Женихъ.
Женихъ.
Роберто Бракко.
Съ итальянскаго.
* * *
Перев. О. Грантъ.
‘Современникъ’, кн. III, 1914
Жених, Бракко Роберто, Год: 1914
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Служанка Кончетта бросилась внизъ по лстниц, жалобно причитая и крича:
— Бдная моя барышня! Бдная Нуволелла! И такъ неожиданно, такъ быстро!..
На двор она столкнулась съ дворничихой и ея маленькой дочкой, которыя, въ испуг, забросали ее вопросами.
— Ничего, ничего!— отмахивалась она отъ нихъ.— Я не могу разсказать вамъ. Это слишкомъ деликатныя вещи. Бгу за дономъ Джьякомино… Пустите, пустите меня!
Какъ разъ въ эту минуту донъ Джьякомино, съ бутылкой Марсалы въ одной рук, Асти Спумаите въ другой и свертками съ лакомствами подъ мышкой, показался въ воротахъ.
— Ахъ, донъ Джьякомино!— закричала служанка, увидвъ его.— А я какъ разъ спшила къ вамъ. Вдь она умерла!
— Кто?
— Синьорина!
— Что за глупости! — воскликнулъ донъ Джьякомино, вращая своими косыми глазами, которые отъ волненья приняли устрашающее выраженіе.
— Она умерла, говорю вамъ. Выстрлила себ въ грудь изъ того самаго револьвера, что такъ похожъ былъ на игрушечный!
— Боже Пресвятой!.. И ты уврена, что она умерла?
— Такъ же врно, какъ я жива.
Донъ Джьякомино, блдный, безмолвный и уничтоженный, съ открытымъ отъ ужаса ртомъ и дрожащими колнями, медленно поднялся по лстниц вслдъ за плачущей служанкой между тмъ, какъ дворничиха, оставшаяся внизу, рыдая, прислонилась къ стн и повторяла своей двочк, цплявшейся за ея платье:
— Милая моя, милая доченька! Потеряли мы нашу благодтельницу!
Когда Кончетта осторожно, какъ будто боясь нашумть, вложила ключъ въ замочную скважину, донъ Джьякомино остановился на площадк и спросилъ:
— Но изъ-за чего же она, все-таки, убила себя?
— Да изъ-за чего же вы хотите, чтобы она это сдлала?— шопотомъ отвтила служанка, открывая дверь дрожащими руками,— Изъ-за васъ. Это извстно. Сцену вчера вечеромъ позабыли?
— Господи Боже! Вчерашнюю сцену! А зачмъ она меня отталкивала? Вдь я общалъ жениться на ней. Значитъ, теперь, или потомъ, все равно то же самое.
— Для честной двушки это вовсе не все равно. И вы сами знаете, сколько разъ она уже вамъ отказывала. Какая надобность была такъ безумствовать вчера и такъ грубо бросать ее?
— Э, да вдь я же вернулся, и, притомъ, съ полными руками. Я купилъ также шампанскаго (донъ Джьякомино указалъ на бутылку Асти Спуманте) и пришелъ мириться.
— Ну да, во-время вы явились, нечего сказать!
Они вошли въ квартиру. Кончетта шла на ципочкахъ, безмолвно жестикулируя. Донъ Джьякомино едва осмливался дышать воздухомъ этого дома и потому, задерживая дыханіе, остался въ маленькой гостиной. Онъ оглянулся по сторонамъ, и все показалось ему такимъ новымъ и незнакомымъ, что на минуту у него зародилась надежда, не сдлался ли онъ жертвой какого то дьявольскаго недоразумнія. Осторожно раздвинувъ на стол, покрытомъ скатертью, бездлушки и портреты разныхъ красивыхъ женщинъ — подругъ Джуліи,— онъ поставилъ бутылки и положилъ свертки, потомъ, не слушая Кончетту, которая изъ сосдней комнаты шопотомъ умоляла его придти и взглянуть на умершую, онъ бросился въ кресло, бормоча:
— Господи Боже мой! Это совершенно невроятно…
Немного успокоившись, онъ повелительно позвалъ Кончетту, и, когда та явилась, нетерпливая и взволнованная, онъ снова началъ разспрашивать ее. Такъ это правда, что барышня застрлилась именно изъ-за него? А ночью, посл той сцены, никто не приходилъ къ ней? Пусть Кончетта говоритъ правду, потому что хуже того, что случилось, ничего не можетъ быть.
