Женщина-Авторъ.
Сказка Госпожи Жанлисъ.
‘Встникъ Европы’, 1802, No 20—21
Женщина-Автор, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1802
Время на прочтение: 35 минут(ы)
Есть два рода совтовъ, первый: длай по-моему, мн хорошо — второй: не длай по-моему, мн дурно. Въ первомъ случа мы слышимъ гласъ убдительной мудрости, а во-второмъ смиренное признаніе раскалнія, не мене убдительное и полезное, ибо оно есть слдствіе опытности. Доротея и Эмилія, дв сестры и сироты отъ самой колыбели, были вмст воспитаны въ монастыр, и нжная дружба ихъ, возрастая съ ними, служила имъ первымъ утшеніемъ въ жизни.
Доротея, четырмя годами старе сестры своей, вышла за мужъ двадцати лтъ, но не могла разстаться съ нею, и взяла ее къ себ. Эмилія черезъ шесть лтъ отдала руку свою пожилому Генералу, свойственнику зятя ея.
Сестры были сходны между собою пріятностями ума, добрыми качествами: сердца, но не характерами. Доротея соединила благородную душу съ великимъ благоразуміемъ, которое управляло ея поведеніемъ. Она брала вс нужныя осторожности въ важныхъ случаяхъ, но презирала низкую робость, не знавъ легкомыслія и втрености, умла иногда ршиться на великія опасности, но тогда единственно, когда должность или чувство требовали жертвы, смлость была для нее великодушіемъ, геройствомъ, а не безразсудностію. Она употребляла разумъ и вс природныя дарованія въ истинную свою пользу, слдственно и въ пользу друзей, будучи проницательною, удалялась отъ стей коварства и предвидла во всемъ слдствія, по своей нжной чувствительности знала святость всякой обязанности и соблюдала ихъ, наслаждалась благодяніями судьбы и пользовалась нещастіемъ. Эмилія, остроумная и великодушная, не могла равняться съ сестрою въ твердой основательности. Она имла ту мягкость и быстроту чувства, которая раждаетъ таланты, но вредна для характера, будучи весьма любопытна и понятна, могла заниматься самыми важными Науками, а страсть къ пріятнымъ Искусствамъ заставляла ее любишь утхи втрености. Разнообразіе упражненій давало ей видъ непостоянства. Она хотла узнать столько вещей, что не имла времени думать о себ, я желая избавиться отъ труда исправлять пороки свои, ршилась загладишь ихъ возвышеніемъ своихъ добродтелей, которыя, вышедши изъ предловъ умренности, сдлались вредными или опасными. На примръ, ея безкорыстіе и великодушіе обратились въ безразсудность, добросердечіе въ слабость, ршительность въ дерзость, искренность въ нескромность, а правдивость въ смшное легковріе. Чрезмрная чувствительность сдлала для нее тонкость и проницательность ума безполезными. Эмилія никогда не знала хорошо тхъ, кого любила, и воображала привязанность ихъ къ ней самою романическою. Однимъ словомъ, она своею живостію, веселостью и простосердечіемъ нравилась друзьямъ и всмъ, жившимъ съ нею, но не умя ни принуждать себя, ни скучать добровольно, часто оскорбляла постороннихъ безразсудною откровенностію, смялась надъ смшными, молчала, задумывалась съ глупцами, и нажила себ множество непріятелей. Она не знала сего нещастія въ первые годы свтской жизни своей, была робка, скромна, и обращала на себя вниманіе одною пріятною наружностію и блестящими талантами не имла кокетства и не желала славиться умомъ: ибо съ такимъ любопытствомъ смотрла на вс предметы, такъ любила вс забавы общества, — балъ и маскарадъ казались ей столь веселыми, комедія столь пріятною, и великолпные праздники Двора столь плнительными, что она забывала самоё себя. Ее хвалили въ свт и любили въ семейств, это время было щастливйшимъ въ ея жизни. Несмотря на живую склонность къ разсянію, она еще боле любила чтеніе и кабинетныя упражненія, въ самомъ дтств своемъ сочиняла, и въ двадцать лтъ написала уже нсколько комедій, романовъ, моральныхъ разсужденій, но таила свое авторство. Одна Доротея была ея повренною. Вдругъ Эмилія перестала вызжать и заключилась дома, родственники и друзья не видали ее недли по дв, и жаловались. Доротея хотла знать, отъ чего свтъ сталъ ей такъ противенъ? Нтъ, отвчала она: свтъ мн ни мало не противенъ, я нын также веселюсь съ людьми, когда бываю въ обществ, но дома для меня еще веселе, сочиненіе есть главное мое удовольствіе. — ‘Берегись этой опасной страсти, любезная Эмилія!’ — Для чего же? что можетъ быть сладостне и невинне такого удовольствія? Мн только еще двадцать лтъ, но я уже знаю тлнность и ничтожность всхъ нашихъ радостей. Мы занимаемъ одну точку въ пространств, жизнь кратковременна, и смерть не взираетъ на цвтущія лта… Ахъ! я хочу оставить дружб вчныя воспоминанія, лучшую часть самой себя, свои мннія, умъ, душу и сердце. Время уноситъ все, что длаемъ въ теченіе дня. Пою ли романсъ, играю ли сонату на арф — звуки исчезаютъ, и мое удовольствіе не оставляетъ никакихъ слдовъ, подобно мечт воображенія. Мн надобны другія пріятности. — ‘Однакожъ надюсь, милая сестра, что ты никогда не вздумаешь печатать своихъ мыслей?’ — Могу уврить тебя, что не думаю и не хочу. — ‘Тмъ лучше.’ — Не могу даже вообразить того безъ отвращенія, хотя знаю, что оно происходитъ не отъ разсудка, а единственно отъ моей робости и предразсужденій. — ‘Но естьли хорошенько подумаешь, то увидишь, что эта щастливая робость совершенно согласна съ разсудкомъ.’ — По чему же? естьли со временемъ буду въ состояніи написать книгу полезную для воспитанія, Религіи, Морали, то не обязана ли обнародовать ее? — ‘Вообразимъ, что по странной склонности ты вздумаешь учишься Тактик и откроешь въ душ своей Геній Тюреня, благоразумно ли будетъ теб перерядться въ мущину и записаться въ военную службу?’ — Разумю: ты думаешь, что женщина, длаясь Авторомъ, переряжается и бросаетъ перчатку мущинамъ…. ‘Безъ сомннія: они сражаются на этой сцен, дорожатъ побдою, и не уступятъ лавровъ своихъ бдному, слабому получеловку. Что составляетъ главную прелесть, главное свойство женщины? Скромность. Какъ бы она ни была невинна въ душ, но не есть уже честь и примръ своего пола, когда гордо скажетъ цлому свту: слушай меня! Ты конечно осудишь женщину, естьли она въ комнат заговоритъ громко, возьметъ на себя право ршить, или вздумаетъ только показываться смлою. Ты желаешь, чтобы она во всякія лта сохранила нжный видъ робости, умрила вс движенія, самую веселость, самую чувствительность, чтобы она во всякомъ случа боялась показываться, и краснлась, когда на нее смотрятъ, — по крайней мр опускала глаза въ землю. Какъ же согласить эту нжную таинственность сердечной кротости, эту плнительную, трогательную стыдливость съ гордыми намреніями и блестящимъ дломъ Автора?’ — Можно ли назвать гордостію искреннее желаніе предложить нкоторыя полезныя идеи? — ‘Напечатать книгу, не есть ли сказать: ‘я думаю, что она по крайней мір хороша, думаю, что мысли мои достойны вниманія свта и потомства?‘ Вотъ что сказано ясно и безъ всякихъ обиняковъ въ тысяч предисловій! а естьли умъ и вкусъ не дозволятъ говорить такъ откровенно, публика все угадаетъ мнніе Автора.’ — Однакожь могу увришь тебя, что я не думала бы такъ о своихъ, напечатанныхъ книгахъ. — ‘Что нужды? другіе приписали бы теб такой образъ мыслей, и не безъ основанія. Гордость извинительна въ мущин, а въ насъ несносна.’ — Иной заключитъ изъ того, что родишься женщиною есть нещастіе. — ‘Нетъ, надюсь.’ — О! нтъ… скажу вмст съ Поэтомъ, что
Мой выборъ угадавъ, Богъ выбралъ за меня!
Воображая опасности и труды войны, глубину Политики, скуку длъ, благодарю Провидніе, которое сотворило насъ быть только утшеніемъ или наградою въ такихъ бдствіяхъ и безпокойствахъ. — ‘Я согласна съ тобою. Состояніе женщины, подобно всмъ другимъ, щастливо и пріятно, естьли мы имемъ нужныя для него добродтели, нещастливо, естьли предаемся сильнымъ страстямъ, любви, которая влечетъ въ заблужденія, честолюбію, которое длаетъ насъ коварными, и гордости, которая есть развратъ женскаго сердца. Мущина, желая быть женщиною, показываетъ малодушіе, женщина, хотящая сдлаться мущиною, теряетъ уже свое достоинство.’ — Правда, мы не должны жаловаться, судьба наша есть мирная тишина, а должность щастіе. — ‘И такъ не печатай никогда сочиненій своихъ, милая Эмилія! естьли будешь Авторомъ, то потеряешь навсегда и спокойствіе и вс пріятности своего любезнаго характера. Люди заключили бы о теб несправедливо. Напрасно осталась бы ты по прежнему милою и добродушною: друзья твои не могли бы уже обходиться съ тобою такъ просто и свободно, какъ съ равною себ. Другіе воображали бы тебя гордою надменною, до крайности честолюбивою, по крайней мр такъ бы говорили, и вс глупцы, для которыхъ умъ есть великое преступленіе, повторяли бы рчи ихъ съ душевнымъ удовольствіемъ. Ты лишилась бы любви женщинъ и подпоры мущинъ, вышла бы изъ своего круга, не вступивъ въ ихъ сферу. Они никогда не сравняютъ съ собою Автора женщины: при нашемъ недостаточномъ воспитаніи такое равенство сдлалось бы уже превосходствомъ. Сохранимъ съ ними пріятную, нужную связь, образованную великодушною силою и благодарною слабостію. Къ кому обратимся, ежели покровители будутъ нашими совмстниками? Оставимъ имъ славу, которая стоитъ такъ дорого, и которую покупаютъ они цною крови своей! Для насъ славою должно быть щастіе, истинная героиня есть добродтельная мать и супруга!’
