровье и энергию калмычки, как оно и подобает степной кочующей женщине.

При описании жилища пищи и одежды калмыков мы уже говорили, что приготовление этих потребностей жизни, за немногими исключениями, составляет труд женщины. И действительно — калмычка раньше 8-летнего возраста начинает уже привыкать к труду. С того времени она помогает матери в чем только может по своим силам. То присматривает за младшими детьми, то, летом, собирает кизяк на топливо, то загоняет телят или коров к удою. Далее приучается шить, ткать тесьму, вязать шнурки, вышивать шелком и серебром, выделывать овчины и кроить платье и совершенствуется во всем том среди других домашних занятий.

Девочка до 10 лет в нравственном отношении охраняется своим детским возрастом и попечением матери, но с того времени поступает уже под защиту закона ‘Цааджин бичик’. Это степное уложение о наказаниях составлено и утверждено ойратскими князьями на съезде 5 сентября 1640 года под председательством первенствующего в ойратском союзе Батур-хонг-тайджи и дополнено впоследствии Галдама-хонг-тайджием. Поэтому закон этот издан девятью годами раньше уложения царя Алексея Михайловича. Этот единственный монгольский кодекс, которым и наш закон дозволяет калмыкам руководствоваться в делах неуголовных, в статье 101 говорит: ‘а кто женский пол ухватит за груди или поцелует, и за то оному человеку по-тайному… учинить один щелчок. Кто сие учинит над девкою старше 10 лет, того штрафовать, а если девка моложе 10 лет, того не штрафовать’.

Нам, европейцам, этот закон покажется, быть может, смешным, но монгольские законодатели, как видно, вполне сознавали глубокое значение нравственности, если ее оберегали и от неуместных шуток… Говорят, что нравственные начала не проникли еще в простые души калмыков, не чуждые ни порокам, ни добродетелям их кочевого быта, но по крайней мере в нарушении девичьей чистоты они положительно не заслушивают упрека.

Хорошая сторона упомянутого закона усматривается и в том, что раз приняв женщину, и в столь раннем возрасте, под свою защиту, он не оставляет ее и далее.

Так в статье 47 пункт 2 говорится: ‘Каждую девку замуж надлежит отдавать от 14 лет и выше’. Признавая в этот период девушку созревшею для брачного союза, закон тем самым охраняет ее от опасности пылкого возраста и скользких для ее нравственности случаев…

По калмыкскому закону, можно сватать и раньше, но ‘если сговоренная девка будет моложе 14 лет, то таковую до урочных лет, хотя бы и жених требовал, не отдавать. А которая девка в урочные лета придет, а отец ее, в противность сего закона, за сговоренного жениха не будет отдавать, то таковую без платежа отцу ее скота¹ взять и за сговоренного жениха отдать замуж’.

Охранение законом социального положения женщины не останавливается на этом, но идет далее. В статье 49 того же уложения сказано: ‘Если сговоренную у кого девку до 20 лет жених не будет брать, то отец ее должен отцу жениха сделать три напоминания, после которых, если жених не возьмет, то отец невесты может, объявив о том прежде владельцу, дочь свою отдать замуж за другого. Но если это сделается без троекратных напоминаний и без ведома владельца, то должен возвратить жениху взятый за невесту скот и, сверх того, будет оштрафован по усмотрению суда’.

Калмыкский закон, дозволяя сватать девушку моложе 14 лет и полагая 20-летний возраст последним сроком выдачи в замужество, тем самым не допускает в своем социальном быту ни старых дев, ни старых холостяков. И действительно, между калмыками их нет. Возвышая же в народе посредством браков нравственность, закон тем самым пресекает путь проституции, и действительно, между калмыками ее не существует.

Безбрачная жизнь (за исключением духовенства) для калмыка немыслима. Так смотрит на нее и закон, который, облегчая бедным выход из безбрачного состояния, возложил попечение о них на общину. Так, в статье 47 говорится: ‘Ежегодно из 40 кибиток женить холостых 4 человека, из которых каждому в заплате за невесту должно десятью семьями вспоможение чинить², и кто даст на вспоможение жениху лошадь или корову, тот имеет из приданого невесты, кроме собственной ее пары и излишнего платья, одно портище получить, а за овцу — какую-нибудь небольшую вещь. А ежели кто, за неучинением ему вспоможения, не женится, и за то с 10 кибиток взять штрафу 2 верблюда, 5 лошадей и 10 овец’.

Сватовство у калмыков сопровождается платежом за невесту ‘шагате’, подарками свадебными ‘хурюм’ и, само собою разумеется, брачным пиром. Для устранения на всякий случай и с обеих сторон произвольного требования, закон (статья 46) положительно определил размер того и другого и, заметим, определил не по материальному состоянию, а по социальному положению жениха и невесты.

‘Если, например, кто из владельцев и табанагоутов (зятья владельцев не ханской крови) один у другого за сына своего сговорит дочь-девицу, то за таковую невесту отцу ее женихов отец должен заплатить 30 вещей жестоких³, 150 лошадей и 400 овец, а между малых владельцев и табанагоутов платить за невесту по 10 вещей жестоких, по 50 лошадей и по 100 овец. А приданого за таковыми невестами давать по пропорции взятого за них платежа’.

‘За дочь ясачного сборщика 40 кибиток платежа определяется: 5 верблюдов, 25 лошадей и коров и 40 овец, а за нее приданого должно быть: 10 портищ платья и 20 вещей, седло с убором и одно платье уборное, 2 верблюда и 2 лошади. А если дается в приданое служитель или служанка, то зять тестя и тещу должен отдарить верблюдом’.

‘За дочь ясачного сборщика 20 кибиток платежа: 4 верблюда, 20 лошадей и коров и 30 овец, а за нее приданого имеет быть 5 портищ платья и 15 вещей, 1 верблюд и 1 лошадь. А зять тестя и тещу должен отдарить по рассмотрению доброты приданого’. Придворные служители в платеже за дочь и получении приданого были сравнены с сборщиками 20 кибиток.

‘За дочь посредственного человека платежа: 3 верблюда, 15 лошадей и коров и 20 овец, а за нее приданого: 1 верблюд и 1 лошадь, 4 портища платья и 10 вещей. А тестя и тещу отдарить по рассмотрении доброты приданого’.

‘За дочь подлого человека (раба) платежа: 2 верблюда, 10 лошадей и коров и 15 овец, а за нее приданого: пара платья, лошадь с седлом и прочим принадлежащим убором и 1 верблюд’.

О брачном пире существовало тоже положение, за исключением, однако ж, владельцев и их родственников (табанагоутов), о которых закон в этом случае не сделал постановления, вероятно, с целью дать им возможность выказать пред народом восточную роскошь и хвастовство в глазах толпы…

Когда, например, сын ясачного сборщика 40 кибиток ехал жениться, то отец должен был отправить с ним на пир 4 лошади и коровы и 5 овец. Сборщик 20 кибиток обязан был дать сыну на брачный пир 3 лошади и коровы и 4 овцы. Посредственный человек — лошадь или корову и 3 овцы, а подлый человек — одною овцою меньше. Впрочем, закон предоставил на волю договаривающихся сватов уменьшить платеж за невесту и количество приданого, но не увеличивать. В обоих случаях нельзя не заметить экономического такта монгольских законодателей и прежнего цветущего состояния калмыков.

Буддизм не придает браку догматического значения. Он не более как гражданская сделка, заключение которой вытекает из естественной необходимости и обусловливается некоторыми формами и народным обычаем, а иногда остается даже без всяких религиозных и гражданских форм и обычаев.

Калмык поэтому может иметь одну жену или две: это зависит от его воли и состояния. Нужно, однако ж, заметить, что в Большедербетском улусе двоеженство давно вышло из обычая, хотя, быть может, вследствие только бедности народа. Калмыку нельзя жениться на родственнице, в каком бы колене роднёю она ему не приходилась, но он может взять, если бы захотел, жену умершего старшего брата, между тем как тот на жене младшего жениться не может. Калмык может исполнить религиозный обряд при вступлении в брак и может не исполнить. Бывают случаи, что религиозный обряд, при полном согласии супругов, повторяется ими, начиная с самого сговора и, несмотря на то, может быть впоследствии расторгнут, — право, к которому калмыки, к чести их можно сказать, прибегают в чрезвычайных только случаях.

Казалось бы, что при положительном невмешательстве религии брак должен бы быть очень шатким союзом для женщины, но оказывается напротив. Калмычка своим характером, нравственностью и благоразумием умела себя поставить в самое прочное положение. Она часто приобретает большое нравственное влияние на мужа и смело может рассчитывать прожить с ним свой век, пользуясь его любовью и уважением семьи, лишь бы только не была бездетною. В противном случае по прошествии 7 лет ее ожидает развод. Отсюда ясно, что брак у буддистов имеет более социальное, нежели религиозное значение, хотя, правда, без совета ‘зурхачи’ не начинается ни одна свадьба.

Зурхачи, духовное лицо в сане гелюнга, — что соответствует нашему священнику, — по специальности астролог. Он обязан наблюдать течение луны, замечать времена года и погоду, предсказывать счастливые дни, часы и минуты, для начатия какого бы то ни было дела, предостерегать от дней несчастных — и все это на основании древней книги, называемой ‘зурханном’. Суеверный калмык, слепо верующий в премудрость астролога, не начнет ни какого важного дела, а тем более свадьбы, не посоветовавшись прежде с зурхачеем, в каком хотоне искать невесты? на юге или западе? в какой день или час отправиться за нею в путь?

После таких вопросов зурхачи, глубокомысленно посмотревши в книгу и затем долго подумавши, называет время и направление будущему путнику, но когда вопрос идет о дне свадьбы, то, случается, откладывает брак иногда на год, два, даже более, так что четырнадцатилетняя девушка, хотя бы была и раньше просватана, выходит замуж обыкновенно 16 или 17 лет. Не послушаться предсказания зурхачи — значит накликать на свою голову неминуемое несчастье, а на это ни один калмык не отважится.

Сватовство лежит, прежде всего, на прямой обязанности родителей, а за их смертью — ближайших родственников. По большой части ни жених, ни невеста не знают, за кого их сватают, а бывает и то, что до самого брака они не видят друг друга, и все-таки не противуречат желаниям родителей или тех, кто заступает их место.

Заручившись предсказанием зурхачи, отец или родственник соображается еще с своим социальным положением и никогда не будет сватать у старшего себя. Так, например, простой калмык не посватает дочь зайсанга, а последний — дочь владельца. Неравные браки не в обычае народа и допускаются только в редких случаях, и то не иначе, как по предложению старшей стороны. В этом случае калмыки крайне щекотливы и соединение белой кости с черною считают делом, равным семейному несчастью. Такие браки чрезвычайно редки.

Отец жениха, взвесив с глубоким вниманием все свои шансы, посылает родственника или приятеля искать для сына невесты в другой аймак и даже улус, нередко верст за 200, с должным наставлением собрать прежде точные справки о летах, характере и состоянии невесты, если предварительное о том дознание не было сделано через верных людей или самими родителями. Затем калмык, привесивши к седлу добрую ‘бортого’ водки, отправляется в путь.

Приехав в хотон, где есть на примете невеста, он не спеша слезает с коня, треножит его, снимает бортого и направляется в кибитку избранной, которую или уже знал, или же узнает по приезде в первый раз по указанию других. После краткого приветствия с обеих сторон ‘ленде, ленде’ и нескольких фраз о путевых впечатлениях калмык садится на пятку, закуривает трубку и, сделав несколько отчетливых плевков (это одна из общих их привычек), прямо объясняет цель своего приезда. Этикет не требует на этот раз от родителей ответа, но и не препятствует им распить с приезжим привезенную водку. Опорожнив бортого и отдохнувши, калмык отправляется домой, не заботясь об ответе, зная наперед, что родители не дадут его с первого раза, хотя бы и пожелали отдать дочь за предложенного жениха.

