Женщина-дьявол, Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис, Год: 1865

Молодость короля Генриха
Время на прочтение: 62 минут(ы)
Скачать в PDF

Понсон дю Террайль

Женщина-дьявол

I

Королю Генриху III снился страшный сон. Он увидел себя бредущим в монашеском наряде по улицам Парижа, и хотя эти улицы были полны народа, но никто — ни простые буржуа, ни знатные сеньоры — не приветствовали его, своего короля. Так как это равнодушие толпы страшно поразило его, то он обратился с вопросом к горожанину, сидевшему на приступочке у своего дома. Горожанин презрительно повел плечом и ответил:
— С какой же стати будут обращать внимание на тебя, монах, когда парижане ждут въезда своего короля? При этих словах Генрих П1 даже отскочил назад.
— Какого короля? Ведь король — я! — крикнул он. Горожанин снова повел плечами и ответил:
— Полно тебе, глупый монах! Вот, смотри: едет король! Действительно, Генрих III вдруг услыхал звуки труб и барабанов. Затем из-за угла показался большой отряд под предводительством высокого мужчины с гордой осанкой, при виде которого вся толпа, как один человек, закричала:
— Да здравствует король Франции!
Генриху III, превратившемуся в бедного монаха, пришлось отойти в сторонку, чтобы пропустить кортеж короля. За королем, во главе швейцарцев, следовал Крильон, за ним
— Эпернон и адмирал Жуайез, и всем им самозванец — король отдавал приказания, и все они охотно и подобострастно повиновались ему.
Кто же был этот другой король? Генрих III не мог видеть его лицо, так как забрало его шлема было опущено.
Бедный король хотел крикнуть, что это — ошибка, но звуки замирали у него в горле. Он хотел кинуться к кортежу, остановить самозванца, воззвать к лояльности Крильона и прочих, но его ноги словно приросли к земле, и он не мог двинуться с места. Вдруг перед Генрихом очутилось какое-то мрачное здание, в котором он узнал монастырь, ворота последнего распахнулись, и глас свыше произнес: ‘Войди, несчастный монах!’ В то же время неведомой силой Генриха повлекло в ворота. Он сопротивлялся, но ничего не помогло. Наконец он совершил нечеловеческое усилие и проснулся, обливаясь холодным потом в своем сен-клуском дворце.
Король первым делом соскочил с кровати, распахнул окна, высунул голову и принялся осматривать окрестности. Наконец он перевел взор вниз и заметил Крильона, который как раз осматривал дозорные посты. Вид Крильона окончательно привел в себя короля.
— Эй, герцог! — окликнул он начальника дворцовой стражи. Крильон поднял голову, узнал короля и почтительно поклонился ему.
— Поднимитесь ко мне, герцог! — снова крикнул Генрих. Через минуту герцог уже входил к королю. Его волосы сильно поседели, но это был все прежний молодец, бравый и бесстрашный вояка.
— Здравствуйте, Крильон! — сказал Генрих III. — Здравствуйте, государь.
— Знаете ли вы, зачем я позвал вас к себе?
— Нет, государь!
— Чтобы вы сказали мне правду!
— Это очень приятное для меня занятие, государь, тем более что я никогда не лгал в жизни. Да и вообще при всем дворе я единственный человек, от которого можно ждать правды.
— Честный Крильон!
— Чем именно могу служить вашему величеству?
— Я хочу знать, по-прежнему ли я — король Франции? Крильон угрюмо посмотрел на короля и ответил:
— Должно быть, вы, ваше величество, проснулись в очень хорошем настроении! Или вы принимаете Крильона за одного из своих миньонов?
— Увы, — вздохнул король, — у меня нет их больше! Их всех убили… Но вы все-таки не ответили мне на мой вопрос, герцог!
— Не могу ли я узнать сначала, что заставляет ваше величество так странно шутить?
— Странно — согласен, но только я вовсе не шучу. Я серьезно спрашиваю вас: король ли я еще?
— Ну конечно, государь!
— Франции?
— Франции!
— Ты, вероятно, задаешься вопросом, мой добрый Крильон, не сошел ли я с ума? Нет, милый мой, все дело в том, что я видел ужасный сон.
— А что именно приснилось вашему величеству?
Генрих III рассказал Крильону свой сон. Когда он кончил, Крильон сказал:
— Странное дело, государь, я тоже видел неприятный сон.
— Такой же, как и мой?
— Почти.
— Ну, так расскажите мне его, герцог!
— Мне приснилось, что две армии оспаривали друг у друга Париж. Ворота города были заперты, улицы перегорожены цепями и заставлены баррикадами…
— Без моего приказания?
— Да, государь. Вашего величества не было в Париже. Вы командовали той армией, которая осаждала Париж.
— Значит, Париж восстал?
— И да, и нет.
— Но как мог Париж оставаться лояльным, раз он запер ворота перед своим государем?
— У Парижа была королева.
— Королева? А как ее звали?
— Не помню, как ее называли по имени, но у многих на устах была кличка ‘женщина-дьявол’.
— Какова она собою?
— Белокурая с голубыми глазами.
— У нее в руках была шпага?
— Нет, скипетр, но очень странный: ножницы, которыми она остригла волосы вашего величества.
— Слава богу, не все сны сбываются! — пробормотал король, бледнея и заметно трясясь.

II

— Вот что, друг мой Крильон, — сказал король, несколько успокоившись. — Наверное, вы посвящены в тайны оккультных наук?
— Нет, государь, откуда мне было научиться этой премудрости?
— Но мне говорили, что все южане — немного колдуны!
— Итальянцы — может быть, но не провансальцы!
— А жаль! Иначе вы растолковали бы эти сны!
— Как раз сегодня утром около замка бродил человек, который называл себя большим специалистом в тайных науках!
— И вы дали ему уйти, герцог! — с упреком воскликнул король.
— Но, ваше величество, далеко он не мог уйти, так что, если…
— Ну, так бегите за ним, приведите его сюда!
— Сделаю все возможное, чтобы исполнить желание вашего величества, — сказал Крильон и вышел, чтобы разыскать чародея.
Тогда король кликнул пажей и приказал им одевать его. В то время как пажи хлопотали над его туалетом, Генрих III вздыхал и, не обращая внимания на пажей, бормотал вполголоса:
— Господи Боже, вот-то паршивое это ремесло — королевское… Вечно тебя окружают льстецы, лгуны, эгоисты…
Друзей теряешь друг за другом, и в одно непрекрасное утро оказываешься наедине с Крильоном… Уф!
Король вздохнул несколько раз подряд и продолжал свои сетования:
— А ведь надо признаться, хотя этот честный Крильон и являет собою идеал верности и лояльности, но он — не из веселых собеседников. Не помню случая, чтобы он хоть когда-нибудь заставил меня улыбнуться!
Один из пажей, услыхав рассуждения короля, вдруг осмелившись вставить свое слово, сказал:
— Да ведь надо уметь вызвать улыбку на королевском лице, а герцог никогда не отличался этим умением!
Паж, который так смело вставил свое суждение о недостатке придворных способностей Крильона, отличался довольно оригинальной внешностью. Сколько лет было ему? По рыжеватым волосам, бесцветным глазам и бледному лицу ему можно было дать и пятнадцать, и тридцать лет. Он бил долговяз, немного горбат, немного кривоног и нескладен. Называли его Мовпен. Но это была лишь кличка, происхождения которой никто не мог доискаться. Его истинное имя было Морис Дюзес, он происходил из герцогской фамилии этого имени и только знатности рода был обязан своим местом пажа, так как Генрих III терпеть не мог уродов. Однако теперь, внимательно поглядев на пажа, Генрих к собственному удивлению заметил, что у Мовпена было очень язвительное выражение лица и что его взор блистал остроумием и хитростью.
— Уж не хочешь ли ты сказать, — произнес король, — что ты сумел бы распотешить меня?
— Как знать, государь? Может быть, и так!
— А как же?
— Для этого нужно, чтобы я был избавлен от обязанностей пажа и произведен в шуты.
— Как? Ты хочешь стать шутом?
— Шутом короля Франции — почему бы нет?
— А, став шутом, ты будешь забавлять меня?
— Надеюсь, что это мне вполне удастся. В этот момент появился Крильон и объявил:
— Государь, колдун в прихожей. Его удалось найти.
— Ну, так пусть войдет!
— Да… ваше величество, дело в том, что… мне… пришлось дать ему… довольно странное обещание!
— Ему будет щедро заплачено за труды!
— Об этом и речи нет. Но только он в маске.
— Ну, так он снимет маску — только и всего!
— В том-то и дело, что он ни за что не хочет снимать свою маску. Обет он, что ли, дал какой-то или что другое, но только он не хотел идти сюда без того, чтобы я ему обещал, что с него не потребуют снятия маски.
— Ну, так пусть идет как хочет. Может быть, в конце концов у него такая дьявольская образина, что от маски только мы же и останемся в выгоде!
Крильон приподнял драпировку, отделявшую королевскую спальню от соседней комнаты, и сказал:
— Войдите, сеньор!
В спальню вошел высокий, довольно хорошо сложенный человек, лицо которого скрывала черная маска. Манеры и осанка этого человека выдавали благородство происхождения и привычку обращения с высокопоставленными особами.
— Кто вы? — спросил его король.
— Государь, — ответил человек в маске, — я уже имел честь объяснить герцогу, что у меня больше нет ни имени, ни лица!
— Должно быть, вы испытали большие несчастья в жизни?
— Да, государь, очень большие.
Генрих III должен был удовольствоваться этим ответом, так как в тоне замаскированного, несмотря на всю его почтительность, чувствовалось что-то такое, что запрещало дальнейшие расспросы. Поэтому, помолчав, король продолжал:
— Вы знакомы с тайными науками?
— Я разбираюсь в показаниях звезд, государь.
— Можете ли вы объяснить мне сон, виденный мною в эту ночь? Дело в том, что и я, и герцог видели весьма неприятные сны, и мне хотелось бы узнать их значение.
— Да, герцог уже рассказывал мне свой сон.
— И вы истолковали его ему?
— Нет еще.
— Ну, так сделайте это, а затем я расскажу вам свой сон. Замаскированный взял руку Крильона и принялся изучать ее линии.
— Государь, — сказал он наконец, — я должен остаться наедине с вами и с герцогом. Король знаком приказал пажам удалиться и затем спросил:
— Ну-с, что же означает сон герцога?
— Гражданскую войну, государь.
— Во Франции? В моем государстве?
— Да, государь.
— Кто же осмелится восстать на меня?
— Белокурая ‘женщина-дьявол’, которую герцог видел во сне. Имя этой женщины я пока еще не могу сказать вашему величеству, потому что сначала я должен ознакомиться с вашим сном, государь.
Генрих III вкратце рассказал замаскированному свой сон. Тогда незнакомец попросил у короля позволения рассмотреть линии на его руке. Замаскированный склонился над королевской рукой и затем сказал:
— В вашем сне много правды, государь, очень много!
— Ну а в сне Крильона? — спросил король, с трудом подавляя крик испуга.
— О, этот сон осуществится точка в точку!
— Значит, скоро моему царствованию наступит конец?
— И да, и нет, государь! — и замаскированный снова склонился над королевской рукой.

III

Вторичное исследование линий королевской руки было еще продолжительнее, чем первое.
— Да говорите же наконец, сеньор! — нетерпеливо вскрикнул король. — Должно быть, меня ожидает что-нибудь очень мрачное?
— Не могу еще с уверенностью сказать это.
— Что же нужно, чтобы вы могли сделать это?
— Мне нужен сосуд, наполненный чистой водой. Король позвонил и приказал вбежавшему пажу подать воды. Когда паж ушел, замаскированный взял сосуд и, выставив на свет, принялся рассматривать воду.
Государь, — сказал он наконец, — в вашем сне заключается не столько истина, сколько предупреждение, иначе говоря, все виденное вашим величеством сбудется лишь в том случае, если вы, государь, не примете мер. В этом сосуде для меня отражается все будущее вашего величества. Я вижу там баррикады, о которых гласил сон герцога Крильона…
— А белокурая женщина?
— И ее я вижу с ее странным скипетром, состоящим из ножниц!
— Может быть, вы видите там также и того человека, которого во сне я видел королем Франции?
— Да, ваше величество, я вижу и его тоже!
— Ну, так расскажите мне, кто же это такие!
— Белокурая женщина, по праву носящая кличку ‘женщина-дьявол’, — злейший враг вашего величества. Это — Анна Лотарингская, герцогиня Монпансье!
— А мужчина?
— Это Генрих Гиз, государь!
— Я так и знал! — с бешенством крикнул Генрих III, топая ногой. — О, эти Гизы, эти Гизы!.. Но этого не будет, не будет!
— Я уже говорил вашему величеству, что сон может и не сбыться! Стоит только принять известные предосторожности, последовать советам лиц, расположенных к интересам вашего величества. Вот! Теперь я вижу также и тех, кто может быть полезен своими советами вам, государь. Это женщина…
— Женщина?
— Да, государь. Могу описать вам ее наружность. Она не молода, но все еще прекрасна. Она одета во все черное, и вся ее осанка свидетельствует о высоком происхождении.
— Это мать! — крикнул король.
— Вижу я и того мужчину, советы которого будут спасительны вашему величеству. Он молод, лоялен, находчив, храбр…
— Кто же это такой?
— Не знаю, но женщина в черном знает его! Король задумался и затем сказал:
— Знаете, герцог, мне кажется, что колдун прав. С моей стороны было большой ошибкой обходиться без советов матушки!
— Господи, так в чем же дело, ваше величество! — воскликнул Крильон. — Ее величество находится сейчас в Париже, в своем дворце Босежур. Лошадь у меня всегда стоит оседланной. Прикажите только, и менее, чем через час, я уже буду у королевы-матери и…
— Это потом, герцог… — кисло ответил король, — там увидим… успеется… Но вот что меня интересует: кто может быть этот человек, полезный мне своими советами? Я думаю, это брат Франсуа! Незнакомец покачал головой и сказал:
— Герцог Анжуйский не может быть полезен вашему величеству.
— Почему? Замаскированный ответил не сразу. Генрих III продолжал:
— Положим! Разумеется, не от герцога Анжуйского мне ждать помощи советом! Человек, который сам не мог удержать корону, не найдет подходящего совета и для меня.
В данном случае король намекал на последние приключения герцога в Голландии, куда Франсуа отправился за короной, но был там разбит наголову и изгнан. После этого позорного поражения герцог Франсуа жил безвыездно в Шато-Тьерри. Но замаскированный, покачав головой, возразил:
— Не в этом причина бесполезности его высочества!
— А в чем же?
— В том, что к тому времени, когда вашему величеству благоугодно будет обратиться к брату, его уже не будет на свете…
— Как? Он умрет? Но от чего же?
— Это навсегда останется тайной, государь. Одни будут утверждать, что герцога отравили, другие — что его высочество умер от горя. Король грозно нахмурился и крикнул:
— Берегитесь, сеньор, берегитесь! Известно ли вам, что герцог Анжуйский — единственный наследник французского трона?
Колдун не успел ответить, как в соседней комнате послышался какой-то шум. Крильон сейчас же вышел туда и немедленно вернулся с донесением:
— Ваше величество, из Шато-Тьерри прибыл экстренный курьер, которому необходимо немедленно сообщить вашему величеству известие первой важности!
— Пусть войдет!
В спальню ввели дворянина, с ног до головы покрыты дорожной пылью. Это был де Нансери, один из приближенных герцога Анжуйского.
— А, Нансери, здравствуй! — встретил его король. — Ты прибыл от брата?
— Увы, государь, — ответил Нансери, — боюсь, что я — последний курьер, которого послал его высочество!
— Что ты хочешь сказать этим?
— Его высочество при смерти.
— Значит, этот человек сказал правду! — воскликнул король, показывая на замаскированного. — Неужели брат и в самом деле умирает?
— Да, государь, он приказал мне обратиться к вашему величеству с просьбой принять последний вздох его высочества.
— Экипаж! Лошадей! — крикнул король.
Но тут замаскированный выступил вперед и сказал: — Путешествие вашего величества будет бесполезно, так как вы не успеете приехать вовремя. В данный момент его высочество уже испустил свой дух! Король вскрикнул, схватился за голову и простонал: — Один… совсем один…
Но в этот момент дверь открылась, и в спальню вкатилось какое-то странное существо, разодетое в цветные тряпки и украшенное бумажным колпаком. Перекувыркнувшись в воздухе, этот человек воскликнул:
— Неправда, куманек! Ведь я с тобою!
Это был Мовпен, серьезно принявшийся за исполнение своей новой службы при особе короля.