Сей разговоръ утвердилъ Эмилію въ благоразумномъ намреніи не издавать сочиненій, но не прохладилъ охоты ея размышлять и писать.
Удовлетворяя истинной склонности, человкъ можетъ обойтись безъ славы. Эмилія не желала ее, хотя и не знала еще ея непріятностей, пользовалась своими талантами, не думая блистать ими, въ разговор изъявляла живость, когда онъ занималъ умъ или сердце ея, была любезна съ тми, которые ей нравились, и, такъ сказать, уничтожалась съ другими, писала, какъ говорила или играла на арф, единственно для своего удовольствія, длала все по склонности, безъ цли и намреній.
На двадцать второмъ году Эмилія: оплакала смерть мужа своего и прожила шесть мсяцевъ въ деревн. Дла заставили ее возвратиться въ Парижъ. По конц своего траура она явилась въ свт, который принялъ молодую и любезную вдову какъ новую для себя женщину. Холостые мущины обходились уже съ нею ласкове и свободне, имя разныя намренія, сама она сдлалась искренне и еще любезне.
Эмилія увидла въ свт человка, котораго она мало знала, но котораго встрчала всегда съ удовольствіемъ. Онъ назывался Жермёлемъ, былъ хорошъ лицомъ, и считался пріятнйшимъ свтскимъ человкомъ. Такую похвалу надлежало заслуживать въ Париж тонкимъ умомъ и вкусомъ. Вс знали привязанность Жермёля къ Графин Нанжисъ, которая славилась при Двор не только красотою, но и самымъ непорочнымъ поведеніемъ. Вс говорили, что Жермёль пятилтнею своею любовію пріобрлъ только одно тайное увреніе во взаимной склонности, но отдавая сію справедливость Графин, всякой думалъ, что она рано или поздно уступитъ чувству, котораго не можетъ ни побдить, ни скрывать. Эта романическая страсть длала Жерзмёля еще любезне въ глазахъ женщинъ.
Эмилія, пріхавъ на нсколько дней въ деревню къ одной своей родственниц, нашла тамъ Жермёля, который на другой день хотлъ возвратиться въ Парижъ. Ввечеру онъ слъ за столъ подл нее. Эмилія, робкая въ обхожденіи съ молодыми людьми, не чувствовала съ нимъ никакой неловкости. Извстная его привязанность къ Графин Нанжисъ не дозволяла другимъ красавицамъ предполагать въ немъ желанія нравиться, которое всегда приводитъ въ замшательство женщину, даже и тогда, когда оно ей пріятно.
Эмилія была въ сей вечеръ отмнно мила. Жермёль смотрлъ и слушалъ ее съ удивленіемъ, не понимая, какъ онъ прежде не замчалъ ея любезности. Жермёль страстно любилъ музыку и самъ плъ очень пріятно: ему хотлось слышать, какъ поетъ Эмилія. Но арфа ея была не настроена, она уговаривала его остаться въ деревн еще дни на два: онъ согласился. Играли, пли, гуляли въ садахъ, и прекрасная вдова была веселе и плнительне обыкновеннаго. Изъ женщинъ ихъ общества всхъ мене нравилась Меланида, и не смотря на умъ свой, длалась смшною отъ чрезмрнаго самолюбія (что всегда происходитъ отъ недостатка во вкус). Имя грубыя черты и большой ростъ, Меланида не могла считать себя пріятною, но за то гордилась Минервиною красотою, хотла блистать нарядами и несносно кокетствавала во всхъ своихъ движеніяхъ. Въ лиц, въ ужимкахъ и въ походк ея было столько необыкновеннаго, что всякой обращалъ на все глаза, когда она входила въ комнату, принимая любопытство за удивленіе, Меланида думала, молодая женщина не производитъ такого дйствія, и сія забавная мечта гордости ясно выражалась въ ея мужественной поступи, въ смломъ и геройскомъ вид. Она не знала, что мн мущины, которые лучше другихъ умютъ любить, никогда не смотрятъ пристально на молодыхъ и скромныхъ красавицъ, искусство прельщать похоже въ семъ случа на любовь: оно боится оскорбить свой предметъ и взглядываетъ на него украдкою, и плняясь красотою, уважаетъ стыдливость. Меланида была очень умна, но не имла въ разум ни малйшей пріятности, и желая всегда блистать имъ, не рдко умничала несноснымъ образомъ. Думая и говоря только о себ, прямо или непрямо, она не умла ни слушать, ни отвчать, всякой или видлъ ясно или чувствовалъ ея самолюбіе, или удивлялся или скучалъ. Друзья меланидины противъ воли своей осуждали ее, соглашаясь, что она дурно разсказываетъ, не знаетъ истинной веселости, не знаетъ ни въ чемъ любезной простоты, но они приписывали ей силу и краснорчіе. Эта странная похвала служила въ самомъ дл эпиграммою. Краснорчивымъ можно быть только наедин съ милымъ человкомъ, но въ разговор нужно не риторство, а вкусъ и простота. Между самыми короткими людьми пріятный разговоръ требуетъ живости и быстроты, кто знаетъ свтъ, тотъ никогда не дозволитъ себ большихъ фразъ и періодовъ — тутъ нтъ мста краснорчію. Ничто не должно быть изслдовано съ основательностію, разнообразіе и легкость составляютъ единственную красоту, а сила показалась бы только педантствомъ и скучною излишностію.
Человкъ любезный, модный и блестящій долженъ былъ обратить на себя вниманіе надменной женщины: Жермёль произвелъ глубокое впечатлніе въ сердц Меланиды. Она знала страсть его къ Графин Нанжисъ, и надялась для славы своей побдить ее, будучи молодою и богатою вдовою. Жермёль, занятый Графинею, не полагалъ ни въ одной женщин намренія плнить его, а всего мене могъ вообразить, чтобы Меданида, не имя ни малйшихъ пріятностей, вздумала споритъ о его, сердц съ любезнйшею красавицею Версальскаго Двора. Онъ принималъ заманчивыя ласки ея за одно кокетство ума, и отвчалъ на нихъ съ обыкновенною своею учтивостію, разсуждалъ, разбиралъ, ломалъ голову и скучалъ съ Меланидою: ибо онъ имлъ даръ ко всмъ поддлываться, но доказавъ ей свое краснорчіе, спшилъ отдохнуть подл Эмиліи, и смяться надъ всми своими глубокомысленными замчаніями и сильными выраженіями.
Жермёль въ день своего отъзда встртился съ Эмиліею въ саду, слъ подл нее на лавк и смотрлъ ей въ глаза, не говоря ни слова. Она засмялась и сказала ему: ‘вы меня пугаете: можно ли смотрть такъ пристально? что находите во мн 23, отмннаго?’ Все, отвчалъ Жермёлъ. ‘Я не столько самолюбива, чтобы благодарить за такой отвтъ’. — А я не беру назадъ слова, сказалъ Жермёль съ улыбкою, и увряю васъ (продолжалъ онъ съ важнымъ видомъ), что два дни не перестаю вамъ удивляться. Вы дозволите мн говоришь искренно? — ‘Довренность не иметъ нужды въ принужденіи, а я имю ее къ вамъ.’ — Какъ мило слышать это отъ васъ! — ‘По крайней мр говорю, что думаю.’… Тронутый Жермёль взялъ Эмиліину руку, пожалъ ее съ видомъ почтенія и благодарности, и сказалъ: Такъ, вы для меня самая неизъяснимая женщина. Можно ли ни мало не заниматься собою, не имть ни тни кокетства и никакого желанія блистать умомъ, плнять талантами? Естьли это скромность, то она совершенна, а естьли искусство, то оно чудесно. — Ни то, ни другое, отвчала Эмилія съ усмшкою: что васъ удивляетъ во мн, есть слдствіе не разсчета и не труда, а разныхъ легкихъ примчаній. Могули гордиться талантами, въ которыхъ актрисы Оперы превосходятъ меня? Я замтила, что арфою или пніемъ можно вскружить голову одному глупцу, что самое прекрасное лицо не мшаетъ быть скучною, что съ великимъ умомъ бываютъ люди несносны — и сказала себ: не хочу полагать въ томъ моего самолюбія, желаю успховъ любезнйшихъ и врнйшихъ, тхъ, которые происходятъ отъ милаго характера и чувствительности, желаю нравиться средствами, заставляющими любить, не хочу, чтобы говорили:. Эмилія плнительна, хочу только, чтобы сказали: она проста п добродушна! — ‘А естьли скажутъ: Эмплія плняетъ, не думая плнять?’ — Даже и эта поправка мн не нравится. — ‘Вамъ трудно угодить: соглашаюсь: такъ быть должно.’ — Отъ того, что сердце нжне и взыскательне ума.
Разговоръ перервали другіе. Жермёль ухалъ, и разставаясь съ Эмиліею, думалъ: я обожалъ бы эту женщину, естьли бы сердце мое не было занято другою. Онъ чувствовалъ это безъ угрызенія совсти, а можетъ быть и не безъ сожалнія! Женщина на его мст, женщина, которая любитъ, не могла бы такъ мыслишь.
Жермёль въ Париж разспрашивалъ объ Эмиліи у своихъ короткихъ пріятелей. Какъ! говорилъ онъ: у нее нтъ любовника! она никогда не любила!… Это увреніе сдлало для него еще пріятне воспоминаніе разговора съ Эмиліею. Но Жермёль обожалъ Графиню Нанжисъ: какая нужда была ему до чувствъ Эмиліиныхъ? Сердце мущинъ всего неизъясниме въ любви.
Эмилія посл Жермёлева отъзда разлюбила деревню, и сказала, что у нее въ город есть важное дло. Возвратясь въ Парижъ, она тотчасъ вспомнила, что у Жермёля славныя картины, захотла видть ихъ, и пріхала къ нему въ одно утро съ нкоторыми своими знакомыми. Предувдомленный Жермёль хотлъ быть дома, но вмсто того ей подали отъ него записку, въ которой онъ увдомлялъ ее, что Военный Министръ вдругъ потребовалъ его въ Версалію, и что ему немедленно надлежало хать. Сія записка выражала пріятнымъ образомъ искреннее сожалніе и была прочитана нсколько разъ. Между тмъ камердинеръ отперъ комнаты и сказалъ, что ему велно показать вс картины. Эмилія вошла съ грустію, и смотрла на все съ отмннымъ любопытствомъ, желая узнать вкусъ Жермёлевъ. На примръ, она замтила, что вс мёбели были выкрашены зеленою краскою, и вспомнила, что ливрея отца Графини Нанжисъ такого же цвта. Вообще вс комнатныя украшенія плняли ее рдкою своею пріятностію. Когда товарищи ея занимались еще картинами, Эмилія вошла одна въ Жермёлевъ кабинетъ, увидла тамъ большой столъ, книги и піано, на которомъ лежала бумага съ нотами, взявъ ее, она узнала Жермёлеву руку (по своей записк), и съ живйшимъ любопытствомъ прочитала слдующую псню:
Какъ! мн для милой быть ужаснымъ?