Спустя месяц или два отец опять посылает к родителям невесты и опять с ‘бортого’ водки, но на этот раз, чтобы узнать, отдадут ли они невесту за его сына. Положительного ответа посланный, однако ж, и тут не услышит. Но если отец и мать невесты примут привезенную водку и по-прежнему разопьют ее с посланным, то это значит, что они согласны отдать дочь свою за предлагаемого жениха. В противном случае, водка отсылается обратно.

Наконец в третий раз, когда, разумеется, дело пойдет на лад, едет сам отец жениха в сопровождении двух-трех женатых приятелей и, конечно, берет с собой не одну, а несколько ‘бортого’ водки, арке и арзы, а иногда живого барана, если переезд не дальний, и непременно кирпич калмыкского чая, небольшой сыромятный ремешок и кусок клея, не забудет также взять и какую-нибудь серебряную монету. Последние три вещи имеют символическое значение: ремень связывает, клей плотно соединяет, а серебро обогащает. Затем, угостившись небезобидно дома, все садятся на коней и отправляются в хотон невесты.

Там дело начинается, прежде всего, с водки, и пока молодежь управляется на дворе с резанием барана, а молодицы варят ‘шюлюна’, новые сваты, оставшись в кибитке, одни заключают между собою сделку о количестве платежа за невесту и приданого, о свадьбе и угощении, при этом присутствует и мать невесты. Люди посторонние, догадываясь, о чем толкуют старшие, не входят до тех пор в кибитку, пока отец жениха не передаст своему свату в руки кирпича калмыкского чая, платок с завернутым в него ремешком, клеем и серебряною монетою, не положит на столик перед бурханом ‘такилан шире’, где вещи эти лежат до самой свадьбы, а потом сохраняются в сундуке жены в воспоминание брачного союза. После того начинается более или менее продолжительный пир, что и называется ‘ююлен доусхо’.

Если родители невесты не знают жениха, то, прощаясь с новым сватом, просят прислать его посмотреть. Жених, получивши такое приглашение, отправляется к ним с неизбежною ‘бортого’ водки, но ему не видать своей невесты — по крайней мере, официально. Она сидит в другой кибитке за работою, одна или с своими подругами. Этикет не позволяет ей видеться с женихом, а стыдливость — заявить о своем к жениху расположении. Да и к чему. Любви до замужества калмычка не знает и знать не должна. Как покорная дочь, она только верит в любовь родителей, а как буддистка — в предопределение судьбы.

Так оканчивается сговор, и заключенная теперь сделка ненарушима. Но дела людей подвержены разным случайностям, а потому и ойратские законодатели, предупреждая последствия таких случаев, постановили в 51 статье ‘Цааджин бичика’:

‘Ежели кто сговоренную дочь свою отдаст замуж за другого, таковых штрафовать, а именно, брать с них: с знатных людей по 1 верблюду и по 44 скотины, с средних по 1 верблюду и по 26 скотин, а с подлых по 1 верблюду и по 8 скотин. А эту невесту с данным за нее скотом взять первому жениху ее. А буде та их дочь, за кого самовольно замуж выйдет без позволения отца своего и матери, и за то отцу и матери ее с того, за кого она выйдет, взять противу выше изложенного штрафа втрое, но притом отец и мать ее, что они о том не ведали, должны засвидетельствовать присягою. Далее в статье 52-й: ‘Если кто, будучи бездетен, возьмет у кого малолетнего сына, воспитает и женит и ежели тот сын пожелает отойти к своему отцу, то в том дать ему волю, но жену свою и детей он должен выкупить’.

Статья 53. ‘А буде кто таким же образом воспитает чью дочь, и оному позволяется отдать ее замуж, только взятый за нее скот надлежит воспитателю с отцом той девки разделить пополам, также подлежащее за нее приданое дать пополам’.

Статья 54. ‘Ежели кто сговоренную чью дочь, подговоря, увезет, и за то с такого подлежит брать штрафу: с знатного 7, а с посредственного 5 скотин. С подлого же одного верблюда’.

Таким образом, ‘Цааджин бичик’ придает сговору то великое значение, какого не имеет самый брак, о котором калмыкский закон ровно ничего не говорит.

После сговора, в счастливый день, указанный зурхачеем (а известно, что он может назначать его через месяц-два, даже и через год), родители жениха отправляют в дом невесты ‘шагате’. По согласию, однако ж, или по каким-нибудь причинам, случается, что и родители последней приезжают сами на ‘шагате’ в дом жениха. Собственно шагате значит родственное сближение, вступление в родство, но в сущности заключается в передаче за невесту платежа, составляющего, впрочем, теперь будущее имущество новобрачной четы.

В старину на ‘шагате’ давали то, что действительно установлено законом, но обедневшие калмыки давно уже заменили лошадей, коров и верблюдов более дешевыми предметами, хотя во всяком случае стараются, чтобы количество вещей соответствовало установленному законом. Вещи эти заключаются в коровах, кошмах, сундуках и разных материях на халаты и бешметы, которые к дню свадьбы шьются в доме невесты для подарков родным, поезжанам и почетным гостям. Подарки по обыкновению отдариваются в пользу молодых. Шагате всегда сопровождается довольным угощением…

Наконец настает время и опять, по указанию ‘зурхачи’, отправить жениха за невестою, с свадебным подарком ‘хурюм’, который заключается в большем противу прежнего количестве водки, арке, арзы и красного вина, бараньем, коровьем и нередко лошадином мясе, вареном, если невеста живет близко, в противном случае скот гоняется живой, для зареза на месте. Все это, впрочем, для угощения свадебных гостей, собственно же для невесты жених везет какие-нибудь мелкие подарки женского туалета, а чаще всего бакалейные сласти и прочее.

Между тем, жених давно уже подобрал поезжан, готовых сопровождать его к невесте. Охотники на это всегда найдутся, была бы только добрая лошадь, непоношенная черкеска да новая ‘кабердын махла’ — шапка.

По окончании дорожных сборов и угостившись на порядках в доме жениха, поезд отправляется в путь. О порядке спрашивать нечего, каждый скачет во весь опор, куда несет лошадь, кто уронит плеть, а кто шапку, но мало-помалу, по мере выдыхания винных паров, все сбираются вместе, выстраиваются в одну линию и, держа стройно фронт, затягивают любимую свою песнь.

Хара морини эцет угеиде,

Харга джиде мухат угеиде,

Абга! тальби, шургума би…

Боро морини эцет угеиде,

Буугиин мини, сумун хаджигат угеиде,

Абга! тальби, шургума би…

Пока мой вороной конь не утомился еще,

Пока сосновое копье не притупилось еще,

Отец! пусти меня, я нападу…

Пока мой серый конь не утомился еще,

Пока моя пуля не летит еще криво,

Отец! пусти меня, я нападу…

Проехав версты три-четыре так называемым калмыкским труском, поезжане, все народ молодой, опять пускаются врассыпную на такую же дистанцию вскачь и потом, выстроившись опять стройным фронтом, едут далее. Несомненно, как езда фронтом, так и самая песнь сохранились у калмыков с чингисхановых времен, как дорогое воспоминание их прежней боевой славы и воинственного духа…

Завидев издали зорким глазом поезд, невеста приглашает в свою кибитку, называемую на этот раз ‘кююкют-бередын-нер’, подруг и молодушек, а между тем, пока те собираются, жених с поезжанами выстроились уже фронтом у дверей родительской кибитки. Их встречают все мужчины хотона от мала до велика, один только хозяин с почетнейшими гостями, собравшимися на пир, и женщины не выходят на встречу — этого не позволяет этикет.

Затем начинается с коней долой, и всегда с младшего, старший сходит последний. Тем же порядком и входят в кибитку, но и в этот раз не с пустыми руками. За исключением жениха, который освобождается от ноши, каждый должен принести и поставить посредине кибитки, бортого или что-нибудь съестное. Потом, подходя к хозяину и поочередно ко всем гостям (обойти кого-либо считается верхом невежливости), следует стать на левое колено и, засучив немного правый рукав кистью той же руки, тем местом, где бьется пульс, прикоснуться к пульсу правой же руки того, кому отдается поклон, и тихо приветствовать: ‘ленде’ — или, что еще вежливее: ‘сайхен-менде’. Исполнив это, новый гость имеет полное право присесть на пятку у дверей кибитки, если есть место, или выйти на двор. Для старших поезжан всегда, впрочем, найдется где сесть, а жениха будущий тесть непременно посадит около себя.

Когда кончится церемония приветствий, а она в порядке, тишине и неспешна, продолжается долго, если поезжан человек 10—15, а гостей в доме невесты больше того, тогда начинается угощение со стороны жениха. Для этого он встает и, выйдя на средину, дает знак своему виночерпию, чтобы тот принялся за дело. В то время в кибитке водворяется мертвая тишина. Виночерпий, налив небольшую деревянную чашечку арзы или арке, подает ее жениху, который, став на левое колено, с наклоненною головою подносит будущему тестю угощение, а тот, поднявшись с места, принимает чашку и, обратив взор к бурханам, шепотом творит молитву и делает жертвоприношение, заключающееся в том, что средний палец левой руки обмакивает в чашке с напитком и троекратно вспрыскивает вверх. После сего жених встает, а будущий тесть говорит ему приличную случаю речь и — опоражнивает чашку.

Таким точно порядком и не иначе как по старшинству жених угощает и остальных гостей, с тою только разницею, что перед равными себе не становится на колено и не подносит им арзы, высоко ценимой калмыками, а простую русскую водку. После первой чарки начинается угощение чаем, среди которого жених, улучшив удобную минуту, выходит из кибитки, будто бы покурить, но в сущности с иною целью. Он знает, что там поджидает его теща, чтобы повести к невесте. Свита жениха также следует за ним.

Вход, или, лучше сказать, ввод жениха в ‘кююкютъ-бередын-нер’ не сопровождается особенною церемониею. Мать запросто указывает ему место напротив невесты, а тем самым указывает и ее. Вскоре по данному матерью знаку одна из молодушек подносит жениху маленькую чарку арзы с простым только наклонением головы, которой не приподнимает до тех пор, пока чарка не будет опорожнена, что жених и делает, сказав прежде теще заученную на этот случай речь. Затем чарка переходит из рук в руки по всей свите жениха, который среди этого угощения подходит к невесте, становится почтительно на левое колено и передает ей молча один за другим привезенные подарки. Та, тоже молча, принимает и тщательно рассматривает, но не с тем, конечно, чтобы удостовериться в их количестве или качестве, а для того, чтобы ее подруги могли видеть то, что их, без сомнения, интересует. Окончив прием свадебных подарков, невеста отдаривает жениха кисетом или чем-нибудь в этом роде.

Между тем степной певец, которым нередко бывает женщина, настраивает двухструнную балалайку ‘думбур’ и тем подает знак к танцам.

Приглашение к танцу допускается с обеих сторон, но на этот раз жених первый имеет право начать, что он и делает, дотронувшись пальцами правой руки левого колена своей невесты. Чем ниже дотрагивается кто, тем почтительнее считается приглашение, и наоборот. Дотронуться чьего плеча означает верх фамильярности. Этикет в этом случае до того изобретателен, что можно сказать, на вершки измерил рост человека. В приглашении к танцам можно узнать социальные, родственные, семейные и дружественные степени отношения друг к другу. На отступление от этикета никто не согласится, так как каждый, даже простой калмык, не захочет обнаружить публично, что он не знает этикета.