Врядъ-ли Нуволлела могла убить себя изъ-за простой ссоры: она знала, что онъ вернется, попросить прощенія и будетъ ждать свадьбы, какъ полагается жениху. Она знала также, что пару жемчужныхъ серегъ онъ берегъ для того, чтобы подарить ей въ медовый мсяцъ. Охъ, наврное, у нея былъ этотъ оборванецъ, который уже столько времени пристаетъ къ ней! непобдимый мужчина! и идеальный мужчина!
Кончетта обернулась лицомъ къ комнат, гд лежала Джулія, какъ будто боясь, что обвиненія дона Джьякомино еще могутъ испугать ее, и жалобно отвтила, что сегодня ночью (какъ и всегда, впрочемъ) ни одна душа не входила въ домъ, и что теперь вообще поздно давать волю ревности. Синьорина застрлилась именно изъ-за него и хорошо сдлала: все равно онъ, видя, что ему не добиться своего, съ его страстями грубаго животнаго, въ одинъ прекрасный день пристукнулъ бы ее палкой,— такъ, какъ убиваютъ мышь въ западн. Разв онъ не грозилъ ей уже не разъ и именно палкой?
— Какой вздоръ!— возразилъ донъ Джьякомино,— Да отчего же, собственно, она застрлилась: изъ страха передо мной, или оттого, что я сдлалъ видъ, что все кончено между нами?
— Вотъ именно отъ этого самаго.
— Говори же ясне,— настойчиво промолвилъ донъ Джьякомино съ ноткой удовлетворенія во взволнованномъ голос.
— Она любила васъ,— выразительно продолжала служанка,— а вы всегда презирали ее и обращались съ ней, какъ съ… Не знаю, понимаете ли вы меня. И за что же? Только за то, что въ минуту острой нужды она поступила на сцену и пла шансонеткой!
— Но я, вдь, давалъ ей деньги…
— Да. Каждый разъ, какъ умиралъ Римскій Папа.
— Но, Господи Боже мой! отчего же она не просила ихъ у насъ чаще?
— Она была настоящимъ ангеломъ, врьте мн!
— Ну, замолчи. Ты хочешь довести меня до слезъ?!
Его костлявое, лошадиное лицо съ вставной челюстью и курчавой рыжей бородкой перекосилось, дв крупныя слезы выкатились изъ глазъ, еще боле косыхъ, чмъ обыкновенно. Помолчавъ немного, онъ спросилъ:
— Она не оставила никакого письма, или записки?
— Я даже и не видала,— отвтила Кончетта, пожавъ плечами.— Я ничего не осматривала и не трогала. На туалет лежало немного денегъ, но я и не прикоснулась къ нимъ. Правда, въ карман у меня есть пять лиръ, но ихъ дала мн вчера сама синьорина впередъ, въ счетъ жалованья.
— А что она говорила теб сегодня утромъ?
— Я не помню… не обращала вниманія. Я ее причесала, какъ и всегда. Потомъ я хотла убрать комнату, но она прогнала меня: ‘Уходи, уходи, не надодай мн, подметешь потомъ’. Я ушла въ кухню готовить завтракъ и рубила мясо на котлеты, какъ вдругъ услыхала выстрлъ. Я прибжала и нашла ее лежащей на постели. Револьверъ былъ всунутъ между складками разстегнутаго платья, и видна была одна только рука, точно прибитая гвоздями къ сердцу. ‘Я ухожу, моя Кончетта,— пробормотала она — закрой мн глаза, потому что только твои руки я хочу чувствовать на моемъ лиц, когда я умру’.
— А мои, значитъ, были ей противны?— проворчалъ донъ Джьякомино полу-сердитымъ, полурастроганнымъ тономъ.
Кончетта, которая теперь горько плакала, ничего не отвтила ему и вернулась къ покойниц.
Донъ Джьякомино, въ порыв трагическихъ изліяній, послдовалъ за ней въ комнату умершей, громко восклицая:
— Джулія! Обожаемая Джулія! Неблагодарная Джулія! Что ты сдлала?
Но тутъ онъ внезапно остановился, не чувствуя въ себ силы приблизиться къ постели, гд лежало одинокое тло самоубійцы. Освщенное колеблющимся свтомъ, проникавшимъ сквозь спущенныя надъ открытымъ окномъ и слегка качавшіяся подъ дуновеніемъ утренняго втерка занавски, оно, казалось, шевелилось.