Теб лить слезы отъ любви?
Ахъ нтъ! мн легче быть нещастнымъ!
Навкъ союзъ нашъ разорви,
Забудь, забудь меня скоре,
Погибни щастіе мое
Когда не будетъ мн миле
Всего спокойствіе твое!
Моя любовь тебя достойна,
И торжествуетъ надъ судьбой,
Скажи, что будешь ты покойна,
И другъ разстанется съ тобой!
Кто любитъ нжно, тотъ послушенъ,
И помнитъ друга, не себя.
Страдая, будуль малодушенъ,
Когда страдаю для тебя?
Навкъ прощаяся съ тобою,
Я горести не покажу,
Свое уныніе сокрою
И слезы въ сердц удержу,
Чтобъ не прибавить огорченья
Къ твоей, о милая! судьб,
Мн будетъ больше утшенья:
Я всмъ пожертвовалъ теб!
Тронутая Эмилія положила бумагу на столъ и увидла другую, также Жермёлевой руки: черный списокъ той же самой псни. Эмилія не могла преодолть желанія взять его, и спрятала къ себ въ карманъ. Возвратясь домой, она заперлась въ своей комнат, чтобы еще нсколько разъ прочитать эту псню, безъ сомннія написанную для Графини Нанжисъ и служившую яснымъ доказательствомъ связи ихъ!…. Эмилія искренно сожалла о Графин. Нещастная! думала она, сердце обмануло тебя, ты потеряешь и спокойствіе и доброе имя! Но какая прелесть окружаетъ тебя! Что можетъ быть восхитительне такой любви и миле такого человка?… Посл того она взяла арфу и вытвердила наизусть какъ голосъ, такъ и слова. Чувствительныя и живыя сердца не могутъ долго обманываться въ разсужденіи чувствъ своихъ, д,ятельное и быстрое воображеніе скоро выводитъ ихъ изъ сомннія и нершимости. Эмилія узнала страсть свою къ Жермёлю, и не огорчалась тмъ. Эта любовь, думала она, не имя ни малйшей надежды, не можетъ чрезмрно усилиться и лишить меня спокойствія, а сохранитъ только сердце мое отъ другой сильнйшей страсти, я никогда не выду замужъ, к оставаясь навки независимою, буду щастлива. Не только не имю безразсуднаго намренія плнить Жермёля, но чувствую даже, что перестала бы любить его, естьли бы онъ безчеловчно измнилъ той, которая столь долго противилась любви его… Эмилія не знала, что для твердыхъ характеровъ всего опасне нещастная страсть, ибо она не истощается наслажденіемъ. Ввечеру пріхала къ Эмиліи одна ея свойственница и звала ее на другой день ужинать въ Пасси, говоря, что тамъ будетъ музыка, Жермёль и Графиня Нанжисъ. Эмилія дала слово, и провела ночь въ великомъ волненіи. Мысль видть Жермёля вмp3,ст съ его любовницею представляла ей слдующій день важною эпохою жизни. Вставъ рано, она противъ своего обыкновенія думала о наряд, зная, что Графиня Нанжисъ всегда прекрасно одвалась. Эмилія выбрала гирланду, сплетенную изъ листьевъ, и надла зеленое платье. Это цвтъ моей совмстницы, думала она: но Жёрмёль любитъ его!…
Эмилія пріхала всхъ посл, играла концертъ, и дрожала. Жермёль аплодировалъ. Волненіе ея сочли робостію (ошибка весьма обыкновенная въ свт!), дйствіе излишней чувствительности приписали великой скромности, и хвалили ее, вмсто того, чтобы жалть объ ней. Просили играть Графиню Нанжисъ, она сказала, что хочетъ пть новый романсъ, и взглянула закраснвшись на Жермёля. Эмилія вздохнула, угадывая, что сей романсъ ей извстенъ. Графиня получила его наканун и хотла пріятнымъ образомъ удивить Жермёля, вытвердивъ наизусть слова, но не предвидла, что живымъ чувствомъ обнаружитъ свою тайну. Она пла при страшномъ свидтел: ревнивомъ муж. Графъ Нанжисъ замтилъ ея волненіе, и слушая слова, утвердился въ своемъ подозрніи. Спвъ робкимъ голосомъ первый куплетъ, Графиня еще боле замшалась на второмъ, и взглянувъ на мужа, такъ поражена была страшною перемною лица его, что вдругъ остановилась. Графъ, вн себя отъ ревности, подошелъ къ ней и сказалъ съ видомъ притворной насмшки: я хотлъ бы знать автора этой псни! Эмилія, которая все примчала и угадывала, громко засмялась и отвчала ему: ‘это я, государь мой! довольны ли вы?’… Жермёль затрепеталъ, вс удивились, а Эмилія съ любезною веселостью разсказала, что она сочинила эту псню, и отдала ее въ тотъ день поутру музыканту Леману для Графини, зная, что она любитъ романсы. Когда такъ, сказалъ Графъ, то мы просимъ васъ, сударыня, допть свою псню, вмсто жены моей, у которой не стало памяти. Жермёль и Графиня испугались, но сколь велико было ихъ удивленіе, когда Эмилія отвчала, что она рада исполнить его желаніе, съ тмъ договоромъ, чтобы Графиня посл вытвердила романсъ и спла его. ‘Тогда онъ покажется вамъ гораздо лучше,’ примолвила она и взяла арфу. Никогда Эмилія не казалась столь прелестною! Желаніе превзойти совмстницу, сдлать доброе дло и удивить хитрымъ вымысломъ, производитъ чудеса въ женщинахъ, И такъ мудрено ли, что Эмилія пла несравненно и заставила многихъ плакать? Графъ Нанжисъ, совершенно разувренный, хвалилъ безъ памяти, а Графиня и Жермёлъ изумлялись. Первая, не смотря на важную услугу, оказанную ей Эмиліею, чувствовала тайную ревность, воображая, что она получила романсъ отъ Жермёля — который, съ своей стороны, восхищаясь Эмиліею, забывалъ даже и удивляться. Онъ хотлъ бы броситься къ ногамъ ея, и съ восторгомъ предавался чувству страстной благодарности.
Вс осыпали Эмилію похвалами какъ Автора псни. Не хочу скромничать, отвчала она, и признаюсь, что мн самой этотъ романсъ очень, очень нравится. Вчера я цлой день твердила его. — Скоро пошли гулять въ садъ. Эмилія взяла за руку Графиню, отвела отъ другихъ и разсказала, какимъ образомъ досталась ей въ руки псня, примолвивъ, что на другой день пошлетъ за музыкантомъ Леманомъ и заставитъ его утвердить выдумку ея. Графиня Нанжисъ, успокоенная симъ изъясненіемъ, съ нжностію обняла Эмилію, которая была тмъ сердечно тронута. Он об заплакали. Эмилія чувствовала жалкое состояніе Графини, принужденной открыть свою тайну женщин, столь мало ей знакомой! Она перемнила разговоръ, и возвратилась съ нею въ домъ. За ужиномъ Жермёль слъ подл Эмиліи, узналъ отъ нее то же, что Графиня, и былъ такъ тронутъ, что, не находя словъ для изъясненія чувствъ своихъ, молчалъ во весь ужинъ. Но Эмилія не имла горести видть глаза любимаго человка устремляемые съ нжностію на ея совмстницу! Жермёль ни разу не взглянулъ на Графиню. Эта осторожность стоила ему недорого, и любовь могла бы укорять его. Эмилія, довольная собою и Жермёлемъ, была весела и любезна. За ужиномъ ей начали опять говорить о романс. Не знаю, отъ чего (сказала она Жермёлю) я не краснюсь отъ этой похвалы, хотя въ самомъ дл не заслуживаю ее, но радуюсь ею какъ моею собственною… Жермёль отвчалъ однимъ томнымъ взоромъ. Эмилія тотчасъ ухала, чтобы на другой день встать ране и послать за Леманомъ. Музыкантъ далъ слово подтвердить ея выдумку. — Въ 10 часовъ принесли Эмиліи письмо отъ Жермёля такого содержанія:
‘Не имвъ возможности говорить вчера съ вами, милостивая государыня, осмливаюсь нын писать къ вамъ. Но что скажу? изъявлю ли благодарность свою? Нтъ, добродтель есть въ васъ ничто иное, какъ вдохновеніе, быстрое и святое чувство, которое для своего дйствія не иметъ нужды ни въ какомъ другомъ чувств. Благодарность не покажется ли вамъ надменностію? Вы отвчали бы, можетъ быть: всякому другому я оказала бы такую же услугу. Надобно удивляться вамъ и молчать. Просить ли дозволенія видть васъ? но что пользы имть его? Кто не клялся посвятить вамъ жизни своей, тотъ не можетъ быть съ вами безъ горестныхъ, неизъяснимыхъ чувствъ… Мн кажется, что съ прелестною Эмиліею можно говорить только однимъ языкомъ, я что любить ее можно только однимъ образомъ… Для чего же пишу къ вамъ? не знаю, по крайней мр не для своего удовольствія: потому что я пишу съ великимъ принужденіемъ!… Не желаю открыть вамъ моего сердца, будучи несогласенъ съ самимъ собою. Прошу единственно думать иногда, что я знаю васъ, знаю лучше всхъ другихъ. Это слово выражаетъ всю странность моего положенія, и все что чувствую.’