Девица или молодушка, протанцевав сколько ей угодно, садится на свое место, а мужчина приглашает другую даму, которая, в свою очередь, оставляя кавалера, может пригласить другого. Таким образом беспрестанно меняются, и танец продолжается очень долго, никого не утомляя, потому что в нем участвуют все, как бы велика компания не была. Даже старики и старухи, и те не отказываются от приглашения, считая это невежливостью. Впрочем, на девичнике их не бывает. Разумеется, что чаще приглашают хороших танцоров, но в этот вечер преимущество дают невесте и жениху. А чтобы удовольствие было общее, приглашают к танцам и детей.

Калмыкский танец имеет много сходства с русским. Те же медленные равномерные движения, с легким притопыванием в такт, тот же наступательный ход к своему vis-a-vis и удаление от него с горизонтально распростертыми руками, которыми женщина делает легкие спокойные взмахи, как бы подражая крыльям спускающейся на землю орлицы, между тем как движение мужчины быстрее, более страстны и энергичны. Ему дозволяется подергивание плечами, крутые повороты и легкие пируэты, что женщине не идет. Движения мужчины могут служить выражением смелости его характера и силы воли, тогда как женщина своими движениями выказывает более тихий нрав и покорность судьбе. Калмыкский танец хотя и отличается солидной важностью, но он столько же монотонный, как и окружающая их степь…

Во время танцев продолжается угощение, и чарку поочередно подносят девушки одна за другой, старше или почему-нибудь почетнее, пока не дойдет очередь до невесты. Отказаться от чарки, подносимой дочерью хозяина, по степному этикету немыслимо, хотя бы гость находился уже, если только можно быть, на пятом взводе, потому что эта чарка выражает высшую степень почести, какую только могут оказать своему гостю гостеприимные калмыки.

Так продолжается далеко за полночь девичий вечер. В ‘большой кибитке’ под шумный говор угощение тоже идет своим порядком. И там раздаются песни, но по крикливым голосам, отрывисто вырывающимся из старческих грудей, только догадываться можно, что они поют. Обыкновенно затягивается старинная и любимая песнь:

Беребенген тоти шубун,

Бензе мод он туртай суудан би:

Бекелексен Алдар мани

Тиоро голишин алита суудан би.

Алтан амта шазанду

Аразинтан туитулагни мельмельзене:

Амаран-инагйинан дуранду

Одо таваран найиралайа!

Миомтон амта шазанду

Миомгйиндан арзани мельмельзене:

Миом-инагйинан дуранду

Одо товаран найиралайа!

Гаихамшикта Галдама

Гачис саихан зарликта

Го инагйинан дуранду

Одо товаран найиралайа!

Беребенский попугай

Сидит на бензевой насести (то есть из дерева бензе).

Наш алдар (собств. слова) непоколебимый,

Распорядительный, вежливый и веселый сидит.

(подразумевается, между нами)

В чаше с золотым ободком

Колышется чистая арза его,

В угоду друга-приятеля

Запируемте в полное удовольствие!

В чаше с серебряным ободком

Колышется неиссякаемая арза его,

В угоду истинного друга

Запируемте в полное удовольствие!

Чудный галдама, заслуживающий удивления,

Обладает дивным красноречием,

В угоду прекрасного друга

Запируемте в полное удовольствие!

И действительно — старики так запировали, что еще за полдень следующего дня валяющиеся где попало тела их свидетельствуют о вчерашнем пире.

Здесь кстати упомянуть, что если калмык вообще строго придерживается этикета, зато в ненормальном состоянии ему все нипочем, только противу женщины он не забудется, как бы хмель не омрачил его ума. Даже ‘Цааджин бичик’, снисходя к подобному состоянию, в статье 65 говорит: ‘Ежели кто в чужом доме чем подавится или поперхнется и оттого будет его рвать, или будучи пьян… и того в вину ему не ставить’.

После девичника и хурюма следует брак. Он может быть в доме невесты, или же она отправляется в дом жениха, и там совершается бракосочетание. В первом случае молодой после пира уезжает домой, а жена его остается еще на некоторое время у своих родителей, и муж берет ее к себе впоследствии⁴. Но ежели случится, что молодая в течение этого времени умрет, то, по статье 50 ‘Цааджин бичика’, обещанное за нее приданое имеет взять муж ее, а которая сговоренная девка до замужества умрет, то жених ее из данного за нее отцу ее скота имеет взять обратно половину. ‘Буде же дал шишак и латы или панцирь, и за то с отца ее имеет взять: за шишак 5, а за латы или панцирь 1 верблюда и 8 скотин, а за пищаль 5 скотин’.

Отправление невесты для бракосочетания в дом жениха сопровождается двумя замечательными обычаями.

Когда к отъезду все готово и невеста одета по-дорожному, то она идет прощаться с своими подругами на какой-нибудь ближайший к хотону курганчик, которых в степи так много. Прощание тянется долго, жених начинает сердиться и в нетерпении отправляется с своей свитою к кургану напомнить невесте, что пора ехать. Девушки начинают с молодежью ссору, зачем они отнимают у них лучшую подругу? Спрашивают, разве в их хотоне нет такой невесты? Говорят, что им жаль расстаться с подругою, и прочее. Молодежь тоже начинает горячиться и спорить. От ссоры до брани, а от брани до драки — недалеко. Доходит, действительно, до драки сначала шуточной, но далее почти серьезной, девушки выхватывают спрятанные под халатами палки и начинают стегать спины и где пришлось молодцев, пришедших на курган, из вежливости, с пустыми руками. В конце концов, победа остается на стороне молодых людей, невесту силою сажают на лошадь и увозят, будто бы против ее воли…

Обычай этот, вероятно, сохранился у калмыков с доисторических времен, когда еще грубая сила была единственным условием брака.

Другой обычай состоит в том, что когда невеста приближается к хотону жениха, то перед ней развертывается большая завеса из красной или синей материи, прибитая к двум древкам таким манером, как прибиваются знамена. Два завесоносца едут впереди и держат завесу перед самыми глазами невесты, символизируя этим неведомую судьбу, ожидающую ее в доме мужа и в новой семье…

Брак у калмыков состоит из двух действий: в первом принимает участие религия, во втором абсолютно распоряжается обычай. Оба, однако ж, действия до того слиты, что ни одно из них не имеет определенных форм. Как на сговоре, так и при совершении брака, ничто без зурхачи-гелюнга не делается. Он управляет всем, даже поездом жениха и невесты, указывая в пути, где и когда остановиться кормить лошадей и где ночевать, так как только он один знает счастливое место и время. Поэтому и при браке он может или обойти что-нибудь в религиозно-обрядном действии, или же прибавить, и все это будто бы на основании всезнающей книги ‘зурхананом’. Поэтому он указывает: где поставить кибитку для брачующихся, где разослать ‘ширдык’ — словом, каждый шаг ‘зурхачи’, каждое действие его на чем-нибудь да основано, и вероятнее всего, на своекорыстном расчете… Чем богаче свадьба, тем более суетится гелюнг, но, во всяком случае, две вещи составляют необходимую принадлежность бракосочетания: это ‘ширдык’ и ‘шага-чимген’.

‘Ширдык’ небольшой (3 аршина длины и 1 ¹/₂ аршина ширины), коврик, непременно из белого войлока, в два листа простеганный. На ширдыке во время брака сидят жених с невестою. Белый цвет ширдыка означает невинность брачующихся, а два простеганные войлока знаменуют два существа, соединенные судьбою для одной цели.

‘Шага-чимген’ — задняя баранья лопатка или берцовая кость. На ней должно быть оставлено немного вареного мяса. Берцовая кость есть символ физической крепости, необходимой для размножения человеческого рода, так как активные органы расположены между берцовых костей. Обе эти вещи новобрачные сохраняют всю жизни как святыню.

Обряд венчания совершается на дворе. На разосланном по земле ковре или большой полсти расстилают ‘ширдык’, на который садятся рядом жених с невестою. Гелюнг, прочитав краткую молитву, дает им в руки ‘шага чимген’, который они держат за концы, жених правою, а невеста левою рукою. После того, за троекратным поклонением, жених и невеста должны повторить три раза за гелюнгом следующие слова: ‘Поклоняюсь Богу, небу, солнцу и луне’. Формулу эту (для знатных) изменяют и так: ‘Первым поклоном поклоняюсь Господу Богу моему, вторым поклоном поклоняюсь солнцу и луне — отцу и матери моей, третьим поклоном клянусь любить друг друга, почитать, уважать и разделять все горести и радости жизни’. По произнесении этой формулы, которая еще может быть изменена, смотря по красноречию гелюнга, он прикасается бурханом или священною книгою ‘ганьжур’ чела брачующихся. Этим и оканчивается первый акт венчания. Затем брачующиеся встают (невеста все еще с накинутым на глаза платком — он заменяет нашу фату и выражает неведение ожидающей ее судьбы), не выпуская из рук кости, которую посредине берет гелюнг и ведет их в новую кибитку, для них же поставленную. Кибитка эта предварительно освящена чрез гелюнга молебствием о подании доброй жизни и долгоденствия вступающим в брак и бросанием вверх пшеницы в ознаменование прошения о приумножении их семейства и скотоводства.

Остановившись посредине кибитки, гелюнг берет из рук жениха и невесты ‘шага чимген’ и кладет на столик перед ‘большим бараном’, ставит туда бурхана или ганьжур, закуривает благовонные свечки и молится. Между тем родные матери венчающихся, если есть, а если нет, то ближайшие родственницы, усаживают жениха в головах, а невесту — в ногах кровати, остальные же гости входят и садятся кругом кибитки, соблюдая порядок старшинства. Когда все усядутся чинно, жених срывает платок с головы невесты, которая только теперь увидит окончание свадьбы. В это время, по данному гелюнгом знаку, жених и невеста встают и кладут перед ‘большим бараном’ по три земных поклона. Затем гелюнг берет ‘шага чимген’, снимает с него платок, которым сначала и до сего времени был обвернут, срезывает до трех раз небольшие кусочки баранины и кладет пред бурханом на маленькую серебряную чашечку вроде солонки ‘такилан цекце’ (это значит ‘жертвоприношение’) и потом дает по такому ж кусочку в сообщение жертвы жениху, невесте их родственникам и всем присутствующим, а ‘шага чимген’ кладет на прежнее место. Принятые кусочки съедаются, и каждый кладет 3 земные поклона в благодарность Богу за совершение дела, которое заканчивается очищением, т.е. политием на руки понемногу освященной воды ‘аршан’. Прихлебнув с руки этой воды, калмыки помазывают этою же водою глаза и темя, и обряд венчания кончен.

Теперь вступает в свои права обычай. Он начинается, как это и везде водится, с поздравления молодых. Чарка арзы обходит по старшинству из рук в руки всю компанию, но никто не имеет права выпить, не сказав приличной случаю речи, на которые, заметим, калмыки очень находчивы. Иной с четверть часа будет говорить речь с большим смыслом, а иногда и с чувством. Женщины тоже не упускают удобного случая выказать свой ум, находчивость и чувства.

Окончив поздравления, молодые, предшествуемые своими матерями, а за ними и все выходят из кибитки и отправляются в родительскую кибитку. Молодые садятся с наружной стороны против дверей, а двое молодых людей — внутри по обоим бокам. Первым подают чашку сырого бараньего сала, нарезанного кусками, а последним велят держать за концы вытянутую шкуру только что зарезанного барана. В одно время молодая берет куски сала и бросает внутрь кибитки, стараясь попасть в огонь, под таганом горящий, а молодежь тянет кожу из всей силы, каждый к себе.