— Вы даже и прощальнаго поцлуя ей не даете?— съ упрекомъ обратилась къ нему Кончетта,
— Дамъ, дамъ,— отвтилъ онъ, со страхомъ глядя на блое личико покойницы и прислушиваясь: ему почти послышался стонъ изъ блдныхъ губъ, полураскрытыхъ надъ жемчужными зубами.
— Да поторопитесь же!— увщевала его служанка.
— Чего вы ждете?!
— Подожди минутку. Господи Боже! Вдь не деревянный же я. Никто не знаетъ, какъ я страдаю, видя ее такой!
— Понимаю! Вамъ просто не хочется цловать ее.— И Кончетта, торопившаяся убрать покойницу, начата уже осторожно выпрямлять ей голову, но донъ Джьякомино прикрикнулъ на нее:
— Что ты длаешь? Оставь. Пока не придутъ власти, нельзя трогать ни единаго волоса.
— Что правда, то правда,— согласилась она.— Я и не подумала объ этомъ. Но, вдь, не запрещено поставить около нсколько свчей и положить цвтовъ?
— Это не запрещено.
— Такъ я пойду и достану ихъ. Нельзя обращаться съ ней, какъ съ отлученной отъ церкви. Она была такая добрая… Раздавала столько милостыни…
Пока Кончетта, все еще немного всхлипывая и что-то ворча, суетилась по дому, срывая гортензіи и чиста два мдныхъ подсвчника, донъ Джьякомино мало-по-малу собрался съ духомъ, онъ принялся осматривать комнату, держась, однако, подальше отъ кровати, лентъ, коробокъ, пузырьковъ, гребней и тысячи другихъ предметовъ, разбросанныхъ въ хаотическомъ безпорядк. На туалет онъ нашелъ почти совсмъ закрытое пудреткой, распечатанное и смятое письмо, и поспшно схватилъ его, отойдя къ окну и длая видъ, что смотритъ на улицу, онъ принялся читать и перечитывать его, дрожа отъ злости и ревности и сгорая со стыда.
‘Нуволелла, доротая, мужайся! Я знаю, что причиняю теб тяжелое горе. Но длать нечего: мы не можемъ бороться съ судьбой. Сегодня ночью ты была, моей въ послдній разъ…’
— А меня-то,— промелькнуло въ голов у дона Джьякомино,— эта негодяйка увряла, что она воплощенная, святая невинность?!
‘Какъ только я вышелъ изъ твоей комнаты,— продолжалъ онъ читать, я принялъ ршеніе никогда больше не возвращаться туда и сказалъ объ этомъ Кончетт, которой далъ на чай пять лиръ, чтобы она лучше ухаживала за тобой въ минуты отчаянія. Въ эту ночь, Нуволелла дорогая, я понялъ, что мой долгъ — дать теб свободу.
Если я не уйду отъ тебя, ты никогда не уступишь тому богатому синьору, а онъ, чтобы добиться своего, пожалуй, дйствительно, готовъ жениться на теб. Онъ, безъ сомннія, вернется, и теб никоимъ образомъ не слдуетъ пренебрегать имъ. Жизнь шансонетной пвицы не годится для тебя, съ твоимъ небольшимъ голосомъ и слабымъ здоровьемъ. Итакъ — лучше онъ, чмъ нужда. Я былъ негодяемъ, мшая твоему счастью и злоупотребляя порой твоимъ великодушіемъ. Но теперь я примусь за работу и отправляюсь въ Америку съ этимъ славнымъ Джонсономъ, общавшимъ мн тамъ очень выгодную должность. Мой пароходъ уйдетъ въ полдень, такъ что, когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко. Прощай. Помни, что мы были такъ глубоко, глубоко счастливы! И умоляю тебя, моя Нуволелла: будь спокойна, позаботься о своемъ будущемъ и не длай больше глупостей! Отъ всей души цлую тебя. Мужайся, Нуволелла!’
Донъ Джьякомино почувствовалъ приступъ зврскаго бшенства. Но въ тотъ же моментъ полная и неоспоримая невозможность мести ясно представлялась ему, и онъ, глотая желчь, ограничился тмъ, что кинулъ на мертвую взглядъ глубокой, безсильной ненависти и пробормоталъ:
— Потаскушка!
Между тмъ, Кончетта поставила по об стороны постели стулья и на нихъ зажженныя свчи, и донъ Джьякомино ршилъ воспользоваться мучаемъ, сжечь письмо. Служанки, суетившейся туда и сюда по дому, не было въ комнат, и онъ, порывисто дыша и обливаясь холоднымъ потомъ, подошелъ къ кровати: но въ тотъ моментъ, когда онъ подносилъ руку къ пламени, ему снова почудилось, что трупъ шевелится подъ дрожащимъ освщеніемъ, и онъ поспшно, ощупью вышелъ изъ комнаты. Проклятое письмо все еще оставалось въ его поледенвшихъ рукахъ. Нельзя было показывать Кончетт, что онъ нашелъ его, онъ не хотлъ такъ же класть его въ карманъ, такъ какъ оно было ему противно, и въ то же время не ршался разорвать, боясь, что обрывки будутъ найдены. Въ смущеніи и торопясь, онъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ сунуть его въ бумажный свертокъ съ конфектами.
Тмъ временемъ всть о самоубійств благодтельницы быстро распространилась по двору, благодаря причитаньямъ и восхваленіямъ дворничихи и, переходя съ нкоторыми варіаціями изъ устъ въ уста, вызывали среди сосдей самое живое соболзнованіе. Услужливые языки донесли о происшествіи лицамъ компетентнымъ, и въ то время, какъ Кончетта и донъ Джьякомино, который съ удовольствіемъ задушилъ бы ее, но изъ самолюбія скрывалъ свою злобу, дружески болтали, ршая, какъ уладить дло съ правосудіемъ, чтобы не влетть еще въ какую-нибудь непріятность,— ‘только этого не доставало!’ у дверей появился полицейскій въ ожиданіи высшихъ властей, по обычаю, немного запоздавшихъ. Слдомъ за нимъ шла толпа любопытныхъ, большею частью женщинъ, жалобно переговаривавшихся между собой.
Донъ Джьякомино, съ такой досадой предвидвшій докучные и нескромные разспросы, быстро пошелъ ему навстрчу, принявъ на себя значительный видъ человка, удрученнаго горемъ, чтобы не усмотрли въ немъ виновника трагедіи.
— Господинъ комиссаръ и господинъ судья сейчасъ придутъ, грубоватымъ тономъ заявилъ полицейскій.— Я имю распоряженіе никого не впускать и не выпускать изъ дома.
— Правильно, правильно!— любезно подтвердилъ донъ Джьякомино.— Совершенно врно. Не угодно ли приссть?
— Нтъ, синьоръ. Я буду стоять.
И, обратившись къ народу, столпившемуся у двери, полицейскій повелительно сказалъ:
— Разойдитесь вс. Поняли? Исключенія не будетъ даже для Господа Бога.
Въ этотъ моментъ какой-то прилично одтый молодой человкъ пробрался впередъ, расталкивая толпу локтями, и развязно протянулъ карточку съ надписью: ‘Репортеръ Неаполитанскаго Курьера’. Полицейскій бросилъ на карточку опытный взглядъ и, пропуская юношу, возгласилъ:
— Пресса.
Донъ Джьякомино, отошедшій въ сторону, быстро повернулъ обратно и безъ колебаній подошелъ къ юнош съ видомъ глубокаго уваженія.
— Милости прошу! Чмъ могу служить?
— Вотъ. Я… я главный редакторъ ‘Неаполитанскаго Курьера’.
— А, очень пріятно. Не угодно ли приссть?
— Да, благодарю васъ.
Юноша услся, и донъ Джьякомино, довольный, что его предложеніе на этотъ разъ не было отвергнуто, послдовалъ его примру.
— Итакъ, я хотлъ бы узнать, если возможно,— съ большимъ достоинствомъ продолжалъ молодой человкъ, вынимая изъ кармана записную книжку и карандашъ:— нкоторыя подробности для моей газеты.
Донъ Джьякомино опустилъ голову въ знакъ печали и вздохнулъ.
— Э… Что вы хотите услышать отъ меня? Это было самоубійство. Ужасный случай.
— Кажется, двушка выстрлила себ въ ухо…
— Нтъ! Въ сердце, въ сердце!
— Аа… причина?
— Надо вамъ знать, что она была нсколько странной особой. Я не знаю, какъ объяснить вамъ это… Неосновательная натура. Ее и прозвали то ‘Нуволелла’ {Тучка.}.
— Это я знаю.
— И она, дйствительно, была похожа на маленькую тучку. Достаточно было пустяка, чтобы вывести ее изъ равновсія.
— Хорошо. Значитъ она была нсколько оригинальна, немного легкомысленна. Но, все-таки, какова же причина самоубійства?