IV

Крильон и Нансери переглянулись с недовольным видом. Выходка Мовпена была до крайности неуместна. Но, несмотря на это, у короля она вызвала улыбку. Впрочем, Генрих III сейчас же спохватился и воскликнул:
— Ах, если бы брат был жив…
Однако это восклицание не смутило новопожалованного шута. — Но ведь смерть герцога Анжуйского известна вашему величеству только из откровений графина, истолкованных неизвестным лицом! Едва ли это основание для траура! Король сейчас же ухватился за эту мысль.
— Конечно, у меня нет ровно никаких доказательств, что Франсуа действительно умер!
— Но его высочество серьезно болен! — заметил Нансери. Мовпен снова кувыркнулся, запел петухом и, кривляясь, сказал:
— Ничего, куманек, мы его вылечим! Тут уж Крильон не выдержал.
— Государь, — сказал он, — умоляю позволить мне напомнить господину Дюзесу, что его отец, мой старый товарищ по оружию, не был ни шутом, ни знахарем, ни кудесником!
— Вот как? — смеясь возразил Мовпен. — А если я докажу вам противное, мой седой красавец?
— В таком случае, — невозмутимо ответил Крильон, — я скорее поверю, что сына барона Дюзеса кормилица подменила сыном канатного плясуна или ярмарочного знахаря!
Это была жестокая отповедь, но Мовпена не так-то легкл было выбить из позиции. Он спокойно повернулся спиной к герцогу и, обращаясь к королю, сказал:
— Ах, бедный мой хозяин, вот уж вам-то я не завидую!
— Почему? — спросил Генрих.
— Да потому, что если бы при дворе вашего величества было два Крильона, то вашему величеству не прожить бы полугода!
— Милый мой, — ответил король, — у всякого свое ремесло. Герцог Крильон не посвящен в тайны риторики, и Феб-Апполон, брат девяти муз, никогда не назначал ему свидания. Но это — мой лучший слуга, и так как ты оскорбил его, то я с удовольствием позволю ему проучить тебя за это, если он обратится ко мне за разрешением!
Однако Крильону незачем было обращаться за правосудием к королю: он всегда сам расправлялся с врагами. Так и тут он ограничился тем, что сказал:
— Видите ли, Мовпен, обыкновенно я не бываю в шутливом настроении, но сегодня хочу сделать исключение…
— Это дастся вам не без труда!
— Может быть!.. Но раз вы превратились в шута, то я хочу сделать вам подарок.
— Да неужели?
— Я хочу подарить вам связку бубенчиков и привязать ее к тому месту вашего тела, которое мне больше всего нравится.
— А именно?
— К одному из ваших многочисленных плеч! Мовпен закусил губу и сказал:
— Уж не хотите ли вы дать понять, что считаете меня горбатым?
— Ну вот еще, — спокойно ответил Крильон, — горбатые по большей части отличаются умом, а вы… вы — просто глупый уродец!
— Браво, Крильон! — крикнул король.
Мовпен кинул на герцога злобный взгляд, но не нашелся, что ответить. Считая, что у Крильона ему не повезло, он взялся за замаскированного, который скромно стоял в стороне, ожидая, что король обратится к нему еще с какими-нибудь вопросами.
— Ну-с, господин колдун, — сказал ему Мовпен, — раз уж вы такой мастер, то не погадаете ли и мне?
— С удовольствием, — ответил замаскированный, а затем, взяв руку шута и рассмотрев ее, продолжал: — У вас будет очень беспокойная жизнь!
— Да? Вот как! А в чем будет заключаться беспокойство?
— В том, что вы будете не раз и нещадно биты!
— Кем же это?
— Всеми, кого вы позволите себе оскорбить своими нескромными и неостроумными шутками. Мовпен невольно схватился за эфес шпаги и крикнул:
— Ну, это мы еще посмотрим!
— А вот увидите, увидите! Это так же видно, как и то, что с вами произойдет двойное превращение: одно — в груди, а другое — в ножнах!
— То есть как же это?
— А вот как: шпага в ваших ножнах точно так же превратится в посох канатного плясуна, как душа дворянина превратилась в вашей груди в душу шута дурного характера. — Сказав это, замаскированный презрительно отвернулся от Мовпена и, обращаясь к королю, продолжал: — Насколько я могу судить, вашему величеству нечего больше спросить у меня? В таком случае разрешите мне уйти!
— И заплатите мне как следует за мои предсказанья! — насмешливо добавил Мовпен.
— Ошибаетесь, — ледяным тоном возразил замаскированный, — я ровно ничего не беру за предсказание судьбы!
— Даже от короля? — спросил Генрих III.
— Именно от короля! — ответил незнакомец и, глубоко поклонившись, исчез в дверях.
Когда он вышел, Генрих III посмотрел на Крильона и сказал:
— Ну, что вы думаете об этом человеке, герцог?
— Ровно ничего, государь. Я не знаю, сказал ли он правду или солгал.
— Конечно, солгал, — вставил свое словцо Мовпен, — и ваше величество отлично поступите, если потребуете экипаж, чтобы отправиться в Шато-Тьерри.
— Но если этот человек сказал правду и брат уже умер?
— Ну, так это лишнее основание съездить в Шато — Тьерри, чтобы доставить оттуда тело почившего со всей помпой.
— Увы, — вздохнул король, — самые пышные похороны не воскрешают!
— Нет, конечно, но смягчают горе. А ведь ваше величество — такой мастер в устройстве помпезных процессий! Я уверен, что торжественное перевезение тела герцога Франсуа будет чудом своего рода! Спереди пойдут кающиеся в белом, потом кающиеся в синем, потом серые монахи…
— Ты с ума сошел! — с негодованием перебил его король. — Монахи должны идти впереди кающихся, так и в ритуале указывается!
При этих словах Крильон и Нансери переглянулись почти с испугом — уж слишком проступало в этом диалоге все убожество короля! А Мовпен продолжал:
— После серых монахов — рота алебардистов…
— Ну уж нет! — перебил его король. — Я предпочитаю швейцарцев — у них более строгий костюм.
— Ладно, пусть пойдут швейцарцы! А после них мы пустим сотню конной гвардии!
— Вот это так! — согласился Генрих.
— Государь, — вмешался Крильон, начинавший уже бледнеть от злости, — мне кажется, что, прежде чем устраивать похороны его высочества, следовало бы узнать, действительно ли он умер!
— Вы правы, герцог. Я сейчас отправлюсь. Вы со мною?
— Вашему величеству известно, что я никогда не покидаю вашей августейшей особы! — сухо ответил Крильон.
В этот момент сквозь открытое окно донесся голос, жалобно возглашавший:
— Подайте, Христа ради! Подайте на монастырь бедных доминиканцев!
Король высунулся из окна и увидел молодого монашка, который, сидя верхом на осле, призывал верующих к молитве. У монашка были бледное лицо, пламенный взгляд, тонкие губы и оскаленные острые зубы, словно у хищного животного.
При виде этого лица король почувствовал необъяснимый укол в сердце, словно им овладели тайные предчувствия.
— Фу, что за отвратительный монах! — воскликнул он, отскакивая от окна.
Его место сейчас же занял Мовпен, увидев монашка, он воскликнул:
— Ба! Да ведь это Жако! Здравствуй, Жако! Как поживает Буридан? — и он указал пальцем на серо-черного осла.
Но король, подчиняясь охватившему его странному чувству непреоборимого отвращения, продолжал бормотать:
— О, что за отвратительный монах! Что за мерзкий монах!

V

Монах между тем все еще оставался под окнами, продолжая возглашать:
— Подайте! Подайте, Христа ради, на монастырь бедных доминиканцев!
Даже его голос болезненно действовал на нервы короля. Он обернулся к Мовпену и сказал:
— Вот отнеси этому дьявольскому монаху три пистоля… — Он подал шуту монеты и продолжал: — А когда он получит это подаяние на монастырь, который я уважаю, позови алебардиста или швейцарца и прикажи выдрать монаха как следует!
Мовпен посмотрел на короля с изумлением, которое разделили также Крильон и Нансери.
— Он внушает мне страшное отвращение, — пояснил король. — Ступай, Мовпен, и сделай то, что я приказываю!
Мовпен поспешно выбежал из комнаты и спустился вниз, где застал двух алебардистов за большими кружками вина. Передав им, что он действует именем короля, Мовпен взял алебардистов с собою и потом, подойдя к монаху и сказав ему: ‘Вот, милый Жако, король посылает тебе это на монастырь!’ — вручил монаху деньги.
Последний с жадностью спрятал их в суму, затем дернул поводья и хотел продолжать свой путь, но алебардисты уже ухватили осла под уздцы и подвели его к реке. Здесь монаха стащили с седла, подняли ему рясу и отодрали на славу, а затем затеяли с несчастным новую игру. Они бросали окровавленного монаха в реку, а когда тот уже начинал пускать пузыри, кидались за ним и вытаскивали, чтобы снова повторять ту же мерзкую забаву.
Монах отчаянно плакал, кричал и отбивался, а король, любовавшийся этой сценой из окна своей комнаты, смеялся от души. Вдруг, обернувшись, он заметил мрачные лица Крильона и Нансери. Это заставило короля опомниться.
— Я совсем с ума сошел! — сказал он. — Все эти сны и колдуны совершенно сбили меня с панталыку!
— Боюсь, что это так, государь! — сухо заметил Крильон. Король ничего не ответил на это замечание, а, подойдя снова к окну, крикнул Мовпену: ‘Довольно! Отпустите его!’ — и, искренне считая, что всякое оскорбление может быть излечено деньгами, кинул вниз кошелек.
Мовпен остановил издевательство пьяных солдат и приказал им усадить монашка на осла, после чего, подняв с земли королевский кошелек, протянул его монаху. Но последний оттолкнул кошелек, еще раз поглядел на короля, и в этом взгляде было столько ненависти, столько угрозы, что Генрих III снова вздрогнул и, схватившись за голову, опять пробормотал:
— О, что за отвратительный монах! Что за мерзкий монах!
Вскоре после этого король отправился в Париж. Он собирался навестить королеву-мать, жившую во дворце Босежур, а оттуда отправиться в Шато-Тьерри к брату.
В то время как королевский поезд проезжал деревушкой Пасси, на дороге им снова попался монах, выдержавший в Сен-Клу жестокую экзекуцию. Взгляды короля и монаха встретились, и снова король потупил взор под огненным блеском глаз монаха и прошептал Мовпену:
— Этот черноризец внушает мне непреодолимый страх!
Монах между тем, мрачным взором следя за удалявшимся королевским поездом, пробормотал с выражением глубочайшей ненависти:
— Я отомщу тебе за это, погоди только у меня!

VI

Прибыв в Париж, монах Жако направился для подкрепления своих сил в уже известный читателям кабачок Маликана.
В последнее время там многое изменилось. Не было уже прелестной Миетты, которая, став графиней де Ноэ, не могла уже стоять за кабацкой стойкой. Но сам Маликан, не обращая внимания на блестящую партию, сделанную его племянницей, по-прежнему остался верен своей профессии.
Вместе с тем изменилась и его клиентура. Прежде, как помнит читатель, кабачок Маликана был обычным местом встречи его земляков, которым подавалось несравненно более старое и лучшего качества вино. Но Варфоломеевская ночь заставила гугенотов-беарнцев поредеть в Париже, а оставшиеся, в силу усугубления религиозных преследований, избегали опасности компрометировать себя. Сам Маликан стал для вида посещать католическую церковь и не рисковал подать лотарингцу плохое вино. Так случилось, что вино Маликана получило почетную известность среди лигистов, и общий зал кабачка стал наполняться по преимуществу людьми герцога Гиза. Маликан вздыхал втайне, но, во-первых, лигисты и добрые католики пили не меньше гугенотов и платили таким же, как и последние, добропорядочным золотом, а во-вторых, будучи в центре враждебного наваррскому королю движения, Маликан всегда мог узнать что-либо полезное для своего государя.
За лигистами и лотарингцами в кабачок пришли и монахи. Этих клиентов Маликан очень одобрял: пили они еще больше, платили еще лучше, но ссорились очень редко. Поэтому он стал представлять им всяческие льготы, и вскоре его клиентура стала наполовину состоять из черноризцев.
Среди последних всегда бывал кто-нибудь из соседнего монастыря доминиканцев. Каждый из них, выйдя из стен монастыря, считал долгом зайти к Маликану, чтобы опорожнить бутылочку-другую, а очередной инок-сборщик был непременным членом — посетителем этого ‘богоугодного’ заведения.
Всех сборщиков у доминиканцев было семь — по числу дней в неделе. Так, например, о. Василий сбирал по воскресеньям, почему его в просторечии именовали ‘брат — Воскресенье’, как о.
Антония именовали ‘брат-Четверг’, а нашего знакомца Жако — ‘брат-Пятница’. Но все семь сборщиков пользовались одним и тем же ослом, который привык уже два раза в день — утром и после работы — останавливаться у кабачка Маликана. Поэтому, говоря, что ‘Жак направился к кабачку Маликана’, вы выразились не совсем точно: он лишь подчинился привычкам осла!
Общий зал кабачка был полон солдатами и монахами. И те, и другие пили, пели, играли в кости и на все лады проклинали гугенотов и короля Франции. Услыхав это, Жако подошел к кучке военных и пламенно воскликнул:
— Как хотите, господа, но среди вас все же нет человека, который ненавидел бы французского короля больше, чем я! В ответ на эти слова, произнесенные громким, пронзительным голосом, наступила тишина. Все с удивлением посмотрели на бледного юношу-монаха.
— За что же ты его так ненавидишь? — спросил наконец, ухмыляясь, старый солдат-лотарингец.
Тогда в ответ Жако обнажил плечи, показал незажившие еще рубцы и рассказал все, что случилось с ним в это утро. Рассказ вызвал бурю негодования. Монахи рычали от бешенства и призывали на голову короля все громы небесные. Солдаты хватались за оружие и предлагали идти сейчас же и разнести королевский замок вдребезги.
Но вдруг один из присутствующих, до сих пор молчаливо слушавший рассказ монаха, встал и потребовал тишины. Это был дворянин, одетый во все черное, у него был строгий, почти мрачный вид, и, должно быть, он пользовался большим влиянием среди присутствующих, так как сейчас же воцарилась тишина.
— Как тебя зовут? — спросил он монаха.
— Жак Клеман.
— Откуда ты?
— Из окрестностей Парижа.
— Почему ты стал монахом?
— Потому что отличался в детстве леностью. Этот ответ вызвал бурю смеха, однако она улеглась по первому знаку дворянина в черном.
— Какого ты ордена?
— Я доминиканец.
Человек в черном выглянул в окно и увидел монастырского осла, привязанного к кольцу у стены. Оттопыренная сума доказывала, что сбор монашка был удачен. Тогда мрачный дворянин спросил:
— Нет ли здесь монахов того же монастыря? — и, когда в ответ поднялись трое черноризцев, продолжал: — Доставьте осла в монастырь, ты же, — обратился он к Жаку, — пойдешь со мною.
— Но… — начал было Жак, однако резкий, повелительный жест дворянина сразу прервал всякие возражения и монах покорно последовал за незнакомцем.