Если молодая попадет хоть раз (а чем больше, тем лучше) под таган куском сала, а молодым людям удастся растянуть овчину до того, что порвется, то это считается счастливым предзнаменованием. Значит, огонь будет всегда ярко гореть под таганом, что возможно только при довольствии, а скот молодых увеличивается без числа, как увеличилась растянутая овчина.

Затем, при шумных одобрениях и душевных пожеланиях молодым счастливой жизни, все входят в кибитку, садятся по своим местам, и начинается угощение чаем, арзою, водкою и разными закусками. Спустя час или два среди усиливавшегося говора и шума две ближайшие родственницы, если есть — тетки, незаметно для пирующих уводят молодую в ее кибитку и там втихомолку, без всяких уже церемоний расплетают ее девичью косу на две, надевают на них ‘шыбирлик’ и, пожелав доброй ночи, уходят. Молодая долго остается одна, молодой должен к ней войти, никем не замечаемый, а такой случай, быть может, нескоро ему представится. Чуть свет, молодой, опять никем не замеченный, выходит из кибитки, седлает коня и отправляется в табун, если же у него нет ни коня, ни табуна, то пешком идет скрываться от людей где-нибудь в степи и только ночью может возвратиться к ожидающей его жене… Так продолжается до тех пор, пока не разъедутся гости. Молодой все это время никого не видит, следовательно, никто не беспокоит неуместными шутками и намеками, так как никто не имеет права войти в ее кибитку, ни она из нее выйти.

Святилище Гименея закрыто для всех посторонних. Стыдливость молодой защищена, и любопытство детей-подростков не подстрекнуто неосторожностью старших… Обычай, заслуживающий, быть может, подражания.

Бракосочетание с одним и тем же лицом повторяется буддистами, что, впрочем, случается чрезвычайно редко, и то тогда только, когда, по прошествии 7 лет, жена не рожает детей, а муж по любви и привязанности к ней не пожелает развода. Тут предполагается, что при первом бракосочетании, по ошибке или злому умыслу, сделано было в чем-нибудь упущение, и что если повторить с начала до конца брачную церемонию, то Бог даст детей… В таком случае, по совету ‘зурхачи’, в известное время супруги расходятся на месяц, два или более, жена отправляется к родителям или в другое кочевье, и начинается сватанье вновь, со всеми последующими обрядами.⁵

Калмыки иногда имеют и по две жены, и большею частью тогда, когда старший брат, умирая, оставляет по себе молодую жену, но меньший брат, хотя и женатый уже, может по согласию взять ее за себя и таким образом живет с двумя женами, помещающимися в разных кибитках. Женитьба старшему брату на жене, оставшейся после смерти младшего, обычаем возбраняется. Калмык может и просто взять другую жену, но мы уже сказали, что двоеженство выходит из обычаев народа — быть может, и по причине бедности его, а быть может, более во избежание домашних ссор и несогласий.

Есть еще в обычае воровать невест, что бывает, когда или родители не отдают девушки за того, кто ее сватает, или жених не имеет средств выполнить свадебного обычая, сопряженного с немалыми расходами. В таких, впрочем, случаях, тоже не обходится без совета ‘зурхачи’. Бывает, что и родители во избежание расходов подшепнут жениху то же самое, и тогда, разумеется, ‘зурхачи’ остается ни при чем. Никаких религиозных обрядов тогда не бывает. Их не бывает и в таком случае, когда кто женится на вдове. Но если кто уворует невесту с ведома ‘зурхачи’, то должен отблагодарить его за совет… За неудавшееся воровство невесты незваные женихи и их товарищи отвечают только собственными спинами, а при удаче одна сторона на другой ничего не ищет.

При подобных обычаях и полном религиозном индифферентизме к браку, развод у калмыков не сопровождается какими-либо формальностями. Муж всегда имеет право прогнать жену и делает это очень просто, удовлетворив ее только за ту одежду, которая была дана ей родителями. Главным поводом к разводу, как мы уже говорили, есть неимение детей, но могут привести к такой развязке разные семейные несогласия, для которых повод всегда найдется под рукою у человека дурной нравственности. Если брак разводится по обоюдному согласию, вследствие бедности, то обе стороны имеют право вступить в новый брак, но если развод произошел по причине семейных несогласий, то виновная сторона и при таком же праве редко вступает в новый брак (ее все оббегают), но по большей части возвращается к старому, если еще не ушло время, т. е. если другая сторона от брачного обязательства свободна. Но бывают случаи, что жена оставляет своего мужа и без его на то согласия, что случается тогда, когда между супругами существует большая разница в летах. Правда, оставленный муж может, по нашему закону, принести на такую жену жалобу высшему духовному лицу — ламе, но что лама может сделать при неопределенном взгляде самой религии на брак? Он сразу видит, что муж осмеян за свою опрометчивость, заслуженно носит подобное бремя и вполне сознает, что физиология не всегда удовлетворяется моралью, а потому и жалобы таких мужей не ведут ни к чему.

Влияние монголо-татарского ига на некоторые наши обычаи. — Отсюда важность изучения бытового положения женщины-калмычки. — Взгляд калмыков на женщину. — Единственное преступление, за которое монгольский закон установил телесное наказание женщины. — Похищение чужих жен и дочерей. — Еще о разводе. — Родины. — Обряд наречия имени новорожденному младенцу. — Невмешательство религии в этом обряде. — Этикет. — Раздел наследства и доля в нем женщины. — Ее полноправность и кредит. — Обязательное гостеприимство и освобождение от него женщины. — Правоспособность женщины. — Закон о воспитанницах. — Развод не развод. — Женщина, первая воспитательница народа. — Грамотность. — Высшее образование калмыков и калмычек. — Прилив женщин другой народности и его последствия. — Участие женщины в народных играх. — Участие женщины в религиозном служении и место ее в буддийской догматике. — Похороны женщины.

Закон природы, обособив человека-мужчину от человека-женщины, предназначил обоих для одной высшей, неделимой цели. Отсюда между обоими полами та духовная связь, которой остальные живые существа, по воле Творца, не имеют. Отсюда и изучение общественного развития разных народов и племен, стоящих на разных ступенях цивилизации и при различных условиях жизни, без изучения женщины будет далеко не полное. Собственно же для нас изучение бытового положения женщины-калмычки тем интереснее, что в нем замечается сходство с некоторыми бытовыми особенностями женщины русской, как например, обычай расплетания девичьей косы на две в знак совершения брака, значение и происхождение фаты, развешивание полога над постелью, наконец, угощение пищею почетного гостя с легким наклонением головы. Все это, как известно, обычаи, сохраняемые и нашим народом, во всей силе привязанности к старине.

Обращаясь к истории нашего отечества, нетрудно отыскать причину подмеченного сходства. От покорения древней Руси монголами (1240) до окончательного свержения татарского ига (1480) прошло двести сорок лет, а такой период времени слишком достаточный для того, чтобы оставить более или менее глубокие следы какого бы то ни было чужого обычая на нашей народной жизни. К счастью, монголо-татарское владычество на Руси ограничивалось только собиранием дани, не касаясь религии и социальной жизни нашей, тем не менее, и эти единственные с нами сношения не могли не быть проводниками некоторых усвоенных наших обычаев. Сама живучесть этих обычаев доказывает, что усвоение их совершалось медленно, не более как в интересах новости без всяких дальних расчетов.

Мнение наше легко может быть спорным, пока достаточно не выяснится фактами. Несколько доказательств мы уже дали в первых статьях о калмыках Большедербетского улуса⁶, надеемся дать больше при дальнейшем обозрении семейного быта женщин этого монгольского племени, на чем мы в последний раз остановились.

Положение замужней калмычки, как и всякой женщины, сделавшейся членом нового семейства, ограничено известными правами и преимуществами, основанными частью на обычае, частью на законе. Монгольский закон в некоторых случаях смотрит на женщину как на вещь. Так, например, в 66 статье степного уложения (‘Цааджин бичик’) сказано: ‘Кто в деле с неприятелем убьет неприятельского командующего, то ему отдать в награду жену убитого’. А в следующей статье: ‘Кто убьет неприятеля в панцире, то панцирь отдать ему в награждение, а его помощнику в победе отдать шишак и латы, а прочим товарищам — то, что найдется. Если же на убитом панциря не будет, то победитель его имеет взять себе в награду жену убитого’.

Можно бы полагать, что монгольские законодатели высоко ценили женщину, когда ее назначали как высшую награду храбрости (хотя они распоряжались так только женами убитых врагов, часто, быть может, и одноверных), если бы положительно не доказали в статье 44 (и других) своего кодекса, что женщина, по их мнению, не более как вещь. В этой статье сказано: ‘А если у одного мужа будет две жены, и одна другую убьет до смерти, то родственникам убитой взять с убийцы то, что за убитие человека положено, или же убийце отрезать ухо и отдать замуж за другого человека’. Однако ж выбор наказания (платеж или отрезание уха) отдается на волю настоящего ее мужа. Вот основный взгляд монголов на жизнь человека вообще и женщины в особенности.

Замужняя калмычка в семействе своем прежде всего полная хозяйка дома, и затем все, что прямо к ней не относится, лежит на обязанности мужа. Но обстановка кочевой жизни такова, что большая часть домашних хлопот выпала на долю женщины. Приготовление пищи, молочных скопов и напитков, многих принадлежностей одежды и жилища, уход за детьми и их воспитание ежедневно озабочивают трудолюбивую калмычку. В таких занятиях она проводит круглый год и всю жизнь, если не дождется женитьбы сына. Тогда только все домашние хлопоты переходят на сноху. С сим вместе молодая женщина принимает на себя и новые обязанности, прямо вытекающие из отношений ее к свекру, свекрови, мужу, его родственникам и посторонним мужчинам, не выполнять которых она не может и не смеет.

Монгольские законодатели очень хорошо знали, что такие отношения весьма часто приводят к столкновениям, нарушающим семейное спокойствие, а нередко и счастье, а потому в статье 40 ‘Цааджин бичика’ постановили: ‘Ежели невестка свекровь или свекора своего побьет, то с нее взять за большие побои 27, за средние 18, а за малые побои 9 скотин, да сверх того ей же дать за большие побои 30, за средние 20, а за малые 10 ударов плетью. Наказание же отцом сына, свекровью невестки для нравоучения в вину не вменяется. Но за незаслуженные побои с них брать за большие 9, за средние 5 скотин, а за малые одну лошадь. Ежели свекор побьет невестку, то с него взять: за большие побои 18, за средние 9, а за малые 5 скотин’.

Мы находим здесь единственный случай, вызывающий телесное наказание, и что еще замечательнее, полагаемое исключительно женщине, и именно невестке, хотя известный хинолог монах Иакинф и утверждает, что телесное наказание вовсе не исключено из степного уложения ‘Цааджин бичик’, составленного ойратскими владельцами и принятого монгольским союзом (Дербен-ойрат) 5 сентября 1640 года.⁷ Но стоит ли замечать строгость закона, созданного монгольскою цивилизациею, если в то время, да и долго спустя, у всех цивилизованных народов Европы и у вас самих инквизиционная процедура считалась идеалом справедливости?.. Если монгольские законодатели определили телесное наказание женщине за преступление, оскорбляющее права родителей, то, с другой стороны, они очень гуманно парализовали деспотизм родительской власти…

На проступки обоих полов против чистоты нравов, как в брачном состоянии, так и вне брака, монгольские законодатели тоже строго смотрели. В статье 92-й постановлено: ‘Ежели чья жена, кроме мужа своего, с кем-нибудь учинит блуд, то с той жены взять на владельца 4 скотины, а с того, кто с нею учинил блуд, взять мужу ее 5 скотин. А буде кто чью жену изнасиловал, то с него взять той жены мужу 9 скотин. А за насилие рабы взять одну лошадь, а буде с ее согласия учинит, то его не штрафовать. А кто изнасиловал девку, то с него взять отцу ее 18 скотин, а если девка была на то согласна, то с него взять 9 скотин’.