— Ээ… вчера вечеромъ я сказалъ ей, что хочу оставить ее. Вы знаете, какъ мы, мужчины…
— А она?— перебилъ журналистъ.— Что она тогда сдлала?
— Она начала плакать, бдняжка, и отчаиваться. Но я не обратилъ на это вниманья и ушелъ. Кто могъ предвидть такое несчастье?!
— Такъ что вы были…
— Ея любовникомъ. Долженъ признаться.
— Ваше имя?
— Джьякомино Лапцети, къ вашимъ услугамъ.
— Ваша профессія?
— Никакой. У меня банкъ.
— То-есть, какъ?
— ‘Ссуда денегъ подъ залогъ’.
— Значитъ — ссудная касса?
— Нтъ, банкъ, ссудный банкъ.
— Это одно и то же.
— Какъ вамъ угодно.
— Итакъ, мы сказали, что вы были ея любовникомъ?
— Да, къ сожалнію.
— Но я слышалъ, что у этой двушки имлся женихъ, а не любовникъ. Говорили также, что этотъ женихъ былъ противъ того, чтобы она выступала шансонетной пвицей?
— Все болтовня!
— Значитъ, жениха не было?
— Господи Боже! Вы все еще не поняли? Люди считали меня женихомъ, и я не разуврялъ ихъ. Ее такъ уважали! Въ здшнемъ околотк ее почитали не меньше, чмъ, бывало, ея покойныхъ родителей. Ея честная жизнь вошла въ пословицу. Къ чему же было подрывать ея репутацію? Да объяснимся напрямикъ: когда я познакомился съ ней, она была просто… невиннымъ цвточкомъ. Спросите-ка, у кого угодно, входилъ ли кто когда-нибудь въ ея домъ.
— А вамъ удалось…
Донъ Джьякомино почесалъ въ голов и пожалъ плечами:
— Вы заставляете меня говорить вещи, о которыхъ слдовало бы молчать, но такъ оно и было: я добился всего.
— Однимъ словомъ, вы были первымъ?
— Не могу отрицать этого.
— Если хотите, я пропущу эту подробность.
— Да нтъ, зачмъ? Лучше написать правду.
— Но она слишкомъ интимна, и къ тому же кажется мн излишней.
— Пусть такъ, но въ газетахъ факты должны быть изложены, какъ есть. Господи Боже, я такъ стараюсь услужить вамъ, а вы…
Журналистъ, съ удивленіемъ смотрвшій въ уродливые глазки своего собесдника съ бгающимъ раскосымъ взглядомъ, поспшилъ успокоить его, сказавъ тономъ, въ которомъ сквозила нотка забавнаго изумленія:
— О, будьте покойны: я не пропущу ничего.
И записалъ въ тетрадь: ‘Онъ былъ ея первымъ любовникомъ’.
— Больше нтъ ничего?— продолжалъ онъ.
— Да что же еще можетъ быть?
— Не найдено никакой записки самоубійцы? Никакого объясненія?
— До сихъ поръ — ничего.
И, положивъ руку на сердце, донъ Джьякомино прибавилъ:
— Даю мое слово благороднаго человка.
— Я вполн врю вамъ.
— А… мой долгъ?
— Вашъ долгъ?!
— Да… Я хочу знать, сколько я долженъ заплатить за эту статью.
— Но вы съ ума сошли!— воскликнулъ юноша, надменно взглянувъ на него.
— Вовсе нтъ. Увряю васъ, что сумма мн безразлична. Я заплачу то, что вы назначите:
— За такія статьи не платятъ,— съ презрніемъ отвтилъ журналистъ.— Мое почтеніе, синьоръ.
Донъ Джьякомино, совершенно не понимая причины подобнаго оборота дла и убжденный, что онъ держалъ себя прекрасно, проводилъ репортера до порота, бормоча, въ смущеніи, несвязныя слова. Толпа народа все еще медлила передъ дверьми, и полицейскій приказалъ:
— Дайте дорогу.
А донъ Джьякомино, чтобы оказать почетъ журналисту, въ свою очередь крикнулъ:
— Пропустите Прессу!
Немного смятенный такимъ уваженіемъ и полный спси, юноша началъ спускаться съ лстницы.
— Возвращайтесь, синьоръ Ланцетти,— сказалъ онъ.— Не безпокойтесь.
— Моя обязанность…
— Я прошу васъ вернуться.
— Поручаю себя вашему блестящему перу. И надюсь вскор снова увидться съ вами. Помните, что я всегда къ вашимъ услугамъ… За цною я не стою…