VII

Молча дошли они до крайне мрачного и неприветливого на вид здания. Можно было подумать, что оно совершенно необитаемо, но, когда мрачный дворянин постучался в ворота, они сейчас же открылись, и Жак с удивлением увидал, что внутренний двор здания занят массой народа самого разнообразного общественного положения. Здесь были солдаты, монахи, простые буржуа и знатные дворяне, все они очень оживленно и дружелюбно разговаривали друг с другом.
В самом центре двора Жак увидел величественную фигуру одетую в рясу. При виде этого монаха Жак испуганно вздрогнул: это был о. Григорий, настоятель монастыря доминиканцев, а следовательно, начальник Жака. Но мрачный дворянин не дал Жаку времени предаваться своему удивлению. Он быстро увлек его в подъезд и провел в мрачную комнату, драпированную темными материями. Здесь он велел ему подождать, а сам исчез за портьерой, скрывавшей дверь в соседнюю комнату.
Эта комната по своему убранству находилась в полном несоответствии с мрачностью первой, так как была отделана со всей роскошью в светлых тонах.
На кушетке лежала, мечтая, прекрасная женщина. Это была Анна Лотарингская, герцогиня Монпансье.
При входе мрачного дворянина она подняла голову и спросила, как бы пробуждаясь от радужного сна:
— А! Это вы, граф Эрих?
Эрих де Кревкер поклонился с большим почтением, хотя в его манере и лежал сильный оттенок неуловимого грубого презрения.
Анна знаком предложила Кревкеру сесть, но тот молча отклонил приглашение и остался стоять.
— Откуда вы, Эрих? — спросила Анна.
— Из кабачка Маликана, герцогиня.
— А! Что же там по-прежнему поносят гугенотов?
— По-прежнему.
— И наваррского короля?
— Более чем когда-либо.
— А короля Генриха III?
— О, этот-то окончательно скомпрометирован, герцогиня! Монахи и солдаты рвутся пойти приступом на Лувр.
— Расскажите мне об этом подробнее, Эрих, — сказала герцогиня, лицо которой повеселело.
Тогда граф Эрих де Кревкер рассказал герцогине о монашке, перенесшем тяжелые издевательства в Сен-Клу.
— И вы говорите, что монах взбешен до крайности?
— Он так взбешен, что я счел за благо привести его к вам, зная, что вы собираете вокруг себя всех людей, имеющих серьезные счеты с королем. А этот монах мне показался вообще очень полезным: в нем много страстности и горячности.
— Где он?
— В соседней комнате.
Анна осторожно соскочила с кушетки, подошла на цыпочках к портьере и заглянула в соседнюю комнату. Когда она вернулась, ее взор сверкал дикой радостью.
— Благодарю вас, Эрих, — сказала она, — этот монах — действительно ценное приобретение! Он может послужить в наших руках отличным оружием! При взгляде на него у меня сразу родился целый план! — и с этими словами герцогиня позвонила, приказала позвать к себе двух пажей и долго и обстоятельно о чем-то беседовала с ними.
А монах все ждал и ждал. Но он не скучал — ему было о чем подумать. Кто же такой был этот мрачный дворянин, заинтересовавшийся им, скромным монахом? Наверное, он был важной шишкой, так как даже сам о. Григорий очень почтительно поклонился ему, а ведь о. Григорий был немаловажной особой!
Прошло более часа, пока вернулся этот таинственный незнакомец. За ним пришли двое молодых людей — два пажа, разодетых в нарядные костюмы.
— Вот ваши товарищи, — сказал Жаку мрачный дворянин, указывая на пажей.
— Мои… товарищи? — удивленно переспросил Жак.
— Ну да. Они угостят вас обедом и развлекут, чтобы заставить забыть бедствия в Сен-Клу.
Один из пажей подошел к монаху, взял его под руку и спросил:
— Как тебя зовут?
— Жак.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать.
— Мне столько же, — подхватил другой паж. — Меня зовут Амедей, а моего товарища — Серафин. Ну, а теперь идем с нами в столовую. Там мы поедим и на славу выпьем вина! — и молодые люди увлекли за собою монаха. Вид роскошно накрытого стола ослепил бедного монаха.
— Да где же я? — воскликнул он, озираясь на пышное убранство роскошной комнаты и богато сервированного стола.
— В свое время узнаешь, — ответил Серафин. Бедный монашек подумал, что стал жертвой волшебного сна, но сон был прекрасен, а монах крайне голоден — ведь в кабачке Маликана он питал лишь свою ненависть, но не желудок. Поэтому, не стараясь долее разбираться в странности своего положения, он энергично взялся за еду, обильно поливая ее вином. Последнее оказалось очень старым и крепким, пустой желудок делал свое дело, и вскоре монах почувствовал, что его голова приятно кружится. К тому же оба собутыльника были заразительно веселы, удивительно любезны и крайне мило шутили и острили, так что всем существом монаха овладело чувство бесконечного блаженства. Лишь по временам это блаженное состояние прорезывали приступы меланхолии. Ведь сон — не вечен, скоро рассеется, а тогда опять придется зажить скучной, убогой жизнью мелкого монаха.
— Ах, что за мерзкое ремесло быть монахом! — с горечью воскликнул он.
— Ручаюсь, что ты предпочел бы стать пажом! — подхватил Серафин.
— О, еще бы!
— Ну, так ведь это зависит лишь от тебя!
— Что такое?
— Хочешь быть одетым, как мы? Ну, так выпей сначала! — и Серафин поднес к устам монаха полный кубок вина. Жак опорожнил его единым духом.
Затем начались какие-то странные вещи: с Жака сняли монашескую рясу, облачили его в нарядный костюм пажа и подвели к большому зеркалу, там отразилась фигура молодого дворянина.
— Как? Разве я не монах? — теряясь, спросил Жак.
— Да ты им никогда и не был! — в один голос ответили Амедей и Серафин.
Жак схватился за голову и замер в полном недоумении. Что-нибудь одно — или его монашество, или теперешнее состояние было сном. Жак сильно ущипнул себя и почувствовал боль. Значит, он не спит? Значит, он и в самом деле дворянин?

VIII

Снова уселись за стол, снова начали пить и петь. Жак ни в чем не отставал от приятелей и только время от времени хватался за голову.
— Что с тобою? — спросил его Серафин.
— Ах, я не могу отделаться от своего ужасного сна!
— Какого сна? — спросил Амедей. Жак посмотрел на обоих приятелей блуждающим, хмельным взглядом и ответил с бледной, пьяной улыбкой:
— Представьте себе, ведь мне снилось… — что я монах!
— Вот глупый сон! — в один голос воскликнули пажи. Жак встал, подошел к зеркалу и стал снова осматривать себя со всех сторон. Пажи переглянулись с улыбкой, и один из них позвонил.
— Что вы делаете? — спросил Жак, язык которого почти не повиновался.
— Я приказываю начать танцы.
— Танцы? Какие… т-т-танцы?
— Ну вот еще! Разве ты забыл, что мы всегда заканчиваем свое пиршество танцами?
— Всегда? Ну, п-п-пусть!..
Дверь в столовую раскрылась, и в комнату впорхнули десять-двенадцать женщин, одетых в прозрачные восточные одежды. Они были полуобнажены, от них пахло одуряющими ароматами, а когда они завертелись в фантастическом танце, их распущенные волосы задевали Жака по лицу и рукам, и это прикосновение заставляло всю кровь вскипать в его жилах. Вдруг танцовщицы сразу остановились, три из них подбежали к Жаку и склонились к нему, маня розовыми губками к поцелую. Жак с криком страсти хотел схватить их, смять в объятьях, но в тот же момент танцовщицы с тихим, воркующим смехом извернулись и умчались из столовой так же неожиданно и стремительно, как появились.
Пажи поднесли Жаку новый кубок вина, и монах жадно опорожнил его. Тогда Серафин снова позвонил.
— А эт-т-то зач-ч-чем? — спросил Жак.
В дверь вошел человек, одетый в бархатную мантию, усеянную золотыми каббалистическими знаками, в астрологическом колпаке и с жезлом в руках.
— Кто это? — испуганно спросил Жак.
— Это колдун. Хочешь узнать свою судьбу? Он предскажет ее тебе!
Колдун подошел ближе, взял руку монаха и, внимательно поглядев на ладонь, сказал:
— Ты достигнешь большого сана, будешь богат и любим прекраснейшей женщиной! Эта женщина будет очень могущественна, и, если ты будешь беспрекословно подчиняться ей, она приблизит тебя к себе и вознесет на головокружительную высоту.
— Кто же она? — задыхаясь спросил Жак.
— Хочешь видеть ее? Я могу вызвать перед тобою ее образ! Но берегись! Подумай сначала, прежде чем согласишься! Эта женщина чрезвычайно красива, она внушит тебе непобедимую страсть…
— Но ведь вы сказали, что она полюбит меня?
— Да!
— Тогда зачем я буду бояться своей страсти к ней!
— Ну, так держись! — и с этими словами колдун погасил все огни в комнате, кроме одного канделябра, и затем описал волшебным жезлом круг по воздуху.
В ответ на это движение часть стены столовой рассеялась, образуя широкое отверстие, и в нем показалась молодая, красивая женщина. Ее глаза улыбались, полные губы манили к поцелуям. Распущенные волосы еще прикрывали обнаженные плечи дивного рисунка. Жак вздрогнул и упал на колени со страстным криком, но колдун снова повел по воздуху своим жезлом, и видение скрылось.
Трясущийся, бледный смотрел Жак на уходившего из комнаты чародея. Однако Серафин и Амедей сейчас же подскочили к монаху и поднесли ему новый кубок вина. Жак опорожнил его. Но это был, очевидно, лишний кубок. Все завертелось в глазах Жака, и, теряя сознание, он медленно съехал на пол.
Сколько времени длился его сон, Жак не знал, но проснувшись в том же положении, в котором он заснул, он вдруг отчаянно вскрикнул и схватился рукой за голову, он лежал на полу в своей келье, и на нем был одет обычный монашеский костюм!

IX

Жак встал, протер глаза и затем, открыв окно, высунул голову на свежий воздух. Было не более восьми часов утра, и свежесть несколько отрезвила воспаленную голову бедного монаха.
Он стал припоминать все происшедшее и обсуждать его. Ну да, конечно, все это было чрезвычайно просто: над ним посмеялись, напоили, а потом отвезли его пьяным в монастырь: вот и все объяснение чудес вчерашнего вечера.
Вдруг горячая струя хлынула по жилам Жака: ему вспомнилась женщина, образ которой вызвал перед ним чародей.
Кто была она? Где она находится? О, кто бы она ни была, какое расстояние ни отделяло бы его от нее, он все равно разыщет ее!
Однако ему некогда было заниматься своими мечтами: ведь он еще занимал самую низшую степень в монастыре, а на таких, как Жак, лежала вся черная работа по обители. Старшие иноки только и делали, что пьянствовали и нагуливали брюшко, а молодые монахи убирали, чистили, таскали воду и исполняли прочие обязанности. Вот и Жаку надлежало взяться за работу.
Он поспешно вышел на двор, где уже хлопотало несколько монахов, но каково же было удивление Жака, когда при виде его иноки не только не ответили на его приветствие, а разбежались в разные стороны, словно от зачумленного.
Жак с испугом смотрел им вслед. Что случилось? Откуда, за что это презрение?
Вдруг под готическим сводом монастырского портала показалась высокая фигура, заставившая Жака вздрогнуть от смутных предчувствий. Ведь лицо этой фигуры было грозно обращено на него лично, а недаром же это был отецкорреджидор, то есть, так сказать ‘монастырский полицеймейстер’, выражаясь светским языком. Корреджидор подошел к растерявшемуся монаху и грозно сказал:
— Брат мой, вы нарушили долг монаха!
— Я?
— И вы будете наказаны за это по заслугам! Наш достопочтенный настоятель отец Григорий приказал, чтобы вас на месяц заперли в монастырскую тюрьму на хлеб и воду, причем каждое утро и вечер подвергать вас бичеванию!
— Но что же ужасного совершил я? — с отчаянием воскликнул Жак.
— Как? И вы еще спрашиваете? Разве вчера вы не напились допьяна?
Жак вместо ответа только поднял взор на корреджидора. Так в этом-то и заключается его страшное преступление? Но если наказывать за злоупотребление дарами Бахуса, то почему же все остальные монахи, сам отец корреджидор и, наконец, сам настоятель ходят на свободе?
Должно быть, корреджидор так и истолковал взгляд Жака, по крайней мере он продолжал в пояснение:
— Но это еще не большая вина. Скверно то, что вы допустили пострадать монастырские интересы! Это непростительно!
— Но в чем же я нарушил интересы монастыря?
— Разве вы вчера ровно ничего не насбирали?
— Как ничего? Наоборот, сбор был довольно удачен.
— Ну, так куда же девался весь сбор?
— Как ‘куда девался’? Но ведь отец Амвросий отвел в монастырь осла и захватил суму…
— Постыдитесь! Осла привели вы сами вчера ночью! Но, конечно, вы были так пьяны, что еле держались на ногах и не можете теперь вспомнить происшедшее!
— Но это невозможно! Я отлично помню…
— А, так вы еще упорствуете? Ну хорошо же! Пусть сам отец Григорий разберет ваше дело! — и корреджидор повлек растерявшегося монаха к отцу-настоятелю.
О. Григорий встретил Жака чрезвычайно сурово и с места в карьер принялся отчитывать его за потерю монастырской сумы. Жак стал энергично защищаться, он рассказал все происшедшее с ним и в заключение воззвал к самому о. Григорию, который тоже был в таинственном доме и, следовательно…
— В каком таинственном доме? — сурово перебил его настоятель. — Вы бредите? Но ведь я целую неделю не выходил из монастыря? Малый еще не протрезвился и несет с похмелья чушь, — обратился он к корреджидору. — Отведите его в темницу, пусть он там проспит хмель!
Жака тут же повлекли в узилище, кинув ему связку соломы вместо ложа и поставив кружку воды да ломоть хлеба для пропитания на сутки. Воде Жак очень обрадовался: известно, что после неумеренного пьянства на следующий день бывает страшная жажда. Поэтому он первым делом накинулся на воду и залпом опорожнил всю кружку, не обращая внимания на какой-то странный привкус воды. Затем он улегся на солому и принялся мечтать о таинственной красавице, обещанной ему вчерашним чародеем.
Но скоро усталость и остатки хмеля сделали свое дело — Жаком овладела сонливость, и он заснул.
Вдруг в лицо ему ударил яркий свет, заставивший его проснуться. Перед ним с факелом в руках был паж Амедей, под мышкой у него был пакет. Развернув этот пакет и достав оттуда богатое пажеское одеяние, Амедей сказал:
— Да ну же, проснись, друг мой! Ты опять видишь во сне, будто ты монах! Одевайся скорее и проспись!