Калмыцкий закон, как оказывается, не давал повадки степным волокитам и кокоткам. Сейчас увидим, что к похитителям чужих жен и дочерей он относился с неменьшею строгостью. Статья 146 говорит: ‘Буде кто уведет у знатного человека жену, и за то с него взять одного верблюда и 80 скотин, а ежели уведет жену посредственного человека, то взять с него одного верблюда и 44 скотины, а за увод жены подлого человека взять верблюда и 26 скотин’.

‘А ежели чью жену кто уведет в такое место, где их отыскать будет невозможно, и за то мужу той жены взять оставшуюся после похитителя его жену пожитки и скот. Но если ближние ее родственники пожелают ее выкупить, то должны дать за нее столько же скота, сколько муж ее за нее дал. А буде ближние родственники скота не имеют, то позволяется дальним ее родственникам дать за нее выкупу 9 скотин. А ежели и те не будут иметь средств на выкуп, и в том владельческая воля да будет’.

‘Ежели девица, назначенная в приданое (начала крепостного права следует искать у монголов) за владельческою дочерью, с позволения отца своего и матери выйдет за кого замуж, и за то подлежащий штраф взять с отца девицы. А буде такую девицу без позволения ее родителей подговоривши кто уведет и на ней женится, то штраф взять с того, кто ее увел’.

При легкости брака и развода у буддистов, при возможности иметь более одной жены, при полном почти невмешательстве религии в супружеские дела, а не менее того, при обычаях, чрезвычайно резко отличающихся от европейских занятий, когда, например, жена, производящая на свет одних дочерей, считается у калмыков за девственницу и может быть во всякое время отослана к своему отцу (такую женщину называют тогда ‘хариджа-ирсын-кююкюн’, что в буквальном переводе значит ‘назад пришедшая девушка’), статья 146-я едва ли могла иметь практическое применение.

О легкости развода в заключение остается сказать, что по степному уложению 1640 года он допускается, как всякая семейная сделка. ‘Ежели кто (сказано в статье 126) пожелает свою жену покинуть, а родственники ее захотят выкупить, то за таковых платить: за знатную по одной жестокой вещи⁸ и по 8 скотин, за посредственную по 5 скотин, а за подлую по одной лошади и по одному верблюду.

Ясно, что и монгольский закон и калмыки смотрят на женщину вообще и на жену в частности, как на всякую другую вещь, которую можно и купить, и выкупить, и бросить. По-видимому, буддисты в женщине видят и ценят одно ее физиологическое значение, но при ближайшем изучении женщины с нравственно-философской точки зрения мы видим, что и буддизм, и гражданский закон, и обычай народа дают женщине почетное место и в социальном быту, и даже в самой религии. Такое противуречие принципов по отношению к разводу можно, кажется, объяснить опытом монгольской житейской мудрости, а отчасти и нашей родной пословицей: ‘Насильно мил не будешь’, — которой, в свою очередь, совершенно противуречит наша же, потерявшая, впрочем, свою силу поговорка ‘поживется — слюбится’.

Говорят, что в Индии на главных воротах города Агра начертана крупными словами следующая надпись: ‘В первый год царствования Императора Юлефа судьи расторгли 2000 браков по обоюдному согласию супругов. Император разгневался и уничтожил в своих владениях развод. В следующем году число браков уменьшилось тремя тысячами, а число прелюбодеяний увеличилось почти семью тысячами. Триста женщин были сожжены за то, что отравили своих мужей, и семьдесят пять мужей — за то, что зарезали своих жен. — Император поспешил восстановить развод’.⁹

Значит, физиология еще в глубокой древности победила философию. Оттого-то, быть может, теперь в статистике о калмыках рубрика преступлений, прямо вытекающих из расторжимости брака, чиста.

Строгий европейский пурист, быть может, скажет, что при подобных условиях расторжение брака — обыкновенное, чуть не ежедневное между калмыками явление — развращает только народ и потворствует страстям, вследствие чего и их семейная жизнь не дает детям нравственно-религиозного воспитания. К счастью, — нет. Развод у них, как мы и прежде говорили, очень и очень редкое дело, на которое калмык только в чрезвычайно важных случаях решается. Кажется, что сама расторжимость брака приводит к отрицательным последствиям: смягчает строптивые характеры, долее поддерживает между супругами взаимную друг к другу любовь и уважение, на чем, понятно, воспитание юного поколения только выигрывает. По крайней мере, мы встречали между калмыками нежных родителей и почтительных детей чаще, чем того сами ожидали.

Женщина-калмычка, уверившись в своей беременности, объявляет о том мужу, и с тех пор ложа с ним не разделяет… Благодаря крепости физических сил (а номадки могут ими смело похвалиться) повивальное искусство при самих обыкновенных приемах заключается единственно в умении отнять пуповину. Для этого заранее припасается маленький, хорошо оточенный и непременно новый калмыцкий ножик, который после известной операции родильница прячет в сундук и сохраняет как святыню. Вторично в подобном случае этот ножик употреблен быть не может. Бывает, что в трудных родах приглашают на помощь и постороннего мужчину, который если не искусно, то во всяком случае сильно обеими руками обхватывает родильницу в пояс, что будто бы облегчает роды. Хотя закон (статья 109) за такую помощь назначает в награду лошадь, но и тут охотника найти трудно, так как суеверный калмык полагает, что от того он потеряет силу.

Муж не бывает при родах: это не принято. Родившегося младенца тотчас обмывают теплою водою и завертывают летом в пеленки, какие у кого есть, а зимою в молодую овчину и привязывают к лубочку, чтобы удобнее было держать ребенка, а у кого есть, то к люльке ‘юльге’¹⁰ особого, довольно замысловатого устройства.

Замысловатость, впрочем, заключается собственно не в люльке, а в особенном снаряде ‘цорго’, очень похожем на мужскую туфлю без задника. Он деревянный, в верхней части пустой, с отверстием и с желобками на дне, которое мы, для удобнейшего понятия, назовем подошвою — по-калмыцки ‘тавик’. Таким образом устроенный снаряд кладется между ног ребенка так, чтобы конец тавика выходил немного за край люльки, а ребенок обхватил снаряд ногами. При такой предосторожности ребенок не преет, потому что моча стекает по желобкам снаряда. В гигиеническом отношении, при условиях кочевой жизни, особенно зимою, когда ребенка невозможно часто раскрывать для соблюдения чистоты, ‘цорго’ — снаряд незаменимый. Но с другой стороны, он, несомненно, способствует образованию кривизны ног, чем по большей части калмыки отличаются и которая, по мнению многих, будто бы полезна для верховой езды.

Окривление ног считается физиологическим недостатком калмыков (у многих оно едва заметное), но происходит искусственно и вследствие привычки, прежде всего от снаряда ‘цорго’, о котором мы сейчас говорили, а еще более от особенного способа нянчить детей. У калмыков нянчат не так, как у нас, — на руках, а сажают ребенка верхом на левое бедро и слегка поддерживают рукою. При условиях кочевой жизни, когда женщине с ребенком приходится иногда ехать верхом (они ездят по-мужски), такая манера нянчить детей самая удобная. Дитя, из боязни упасть (что очень понятно), крепко держится, обхватив бедро матери ногами, которые мало-помалу приобретают оттого замечаемое в них окривление. Так или иначе, но во всяком случае кривизна ног не считается общим физиологическим недостатком калмыков, а следствием неправильного воспитания детей в первом возрасте. Возвратимся к новорожденному ребенку, которого мы оставили ради замысловатой люльки.

Как только обмоют и уберут ребенка, тотчас дают ему соску из полусваренного курдючного сала, которое послабляющим действием на желудков, способствуя очищению его от меконии (первородного кала), вероятно, тем самим предохраняет и от детской, так называемой младенческой болезни, неизвестной калмыкам. Родильницу же поят горячим ‘шюлюном’ (бульон из бараньего мяса), который, производя обильный пот, целебно действует на потрясенный организм женщины.

Когда у матери появится первое молоко ‘уурук’, тогда она должна в первый раз покормить грудью ребенка непременно в присутствии мужа, которому при этом случае подносит чашку ‘арзы’ (водки из молока). Отец выпивает арзу и нарекает ребенку имя. Обычай этот называется ‘юсун арза’. Если родители новорожденного ребенка люди бедные, сами не имеют родителей или старших близких родственников, то этою церемониею все и оканчивается. В противном случае обряд продолжается по следующей программе, от которой отступить не каждый калмык согласится.

Тогда, т.е. после ‘юсун арза’, отец не нарекает имени ребенку, а отправляется для исполнения этого обряда в ‘большую’ родительскую кибитку, с поклоном и подарками калмыцкого вареного чая, арзы, непременно целиком сваренного барана, бубликами и прочим. Мать с ребенком, положенным в люльку или на лубок, подойдя к родительской кибитке, не должна переступить порога, пока к тому не будет приглашена свекром или свекровью. Вошедши в кибитку, она кладет дитя у подножья бурханов и делает три земные поклона, что исполняют и все присутствующие. После того отец нарекает ребенку имя, произнося троекратно следующую формулу: ‘во имя Бога, нарекаю тебя так-то’. В заключение старший присутствующий вынимает из принесенного барана сердце, отрезывает маленький кусок и дает в рот ребенку, а остальное кладет бурханам в жертвоприношение. Затем все чинно садятся по местам (без посещения хотонных соседей такое событие не обходится), и начинается обильное угощение. Все поздравляют родильницу, кладут деньги ‘на зубок’ и дарят, кто что может.

Если отец родившегося ребенка настолько богат, что его не пугают излишние издержки, то на этот случай приглашает и гелюнга, который, справившись предварительно во всезнающей книге ‘зурханном’, нарекает ребенку другое имя, назначает, из какого цвета материи должен быть сшит тельник ‘бу’ и какие молитвы в него положены. Последними тут же снабжает родителей, за приличное, конечно, вознаграждение.

Но если отец ребенка разочтет, что приглашение гелюнга обойдется ему дорого, то просто берет ‘бортого’ арзы, кирпич калмыцкого чая да рубля два денег, садится на коня и едет к гелюнгу, который, приняв приношение, заочно нарекает имя младенцу, дает молитву для тельника и отпускает домой родителя.

Калмык довольный, скачет во все лопатки в свой хотон, но где-нибудь по дороге, случается, завернет к приятелю, неосторожно потянет на радости ‘арке’ или русской водки, и — долго ли до греха — теряет молитву и забывает не только цвет будущего тельника, но даже нареченное гелюнгом имя… В случае такого несчастья вторичное исполнение обряда откладывается на неопределенное время, а иногда и вовсе оставляется…

День наречения имени у калмыков называется ‘мелягудын хюрюм’ и считается днем рождения, хотя бы ребенок родился месяцем или более раньше. День этот заранее известен родителям, так как по их просьбе ‘зурхачи’ назначает счастливый день для подобных дел. Но и после этого все калмыки считают свои лета не с этого дня, а с праздника ‘зула’, о чем мы обширнее поговорим в своем месте. При рождении дочери и обряд бывает короче, и угощение проще. Видно, и у номадов, как и у нас, появление на свет дочери не так радует отца, как рождение сына!..