Эмилія могла бы воспользоваться такимъ чуднымъ письмомъ, могла бы вспомнить, что сей человкъ за нсколько дней передъ тмъ былъ страстно влюбленъ въ другую женщину!.. Но она видла одно торжество свое, которое было ей тмъ пріятне, что оно не уничтожало ея добраго мннія о Жермёл. Ясно было, что его сердце колебалось между ею и Графинею Нанжисъ, но что онъ никакъ не хот 23,лъ измнить первой любовниц. Эмилія находила Жермёлево непостоянство извинительнымъ, потому что она была предметомъ его! но естьли бы вообразила состояніе Графини, то конечно содрогнулась бы отъ безразсудности женщинъ, которыя всмъ жертвуютъ любви. Эмилія отвчала Жермёлю коротко, и говорила только о нжной дружб, общавъ себ оправдать его мысли о добродтели ея. Она ршилась удаляться отъ свиданій съ нимъ, и безъ сомннія не имла права тмъ хвалиться, знавъ, что Жермёль могъ угадывать ея чувства, и что такая твердость долженствовала еще боле возвысить его мнніе о характер ея,
Эмилія три мсяца старалась не встрчаться съ Жермёлемъ, но въ одинъ вечеръ онъ пріхалъ туда, гд ей надлежало ужинать. Эмилія играла въ Вискъ: Жермёль слъ подл нее. Она была въ опасномъ положеніи, въ которомъ тайна ея могла легко обнаружиться для самаго непроницательнаго наблюдателя. Сказавъ нсколько словъ Жермёлю, Эмилія вооружилась удивительнымъ мужествомъ: не взглянула уже ни разу на молодаго человка и старалась играть со всевозможнымъ вниманіемъ. Но ея голова и станъ невольнымъ образомъ слдовали тайному влеченію, и тихонько склонялись туда, гд онъ видлъ. Глаза ея сдлались свтле, голосъ выразительне, она стала гораздо ласкове со всми другими, и не смя относиться явно къ предмету своего вдохновенія, выдумывала всякіе способы занимать его собою. Женщины, которыя почти всегда должны скрывать намреніе и желаніе нравиться, довели сіе искусство до удивительнаго совершенства въ тонкостяхъ, Жермёль любилъ Вискъ: Эмилія не забывала ни одной карты, не сдлала ни одной ошибки, хотла заслужить похвалу, разсуждала съ ученостію стараго игрока о всякой игр, увряла, что страстно любитъ Вискъ, и что рада просидть всю жизнь за картами. Она на ту минуту не обманывала, и говорила въ самомъ дл по своимъ чувствамъ.
Кто можетъ противиться женщин, которая любитъ? Она ко всему способна, на все готова, и съ помощію сердца можетъ въ нсколько мсяцевъ сдлаться Математикомъ, Геометромъ, естьли надобно, но кокетство не даетъ такой удивительной силы: оно вселяетъ только презрительныя хитрости, ничтожныя, подобно его причин. Кокетка на мст Эмиліи стала бы только жеманиться, играть глазами, но страстная женщина и въ самыхъ бездлицахъ уметъ трогать сильными доказательствами своего чувства. Посл ужина одинъ человкъ пріхалъ изъ Версаліи и сказалъ, что Графъ Нанжисъ, будучи съ Королемъ на охот, упалъ съ лошади и почти до смерти убился. Жермёль измнился въ лиц. Эмилія, взглянувъ на него, сама поблднла, и чувствуя, что можетъ упасть въ обморокъ, вышла въ другую комнату, спросила стаканъ воды, и бросилась на стулъ. Въ сію минуту вошелъ Жермёль и смотрлъ на нее съ видомъ безпокойства. Эмилія встала, говоря, что дожидается своей кареты, лакеи отвчали, что она давно у крыльца. Жермёль подалъ ей руку. Они оба дрожали, и не говорили ни слова… Становясь на подножку, Эмилія тихонько сказала ему: будьте щастливы, боле ничего не желаю!… ‘Мн быть щастливымъ! съ жаромъ отвчалъ Жермёль: никогда!’… Эмилія сла въ карету, и ей показалось, что она разстается съ Жермёлемъ навки, слезы покатились изъ глазъ ея. Тутъ она почувствовала всю муку ревности: смерть Графа Нанжиса ршила судьбу ея. ‘Какъ! думала Эмилія: я увижу Жермёля супругомъ Графини Нанжисъ! и чувство, столь для меня любезное, утратитъ свою невинность! Я могла отказатъся отъ Жермёля, но могу ли безъ ужаса отказаться отъ любви моей?… Имя, милое слуху моему, будетъ именемъ моей совмстницы!… Какая перемна въ ея и въ моей участи! Страсть, которая была для нее преступленіемъ, будетъ впредь ея славою и щастіемъ, а я безъ угрызенія совсти не могу уже любить Жермёля!’
Эмилія прежде разсвта не могла лечь на постелю, часа черезъ два встала — и ей подали: записку отъ Жермёля, она дрожащею рукою развернула ее, и къ неописанной радости своей прочитала слдующее :
‘Господинъ N. ошибся: слава Богу! Графъ Нанжисъ живъ и здоровъ! Правда, что онъ упалъ съ лошади, но безъ всякаго вреда, и вчерась же былъ во дворц. Я счелъ за должность успокоить васъ, милостивая государыня, зная участіе, которое нжное сердце ваше беретъ въ судьб другихъ.’
Эмилія могла скрывать печаль и горесть, но должна была открыть чрезмрную свою радость, одлась въ ту же минуту, спшила къ сестр, и нашла ее на постел. Она разсказала ей всю исторію свою съ Жермёлемъ. Благоразудная Доротея слушала ее съ удивленіемъ. Какъ! отвчала она: Жермёль влюбленъ въ тебя, въ самое то время, когда Графиня Нанжисъ черезъ пять лтъ сопротивленія уступаетъ страсти своей къ нему! — ‘Онъ не влюбленъ въ меня, а только видитъ мое сердце, и беретъ участіе.’ — Нтъ, любовь ясно изображена въ его письм, и естьли потребуешь отъ него разрыва съ Графинею, то онъ исполнитъ волю твою, — ‘Естьли бы Жермель могъ оставить женщину, которую онъ прельстилъ и погубилъ, то я возненавидла бы его.’ — Разв онъ уже не измнилъ клятв своей, когда любитъ тебя боле Графини? — ‘Можно ли повелвать сердцемъ?’ — Скажешь ли это въ оправданіе непостоянной женщины? — ‘Нтъ, одна измна любовника можетъ извинить нашу перемну.’ — Согласись же, что для насъ всего безразсудне привязываться къ тмъ, которые не имютъ нжныхъ чувствъ нашихъ! Эта бдная Графиня Нанжисъ, молодая, прекрасная и нжная, уже обманута! — ‘Нтъ, онъ любитъ насъ обихъ, Графиня его любовница, а я занимаю второе мсто.’ — Страсть его къ теб не имла никакого удовлетворенія, и потому сильне дйствуетъ на воображеніе: вотъ первое мсто въ любви! Но скажи мн, Эмилія, какую имешь цль? — ‘Удивить человка, котораго люблю, заслужить его совершенное почтеніе, на которое совмстница моя не иметъ уже права, возбудить въ Жермёлевой душ вс чувства, которыя переживаютъ страсть. Естьли въ этомъ успю, то со временемъ мы сойдемся, и врная дружба утшитъ два сердца, разлученныя въ любви судьбою.’ — Прекрасной романической планъ! Дай Богъ, чтобы онъ не стоилъ теб спокойствія и щастія!
Эмилія снова обp3,щалась избгать свиданія съ Жермёлемъ, и сдержала слово. Жермёль съ своей стороны помогалъ ей въ исполненіи сего намренія, и Эмилія съ восторгомъ говорила сестр о великодушіи его, которое въ самомъ дл заслуживало похвалу. Жермёль былъ добросердеченъ, любовь всегда соединялась для него съ живою и нжною дружбою. Эмилія такъ сильно тронула его сердце, что онъ считалъ ее единственною женщиною, которая могла бы навки плнить его, но привязанный къ Графин 123, Нанжисъ всми узами благодарности, своимъ долговременнымъ исканіемъ, особливо ея любовію къ нему, онъ не могъ безъ ужаса вообразить того отчаянія, въ которое привела бы ее неврность его. Однакожь Жермёль чувствовалъ, что правила не могутъ замнить любви. Не смотря на вс его старанія, Графиня посл исторіи извстнаго романса была имъ недовольна и ревновала къ Эмиліи, но кроткая чувствительность осуждала ее на безмолвное мученіе. Сверхъ того она знала, что ей не ч 123,мъ винить ни Жермёля, ни Эмиліи, которые не видались другъ съ другомъ, однакожь тайное предчувствіе, которое никогда въ любви не обманываетъ, увряло ее, что она должна страшиться Эмиліи. Любовь не можетъ быть скромною, самая осторожность изобличаетъ ее. Жермёль хотлъ скрыть новую любовь свою тмъ, чтобы удаляться отъ предмета ея и никогда не говорить объ немъ, но проницательные глаза могли видть, что онъ боялся встртиться съ Эмиліею, боялся произнести ея имя!
Графиня Нанжисъ и Эмилія не только не были врагами, но еще имли какую-то искреннюю склонность другъ ко другу, любовь къ одному предмету есть уже симпатія, естьли она ни въ чемъ не споритъ. Он всегда видались съ удовольствіемъ, и не переставали разсматривать другъ друга. Это взаимное любопытство не имло въ себ ничего оскорбительнаго для Эмиліи, она думала: вотъ та, которую онъ любилъ страстно! Графиня Нанжисъ думала съ горестію: вотъ та, которую онъ можетъ полюбить!
Въ Декабр м,сяц Графиня привила себ оспу, и была нсколько времени больна, хотя и неопасно. Эмилія всякой день посылала спрашивать,объ ея здоровьи, и сама нсколько разъ прізжала. Графиня Нанжисъ снова явилась въ свт, въ ней замтили перемну, на лиц ея завяла та свжесть, которая уже никогда не возвращается совершенно, потерявъ цвтущую красоту свою, она казалась еще любезне для Эмиліи.
Однажды ввечеру Эмилія была вмст съ Жермёлемъ среди множества людей. Графиня пріхала туда же на минуту, и когда вышла, вс женщины стали говорить съ видомъ сожалнія о великой ея перемн. Одна Эмилія утверждала, что она такъ же хороша, какъ и прежде. Меланида, та женщина, о которой мы уже говорили, и которая все еще надялась плнить Жермёля, увряла, что она не узнала Графини. Эмилія, такъ оскорбилась сею грубою неправдою, что, не выходя изъ предловъ учтивости, отвчала Меланид весьма колко. Между тмъ тронутый Жермёль смотрлъ на нее неподвижно, и никогда еще не находилъ ее столь прелестною. Какая женщина не украсится похвалою совмстницы?… Великодушіе, побждая зависть и ревность, производитъ вообще удивленіе, а въ женщинахъ трогательно. Кажется, что добродтели не стоятъ имъ никакого труда, он блистаютъ въ мущин, а въ женщин милы, и сливаются съ ея прелестями.
Черезъ нсколько дней посл того Графиня Нанжисъ вздумала одна хать въ маскарадъ, зная, что. тамъ будетъ Жермёль. Она взяла его за руку и ходила съ нимъ по зал. Эмилія была также въ семъ маскарад съ сестрою своею, и, по странному случаю, въ одинакомъ плать съ Графинею, такъ, что не всякой могъ бы распознать ихъ. Эмилія, узнавъ Графиню, безъ намренія пошла за нею, я услышала, что она говоритъ Жермёлю: онъ здсь, онъ узналъ меня, я пропала! Эмилія догадалась, что дло идетъ о муж, вдругъ схватила Жермёля за руку и сказала Графин: скройтесь и перемните на себ платье! Устрашенная Графиня уступила ей свое мсто и въ минуту исчезла. Скоро явился Графъ и хотлъ сдернуть съ нее маску, но толпа отвлекла его. Пустите меня къ нему, сказалъ Жермёль: мн уже наскучили его грубости. Разв захотите погубить Графиню? спросила Эмилія, и однимъ словомъ смягчила Жермёля. Между тмъ они вошли въ коридоръ, Графъ Нанжисъ бросился за Эмиліею, которая остановилась, сняла съ себя маску и сказала ему, указывая на Жермёля, ‘почувствуйте наконецъ ошибку свою! Я везд ищу его и люблю страстно!’ Съ какою радостію, съ какимъ восторгомъ чувства Эмиліи излились въ семъ странномъ объявленіи, которое облегчало ея сердце, отвращало поединокъ и спасало совмстницу! Никогда любовь не имла лучшаго предлога для нескромности. Жермёль схватилъ руку Эмиліи и обливалъ ее слезами. Обрадованный Графъ извинялся и спшилъ удалиться. Эмилія трепетала и сама удивлялась тому, что сдлала, надвая опять маску, она сказала: ‘надобно было спасти любезную женщину.’ …Ахъ! не говорите! воскликнулъ Жермёль: этотъ плнительной голосъ не долженъ истреблять дйствія небесныхъ словъ, начертанныхъ въ моемъ сердц! — Пойдемъ-те искать сестры моей, сказала Эмилія, и вошла въ залу.
Сіе приключеніе сдлалось всмъ извстно. Графъ Нанжисъ, излеченный отъ ревности, объявилъ друзьямъ своимъ, что онъ чуднымъ образомъ узналъ взаимную страсть Жермёля и Эмиліи. Ему не удалось тмъ оправдать жены своей: вс думали, что любовникъ пожертвовалъ ею новой склонности. Жермёль сказалъ Графин, что ему посл такой исторіи непремнно должно здить къ Эмиліи, иначе Графъ могъ бы опять разувриться. Нещастная затрепетала отъ сего предложенія, но не смла не согласиться. Одна мысль, что вс считаютъ Жермёля влюбленнымъ въ другую женщину, была для нее мучительна, къ сему оскорбленію чувства и самолюбія присоединялась еще ужасная ревность, къ нещастію справедливая.
Эмилія съ своей стороны думала что, не принимая у себя Жермёля, она заставитъ всхъ думать, что онъ имлъ къ ней только минутную склонность и оставилъ ее, посл такого несомнительнаго признанія надлежало хотя нсколько времени продолжить эту связь. Но Эмилія велла Жермёлю уврить Графиню, что, будучи должна притворяться для ея пользы, она черезъ два мсяца откажетъ ему отъ дому и всмъ объявитъ, что не могла ршиться на второе замужство. Жермёль бывалъ у Эмиліи только при людяхъ. Они не могли говорить о своихъ чувствахъ, но радовались, что другіе считали ихъ въ связи. Любовъ думаетъ только о настоящемъ, никакая иная страсть столь мало не занимается будущимъ, она боится взглянуть на него, боится въ немъ уже не найти себя!
Женщины, завидуя Эмиліиной побд, съ великимъ жаромъ осуждали Жермёлеву неврность, между тмъ никто не разумлъ его поведенія, ибо онъ бывалъ у Графини чаще прежняго, не страшась ревности мужа. Сверхъ того сама она, желая, чтобы ее не считали оставленною, не скрывала уже любви своей къ нему — и самые искусные наблюдатели, теряясь въ догадкахъ, не знали наконецъ, что думать о такихъ странностяхъ.
Въ конц зимы Графъ Нанжисъ вздумалъ дать балъ и позвалъ Эмилію для Жермёля. Графиня приняла ее съ такимъ отличіемъ, что вс изумились: хозяйк того и хотлось. Сіи дв совмстницы безпрестанно сидли вмст, безпрестанно говорили другъ съ другомъ, ласково и съ чувствомъ. Любопытные не спускали съ нихъ глазъ. Мущины удивлялись, а женщины говорили: какъ он притворны!..
Въ продолженіе бала Эмилія стала жаловаться на жаръ, и Графиня предложила ей отдохнуть въ ея кабинет. Эмилія пошла съ нею, думая съ нкоторымъ безпокойствомъ о томъ, что будетъ наедин съ нещастною любовницею. Он сли на канапе. Графиня взяла об руки Эмиліины, и пожавъ ихъ съ величайшею нжностію, сказала: ‘Ангелъ хранитель мой! вы два раза спасли меня отъ слдствій моей безразсудности!… Ахъ! добродтель ваша даетъ мн право всего ожидать отъ васъ!’… Тутъ Графиня замолчала, закраснлась и потупила глаза въ землю. Тронутая Эмилія догадалась, что она хочетъ просить ее и, обнявъ Графиню отвчала: ‘Повелвайте мною, все сдлаю для вашего спокойствія!’ Глаза нжной Графини наполнялись слезами. ‘Сжальтесь надъ моею слабостію, сказала она: ахъ! вы ее знаете!… Я люблю его чрезмрно: судите, каково мн видть, что онъ показывается въ васъ влюбленнымъ! Знаю, что вы принимаете его единственно для утвержденія вашей благодтельной хитрости, о можно ли быть равнодушною ко знакамъ его склонности, и можно ли притворяться тому, кто беретъ на себя видъ влюбленнаго въ Эмилію? Ради Бога, не принимайте Жермёля… и возвратите мн жизнь!’ — Даю слово, отвчала съ живостію Эмилія. — Великодушная, милая женщина! воскликнула Графиня, бросившись къ ней въ объятія: отъ какой страшной муки вы меня избавляете! Я уже не могу быть щастлива, потерявъ собственное къ себ уваженіе: но по крайней мр сердце мое перестанетъ раздираться. — Я еще боле сдлаю, сказала Эмилія, и завтра уду въ Лангедокъ на цлый годъ… Нтъ, это излишно, отвчала Графиня: ваше отсутствіе огорчитъ меня, сверхъ того что подумаютъ? — ‘Будьте покойны, я найду способъ.’… Вошли другія дамы, и разговоръ прескся. Возвратились въ залу. Тамъ Жермёль танцовалъ съ Меланидою: это подало Эмиліи мысль притвориться сердитою на него, извстно было, что она не любила Меланиды, которая не скрывала своей привязанности къ Жермёлю. Эмилія открылась Графу Нанжису въ мнимой досад своей, и велла тихонько Жермёлю, когда поставили кушанье, ссть за столомъ подл Меланиды, а сама сла между хозяиномъ и хозяйкою, и во весь ужинъ не переставала говорить первому о своемъ неудовольствіи. Графъ называлъ его несправедливымъ, безразсуднымъ, но врилъ ему, чего ей только и хотлось. Эмилія посл ужина тотчасъ ухала, обнявъ Графиню съ тмъ сладкимъ, нжнымъ чувствомъ, которое мы всегда имемъ къ предмету нашей доброд 23,тельной жертвы. Она въ тотъ же вечеръ написала къ Жермёлю записку, коротенькую, холодную и безъ всякаго выраженія любви. Жалость и пламенное усердіе оправдать довренность нещастной Графини, истребляли въ ней всякое другое чувство. Она сочла бы вроломствомъ малйшій знакъ склонности къ Жермёлю, и даже съ угрызеніемъ совсти воспоминала прежнія доказательства своей любви къ нему, безпрестанно воображая Ангельскій, умильный видъ, съ которымъ говорила ей Графиня. Эта жалкая, трогательная картина заставила ее наконецъ обратишься къ разсудку: она уже перестала извинять Жермёлеву неврность, гнушалась ею, а боле всего ужасалась ее! — На другой день по утру Эмилія простилась съ сестрою, и ухала изъ Парижа.
Поспшный отъздъ Эмиліи удивилъ всхъ. Графъ Нанжисъ приписывалъ его разрыву ея съ Жермёлемъ, происшедшему, какъ онъ думалъ, отъ безразсудной ревности къ Меланид. Въ обществахъ говорили только объ Эмиліи, цлую недлю, a тамъ забыли ее. Жермёль сперва душевно огорчился. Въ большомъ свт все воспаляетъ любовь: учтивость и желаніе нравиться, которыя часто бываютъ образомъ ея — спектакли, которые безпрестанно изображаютъ ея прелесть и силу общества и праздники, соединяющіе людей. Но отсутствіе скоро истребляетъ память милаго въ людяхъ, ведущихъ разсянную жизнь. Страсти родятся и возрастаютъ въ свт легче, нежели въ уединеніи, но он питаются въ безмолвной тишин сего послдняго: такъ опасно заключиться съ любовію, такъ она неизлечима. Жермёль грустилъ во все это время, пока свжія воспоминанія живо представляли ему Эмилію, но прохавъ разъ шесть мимо ея дома, услышавъ въ разныхъ концертахъ другихъ женщинъ, играющихъ на арф и поющихъ, — привыкнувъ не встрчать ее ни во дворц, ни на балахъ, онъ пересталъ объ ней думать, и внутренно хвалился своею твердостію. Такимъ образомъ не рдко забывчивость, которая происходитъ отъ слабости, дйствіемъ самолюбія обращается въ похвальное мужество разсудка! Между тмъ, какъ Жермёль нечувствительно забывалъ Эмилію, не оживляя прежнихъ чувствъ своихъ къ Графин Нанжисъ, Эмилія думала объ немъ ежеминутно, имя боле силы и постоянства въ характер. Сверхъ того, живучи уединенно, не могла имть никакого разсянія. Едва выхавъ изъ Парижа, она вообразила Жермёля въ трогательномъ вид отчаянія, перестала осуждать его, жалла объ немъ сердечно и твердила въ мысляхъ безпрестанно, что не смотря на страсть къ ней, онъ никогда не думалъ пожертвовать ей Графинею, никогда даже не хотлъ ясно говорить о невольной любви своей. Эмилія забыла, что торжественное объявленіе не нужно, когда два человка разумютъ другъ друга, что взоры, перемны голоса и слова, которыя вырываются изъ сердца, и которыхъ смыслъ тмъ ясне, что испуганный разумъ хочетъ затмить его, бывали всегда истиннымъ языкомъ любви.
Эмилія въ первый разъ узнала, какъ можно жить безъ людей и не скучать. Сердца дятельныя и чувствительныя находятъ боле удовольствія въ уединеніи, нежели холодныя и лнивыя, которыя имютъ нужду въ потрясеніяхъ вншности. Можно ли скучать съ живымъ воображеніемъ, съ талантами, съ чистою совстію и съ нжнымъ воспоминаніемъ? Эмилія огорчалась разлукою съ Жермёлемъ, ко утшалась мыслію, что твердость ея заслужитъ его удивленіе. Сверхъ того взаимная любовь ни въ какомъ положеніи не бываетъ безъ надежды. Графиня Нанжисъ сожалла о потерянной добродтели и была недовольна своимъ любовникомъ: не могла ли она добровольно разорвать цпь, которая уже тяготила ее? Эмилія воображала Жермёлеву къ ней любовь самою романическою и страстною, и кто въ 22 года не иметъ права ожидать всего отъ времени, любви и постоянства? Эмилія съ новымъ удовольствіемъ принялась за сочиненіе, и написала романъ. Когда Авторъ пишетъ истину, и въ сердц своемъ находитъ описываемыя имъ трогательныя чувства? тогда сіе упражненіе бываетъ столь мило, что можетъ замнить самое щастіе. Гораздо пріятне для ума и души писать романъ, нежели свою исторію, которая никогда не дозволитъ быть чистосердечнымъ (ибо совершенная искренность или безразсудна? или смшна), a это принужденіе всегда охлаждаетъ воображеніе. Сверхъ того всегда трудно говорить о себ съ пріятностію, свободою и съ чувствомъ внутренняго достоинства, ужасно думать, что все истинно хорошее покажется сомнительнымъ, и что воображаемое пристрастіе Историка заставляетъ не врить Исторіи. Но въ роман безъ всякаго хвастовства Авторъ можетъ описать и даже украсить себя въ тысячи портретахъ, ни мало не обманывая читателя, которому общана выдумка. Еще пріятне описывать милыхъ намъ людей, въ то щастливое время жизни, когда слпая довренность и нжная чувствительность окружаютъ своими мечтами все любезное сердцу!.. Ахъ, сколъ живы и совершенны должны быть сіи картины, написанныя въ молодости съ увреніемъ въ ихъ истин!… Время и печальная опытность снимаютъ магическую, блестящую завсу, которая украшаетъ дружбу и вс чувства, но и тогда еще мы любимъ изображать, что нкогда насъ прельщало, не выдумываемъ, a только воспоминаемъ!
Мсяцевъ черезъ восемь увдомили Эмилію, что Графиня Нанжисъ въ чахотк и при смерти, что, зная опасность свою, она уже не видится съ Жермёлемъ и думаетъ только объ одной Религіи. Сія нещастная, терзаясь вмст и своимъ преступленіемъ и холодностію любовника, была жертвою угрызеній совсти и любви. Жермёль не переставалъ изъявлять ей нжности и попечительной дружбы, но онъ не былъ уже влюбленъ. Польза самолюбія и тайные виды любочестія длаютъ иногда мущинъ искусными лицемрами любви, но благодарность и жалость не заставляютъ ихъ притворяться страстными. Графиня Нанжисъ умерла въ начал весны, черезъ 15 мсяцевъ посл Эмиліина отъзда. Жерзмёль чувствовалъ истинную горесть и даже раскаяніе, чувствовалъ, сколь ужасно прельстить молодую, нжную и добродтельную женщину, которая уступаетъ сердцу единственно для того, что вритъ непреодолимой страсти и вчному постоянству любовника, a кто изъ мущинъ можетъ быть искренно увренъ въ своемъ постоянств? Жермёль занемогъ, не выходилъ изъ комнаты, тронулъ всхъ такою живою горестію, и думалъ, что осьмидневная лихорадка загладила вину его, успокоился! Эмилія узнала о Жермелевой бол,зни, и пользуясь всякимъ случаемъ выдумывать трагическіе романы, вообразила его при смерти, героемъ благодарности и мученикомъ дружбы. Съ слезами горести и сожалнія она спшила въ Парижъ, пріхала туда черезъ дв недли посл смерти Графини Нанжисъ, и нетерпливо хотла узнать о здоровьи Жермёля. Его не нашли дома, онъ былъ въ Версаліи: ибо самые т, которые носили одежду горести, лишась отца, супруги, и не смя показаться въ спектакляхъ, здили въ глубокомъ траур ко Двору, обыкновеніе запрещаетъ горестнымъ искать разсянія въ театр, но дозволяетъ имъ утшаться честолюбіемъ. Жермёль увидлъ Эмилію, и почувствовалъ къ ней возобновленіе прежней своей страсти. Любовь, съ которою человкъ всегда сражался, никогда не старется, отсутствіе можетъ усыпить ее, но свиданіе пробуждаетъ. Жермёль былъ столько нженъ, что не хотлъ говорить Эмиліи о любви во все время траура Графа Нанжиса, должно было плакать, пока видимые предметы не дозволяли забывать горести. Благопристойность иметъ строгіе законы въ свт и такъ нжна, что иногда походятъ на чувство, не мудрено: ибо она выдумана для его замны.
Эмилія была уже дней восемь въ Париж, когда въ одинъ вечеръ сказали ей, что священникъ Сен-Рокской желаетъ съ нею видться. Она приняла его. Сей почтенный старецъ вручилъ ей запечатанный пакетъ отъ имени Графини Нанжисъ, которая за нсколько часовъ до смерти велла ему отдать его Эмиліи. Съ какимъ трепетомъ, оставшись наедин, она распечатала таинственную бумагу! Въ ней были медальйонъ съ портретомъ и волосами Жермёля, и слдующая записка, написанная слабою, дрожащею рукою:
‘Оставляю вамъ то, о чемъ не дозволено мн жалть, но что могу безъ горести уступить одной великодушной Эмиліи. Не плачьте о судьб моей: я такъ страдала, что смерть есть для меня успокоеніе. Дай Богъ, чтобы законная любовь сдлала постояннымъ того человка, котораго я обожала, но котораго сердце не могла сохранить, по крайней мр безъ раздла!… Дай Богъ, чтобы вы были щастливы!.. Вотъ послдяее желаніе нжнйшей благодарности, оно конечно исполнится!’
Эмилія оросила слезами сію записку, и съ горестію смотрла на портретъ съ волосами, вокругъ которыхъ были изображены слова: любовь и постоянство. Боже мой! думала она: такъ онъ говорилъ, клялся, и черезъ нсколько мсяцевъ не любилъ уже этой прекрасной и милой женщины!... Сія ужасная мысль сдлала: глубокое впечатлніе въ Эмиліи, но страсть уже такъ вкоренилась въ ея сердце, что она не могла умрить ее:, могла только предвидть опасности и страшишься ихъ. Эмилія не сказала о томъ Жермёлю, видя, что онъ никогда, не хотлъ говорить о Графин Нанжисъ, и боясь возобновить его горесть съ угрызеніемъ совсти. Она повсила медальйонъ на золотую цпочку и надла его себ на шею.
Наконецъ, черезъ нсколько мсяцевъ, страстно влюбленный и любимый Жермёль открылъ свои чувства съ живйшимъ восторгомъ. Эмилія слушала его съ удовольствіемъ и съ безпокойствомъ, Клятва любишь вчно и слово постоянство въ устахъ Жермёля приводили ее в трепетъ, но сіе дйствіе отъ частаго повторенія ослабло, и скоро Эмилія вздумала, что естьли бы Жермёль любилъ Графиню такъ, какъ любитъ ее, то онъ никогда бы не перемнился.
Жермёль не могъ говорить Эмиліи о любви, не требуя руки ея, но она думала, что изъ уваженія къ памяти Графини Нанжисъ, для оправданія нжности ея и для славы собственнаго характера его, ему не надлежало такъ скоро, жениться. Съ общаго согласія отложили свадьбу на семь или восемь мсяцевъ, и дали другъ другу слово не говоришь о томъ. Жермёль, желая привести въ порядокъ экономическія дла свои, похалъ во Фландрію, съ тмъ, чтобы возвратиться черезъ два мсяца.
Черезъ нсколько дней посл Жермёлева отъзда Эгялія узнала о нещастныхъ обстоятельствахъ одного добраго ceмейства и съ сердечнымъ безпокойствомъ говорила о томъ со стариннымъ другомъ своего дому, человкомъ добродтельнымъ и просвщеннымъ, къ которому она имла такую довренность, что показывала ему иногда и сочиненія свои. Брезваль (имя сего друга ), спросилъ y нее, ршится ли она сдлать все возможное для спасенія нещастныхъ отъ темницы? Можете ли въ томъ сомнваться? отвчала Эмилія: но намъ надобно 40 тысячь ливровъ, a y меня нтъ денегъ. — ‘Естьли хотите, то черезъ нсколько дней y васъ будетъ столько.’ — Какимъ же образомъ? говорите скоре! — ‘Отдайте въ печать вашъ романъ.’ — Боже мой! какое предложеніе! что скажетъ Доротея? что подумаеть Жермёль? — ‘Вы спасете добрыхъ людей отъ ужасовъ бдствія.’ — Да и можетъ ли эта книга принести столько прибыли? — ‘Сочинительница молода и любезна, романъ занимателенъ и хорошо писанъ, онъ будетъ въ слав, отвчаю за два изданія въ первый мсяцъ, и за 40 тысячь ливровъ.’— Но сколько шуму! a я дала сестр врное слово ничего не печатать. — ‘Доброе сердце ваше еще прежде того общало Небу облегчать судьбу бдныхъ, одно святе другаго.’ — По крайней мр я буду писать къ сестр, которая теперь въ деревн, естьли она одобритъ такое намреніе, я согласна. — ‘А естьли не одобритъ, то вы предадите нещастныхъ въ жертву безжалостнымъ заимодавцамъ, можете спасти ихъ, и не захотите! Будетъ ли спокойна ваша совсть, когда они умрутъ въ темниц? Нужны ли совты для великодушія?’ — Но естьли дружба скрываетъ отъ васъ недостатки моего сочиненія? — ‘Я увренъ, что оно полюбится.’ — A естьли нтъ? — ‘Тогда доброе намреніе утшитъ васъ.’
Эмилія никогда не умла оспоривать великодушнаго предложенія, никогда не предвидла въ такомъ случа опасностей и слдовала сердцу, а не разсудку. Естьли вы согласны, сказалъ Бреваль, то напишите нсколько строкъ къ бдному отцу семейства, дайте ему надежду.— Не могу противиться, отвчала Эмилія: и подемъ къ нимъ сами!… Эмилія звонитъ, велитъ закладывать карету и думаетъ только о радости нещастныхъ, общаніе, страхъ, свтъ, самая любовь — все забыто въ сію минуту восторга. Она видитъ только слезы благодарности!.. Такимъ образомъ дло сдлалось. Она дала судно, и признательное семейство бросилось къ ногамъ ея. Никакой Авторъ не выходилъ на сцену такъ благодтельно и щастливо!… Въ тотъ же вечеръ рукопись была уже въ Типографіи, и черезъ три недли книга вышла. Предсказаніе Бревалево исполнилось, вс Журналы наперерывъ осыпали похвалами Автора, изданіе разошлось въ 10 дней. Благодтельные люди, узнавъ, для чего напечатана книга, заплатили за нее боле назначенной цны, на примръ, одинъ Руской за два экземпляра прислалъ 900 луидоровъ. Деньги были отданы Господину Д*, Адвокату, который взялся платить долги нещастнаго семейства. Скоро набралась вся сумма, и Эмилія торжествовала съ восторгомъ начало своего авторства, похвальнаго причиною, блестящаго успхомъ. Зависть безмолвствовала, все сдлалось такъ скоро, что она не имp3,ла времени ни подумать, ни изготовить своего яда. ‘Любезная Эмилія! говорила сестр своей Доротея: какъ умно, какъ хорошо будетъ остановиться и нейти дале! Пиши, когда имешь охоту и талантъ, но не издавай ничего боле!’… Прекрасный совтъ, которому Эмилія не послдовала! Ты боишься химеры, отвчала она: видишь, какъ публика снисходительна къ женщин, какъ Журналисты учтивы! Первый шагъ сдланъ, онъ самый трудный, судьба ршена, и я на всю жизнь длаюсь Авторомъ. — Доротея вздохнула, угадывая будущее.
Эмилія ожидала Жермёля съ величайшимъ нетерпніемъ, думая, что ея слава умножитъ любовь его — не обманулась. Талантомъ любовницы польстилъ Жернёлеву самолюбію, и заставивъ его еще боле уважать ее, но она сдлалась для него другою женщиною, и потеряла свою цну въ глазахъ любви, уже Эмилія не была для Жермёля образомъ милой, откровенной нжности, соединенной съ любезною простотою и веселостію, которая столько забавляла его! Она не перемнилась, но онъ смотрлъ на нее иными глазами и боялся гордости, которой въ ней никогда не было. Кротость и простота ея казались ему снисхожденіемъ. Онъ остался на своемъ мст, a она возвысилась: слдственно, по его мннію, удалилась отъ него. Воображеніе любовника не могло уже представлять ее въ томъ миломъ вид, который питаетъ нжность. Кто захочетъ вообразить Граціи съ перомъ въ рук, закапанныхъ чернилами и погруженныхъ ночью въ авторское глубокомысліе? Розовая гирлянда украшаетъ женщину, лавровый внокъ длаетъ ее старе. ‘Такъ, я радуюсь твоею славою, говорилъ Жермёль Эмилія: но разв не жаль теб продавать въ книжныхъ лавкахъ таланты свои, который прежде одна любовь наслаждалась? Теперь вс знаютъ тебя равно со мною. Любовницъ не иметъ ли права жаловаться на измну? Нжныя, милыя чувства, которыми я плнялся въ своихъ письмахъ, напечатаны въ твоей книг, трогательныя выраженія, вдохновеніе любви, помщены тобою въ роман, ты отняла ихъ y меня, чтобы обратить въ выдумку!’
Эмилія считала такія укоризны остроумною шуткою, ни мало не тревожилась и спокойно наслаждалась блескомъ своего новаго положенія. Для всякаго молодаго Автора, который начинаетъ съ успхомъ, первые, два или три мсяца бываютъ временемъ очарованія. Удовольствіе видть мысли свои въ печати — Журналы, въ которыхъ насъ хвалятъ — переводъ книги на иностранные языки — лестныя письма и стихи — похвалы, которыми осыпаютъ сочинителя въ свт знакомые и незнакомые: все это пріятно не только самолюбію, но и сердцу, кажется, что мы имемъ новое право быть любимыми, кажется, что можемъ почтить Дружбу, оправдать любовь, a естьли изданная книга нравоучительна, то надемся на сердечное благоволеніе всхъ добродушныхъ людей и на самую признательность читателей. Вотъ прелесть и мечта новой славы! Но едва ли не всегда платитъ за нихъ спокойствіемъ сердца. Скоро Эмилія увидла, что имя Автора иметъ свои неудобности. Ей показалось наконецъ скучно, что всякой. встрчаясь съ нею, считалъ за долгъ говоритъ объ ея книг. Она замтила на нкоторыхъ лицахъ какое то непріятное выраженіе, замтила, что къ ней не имютъ уже вообще прежней любви, и сама не находила въ обществахъ прежняго удовольствія, умные люди хотли всегда заводилъ ее въ такіе разговоры, которые ей не нравились: въ ученые или въ романическіе. Робкіе невжды боялись ее, a надменные глупцы были съ нею еще во сто разъ глупе и несносне, потому что желали хвастаться передъ ней умомъ своимъ. Но всего чувствительне для Эмиліи была перемна въ Жермёл. До того времени она, можно сказать, повелвала его образомъ мыслей: вдругъ онъ началъ во всемъ противорчить ей уступавъ прежде разуму ея, но не желая тогда ничего уступить ея слав. Жермёль боялся Эмиліина самолюбія, боялся унизить себя передъ нею въ глазахъ другихъ людей, и тотъ, кто славился быть плнникомъ ея красоты и любезности, стыдился отдать справедливость превосходному уму ея. Жермёль всегдашнимъ противорчіемъ хотлъ возстановить между имъ и ею бывшее равенство, при всякомъ случа говорилъ ей непріятности, иногда шуткою, иногда съ насмшкою, иногда же и съ внутреннею досадою. Такимъ образомъ онъ спшилъ извстишь ее, что женщины вообще не хорошо расположены къ ней съ того времени, какъ она сдлалась Авторомъ. Кажется, отвчала Эмилія, что это не безчеститъ моего пола. Напротивъ, сказалъ Жермёль, длаетъ ему честь, ко женщины не имютъ общаго духа. Образованныя своею нжностію для жизни тихой и тихой, он должны полагать славу свою въ длахъ отца, сына, супруга, то есть, принимаютъ, a не даютъ ее. Законы въ этомъ случа согласны съ Природою: слава есть истинная собственность того, кто сообщаетъ имя свое и можетъ оставить его въ наслдство дтямъ.
Эмилія слушала его съ изумленіемъ, к не узнавала того Жермёля, который еще недавно былъ столь кротокъ, угождалъ и льстилъ ей во всемъ, ибо лесть, самая грубая, есть истинный языкъ любви: языкъ прелестный тмъ, что, не смотря на свои излишности, онъ всегда искрененъ! Любовникъ, который наедин съ любовницею начинаетъ говорить разсудительно, скоро будетъ только другомъ. Однакожъ Жермёль любилъ еще Эмилію, и обходился съ нею такъ, какъ мы обходимся съ дтьми, которыхъ боимся избаловать и въ глаза судимъ строго, a за-глаза хвалимъ съ удовольствіемъ. Онъ радовался, когда при немъ хвалили ее, и оскорблялся всякою критикою, не могъ терпть женщинъ, которыя завидовали Эмиліи (Меланида была въ числ ихъ), и находилъ тайное удовольствіе въ томъ, чтобы обнаруживать ихъ душу, осыпая Эмилію похвалами. Вотъ самое врное средство срывать личину съ завистниковъ. Они еще не знаютъ искусства скрывать въ такомъ случа своей досады. Естьли рчь идетъ о книг, занимающей публику, то одни говорятъ, что они не читали ее, другіе принуждаютъ себя хвалить нкоторыя мста, но коротко и холодно, или сравниваютъ съ другою книгою, которая имъ лучше нравится, или начинаютъ превозносить до небесъ какого нибудь умершаго Автора, чтобы унизить живаго, любимаго публикой, и наконецъ вс вообще стараются перемнить разговоръ.
Жермёль, ставъ холодне въ любви своей, боле прежняго занимался честолюбіемъ. Онъ искалъ важнаго мста при Двор, и въ самое это время братъ Меланидинъ былъ сдланъ Министроиъ. Давно уже замтивъ ея расположеніе къ нему, Жермёль вздумалъ тмъ воспользоваться, и началъ къ ней часто здить. Слдствіемъ сего было врное общаніе Министра дашь ему желаемое мсто. Эмилія оскорбилась, и не скрыла, что ей очень непріятна новая связь его съ женщиною, которую онъ внутренно презираетъ, и которая есть явная непріятельница невсты его. Жермёль отвчалъ сухо, что Эіилія иметъ также непріятныя для него связи, и что онъ не требуетъ отъ нее разрыва ихъ. Потребуй же, сказала она: я все сдлаю. — ‘Теб врно не захочется выгнать изъ дому Маркиза К*.’ — Разв онъ теб не нравится? — ‘Я нахожу его скучнымъ педантомъ.’ — Ты не любишь Академиковъ? — ‘Ни Авторовъ.’ — Это слово не есть ли маленькая грубость? — ‘Можетъ показаться грубостію, но божусь, что я не думалъ о теб.’ — Тмъ хуже! Лучше сердиться, нежели забывать. И такъ хочешь ли, чтобы я затворяла двери для Mapкиза К*? — ‘Сохрани Богъ!’ — По чему же? — ‘Онъ влюбленъ въ тебя, и напишетъ сатиру. Господа остроумцы самые опасные любовники, начинаютъ похвальными стихами, а лишась надежды, пишутъ пасквилями.’ — Всякой Авторъ, нещастливый въ любви, сочиняетъ пасквили! вотъ прекрасное и справедливое заключеніе! Ты безпрестанно нападаешь на Сочинителей, я не люблю браниться, a умю примчать, и замтила, что свтскіе невжды не могутъ терпть Литтераторовъ, и въ насмшку называютъ ихъ остроумцами. Авторы гораздо справедливе и снисходительне, они соглашаются, что можно быть умнымъ человкомъ и не Писателемъ, a смются только надъ дерзкимъ и завистливымъ невжествомъ. — — Сей отвтъ живо тронулъ Жермёлево самолюбіе, которое скоре прощаетъ въ дружб, нежели въ любви. Уже недль пять разговоры ихъ почти всегда кончились неудовольствіемъ и насмшками: врное предзнаменованіе разрыва между любовниками!
Однакожь они, не смотря на частыя досады и холодность, все еще столько любили другъ друга, что не думали разстаться, и близость дня, назначеннаго для ихъ соединенія, оживила нсколько ихъ первыя чувства. Какъ скоро исполнился годъ посл смерти Графини Нанжисъ, Эмилія и Жермёль объявили родственникамъ свое намреніе соединиться бракомъ черезъ дв недли, и похали въ загородный домъ къ Дороте, гд надлежало быть свадьб. Меланида, узнавъ о томъ, разсердилась до крайности, она думала, что Жермёль уже разлюбилъ Эмилію, потому что онъ, бывая y нее, для пользы своего честолюбія всячески старался ей нравиться: всегдашній способъ обманывать женщинъ надменныхъ и легковрныхъ! Меланида считала Жериёля измнникомъ, для, того, что обманулась въ своей надежд, спшила въ Версалію къ брату — и на другой же день общанное мсто было отдано другому. Жермёль огорчился, и еще вздумалъ, что Эмилія будетъ въ семъ случа, торжествовать надъ нимъ. Эта мысль сдлала его чрезмрно холоднымъ и сердитымъ, въ то самое время, когда все готовилось къ свадьб, и когда Эмилія была къ нему нжне обыкновеннаго.
Она любила танцовать, и всякой вечеръ передъ ужиномъ былъ y Доротеи маленькой балъ. Случилось, что Эмилія въ контръ-данс порвала цпочку медальйона съ Жермёлевымъ портретомъ, даннымъ ей умирающею Графинею Нанжисъ. Медальйонъ упалъ на землю, и кавалеръ ея спшилъ поднять его. Эмилія, въ первомъ движеніи, сказала громко: ‘ахъ! этотъ медальйонъ мн очень дорогъ!’… Жермёль услышалъ, и пришелъ въ изумленіе. Онъ подарилъ Эмиліи только браслетъ съ волосами своими: что же значилъ сей драгоцнной медальйонъ? Жермёль спросилъ о томъ y Эмиліи, и такъ сухо, что она огорчилась, но отвчала ему просто, что это залогъ дружбы, для нее милой. Дружбы! сказалъ Жермёль: на что же носишь его тайно? — ‘Теб нтъ причины безпокоиться.’ — Это портретъ? — ‘Да, портретъ.’ — Доротеинъ? — ‘Нтъ.’ — По крайней мр женской? — ‘Нтъ.’ — Какой же? — — Эмилія задумалась, не отвчая ни слова. Что же вы не говорите? спросилъ Жермёль. Дозволь мн не сказать теб, отвчала Эмилія. — ‘Можно ли?’ — Можно: потому что это одно любопытство, ты безъ сомннхя не можешь ревновать. — ‘И такъ вы не хотите имть ко мн довренности?….’ Эмилія опять задумалась, и взглянувъ быстро на Жермёля, отвчала: ‘Теперь хочу узнать, имешь ли ты самъ ко мн довренность! Соглашаюсь сказать правду: это твой портретъ, но не хочу показать его, врь моему слову.’ — Мой портретъ? сказалъ Жермёль съ насмшкою: признайтесь, что эта правда удивительна! — ‘Признайтесь и вы, что малйшее сомнніе должно быть для меня оскорбительно!’ — Для чего же скрывать мой портретъ? Вы никогда не были упрямы, a это будетъ самымъ непонятнымъ упрямствомъ. — ‘Можете-ли подозрвать меня въ обман?’ — О! это совсмъ не подозрніе! — ‘Что-же? Есть-ли портретъ не твой, то я обманываю и хочу закрыть связь съ другимъ любовникомъ наканун нашей свадьбы: вотъ твои мысли!’ — Нтъ, однакожь я увренъ, что тутъ есть какая нибудь тайна. — ‘Есть конечно, но я безъ всякаго обмана сказала теб правду.’ — Таить что нибудь отъ любимаго человка есть преступленіе. — ‘Ложное правило! и теперешній случай опровергаетъ его.’ — Прекратимъ этотъ разговоръ, которой для меня огорчителенъ и страненъ. Я скажу прямо и безъ всякихъ загадокъ: естьли вы не покажете мн медальйона, то буду увренъ, что хотите разсердить меня и разорвать нашу связь. — ‘Есть-ли бы я уже не любила васъ, то не стала бы искать предлога: рука моя еще свободна.’ — Хотите ли исполнить мое требованіе? — ‘А вы хотите ли врить моему слову?’ — Любовь не должна быть легковрною. — ‘Уваженіе требуетъ довренности.’ — Естьли вы еще меня любите, то я увижу портретъ. — ‘Жерзмёль! три мсяца замчаю въ теб безпрестанныя неудовольствія и холодность, которыя доказываютъ, что сердце твое перемнилось. Въ супружеств пламенная любовь не есть необходимость, но оно не можетъ быть щастливо безъ совершенной довренности. Докажи ее мн, поврь нын, a завтра изъясню теб загадку.’ — Будетъ поздно, завтра я уже не поврю вамъ. Мн должно видть портретъ сію минуту. — ‘Это послднее слово ваше?’ — Такъ, признаюсь искренно. — ‘Хорошо: теперь скажу вамъ и свое ршеніе. Естьли будете непремнно требовать, то я покажу вамъ медальйонъ, но… разстанусь съ вами навки.’ — Такая угроза подтверждаетъ вс мои сомннія,— ‘Подумайте хорошенько, эта минута ршительна.’ — Нтъ, нтъ! вы дали мн слово показать медальйонъ, и должны сдержать его теперь же. — ‘И такъ вы хотите разорвать со мною?’ — Хочу видть портретъ. — — Эмилія поблднла. Жермёль приступалъ къ ней, чтобы она исполнила свое общаніе. ‘Исполню, отвчала Эмилія. Смотрите, Государь мой: вотъ портретъ! онъ долженъ терзать вашу совсть съ двухъ сторонъ. Я хотла избавить васъ отъ мучительнаго воспоминанія и увриться въ вашей довренности, которую вамъ надлежало имть къ характеру, поведенію и чувствамъ моимъ. Вы забылись, оскорбили меня, и разорвали навки союзъ нашъ!’… Тутъ Эмилія не могла удержаться отъ слезъ. Жермёль могъ бы въ эту минуту помириться съ нею, но онъ оказалъ боле замшательства, нежели чувствительности, самолюбіе его страдало боле сердца, онъ говорилъ все, кром того, что говорить надлежало! Эмилія перестала плакать, они разстались навсегда. Хотя Жермёль въ слдующіе дни всячески старался представить Эмилію въ глазахъ другихъ людей упрямою и непреклонною, но въ самомъ дл не изъявилъ ничмъ истиннаго и трогательнаго раскаянія, которое одно могло бы примирить нжное, оскорбленное сердце. Равнодушные зрители бываютъ всегда дурными судьями съ ссорахъ любви, оправдывая тхъ, которые соблюдаютъ наружную пристойность, a соблюдаетъ ее тотъ, кто боле владетъ собою и мене любитъ — слдственно виноватый. Жермёль всхъ трогалъ своимъ нещастіемъ, Эмилію обвиняли упрямствомъ и нечувствительностію, хотя она была гораздо нещастливе, потому что любила, и любила долго. Непостоянный Жермёль предался честолюбію, единственной страсти, которая можетъ навсегда овладть втренымъ и холоднымъ сердцемъ.
Черезъ шесть недль посл того началась Революція. Жермёль ухалъ изъ Франціи, a Эмилія оставила отечество не прежде, какъ черезъ два года. Тогда-то узнала она всю непріятность славы. Когда челов,къ живетъ въ кругу семейства и богатъ, ему не трудно презирать злословіе и пасквили, но когда онъ всего лишился, ищетъ пристанища и долженъ жить одними трудами своими, которые всего боле требуютъ душевнаго спокойствія, тогда нужно имть отмнную твердость, чтобы не впасть въ уныніе отъ злобы людей и не сдлаться мизантропъ. Эмилія имла эту твердость. Посвятивъ себя совершенно Литтератур, нашла она въ Изящныхъ Искусствахъ богатый источникъ утшеній. Доротея, выхавъ изъ Франціи вмст съ нею, не встрчала нигд непріятелей, жила покойне, и скоре возвратилась въ отечество. Эмилія наконецъ также возвратилась, но отъ безпечности своей лишилась всего имнія. Въ Париж нашла она нсколько врныхъ друзей, множество неблагодарныхъ и злодевъ, однакожь не думала жаловаться и говорила: ‘я сама виновата, не хотвъ слдовать примру и совту моей сестры!’ Жермёлъ стараніемъ Меланиды былъ выключенъ изъ списка Эмигрантовъ, и женился на ней изъ благодарности, a еще боле для поправленія своихъ обстоятельствъ.
Доротея была всегда щастливе Эмиліи, отъ своего совершеннаго благоразумія и разсудительности. Съ нею не случилось ничего романическаго, она не имла славы, не вселяла чрезвычайной страсти, но ее любили нжно и постоянно. Имя ея, неизвстное въ чужихъ земляхъ, произносилось въ отечеств съ любовію и почтеніемъ. Она была утшеніемъ друзей своихъ к щастіемъ семейства. Это стоитъ романа и авторской славы для женщины.