Х

Жак, окончательно подавленный всем тем таинственным, что ворвалось в его судьбу, покорно стал одеваться. Тогда паж взял его за руку и повел к выходу. Когда они проходили по монастырскому двору, Жак сказал:
— Как тихо сегодня в монастыре!
— Это доказывает, что ты все еще спишь глубоким сном! — ответил ему Амедей.
— Я сплю? Но как же я могу ходить, разговаривать?
— Это тебе только кажется, а на самом деле этого нет! — Как странно! — прошептал растерянный монах.
— О, да, сны порой бывают очень странными! — согласился Амедей. — Вот, например, как, по-твоему, зовут тебя и кто ты?
— Я? Жак Клеман, монах ордена доминиканцев!
— Полно, друг мой! Это тебе лишь во сне представляется! На самом деле тебя зовут Амори, ты — сын сира де Понтарлье и состоишь на службе у герцогини Монпансье!
Они вышли из монастыря и углубились в сеть темных улиц. Жак жадно вдыхал свежий воздух. Вдруг паж Амедей оглянулся и испуганно вскрикнул. Жак тоже оглянулся, но не увидел ровно ничего. Зато и пажа Амедея он тоже не увидел больше: юноша исчез, словно растаял в воздухе!
Напрасно Жак звал, кричал — никто не отзывался. Пошатываясь побрел он по улице. Наконец силы изменили ему, голова окончательно отяжелела, и он без чувств опустился прямо на мостовую, ухватился руками за тумбу и так заснул.
Проснулся он от резкого толчка: перед ним стоял отец корреджидор и звал к настоятелю. Пошатываясь вышел Жак из кельи и был принужден выслушать суровую отповедь настоятеля. Затем ему было приказано отправиться за сбором подаяний и постараться возместить убыток, нанесенный им накануне монастырской казне.
Жак влез на осла, целый день собирал подаяния, к вечеру вернулся, сдал собранное казначею и был опять отправлен в тюрьму, так как ему предстояло еще целый месяц отбывать это наказание.
Но Жак уже не протестовал и не сопротивлялся: он был во власти каких-то таинственных сил, бороться с которыми ему было не под силу. Он философски утолил голод куском грубого хлеба, жадно опорожнил кружку с водой и улегся на солому, чтобы забыться крепким сном.
Проснулся он оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Жак вскочил: он был на улице, а перед ним стоял полицейский, который с добродушной улыбкой сказал:
— Ну и мастер же вы спать на улице, господин Амори!
— Амори? — воскликнул монах и изумленно посмотрел — себя: он опять был в нарядном костюме Амори!
— Господи! — простодушно ответил полицейский. — Кажется, я не ошибаюсь и имею дело с господином Амори! Жак не выдержал и со слезами в голосе крикнул:
— Да что же это такое? Кто я, наконец: паж я или монах? В своем уме я или нет?
— Уж не знаю, — ответил полицейский, — в своем ли вы уме теперь, но что еще недавно были рехнувшись, так уж это так! Да, милый господин Амори, любовь до добра не доводит! Вы неосторожно влюбились в свою госпожу, прекрасную герцогиню
Монпансье, и эта любовь так повлияла на ваш мозг, что вы вдруг стали воображать себя монахом!
— Значит, я не монах? — спросил Жак.
— Господи! Да разве к тому растил сир де Понтерлье своего любимого Амори, чтобы сделать из него черноризца?
— Как это странно!..
— Чего тут странного? Мало ли, что в голову взбредет, раз человек не в своем уме?
— Но вот еще что я не могу понять: прошлой ночью я все-таки был в монастыре, потому что туда ко мне приходил Амедей.
— Ваш товарищ по службе у герцогини, паж?
— Да.
— Ну, так вам это приснилось! Господин Амедей уже две недели тому назад уехал в Нанси и вернется только сегодня или завтра.
Несчастный монах схватился за голову и пошатнулся. Полицейский бережно поддержал его под руку и сказал:
— Вам надо подкрепиться, господин Амори! Позвольте мне довести вас до ближайшего кабачка, где вы отдохнете от неудобно проведенной ночи.
Кабачок, о котором говорил полицейский, был в двух шагах от них. Там они застали четырех солдат — лотарингцев, игравших в кости.
— Ба! — воскликнул один из них. — Да ведь это — мессир Амори! — и он приветливо поклонился Жаку.
— Доброго здоровья, мессир Амори, — сказал другой. — А вы ловко вчера насвистались!
— Да вы-то почем знаете? — спросил Жак-Амори.
— Да ведь на моих глазах, чай, вы напились-то! Когда вы вчера уходили отсюда, то почти на ногах не держались!
— Но… это… непостижимо…
Когда Жак растерянно произносил эти слова, он подметил, как один из солдат подмигнул полицейскому и вполголоса сказал:
— Бедный парень! У него еще не все дома!
В этот момент послышался стук копыт, и к кабачку подъехал всадник. Это был паж Амедей, он был покрыт пылью и, по-видимому, возвращался из дальнего путешествия.

XI

Увидав Жака, Амедей, сейчас же подбежал к нему, ласково обнял и воскликнул:
— Здравствуй, милочка Амори! Сколько времени мы уже не виделись с тобою!
— Ничего не понимаю! — растерянно пробормотал монах. — Я готов биться о заклад, что прошлой ночью мы шли с тобою по
Парижу и что на мне опять была монашеская ряса! Неужели можно назвать сном то, что видишь и чувствуешь с такой яркостью?
— Друг мой, — грустно ответил Амедей, — сумасшествие не сон, к сожалению! От сна обыкновенно просыпаются, а от безумия редко! Но ты представляешь собою счастливое исключение, так как, насколько я вижу, начинаешь рассуждать довольно разумно.
— Значит, я был сумасшедшим?
— Еще бы!
— А сколько времени?
— Но… почти год! А что ты делаешь здесь в такую раннюю пору!
— Господи, да ведь мессир Амори провел ночь на улице в объятьях тумбы! — ответил за него полицейский.
— Бедный Амори! — пробормотал Амедей, — Вот до чего доводит любовь!
При этих словах Жак вздрогнул, и ему ярко представился пленительный образ белокурой женщины. Этот образ как-то осмысливал все бессмысленное, все фантасмагорическое в переживаниях несчастного монашка.
Амедей предложил Жаку-Амори позавтракать с ним, заказал еды и вина, пригласил к столу четырех солдат и полицейского, и все дружно принялись за дело. Конечно, они много пили. Но вино, в которое не подсыпано наркотиков, — сущий пустяк для доминиканца, а поэтому обильные возлияния не отяжелили головы Жака, а лишь сделали его более общительным и окончательно отогнали черные думы.
Между прочим, Жак-Амори захотел узнать какие-либо подробности относительно предмета своей страсти и навел на это разговор. Амедей охотно подхватил эту тему и, прищуривая глаза, сказал:
— Женщины сводят с ума лишь тех мужчин, которые не умеют заставить полюбить себя.
— То есть как это? — спросил Жак.
— Ведь ты — маленький дворянчик?
— Да.
— А герцогиня Монпансье — влиятельная принцесса?
— Увы! — вздохнул Амори-Жак.
— Иначе говоря, ты стоишь у подножия лестницы, тогда как она находится на самой верхней ступени ее.
— Ну-с?
— Ну-с, значит, ты не сумел подняться на несколько ступеней вверх, чтобы сблизить отделяющее вас расстояние!
Монах хотел спросить объяснений такому утверждению, но тут его внимание отвлек новый посетитель кабачка. Это был человек лет пятидесяти, лысый, пузатый, и обильно обливавшийся потом под кожаными доспехами. При виде его Жак невольно вскрикнул:
— Отец Антоний!
Действительно, в этом военном Жак узнал о. Антония, одного из монастырских сборщиков. Но четверо солдат, сидевших за столом, ровно как и полицейский, почтительно приподнялись и приветствовали вошедшего возгласом:
— Доброго здоровья, капитан!
— Капитан! — с отчаянием воскликнул Жак. — Разве вы стали теперь капитаном, отец Антоний? Толстяк улыбнулся и ответил:
— Но я уже давно состою капитаном, мой бедный Амори!
— Но ведь вы еще недавно были монахом!
— Бедный парень! — сказал полицейский, наклоняясь к уху Амедея, но стараясь тем не менее, чтобы монах расслышал его слова. — Он все еще не оправился и везде видит монахов!
— Да ведь не могу же я так ошибаться! — пробормотал Жак, снова почувствовавший себя перенесенным в мир странных противоположностей и несообразностей. — Вы — отец Антоний, или ‘брат-Четверг’, как вас зовут.
— Бедное дитя мое! — прочувствованно ответил ему капитан-монах. — Я вижу, твой разум еще не может отделаться от навязчивых видений долгой ночи, которая около года покрывала твое сознание. Ну приглядись же ко мне! Ведь я — твой родной дядя, капитан Гектор де Понтарлье. Но будем надеяться, что твой разум окончательно вернется к тебе и ты отделаешься от тяжелого недуга. А теперь пойдем.
— Куда?
— Вот это мне нравится! Конечно, в дом герцогини, на службе у которой ты состоишь!
— Да, да, пора! — подхватил и Амедей и, взяв под руку окончательно сбитого с толка Жака, повлек его на улицу, сопровождаемый о. Антонием, неожиданно превратившимся в капитана.
Они дошли до дома, который Жак сразу узнал: это был тот самый, куда несколько дней тому назад его привел мрачный дворянин в черном. В воротах они увидали экипаж, запряженный по-испански мулами, около экипажа нетерпеливо рыла копытами землю пара роскошно оседланных лошадей.
Значит, герцогиня собирается отправиться в путешествие? — спросил паж Амедей.
— Да, — ответил о. Антоний.
— А куда она отправляется?
— Не знаю.
— Кто будет сопровождать ее?
— Пажи Серафин и Амори, если только последний окончательно пришел в себя.
В этот момент дверь подъезда распахнулась, и оттуда вышла женщина, при виде которой у Жака вырвался подавленный стон: перед ним была царица его грез, белокурая женщина волшебного видения! Герцогиня Монпансье спустилась во двор и, подойдя к Жаку, положила ему руку на плечо, после чего сказала:
— Ну, бедный Амори, ты окончательно оправился? В таком случае можешь сопровождать меня в путешествии!

XII

Дом, в котором происходили все эти чудеса, принадлежал не герцогине Монпансье, а графу Эриху де Кревкер. Читатели, наверное, помнят еще несчастного графа, столь посрамленного в своих надеждах и чувстве к прекрасной Анне. Но, отгадав ее истинный характер, отказавшись от мысли завоевать ее любовь, граф Эрих не отказался от того дела, душой которого была герцогиня Анна.
Этим делом было подготовление восстания для низвержения короля Генриха. Эрих де Кревкер сам сознавал, что Генрих III решительно не подходит к высокому трону Франции, что под скипетром такого государя прекрасная, сильная страна может только разложиться и распасться. Он также сознавал, что энергичному, умному, талантливому герцогу Гизу гораздо более приличествует корона, украшавшая чело Генриха, а потому всей душой отдался интриге Гизов против Валуа. В этом доме непрерывно происходили собрания лигистов. Одно из таких собраний особенно пылкое и оживленное, происходило в ночь перед тем, как монах Жак так неожиданно узрел в монахе Антонии капитана и дядю. Только к утру разошлись участники собрания, но и то не все: двое — Эрих де Кревкер и о. Григорий — остались еще у Анны.
— Ну-с, а теперь, дорогой граф, расскажите мне, что нового в Сен-Клу, — сказала герцогиня.
— Герцогиня, — ответил Эрих, — король покинул Сен — Клу. Он — в Париже у королевы Екатерины, с которой хочет обговорить подробности торжественного погребения герцога Анжуйского, потому что герцог действительно умер!
— Да, он умер, — сказала Анна, — и это приблизило моего брата еще на одну ступень к французскому трону! А долго пробудет король в Париже?
— Он должен выехать в одиннадцать часов утра в Шато — Тьерри.
— Он поедет один или с королевой-матерью?
— Этого я еще не знаю.
— Ну, так он встретит меня на своем пути! — заявила герцогиня. Граф де Кревкер с удивлением посмотрел на герцогиню.
— У меня будет разговор с его величеством! — продолжала Анна.
— О чем же?
— Уж извините, милый граф, это мой секрет!
— Вашему высочеству в последнее время вообще угодно нагромождать тайну на тайну!
— Вот как?
— Господи! — вмешался о. Григорий. — Я вполне согласен с его сиятельством. Вот, например, этот несчастный монашек. Я повиновался вам, герцогиня, и в точности исполнил все ваши инструкции, но все же отказываюсь понимать, какое значение в ваших соображениях может иметь эта игра с превращением Клемана из монаха в дворянина и обратно. У бедняги уже и без того ум заходит за разум!
— Тем лучше! Но его рассудок еще не достаточно омрачился: я хочу, чтобы он окончательно потерялся и не мог определить, кто он такой!
— Но какая цель всего этого? — спросил Эрих.
— Дорогой граф, если вы хотите натравить собаку, как вы поступаете?
— Ну… сначала ее морят голодом.
— Сажают на цепь.
— Именно. А в заключение натравливают на того, на кого нужно! Поняли?
— Не совсем!
— Так поймите: скоро настанет день, когда мне понадобится фанатик, готовый на все! Восстание против Генриха III — долгий путь, и мало ли в силу каких причин оно может и не удастся.
Люди ведь крайне смешны в своих воззрениях: для многих особа этого шута на троне все же священна, несмотря ни на что. Ну так вот, если удастся устранить Генриха, то наша задача значительно упрощается. Но при этом нам самим нужно оставаться непременно в стороне. Вот для этого мне и понадобится монах, который будет доведен в своем фанатизме, страсти и безумии до того, что станет покорным орудием в моих руках.
— Но все же при чем здесь эти превращенья?
— А вот увидите, граф! Пока это мой секрет! Ну-с, мои распоряжения исполнены?
— Да, герцогиня. А когда вам угодно будет двинуться в путь?
— Между восьмью и девятью часами утра! А теперь я хочу отдохнуть! До свидания, господа! — и герцогиня, отпустив Кревкера и о. Григория, позвала своих камеристок, чтобы отдохнуть хоть несколько часов.
Утром, в назначенный час, портшез был подан, и герцогиня отправилась в путь, сопровождаемая, как уже знает читатель, пажем Серафином и монашком Жаком, тогда как впереди гордо гарцевал о. Антоний в наряде капитана.
Впрочем, горделивой осанки о. Антония хватило ненадолго. Когда-то, в юности, он езживал верхом, но тому прошло уже много лет, и езда на монастырском осле не могла поддержать его наезднические способности. Поэтому вскоре о. Антоний стал чувствовать себя до крайности неудобно, и его грузное тело мешком съезжало с седла.
Зато Жак держался молодцом. Он сказал правду, когда объяснил Кревкеру, что монахом стал из-за лености. Но эта леность не относилась в детстве к езде верхом и к обращению со шпагой — и с тем, и с другим Жак в самом нежном возрасте управлялся на диво, и, если бы ему позволили обстоятельства, выбрал бы себе военную карьеру. Однако вот тут-то и помешала леность. Чтобы добиться на военной службе сносного положения, надо было обладать либо достаточными средствами, либо терпением, выдержкой и трудолюбием. Отец Жака был беден, как церковная мышь, и не мог дать сыну необходимые средства, пробиваться же рядом долгих лет, терпеть нужду — это было не в характере Жака. Поэтому он должен был поступить в монастырь, где несколько лет не особенно тяжелого послушания с лихвой искупались всей остальной сытой, ленивой и праздной жизнью в хмельном довольстве. Однако, вскочив в седло, Жак-Амори сразу почувствовал себя в родной стихии и принялся гордо гарцевать около портшеза, посылая восторженные взгляды герцогине, которая время от времени награждала его чарующими улыбками.
Так они ехали до обеденного времени. Стало чрезвычайно жарко, мулы были истомлены, лошади в пене. Герцогиня приказала остановиться в первой же гостинице, которая встретится на пути.
Вскоре они доехали до домика, лежавшего при дороге, в двух лье от города Мо.
— Мы здесь поедим и переждем жару, — сказала герцогиня, — а вечером опять двинемся в путь.
Так и сделали. После обеда герцогиня удалилась в отведенную ей комнату, чтобы отдохнуть, а ее спутники тоже разбрелись кто куда. Жак-Амори, усталый от непривычно долгого пути, забрался в конюшню и там сладко вздремнул. Его разбудили грохот и бренчанье какого-то большого поезда. Жак выбежал из конюшни и взглянул на дорогу. Невдалеке в облаках пыли, позлащенной последними лучами заходящего солнца, двигался большой конный отряд. Стук копыт, ржанье лошадей и бряцанье металлических доспехов было причиной шума, разбудившего нашего монашка.
Вдруг окно в гостинице распахнулось, оттуда показалась голова герцогини Монпансье. Ее губы что-то шептали. Если бы Жак был ближе, то услыхал бы, что она говорила:
— А! Наконец-то! Слава Тебе, Господи!

XIII

Поездка из Сен-Клу за Париж несколько рассеяла короля Генриха III, главным образом благодаря стараниям Мовпена, повышенного из пажей в придворные шуты.
Мовпен знал, что недавно еще особой милостью короля пользовался Шико, отличавшийся умом и сумевший с большой выгодой для себя использовать свободу речи, предоставляемую обыкновенно шутам. Вот этого-то Шико, который вдруг таинственным образом исчез, и взял себе за образец Мовпен.
Конечно, ему было еще далеко до остроумного Шико, в этом не сомневался и сам Мовпен, но он рассчитывал, во-первых, на нетребовательность .короля, а во-вторых, на то, что с течением времени разовьется навык к этому почтенному ремеслу. К тому же Мовпен был очень неглуп от природы, так что ему удалось с первых же шагов добиться порядочных результатов.
Прежде всего, когда поезд двинулся в путь, Мовпен без всяких церемоний залез в экипаж к королю. Генрих рассмеялся на эту дерзость шута, но не стал протестовать. Он был даже рад этому, так как мог по пути отвести душу в беседе с ним.
Конечно, эта беседа первым делом коснулась событий этого утра.
— Боже мой, боже мой! — стал жаловаться Генрих. — Если брат действительно умер, то кто будет наследовать мне? Мовпен без церемонии расхохотался и ответил:
— Вот это мне нравится! Ведь вам, государь, нет и тридцати лет еще!
— Да, но… у королевы нет детей!
— Нет, так будут!
— Как знать?
— А если даже и не будет, то во всяком случае лучше царствовать, не имея наследника, чем жить под вечным страхом, что тебя в один прекрасный день спихнут с трона.
— Что ты хочешь сказать этим?
— Гм… гм… герцог Анжуйский всегда отличался непомерным честолюбием!
Генрих III нахмурился и припомнил, что лет семь — восемь тому назад королева-мать открыла ему заговор, составленный герцогом Франсуа с Гизами и направленный против него, Генриха. Те несколько минут, в течение которых он молчал, показали Мовпену, что он попал в цель.
— Хорошо, допустим, что мне тридцать лет и что меня ждет долгое царствование. Но так или иначе, а наследника мне нужно. Корона не может оставаться без владыки, трон не должен быть под угрозой остаться вакантным!
— По этому поводу я мог бы многое сказать вашему величеству, — заметил Мовпен.
— Ну, так говори!
— Долгое время вы, государь, были окружены дурными людьми.
— Ты думаешь?
— Вы дали себя завлечь безнравственным людям, сбившим вас с пути и склонившим ваши вкусы в нехорошую сторону. Так и случилось, что королева-супруга осталась в пренебрежении.
Правда, вы посвящали немалое время покаянию, бичевали себя, постились, молились, но не этого ждал от вас Господь.
— А чего-же Он ждал от меня, по-твоему?
— Чтобы ее величество Луиза Савойская, королева Франции и ваша супруга, не оставалась в пренебрежении!
— Гм… гм…
— Вот уже восемь лет как я вступил на службу к вашему величеству. Я был при вашей особе, государь, две недели, когда вы отправились в Блуа на открытие генеральных штатов. Я помню, как накануне этого открытия вы изволили высказать ряд соображений, из которых явствовало, что женщина — исчадие ада, орудие сатаны и источник всех бедствий…
— А разве это не так?
— Рискуя навлечь на себя гнев вашего величества, осмелюсь заявить, что это неправда. С того времени как свет существует, женщина только и делала, что поправляла зло, содеянное мужчиной!
— Что за чушь! А история Адама и Евы?
— Ну а что эта история? Вспомните, ведь Адам ходил совсем голым, значит, зимой он мерз от холода, а летом страдал от жары. Благодаря Еве он получил одежду… Король невольно расхохотался. Мовпен продолжал:
— Я не буду говорить вашему величеству о Дидоне, Семирамиде, Клеопатре и прочих знаменитых женщинах древности.
Но я сошлюсь на Агнессу Сорель и Жанну д’Арк, спасших монархию, а в самое последнее время достаточно указать на
Екатерину Медичи, которая не дала Франции погрязнуть в ереси! Что было бы вовсе нетрудно благодаря слабости…
— Постой, да к чему ты хочешь прийти? — перебил шута король с недовольной гримасой.
— К тому, что вы, ваше величество, очень много выиграли бы, если бы соблаговолили приблизиться к королеве-супруге!
— Вот еще!
— Во-первых, вы получили бы полное удовольствие от общества прелестного, ласкового существа.
— Будто бы!
— А новые заботы, возникшие от этого общения, отвлекли бы ваше величество от черных дум.
— Это что за заботы?
— Заботы о наследнике, ваше величество!
Король погрузился в задумчивость. Мовпен, заметив, что его слова произвели свое действие, молчал. Так они въехали в Париж и направились прямо ко дворцу Босежур.
Когда они подъехали к воротам дворца, король, выглянув в окно своего экипажа, вздрогнул: у подъезда стояли два придворных во всем черном.
— Что это значит? — крикнул он. Один из пажей подскочил к экипажу и доложил:
— Это траур по его высочеству герцогу Анжуйскому.
— Значит, брат все-таки умер? — простонал Генрих. К экипажу подошел старик-шталмейстер и с низким поклоном доложил:
— Его высочество испустил последний вздох прошлой ночью в Шато-Тьерри.
Король дрожащей рукой провел по лбу и пробормотал: ‘Значит, человек в маске все-таки сказал правду!’ — а затем громко спросил:
— А где матушка?
— Ее величество отправилась в Шато-Тьерри. Король подумал и сказал:
— Значит, и мне тоже надо отправиться туда, но только не сейчас: теперь чересчур жарко, и я чувствую себя очень плохо. Мы остановимся пока здесь! — и король направился во дворец.

XIV

Да, герцог Франсуа умер, в этом уже не могло быть сомнений! Не в силах короля было воскресить его, но зато он мог почтить память покойного, устроив ему пышные похороны. За выработку церемониала их и принялся на следующее утро король.
Для этого он потребовал к себе настоятеля женовефинцев. Монахи ордена Святой Женевьевы были немногими из черноризцев, еще державшихся короля. Доминиканцы, например, были лигистами, открыто проповедовавшими, что король — еретик, что власть должна перейти от нечестивых Валуа к Лотарингскому дому.
Но женовефинцы, в общем люди очень жизнерадостные и терпимые, известные чревоугодники и пьяницы, оставались нейтральными в гражданской розни, раздиравшей в то время Францию.
Настоятель женовефинцев, о. Василий, был еще совсем молодым человеком. Он происходил из знатной бургундской семьи, был высок ростом, красив и отличался завидным здоровьем. Среди своих собратьев он был известен за самого неутомимого гуляку и порядочного шалуна. Кружка, которую ему подавали в монастыре за трапезой, вмещала добрых три бутылки вина, причем он опоражнивал ее в два глотка. Что же касается Латинского квартала, этого царства школяров и нестрогих женщин, то там о.
Василий славился любезностью и составлял изрядную конкуренцию студентам. Говорили, что однажды ревнивый школяр даже ткнул о. Василия кинжалом в грудь, но осторожный монах носил под власяницей кольчугу, так что кинжал сломался без вреда для любезного настоятеля. Однако, отбросив в сторону его мирские делишки, мы должны отметить, что он был отличным администратором и превосходно вел свой монастырь, а процессии монахов Святой Женевьевы были истинной радостью верующих. Вот почему Генрих III вытребовал его на совещание.
Это совещание продолжалось несколько часов. Кроме Мовпена, на нем никто не присутствовал, так как мрачность и резкость делали Крильона совершенно непригодным для обсуждения таких вопросов, а больше у Генриха III никого и не было.
Когда все подробности предстоящей церемонии были решены, король с завистью сказал настоятелю:
— А знаете ли, батюшка, у вас такое цветущее лицо, что просто радуешься, глядя на вас!
Отец Василий молча поклонился, но Мовпен ответил за него: — Если его преподобие обладает таким цветущим здоровьем, то это потому, что он знает верный секрет!
— Вот как? Вы действительно знаете секрет? — спросил король.
— Быть может, да! — улыбаясь ответил монах.
— Могу открыть вам этот секрет, государь, — снова подхватил Мовпен. — Прежде всего, отец Василий любит старое вино и умеет отдать ему должное.
— Затем?
— Затем его преподобие изрядно кушает, а вкусив от даров земли, предается благодетельному сну.
— И это — все?
— Ну, не совсем! Отец Василий не упускает случая поинтересоваться состоянием здоровья своих духовных дочерей из… Латинского квартала! Если бы вы, ваше величество, последовали его примеру, то через месяц — другой обладали бы таким же цветущим лицом и хорошим расположением духа, как его преподобие.
Советы шута Мовпена, подтвержденные таким наглядным примером, произвели на короля свое действие и заставили его погрузиться в какую-то неясную мечту. Когда он лег спать, ему приснился приятный сон: ему снилось, что перед ним стоит белокурая, голубоглазая, тоненькая девчурочка, и, когда он, король, обвил своей царственной рукой ее гибкий стан, она со страстью и нежностью приникла к нему. Проснувшись, Генрих III был в очень меланхолическом настроении, начиная сознавать, что действительно много потерял, отказывавшись так долго от естественных радостей жизни.
Когда король рассказал свой сон Мовпену, шут расхохотался и ответил:
— Вот видите, государь, недаром я говорил вам, что в женщинах есть много хорошего! Так, например, благодаря тому, что вы поухаживали во сне, вы не только отлично поспали, но и встали совсем другим человеком. У вас очень свежий вид, и это внушает мне новую мысль. Мне кажется, я лучше этого колдуна в маске смогу разъяснить вам вещий сон Крильона!
— А ну-ка, истолкуй мне его, милочка!
— Белокурая женщина сна Крильона и вашего августейшего сна
— одно и то же лицо!
— Как? Значит, она замышляет предательство?
— Отнюдь нет! Но, завоевав ваше сердце, она тем самым завладеет и вами. Она покорит вас, станет вашей царицей! Но это сладкое поражение, государь!
Слова Мовпена заставили короля глубоко задуматься. Наконец он сказал:
— Вот странно! Я сам не предполагал, что мог бы влюбиться, а теперь вижу, что, пожалуй… могу!
— Ну и дай бог! — торжественно провозгласил Мовпен. На следующий день был назначен отъезд королевского поезда в Шато-Тьерри, и в назначенный час этот поезд двинулся в путь. Герцог Крильон командовал сильным эскортом гвардии, Мовпен по-прежнему занял место в королевском экипаже. Они ехали весь день и наконец подъехали к той самой гостинице, где уже останавливалась герцогиня Монпансье.
Мы упоминали, что герцогиня смотрела из окна в тот момент, когда королевский поезд близился. Заметив ее белокурую головку, король вскрикнул:
— Боже мой! Женщина из моего сна!
В сущности говоря, он только и видел, что белокурые волосы Анны, так как она поспешила отойти в глубь комнаты. Но мы уже не раз отмечали, каким слабохарактерным был король
Генрих III и как легко он поддавался чужому влиянию. Убеждения Мовпена сделали свое дело, и король и в самом деле был уверен, что ему стоит лишь влюбиться, как тоска и нездоровье отлетят от него прочь. Истолкование Мовпеном сна Крильона тоже пришлось ему по душе, и он готов был во всякой блондинке видеть теперь женщину, которой сама судьба предписала сыграть роль в его жизни. Вот почему он был так потрясен видом этой быстро промелькнувшей белокурой головки.
Мовпен не заметил этой головки, но все же воспользовался возгласом короля, чтобы шепнуть ему:
— А вот, государь, отличный случай проверить на практике лечебные секреты отца Василия!
— Посмотрим! — улыбаясь ответил король. — А пока прикажи-ка остановиться здесь!

XV

Войдя в зал гостиницы, король увидел в одном из углов ее пажа Серафина и спросил его:
— Кто ты, милый мой?
— Я паж, ваше величество! — ответил Серафин.
— У кого?
— Извините, государь, но моя хозяйка желает путешествовать инкогнито.
— Да ведь я-то имею право знать имена тех, кто путешествует по моей земле!
— Да, ваше величество, но хозяйка прогонит меня, если я разоблачу ее имя, а ведь я — бедный дворянчик, не имеющий ни денег в настоящем, ни наследства в будущем!
— Ну, если она тебя прогонит, ты поступишь ко мне, только и всего! — возразил король.
Неизвестно, как вывернулся бы Серафин после такого возражения, если бы в этот момент Мовпен не заметил Жака, притаившегося в другом углу. Королевский шут схватил несчастного монаха за шиворот и выволок его на середину, приговаривая:
— Вы только полюбуйтесь, государь! Вот наш монах, превращенный в дворянина!
Король сразу узнал монашка, который несколько дней тому назад произвел на него такое тяжелое впечатление.
— Монах, — воскликнул он, — мерзкий, отвратительный монах!
— Монах, превращенный в пажа, государь! — подхватил Мовпен.
— Да вытолкай его вон! — с раздражением крикнул король, на которого вид Жака по-прежнему производил необъяснимо тягостное впечатление.
— Почему ты перестал быть монахом? — спросил Мовпен, выволакивая Жака на двор.
— Да я никогда им и не был! — злобно ответил Жак.
— Не был? — расхохотался Мовпен. — А вот увидим! — и он сорвал с Жака шапочку и далеко отбросил ее в сторону.
В Жаке вспыхнула вся кровь. Он вспомнил, что на поясе у него имеется шпага, и, обнажив ее, с бешенством ринулся на Мовпена. Тот отскочил в сторону и тоже обнажил шпагу.
Королевские люди не знали Жака, а потому для них вся эта история имела характер обычной ссоры. Поэтому они окружили молодых людей и принялись следить за их поединком. Сам король вышел за дверь и, забыв на этот момент белокурую женщину, с озлоблением крикнул:
— Убей его! Убей его, милый Мовпен! Убей мне этого мерзкого монаха!
Мовпен недурно фехтовал, но монашек защищался с отчаянием и решимостью и так отчаянно вертел шпагой в воздухе, что оружие Мовпена не могло коснуться его. Наоборот, бешенство, видимо, побеждало выучку, так как Мовпен два раза оказался тронутым шпагой Жака, хотя и незначительно.
Но на стороне Мовпена все же была привычка к оружию. Монах начал уставать, и, заметив это, Мовпен пустился на финт, выбил шпагу из рук Жака и приставил свою острием к его груди. Увидев это, король с новой силой закричал:
— Убей его, Мовпен, убей!
Но шут не успел привести в исполнение королевское приказание. Герцог Крильон прорвал круг зрителей и, ударом шпаги выбив оружие из рук шута, сказал:
— Разве вы не видите, что его величество шутит! Французский король знает, что в честном бою безоружного противника не убивают!
Генрих III закусил губы и крикнул:
— Вы-то чего суетесь не в свое дело, герцог?
— Простите, ваше величество, — спокойно ответил Крильон, — но ограждение королевского достоинства и есть как раз мое дело!
Король повернулся к нему спиной и сказал одному из гвардейцев:
— Связать сейчас же этого мерзкого монаха, привязать его к седлу и отправить в монастырь!
Гвардеец так и поступил, и через три часа они подъехали к монастырю. Опять бедный Жак начал думать, что он и в самом деле монах, что над ним лишь посмеялись. Это подозрение перешло почти в уверенность, когда во дворе монастыря он увидел о. Антония, спокойно прогуливавшегося в обычном монашеском платье.
Но тут же ум начал мутиться у бедного юноши. Ну хорошо, положим, над ним действительно посмеялись! Но… о. Антоний! Ведь он еще утром был капитаном и предводительствовал эскортом герцогини! Ведь он оставался в гостинице, близ города Мо! Каким же образом он попал теперь в монастырь, да еще в монашеской одежде?
Гвардеец грубо сбросил Жака на землю и крикнул о. Антонию:
— Получайте-ка, вот тут один из ваших монахов! Отец Антоний подошел и сказал:
— А! Это брат Жак! Наверное, у него опять был припадок безумия!
Отец Антоний кликнул монахов, Жака взяли и увели в келью, где переодели в монашеское платье. Оставшись один, Жак долго плакал и молил Бога лучше убить его, чем мучить так долее. В конце концов, разбитый усталостью и огорчениями, Жак заснул крепким сном.
Проснулся он в конюшне на вязанке сена. Перед ним стоял о. Антоний, снова одетый капитаном.
— Ну и мастер же ты спать, племянничек! — воскликнул он. — Да, знаешь ли, ведь ты проспал добрых три часа!
Жак протер глаза, оглянулся по сторонам и вдруг отчаянно завопил:
— О, теперь не может быть сомнений, я сумасшедший! Отец Антоний ласково взял ‘племянника’ под руку, вывел его из конюшни и сказал:
— Наверное, тебе что-нибудь приснилось, Амори?
— Я сумасшедший, я сумасшедший! — продолжал рыдать бедный юноша.
В этот момент по дороге мимо гостиницы проходил какой-то монах, при виде плачущего Жака он остановился и внимательно посмотрел на него.

XVI

Приказав отправить Жака в монастырь, король вернулся в гостиницу и опять взялся за Серафина.
— Так ты не желаешь сообщить мне имя своей хозяйки? — спросил он.
В этот момент дверь приотворилась, и в щели показалась прелестная белокурая головка. Правда, лицо незнакомки прикрывала небольшая полумаска, но все же можно было сразу определить, что белокурая женщина очень красива. Блондинка появилась лишь на краткое мгновение, и притом лишь для того, чтобы, положив палец на губы, знаком предписать Серафину молчать и далее. Затем дверь захлопнулась, и незнакомка скрылась.
— Вы сами видите, государь, — сказал тогда Серафин, — что от меня требуют полного молчания!
— Хорошо! — великодушно согласился король. — Но, если ты не смеешь сказать ее имя, ты снесешь ей письмо от меня!
— Желание короля — священный закон для меня! — ответил Серафин.
— Эй, Мовпен! — крикнул король. Шут сейчас же вбежал: он на скорую руку перевязывал царапины, нанесенные ему монахом.
— Ты взял с собою письменные принадлежности?
— А как же, — ответил шут, — вот они! — и он показал на висевший сбоку маленький кожаный мешочек.
— Ну, так садись к столу и пиши! Мовпен присел к столу, развернул пергамент, достал чернильницу и перо.
— Ну, готово? — спросил король. — Пиши… Он заходил взад и вперед по комнате, почесав затылок и наконец смущенно закрякал:
— Гм… гм… гм…
— Так и записать? — спросил Мовпен.
— Болван! — крикнул Генрих III.
— Какое короткое письмо! — воскликнул Мовпен. — Можно запечатать?
Генрих III не обратил внимания на дерзость шута и досадливо сказал:
— Сестра Марго сочинила бы в течение этого времени целую поэму, да и брат Карл тоже не был бы поставлен в тупик!
— Может быть, вы посвятите меня, государь, в это дело?
— Я хотел бы послать любезную записочку прелестной блондинке, сообщить ей, как…
— Хорошо, хорошо! — бесцеремонно перебил короля Мовпен, и его перо быстро зашуршало по пергаменту.
— Кроме того, чтобы…
— Готово!
— Неужели! А ну-ка, покажи!
Мовпен подал королю письмо, и Генрих начал читать: ‘Милостивая государыня и очаровательная незнакомка!
Увидев Вас, я впервые понял, насколько я мал и незначителен’. — Да что ты наплел тут? — удивленно воскликнул король. — Ладно уж! Вы только читайте! Король продолжал:
‘Быть королем — мало, если он не любим, и, по — моему, любой из моих подданных станет выше меня, если ему удастся найти доступ к Вашему сердцу!’
— Очень хорошо! Отлично! — воскликнул король. ‘Я стал бы самым счастливым монархом во всей вселенной, если бы вы даровали мне права и позволение увидеться с Вами. А пока позвольте мне, прекрасная незнакомка, подписаться смиреннейшим и вернейшим из Ваших подданных!’
— Черт возьми! Но из тебя вышел бы отличный протоколист! — воскликнул король. — Твоя записочка прелестна!
— Я счастлив, что мне удалось угадать и схватить мысли вашего величества! — скромно ответил Мовпен.
Король взял записку, сложил ее, запечатал своей печатью и, вручив Серафину, сказал:
— Возьми и возвращайся с благоприятным ответом! Ты не раскаешься, что был моим вестником!
Вскоре Серафин вернулся с маленькой надушенной записочкой. Вскрыв ее, Генрих прочел:
‘Государь! Вы оказываете высшую честь и дарите величайшим счастьем такую ничтожную женщину, как я, говоря ей о своей любви, в то время как двор изобилует молодыми и прекрасными дамами’. Прелестная незнакомка сильно ошибается, при моем дворе дам уже давно не видано! — заметил король и продолжал читать: — ‘Но король Генрих III, внук короля-рыцаря, наверное, не захочет позабыть, что он — первый дворянин Франции и что в качестве такового просьба дамы о сохранении ее имени в тайне для него должна быть священна. У меня имеются достаточные основания умолять Ваше Величество не расспрашивать и не допытываться, кто я такая, а спокойно продолжать путь. Завтра Вы, государь, прибудете в Шато — Тьерри, я живу там, и если за сутки Ваш каприз не улетучится, то любопытство Вашего Величества будет удовлетворено. Вечером в замок явится этот самый паж, который передаст Вам сейчас мой ответ, и проведет Вас к той, которая почитает себя смиреннейшей из верноподданных Вашего Величества’.
— Но ведь это свиданье! — воскликнул Мовпен.
— Ты думаешь?
— И я не удивлюсь, если до истечения двух суток ваше величество выиграете сражение, не менее серьезное, чем при Жарнаке!
Король фатовски улыбнулся и кликнул Крильона, чтобы приказать ему готовиться к отъезду.
— Как? — воскликнул Мовпен. — Значит, вы, государь, отказались от мысли настоять на своем и узнать имя пленившей вас красавицы?
— Друг мой, разве можно отказать женщине, которая взывает к рыцарским чувствам мужчины? А потом, видишь ли, Мовпен, в тайне имеется своя хорошая сторона. Теперь я целые сутки буду во власти упоительных грез. А действительность… как знать, какова она? Мовпен прикусил губы, чтобы не рассмеяться, и подумал:
‘Честное слово! Король, видимо, совсем забыл, что едет в Шато-Тьерри за чем-нибудь другим, кроме любовного приключения!’
Через десять минут королевский кортеж двинулся в дальнейший путь. Тогда герцогиня Монпансье приподняла шторы окон своей комнаты и, глядя вслед удалявшемуся поезду, пробормотала:
— Положительно все, даже простой случай, складывается к моей пользе! И как удачно вышло, что этот глупый шут вызвал Жака на ссору!

XVII

В Мо король остановился на ночлег. Он долго проговорил на сон грядущий с Мовпеном о белокурой незнакомке, грезил о ней всю ночь напролет, встал рано бодрым и свежим и сейчас же приказал двинуться дальше.
Герцог Крильон во все время пути не разжимал рта, но по его лицу было видно, что хорошее расположение духа короля доставляло ему немалое удовольствие и даже несколько удивляло.
В полдень остановились позавтракать в нескольких лье от Шато-Тьерри. После завтрака король пожелал отдохнуть. Мовпен вышел из королевской комнаты и увидал герцога Крильона, примостившегося в саду под деревом.
— Ну-с, герцог, — сказал Мовпен, подходя к Крильону, — как вы находите теперь короля?
Крильон не симпатизировал Мовпену и был зол на него за недавнее наглое поведение. Но отличительной чертой его характера были прямота и справедливость, поэтому он ответил:
— Я нахожу, господин Мовпен, что вы совершили чудо! В течение целых десяти лет я не видал короля в таком отличном состоянии духа!
— А знаете, чем я достиг этих результатов? Я помог королю влюбиться в прелестную блондинку, которую король видел вчера в гостинице и о которой он с тех пор непрестанно грезит!
— А вы-то сами видели ее?
— Я? Нет! Но… — Мовпен, весело рассмеялся и договорил: — Но я всецело полагаюсь на королевский вкус!
— Уж не интриганка ли это какая-нибудь? Может быть, она подослана Гизами?
— Ну вот еще! Откуда Гизы могут предвидеть все — до перемены королевских вкусов включительно!
Разговору Мовпена с Крильоном был положен конец пробуждением короля, заторопившего к продолжению пути.
— Странное дело! — сказал король, когда экипаж двинулся вперед. — Я опять грезил… грезил о ней…
— Ваше величество изволили влюбиться по уши! — ответил Мовпен.
— Мне самому начинает так казаться. Кто бы мог думать?
— Так вот почему вы так торопитесь в Шато-Тьерри!
— Ах, черт! Да ведь я совсем забыл… ведь не из-за прекрасной незнакомки я еду туда в конце концов! Там меня ждет тело брата.
— Но, государь, долг не может помешать думать об удовольствии!
Этот афоризм пришелся по душе Генриху, и он опять завел разговор на прежнюю тему.
— Знаешь ли, со вчерашнего дня я чувствую себя так, словно мне двадцать лет!
— Хороший возраст, государь!
— Теперь мне не хватает одного: превратиться на время в какого-нибудь мелкого дворянчика, потому что, видишь ли, королевский сан крайне стесняет меня!
— Ну, меня он не стеснил бы ни на йоту! — смеясь, возразил шут.
— Но ты пойми: ведь в Шато-Тьерри я буду у всех на виду и это будет стеснять каждый мой шаг.
— Ну вот еще! Вы только положитесь на меня, государь, и мы позабавимся, как простые ландскнехты! Наверное, у вашей блондинки найдется для меня какая — нибудь брюнетка.
— Тише, — остановил его король, — к нам подходит Крильон. Будем серьезными в его присутствии, сын мой, потому что герцог Крильон никогда не шутит!
Крильон не слышал этих слов или сделал вид, что не слышит. Мовпен расхохотался, и король доехал до Шато — Тьерри в том же самом радостном настроении, в котором он находился со времени встречи с очаровательной блондинкой.
Но, в то время как копыта мулов застучали по мостовой города, король вдруг вспомнил, что едет на похороны, и сказал:
— Не хочешь ли ты почитать со мною молитвы за упокой души покойного?
— Пожалуй, — ответил Мовпен. — Только к чему это? С чего вашему величеству так убиваться по герцогу?
— Да ведь это мой брат!
— Ну так что же? Это брат, который только и делал, что злоумышлял против своего короля!
Эти слова рассеяли похоронное настроение короля, и он опять погрузился в свои шаловливые грезы.
Подъехали к замку. Везде виднелись следы великого траура. Двор, лестница, подъезд, комнаты были полны людьми герцога Анжуйского в траурных одеяниях, а стены были обтянуты черным сукном. Генрих III не мог подавить дрожь при виде этой мрачной картины и, опираясь на плечо Мовпена, поднялся в зал, где на парадном ложе лежало набальзамированное тело почившего. У его ног на коленях тихо молилась королева-мать, обливаясь слезами.
Король подошел к матери, взял ее за руку и поцеловал. Затем, погрузив пальцы в святую воду, он обрызгал покойника, прочел краткую молитву и, воскликнув: ‘О, здесь можно задохнуться!’, — удалился с Мовпеном в отведенные ему комнаты.
Генрих вообще боялся смерти, вид покойников всегда действовал на него подавляюще. Шаловливое настроение совершенно слетело с него, он опять стал прежним мрачным, вялым, хмурым государем. Однако Мовпен не дремал. Он приказал подать королю обед.
— Но я не могу и не хочу есть! — брюзгливо сказал король.
— А все-таки попробуйте! — ответил Мовпен. Стол был накрыт и уставлен аппетитными закусками и винами. Сначала Генрих III не захотел ни до чего дотронуться, но когда ему подали любимый раковый суп, запах которого приятно защекотал его ноздри, ему захотелось попробовать его, он скушал ложку, другую… потом полтарелочки, а там и всю. После супа королю захотелось пить. Вино тоже пришлось ему по вкусу, он выпил порядочный бокал, и, видя это, Мовпен облегченно перевел дух.
Теперь лицо короля прояснилось, но он все же стал говорить о предстоявших похоронах. Мовпен постарался вспомнить все, что было говорено с о. Василием, и этот разговор еще более оживил короля. В конце концов он выразил намерение лично и пешком следовать за похоронной процессией.
— Ведь, знаешь ли, я все-таки последний представитель рода Валуа! — закончил он с глубоким вздохом.
— Полно, государь! — весело возразил шут. — Стоит только вашему величеству вернуться к добрым намерениям, которыми еще вчера вы были так преисполнены, и я ручаюсь, что через пять-шесть лет вокруг вас будут прыгать с полдюжины маленьких валуят!
Король тяжко вздохнул, но принялся есть еще охотнее. Мало-помалу — его мысли становились все розовее, пока он не воскликнул:
— А ведь прелестная незнакомка, по-видимому, забыла о своем обещании!
— Ну вот еще! — возразил Мовпен. — Она ведь хотела свидеться с вами вечером, а вечер только еще начинается!
В этот момент портьера в глубине зала откинулась, и в комнату вошел человек, вид которого заставил короля радостно вскрикнуть. Это был паж Серафин с запиской. В последней было написано:
‘Если Вы, Государь, еще не забыли меня, то последуйте за моим пажем!’
— Черт возьми! — воскликнул король. — Я иду!
— Одни? — спросил Мовпен.
— Нет, с тобою.
Через десять минут король и Мовпен, выбравшиеся из замка без всякой огласки, шли за Серафином по темным улицам города Шато-Тьерри.
Паж провел их через весь город. В самом конце предместья, где уже виднелись поля и леса, он остановился перед домиком, ставни которого были наглухо заперты.
— Это здесь! — сказал он. — Но, предупреждаю, я имею право ввести в дом только его величество! Король рассмеялся и сказал Мовпену:
— Ну что же, милый мой, погуляй пока при луне и подожди, пока я освобожусь!
— Государь! — озабоченно шепнул ему Мовпен. — А что, вам грозит там какая-нибудь опасность?
— Да какая же опасность может грозить мне? Разве я не король? Кроме того, я не один, со мною моя верная подруга! — и Генрих указал на висевшую сбоку шпагу.
Серафин достал ключ и отпер дверь, за нею показался довольно длинный, неосвещенный коридор. Только в самом конце его виднелась полоска света.
— Пожалуйте, государь, — сказал паж. — Надо идти все прямо. В конце коридора вы найдете дверь, в которую постучите два раза!
Сказав это, Серафин взял Мовпена под руку и вывел его на улицу из коридора, куда королевский шут тоже забрался вслед за своим господином.
— Что это вы? — недовольно спросил Мовпен.
— А я увожу вас!
— Но куда?
— А куда хотите! — и с этими словами Серафин запер дверь и спрятал ключ в карман.
Замок щелкнул, и теперь Мовпен был отделен от своего господина всей толщей массивной двери.
— Я остаюсь здесь, — заявил Мовпен, усаживаясь на камень в нескольких шагах от дома.
— Как вам будет угодно, а я, с вашего позволения, отправлюсь вот в тот дом, что виднеется там вдали.
— Это что за дом?
— Кабачок, где водится удивительно славное винцо!
— Ну, если это так, то и я иду с вами! — заявил Мовпен. Подойдя к двери кабачка, Серафин принялся отчаянно стучать рукояткой шпаги. Хозяин прибежал в одной рубашке, из-за двери было слышно, как он ругался и проклинал непрошеных гостей. Но, увидев Серафина, он вдруг смирился и стал отвешивать ему низкие поклоны. Затем, в то время как молодые люди уселись в зале, он сбегал в погреб и притащил три бутылки лучшего вина.
— Не сыграть ли нам? — спросил Серафин, доставая кости.
— А почему бы и нет? — ответил Мовпен. Хозяин поставил на стол бутылки и бокалы и сказал:
— Вы уж извините, мсье Серафин, но третьего дня был праздник стрелков, и у меня до утра толкался народ, так что мне совершенно не пришлось спать. Но вы и сами знаете дорогу в погреб, так что если вам не хватит вина, то вы уже сами достаньте, сколько вам понадобится!
— Ладно, ступай себе спать! — отпустил его Серафин. — А кто-нибудь из посторонних у тебя есть?
— Нет, только в соседней комнате примостился бродячий монах.
Хозяин ушел, и молодые люди принялись играть. С самого начала счастье решительно встало на сторону Мовпена, и Серафин проигрывал партию за партией, что отнюдь не приводило пажа в дурное настроение духа.
Прошло некоторое время. Вдруг дверь соседней комнаты открылась, и оттуда вышел монах. Протирая заспанные глаза, он проворчал, что нет возможности спать, раз рядом безбожники пьянствуют и играют всю ночь напролет, поэтому лучше ему, пользуясь ночной прохладой, отправиться в путь.
Все это было совершенно невинно, но Мовпен заметил, что монах и Серафин перекинулись быстрым взглядом. И без того в этой истории с прекрасной незнакомкой было много таинственного, и ее конец вовсе не нравился Мовпену, а тут еще этот монах… Королевский шут решил выйти и посмотреть, куда отправится черноризец.
Но в тот момент, когда Мовпен направился к дверям, Серафин вскочил с места и, встав на пороге, спросил:
— Куда вы?
— Хочу посмотреть, куда направился этот монах!
— Да вам-то какое дело?
— А такой уж пришел мне каприз!
— Ну уж нет! Вы выиграли у меня столько денег и хотите удрать? Сначала дайте мне реванш!
— Завтра с удовольствием.
— Нет, сейчас же!
— Извиняюсь, но мне некогда! — сухо ответил Мовпен и хотел пройти, однако Серафин решительно загородил ему дорогу.
— Посторонись! — крикнул Мовпен, обнажая шпагу.
— Сначала мой реванш! — ответил паж, тоже обнажая оружие.

XVIII

По блеску глаз Серафина Мовпен понял, что ему удастся выйти, лишь переступив через труп пажа. Это еще более увеличивало нараставшие опасения шута за своего государя, которого надо было во что бы то ни стало поскорее разыскать.
— Посторонись! — еще раз крикнул он.
— Сначала реванш!
— Я дам его тебе потом!
— Нет, сейчас же!
— В последний раз: посторонись! — крикнул Мовпен, угрожая шпагой.
Но вместо ответа Серафин парировал удар и сам стал в позицию.
— Да ты, видно, хочешь, чтобы я убил тебя! — крикнул Мовпен.
— Нет, я хочу только реванша! — ответил паж. — Я очень упрям!
Мовпен бешено набросился на Серафина, однако в тот момент, когда шут короля Генриха сделал решительный выпад, Серафин умело отскочил в сторону, и шпага Мовпена воткнулась в дверь. Конечно, паж герцогини воспользовался этим и, приставив острие своей шпаги к груди Мовпена, заставил последнего отступить и выпустить рукоять.
— Я мог бы убить вас, — сказал он, — но к чему бесполезная жестокость? Мне кажется, мы столкуемся и так. Прежде всего я нахожу, что вашей шпаге удобнее всего торчать в двери, так что оставим ее там! А затем присядем и вы дадите мне реванш!
У Мовпена не было выбора, и приходилось подчиниться. Серафин подвел его к столу, уселся, взял шпагу в правую руку, а кости — в левую, и игра возобновилась.
Теперь счастье решительно отвернулось от Мовпена: Серафин выигрывал каждую партию!
— Однако! — воскликнул паж. — Теперь я всегда буду играть левой рукой — мне везет гораздо больше!
— Мсье Серафин, — сказал Мовпен, — когда вы отберете у меня весь выигрыш, вы отпустите меня?
— Видите ли, собственно говоря, мне ужасно нравится ваше общество, мсье Мовпен.
— Да, но у меня… дело…
— Во всяком случае у вас много времени. Я должен отыграть у вас по крайней мере дюжину пистолей!
— Позвольте мне попросту отдать их вам!
— Нет, я хочу играть!
— Ну, так будем пить по крайней мере!
— Да вина-то нет.
— Но я хочу вина!
— Ну так, если хотите, отправляйтесь в погреб и достаньте сами! — иронически ответил Серафин. Мовпен взял одну из свечей и спустился в погреб.
— Ты очень разочаруешься, милочка! — пробормотал ему вслед Серафин. — Из погреба нет другого выхода!
Вскоре Мовпен показался из погреба, но вместо бутылок он держал в руках грандиозный жбан.
— Однако! — воскликнул Серафин, — И вы рассчитываете выпить все это?
— Может быть! — ответил Мовпен, подходя к столу, но вместо того, чтобы поставить жбан на стол, неожиданным движением выплеснул его содержимое в лицо Серафину.
Паж, ослепленный и растерявшийся, вскрикнул и схватился за лицо, выпустив шпагу. Тогда Мовпен наступил на нее, охватил обеими руками шею Серафина, полузадушил его и бросил на пол.
Затем, засунув ему в рот платок, чтобы помешать кричать и звать на помощь, он связал ему руки своим поясом, засунул его под стол и, схватив шпагу, быстро выбежал из кабачка… Тем временем король плавал в блаженном тумане.
Пройдя по коридору, как указал ему Серафин, и постучавшись в дверь, Генрих III очутился в маленьком будуаре, погруженном в ласкающую полутьму. Приглядевшись, король увидел на оттоманке белокурую женщину, предмет своих страстных грез. Правда, она опять была в полумаске, но ее костюм был достаточно прозрачен, чтобы король мог судить о ее привлекательности.
Движением руки незнакомка подозвала к себе короля, и он сейчас же подошел к оттоманке, опустился на колени и благоговейно приник к ее руке. А затем… затем наступила пора сладкого тумана. Любовный лепет, взаимные признанья, ласки, сначала такие стыдливые, потом все более и более смелые, а в конце концов блаженная пропасть страсти поглотила короля и заставила его забыть обо всем на свете.
Прошел час. Наконец незнакомка вырвалась из объятии влюбленного короля.
— Пора, — с каким-то страхом воскликнула она, — я должна идти!
— О, еще минутку! — простонал Генрих.
— Нельзя, возлюбленный мои! Завтра мы опять увидимся, но теперь мы должны расстаться! Пусть вот это будет тебе памятью обо мне! — и с этими словами незнакомка взяла с окна букет цветов и подала его королю.
Генрих III с благодарностью поднес цветы к устам и произнес:
— О, какой запах! Но завтра мы непременно увидимся?
— Непременно, непременно! Но теперь, повелитель мой, ты должен дать мне еще обещание: побудь здесь, пока я не уйду совсем! О, пожалуйста, побудь здесь еще четверть часа, и затем ты свободен!
Королю оставалось только подчиниться такому несложному желанию. В последний раз сомкнулись их уста. Затем незнакомка накинула плащ и вышла из комнаты, тогда как король кинулся на оттоманку и, прижимая к лицу букет цветов, принялся вспоминать блаженство проведенных минут.
А незнакомка, в которой читатель, конечно, узнал герцогиню Монпансье, эту ‘женщину-дьявола’, выйдя из дома, остановилась на минуту и произнесла с дьявольской улыбкой:
— Пусть же теперь Господь ищет заместителя французскому королю, потому что трон очень скоро станет вакантным!

XIX

Чтобы читатель мог понять эти слова герцогини Монпансье, мы должны вернуться к тому моменту нашего рассказа, когда несчастный Жак принялся истерически кричать, что он — действительно сумасшедший. Как мы уже упоминали, в этот момент на дороге показался монах, который, услыхав вопли юноши, подошел к нему и сказал:
— Очень часто, сын мой, то, что люди считают сумасшествием, является просто игрой злых духов. Мне не раз удавалось исцелять одержимых, расскажи мне, чем ты страдаешь, и, быть может, я помогу тебе!
В этот момент на крыльце показалась герцогиня Монпансье, услыхав последние слова монаха, она воскликнула:
— Исцелите его, батюшка, я буду вам крайне признательна! Ведь это мой самый любимый паж!
О, какой сладкой болью отозвались эти слова в сердце влюбленного Жака!
Монах принялся расспрашивать юношу, что в сущности вызывает его отчаяние, и затем сказал:
— Твое горе, сын мой, очень легко поправимо! У меня для этого много средств. Начнем с молитвы! Куда направляется ваша госпожа? В Шато-Тьерри? Отлично! Ну, так пойдемте со мною пешком туда, молодой человек, и я постараюсь вылечить вас заклинаниями!
Герцогиня Монпансье с удовольствием согласилась на предложение монаха-заклинателя, и Жак отправился с ним. По дороге монах совершенно не давал есть Жаку, объясняя, что духи легче всего овладевают человеком на сытый желудок. Зато молитвами он кормил его сверх меры, объясняя также, на какие только шутки пускаются демоны, чтобы смутить сердце верующего.
Так, он, монах, совершенно уверен, что Жак-Амори никогда в жизни не видывал короля Франции, а ему представляется лишь злой дух, принявший облик государя, вследствие всего этого нервное состояние Жака ко времени прибытия в Шато-Тьерри еще усилилось до чрезвычайности.
Прибыв в город, монах-заклинатель свел Жака в какой — то дом, стоявший на самой окраине города. Там они прошли задами в сурово обставленную комнату, единственным украшением которой было резное изображение какого-то святого. Здесь монах усадил Жака и сказал ему:
— Я надеюсь, сын мой, что мои молитвы помогли тебе и дьявол отошел от тебя. Я ведь уже говорил, что демон-искуситель нередко принимает человеческий образ, чтобы ввести в заблуждение испытуемого. Теперь остается последнее испытание.
Встань и молись этому святому, сын мой! Только он может дать тебе окончательное исцеление!
С этими словами монах ушел, заперев за собою дверь, а Жак стал пламенно молиться святому.
Вдруг послышался легкий треск, святой отодвинулся в сторону, и на его месте образовалось светлое пятно, в котором Жак увидал какую-то женщину, раскинувшуюся на кушетке, и мужчину, стоявшего перед нею на коленях. Хотя женщина лежала спиной к Жаку, но юноша сразу узнал в ней свою хозяйку, герцогиню Монпансье. Когда же мужчина поднял голову, то Жак увидел, что это — король Франции, Генрих III.
Злоба, ревность — все вместе ударило в виски Жаку. Он вскочил с колен, чтобы броситься на счастливую парочку, но вдруг резной святой вновь занял свое место, и видение исчезло.
В комнате воцарилась прежняя полутьма. Жак кинулся ниц на землю и опять стал пламенно молиться, чтобы Господь избавил его от дьявольского наваждения.
Прошло еще некоторое время, раздался скрип отпираемого замка, и в комнату вошел монах. Жак с истерическим криком бросился ему навстречу:
— Батюшка! Я опять видел короля!
— Бедный мой сын! Король находится в Сен-Клу, ты не мог видеть его! Давай помолимся вместе, и, может быть. Господь вое же поможет тебе!
Монах опустился на колени рядом с Жаком, и они принялись молиться. Вдруг резкое изображение святого снова сдвинулось в сторону, и опять Жак увидел сцену, еще более соблазнительную, чем прежняя. Это заставило всю его кровь еще бурнее вскипеть в жилах, он хотел кинуться на призрак короля, но в тот же момент святой снова занял прежнее положение, и опять видение скрылось без следа.
— Я опять видел его!
— Где? — удивился тот. — А я не видел ничего!
— О, а я видел его очень хорошо… слишком хорошо!
— В таком случае, сын мой, твое положение действительно опасно, и надо будет употребить крайнее средство! Слушай меня внимательно, сын мой! Пустынники Фиванды сильно страдали от злых демонов, принимавших человеческие образы, и святых отцов приводило в отчаяние, что молитвы не помогали им прогнать наваждение. Тогда одному из самых святых старцев было видение, научившее, как отогнать демона. Для этого надо было иметь освященный кинжал и этим кинжалом поразить демона в человеческом образе. Тогда влияние чар пропадало навсегда. У меня, по счастью, имеется такой кинжал. Вот возьми его, сын мой, и в случае повторения видения поступи по совету святых отцов!
С этими словами монах передал Жаку кинжал, и юноша судорожно ухватился за его рукоять.
Прошло еще немного времени, и вдруг стена раздвинулась совершенно, открывая широкий проход. Через эту щель было видно короля, лежавшего на оттоманке и прижимавшего букет к лицу. Жак вскочил и издал дикое рычанье.
— Что с тобою, сын мой? — спросил монах.
— Разве вы не видите… вот… вот там!
— Я вижу стену и резное изображение святого, сын мой, больше ничего!
— А я вижу демона, принявшего образ короля!
— Ну, так тебе остается лишь поступить по указу святых отцов: вонзи ему кинжал в сердце!
Жаку не надо было дважды повторять это. С бешеным рычанием ринулся он на ‘призрак’ дремавшего короля.

XX

Выбежав из кабачка, Мовпен бросился прямо к домику, в котором скрылся король. Дверь была по-прежнему заперта, и напрасно королевский шут стучался — никто не отзывался на его стук.
Сознавая, что ему не взломать массивной двери, Мовпен решил поискать, нет ли в доме доступа с другой стороны. Он еще ранее заметил, что с одной стороны дом был обнесен садом.
Правда, последний был окружен забором, но не настолько высоким, чтобы в случае крайней нужны нельзя было перелезть через него. Мовпен, конечно, сделал это и, попав в сад, увидел освещенное окно. Подбежав к нему и заглянув туда, он увидел, что король лежит на оттоманке и, видимо, спит. Мовпен остановился в затруднении: как знать, может быть, красавица на минуту вышла за чем-нибудь в соседнюю комнату, и едва ли король поблагодарит за такое вмешательство в интимнейшие моменты жизни?
Вдруг Мовпен с изумлением увидал, что часть стены раздвигается. В отверстие показалось бледное, возбужденное лицо Жака, и чей-то голос произнес:
— Вонзи ему кинжал в сердце!
Не помня себя, Мовпен вскочил в окно и обрушился прямо на Жака, стремглав несшегося с обнаженным оружием на короля. Затем, со всего размаха ткнув несчастного монашка шпагой в грудь, он крикнул:
— А, предатель! Видно, я вовремя попал!
Монашек упал, обливаясь кровью. Но ни крик Мовпена, ни шум падения тела Жака не разбудили короля, который продолжал безмятежно спать, прижимая букет к лицу.
Однако Мовпену некогда было задумываться над этим, так как сейчас же в комнату вскочил монах-заклинатель, откинув рясу и обнажив шпагу, он засучил рукава, вытащил шпагу из ножен и кинулся по всем правилам фехтовального искусства на королевского шута.
— А, так, значит, вас было двое! — воскликнул шут, приготовляясь отразить атаку. — Монах-то, как видно, фальсифицированный!
Действительно, по всем ухваткам в мнимом монахе чувствовалась привычка к оружию. Но и Мовпен фехтовал неплохо, и лжемонах сразу увидел, что ему не так-то легко будет совладать с этим противником.
Действительно, Мовпен понимал, что ему необходимо убить своего противника, так как только это могло гарантировать королю безопасность. Монах ведь мог кликнуть сообщников, которые, наверное, бродят где — нибудь поблизости, и тогда с
Генрихом быстро порешат. Это сознание заставляло шута быть особенно осторожным и изобретательным.
Сражаясь, он, конечно, не переставал болтать и шутить, как того требовала рыцарская мода того времени.
— А вы недурно фехтуете! — сказал он противнику, отбивая какой-то хитрый финт. — Готов поручиться, что вы, ваше преподобие, обучались ратному делу не в монастыре.
Лжемонах не отвечал, стараясь поскорее найти какоенибудь слабое место Мовпена, чтобы покончить с ним. Но шут бился на диво, продолжая:
— Да-с, вы — военный человек, убей меня Бог! Мне даже кажется, что я видел вас где-то: может быть, в Блуа в обществе герцога Гиза или… Ага! Вы ранены!.. Лжемонах с бешенством крикнул:
— Это пустяки!
— Так вы хотели прикончить короля, милый мой? — продолжал шут. — Ну хорошо, что я пришел вовремя!
— Нет, — гаркнул лжемонах, — вы явились слишком поздно, — и с этими словами он сделал такой стремительный выпад, что шпага Мовпена сверкнула вбок, оставляя открытым все его тело.
Но, видно, не суждено было королевскому шуту окончить свои дни в этот момент. Шпага лжемонаха попала в пряжку, скользнула по полированной стали, сверкнула вбок, разорвала камзол, однако не тронула тела шута. В то же время Мовпен быстро перевернул шпагу в своей руке и ударил ее рукояткой, словно палицей, монаха по голове с такой силой, что тот рухнул на землю. Мовпен сейчас же наступил ногой на его шпагу и приставил свою к его горлу. Затем он оглянулся на короля: тот продолжал спать по-прежнему! Тогда Мовпен принялся рассуждать:
‘У этого субъекта могут быть соучастники, которые вдруг явятся к нему на помощь. А между тем король спит. Вероятно, его опоили чем-нибудь, и в случае, если к лжемонаху прибудет подкрепление, мне придется защищать и свою жизнь, и королевскую. Это может оказаться мне не под силу. Конечно, жестоко убивать лежачего и безоружного, но… раз нет иного выхода…’
И, не задумываясь долее, Мовпен нажал на шпагу, и та с глухим хряском вонзилась в горло лжемонаха. Тот вздрогнул, конвульсивно забился, однако сейчас же затих.
— Так-с, с этим покончено! — сказал Мовпен, убедившись, что открытые глаза лжемонаха окончательно погасли.
Затем он подошел к Жаку. Последний не был мертв, он еще дышал, хотя с большим трудом и прерывисто. Тогда королевский шут взял монашка, приподнял его и прислонил к стене. Жак на секунду открыл глаза, но сейчас же закрыл их снова. Его губы слабо прошептали:
— О, герцогиня… О, несравненная Анна!
— Вот как? — пробормотал Мовпен. — Да ведь это — целое откровение! Так вот откуда пришла вся беда? Ну, дружочек, тобой надо непременно заняться, чтобы выходить и потом узнать все подробности этой интриги!
Затем шут подошел к королю. Генрих III по-прежнему крепко спал. Мовпен окликнул его, затем осторожно дернул за руку, наконец с силой потряс за плечо, однако король не просыпался!
— Гм… вот так сон! — пробормотал шут. — Это наводит на размышления!
Он выдернул из королевских рук букет и понюхал его. Должно быть, запах цветов чем-нибудь поразил его, так как шут неодобрительно покачал головой и затем поднес букет к пламени свечи. Нежные лепестки свернулись, затрещали и вдруг вспыхнули, распространяя удушливый запах. Мовпен выбросил букет за окно и снова пробормотал:
— Так! Теперь все окончательно понятно! Этой штучкой усыпили короля…
Стон Жака заставил его оглянуться: глаза монашка были открыты и, видимо, молили о чем-то.
Мовпен взял со стола графин воды, налил полный стакан и поднес к бледным устам Жака, приговаривая:
— Пей, милый мой, я буду очень рад, если это поможет тебе! Я сам очень хотел бы, чтобы ты остался жить, но в данный момент не могу заниматься тобою, так как мне надо позаботиться о своем повелителе!
Оставив Жака, Мовпен снова подошел к королю и внимательно поглядел на него. Что делать с этим бесчувственным телом? Конечно, хорошо было бы дать ему подышать свежим воздухом, по как?
Мовпен подумал-подумал, потом решительно взвалил короля себе на спину и выскочил с ним в окно.
Но напрасно шут таскал на себе короля по всему саду: Генрих не приходил в себя. А ведь оставаться здесь с ним долее было опасно! Каждый момент могли прийти сообщники. Что делать тогда?
Но как спасти короля? Сам Мовпен еще мог перелезть через стену сада, но перетащить короля было ему не под силу. И он стал искать какого-нибудь выхода из сада. После продолжительных поисков ему удалось набрести на калитку, скрытую искусно расположенными кустами. Она была заперта, но это показалось шуту сравнительно пустяковым препятствием. Он бережно свалил короля на землю и принялся ковырять петли калитки своим кинжалом.
Вдруг по другую сторону стены послышался какой-то шум. Мовпен прекратил работу и замер в ожидании.

XXI

Шум, который слышал Мовпен, происходил от стука чьих-то сапог, видно, около стены сада бродили два-три человека. Чтобы узнать по голосу, кто это — друзья или враги, Мовпен приложил два пальца к губам и тихо свистнул. В ответ на это из-за ограды послышался знакомый голос, проворчавший:
— Тысяча бомб! Значит, там все-таки кто-то есть? Тогда Мовпен быстро вскарабкался на стену и тихо окликнул:
— Герцог Крильон! Какое счастье!
Действительно, это был герцог Крильон. Он видел, как король вышел из замка в сопровождении Мовпена и неизвестного пажа, и из скромности не стал следить за ним, а только заметил направление, куда они пошли. Когда же король вскоре не возвратился, верный своим принципам Крильон отправился на розыски. Указания нескольких горожан и двух солдат помогли герцогу ориентироваться, он поблагодарил горожан и взял с собою солдат. Вот каким образом он очутился около таинственного дома. Увидав Мовпена, он сейчас же спросил:
— Где король?
— Здесь.
— Жив и здоров?
— Да, но он с трудом избежал смертельной опасности. Его усыпили и хотели убить. Я вовремя ворвался, чтобы помешать этому. Теперь он спит. Я взвалил его на плечи и вытащил сюда, но не мог перетащить через ограду. Подробности мне некогда рассказывать, бога ради, перелезайте скорее сюда и помогите мне!
Крильон при помощи солдат поспешно перескочил в сад и первым делом кинулся к королю, чтобы выслушать его сердце и дыханье. Затем, обратившись к Мовпену, он спросил:
— Кто покушался на короля?
— Монашек, которого король приказал отодрать в Сен — Клу. С ним был еще другой, переодетый монахом.
— Вы убили обоих?
— Второго — да, а первого опасно ранил. Но дело сейчас не в этом, надо решить, как нам быть с королем. Ввиду того, что с уст монашка сорвалось имя герцогини Анны, можно с уверенностью сказать, что вдохновителями покушения были Гизы.
— Это я мог бы сказать и без того! — заметил Крильон.
— Значит, дом принадлежит им, и с минуты на минуту можно ждать, что они явятся сюда, — продолжал Мовпен. — Значит, короля надо скорее унести прочь отсюда!
— Нет, это было бы ошибкой! — возразил Крильон. — Вопервых, нельзя поднимать тревогу, которая непременно возникнет в замке, когда увидят короля в таком виде, а во-вторых, если люди герцога Гиза бросятся за нами в погоню, -то на открытом месте нам будет гораздо труднее отразить их. Поэтому короля надо перенести обратно в дом и там ждать, пока он проснется.
— Но, быть может, дом кишит врагами!
— А на что же здесь я? Чтобы встретить их лицом к лицу! — просто ответил Крильон. — Да, наконец, в комнате мы можем принять все меры, чтобы отразить нападение! — сказав это, он крикнул солдатам: — Оставайтесь пока там, и если я кликну вас, перелезайте через стену и бегите ко мне! Ну-с, — обратился он снова к Мовпену, — беритесь за короля и давайте отнесем его обратно в комнату!
Они донесли короля до дома, Мовпен вскочил в окно, принял голову короля и помог Крильону уложить Генриха на оттоманку. Затем шут сказал:
— Ну, раз вы здесь, герцог, я могу заняться этим несчастным и перевязать его раны.
— Как? — буркнул Крильон. — Вы хотите спасти этого подлого цареубийцу?
— А как же? — ответил шут. — Ведь если этот мальчик выживет, то он сможет дать очень интересные показания перед парламентом и довести лотарингских принцев до плахи!
— Черт возьми! Вы это ловко придумали! — пробурчал герцог.
— Каждый делает, что может! — скромно ответил Мовпен и, вооружившись платком, принялся тампонировать рану монашка Жака.
Уже начинало светать, когда Генрих III открыл глаза. В первый момент он никак не мог понять, где он находится. Между тем в комнате не было ни малейших следов кровавой ночной борьбы. Труп лжемонаха был вынесен в другую комнату, Жак — тоже, кровь тщательно вымыта.
Мало-помалу память стала возвращаться к королю. Он вспомнил, что белокурая женщина просила его побыть четверть часа в комнате после ее ухода.
— Ну конечно, — вслух проворчал король, — я заснул, а это животное Мовпен даже не подумал разбудить меня! Наверное, он спокойно вернулся в замок или запьянствовал в каком-нибудь кабачке!
— Ни то, ни другое, государь! — ответил Мовпен, который вошел в комнату, заслышав голос своего повелителя.
— Да как же это ты дал мне проспать столько времени? — накинулся на него король.
— Для этого у меня было два веских основания, — спокойно ответил Мовпен. — Во-первых, нужно не раз подумать, прежде чем решиться разбудить короля, да еще такого, который вечно жалуется на бессоницу, а во — вторых, ваше величество было слишком трудно разбудить!
— Что ты говоришь? Я всегда очень чутко сплю!
— Да, так чутко, что мне пришлось битый час таскать ваше величество на плечах, а пока вы изволили спать, я около вас убил полтора монаха!
— Шут, — крикнул король, — я не люблю глупых шуток, когда говорю серьезно!
— Да ведь и я говорю совершенно серьезно! — и с этими словами Мовпен откинул портьеру.
Король взглянул и, вдруг побледнев, отшатнулся: в соседней комнате лежал труп человека, одетого в монашескую рясу.
— Я говорю ‘полтора монаха’ потому, что другой еще совсем маленький, да и убит-то он лишь наполовину! — произнес шут.
— Но где же это ты разделался с ними? — спросил король с дрожью в голосе.
— Здесь.
— Пока я спал?
— Вот именно. А когда я покончил с этими господами, я взял ваше августейшее тело к себе на плечи и потащил прогуливаться по саду!
— Мовпен, — крикнул король, — если ты позволяешь себе вышучивать меня, я велю отодрать тебя плетьми!
— Вы сделали бы лучше, государь, если бы пожаловали мне хорошенькое именьице, важный чин, несколько тысчонок пистолей да орден на шею!
— Но послушай…
— Во Франции много коннетаблей, которые сделали гораздо меньше, чем я, для спасения монархии!
— Да что ты, собственно, сделал?
— Я ткнул шпагой человека, избравшего августейшее тело вашего величества ножнами для своего кинжала!
— Да, это правда! — произнес чей-то серьезный голос из соседней комнаты. — В эту ночь король был на волосок от смерти!
— Крильон! — воскликнул король. Действительно, это был герцог, который, перескочив через труп монаха, вошел в комнату.
— Да! — продолжал герцог. — Господин Дюзес вправе говорить, что спас монархию!
Король расширенными от ужаса глазами поочередно смотрел то на Мовпена, то на Крильона.
А последний подошел к королевскому шуту и сказал, взяв его за руку:
— Несколько дней тому назад вы непочтительно обошлись со мною, но я так доволен вами теперь, что прощаю вам!
— Господи, герцог, — ответил Мовпен, — вот что мне дороже всякого ордена!
— Еще бы! — наивно подтвердил герцог. — Дружба Крильона на улице не валяется!
— Да объясните же мне наконец, что тут произошло! — воскликнул король.
— Чрезвычайно простая вещь, государь:, вы взяли из рук белокурой красавицы букет цветов, а так как цветы были осыпаны наркотическим порошком, то вы и заснули, вдыхая их аромат.
Тогда белокурая женщина натравила на вас монашка, и, не вбеги я вовремя в комнату, у Франции не было бы теперь короля!
— А если вы, ваше величество, узнаете, кто эта белокурая женщина, — сказал Крильон, — то окончательно перестанете удивляться!
— Как же зовут эту женщину?
— Ее зовут Анна Лотарингская, герцогиня Монпансье, государь! — ответил Крильон.
— Женщина-дьявол! — пояснил Мовпен.
— Королева баррикад! — упавшим голосом пробормотал Генрих III. — Вот он, сон!

—————————————

Подготовка текста: AKAPO, 2005.
Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Варфоломеевская ночь, Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис, Год: 1865
  2. Сокровище гугенотов, Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис, Год: 1865
  3. Красотка-еврейка, Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис, Год: 1865
  4. Таинственное наследство, Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис, Год: 1868
  5. Происки красавицы Нанси, Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис, Год: 1865
  6. Два брата, Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис, Год: 1868
  7. Королева баррикад, Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис, Год: 1865
  8. Последний из могикан, Купер Джеймс Фенимор, Год: 1826
Электронная библиотека