Оставим на время женщину-калмычку, для того чтобы объяснить калмыцкий обряд наречения имени новорожденному ребенку.

Буддизм индифферентно относится к этому обряду и даже не дозволяет нарекать младенцу таких имен, какие при жизни носили буддийские праведники и люди, угодившие Богу, в том внимании, что это было бы отклонением святости первых и высокомерием последних. В силу такого учения ни один калмык не носит имени Хоншиш, Люта, Шакчжимюни, Зункоба, Нидубер-юсукчи, Гомбо-шальши, Дарке и прочие.

Приглашение гелюнга для наречения имени есть дело доброй воли, если не самолюбия. Нарекаемые имена берутся из общего тибетского или монгольского лексикона и имеют качественное прилагательное, редко существительное значение. Таковы, например, мужские имена: Бадма, правильнее Падма (белая водяная линия Nelumbium speciosum), Церен (долголетний), Саго (добросердечный), Ледже (покорный) — и женские: Бальчжерма (мать милосердия), Улючжи (прекрасная), Серен-герюль (светло прохладная), Джочже (малая) и проч. Что же касается калмыка-отца, то он никогда не ломает головы, когда приходится дать имя ребенку. Попадется ли ему в то время на глаза кинжал, он сына нарекает Кинжалом. Заметит ли красноту в лице младенца — он его называет ‘Улан’ (красный). Вспомнит ли знакомого мужика Николая, у которого когда-то скотину пас, — и сыну дает такое имя. Многие калмыки носят поэтому русские имена: Василий, Трошка (Трофим), Адрион (Родион) и прочие. Мало того, мы знаем калмыка, который носит русское женское имя, например, Аниська Мумаев, и другого, принявшего русскую фамилию за имя, например, Лапин Опогинов. Поэтому если буддисты не придают именам религиозного значения, то они имеют значение прозвища или просто клички — не более.

По-видимому, буддисты более придают важности обряду положения ребенка у подножия бурханов, причем стараются дать ему стоячее положение, что с помощью люльки или лубка нетрудно. Этим, как объясняют гелюнги, новорожденный поручается под защиту и покровительство Бога, а стоячее положение ребенка знаменует, что и он хорошею и добродетельною жизнью может достигнуть вечного блаженства и, освободившись чрез перерождение от матери, соединиться с божеством, источником разума (Буддою), подобно тем, которых представляют изображения бурханов, сделанные тоже в стоячем виде.

Положение куска бараньего сердца в рот ребенка означает, по толкованию гелюнгов, что новорожденный до того был невинный и с той только минуты сделался причастным греху, так как ради него зарезан баран.

Так ли понимают сами калмыки этот обряд, как объясняют гелюнги, уверять не будем. Известно только, что не все его исполняют. Зато тельник ‘бу’ или, лучше сказать, зашитые в нем молитвы ‘тарни’ в великом у них почитании. Эту, по мнению их, святость каждый калмык носит на шее, хотя все знают, что молитвы не оказывают магического действия и не предохраняют ни от оспы, ни от дурного глаза, ни от лихорадки и прочих несчастий. Из всего видно, что обрядность по случаю рождения ребенка более основана на обычае, чем на религии. Можно даже сказать, что религиозным догматом калмыков служит беспредельное уважение к древним обычаям, и отсюда ненависть к малейшему их изменению.

Чем далее подвигаемся в изучении бытового положения женщины-калмычки, тем более убеждаемся, что монгольская цивилизация, несмотря на аскетический взгляд буддизма на женщину, оценила ее благотворное значение и упрочила за нею почетное место в разных фазах социальной жизни. Несомненно, что и сама кочевая жизнь калмыков много способствовала к возвышению ее культурного значения. В этом легко убедиться, остановив внимание на правилах степного этикета, соблюдаемого обоими полами.

Мужчина должен оседлать коня и подвести к женщине, для которой такое дело считается неприличным. Если мужчина, хотя бы он был и знатного происхождения, заметит, что женщина, едущая навстречу верхом, хочет сойти с коня, то из вежливости и уважения к женщине, будь она и низкого рода, должен сам спешиться и помочь ей соскочить с седла. Мужчина, обыкновенно старший в семье, обязан при перекочевке на новое место вырыть в секретном месте ‘татал’, т.е. копань, для омовения женщин его семьи. Мужчина отдает честь женщине, слагая большой палец правой руки с указательным левой, и прикладывает их к своему челу, становясь в то же время на правое колено. Мужчина не должен бить своей жены, и вообще женщины, ни рукою, ни плетью, палкою или ногайкою, ни пред бурханами, то есть в кибитке. За побои, причиненные беременной женщине кем бы то ни было, вследствие чего последовал бы выкидыш, статья 100-я ‘Цааджин-бичика’ налагает штраф по девять скотин за каждый месяц выкидыша.

В свою очередь, женщина не должна без приглашения сесть при старших, ни начать с ними разговора, тем менее, она не может сидеть при них в фамильярной позе.

Перешагнуть через ноги мужчины, ногайку, плеть или задеть подолом платья посуду с пищею и напитками считается верхом неприличия для женщины. Ей неприлично при верховой езде иметь в руках плеть, у ней может быть только ногайка. Замужняя женщина изъявляет благодарность мужчине, проводя рукою сверху донизу по левой косе, девушка может благодарить только потуплением глаз — безмолвно. Таким же образом выражают почтительность при разговоре с старшими. При них они могут сесть только после вторичного приглашения. Во время посещений и вообще при сборищах женщины садятся по левую сторону хозяйки, между тем как правая предоставлена мужчинам. Вообще монгольские понятия о вежливости к женщинам тем замечательнее, что выработаны в глубокой древности народом, которого религиозный склад ума забит аскетическими идеями.

Степное уложение 1640 года слегка только коснулось раздела имений. В единственной об столь важном предмете 45-й статье сказано: ‘Отец должен имение свое сыновьям разделить в наследство по обычаю, а ежели потом обеднеет, то должен взять от каждого сына пятую скотину’. Очевидно, обычай укоренился в народе до того прочно, что законодатели сочли излишним повторять в уложении то, что всем известно.

По монгольскому обычаю, сестра при братьях не наследница. Но когда сестра выходит замуж без родителей, то братья обязаны из своих частей дать ей приданое по средствам и устроить празднование свадьбы. Этим они, однако ж, далеко еще не выполнили своей обязанности, потому что если у сестры родится сын, то дяди должны общими средствами выделить племяннику такую же часть, какую сами получили от отца. В противном случае не только племянник, но даже внук, первый у дядьев, а последний у дедов, имеет полное право приступить к насильственному выделу ‘зе бяръдык-юсун’. Этот выдел делается так: у племянника есть, например, три родных дяди по женской линии. Каждый из них получил от отца в наследство, положим, по 30 голов скота. Значит, племянник имеет право требовать от каждого дяди по 10 скотин. В случае неудовлетворения такого требования племянник объявляет почетнейшему человеку в хотоне, что он обращался к дяде с просьбою о выдаче ему законной части имения, но тот ничего не дал, а потому намерен выделить себе часть насильственно, то есть украсть. Такое заявление должно сохраняться в глубокой тайне, пока в одну темную ночь у несговорчивого дяди родной племянник не угонит 10 скотин. Тогда только почетнейший человек в хотоне скажет дяде, что это не воровство, а просто ‘зе бяръдык-юсун’.

Жаловаться дядя не вправе, и он не только не будет, но даже останется с племянником по-прежнему в хороших отношениях. Если бы племяннику не удалось в первый раз захватить всю часть, и вместо 10 он украл бы только 6 штук, то может в другой раз отбить остальные 4 штуки. Но во всяком случае более трех раз он не вправе делать на дядю набега. В последнее время калмыки заметно реже и реже стали прибегать к насильственным выделам, потому ли что сделались благоразумнее или, быть может, потому что русский закон смотрит на это иначе.

По монгольскому обычаю родители имеют полное право разделить имение между сыновьями как им угодно. Но если бы случилось, что родители того при жизни не сделали и умерли без завещания, то оставшиеся сыновья, прежде всего, выделяют из общего имения приношение в хурул (на духовенство), а потом уже разделяют имение на десять равных частей и затем ⁹/₁₀ вновь делят поровну между собою, а ¹/₁₀ часть поступает старшему брату, сверх доставшейся уже ему доли имения. Следует притом заметить, что если два старшие брата или вообще два брата близнецы, то калмыки считают младшим того, кто раньше родился, применяясь в этом случае к этикету, по которому при входе и выходе старшему всегда предшествуют младший…

Таковы калмыцкие обычаи в делах наследства. Замечательно, что и наше крестьянское сословие не считает сестры при братьях наследницею, хотя в этом случае оно совершенно расходится с X томом законов гражданских. Часто и у нас отец при жизни выделяет старшему сыну больше на том основании, что пока младшие были еще в детском возрасте, старший помогал уже отцу в приобретении имения. Только обычай ‘зе бярьдык-юсун’ не принят русскою жизнью, хотя, быть может, и у нас в домашних кражах, случающихся между родными, мелькает идея насильственного выдела.

Полноправность женщины в отношении кредита совершенно ограничена. В статье 90 ‘Цааджик-бичика’ постановлено: ‘Буде какая женщина принесет кому вина или барана и возьмет у него что в долг, то того долгу с ней не взыскивать. А ежели долг ее будет значительный, то взыскать с нее только половину’. Женщина не может управлять аймаком (частью улуса), но было несколько примеров, что женщины владели улусом.

Гостеприимность очень развита у калмыков и по закону обязательна. По статье 114, ‘кто жаждущего не напоит молоком, с того жаждущий имеет взять одного барана’. Но в следующей статье сказано: ‘А буде кто насильно у кого выпьет вино, с того взять лошадь с седлом’. И — статья 36: ‘Кто проезжающего человека не пустит к себе переночевать, то с него взять трехлетнюю кобылицу, а ежели на ночлег не пустит бездетная вдова, то из ее шитья взять одно портище. Но если она в оправдание свое выставит уважительную причину, то в том ей верить’. Очевидно, закон, делая обязательным гостеприимство для всех, в некоторых случаях (вероятно, скользких для нравственности женщины) делает из общего правила исключение.

В статье 127 постановлено: ‘Рабы во свидетельство не принимать, разве она, в уверение своего свидетельства, покажет краденого скота мясо и кости’, то есть представит неоспоримые доказательства. Таким образом, монгольский закон ограничивает правоспособность женщины рабы.

О воспитанницах находим следующее постановление.

Статья 146. ‘А буде кто воспитает чужую дочь, которую впоследствии родители ее пожелали бы взять, то они воспитателю дочери, буде она не свыше девяти лет, обязаны дать 9 скотин, а если содержание их дочери было дурное, то должны дать только половину того количества. Буде же их дочь старше 10 лет, то должна уже остаться у воспитателя, которому дозволяется выдать ее замуж, но с тем, что взятый за нее скот он должен разделить с отцом воспитанницы своей пополам, но в таком разе воспитатель с отцом обязаны дать пополам приданое’.

Нам остается еще указать на один случай, в каком может находиться замужняя женщина-калмычка. Это развод не развод, а какой-то печальный сепаратизм во супружестве. Например: ‘Кто примет к себе в дом человека и женит на своей дочери или служащей девке, и впоследствии тот человек захочет отойти к своему отцу, то ему в том не препятствовать, но в таком случае он может взять с собою одних только сыновей, а жена его и дочери должны оставаться у того, у кого он женился’. Несомненно, в былое время были поводы к установлению такого закона, но теперь он давно уже не имеет практического применения, так как калмыки, при всей их слепой привязанности к древним обычаям, поняли несостоятельность этого закона.

За преступление детей против матери закон постановил такие же наказания, как и за преступление против отца.

Статья 39. ‘Кто своего учителя, отца или мать побьет, то с него взять за большие побои 27, за средние 18, а за малые 9 скотин’.

Статья 41. ‘Ежели сын отца или мать убьет до смерти, тот, кто его увидит, должен убийцу поймать и представить владельцу, за что получит из убийцыных пожитков одну жестокую вещь и 8 скотин. Сверх того убийцу лишить жены, детей и всего имения. А ежели отец убьет сына до смерти, то, кроме собственной жены, лишить его всех людей и имений’.

Отсюда ясно, что хотя по степному уложению 1640 монгольский владелец был абсолютным господином своих подданных, но ни он, ни один монгол-отец не был, как отец римской эпохи, полным господином своих детей и не мог распоряжаться ими по своему произволу — ни убивать, ни даже бить безвинно. Если, на наш взгляд, отцеубийство наказывалось не довольно строго, то, с другой стороны, видим, что монгольские законодатели более старались об охранении женщины от безнравственных поступков, а тем самым о возвышении народной нравственности, полагая такими проводниками ослабить самую возможность преступлений против родителей, чего, по большей части, достигли, по крайней мере, ни один калмык Большедербетского улуса не подвергался, по русским законам, наказанию за отцеубийство. — Следовательно, их юридический взгляд был не по времени верен. Взгляд замечательный и потому, что в общемонгольский кодекс, в котором всего-навсего 165 статей (в том числе собственно о женщинах 22), ни одной статьею не принял на себя задачи о воспитании и образовании детей — задачи и в наше время не легкой для европейской цивилизации, хотя и безусловно полагаемой в основание сего, далеко не оконченного, здания.

Вникнем в причины замеченного пробела.

Кочующая и легкоподвижная жизнь, какую в глубокой древности вели некоторые монгольские племена вследствие исторической необходимости, и теперь еще ведут калмыки Большедербетского улуса по одной уже исторической привычке, была главным препятствием к введению у них системы школьного воспитания, какая иногда давным-давно существовала уже в Китае, Тибете, Манджурии и Японии, то есть у буддистов оседлых. Понятно, что калмыки, как народ кочующий, могли только принять систему домашнего воспитания.

Вопрос еще в том: кто сообщил эту систему калмыкам, народу, известному в древности под именем ‘усунь’, кочующему за 220 лет до Рождества Христова между великою китайскою стеною, рекою Желтою и Восточным Океаном, народу, по обычаям и образу жизни подобному тогда грубым и кровожадным гуннам?¹¹ Мы ответим: женщина, — и эта женщина была дочь одного китайского князя за 107 лет до Рождества Христова, по политическим видам выданная замуж в качестве китайской царевны за усуньского князя Гуньмо. С того времени ряд дочерей китайских князей и царедворцев, выдаваемых в течение двух столетий за усуньских владельцев и полководцев, не могли не оказать благотворного влияния на смягчение нравов отдаленных предков нынешних калмыков внесенною в их жизнь системою домашнего воспитания детей и сообщением этому грубому народу своих обычаев, костюмов и этикета, составляющих всю суть китайского воспитания, что и доказывается поразительным сходством с обычаями, одеждою и этикетом нынешних калмыков.

В основание начального воспитания у них тогда еще положено было оказание почтения родителям при входе и уважения старшим братьям при выходе из дому. Так как старший брат в отсутствие отца считается старейшиною дома, то младшие братья все домашние дела, как большие, так и малые, должны исправлять с дозволения его, они должны не приниматься прежде него за пищу и питье, вежливо с ним говорить, впереди его не ходить и выше его не остановиться и не сидеть. Наконец, в систему домашнего воспитания китайские женщины внесли все условные знаки почтения детей к родителям, младших братьев и сестер к старшим, невестки к свекру и свекрови и жены к мужу. В том у них заключается и теперь вся система домашнего воспитания, и калмык изучает ее с самого детства под руководством матери, не из мертвых книг, а из живого слова и примера. В таком направлении и духе чрез длинный ряд веков воспитание детей находится в руках женщины-калмычки и вошло в плоть и кровь народа. Примеры самодурства, конечно, встретить можно нередко и между калмыками, но подобные примеры встречаются и у цивилизованных народов.

О грамотности долго не могло быть речи у монголов, потому что язык тибетский долго был языком исповедуемой ими буддийской религии — языком, не понятным для народа. Только в первой половине XIII столетия лама Сакия Пандита первый изобрел монгольские буквы (пилообразные) числом 44, которых, впрочем, недостаточно оказалось для выражения всех звуков монгольского языка. Поэтому около 1260 года другой лама Покеба по приказанию Хубилай-хана изобрел новые буквы (квадратные, по образу тибетских и японских), но и те не вошли в общее употребление по причине множества букв (1000), выражающих целые слоги, пока наконец лама Чойкги-очир в первых годах XIV века не усовершенствовал ныне употребляемых калмыками письмен. С того только времени обучение грамотности перешло в руки духовенства и служит дополнением домашнего воспитания.

Теперь мальчиков лет 8—10 более достаточные калмыки отдают на выучку гелюнгам, которые, к чести их сказать, берут за это недорого, — рубля 3—4, не более, не считая изредко делаемых им приношений съестными припасами, что, во всяком случае, не тягостно для родителей, так как ученик все время находится уже на иждивении гелюнга. Девочки обучаются грамоте дома, под надзором матери, если не самою, то приглашенным гелюнгом. Впрочем, бедный калмык считает грамоту лишнею роскошью для дочери.

Русскую грамоту знают немногие калмыки, и только те из них, которые обучались в астраханском калмыцком училище или в Ставрополе. О школе, учрежденной в 1865 году при ставке Большедербетского улуса, умалчиваем — в ней только 6 учеников. Были примеры, что буддисты получали высшее университетское образование. Так, калмык Федор Иванов, родившийся около 1765 года на границе России с Китаем и доставленный в Петербург в 1770 году, взят был Императрицею Екатериною II и отдан на воспитание наследной принцессе Баденской Амалии и окончил курс наук в Лондоне. Следует указать и на Дорджи Баизарова (бурята), известного глубокою ученостью, но, к сожалению, рано скончавшегося для науки. Далее — на десяток-другой сыновей лучших калмыцких фамилий, воспитанных в кадетских корпусах в разные времена, наконец, на трех знакомых нам православных священников (урожденных калмыков), окончивших семинарское образование в Астрахани с правами студентов. Все они дали неопровержимое доказательство, что монгольские способности ничуть не хуже славянских.

Большедербетские калмыки могут похвалиться, что из их племени вышли и женщины, блистательно доказавшие, что и их пол не менее способен к усвоению европейской цивилизацию, но, к сожалению, эти счастливые примеры не более как редкие исключения, доказывающие, впрочем, что можно бы сделать из этого народа, одаренного, несомненно, хорошими умственными способностями. Между тем огромная масса монгольских племен, обитающих на необозримых степях империи, давно уже ждет и, быть может, долго еще будет ожидать, пока мы, горячим участием и мощным содействием, успеем сделать их полезными деятелями на поприще нашей культуры.

В начале прошлого столетия, если не раньше, начались сношения калмыков с кабардинцами и другими затеречными народами, частью для меновой торговли, а больше, кажется, для поживы, так как жалобы горцев на угон калмыками лошадей и ясырей долго обеспокоивали наше правительство, пока Дондук-Омбо, внук Люки-хана и шестой калмыцкий хан в России, не женился на кабардинке Джана, дочери баксанского князя. Сделал ли это Дондук-Омбо из политических видов или по личной склонности, вопрос не в том, по крайней мере, с того времени сильною рукою он сумел обуздать своеволие калмыков, а главное, он первый освежил монгольскую расу притоком азиатской крови. Несомненно, пример его нашел подражателей, особенно в 1736 году, когда Дондук-Омбо во главе 20000 калмыков одержал блистательную победу между Кубанью и Урупом и забрал в плен 11000 кубанских татар, их жен и детей со всем имуществом. Пленные не были возвращены и окончательно слились с калмыками. Оттого теперь между калмыками попадается очень мало чисто монгольских типов, а чаще с заметным азиатским оттенком.

Интересно знать, какие особенные качества могли внести в калмыцкую жизнь кабардинки, подобно тому, как за восемнадцать веков до них китайские княжны внесли систему воспитания, и женские костюмы, и этикет? Обычаев своих, конечно, они не ввели, а сами, думаем, рады были, что отделались от азиатской, затворнической жизни. Домашнего воспитания тоже не изменили ни в чем, так как, понятно, матерям приятнее было не разлучаться с сыновьями, чем отдавать их аталыкам на воспитание. Богатому женскому костюму в китайском вкусе кабардинки тоже отдали решительное предпочтение. Они только сочли нужным украсить его серебряными галунами, шелковыми тесь-мами, шнурками, петлями и тому подобными вышитыми или плетеными узорами в кабардинском вкусе, что, как известно, многие калмыки чрезвычайно хорошо теперь делают. Таким образом, к монгольскому трудолюбию и терпению азиатские женщины присоединили только свое трудолюбие и терпение, отчего, конечно, экономическая жизнь калмыков не осталась в убытке.

Попытаемся описать одну женскую работу, показавшуюся нам более интересною как ее при нас исполняла молодая зайсангша Серен-гелюль. Она выделывала узоры на атласном кисете для своего мужа. Искусство заключается в том, что Серен-гелюль в одно и то же время плела шнурок и накладывала узор. Она это делала так. Десять (по числу пальцев) серебряных и шелковых разноцветных ниток она связала в одном конце узлом и прикрепила на начальной точке узора посредством иголки и особой шелковой нитки. Потом на противоположном конце каждой нитки длиною около аршина она поделала петли такой величины, которая позволяла бы свободно перекидывать петлю с одного пальца правой руки на другой палец левой и обратно. От такого способа перемещения ниток с одной руки на другую плетется шнурок, а от умения и вкуса располагать цветами и серебром ниток образуется узор шнурка. После каждой, так сказать, манипуляции шнурок пришивается к материи иголкою, которой не выдергивают до следующего перемещения ниток, что способствует правильному плетению шнурка. Так мало-помалу выкладывается весь узор, что выходит и оригинально, и мило.

Если бы у нас когда-нибудь состоялась всероссийская выставка исключительно женских изделий, и вообще всего, что сделано трудами женщины по всем отраслям знаний, то калмычки — мы в том уверены — явились бы на нее довольно разнообразным экспонентками. Такая выставка — конечно, не ради калмычек — не говоря о ее научном и экономическом значении, тем желательнее, что теперь, хотя труд женщины по всем отраслям искусств и производства и допускается на всевозможные выставки, тем не менее он остается как будто на втором плане, а часто даже совершенно эксплуатируется трудом мужской половины человеческого рода.

Народные игры выражают до известной степени характер, наклонности и эстетическое чувство народа, а участие в них женщины рельефнее обрисовывает степень народного интеллектуального развития. Такое значение в древности имели римские цирки, олимпийские игры, такое значение до сих пор имеет бой быков в Испании. Новейшая европейская цивилизация давно уже умела вытеснить даровые игры, доставлявшие нашим прабабушкам и прадедам приятное развлечение в часы досуга, и заменить их более изысканными, но зато и более ценными способами проводить время. Некоторые старинные игры находят еще убежище кое-где среди низших классов народа, и то, быть может, только до времени. — Игры не чужды и калмыкам. Интересно, что у калмыков находим такие игры, какие есть и у нас. Мы не беремся решить вопроса, кто у кого сделал позаимствование, но, принимая в соображение, что замкнутость калмыков, вытекающая более всего из преувеличенного уважения к старине, слишком упорно и недоверчиво относится ко всему, что только имеет для него интерес новизны, склоняемся к мысли, что едва ли калмыки усвоили наши игры с целью доставить себе приятное препровождение от житейских забот времени — потребность, равно ощущаемая и необходимая как в доме славянина, так и в кибитке калмыка…

Мы не займем читателя подробным рассказом о ‘борьбе’, главной характерической игре калмыков — игре, в которой монголы соединили весь пафос своей прошлой боевой и политической жизни и к которой они с детства приучали весь народ, игре, так дико пародируемой нашим ‘кулачным боем’. Со смертью Нойона Очира-Хапчукова игра эта перешла в область грустных воспоминаний калмыков Большедербетского улуса. Но и затем считаем нелишним хотя кратко объяснить ход ‘борьбы’, этой древней монгольской национальной игры.

В ней должно участвовать непременно две партии: или улус против улуса, или же одну сторону составляет партия владельца, а другую — духовенство. Число борцов заранее определено: в первом случае по обоюдному согласию сторон, а во втором волею владельца, но в обоих число борцов каждой партии должно быть одинаковое. О дне борьбы оповещают заранее, что считается и вызовом охотников, но при том берут в соображение неизбежные хлопоты и назначают срок, достаточный для приготовления к борьбе. Само собою разумеется, каждая партия настолько заинтересована предстоящим событием, что не жалеет никаких средств и способов для приглашения на свою сторону известных и отличившихся уже своею силою борцов, которым заблаговременно составляют именной список. Каждый из будущих борцов приглашает себе секунданта, а затем обе партии избирают по равному числу ‘судей борьбы’, которые, в свою очередь, избирают из своей среды ‘главного судью’.

С приближением срока удобное для арены место выравнивают, очищают от травы и засыпают песком. Когда все приготовления кончены и борцы в сборе, делают репетицию или, лучше сказать, предварительное испытание, на котором составляется новый, но уже номерной именной список. Борцы выбирают себе для борьбы vis a vis, с кем кто желает померяться силами. Под No 1 записывают того, кто на репетиции первый победил противника, а за ним тех, кто оказал такую же силу, но уже в меньшей сравнительно степени. Кого под каким номером записать, решают судьи. В день борьбы начинает No 1, а за ним каждый очередной номер состязается с соответствующим номером противной стороны. Каждая партия приготовляет для победителей призы, как-то: лошадей, халаты, седла, деньги и прочее. Призы раздает главный судья, но чаще случается, что он предоставляет эту честь владельцу, а тот, если у него есть, матери. Победителем считается тот, кто повернет противника спиною к земле. Большинство победителей по числу номеров решает победу той или другой стороны. Судьи наблюдают за точным исполнением правил борьбы как вообще, так и в частности.

Все это происходит при многочисленном собрании обоего пола народа, который, сидя на земле чинно, окружает арену и наблюдает за всеми шансами победы той или другой партии, смотря по тому, кто к какой принадлежит. В заключение партия победившая дает народный пир, продолжающийся три дня, среди которого новые импровизированные борцы испытывают ad libitum свои силы, но уже без призов, которые заменяются собственными пари.

Женщины не только принимают участие в разных играх, но составляют как бы душу подобных развлечений. Более принятые ими игры: в подушку (кюпцик-хайха), в кушак (бисе-архо), в прятки (бултыджи-наатхо) и в зеркало (юрге-занхо).

Участвующие в первой игре, сколько бы их ни было, садятся кругом на земле вне кибитки, в расстоянии одна от другой не более сажени. Игра состоит в том, чтобы бегающий в кругу поймал подушку, перебрасываемую сидячими из рук в руки. Его место занимает тот, кто поймается с подушкою. Чем больше круг — тем труднее поймать подушку, тем веселее игра.

В следующей игре тоже садятся в кружок, но уже плотно, без всяких промежутков, и, держа руки за спиною, принимают и передают сосед соседу девичий кушак, свернутый жгутом. У кого стоящий в кругу отыщет и отнимет кушак, того бьет тем же жгутом и садится на его место, уступая ему свое. Удары сопровождаются общим смехом — значит, всем весело и — цель игры достигнута.

Часто обе эти игры заканчиваются ‘юрге-занхо’. Тут дело в том, что один корчит гримасы и принимает карикатурные позы, а другой старается копировать его движения, как будто настоящее зеркало, хохот и крик во весь хотон, и все довольны.

Летом в лунную ночь калмыки играют иногда ‘в прятки’. Партия молодых парней и девчат разделяется поровну, и когда одна половина спрячется, то другая, по данному знаку, ее отыскивает. Казалось бы, на ровной и избитой степи и яблока схоронить негде — однако молодежь настолько хитра, что находит удобные места для прятания себя: то канавку или бугорчик, то кучку кизяка или бурьяна, или, наконец, брошенную копань. Старики неблагосклонно посматривают на эту игру, и потому молодежь играет в прядки украдкою.

Калмыки играют еще в альчики или казанки, в шашки и в карты. — Единственные у них и любимые карточные игры, азартные: горка, филька и в три листика, но женщины-калмычки в эти игры не играют, неприлично. Альчики и шашки, несомненно, перешли к нам от монголов и татар, — они распространены в целой Азии. О картах же мнения различны: одни говорят, что карты в XI веке изобретены во Франции для развлечения слабоумного дофина, другие же утверждают, что карты в глубокой древности были уже известны в Китае. Признавая в последнем мнении большую долю исторической истины, мы тем самим допускаем, с большею вероятностью, что монголы в свои нашествия, простиравшиеся, как известно, до Дуная и даже до берегов Рейна, очень легко могли первые познакомить Европу, и скорее всего нас, с картами, и что наш простой народ так же играет в горку, фильку и в три листика, как играли прежде монголы и играют теперь калмыки.

Замечательнее всего, что буддизм не только допускает присутствие женщины при религиозном служении, но и позволяет ей дотрагиваться до сосудов и вообще предметов богослужебных и тем самым как бы делает ее участницею религиозных действий. Так, например, женщина в своем жилище расставляет по местам бурханов, зажигает пред ними благовонные курения и свечки, кладет жертвоприношения и прочее. Если женщина (мать или жена владельца) отличается добродетельною жизнью, благотворительностью к духовенству, милосердием к народу и усердием к вере, то при торжественном богослужении духовенство предоставляет ей высшую часть раздачи молитв, для чего она садится в хуруле рядом с старшим гелюнгом (бакшею), учителем веры, принимает от него священную книгу молитв ‘ном’, завернутую тщательно в несколько шелковых тканей, раскрывает ее и, вынув отдельные листы, формою похожие на наше лото, раздает гелюнгам для совершения по ним службы.

Калмычка, когда она вдова пожилых лет и бедна, может, если пожелает, посвятить себя на служение в хуруле, и в таком случае обязанность ее заключается в исполнении работ, свойственных женщине, и в некоторых послугах духовенству. ‘Цааджин бичик’ в статье 21-й говорит: ‘Банде и шабаганце (то есть дьячку и чернице) за бесчестие платить 5 скотин, а за побои 9 скотин. Убуше и уба сунце (то есть служителю и служительнице капища) за бесчестие платить одну лошадь и за побои, по рассуждению суда’.

Буддисты, приписывая человеческому духу бесконечное и безличное бытие, как строгие последователи внутреннего, духовного учения, не признают божеств, выделившихся из мира видимого, и создали себе пантеизм, омрачающий идею Высочайшего существа грубыми заблуждениями и ложными понятиями. В свою очередь, мистицизм, преобладающее в них стремление постигать сверхъестественное внутренним воззрением признал за женщиною право на место в буддийской догматике и небесной иерархии. По их учению ‘Алонкг-Гова’ произошла на свет через наитие доброго духа (тенкгери) и признается непорочно рожденною девою. Манцзушири (нежно-голосистый), один из Будд, изображается под прекрасною женскою наружностью, иногда с двумя, а иногда с четырьмя руками. В правой руке держит меч, а в левой распустившийся цветок ‘удбала цицик’, на котором лежит священная книга ‘ном’. Дарке, мать бога, или Будды, молодая и красивая женщина, изображается иногда с синим лицом и красными руками в знак гнева и ненасытной жажды крови. Наконец, буддисты в числе добрых духов насчитывают семь небесных дев.

Буддизм, преследуя идею возвышения человеческого духа и страшась мудростью уразуметь и постичь верховное существо, безусловное слово, единство и центр всего духовного, мало обращает внимание на материю (человеческое тело) и верен метафизическому взгляду на жизнь, он так же индифферентно относится к погребению умерших, как, мы видели, он смотрит на рождение и бракосочетание.

Женщин-калмычек так же погребают, как и мужчин, то есть с участием духовенства или без его присутствия. Так же творят по ним поминовения и молитвы в продолжении 49 дней или вовсе не поминают и не молятся — это зависит от доброй воли оставшихся родных, а более от их достатка… Не было только примера, чтобы калмыки тело умершей женщины сжигали, эта высшая честь погребения принадлежит одним ханам, нойонам и высшему духовенству: ламам и бакшам.

Примечания

1. Платеж скота за невесту ‘шагате’ — то же самое, что у магометан ‘калым’.

2. Можно поэтому заключать, как были богаты калмыки 250 лет назад. На 10 кибиток тогда полагался один только бедный. В настоящее время положение далеко уже не таково.

3. Жестокою вещью у монголов называлось металлическое их вооружение, как-то: панцирь, латы, шишак, пищаль и сабля. Следует заметить, что ‘Цааджин бичик’ издан Ойратским союзом во время боевой славы и богатства калмыков.

4. Подобный обычай существует и у малороссиян в некоторых селениях Ставропольской губернии.

5. В 1849 году известнейший в целом калмыкском народе по богатству и образованию хошоутовский владелец, штаб-ротмистр Цецен-Нарбо Тюменев, повторил обряд своего бракосочетания.

6. ‘Сборник статистических сведений о Ставропольской губернии’. Выпуск I и II, 1868 и 69 годы.

7. ‘Историческое обозрение ойратов, или калмыков, с XVI столетия до нашего времени’. Соч. монаха Иакинфа, С.-Петербург 1834 г., стр. 51.

8. Мы уже говорили, что монголы жестокою вещью называли все вообще металлические боевые доспехи, как-то: панцирь, латы, пищаль и саблю.

9. ‘Северный архив’, 1828 г., No 3, стр. 179.

10. Русское слово люлька, вероятно, происходит от калмыцкого ‘юльге’.

11. Усун, или сн, по-монгольски значит ‘вода’, принята за название племени, жившего при водах моря и реки.

Текст и примечания печатаются по источникам:

Бентковский И.В. Женщина-калмычка Большедербетского улуса в физиологическом, религиозном и социальном отношениях // Сборник статистических сведений о Ставропольской губернии. — Ставрополь, 1869. — Выпуск 2. — С. 141—167.

Бентковский И.В. Женщина-калмычка Большедербетовского улуса в физиологическом, социальном и религиозном отношениях // Сборник статистических сведений о Ставропольской губернии. — Ставрополь, 1870. — Выпуск 3. — С. 95—119.

И. В. Бентковский

Женщина-калмычка Большедербетского улуса в физиологическом, религиозном и социальном отношениях

Примечания

Текст и примечания печатаются по источникам:

Читайте также: