Жена-девочка, Рид Томас Майн, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 358 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Томас Майн Рид

Жена-девочка

Роман

(c) Перевод с английского: Б.А. Бердичевский

Компьютерный набор, редактирование, спелл-чекинг Б.А. Бердичевский

Редактор: Целищева

Источник: London — George Routledge & Sons, limited New York: E.P. Dutton & CO, 1905

http://www.borisba.com/litlib/index.html

Компьютерная литбиблиотека Б. Бердичевского

От переводчика

Моя авантюрная попытка представить этот роман читателю на русском языке вызвана в первую очередь собственным интересом к произведению, а также некоторым честолюбием: смогу ли? Наконец, работа завершена, и роман представлен читателю полностью.

Аннотация

Роман классика приключенческой литературы еще незнаком отечественному читателю — произведение впервые издается на русском языке. Чтение этой книги станет настоящим наслаждением для любителей жанра. Захватывающие приключения, неожиданные пересечения сюжетных линий, романтическая любовная история и козни авантюристов — кажется, хитросплетениям не будет конца. Только на последних страницах наступает долгожданная развязка.

Предисловие вдовы автора

Большинство событий, описанных в этой книге, случились в реальной жизни или были придуманы на основе жизненного опыта автора.

Элизабет РИД.
Лондон, 1888.

ГЛАВА I. ОСТРОВ МИРА

Аквиднек [Аквиднек — историческое название острова Род, являющегося ныне островной частью самого маленького по площади штата США Род-Айленда (здесь и далее, если не указано иное, — примечание переводчика)] — остров Мира!

О, Коддингтон [Уильям Коддингтон — один из основателей колонии Род-Айленд в XVII веке], и вы, заседатели генерального совета! Как вы могли в погоне за модой на переименование всего, что звучит непривычно саксонскому уху, изменить это историческое, данное аборигенами название на ничего не значащее Род? [Название Род, происходящее от нидерландского слова Roode (‘красный’), дано мореплавателем Адриеном Блоком]

Сказались ваша привычка все переделывать, дурновкусие и простое невежество: старый голландский штурман, давая свое название этой замечательной стране, ошибся — а вы его ошибку повторили.

У Блока по крайней мере была причина дать этому дивному месту такое название, и причина вполне поэтическая. Огибая Сачуест-поинт [мыс Род-Айленда, в наше время является уникальным заповедником дикой природы], штурман созерцал величественный лес, окрашенный лучами осеннего солнца в красный цвет. Он был восхищен темно-красной листвой деревьев и алыми гирляндами ползучих растений. Перед его глазами предстали яркие утесы цвета охры. Именно поэтому в его судовом журнале появилась запись ‘Красный остров’!

О, достойный Коддингтон, чем же вас не устроило название индейцев? Почему вы предпочли новое, данное голландцем просто по незнанию?

Я буду придерживаться старого названия — остров Мира, хотя прошли уже те времена, когда вампаноаги [название индейского племени] погружали свои бронзовые тела в спокойные воды Наррагансетта [Наррагансетт — залив Атлантического океана, в котором и находится островная часть штата Род-Айленд], и их легкие каноэ скользили вокруг острова.

Куда ушли те времена, Аквиднек? С тех пор тебя слишком часто обжигало горячее дыхание войн. Где теперь этот девственный лес, который так радовал глаз флорентийца Верраццано? [Джованни да Верраццано (1485—1528) — итальянский мореплаватель на французской службе, который первым из европейцев проплыл вдоль восточного побережья Северной Америки вплоть до залива Наррагансетт] Где эти величественные дубы, вязы и клены? Куда исчезли зеленые сосны и красные кедры? Где березы с их знаменитой корой, где каштаны, дающие пищу голодному путнику, где сассафрас [дерево семейства лавровых], который восстанавливает здоровье и продлевает жизнь?

Всего этого больше нет. Все это уничтожено огнем и топором безжалостного варвара — солдата.

Ты разграблен, Аквиднек, но ты по-прежнему богат. Ты по-прежнему остаешься островом Мира, колыбелью Любви, каждая пядь твоей земли освящена шагами влюбленных, каждый выступ твоих утесов помнит эту старинную историю.

* * *

Ньюпорт [столица Род-Айленда], год 18**, разгар сезона.

Апартаменты одной их лучших американских гостиниц — ‘Океанхауз’ — с окнами, обращенными на запад. На третьем этаже — длинный балкон с видом на Атлантику. Океан простирается широкой голубой полосой до самого горизонта. Слева — Сачуест-поинт, справа — парк Бивертейл с маяком, а между ними — многочисленные рыболовецкие суда. Рыболовство — главное ремесло местного населения. Вдали белеет парус корабля и вьется дым парохода — оба, очевидно, совершают рейс между двумя крупными морскими портами — Шаумутом и Манхэттеном.

Такой великолепный вид открывается из устья реки Наррагансетт. Сколько красавиц, отдыхая здесь, смотрели с этого балкона на океан своими прекрасными очами!

Но никогда еще этим видом не любовались глаза более красивые, чем глаза Джулии Гирдвуд, живущей сейчас в ‘Океанхаузе’.

Она здесь не одна. Рядом с ней другая молодая леди, ее кузина, Корнелия Инскайп. Синеватые глаза Корнелии тоже прекрасны, но все же они уступают черным глазам Джулии, в которые просто невозможно не влюбиться.

В любовном романе Джулия была бы названа брюнеткой, а Корнелия — блондинкой. Различаются они не только цветом волос: первая высока ростом, смугла и блистает зрелой женской красотой, вторая ниже своей кузины и более юна. Джулия кажется грустной, движения ее медленны и задумчивы, в то время как Корнелия весела и жизнерадостна, она мечтает о будущем, и в ее прошлом нет ничего такого, что могло бы ее печалить.

Кузины одеты в свободные утренние халаты, на прекрасных ножках — крошечные шлепанцы, обе расположились на креслах-качалках внутри комнаты, напротив окна. Глаза девушек устремлены к морской синеве, они только что обратили внимание на пароход, плывущий в северо-восточном направлении, приближаясь к мысу Юдифь.

Выглядит пароход величественно: огромный черный монстр, прокладывающий дорогу по синей морской глади и оставляющий позади себя белый след бурлящей воды и пены.

Корнелия выскочила на балкон, чтобы получше разглядеть эту захватывающую картину.

— Интересно, что это за пароход? — сказала она. — Наверное, это ‘Канард’ [Здесь и далее упоминаются корабли известной английской пароходной компании ‘Белая звезда Канарда’, названной по имени основателя. Корабли этой компании перевозили почту в Канаду и Соединенные Штаты], один из тех огромных океанских пароходов!

— Ты ошибаешься, Нил. Жаль, что это не он, и жаль, что я сейчас не плыву на нем. Но слава богу — пройдет несколько недель, и я уплыву отсюда на пароходе.

— Как! Тебе уже надоел Ньюпорт? Другого такого приятного уголка мы не найдем даже в Европе. Я уверена, что не найдем.

— Зато мы найдем более приятное общество и лучшие развлечения.

— Что ты имеешь против здешнего общества?

— То же, что оно имеет против нас. Я не говорю о местных. Они ведут себя вполне прилично. Я говорю о тех, кто приезжает сюда на лето, как и мы. Ты спрашиваешь, что я имею против них. Странный вопрос!

— Я ничего особенного не заметила.

— Зато я заметила! Эти Дж., Л. и Б. смотрят на нас презрительно, поскольку мы дочери лавочников! Ты же не могла не заметить этого.

Мисс Инскайп нечего было возразить, поскольку она действительно заметила, что кое-кто из этих людей посматривал на нее свысока. Но она была из тех, кто не придавал большого значения светским условностям, и такие нюансы ее мало волновали.

Однако гордой и честолюбивой Джулии все это было небезразлично. Нельзя сказать, что ею полностью пренебрегали, однако общество, собравшееся на фешенебельном морском курорте, посматривало на нее свысока, особенно вышеупомянутые Дж., Л. и Б.

— Но в чем причина? — продолжала она с возмущением. — У нас лавочниками были отцы, у них — деды. В чем разница, хотела бы я знать?

И снова мисс Инскайп нечего было ей возразить.

Не желая раздражать гордую и честолюбивую кузину, она попробовала ее успокоить:

— Хорошо, Джулия, пускай мисс Дж., мисс Л. и мисс Б. смотрят на нас свысока, но зато их братья совсем не такие. Я тебя уверяю, что они совсем не такие!

— Оставь в покое их братьев! Что толку, что они снизошли до нас? Не делай из меня глупышку, Нил! Миллион долларов — наследство, оставленное мне отцом, которое я получу после смерти матери, — вполне объясняет их внимание. К тому же, если зеркало мне не врет, я очень недурна!

Да, она имела все основания говорить так! Трудно найти девушку, которая была бы ‘недурна’ так же, как Джулия Гирдвуд. Зеркало отражало этот цветок, уже успевший расцвести и принять совершенные формы. С такой внешностью дочь лавочника чувствовала себя герцогиней. Ее лицо и фигура были совершенны в равной степени. Такая девушка не могла не нравиться, хотя, как это ни странно, она вызывала у окружающих также неприятное чувство некоей опасности. Подобным свойством печально прославились Клеопатра [Царица-куртизанка, злой гений Египта. Хитрая, жестокая, малодушная и коварная, строившая свое благополучие на несчастьях других, в конце концов должна была погибнуть, запутавшись в сетях собственных интриг], Лукреция Борджиа [Одна из самых известных женщин в мировой истории, дочь всесильного кардинала Родриго Борджиа (1480-1519), красавица, ставшая любовницей двух своих братьев. Немало ее поклоников поплатились за роковую страсть собственной жизнью] или красавец-убийца Дарнли [Как известно, в убийстве католика Генри Дарнли, бывшего регентом Шотландии и впоследствии задушенного, была обвинена его супруга Мария Стюарт].

В ней невозможно было отыскать ни одной неуклюже-грубоватой черты, даже малейшего признака неаристократического происхождения или деревенщины и всего того, что этому сопутствует. Возможно, какая-то простоватость была в ее кузине, Корнелии. Но Джулия Гирдвуд так долго жила на Пятой авеню (здесь находился дом ее матери), что внешне ничем не отличалась от самых гордых девиц этой аристократической улицы.

— Ты права, Джулия, — согласилась с ней кузина. — Ты и богата, и красива. Мне жаль, что я не похожа в этом на тебя.

— Ах ты маленький льстец! Может, ты и не такая богатая, как я, но уж красотой мне точно не уступаешь. Впрочем, ни то, ни другое здесь ничего не значит.

— Так почему ты приехала сюда?

— Это была не моя идея. Это мама привезла меня сюда. Если говорить обо мне, я предпочитаю Саратогу [курорт на востоке штата Нью-Йорк], где не придают такого значения родословной и где дочь лавочника так же хороша, как и его внучка. Я хотела отправиться туда на этот сезон, но мама возражала. Ничего ее не устраивало, только Ньюпорт, Ньюпорт, Ньюпорт! И вот мы здесь! Благодарение небесам! Но это недолго еще продлится.

— Хорошо, но поскольку мы уже здесь, давай наслаждаться тем, что дано здесь каждому: будем купаться и загорать.

— Ага, давай сделаем вид, что нам здесь хорошо! Если опустить тела мисс Дж., Л. и Б. в соленую воду, это во многом оправдает их присутствие в Ньюпорте, например, это могло бы немного улучшить цвет их лиц. Видит Бог, как они нуждаются в этом, но я, благодарение небесам, совсем в этом не нуждаюсь!

— Но ты будешь купаться сегодня?

— Нет, не буду!

— Но кузина! Это же восхитительно!

— Ненавижу!

— Ты шутишь, Джулия?

— Нет, просто я хотела сказать, что ненавижу купаться в окружении этой толпы.

— Но ведь невозможно быть на пляже в одиночестве!

— Это неважно. Я не желаю с ними встречаться где бы то ни было — на пляже или в другом месте. Если бы только можно было купаться вон там, в глубоких синих водах, или среди этих белых скал, которые видны отсюда! Ах! Вот это была бы восхитительная процедура! Интересно, найдется ли такое местечко, где мы могли бы купаться в одиночестве?

— Да, я знаю такое местечко. Я открыла его на днях, когда собирала раковины вместе с Кецией. Внизу, под утесами. Там есть уютная небольшая пещера, великолепный грот с глубоким водоемом перед ним и гладким песчаным пляжем, белым, как серебро. Утес нависает над берегом, и я уверена, что никто не сможет заметить нас сверху, особенно когда мы будем купаться. Таким образом, мы будем на пляже, и утес будет защищать нас от посторонних взоров. Мы можем раздеться в пещере без опасения, что кто-нибудь нас увидит. Кеция будет сторожить нас наверху. Ну скажи мне, Джулия, ты пойдешь туда купаться?

— Хорошо, давай. Но что мы скажем маме? Она ужасно не любит, когда не соблюдаются правила приличия. Она будет против.

— Нам не следует раскрывать ей нашу тайну. Она не собирается сегодня купаться, она уже сказала мне об этом. Мы сначала вместе пойдем к обычному пляжу, как будто собираемся купаться там. Оказавшись вне поля ее зрения, мы можем уйти туда, куда нам надо. Я знаю тропинку, ведущую через поля прямо к утесу. Так ты пойдешь со мной?

— О да, я согласна.

— Сейчас как раз время отправиться. Слышишь топот в коридоре? Это купальщики собрались на пляж. Давай позовем Кецию и отправимся в путь.

Поскольку Джулия нисколько не возражала, ее кузина прошла в коридор и, остановившись перед дверью смежной комнаты, позвала: ‘Кеция!’

Это была комната миссис Гирдвуд, а Кеция, ее темнокожая служанка, играла роль горничной и прислуживала всем трем дамам. Правда, на зов Корнелии ответила не она:

— Что случилось, дитя?

— Мы собираемся идти купаться, тетя, — сказала молодая леди, приоткрыв дверь и заглянув в комнату. — Мы хотим, чтобы Кеция подготовила нам купальные платья.

— Да, конечно, — послышался тот же самый голос, который принадлежал миссис Гирдвуд. — Ты слышишь, Кеция? Послушайте, девочки! — добавила она, обращаясь к молодым леди, которые уже стояли вдвоем в дверном проеме. — Вам надо взять урок плавания. Помните, что мы путешествуем по крупным морям и океанам, и вам надо научиться плавать, чтобы в случае чего не утонуть.

— О, мама! Ты нас пугаешь.

— Хорошо-хорошо, но я думаю, умение плавать вам в любой ситуации пригодится. Во всяком случае нелишне будет научиться держать голову над водой и овладеть еще одним навыком. Поторопись, девушка, с купальными платьями! Все уже ушли на пляж, а вы опаздываете. Ну же, ты нас задерживаешь!

Вскоре Кеция появилась в коридоре, неся с собой сверток — купальные принадлежности для молодых леди.

Крепкая, здоровая негритянка была важным атрибутом семьи владельца магазина, этот атрибут должен был подчеркнуть их принадлежность к Южным штатам и, конечно, аристократическое положение. Надо сказать, не только Гирдвуды выбирали служанок подобным образом. На голове Кеции красовался шерстяной тюрбан в новоорлеанском стиле, а на плечи был накинут пестрый платок.

Юные леди быстро сняли шлепанцы и надели пляжные туфли. Их головы покрыли кокетливо надетые женские шляпки, а на плечи (в течение дня еще могло похолодать) были наброшены шали.

— Ну, мы пошли, — сказали кузины. Они миновали галерею, спустились по длинной лестнице, пересекли веранду и вышли наружу, а затем направились по дороге к пляжу.

Когда они убедились, что их больше не видно из окон гостиницы, девушки изменили маршрут и свернули на тропинку, ведущую к утесу.

Менее чем через двадцать минут их можно было видеть спускающимися в одно из ущелий, ведущих вниз. Впереди шла Корнелия, сразу за ней Джулия, и замыкала шествие негритянка с узлом их купальных принадлежностей.

ГЛАВА II. ДВЕ НАЯДЫ

Однако их заметили.

Некий джентльмен, прогуливающийся вдоль утеса, видел, как девушки спустились вниз.

Он был из Охра Поинт, что далеко отсюда, и не был знаком с молодыми леди, сопровождаемыми чернокожей служанкой.

Джентльмену подумалось, что появление здесь в этот час двух девушек несколько странно, ведь это самое время для купания. Он видел пляж с веселыми отдыхающими, издали похожими на разноцветных лилипутов, в зеленых, синих, темно-красных и алых костюмах.

‘Почему эти леди не пошли на пляж вместе со всеми? — удивился он, но тут же нашел ответ: — Вероятно, они собирают раковины. Они ищут раковины среди морских водорослей. Из Бостона, без сомнения. И я готов держать пари, что для сбора раковин они надели подводные очки’.

Джентльмен улыбнулся, довольный своей сообразительностью, но тут же был разочарован. Вид темнокожей служанки опроверг его вывод.

‘Похоже, они из южных штатов’, — пробормотал он и сразу перестал думать о незнакомках. У него в руках было ружье, и он собирался подстрелить одну из крупных морских птиц, время от времени пролетавших вдоль утеса.

Поскольку только что закончился отлив и поток воды начал возвращаться, птицы пролетали низко, стремясь подхватить пищу с мелководья или с песчаного берега.

Обратив внимание на это обстоятельство, охотник решил спуститься пониже к морю, чтобы подстрелить дичь наверняка, и направился в одну из расщелин утеса — в ту, которая была поближе к нему. Двигаться быстро по песку было трудно, к тому же ему на пути то и дело попадались выступы скал. Но охотник и не торопился. Для удачного выстрела нужно было выбрать хорошее место. Кроме того, до удара колокола, созывающего постояльцев ‘Океанхауза’ на обед, оставалось еще несколько часов. Джентльмен также остановился в этой гостинице, и до наступления обеда ему нечего было там делать.

Пока наш герой совершает свою неторопливую прогулку, следует в нескольких словах описать его внешность.

Стиль одежды указывает на то, что перед нами — охотник-любитель, а по профессии он, скорее всего, военный. Голову покрывает фуражка, очевидно, прошедшая вместе с хозяином все тяготы военной службы. Наполовину скрытое тенью лицо покрыто загаром — вероятно, джентльмен проходил службу в какой-то тропической стране, однако заметно, что загар уже начал сходить, видимо, командировка закончилась некоторое время назад. Простой гражданский сюртук, застегнутый на пуговицы, темно-синие брюки и сильно сбитые ботинки на ногах — таков его полувоенный костюм. Стоит отметить, что одежда сидит на джентльмене великолепно, подчеркивая его стройную и мужественную фигуру.

Лицо его не менее мужественно. Не овальное, но той округлой формы, которая гораздо чаще свидетельствует о недюжинной силе и смелости. Красивый облик этого человека венчают пышные темные волосы и аккуратные усы. Хотя джентльмен успел послужить в дальних странах, он тем не менее еще молод — ему всего лишь около тридцати лет.

Он медленно подвигался вперед, слышалось только шуршание ботинок о гальку. Однако, когда охотник остановился, дожидаясь появления чайки, и даже собрался было прицелиться, тишина была нарушена другими звуками. Звуки эти были настолько приятны уху, что молодой человек мгновенно позабыл о чайке. Птица пролетела мимо, и он даже не сделал попытки спустить курок, хотя расстояние вполне позволяло удачным выстрелом убить ее.

‘Нимфы! Наяды! Русалки! Прозерпина [Прозерпина — в древнеримской мифологии богиня подземного царства] спустилась со скалы, чтобы принять водные процедуры! О боги! О богини! Какая завораживающая картина!’

Эти слова сорвались с его уст, когда он стоял, пригнувшись, прямо напротив скалы, нависавшей над утесом. Под скалой находилась бухта, где купались молодые леди. Негритянка, охранявшая их, беззаботно смотрела по сторонам, сидя на одном из выступов скалы.

‘Целомудренные Дианы! — воскликнул охотник. — Простите мне мое вторжение! Весьма нечаянное, клянусь вам. Я должен срочно вернуться назад, а то рискую покончить со своей холостяцкой жизнью. Вы меня провоцируете! Я хотел было пройти, чтобы исследовать пещеру, но услышал ваш разговор. Я хотел просто пройти здесь. Как же неловко получилось, что вы остановили меня!’

Последняя фраза явно не соответствовала истине. Особенно если учесть, что, пробормотав ее, молодой человек продолжал слоняться вблизи скалы и наблюдать за дамами.

Они плескались в прозрачной воде, не доходившей им до пояса, — намокшие юбки плотно облепили тела девушек, ноги отчетливо просматривались в воде и были похожи на морские кораллы, — молодые кузины резвились, наслаждаясь купанием. Лишь Иосиф [герой Ветхого завета. Находился в рабстве у богатого египтянина Потифара, жена которого пыталась соблазнить его. Иосиф устоял перед ее чарами, вырвался из ее рук, за что был оклеветан и посажен в тюрьму] сумел бы устоять перед таким зрелищем!

Купальщицы были растрепаны. У одной волосы были черными, у другой — золотистыми, у обеих в волосах сверкали жемчужные капли воды. А крошечные пальчики с полукруглыми розовыми ноготками продолжали весело поднимать брызги. Расходившиеся по воде круги, звонкие голоса… — ах! Кто бы мог добровольно отвернуться от такой картины?!

Чтобы отвлечься, охотнику пришлось приложить немало усилий, и только вспомнив свою сестру, он наконец подавил свои чувства.

Размышляя о сестре, он зашел за скалу, откуда уже не было видно так взволновавшей его картины.

‘Ужасно неловко! — снова пробормотал он, на этот раз, скорее всего, гораздо искреннее. — Теперь я не смогу там пройти. Пещера уже недалеко, и скоро мне придется возвращаться назад! Я должен или вернуться сейчас, или подождать, пока они не закончат свои водные процедуры’.

На мгновение молодой человек задумался. Он уже далеко ушел от места своего спуска. А путь, пройденный им, был не так легок. Поэтому он решил остаться, ‘пока берег не будет свободен’.

Джентльмен сел на камень, вынул сигару и закурил.

Он был не более чем в двадцати шагах от водоема, в котором плескались прелестные девушки. Слышал плеск воды, потревоженной их ладонями, словно молодые лебеди били по воде крыльями. Он слышал их голоса и звонкий смех. Однако не было никакой опасности, что он невольно подслушает разговор: шум моря не позволял расслышать, о чем они говорили. Только время от времени слышались громкие восхищенные возгласы наяд, или раздавался пронзительный голос негритянки, предупреждавшей, чтобы они не заходили слишком далеко, поскольку начинался прилив. По этим звукам он мог рисовать в своем воображении картины происходящего, но видеть девушек не мог, так как находился за скалой.

Прошло добрых полчаса, а девушки все еще не выходили из воды, по-прежнему резвились и звонко смеялись.

‘Возможно, они самые настоящие русалки, иначе они не могли бы купаться так долго. Безусловно, будь это обычные девушки, они давно бы уже вышли из воды’.

Как видно из этих слов, охотник начинал терять терпение.

Но вскоре плеск прекратился и смех затих. Теперь молодой человек слышал лишь голоса девушек, ведущих беседу, и звучащий в паузах голос негритянки.

‘Они уже вышли из воды и одеваются, — с радостью заключил охотник. — Интересно, как долго они будут собираться? Не более часа, я надеюсь’.

Он вытащил новую сигару, третью по счету.

‘К тому времени, как я ее выкурю, — рассуждал охотник, — они уйдут. Во всяком случае, они оденутся, и я, не рискуя оказаться невежливым, пройду мимо них’.

Он закурил и прислушался.

Разговоры теперь велись беспрерывно, но более тихими голосами, и смеха больше не было слышно.

Сигара была уже почти выкурена, а серебристые голоса все не умолкали, к ним примешивался хриплый шум морских волн — и шум этот все нарастал, поскольку начался прилив. Внезапно подул свежий морской бриз, еще более усиливший шум воды, и голоса девушек на этом фоне стали подобны приглушенному металлическому звуку, доносящемуся издалека, так что охотник стал сомневаться, на самом ли деле он слышит их.

‘Самое время им уйти, — сказал он, вскакивая с места и выбрасывая недокуренную сигару. — У них было достаточно времени, чтобы закончить свой туалет дважды, во всяком случае. Глупо ждать дальше. Пора идти продолжать свое исследование’.

Молодой человек вернулся к выступу утеса. Сделал шаг — и неожиданно остановился. Лицо его омрачилось. Вода во время прилива поднялась, скрыв камни, и выступ мыса теперь был на добрых три фута покрыт ею, в то время как бушующие волны, то и дело накатываясь, поднимали уровень воды все выше и выше.

Не было видно никакого доступного пути к пляжу, расположенному ниже, или к выступу, расположенному выше. Кругом вода!

Стало ясно, что в задуманном направлении пройти невозможно, разве что попробовать перейти вброд, погрузившись в воду по пояс. Цель его прогулки не стоила таких усилий, и с возгласом разочарования (он был сильно огорчен, что зря потратил столько времени) охотник направился обратно к отвесному берегу.

Он уже не прогуливался, а шел быстрым шагом. Предчувствие возможных неприятностей заставило его двигаться в самом быстром темпе, на который он был способен. Что если обратный путь тоже отрезан? Что если на пути возникнет та же самая преграда, которая прервала его исследование?

Мысль эта его очень тревожила, когда он торопливо взбирался по скалам и проходил мимо утренних луж, которые теперь превратились в обширные водоемы. Охотник вздохнул свободно, лишь снова достигнув ущелья, по которому спустился сюда.

ГЛАВА III. ДВА РИФМОПЛЕТА

Охотник ошибался, считая, что девушки уже ушли. Они все еще находились в бухте, просто молчали.

Их беседа прекратилась, потому что, одевшись, они приступили к занятиям, требующим тишины. Мисс Гирдвуд начала читать книгу (похоже, какой-то поэтический сборник), в то время как ее кузена, захватившая с собой мольберт и кисти, стала набрасывать эскиз грота, того самого, который служил им комнатой для переодевания.

Дождавшись, когда девушки выйдут из воды, Кеция тоже окунулась, в том же самом месте, однако прибывающий поток поднял уровень воды настолько, что ее темное тело было надежно скрыто от посторонних глаз с любой точки утеса.

Десять минут поплескавшись в воде, негритянка вернулась на берег, снова натянула свое клетчатое платье, отжала намокнувшие в морской воде волосы, поправила цветной платок, а затем, поддавшись усыпляющему воздействию соленого моря, легла на сухую гальку и почти сразу заснула.

Таким образом, троица отдыхала в полной тишине, и охотник-исследователь в момент, когда обнаружил преграду на своем пути и повернул назад, был в полной уверенности, что прекрасные леди покинули место купания.

Некоторое время тишина продолжалась. Корнелия наносила на свой мольберт яркие краски. Окружающий вид вполне был достоин ее кисти, и три фигуры, да еще при тех обстоятельствах, при которых они здесь пребывали, представляли собой интересный сюжет. Молодые леди время от времени купались в таких уединенных местах, и это позволяло им чувствовать себя смелыми и мужественными.

Разместив мольберт на камнях таким образом, чтобы волны не могли его залить, Корнелия делала наброски своей кузины, склонившейся над книжкой напротив утеса, и темнокожей служанки с тюрбаном на голове, уснувшей на прибрежной гальке. Крутой обрыв утеса с гротом внизу, черные камни, нависающие над ущельем, протянувшимся сверху вниз, вьющиеся по обеим сторонам обрыва растения, глыбы, покрытые кустарниками причудливых форм, — все это должно было попасть на холст юной художницы. Она уже значительно продвинулась в своей работе, когда восклицание кузины прервало ее занятие.

Джулия уже некоторое время нетерпеливо перелистывала книгу, что означало либо ее желание поскорее добраться до развязки, либо сильное разочарование в прочитанном.

Перевернув несколько страниц, она останавливалась, прочитывала несколько строчек и затем снова листала книгу, как бы пытаясь найти что-либо получше.

Наконец эта процедура закончилась, и она с раздражением бросила книгу на гальку, воскликнув:

— Какой вздор!

— Ты о чем, кузина?

— Теннисон.

— Ты шутишь! Божественный Теннисон — любимый поэт нашего поколения?

— Поэт нашего поколения! Только не Теннисон!

— А кто же? Не Лонгфелло ли?

— Еще один такой же рифмоплет. Его американский сборник весьма посредственен, если не сказать — бездарен. Тоже мне поэты! Их причудливые бредни — длинные стихи, выражающие мелкие чувства, — не способны и на миллионную долю затронуть мою душу!

— Ты на самом деле так считаешь, кузина? Как же ты объясняешь их популярность во всем мире? Разве популярность — не доказательство того, что эти поэты действительно являются настоящими?

— В самом деле? А как же Сутей? Бедный, тщеславный Сутей, который возомнил, что он выше Байрона! И мир разделил его заблуждение — по крайней мере половина его современников! А сегодня этого рифмоплета никто не хочет издавать.

— Но Лонгфелло и Теннисона ведь издают!

— Да, это так. И они признаны в мире, я согласна. Но их популярность объяснима.

— Как же?

— Это стечение обстоятельств. Они появились после Байрона — сразу же после него.

— Я не понимаю тебя, кузина, объясни.

— Все просто. Байрон опьянил мир своей божественной поэзией. Его превосходные стихи были для души — как вино для тела, ибо великолепные, глубокие чувства — не что иное, как пир для души. Опьянение влечет за собой похмелье — такое нервное расстройство, при котором требуется горькое лекарство или глоток выпивки. Вот в такой роли и выступили Альфред Теннисон, поэт, удостоившийся милости королевы Англии, и Генри Уадсворт Лонгфелло, любимое домашнее животное бостонских сентиментальных леди в очках. Поэтическая буря сменилась прозаическим штилем, который продолжается уже более сорока лет, до сей поры, и этот штиль не нарушат жалкие потуги двух рифмоплетов!

— Питер Пайпер съел несколько острых перцев! [Английская игра слов: Peter Piper picked a peck of pickled peppers] — процитировала Корнелия, звонко и добродушно рассмеявшись.

— Именно! — воскликнула Джулия, раздраженная веселым равнодушием кузины к подобным поэтическим перлам. — Только болезненное тщеславие заставило этих посредственностей зарифмовать несерьезную игру слов с налетом сентиментальности и издать ее, получив мировую известность, о которой ты говоришь. Впрочем, если учесть, что достойных кандидатов в поэты просто нет, я не удивляюсь, что у нас считают лучшими этих!

Договорив, она приподняла свою изящную ножку и в порыве злости пнула ею бедного Теннисона, глубоко втоптав книгу во влажный песок.

— О, Джулия! Ты испортила книгу!

— Эту книгу уже невозможно испортить! Никому не нужная бумага. Вон, в одной из этих симпатичных водорослей, выброшенных на морской песок, содержится гораздо больше поэзии, чем во всех этих ничего не стоящих книжках. Пусть лежит здесь!

Последние слова были адресованы Кеции, которая, проснувшись, наклонилась, чтобы поднять растоптанную книгу.

— Пусть она лежит здесь, пока вода до нее не доберется, пусть волны морские предадут забвению книгу, а волны времени сотрут память об ее авторе. Есть только один настоящий поэт в нашем мире…

В это время Корнелия встала на ноги. Не потому, что ее задели слова кузины — просто волны Атлантики уже добрались до ее юбки. Она стояла, и морская вода стекала с ее одежды.

Художница жалела о том, что ей пришлось прервать рисование, картина была готова лишь наполовину, а теперь придется пересесть, и ракурс изменится.

— Ничего страшного, — пробормотала она, закрывая альбом. — Мы сможем прийти сюда завтра. Джулия, ты не против?

— Напротив, кузина. Это очень здорово, такое купание вне общества и без лишних церемоний. Я еще не получала большего удовольствия за все время пребывания на этом острове, на… на… острове Аквиднек. Таково, кажется, его древнее наименование. Сегодня, наконец, я пообедаю с аппетитом!

Кеция свернула купальные костюмы и увязала их в узел, наконец-то все трое уже готовы были двинуться в обратный путь. Теннисон так и лежал, зарытый в песок, его строгий критик не позволила забрать книгу.

Они направились обратно в гостиницу, рассчитывая подняться на утес тем же путем, которым они спустились сюда. Другой дороги они не знали. Однако, достигнув скалы, которая нависала над бухтой, все трое неожиданно вынуждены были остановиться. Они долго пробыли в бухте, и теперь дорога назад была перерезана потоком воды, нахлынувшей из-за прилива.

Глубина была лишь несколько футов, такое препятствие можно было преодолеть. Но вода все прибывала, и достаточно интенсивно, так что вскоре могла охватить купальщиц с головы до ног.

Они видели все это, но пока не чувствовали серьезной опасности. Досадная преграда, и только.

— Нам надо вернуться назад, — сказал Джулия, поворачивая к бухте. Спутницы направились за ней.

Однако и здесь они столкнулись с тем же препятствием.

Такая же глубокая вода, такая же опасность, что волны накроют их с головой. А пока они стояли, выжидая, вода продолжала прибывать — препятствие становилось все глубже и опаснее!

Назад, к тому месту, которое они только что покинули!

Здесь глубина потока тоже заметно увеличилась — вода поднялась более чем на фут, после того как они покинули это место. С моря дул легкий бриз, однако ветер постепенно усиливался.

Пересечь водное препятствие было уже невозможно: никто из них не умел плавать. У кузин одновременно вырвался крик отчаяния — чувство опасности, зародившееся у них некоторое время назад, теперь вырвалось наружу. Крик подхватила темнокожая служанка, выглядевшая гораздо более испуганной, чем ее хозяйки. В панике они снова бросились назад.

Теперь уже не было никаких сомнений в том, что положение сложное: с обеих сторон путь был отрезан.

Ужас охватил их при виде все прибывающей воды. Взгляды устремились к утесу, на котором они могли бы спастись, но ущелье, ведущее к нему, было недоступно. При виде утеса ими овладело отчаяние.

Лишь одна надежда поддерживала их. Если вода не поднимется выше их роста и не затопит с головой, они могли бы без опасений остаться на месте, пока не начнется отлив.

Девушки бегло осмотрели волны, грот и камни наверху. Не знакомые с морской стихией, они тем не менее знали, что волны поднимаются с приливом, после чего наступает отлив. Но как высоко поднимется вода? Им не было известно никаких признаков, которые могли бы подтвердить опасения относительно их участи или, наоборот, вселить надежду на благополучный исход.

Такая неопределенность еще хуже уверенности в грозящей опасности.

Встревоженные девушки инстинктивно сжимали друг друга в объятиях, их громкие крики оглашали окрестности:

— Помогите! Помогите!

ГЛАВА IV. ‘ПОМОГИТЕ! ПОМОГИТЕ!’

Крик о помощи доносился до вершины утеса. И услышал его тот самый джентльмен, который пришел сюда поохотиться, тот, кто совсем недавно слышал те же самые голоса совсем в другой тональности.

Покинув ущелье, он уже был севернее Восточного пляжа — шел самым коротким путем к гостинице. Он едва пришел в себя после неприятного происшествия, заставившего его совершить трудный обход, хотя его мысли больше были заняты не неприятностью, а прекрасным лицом одной из двух прекрасных незнакомок, которых он увидел на пляже. Это лицо имело смуглый оттенок…

Ее фигура также не выходила у него из головы. Он кинул лишь мимолетный взгляд на прелестную головку и линии фигуры, просматривавшиеся в полупрозрачной воде, но незнакомка успела произвести на него неизгладимое впечатление. Он не мог забыть эту картину, и уже начал раскаиваться в своей деликатности, заставившей его отступить за скалу. Под впечатлением от увиденного он решил изменить свой маршрут, надеясь как бы случайно встретиться с прелестными купальщицами на вершине утеса.

Прошло, однако, немало времени, а девушки все еще не появлялись. Джентльмен видел сверху только пустынный пляж — несколько одиноких темных фигур, появившихся там, очевидно, спешили в гости к Нептуну.

Конечно же русалки, сменив купальные костюмы на элегантные платья, давно ушли домой, в гостиницу. По крайней мере, так он думал. Но внезапно понял, что его догадка неверна: где-то поблизости раздался крик, и крик повторился снова и снова!

Он подбежал к краю утеса и взглянул вниз. Картина изменилась до неузнаваемости: поток прилива залил все известные ему приметы. Даже выступы скал были залиты и едва угадывались по тому, как вокруг них бурлила вода прибоя.

Вот снова раздался тот же крик!

Опустившись на колени, он подползал ближе и ближе, пока не оказался у самого края обрыва. Но внизу он ничего так и не заметил. Ни души. Не было ни одного места, где кто-либо мог бы разместиться, не утонув в бурном потоке. Не было видно ни берега, возвышавшегося над водой, ни скалы или выступа, где мог бы находиться человек. Только сердитые темные волны, ревущие подобно разгневанным львам, захватив берег, стремились унести все, что там было, в пучину океана!

Среди хаоса бушующих волн снова послышался крик! И снова, и снова, пока он не превратился в непрерывные призывы о помощи! Теперь он уже не сомневался в значении этих криков. Купальщицы внизу, и они в опасности! Но как им помочь?

Джентльмен поднялся на ноги и внимательно осмотрел все вокруг — как обрыв, так и другие пути, ведущие вниз, к берегу. Поблизости нет никакого жилья, значит раздобыть веревку невозможно.

Он обратился в сторону Восточного пляжа. Там должна быть лодка. Но придет ли она на помощь вовремя? Сомнительно. Непрерывные призывы о помощи означают серьезную опасность. Возможно, в эту минуту несчастные уже тонут в бурном потоке!

И тогда молодой человек вспомнил об ущелье, полого спускающемся к берегу. Оно должно быть недалеко. То самое ущелье, по которому спустились молодые леди. Он умеет хорошо плавать, и, добравшись до бухты вплавь, сумеет их спасти.

Крикнув, что он идет к ним на помощь, и по возможности ободрив терпящих бедствие, он начал быстро спускаться по гребню утеса.

Добравшись до ущелья, молодой человек вошел в него и очень скоро спустился до уровня моря. Не останавливаясь, он побежал вдоль берега, по песку и гальке, преодолевая острые выступы скал и протискиваясь между скользких валунов, покрытых морскими водорослями.

Наконец он достиг того места, где бухта упиралась в отвесную скалу. Здесь ему снова стали слышны крики отчаяния, долетавшие сквозь шум морского прибоя. Идти дальше было невозможно: воды было по шею, она бурлила и все прибывала. Сбросив ботинки, сняв оружие, кепку и пиджак и положив все это на выступ скалы, джентльмен вошел в воду и начал борьбу с бушующими волнами.

Это едва не стоило ему жизни. Дважды его с силой выбрасывало на скалу, и каждый раз он получал сильные ушибы. Однако ему все же удалось обогнуть скалу и заплыть в бухту, где волнение воды было намного слабее. Теперь плыть стало легко, и вскоре он оказался около неудачливых купальщиц, которые, увидев его, перестали кричать и поверили в свое спасение.

Девушки находились в гроте, куда вернулись, поскольку это было самое высокое место, до которого они смогли добраться. Но и здесь вода уже заливала их лодыжки. Увидев джентльмена, они бросились ему навстречу и тут же оказались по колено в воде.

— О сэр! — крикнула старшая из кузин. — Вы видите, в какую неприятную ситуацию мы попали. Можете вы помочь нам?

Пловец принял вертикальное положение. Прежде чем ответить, он осмотрелся.

— Вы умеете плавать? — спросил он.

— Увы, никто из нас не умеет…

‘Это плохо, — пробормотал он про себя. — Сомнительно, что я смогу перенести их через это место. Хорошо уже, что мне удалось добраться сюда одному. Я едва не разбился. Но, черт возьми, как мне переправить их?’

Девушки не могли знать, о чем он думает, но, видя его мрачное лицо, они стояли, дрожа от страха.

Внезапно молодой человек обратил свой взгляд на утес. Он вспомнил, что, когда был наверху, заметил там расщелину. Теперь ему представилась возможность рассмотреть ее в деталях от подножия утеса и до вершины. Луч надежды осветил его лицо. Это могло быть спасением!

— Пожалуй, вы сможете подняться на утес вон там? — высказал он свой вопрос-предложение.

— Нет-нет! Я уверена, что нам не удастся взобраться на утес этим путем. Я не смогу.

— И я не смогу.

— Вы смогли бы подняться, цепляясь за кустарник. Это не так уж трудно, как кажется. Эти кусты помогут вам, есть также места, где можно поставить ногу. Сам я мог бы взобраться на утес без труда, но, к сожалению, я не смогу сопровождать вас во время подъема. Там нет достаточно места, чтобы подняться двоим одновременно.

— Я уверена, что не сумею пройти и половины пути — упаду!

Это сказала Корнелия. Джулия придерживалась такого же мнения. Негритянка же была до такой степени напугана, что собственного мнения не имела. Губи ее приобрели пепельно-бледный оттенок, и она была не в состоянии что-либо сказать.

— Раз так, нет никакой другой возможности, кроме как попытаться переплыть поток, — сказал незнакомец, снова поворачиваясь в сторону моря, и тщательно исследуя прилив. — Нет! — решительно сказал он, окончательно отказываясь от этого плана. — Вплавь я смог бы спастись сам, хотя сейчас я и в этом не уверен. С тех пор как я прибыл сюда, вода еще поднялась. Со стороны моря дует сильный ветер. Я хороший пловец, но переправить вас с собой… Боюсь, мне это не под силу.

— Но послушайте, сэр, — обратилась к нему девушка с темно-коричневыми глазами, — разве мы не могли бы остаться здесь, пока не начнется отлив?

— Это невозможно. Взгляните туда! — ответил джентльмен, показывая на утес.

Достаточно было даже беглого взгляда, чтобы убедиться в его правоте. Горизонтальная линия, явно заметная на отвесных стенах утеса, благодаря тому, что вода вдоль нее подточила камень, и являлась верхней границей прилива. Она проходила на огромной высоте!

У девушек одновременно вырвался крик ужаса, когда они поняли, что это означает. Именно сейчас они впервые ощутили всю полноту опасности, которая им угрожает. Если до этого момента они еще тешили себя надеждой, что уровень воды не поднимется так, чтобы полностью затопить их, то теперь они своими глазами видели контрольную линию, проходящую намного выше поднятых вверх рук!

— Не надо падать духом! — воскликнул незнакомец, внезапно приободрившись, как будто некая новая счастливая мысль пришла ему в голову. — У вас есть накидки. Дайте мне их, обе.

Не спрашивая зачем, девушки сняли с плеч и передали ему свои кашемировые накидки.

— У меня возник план, — сказал незнакомец, доставая нож и разрезая дорогую материю на полосы. — Как я не догадался сделать это ранее! С помощью этих полос материи я смогу поднять вас на утес.

Очень скоро материя была разрезана на несколько полос. Связав их концы, джентльмен получил достаточно длинную ‘гирлянду’, способную послужить им в качестве веревки.

Испуганные леди нетерпеливо помогали ему в этой работе.

— А теперь, — сказал он, как только подобие веревки было готово, — я смогу поднять вас одну за другой. Кто пойдет первой?

— Иди ты, кузина! — сказала девушка с темно-коричневыми глазами. — Ты самая легкая. Пусть он сначала опробует этот подъем с самым легким весом.

В создавшемся положении не было времени для каких-либо споров или церемоний, и посему Корнелия приняла предложение. Незнакомцу осталось только приступить к исполнению своего плана.

Веревка была тщательно обвязана вокруг талии девушки, другой конец веревки также тщательно был прикреплен к телу мужчины. Связанные таким способом, они начали восхождение на утес.

Хоть и с трудом, но оба альпиниста, опытный и новичок, преодолели подъем. И вот уже юная леди стоит целая и невредимая на вершине утеса. Но спасенная не проявила никаких признаков радости. Ведь кузина ее все еще находилась внизу и была в опасности!

Развязав веревку, спаситель спустился вниз тем же самым путем, как и в первый раз: снова обогнув скалу, ему пришлось бороться с бурным потоком, — и вот уже оказался под защитой бухты.

Веревка была сброшена вниз, поймана и обвязана вокруг талии другой девушки. Начался трудный подъем, после чего и Джулия была спасена!

Но на этом он не остановился. Благородный спасатель не допускал даже и мысли, чтобы бросить в беде служанку с черным цветом кожи.

И в третий раз, подвергая опасности свою жизнь, он вернулся к негритянке и таким же способом поднял и ее, чтобы та присоединилась к белым девушкам в выражении своей благодарности.

— Мы никогда не забудем то, что вы для нас сделали, — сказала девушка с темно-коричневыми глазами.

— О, никогда-никогда, — воскликнула другая, обладательница голубых глаз.

— Мы бы хотели попросить вас еще об одном одолжении, сэр, — сказала первая девушка. — Нам очень неудобно просить об этом. Но мы оказались бы в очень щекотливой ситуации, если бы все узнали о нашем неприятном приключении. Поэтому не могли бы вы помочь нам еще раз и никому не рассказывать о происшедшем?

— О, относительно меня вы можете не беспокоиться. Я не скажу никому ни слова, будьте уверены! — отвечал благородный незнакомец.

— Тысяча благодарностей! Мы действительно вам очень обязаны! Хорошего дня вам, сэр!

Отвесив поклон, девушка с темно-коричневыми глазами направилась по тропинке, ведущей от утеса к ‘Океанхаузу’. Несколько более глубокое чувство благодарности можно было бы наблюдать в голубых глазах другой девушки (это была Корнелия), но она удалилась столь поспешно, что никак не успела выразить свои чувства. Оправдать ее могло лишь душевное состояние, вызванное только что пережитым.

Что касается негритянки, то она в оправданиях не нуждается.

— Да хранит вас Господь, благородный масса! Да хранит вас Господь! — повторяла она слова искренней, подлинной благодарности, которые джентльмен заслужил по праву.

ГЛАВА V. ЗЛАЯ ОХОТНИЧЬЯ СОБАКА

Удивленный и несколько огорченный охотник остался на том же месте, думая о трех дамах, которых он только что спас от почти неминуемой смерти.

‘Тысяча благодарностей! Мы действительно вам очень обязаны!’

Он повторил эти слова, подражая тону, которым они были сказаны.

‘Клянусь моей верой! — продолжал он, делая акцент на каждом слове. — Весьма прохладное отношение! Что я, черт возьми, сделал для этих дам? В стране, где я родился, меня так же бы благодарили, если б я, скажем, помог им подняться по лестнице или вернул обороненную перчатку… ‘Хорошего дня вам, сэр!’ И даже не спросили моего имени, и не представились! И ни намека на новую встречу!’

‘Ну да ладно, пожалуй, у меня будет еще возможность проследить за ними. Они направляются прямо к ‘Океанхаузу’. Достойная роскошная клетка для этих прекрасных птичек. Райских птичек — судя по их перышкам неземной красоты. Ах! Особенно смугленькая. Ее походка грациозна, как у павы, а глаз как у орлицы!’

‘Странно, сердце отдает свое предпочтение одной из них! Странно, что я увлекся той, которая, казалось бы, выразила мне меньшую благодарность. Пожалуй, она была даже надменна. Я был бы очень удивлен, если бы мои чувства нашли у нее ответ’.

‘Смог бы я полюбить эту девушку? Я почти уверен, что смог бы. Была бы это истинная, чистая любовь? Не уверен. Это не такой тип женщины, которую мне хотелось бы взять в жены. Я уверен, она всегда бы одевалась…’

‘Постой-ка! Я совсем позабыл о моих пиджаке, шляпе и ботинках. Что если прилив унес их!? Хорошенькое дело — я возвращусь в гостиницу в одной рубашке! Без шляпы и босой! То-то будет пересудов в гостинице! О Боже!’

Тон последнего восклицания весьма отличался от прочих речей, которые вел джентльмен сам с собой. Если о неблагодарности девушек он бормотал как бы в шутку, с улыбкой на губах, то с восклицанием ‘О Боже!’ его лицо покрыла мрачная тень.

Резкое изменение настроения объяснили его последующие слова.

‘Мой бумажник! И в нем тысяча долларов! Все мои деньги! Если я их потеряю, я не смогу более оставаться в гостинице! Я не смогу оплатить счета! И мои бумаги и документы! Некоторые из них очень важны для меня! Боже, помоги мне. Если они утонули…’

Он снова поднялся на утес и снова спустился вниз по ущелью, с такой поспешностью, как будто еще одна прекрасная незнакомка с глазами орлицы звала на помощь. Он уже достиг уровня моря и пошел вдоль берега, когда увидел темный предмет на воде — на расстоянии примерно одного кабельтова [кабельтов (морск.) — единица измерения длины на флоте, равная примерно 180 метрам] от берега. Это была небольшая весельная шлюпка с двумя гребцами.

Шлюпка направлялась к Восточному пляжу, но гребцы прекратили работать веслами и сидели, опустив их в воду. Они были как раз напротив бухты, в которую наш герой столько раз совсем недавно с трудом пробирался, спасая девушек.

‘Какая жалость! — подумал он. — Двадцать минут назад я бы попросил этих людей помочь мне спасти несчастных, и тогда леди не лишились бы этих платков, которые, должно быть, стоили кругленькую сумму, — без сомнения, пятьсот долларов за штуку! Лодка, должно быть, проплывала вдоль берега в это время. Как глупо с моей стороны, что я не видел ее!’

‘Что это они остановились? Ага! Мои пиджак и фуражка! Они увидели их, да и я тоже. Хвала небесам, мои документы и бумажник в безопасности!’

Он поспешил было забрать вещи, тем более что прилив угрожал вскоре все затопить, как вдруг заметил темную фигуру какого-то монстра, приближающуюся со стороны моря к тому же месту, куда стремился и он. Когда монстр добрался до мелководья и встал на ноги, он стал виден отчетливо, и охотник с удивлением узнал в чудовище огромную собаку породы ньюфаундленд!

Очевидно, собаку прислали с лодки. И приплыла она для того, чтобы на глазах у охотника подбежать к выступу, схватить в зубы его вещи и затем погрузиться с ними в воду.

Пиджак, сшитый у лучшего портного, тысяча долларов, рассованных по в карманам, и документы, стоящие в десять раз больше!

— Назад! Назад! — закричал владелец, помчавшийся к месту находки. — А ну верни мне все это, ты, скотина! А ну верни! Отпусти!

— Давай, вперед! — донесся голос с лодки. — Вперед, Бруно, вперед, умная собака! Еще немного!

Слова эти сопровождались смехом, который эхом отдавался от утеса. Слышны были голоса обоих лодочников.

Лицо охотника стало чернее камней утеса, расположенного позади него, и он от неожиданности застыл на месте. До сих пор он предполагал, что эти люди не видели его и собака была послана, чтобы подобрать вещи, которые могли бы считаться ‘невостребованной собственностью’. Но команда, данная животному, и презрительный смех сразу рассеяли его заблуждения. Джентльмен удостоил гребцов такого испепеляющего взгляда, который мог ужаснуть и более веселых людей, чем они.

Волна справедливого гнева, окатившая молодого охотника, все же не лишила его самообладания. За свою жизнь он много путешествовал по разным странам, преследовал команчей, вышедших на тропу войны, сражался на штыках против лихой кавалерии в Мексике — и нынешний фокус не мог вывести его из себя.

— А ну, дайте команду вашей собаке вернуться назад! — Его голос усилило громкое эхо камней утеса. — Верните собаку, или, клянусь небесами, вы оба горько пожалеете об этом!

— Вперед, Бруно! — продолжали подбадривать собаку наглецы, бросая вызов молодому джентльмену. — Вперед, умная собака! Еще, еще немного!

Охотник на мгновение застыл в нерешительности, не зная, как поступить. Догнать собаку было уже невозможно, также бессмысленно было пытаться достичь вплавь лодки и там рассчитаться с наглецами, которые продолжали безнаказанно оскорблять его.

Однако его растерянность продолжалась недолго, лишь несколько секунд. Оглядевшись в поисках выхода из затруднительного положения, он обратил внимание на свое ружье, все еще лежащее на выступе, там, где он его оставил.

С радостным криком он бросился к выступу, и вот уже оно снова в его руках. Ружье было заряжено крупной дробью, поскольку он как раз охотился на морских птиц, но так и не выстрелил ни в одну из них.

Он не стал тратить время на предупреждение. Наглое поведение двух молодчиков избавило его от церемоний, и, быстро прицелившись, он послал заряд в спину ньюфаундленда. Собака отпустила пиджак, раздалось отвратительное рычание, и раненное животное поплыло к лодке.

Смех больше не отражался эхом от утеса. Он прекратился, как только раздался выстрел.

— Получите вашу собаку! — сказал охотник так громко, чтоб его услышали. — И если вы приблизитесь на вашей лодке, я могу угостить пулей и вас!

Гребцы предпочли не рисковать. Их шутка закончилась неудачно, и, с трудом втащив собаку на борт, они продолжили свой путь.

К счастью для охотника, прилив все еще продолжался, так что его пиджак с долларами и документами вскоре вынесло на берег. Правда, ему пришлось изрядно потрудиться и как следует выжать промокшую одежду, чтобы в ней можно было появиться в гостинице. Хорошо, что ему никто не встретился по дороге от скалистого берега, ставшего единственным свидетелем его подвигов, до ‘Океанхауза’.

‘На сегодня довольно приключений!’ — пробормотал он, приближаясь к гостинице, заполненной сотнями отдыхающих.

Он не знал, что здесь его ожидал новый сюрприз. Вступив на длинную веранду, он заметил двух господ, появившихся на другом ее конце. Их сопровождала огромная собака, которая нуждалась в медицинской помощи.

Господа также узнали его. Эта встреча была отмечена хмурыми взглядами с обеих сторон, и мрачное настроение участников недавнего происшествия не было развеяно даже гонгом, созывающим постояльцев гостиницы на обед.

ГЛАВА VI. ПАРА ЛЮБЯЩИХ СУПРУГОВ

‘Жениться по любви! Ах! Каким я был глупцом! — Человек, пробормотавший эти слова, оперся локтями о стол и, обхватив руками голову, нервно теребил волосы. — Каким я был глупцом, что женился по любви!’

В ответ послышался женский голос. Приоткрытая дверь распахнулась, и на пороге показалась очень красивая женщина, дрожащая от негодования. Мужчина растерянно посмотрел на нее.

— Ты слышала меня, Франциска? — спросил он тоном, в котором одновременно слышались и упрек, и раскаяние.

— Да, я слышала тебя, Ричард, — ответила женщина, с достоинством входя в комнату. — Ничего не скажешь, твои слова достойны человека, женившегося на мне меньше года назад! Негодяй!

— Ты подобрала мне подходящий эпитет! — парировал мужчина. — Очень хочешь сделать меня злодеем?

— Не поняла, чем ты недоволен?

— Если бы я не женился на тебе, я имел бы титулованную жену и доход несколько тысяч в год!

— Но я могла бы иметь несколько десятков тысяч в год и мужа — лорда! Я носила бы корону, а ты не можешь мне купить лишнюю шляпку!

— Ах! Как жаль, что ты отказала своему лорду!

— Ах, как мне тебя жаль! Ты не женился на своей прекрасной леди!

Получивший отпор Бенедикт [Имя героя комедии Шекспира ‘Много шума из ничего’ — новобрачного, изменившего своему намерению никогда не жениться, — стало в английском языке нарицательным], не в силах более продолжать эту словесную дуэль, опустился на стул и, расположив локти на столе, снова принялся теребить свои волосы.

Его оскорбленная, но торжествующая жена ходила взад и вперед по комнате подобно рассвирепевшей тигрице.

Они были прекрасной парой. Оба были щедро одарены природой: он красив, как Аполлон, а она прекрасна, как Венера. Если бы к этому еще прилагалось хорошее воспитание, они были бы самой прекрасной четой на земле. В данный момент он напоминал Люцифера, а она — разгневанную древнеримскую богиню.

Беседа проходила на английском языке, судя по акценту, и муж, и жена приехали из Англии. По полу было разбросано множество предметов, взятых ими с собой в путешествие, и на многих стояло клеймо ‘Произведено в Англии’. Сейчас же супруги находились в Нью-Йорке, снимая квартиру на втором этаже второразрядной гостиницы.

Это неудивительно. Великолепная пара только недавно прибыла в Нью-Йорк на пароходе, пересекающем Атлантику. Меловая таможенная надпись ‘О.К.’ на их багаже была еще совсем свежа.

Если бы свидетелем их диалога стал кто-нибудь знакомый с британской жизнью, он мог бы прийти к некоторым выводам.

Мужчина, очевидно, — прирожденный джентльмен, но так же очевидно, что он воспитывался не в лучшей школе. Зато нет никаких сомнений, что он служил в британской армии. Несомненно и то, что теперь он там уже не служит, хотя отпечаток армейской жизни на нем все еще свеж. Ушел из армии он не по собственной инициативе, а после намека начальника или после некоего ‘коллективного’ письма сослуживцев-офицеров с требованием уйти в отставку. Если он и был когда-то богатым, то все свои деньги спустил во время службы. Теперь он беден. Его внешность выдает в нем авантюриста.

Женщина, его жена, — вероятно, авантюристка не меньшая. Ее внешний вид и манеры, эффектное платье, несколько безрассудное выражение лица — все это знакомо каждому, кто хоть раз наблюдал за происходящем на Роттен Роу [Роттен Роу — аллея для верховой езды в лондонском Гайд-Парке]. В этой разгневанной красавице он без труда разглядит характерный тип анонимной красавицы-наездницы — своеобразной ‘загадки сезона’.

Так случается довольно часто. Красивый мужчина и красивая женщина — оба одинаково черствые сердцем — поддаются взаимной страсти, которая продолжается достаточно долго, чтобы сделать их мужем и женой, однако обычно заканчивается по истечении медового месяца. Так случилось и с ними.

Бурная сцена была для них далеко не первой, а лишь одной из многих. Подобные стычки случались почти ежедневно. После объяснения на некоторое время установилось относительное спокойствие, но долго оно продолжаться не могло. Темное грозовое облако не может рассеяться без сильного разряда электричества.

Вот и теперь: жена, за которой осталось последнее слово, и все же не удовлетворенная своей маленькой победой, возобновила беседу:

— И ты полагаешь, что мог жениться на своей леди — я знаю, кого ты имеешь в виду — на этой старой язве, леди К.? Точно! Вы были бы замечательной парой! Правда, она вполне могла лишиться своих передних зубов и проглотить их, целуя тебя. Ха! Ха! Ха!

— Леди К.? О чем ты говоришь? Моей женой была бы рада стать каждая вторая из знатных особ, и некоторые из них были не менее красивы и молоды, чем ты!

— Ты трепач и хвастун! Это ложь, и ты знаешь это! ‘Не менее красивы, чем я’! Как быстро ты сменил пластинку! Ты ведь прекрасно знаешь, что меня называли ‘красавицей Бромптона’! Слава Богу, я не нуждаюсь в том, чтобы ты говорил о моей красоте. Мужчины, у которых вкус в десять раз лучше, чем у тебя, говорили мне это! И еще скажут…

Последние слова были произнесены напротив псише [псише — высокое зеркало на подвижной раме], перед которым она остановилась, восхищенно разглядывая себя. В зеркале отражалась вся ее красивая фигура — наглядное подтверждение ее словам.

— Вполне возможно, — отозвался усталый повеса, растягивая слова, что выдавало его полное безразличие, может быть, искреннее, а может, напускное. — Я был бы не прочь, чтобы это тебе говорили другие.

— В самом деле? Тогда так оно и будет!

— О! Я готов к этому. Ничто другое не доставило бы мне большего удовольствия! Слава богу, мы прибыли в страну, где в этих вопросах люди руководствуются здравым смыслом и где легко, без лишнего шума можно получить развод, дешевле, чем где-либо еще! Пока продолжается наше путешествие, я сделаю все, что могу, чтобы помочь тебе в этом. Полагаю, мы вполне можем сказать в суде правду: мы не сошлись характерами.

— Чтобы терпеть твой характер, твоя супруга должна быть ангелом!

— Что ж, это точно не ты, тем более что ангелов на земле не существует.

— Ты просто хочешь меня оскорбить! О Боже милостивый! И я связала свою жизнь с этим ничтожеством, который при первом удобном случае готов бросить меня!

— Бросить тебя? Ха! Ха! Ха! Кем ты была, когда я женился на тебе? Брошенной, никому не нужной вещью, если не сказать хуже! Самый черный день в моей жизни был тот, когда я решил подобрать тебя!

— Подлец!

Слово ‘подлец’, брошенное возмущенной женщиной, несомненно, предвещало бурю. Если джентльмен называет подлецом другого джентльмена, это почти всегда ведет к открытому столкновению. Когда джентльмена так называет леди, все, конечно, иначе, но все равно отношения резко изменяются. В данном же случае подобный всплеск эмоций предвещал скорое окончание ссоры.

Последовало резкое восклицание мужа, который, вскочив с места, стал нервно ходить взад и вперед по ‘своей’ половине комнаты. Другую половину для подобных прогулок еще раньше облюбовала жена.

Не говоря больше ни слова, они ходили каждый в своем углу, то и дело бросая друг на друга сердитые взгляды, словно тигр и тигрица в одной клетке. Это продолжалось более десяти минут.

Мужчине первому наскучило это хождение, ему захотелось вернуться на свое место, он сел, вытащил сигару и прикурил.

Женщина, которая не хотела от него отставать ни в чем, тоже закурила — свою, тонкую ‘королевскую’ — сигару и, опустившись в кресло-качалку, вскоре покрылась облаком сигаретного дыма. Теперь она напоминала Юнону [Юнона — древнеримская богиня, супруга Юпитера], почти невидимую из-за нимба.

Стороны перестали обмениваться взглядами (это стало невозможным), и молчание продолжилось еще десять минут, или даже больше. Жена молча копила гнев, в то время как муж, казалось, был занят некоей серьезной проблемой, захватившей все его сознание. Вдруг с его губ сорвалось резкое восклицание — он нашел какое-то решение, и выражение его лица, едва заметного сквозь сигаретный дым, говорило о том, что это решение его вполне удовлетворяет.

Держа сигару в зубах и выпуская облако дыма, он наклонился к жене и обратился к ней давно забытым, кратким, ласковым именем:

— Фан!

Имя и интонация, с которым оно было произнесено, казалось, говорили о том, что буря в его душе уже улеглась. Возможно, бушевавшее раздражение успокоил никотин. Жена, несколько удивленная таким эффектом, вынула ‘королевскую’ сигару изо рта и голосом, в котором ощущались нотки прощения, ответила:

— Дик!

— Я хотел бы поделиться своей новой идеей, — сказал он, возобновляя беседу в совершенно другой форме. — Это великолепная идея!

— Весьма сомневаюсь. Что ж, посмотрим. Рассказывай. Я чувствую, что ты относишься к этому серьезно.

— Да, я очень серьезен, — ответил он без малейшего намека на сарказм.

— Ну, тогда давай послушаем.

— Итак, Фан, сейчас нам совершенно ясно, что, поженившись, мы допустили большую ошибку.

— Ну, это ясно как дважды два — по крайней мере мне.

— Тогда я ничем тебя не оскорблю, если возьму за основу подобную постановку вопроса. Мы поженились по любви — тем самым мы совершили самую большую глупость, какую только могли позволить себе.

— Я думаю, что мне об этом известно лучше, чем тебе. Что же нового ты хочешь сказать?

— Это было больше чем глупость, — повторил ее никчемный муж. — Это был акт полнейшего безумия.

— Вполне возможно, особенно с моей стороны.

— С обеих сторон. Ты ведь не будешь возражать, что я ныне очень раскаиваюсь в том, что ты моя жена. Хотя бы потому, что я нарушил твои перспективы — хотя бы то, что ты могла бы выйти замуж за более богатого джентльмена.

— Ага, так ты признаешь это?

— Да, я признаю. Но и ты ведь должна признать, что я мог бы жениться на более богатой леди.

— На леди Старая Язва, например.

— Неважно. Леди Старая Язва могла бы предотвратить эту язву нашей совместной жизни, которая с каждым днем становится все глубже. Как тебе известно, я промотал почти все свое состояние, у меня ничего не осталось, кроме навыков игры в карты. Я отправлялся сюда со смутной надеждой, что здесь меня встретят наивные голуби, а ястребы остались по ту сторону Атлантики. Что же получилось на самом деле? Обнаружилось, что самый бесхитростный обитатель нью-йоркского салона будет самым хитрым в Лондоне! Я уже спустил добрую сотню фунтов, без всякого шанса вернуть их обратно.

— Ну, и что из этого следует? Что за великолепная идея посетила тебя?

— Итак, ты готова выслушать ее?

— Какая любезность с твоей стороны — спросить моего разрешения! Говори! А вот соглашусь ли я с твоей идеей — это уже другой вопрос.

— Хорошо, Фан, ты своими собственными словами подтвердила, что не будешь упрекать меня за то, что я скажу.

— Если это только твоя идея, что тут бояться? Однако какие мои слова ты имел в виду?

— Ты сказала, тебе было очень жаль, что я не женился на леди.

— Да, я сказала. Ну и что с этого?

— Больше, чем ты могла подумать. Значение этих слов для меня очень важно.

— Я подразумевала только то, что сказала.

— Ты сказала это в запале злости, Фан.

— Я это сказала вполне серьезно.

— Ха-ха! Я-то знаю, что это было бы слишком хорошо для тебя!

— Слишком хорошо? Ты себе льстишь, я думаю. Возможно, когда-нибудь ты поймешь свою ошибку.

— Ничего подобного. Ты любишь меня настолько, Фан, насколько я об этом знаю. Я сказал все это только для того, чтобы сделать свое предложение.

— Да ну тебя! Я все равно не стану любить тебя больше. Ну, Дик, ты хотел сказать мне что-то? Давай уже!

— Я хочу попросить у тебя разрешения…

— Разрешения на что?

— Жениться повторно!

Жена его последних двенадцати месяцев застыла в недоумении, как пораженная выстрелом. В ее взгляде читались гнев и удивление.

— Ты говоришь об этом серьезно, Дик?

Она спросила это автоматически. Она и так видела, что он был вполне серьезен.

— Подожди, я сейчас поясню свою мысль, — ответил он и приступил к разъяснению.

Она терпеливо слушала.

— Собственно, я хотел предложить вот что. Ты предоставляешь мне свободу жениться повторно. Кроме того, ты помогаешь мне практически осуществить это — для нашей общей выгоды. Мы сейчас находимся в стране, которая как раз подходит для подобного действия, и я — без ложной скромности — именно тот человек, который может использовать эту ситуацию. Эти янки — богатые люди. И среди них имеется много наследниц крупных состояний. Было бы странно, если б я не выбрал одну из них себе в жены! Не могут же они быть изящнее и красивее тебя, Фан, так же, как не могут не заметить моей привлекательности!

Этот ‘комплимент’, как ни странно, не встретил возражений. Жена позволила говорить дальше и продолжала слушать молча.

— Было бы глупо закрывать глаза на нынешнее положение вещей. Никто из нас не виноват. Мы сами себя одурачили. Твоя красота помешала мне полностью раскрыть свои возможности в жизни, да и моя довольно симпатичная внешность — я уже говорил об этом — сделала то же самое с твоей жизнью. Это были взаимная любовь и взаимное крушение надежд — одним словом, обманулись мы оба.

— Истинная правда! Продолжай!

— Какая у нас перспектива? Я, сын бедного пребендария [пребендарий — духовное лицо, управляющее церковным округом и получающее с него доход], а ты… хорошо, это сейчас неважно, мы говорим о сегодняшних делах нашей семьи. Мы приехали сюда в надежде улучшить наше положение. Но земля молока и меда [‘Землей молока и меда’ в Ветхом завете образно называется земля обетованная] на самом деле оказалась полной злобы и горечи. Мы имеем на сегодня одну сотню потраченных фунтов. Что мы будем делать, когда они кончатся, Фан?

Фан нечего было ответить на это.

— Мы можем ожидать здесь разве что некоторого уважения к нашему аристократическому происхождению, — продолжал муж-авантюрист. — Мы здесь потратили наличные деньги, но что мы можем иметь взамен — я или ты? Я не умею ничего, разве что управлять лошадьми, развозящими пассажиров, а ты — разве что смогла бы настроить свое музыкальное ухо на восприятие звуков швейной машинки или шипящего пресса. О небеса! Нам неоткуда ждать помощи!

Бывшая красавица Бромптона, потрясенная открывшейся перспективой, встала с кресла-качалки и снова начала ходить туда-сюда по комнате.

Внезапно она остановилась, и, повернувшись к мужу, спросила:

— Скажи мне, Дик, ты не собираешься меня бросить?

Вопрос был задан серьезным, нетерпеливым тоном.

Также серьезен был и ответ:

— Конечно, не собираюсь. О чем речь? Как ты можешь сомневаться во мне, Фан? Мы оба одинаково заинтересованы в этой сделке. Ты мне можешь абсолютно довериться!

— Что ж, тогда я соглашусь на эту авантюру. Но страх, что ты предашь меня, будет по-прежнему со мной.

Дик ответил на угрозу легкой улыбкой, и тут же страстным поцелуем в губы успокоил ту, которая сомневалась в нем.

ГЛАВА VII. ПОСЛУШНАЯ ДОЧЬ

— Офицер только недавно вернулся из Мексики. Капитан, или что-то в этом роде, служивший в одном из полков, воевавших там. Конечно, он без роду и племени.

Такое заключение они услышали от вдовы владельца магазина.

— Может быть, ты случайно знаешь его имя, мама? — пробормотала Джулия.

— Конечно, моя дорогая. Клерк сказал мне, что он зарегистрирован в гостинице под именем Майнард [Можно предположить, что повесть эта отражает некоторые стороны жизни автора — именно поэтому Майн Рид назвал главного героя похожим именем. Обратите также внимание, что Майнард воевал, как и автор, в Мексике].

— Майнард! Если это тот самый капитан Майнард, о котором пишут во всех газетах, он не может быть без роду и племени! О нем пишут совсем другое. Он участвовал в героической осаде С., кроме того, он отличился в битве на мосту в другом месте с труднопроизносимым названием!

— Героические штурмы и мосты! Это никак не поможет ему теперь, когда он вышел в отставку из своего расформированного полка. Конечно, ни на какую пенсию или другие выплаты он не может рассчитывать, и теперь его беда — пустые карманы. Я это слышала от слуги, который был при нем.

— Он достоин сожаления после всего этого!

— Жалей его сколько твоей душе угодно, моя дорогая, но не позволяй развиваться своим чувствам. В жизни герои хороши, когда у них есть доллары, когда им есть на что существовать. Но без денег они ничто, и богатые девушки не выходят за них замуж.

— Ха! Ха! Ха! Кто это думает о замужестве с ним? — спросили одновременно дочь и племянница.

— Никаких флиртов с ним, — серьезно ответила миссис Гирдвуд. — Я не позволю вам этого. С ним — ни за что.

— Но почему не с ним? А с кем-то другим можно, дорогая наша мама?

— Есть множество причин, чтобы избегать флиртов с ним. Мы совершенно не знаем, кто он. Кажется, он практически ни с кем здесь не знаком, и никто его не знает. Он неизвестен в этом городе, и, наверное, он ирландец.

— О тетя! Я не вижу в этом ничего плохого. Мой отец также был ирландцем!

— Неважно, откуда он происходит, но это — храбрый и галантный человек, — присоединилась Джулия.

— А также красивый! — добавила Корнелия, бросив лукавый взгляд на кузину.

— Я полагаю, — продолжила Джулия, — что человек, который поднялся на утес — не говоря уже о том, что он пересек бурлящий поток, — и который потом, с риском для жизни, вытянул наверх из пропасти двух молодых леди не самого легкого веса — может обойтись без того, чтобы быть представленным обществу. Даже так называемым его сливкам — Дж., Л. и Б.

— Пфф! — презрительно воскликнула мать. — Любой джентльмен на его месте сделал бы то же самое, и сделал бы это для любой леди. Вы сами знаете, что он не сделал никакого различия между вами и Кецией, которая весит почти столько же, сколько и вы!

Услышав это замечание, обе молодые леди едва не упали от смеха. Они хорошо запомнили, как все было: после того как они были спасены, они обратили внимание на странное, нелепое выражение лица негритянки, которую вытаскивали наверх по гребню утеса. Конечно, если бы не она была последней из спасаемых, им не было бы так смешно.

— Ну хорошо, девочки, я рада видеть, что вам это доставляет удовольствие. Смейтесь, сколько хотите, но я говорю вполне серьезно. Не только ни о каком бракосочетании не может быть и речи, но и о четвертой его части — никакого флирта! Я не хочу слышать никаких разговоров об этом! Что касается тебя, Корнелия, я не собираюсь как-то тебя контролировать. Ты можешь поступать, как считаешь нужным.

— А как же я? Я не могу? — сразу же отреагировала впечатлительная Джулия.

— Да, ты тоже можешь, моя дорогая. Ты можешь выйти замуж за Майнарда или за кого-нибудь еще, того, кто возбуждает твое воображение. Но если ты сделаешь это без моего согласия, тебе достанутся в будущем лишь деньги на мелкие расходы. И помни, что твой отец оставил мне миллион, чтобы я обеспечила твою жизнь.

— Это действительно так!

— Да! Но если ты будешь поступать мне назло, я проживу еще тридцать долгих лет, а может, и пятьдесят, — сколько смогу!

— Хорошо, мама. Я не стану отрицать, что ты все это говоришь искренне. Если я не буду слушаться тебя, надо признать, меня ждет замечательное будущее.

— Так ты будешь меня слушаться, Джулия? — сказала миссис Гирдвуд, уговаривая свое дитя. — Или не будешь? Ты знаешь лучше меня: если твоя дорогая мать чему-то тебя учит, это не пустая трата времени или желание сказать неприятное. Кстати, о времени, — вдруг вспомнила ‘дорогая мать’, достав часы, висящие на поясе, и взглянув на них, — Через два часа начнется бал. Идите в комнату и переоденьтесь.

Корнелия, подчиняясь приказу, вышла в коридор и, проскользнув по нему, вошла в квартиру, где она жила с кузиной.

Джулия, напротив, вышла на наружный балкон.

— Черт бы побрал эти балы! — сказала она, зевая. — В тысячу раз лучше было бы мне пойти спать вместо этого удовольствия!

— Но почему, глупое дитя? — спросила мать, ее сопровождавшая.

— Мама, ты знаешь, почему! Это будет так же, как в последний раз — я одна среди этих наглых людей! Я их ненавижу! Как бы я хотела их чем-нибудь оскорбить!

— Ближе к ночи ты сумеешь это сделать, дорогая.

— Но как, мама?

— Надев мой головной убор с алмазами. Это последний подарок, который мне подарил твой дорогой отец. Это стоило ему двадцать тысяч долларов! Если бы мы могли показать им чек на покупку алмазов, где указана эта цена, как бы заблестели их глаза от зависти! Впрочем, неважно, я думаю, они догадаются о стоимости и без чека. Этого, моя девочка, вполне достаточно, чтобы оскорбить их!

— Нет, этого недостаточно.

— Недостаточно? Алмазы, которые стоят двадцать тысяч долларов! Другой такой диадемы нет в Штатах! Да что говорить — нет ничего подобного во всем мире! Поскольку алмазы сейчас вошли в моду, это будет для тебя бесконечным триумфом, ты в любом случае будешь вполне удовлетворена. Возможно, когда мы вернемся сюда снова, мы сможем продемонстрировать алмазы в еще более привлекательном виде.

— Каким образом?

— Геральдическая корона! — склонившись к уху дочери, прошептала мать.

Джулия Гирдвуд начинала беседу словами, которые полностью соответствовали ее собственным мыслям. Выросшая в атмосфере неограниченного богатства, она легко получала любую роскошную вещь, которую запросто можно было обменять на золото. Но было и такое, чего нельзя купить ни за какую цену — вхождение в некий мистический круг, называемый ‘обществом’, или иначе — ‘сливками общества’.

Даже в непринужденной, легкой атмосфере пляжа она чувствовала, что она — чужая. Она находила, так же, как ее мать, что Ньюпорт — слишком фешенебельный район для нью-йоркских торговцев, однако он достаточно хорош в плане продажи ими различных товаров. То, что сказала мать только что, было воплощением некоей мечты, поражавшей воображение, и слово ‘корона’ произвела на Джулию больший эффект в плане отказа от капитана Майнарда, чем самая продолжительная лекция матери.

И мать хорошо это понимала. Она не хотела запретами пробудить в своей дорогой Джулии огонь романтического неповиновения.

В этот момент матери пришло в голову, что победу надо закрепить, и она продолжала по пути домой ковать железо, пока горячо.

— Да, корона, моя дорогая, а почему бы и нет? Есть много лордов в Англии и подобных им во Франции, и большинство из них с радостью ухватилось бы за такое предложение. Миллион долларов и твоя красота — ты не должна краснеть при этом, дочь — две вещи, которые редко встречаются вместе, уж во всяком случае они не каждый день появляются на улицах Лондона или Парижа. Это подарок любому принцу! А теперь, Джулия, еще пару слов. Я искренне хочу сказать тебе правду. С этой целью, и только с ней, я хочу показать тебя Европе. Ты должна дать мне обещание сохранить свое сердце свободным и отдать руку человеку, которого я выберу для тебя. И тогда я подарю вам на свадьбу половину состояния, оставленного мне твоим отцом!

Девушка колебалась. Может быть, она думала о своем спасителе? Но если она и думала о Майнарде, то интерес к нему был слишком слаб, чтобы бороться с такими заманчивыми предложениями. Майнард не смог бы так позаботиться о ней. И, обдумывая предложение, она не видела особых трудностей для принятия решения.

— Я говорю об этом совершенно серьезно, — продолжала убеждать ее честолюбивая мать. — Настолько серьезно, насколько ты чувствуешь отвращение к положению, в котором мы здесь находимся. Я считаю, что эти малоизвестные потомки ‘подписавших Декларацию’ должны считать за честь жениться на моей дочери! Но! Ни один из них не женится без моего согласия.

— Без твоего согласия, мама, и я не выйду замуж.

— Я знала, что ты умная, послушная девушка! И ты получишь свадебный подарок, который я тебе обещала. А сегодня вечером ты не только должна надеть мои алмазы, но — я настаиваю — чтобы ты всем сказала, что они принадлежат тебе. А теперь зайдем в комнату, и я тебе их дам!

ГЛАВА VIII. АРИСТОКРАТ ИНКОГНИТО

Свой диалог мать и дочь вели у окна квартиры миссис Гирдвуд. Ночь была беззвездная и тихая, очень благоприятная для любителей подслушивать чужие разговоры. Вот и здесь нашелся невольный слушатель.

В комнате выше и правее в этот день поселился джентльмен. Он прибыл в Нью-Йорк на корабле ночным рейсом и зарегистрировался в отеле под именем Свинтон, предварив имя скромным ‘mr’ [сокращение от ‘мистер’], а после своего имени приписал: ‘с лакеем’. Его лакеем был темноволосый и темнолицый юноша, одетый в ливрею путешествий.

В Ньюпорте, скорее всего, мистера Свинтона никто не знал. Большую часть дня он потратил на осмотр этого маленького города, основанного Коддингтоном. Достопримечательностей здесь было много.

Несмотря на то что он здоровался почти со всеми отдыхающими, очевидно было, что он ни с кем не знаком и его тоже никто не знает. В Ньюпорте было принято здороваться в знак уважения даже с незнакомцем, который выглядит джентльменом и проходит в сопровождении хорошо одетого и почтительного слуги.

Встречные, отвечая на его приветствия, думали:

‘Какой представительный приезжий’.

Вся внешность мистера Свинтона подтверждала гипотезу. Это был джентльмен лет приблизительно тридцати, и все говорило о том, что эти годы он прожил довольно приятно. Среди глянцевых завитков его темно-рыжих волос невозможно было обнаружить ни одного седого, и если бы вороний коготь коснулся его лица, след этого когтя невозможно было бы найти под хорошо ухоженными бакенбардами, соединенными с усами над его ртом, — короче говоря, под обильной растительностью на его лице, которой отличались джентльмены, служившие в английской конной гвардии. И в городе, и в гостинице его принимали только за англичанина.

Так называемый чайный ужин закончился, незнакомец от нечего делать выглядывал из окна своей спальни, находившейся на четвертом этаже, и спокойно курил сигару. Между ним и его слугой только что состоялся разговор, из которого можно было бы сделать вывод о снисходительности господина и даже несколько дружеских отношениях, установившихся между ним и лакеем. Теперь слуга без стеснения развалился на диване, а хозяин, опираясь локтями на подоконник, продолжал распространять вокруг себя сигарный дым и запах никотина, который смешивался с морским воздухом, пахнувшим йодом и водорослями.

Тихая, спокойная обстановка способствовала таким же мыслям, и мистер Свинтон размышлял:

‘Чертовки хорошее место! Дьявольски симпатичные девочки! Надеюсь, я найду здесь такую, которая привыкла сорить деньгами, и поразвлекусь с ней вволю. Бывают и старые ведьмы, у которых денег вдоволь — правда, потребуется время, чтобы распознать это. Дайте мне только взглянуть на ее рог изобилия, и если я не сумею его повернуть узким концом вверх, то тогда… тогда я поверю тому, что говорят об этих дамах-янки: они берегут свой кошелек еще более строго, чем их скромные кузины в Англии. Есть несколько наследниц, о которых я слышал. Одна или две имеют некоторую часть миллиона… долларов, конечно. Пять долларов составляют один фунт. Надо подумать… Миллион долларов — это две сотни тысяч фунтов. Неплохо! Такая сумма стоит того, чтобы за нее попотеть, даже половина этой суммы стоит. Интересно, эта красивая девушка, при который постоянно крутится ее мать, — насколько она умна? Небольшой любовный роман, красивый, как спектакль, вполне мог бы соблазнить ее. Ах! Кого я вижу внизу? Женские тени в открытом окне, этажом ниже. Если бы они только вышли на балкон, я смог бы расслышать, о чем они говорят. Я хотел бы услышать небольшой женский скандал. Если они эти женщины скандалят так же, как и на другой стороне Атлантики, стоило бы их послушать. Ей-богу! Они выходят! Как раз то, что мне надо’.

Это произошло в тот момент, когда Корнелия удалилась в свою комнату, а миссис Гирдвуд вслед за дочерью вышла на балкон, чтобы продолжить начатую в комнате беседу.

Благодаря ночной тишине и хорошей акустике мистер Свинтон слышал каждое сказанное ими слово — даже самый слабый шепот.

Чтобы его наверняка не увидели, он спрятался за венецианскую ставню и, стоя напротив открытого окна, слушал разговор, как опытный шпион.

Когда разговор был окончен, он выглянул наружу и увидел, что молодая леди зашла в комнату, но ее мать все еще оставалась на балконе.

Спокойно, не создавая шума, он отошел от окна, вызвал слугу и поговорил с ним в течение нескольких минут низким голосом, немного торопясь, очевидно, он давал слуге некие важные для себя указания. Затем хозяин надел шляпу и, набросив на плечи легкий сюртук, поспешил удалиться из комнаты.

Слуга последовал за ним спустя некоторое время.

И вот — через несколько десятков секунд англичанина можно было увидеть прогуливающимся с равнодушным видом возле балкона напротив, в нескольких футах от того места, где стояла, наклонившись над перилами, богатая вдова.

Джентльмен не предпринимал никаких попыток заговорить с нею. Он не представлен этой женщине, и такую попытку она могла расценить как бестактность. Отчасти поэтому лицо англичанина было обращено не к ней, а к морю, и он спокойно рассматривал маяк на скале Корморант, уже не освещенной солнцем, но продолжающей сверкать в темноте ночи. В этот момент невысокая фигура возникла позади него. Человек кашлянул, словно пытаясь привлечь внимание англичанина. Это был слуга.

— Мой лорд, — сказал он низким голосом, но достаточно громко, чтобы быть услышанным миссис Гирдвуд.

— А, Франк… Что случилось?

— Какой костюм Ваша светлость изволит надеть на бал?

— М-м-м… м-м-м… блестящий черный, разумеется. И белый галстук.

— А какие перчатки, Ваша светлость? Белые или желтоватые?

— Желтоватые, цвета соломы.

Слуга, поправив шляпу, удалился.

‘Его светлость’, как назвал лакей мистера Свинтона, продолжил, как казалось, спокойно рассматривать Корморант.

Зато вдова, купившаяся на эту приманку, более не могла оставаться спокойной. Волшебные слова ‘мой лорд’ проникли ей душу. Живой, настоящий лорд находится в шести футах от нее. Боже мой!

У дамы есть привилегия — она может заговорить первой и прервать неловкое молчание. Миссис Гирдвуд не замедлила этой привилегией воспользоваться.

— Сэр, я полагаю, вас почти никто не знает ни в Ньюпорте, ни в этой стране?

— О да, мадам, это на самом деле так. Я приехал в эту чудесную страну последним пароходом. В Ньюпорт прибыл только утром, баржей из Ньюарка.

— Надеюсь, вашей светлости понравится Ньюпорт. Здесь его считают фешенебельным и популярным курортом с отличным пляжем.

— О, здесь замечательно, я считаю, замечательно. Но послушайте, мадам, вы называете меня ‘Ваша светлость’. Можно спросить, чем я обязан такой чести?

— О сэр, как я могла назвать вас иначе после того как услышала, как называет вас ваш слуга?

— А, Франк, этот бестолковый парень! Черт бы его побрал! Простите меня, мадам, за эти грубые слова. Я очень сожалею об этом. Дело в том, что я путешествую инкогнито. Вы, мадам, понимаете, насколько это глупо — особенно в этой свободной стране — взять и выдать меня? Настоящий болван, ручаюсь вам!

— Без сомнения. Я вас отлично понимаю, мой лорд.

— Благодарю вас, мадам! Я полагаюсь на вас. Но я хотел бы попросить еще об одном одолжении. Из-за глупости своего слуги я полностью в вашей власти. Я полагаю, что разговариваю с настоящей леди. Конечно, я уверен в этом.

— Я надеюсь на это, мой лорд.

— Тогда, мадам, хочу попросить у вас об одолжении. Сохраните мою маленькую тайну, этот мой небольшой секрет. Но, может, я прошу у вас слишком многого?

— Нисколько, сэр, совсем немного.

— Вы обещаете мне?

— Да, я обещаю вам, мой лорд.

— Вы оказываете мне очень большую любезность! Сто тысяч благодарностей, мадам! Я буду вам очень признателен. Скажите, вы собираетесь пойти на бал сегодня вечером?

— Да, я как раз собиралась пойти туда, мой лорд. Я пойду с дочерью и племянницей.

— О-о! Я надеюсь, буду иметь удовольствие увидеть вас там. Я не был знаком здесь ни с кем, и только сейчас познакомился с леди. Я выхожу из заточения, или, иначе говоря, теперь мне есть с кем общаться, я смогу лучше познакомиться с обычаями этой страны.

— О сэр, вы не должны чувствовать себя здесь посторонним. Если вы захотите танцевать и пригласите на танец мою племянницу или дочь, могу вам обещать, что они будут счастливы оказаться с вами рядом!

— Мадам, вы просто поражаете меня своим великодушием.

На этом разговор закончился. Подошло время надевать платье для бала, и они распрощались: лорд — с низким поклоном, леди — с подобострастной любезностью, — чтобы чтобы скоро увидеться вновь, в танцевальном зале при свете люстр.

ГЛАВА IX. ПЕРЕД БАЛОМ

В фешенебельном пляжном районе Нового Света Терпсихора [Терпсихора — в древнегреческой мифологии — муза танца] так же привлекательна, как и в Свете Старом.

В танцевальном зале, в который допускаются отнюдь не только представители высшего света, у постороннего джентльмена практически нет возможности принять участие в таком танце, как кадриль. Гости, давно знающие друг друга, занимают места заранее, и зал во время бала обычно переполнен — посторонний, решивший потанцевать, просто не найдет себе свободного места. А распорядители на балу обычно больше заняты личными делами, чем теми почетными заботами, к которым их обязывает роза или лента в петлице.

А вот когда танцуют в кругу, у незнакомца больше шансов присоединиться к танцу. Для этого надо просто найти себе одну партнершу, и надо быть последним неудачником, чтобы не получить согласие какой-нибудь девушки, ожидающей приглашения.

Именно так обстояли дела и в танцевальном зале Ньюпорта.

Молодой офицер, недавно вернувшийся из Мексики, почувствовал себя вот таким чужаком. Он был чужим для общества в той стране, за которую сражался, еще в большей степени, чем в той, против которой воевал!

К тому же он был всего лишь путешественником — наполовину бродягой, наполовину авантюристом — и странствовал скорее по необходимости, чем для своего удовольствия.

Танцы среди незнакомых людей — достаточно скучное занятие для путешественника, если только танец не принадлежит к числу вольных, самые простые из которых — моррис [моррис — английский народный танец], танец в масках или фанданго [фанданго — испанский народный танец, исполняемый в паре].

Майнард знал, по крайней мере догадывался, что в Ньюпорте, как и в других местах, бытуют описанные выше порядки. Тем не менее он решил пойти на бал. Отчасти из любопытства, отчасти — чтобы убить время, и все же не в последнюю очередь — чтобы получить шанс еще раз встретиться с девушками, с которыми он познакомился при таких необычных обстоятельствах.

С тех пор он видел их несколько раз — за обеденным столом и в других местах, но только издали, без малейшего шанса вступить с ними в разговор, нарушающий этикет знакомств.

Он был слишком горд для того, чтобы самому возобновлять отношения с ними, это они должны были решить для себя и предложить ему познакомиться поближе.

Но девушки не сделали этого! Прошло два дня, а они не проявляли к нему никакого интереса — ни разговором, ни посланием, ни поклоном или выражением благодарности!

— Что я могу ожидать от таких людей? — говорил себе отставной офицер. — Они, должно быть, очень большие…

Он собирался сказать ‘снобы’, но его остановила мысль, что так не говорят о леди.

Кроме того, как можно назвать таким словом Джулию Гирдвуд! (Он постарался узнать ее имя, и это ему удалось.) Подобный эпитет идет к ней еще менее, чем к графине или королеве!

При всей своей храбрости он не мог справиться с чувством обиды, тем более сильным, что образ Джулии Гирдвуд постоянно преследовал его. Куда бы он ни шел, ее прекрасное лицо и стройная фигура были у него перед глазами.

Чем объяснить безразличие — неблагодарное безразличие с ее стороны?

Он помнил, что девушки просили его молчать обо всем там, на утесе. Может быть, желание скрыть произошедшее все объясняет? Майнард видел девушек только в сопровождении опекающей их матери — очень серьезной дамы. Может быть, они скрывают все от матери? И именно поэтому держатся от него на расстоянии?

Объяснение было вполне логичным, и ему приятно было думать, что дело обстоит именно так. Более того, Майнард один или два раза встречал глазами темные глаза Джулии, особенный, пристальный взгляд, направленный на него. Но как только девушка замечала его ответный взгляд, она сразу же отводила глаза в сторону.

Внезапно Майнард вспомнил Гамлета:

Я это представленье и задумал,
Чтоб совесть короля на нем суметь
Намеками, как на крючок, поддеть.

[Перевод Б.Л. Пастернака]

Бал! Он способен был объяснить этот маленький секрет, и, возможно, некоторые другие. Майнард знал, что встретит там всех троих — мать, дочь и племянницу! Было бы странно, если бы он не смог представиться им на балу, а если даже и не сможет — есть стюарды, обслуживающие бал.

И он пошел на бал, одевшись модно и с большим вкусом — в то время либеральная мода допускала белый жилет, правда, время летит быстро, как метеор, — и в наше время уже опять носят только черные.

Бал был объявлен открытым.

Экипажи останавливались на площади около ‘Океанхауза’, и самые разнообразные виды шелка зашелестели по коридорам этого караван-сарая.

В большом зале, где обычно обедали постояльцы гостиницы, было освобождено место (в результате получился танцевальный зал, достойный Терпсихоры), оттуда были слышны негармоничные звуки настраивания скрипок и продувания труб тромбонов.

Семья Гирдвуд явилась с большим Иclat [иclat (фр.) — великолепие, блеск] — мать была одета подобно знатной герцогине, хотя и без алмазов. Алмазы блестели на лбу Джулии и на ее белой, как снег, груди — в комплект входили диадема и ожерелье с кулонами.

Она была одета иначе, чем обычно и, надо признать, выглядела превосходно. Кузина была одета более скромно, и красота Джулии затмевала ее.

Миссис Гирдвуд допустила просчет: она приехала слишком рано. Конечно, в зале уже находились некоторые из богатых и представительных господ, но это были организаторы и распорядители бала, имеющие некоторую, полуофициальную власть. Они, собравшись в группы, разглядывали в лорнеты прибывающих посетителей. Семья Гирдвуд должна была следовать на свое место в другой конец зала под пристальными взглядами любопытных.

Дамы проделали это с достоинством и имели успех, хотя не обошлось и без надменных взглядов некоторых присутствующих, сопровождавшихся такими словами, сказанными шепотом, что если б дамы это услышали, некоторое смущение постигло бы их.

Если не считать простых танцевальных вечеров, это был второй ньюпортский бал, в котором участвовали мадам Гирдвуд и ее подопечные. От первого они не получили удовольствия, особенно Джулия.

Теперь у них была более приятная перспектива. Мадам Гирдвуд появилась, облеченная доверием мистера Свинтона, знаменитого инкогнито, с которым она лично беседовала совсем недавно.

Она видела этого джентльмена и до знакомства с ним в течение дня: он ведь не сидел, запершись, в своей комнате. У нее хватило наблюдательности заметить, что он достаточно красив: прекрасное лицо и стройная фигура. И волосы его тоже имели достаточно аристократический вид! А как же иначе? Она одна знала причину — точнее, она и ее дочь, которой мать конечно же сообщила доверенную тайну. Это, конечно, было нарушением данного обещания, но настолько мелким, что ее не за что слишком строго осуждать.

Она знала последнее место пребывания ‘лорда’ — Канада, как он сказал ей, — откуда он совершил краткое путешествие в Нью-Йорк за свои деньги.

Она надеялась, что в танцевальном зале никто не успеет познакомиться с ним — по крайней мере, до тех пор, пока она не познакомит с ним свою семью и не начнет представлять его другим.

Миссис Гирдвуд имела все основания надеяться на успех. Вдова владельца магазина, она тем не менее обладала тончайшим необходимым матери чутьем на хороших женихов. Такое чутье не является национальным — им в равной степени могут обладать жительницы Нью-Йорка или Лондона, Вены или Парижа. Сейчас же она поддалась первому впечатлению — с ‘компромиссами’, которые ему сопутствовали. В соответствии с придуманным ею планом она проинструктировала свою дорогую Джулию, как одеться и подобрать украшения к балу.

Дочь обещала слушаться мать во всем. Да и как тут не слушаться, если на кону — получение алмаза, стоящего двадцать тысяч долларов?

ГЛАВА X. ПРЕДЫДУЩЕЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

Что может быть невыносимее ожидания танцев на балу?

Это состояние самое тягостное, какое только может быть.

И какое облегчение наступает, когда дирижер наконец поднимает палочку, на миг возникает напряженная тишина — тут притихнет и дикарь — и вдруг танцевальный салон наполняется великолепными звуками!

Долгожданный миг принес облегчение миссис Гирдвуд с ее подопечными. Они уже начали чувствовать себя тягостно, чувствуя, что привлекают слишком большое внимание. К тому же Джулия начала подозревать, что является объектом циничных пересудов, и не только из-за надетых на нее алмазов.

Плохо скрываемая злоба переполняла ее, и эта злоба только нарастала, когда в зале сложились пары танцующих, но ни ее, ни кузину никто не приглашал.

В этот момент появился джентльмен, совершенно изменивший ход ее мыслей. Это был Майнард.

Несмотря на предупреждение матери, мисс Гирдвуд не могла равнодушно глядеть на него. Даже если бы Джулия видела Майнарда впервые, она все равно обратила бы на него внимание: это был самый красивый джентльмен в зале, и вряд ли здесь появится кто-то красивее его.

Он шел от входа и, очевидно, направлялся к тому месту, где расположилось семейство Гирдвуд.

Джулия ждала: подойдет ли он к ним? Ей хотелось надеяться, что это случится.

— Мама, я ведь могу потанцевать с ним, если он меня пригласит?

— Пока нет, дорогая, пока нет. Наберись терпения и жди. Его светлость лорд — мистер Свинтон — может прийти в любой момент. Первый танец ты должна отдать ему. Интересно, почему его еще нет? — нервничала нетерпеливая мать, десятый раз оглядывая салон в лорнет. — Видимо, приходить рано неприлично такой важной персоне. Но несмотря на это ты, Джулия, должна быть свободна к его приходу. Так что жди до последнего момента.

Тем временем ‘последний момент’ настал. Вступительный танец закончился, зал наполнился шепотом и шелестом нарядов, джентльмены передвигались по залу. Скользя по блестящему полу, они подходили к дамам в широких юбках, галантно кланялись и, протягивая руку, произносили стандартную фразу: ‘Разрешите вас пригласить’. На что со стороны леди следовала демонстрация некоторой нерешительности, возможно, просмотр регистрационной карточки, легкий малозаметный наклон головы, после чего дама неохотно вставала с места и, наконец, принимала предложенную руку с таким видом, будто некая высшая сила одобрила ее выбор.

Ни одна из опекаемых мадам Гирдвуд молодых леди не была приглашена к участию в подобной пантомиме. Конечно, виной тому была плохая работа стюардов: в зале не было столь красивых и нарядных леди, как юные кузины Гирдвуд, а ни один джентльмен не выразил желания потанцевать с ними. То, что девушки оказались в положении отвергнутых, — явно случайность.

Вдова владельца магазина начала понимать, что попала в положение не из приятных. Теперь она чувствовала, что придется умерить свои требования к возможным партнерам. И если лорд так и не появится, пожалуй, можно будет принять приглашение бывшего офицера.

— Придет ли он вообще? — размышляла она вслух, имея в виду Свинтона.

— Подойдет ли он к нам? — думала Джулия, и мысли ее были о Майнарде.

Она не могла отвести от него глаз. Этот красивый джентльмен приближался очень медленно. Ему мешали пары, спешащие занять свои позиции для танца. Но Джулии было заметно, что он также смотрел на них — на нее саму и на кузину, — туда, где они стояли.

Он приблизился к ним и, очевидно, не решался подойти, спрашивая разрешения взглядом.

Только увидев в глазах молодых леди поддержку, он решился подойти поближе и поприветствовал их поклоном.

Обе они возвратили ему поклон, возможно, более тепло, чем он ожидал.

Девушки, казалось, были свободны. Кому из них предложить себя в качестве партнера? Он хорошо знал, с кем хочет танцевать, но следовало соблюсти правила приличия. Однако вдруг оказалось, что выбора уже нет.

— Джулия, моя дорогая, — сказала мадам Гирдвуд, представляя дочери довольно элегантно одетого господина, который только что обратился к одному из ее стюардов. — Я надеюсь, ты свободна для этой кадрили? Я обещала танец с тобой этому джентльмену. Мистер Смитсон — моя дочь.

Джулия взглянула мельком на Смитсона, и по взгляду ее стало ясно, что она желает некстати возникшему партнеру оказаться как можно дальше отсюда. Но Джулия все еще не была занята, и ей пришлось принять предложение.

Чтобы еще какой-нибудь мистер Смитсон не опередил его, Майнард поспешил пригласить Корнелию, образовав с ней таким образом ‘альтернативную пару’.

По-видимому, удовлетворенная таким поворотом событий, мадам Гирдвуд вернулась на свое место.

Однако спокойствие и удовлетворение происходящим быстро ее покинули. Не успела она сесть на подушку, как заметила подошедшего к ней джентльмена знатного происхождения, в желтоватых, цвета спелой соломы лайковых перчатках. Это был не кто иной, как ‘Его светлость’ лорд инкогнито.

Мадам Гирдвуд сразу же вскочила с места и начала оглядывать зал, ища глазами своих девочек. Ее взгляд выражал отчаяние: уже ничего не поправишь — кадриль началась. Мистер Смитсон танцевал ‘вправо-влево’ с ее дочерью. Черт бы побрал этого мистера Смитсона!

— Ах, мадам! И снова мне не везет! Бал начался, я опоздал и пропустил кадриль.

— Да, это так, мистер Свинтон, вы пришли немного поздно, сэр.

— Как жаль! Я полагаю, ваши молодые леди уже заняты?

— Да, они танцуют вон там.

Мадам Гирдвуд показала туда, где танцевали девушки. Мистер Свинтон посмотрел в лорнет на танцующих. Его глаза блуждали в поисках дочери мадам Гирдвуд. О племяннице он не думал. Найдя Джулию, он обратил внимание на ее партнера.

Взглянув на него лишь однажды, он, казалось, остался вполне доволен. Мистер Смитсон не был для него серьезной помехой.

— Надеюсь, мадам, — сказал он, поворачиваясь к матери, — что мисс Гирдвуд не расписала свою карточку на весь вечер?

— О, сэр, конечно нет!

— Полагаю, следующий танец — я смотрел программу, это вальс — я буду иметь честь вальсировать с нею? Могу ли я рассчитывать на ваше покровительство в случае, если было дано предыдущее обязательство?

— Насколько я знаю, обязательств нет. Я обещаю вам, что моя дочь будет счастлива танцевать вальс именно с вами, сэр.

— Благодарю вас, мадам! Тысяча благодарностей!

И, уладив это обстоятельство, приятный знатный дворянин продолжил разговор с дочерью владельца магазина в таком дружеском тоне, будто она была ему равной по положению.

Госпожа Гирдвуд была восхищена им. Насколько этот истинный представитель британского дворянства любезнее и благороднее всех этих выскочек из Нью-Йорка или Бостона! Ни Старый Доминион, ни Южная Каролина не смогли бы взрастить такого замечательного джентльмена! Какой подарок судьбы, что он вовремя оказался на ее пути! Благослови Бог этого ‘болвана Франка’, этого камердинера его светлости!

Таким образом, Франк вполне мог рассчитывать на подарок, который мадам Гирдвуд уже мысленно определила для него.

Джулия была занята кем-нибудь на следующий танец? Конечно, нет! Ни на следующий, ни через один. Она должна танцевать с этим джентльменом всю ночь, сколько бы он ни пожелал. Это должно быть именно так! Как бы она хотела освободиться от данного ему обещания и позволить всему Ньюпорту узнать, что мистер Свинтон — лорд!

Подобные мысли одолевали мадам Гирдвуд — конечно, она их не высказывала вслух.

В кадрили партнеры танцуют друг напротив друга. Улучшив момент, Майнард воспользовался этим и пригласил Джулию Гирдвуд на вальс. Договорившись, они разошлись в разные стороны. И уже менее чем через минуту в одной части зала можно было наблюдать группу, состоящую из двух леди и двух джентльменов, которые, казалось, разрешали некоторый спор.

Это были мадам Гирдвуд с дочерью и два джентльмена — мистер Майнард и мистер Свинтон.

Все четверо только что оказались вместе, двое джентльменов обошлись без того, чтобы обменяться приветствием или поклонами, но зато обменялись взглядами, в которых читалась как достаточно высокая доля взаимного признания, так и некоторая антипатия.

Мадам Гирдвуд пришла в некоторое замешательство и потому не обратила на это внимание. Но зато дочь ее все видела достаточно отчетливо.

Что за проблема возникла у них?

Дальнейший разговор объяснит это.

— Джулия, моя дорогая, — послышались слова мадам Гирдвуд, — я заняла тебя на первый вальс мистеру Свинтону. Мистер Свинтон — это моя дочь.

Едва закончилось это представление, как выступил Майнард, требуя выполнения предыдущего обещания танцевать именно с ним. И в это время заиграла музыка.

Джентльмены обменялись злобными взглядами, продолжавшимися только секунду, и молодой офицер, овладев собой, направился к мисс Гирдвуд, протягивая ей руку и приглашая на танец.

Та под грозным взглядом матери, казалось, колебалась: принять ли предложение?

— Извините мою дочь, сэр, — сказала мадам Гирдвуд, — но она уже занята.

— В самом деле? — воскликнул экс-капитан, с удивлением посмотрев на мать и поворачиваясь к дочери для объяснения.

— Я думаю, что нет, мама, — ответила Джулия в нерешительности.

— Но ты занята, дитя мое! Ты же знаешь, что я обещала тебя мистеру Свинтону еще раньше, чем начался бал. Это недоразумение! Надеюсь, сэр, вы простите ее?

Последние слова были адресованы Майнарду.

Он еще раз посмотрел на Джулию. Та все еще пребывала в нерешительности. Но взгляд ее говорил: ‘Простите меня…’

Прочитав этот взгляд, Майнард сказал:

— Ну что ж, если мисс Гирдвуд желает этого, я освобождаю ее.

Он снова устремил взгляд на ее лицо, следя за движением губ.

Губы не двигались — она молчала!

Молчание — знак согласия. Старая пословица пришла ему на ум, неблагоприятный для него ответ так поразил Майнарда, что он быстро отвесил поклон остальной троице, повернулся и покинул их. Вскоре он исчез, затерявшись среди танцующих.

Через шесть секунд после произошедшего Джулия Гирдвуд уже кружилась по залу, и ее влажная щека прислонилась к плечу человека, никому не известного, но танцующего так, что все им восхищались.

‘Кто этот необыкновенный незнакомец?’ — такой вопрос задавали себе все присутствующие, и даже Дж., Л. и Б. Шепотом, конечно.

Мадам Гирдвуд готова была заплатить тысячу долларов, чтобы удовлетворить их любопытство, — настолько она желала сразить всех тем фактом, что дочь ее танцует с лордом!

ГЛАВА XI. СТРАСТИ В ТАНЦЕВАЛЬНОМ ЗАЛЕ

Недалеко от стойки администратора, где постояльцы оплачивают счета, в холле ‘Океанхауза’ был небольшой бар, где продавалась выпивка.

Это было аккуратное, темное помещение, частично находящееся под землей, куда вела лестница. О наличии этого питейного заведения знал только ограниченный круг поклонников Бахуса.

В этой подземной части гостиницы разговоры джентльменов, имеющих пристрастие к алкогольным напиткам, могли быть чрезвычайно грубыми, и поэтому не предназначались для нежных ушей прекрасных сильфид, которые проплывали по коридорам этажом выше.

Место, несомненно, должно было дополнять такое приличное, благородное заведение, как ‘Океанхауз’, более приспособленный к аскетическому укладу жизни Новой Англии.

Пуритане предпочитали пить спиртные напитки ‘втихую’.

В ночь бала этот бар пользовался особым успехом не только среди постояльцев ‘Океанхауза’, но и среди жителей других гостиниц, а также окрестных ‘коттеджей’.

Терпсихора — измученное жаждой существо — лучший клиент Бахуса, и, закончив очередной танец, она обычно посылает толпу поклонников к святому месту этого веселого бога.

В том зале ‘Океанхауза’, где проходил бал, можно было заказать лишь легкие спиртные напитки: шампанское, некрепкие вина с желе и со льдом, — но только в подземелье разрешалось выпить чего-нибудь покрепче, выкурив при этом сигару.

Именно по этой причине многие джентльмены в перерывах между танцами устремлялись по лестнице, ведущей в подземный бар.

Среди них был и Майнард, поспешивший уединиться под покровительством питейного заведения.

— Стакан бренди! — потребовал он, остановившись у стойки бара.

— Подумать только, Дик Свинтон! — говорил он, ожидая, пока принесут напиток. — Значит, это правда, что он был изгнан из своего полка. И он вполне заслужил этого, как я и ожидал. Черт бы побрал этого проходимца! Интересно, каким ветром принесло его сюда? Некий вояж карточного шулера, я полагаю — набег хищника на это голубиное гнездо Америки! Возможно, под покровительством матери леди Гирдвуд, и, без сомнения, преследуя ее дочь. Интересно, как ему удалось представиться Гирдвудам? Я готов держать пари, что они не подозревают, кто он на самом деле.

— Стакан бренди, мистер!

— Ну хорошо, — продолжал он, когда бренди со льдом и мятой немного сняли его внутреннее напряжение. — Это не мое дело. После того, что произошло, я не собираюсь вмешиваться. Они еще увидят настоящее лицо этого человека. Мое предостережение будет лишним. Пусть случится небольшая неприятность, я просто должен молчать и не обвинять этого молодчика, хотя я выложил бы двадцать долларов за право лишний раз щелкнуть его по носу!

Капитан Майнард не был ни склочным, ни злопамятным. Мысли его были вызваны оскорблением, произошедшим совсем недавно, и связанным с этим душевным волнением.

— Это, должно быть, была воля матери, которая предпочла выбрать в женихи мистера Свинтона, а не меня. Ха! Ха! Ха! Если б она только знала его так, как знаю его я!

Последовал еще один большой глоток из стакана с бренди.

— Но девушка была согласна с мамой. Это совершенно ясно, иначе почему она так спешила дать мне ответ? Ради Дика Свинтона! О, дьявол!

И еще треть стакана была выпита.

— Пусть меня повесят, если я сдамся сейчас! Они могли бы подумать, что я капитулировал перед ним, если бы я не вернулся в танцевальный зал. Но что я там буду делать? Я ни с кем из других дам в зале не знаком, я буду безуспешно искать какую-нибудь несчастную одиночку, а они будут смеяться надо мной. Неблагодарные создания! Пожалуй, я зря так несерьезно отнесся к маленькой блондинке. Я мог бы снова танцевать с ней. Но нет! Я не доставлю им удовольствия, не стану к ним приближаться. Я, пожалуй, доверюсь стюардам — они подыщут мне партнершу.

Он еще раз поднял стакан и поднес к губам, допивая остатки.

После этого он поднялся по лестнице и, прогулявшись, вернулся в танцевальный зал.

Ему повезло со стюардами. Он сразу наткнулся на незнакомого ему джентльмена, с помощью которого нашел не одну девушку, которую мог бы пригласить.

В результате он участвовал в каждом из танцев — вальсе, кадрили, польке и чечетке — он танцевал с приятными во всех отношениях дамами, некоторые из которых считались одними из самых красивых в зале.

При таких обстоятельствах, как казалось, он должен быть забыть о Джулии Гирдвуд.

И все же он не забыл о ней.

Странно, что она до сих пор привлекала его. Были другие дамы, возможно, не менее красивые, чем она, но в пестрой толпе танцующих глаза его постоянно искали ту, которая принесла ему одни огорчения. Он видел, как она танцует с человеком, которого он имел серьезные основания презирать, — она танцевала с ним долго, всю ночь, и все восхищенные взоры присутствующих были обращены к этой паре.

С болью в сердце смотрел Майнард на эту прекрасную леди, но еще горше ему было наблюдать, как она что-то шепчет на ухо Ричарду Свинтону и прислоняется щекой к его плечу, а после этого они кружатся по залу, не отрываясь друг от друга.

И снова он возвращался к своей прежней мысли: ‘Я готов выложить двадцать долларов, чтобы иметь право лишний раз щелкнуть его по носу!’

Он не знал, как это сделать, и тем более не знал, чего это будет ему стоить, но все же был близок к этому.

Возможно, он нашел бы способ сделать это, но тут как раз вовремя произошло событие, успокоившее экс-капитана.

Он стоял у входа, недалеко от того места, где формировались пары. Миссис Гирдвуд и ее подопечные покидали танцевальный зал, Джулия при этом опиралась на руку Свинтона. Когда она проходила мимо Майнарда, он заметил, что и взгляд ее направлен на его старого знакомого. Майнард хотел разгадать значение этого взгляда: он выражал презрение? Или нежность, влюбленность? Но экс-капитан не мог разобрать этого.

Джулия Гирдвуд обладала редкой для своего возраста способностью скрывать чувства.

Внезапно, как будто подчинившись какому-то решительному порыву, или, возможно, испытывая сильную потребность в раскаянии, она отпустила руку партнера и слегка отстала от него. Свинтон продолжил удаляться с ее матерью и кузиной. Немного отойдя в сторону, чтобы подойти поближе к Майнарду, она быстро, полушепотом сказала ему:

— Как нехорошо с вашей стороны было покинуть нас!

— В самом деле?

— Вы должны вернуться и объясниться, — добавила она с укоризной. — Я не могу помочь вам сделать это.

Прежде чем Майнард успел ответить, она ушла, но брошенный ею упрек неприятно отозвался в его ушах.

— Какая странная эта девушка! — пробормотал он удивленно. — Во всяком случае, чудачка! Пожалуй, не стоит обвинять ее в неблагодарности. Наверное, все произошло под влиянием матери.

ГЛАВА XII. ПОСЛЕ БАЛА

Бал уже почти закончился, утомленные, обессиленные танцующие спешно покидали танцевальный зал. Красавицы-леди уже покинули его, и среди них — Джулия Гирдвуд. Только заядлые танцовщики, все еще не уставшие, продолжали упорно танцевать. Для них танцы до рассвета были истинным наслаждением.

Майнарду же не было никакого резона оставаться в зале после того, как мисс Гирдвуд ушла. По правде говоря, он и до этого находился там только из-за нее. Но в таком душевном состоянии, с такими противоречивыми чувствами было очень мало шансов уснуть, и он решил, прежде чем вернуться в свою спальню, еще раз отметиться в заведении Бахуса.

С этой целью Майнард снова спустился по лестнице, ведущей в подвальный бар.

Спустившись туда, он обнаружил, что его уже опередили некоторые джентльмены, также спустившиеся сюда из танцевального зала. Они стояли, собравшись в группы, — пили, курили и вели беседу.

Лишь мельком взглянув на них, Майнард подошел к стойке и заказал себе крепкий напиток — на сей раз он удовлетворился простым бренди с водой.

В ожидании, пока принесут напиток, он обратил внимание на голос кого-то из из трех человек, занявших, подобно Майнарду, столик перед стойкой бара и разместивших там свои бокалы.

Говоривший стоял спиной к экс-капитану, но ему достаточно было взглянуть на бакенбарды, чтобы узнать Дика Свинтона. Собеседников его Майнард также узнал— это были те самые пассажиры гребной лодки, чью собаку он ранил из своего пистолета.

Мистер Свинтон, очевидно, недавно с ними познакомился, возможно, этим вечером, и они, похоже, так любезно его приняли, будто либо знали его ранее, либо совсем недавно узнали, что он был лордом!

Он разговаривал с ними с тем замечательным акцентом, который, очевидно, должен был подчеркнуть в нем английского дворянина, но на самом деле — карикатуриста и богемного бумагомарателя, которому эпитет ‘мой лорд’ подходил так же, как английскому крестьянину.

Майнард находил это немного странным. Но он уже немало лет не имел дела с этим человеком, и счел, что стиль речи мистера Свинтона, вероятно, изменился под влиянием времени.

Из того, что Свинтон и оба его слушателя общались довольно тепло и дружески, можно было сделать вывод, что они уже провели некоторое время перед стойкой, при этом достаточно выпили, чтобы не замечать новых посетителей, и поэтому совершенно не обратили внимания на вошедшего Майнарда.

Он также не заметил бы их, если б не услышал слова, касающиеся, очевидно, его самого.

— Между прочим, сэр, — сказал один из незнакомцев, обращаясь к Свинтону, — если не секрет, что это за маленькая стычка, происшедшая с вами в танцевальном зале?

— Ай-ай, о какой стычке ты говоришь, мистер Лукас?

— Было что-то странное — как раз перед первым вальсом. Участвовали в этом темноволосая девушка с алмазной диадемой — та самая, с которой ты так много танцевал, мисс Гирдвуд ее зовут, как я полагаю, — и великолепный господин с усами. Старая леди, кажется, также участвовала в этом. Мы с другом случайно оказались рядом и видели, что между вами произошла некая сцена. Так ли это?

— Ну что ты? Никакой сцены не было. Только и всего, что господин хотел кружиться в вальсе с этим божественным созданием, но леди предпочла его вашему скромному слуге. Вот и все, что было, джентльмены, я вас уверяю.

— Мы думали, что у него с тобой произошло некое столкновение. Происшедшее было дьявольски похоже на это.

— Не со мной. Я полагаю, недоразумение произошло между ним и молодой леди. Действительно, она дала ему предыдущее обязательство, которое не было записано в ее карточке. С моей стороны — я не имел никаких претензий к молодому господину — абсолютно никаких — даже не заговорил с ним.

— И все же ты глядел на него со злобой, так же, как и он на тебя. Я подумал, что ты собираешься столкнуться с ним, так же, как и он с тобой.

— Ай-ай, он меня лучше понял, — так же, как и тот господин.

— Значит, ты знавал его и прежде?

— Чуть-чуть, совсем немного — много лет тому назад.

— В стране, откуда ты родом, наверное? Он, кажется, англичанин.

— Нет, ничего подобного. Он проклятый ирландец.

Уши Майнарда загорелись.

— Что же было с ним много лет назад? — спросил более молодой знакомый Свинтона, которой не уступал в любопытстве своему старшему товарищу.

— Что было с ним? Ай-ай, дружище, ничего, абсолютно ничего.

— Никакого занятия или профессии?

— О да, когда я знавал этого господина, он был лейтенантом в пехотном полку. Один из самых бесполезных людей в корпусе, насколько я знаю. Мы бы такого в свой полк не приняли.

Пальцы Майнарда нервно задергались.

— Конечно, нет, — продолжила ‘важная персона’. — Я имею все основания, джентльмены, так полагать, потому что являюсь гвардейцем — гвардейцем ее величества гвардии драгунов.

— Значит, он служил у вас в одном из полков, сформированных до начала мексиканской войны. Вы знаете, почему он оставил службу?

— Хорошо, господа, хоть я и не привык болтать об инцидентах, случившихся с моими сослуживцами. Я обычно осторожен в таких вопросах, очень осторожен.

— О, конечно, довольно об этом, — откликнулся задавший вопрос. — Я потому только спросил, что мне кажется немного странным: офицер нашей армии вынужден оставить службу.

— Если бы мне было известно хоть что-нибудь похвальное об этом господине, — продолжил гвардеец, — я был бы счастлив сообщить вам об этом. К сожалению, ничего хорошего я вам сказать не могу. К большому сожалению, ничего.

Мускулы Майнарда, особенно на правой руке, сильно напряглись. Совсем немного требовалось для того, чтобы он вмешался в беседу. Еще одной подобной реплики было вполне достаточно, и, к сожалению для себя, мистер Свинтон ее произнес.

— Все это правда, джентльмены, — сказал он, обилие выпитого, очевидно, лишило его возможности соблюсти свойственную ему предосторожность. — Правда в том, что господин лейтенант Майнард, или капитан Майнард, как я полагаю, не сам ушел в отставку — его изгнали из британской армии. Что конкретно произошло, я не знаю, но знаю, что это правда.

— Это ложь! — закричал подошедший Майнард, резким движением снял перчатку со своей руки и полоснул ею по щеке клеветника. — Это наглая ложь, Дик Свинтон! И если вы не опровергнете это, как надлежит вам сделать, вы будете способствовать распространению ложных слухов. Никогда не было того, о чем вы говорите, и вы это знаете, негодяй!

Щека Свинтона стала белой, как перчатка, которой его ударили, но это было скорее проявлением трусости, чем гнева.

— Ай, действительно! Так вы были здесь и все слышали, Майнард! Хорошо, хорошо… я же и сказал, что это неправда. А вы назвали меня негодяем! И ударили меня своей перчаткой!

— Я повторю эти слова и снова ударю вас. Я плюну вам в лицо, если вы не возьмете свои слова обратно!

— Взять свои слова обратно!

— Да! И довольно разговоров! Я даю вам время, чтобы вы взяли свои слова обратно. Моя комната номер 209, на четвертом этаже. Я надеюсь, что вы найдете друга, которому не составит труда подняться ко мне. Вот моя визитка, сэр!

Свинтон взял визитную карточку дрожащими пальцами. В то же время соперник, презрительно взглянув на него и его дружков, подошел к противоположной стойке бара, хладнокровно допил свой стакан и без единого слова пошел к лестнице, ведущей наверх.

— Ты встретишься с ним, не так ли? — спросил старший из компаньонов Свинтона.

Это был не очень корректный вопрос, но, судя по всему, человек, его задавший вообще не беспокоился о деликатности.

— Конечно, конечно, — ответил ему гвардеец ее величества конной гвардии, не обращая внимания на бестактность. — Проклятый осел, свалился на мою голову, тоже мне! — продолжил он, размышляя. — Я здесь чужой, нет у меня друзей…

— О, об этом, — прервал его Лукас, хозяин собаки-ньюфаундленда, — не беспокойся. Я буду счастлив быть твоим секундантом.

Человек, с такой готовностью предложивший свои услуги, был самым что ни на есть отъявленным трусом, которого только можно было найти в этой фешенебельной гостинице, — разве что Свинтон мог с ним сравниться. Лукас и сам был заинтересован в дуэли с капитаном Майнардом, но рассудил, что безопаснее оставаться на вторых ролях.

Не в первый раз брал он на себя подобную роль. Уже дважды в прошлом поступал он таким образом, блефуя и создавая много шума вокруг себя, — такое поведение окружающие по ошибке принимали за храбрость. В действительности он был трусом, и хотя неприятные воспоминания о столкновении с Майнардом мучили его, он позволил себе оставить эту обиду без ответа. Ссора его соперника со Свинтоном подоспела вовремя и была ему на руку.

— Я или мой друг всегда к твоим услугам!

— С удовольствием, — согласился его напарник.

— Благодарю вас, господа, благодарю обоих! Это очень любезно с вашей стороны! Но, — продолжил Свинтон, колеблясь, — я должен, к сожалению, отказаться от помощи вас обоих в моем неприятном деле. У меня есть некоторые старые друзья в Канаде, служившие со мной в полку. Я телеграфирую им. И этот господин должен будет подождать. А теперь к черту все это! Давайте забудем все и пропустим еще по стаканчику.

Все это было сказано довольно хладнокровно, так, что даже все выпитое уже не могло оправдать отговорку. Да, это действительно была всего лишь отговорка, чтобы выиграть время и избежать дуэли с Майнардом.

Был некоторый шанс избежать дуэли, если бы не было свидетелей, но если слух об этом дойдет до чьих-либо ушей, то не останется ничего другого, кроме как принять вызов.

Такие мысли мелькали в голове мистера Свинтона, пока готовили и подавали новые горячительные напитки для всей компании.

Новый стакан коснулся его пересохших и побелевших губ, между ним и его знакомыми продолжилась пустая беседа, и мистер Свинтон на время забыл о своих ужасных мыслях.

Это забвение продолжалось какое-то время, поскольку он выпил больше, чем предполагал, и выпитое успокоило его. Однако часом позже, когда он поднялся наверх, даже алкогольный туман в голове не мог стереть четкое и ясное воспоминание о его столкновении с ‘проклятым ирландцем’!

Когда он вернулся в свою комнату, весь его аристократизм внезапно улетучился. Так же, как и связная речь. Его разговоры напоминали теперь бред простого пьяницы. Они были адресованы камердинеру, все еще способному выслушивать их.

Малый вестибюль на одной из сторон его квартиры был, как предполагалось, спальней этого пользующегося доверием слуги. Судя по диалогу, который последовал, слуга действительно пользовался доверием, настолько, что незнакомый человек был бы весьма удивлен, услышав все это.

— Очень славную ночь ты провел! — сказал камердинер тоном скорее хозяина, чем слуги.

— Точно… точ… ик!.. Ты говоришь правду, Франк! Н-нет, совсем не славная ночь. Совсем наоборот — п… п… п… поганая ночь!

— Что ты имеешь в виду — что ты напился?

— Им… имею в виду! Я имею в виду эти д… дурацкие игры. Черт побери! Отличный шанс! Никогда не делайте этого. Миллион долларов! Все пропало — этот дьявольский господин!

— Какой господин?

— Будь он проклят — я его видел… встретил на балу… бал… бар… ниже. Давайте еще выпьем! Крепкие напитки повсюду… вокруг… кто принесет этот дурацкий напиток?

— Попробуй выразиться яснее! Что ты хочешь этим сказать?

— Что я хочу сказать? Что сказать? О н… ик… о нем.

— О нем! О ком?

— Кто… кто… кто… кото… Майнард. Ты, конечно, знаешь Майнарда? Он из тридцатого… тридцатого… неважно, из какого… полка. Это неважно… Он здесь… пр… пр… проклятая злая собака.

— Майнард здесь! — воскликнул камердинер довольно странным для слуги голосом.

— Это точно он! Живой и здоровый, черт бы его побрал! Явился в полном здравии, чтобы испортить все — он всегда все портит.

— Ты уверен, что это он?

— Уверен, уверен! Я так думаю. Он дал мне серьезный повод не сомневаться в этом — проклятие на его голову!

— Ты говорил с ним?

— Да, да.

— Что он сказал тебе?

— Сказал он немного… немного… что он явился… что он сделал.

— Что?

— Дьявол! много… да, да. Не стоит сейчас думать об этом. Давай ляжем спать, Франк. Я расскажу тебе обо всем утром. Это игра. Это Юп… Юпитер.

Не в состоянии более продолжать беседу, и тем более не в состоянии раздеться, мистер Свинтон повалился на кровать поперек и, свесившись вниз, вскоре захрапел.

Могло показаться странным, что слуга лег на кровать рядом с ним, однако он именно так и сделал.

Уважаемый читатель еще больше удивится, если узнает, что маленьким камердинером была его жена, а вместе с тем это именно так!

Да, это была его любезная ‘Фан’, она и разделила таким образом кушетку со своим пьяным мужем.

ГЛАВА XIII. ВЫЗОВ С ПОСЫЛЬНЫМ

— Откровенно говоря, я совершил большую глупость, — рассуждал молодой ирландец, когда вернулся в свою спальню и опустился на стул. — Не было никакой необходимости так поступать. Такая болтовня, тем более что Дик Свинтон здесь чужой, никак не могла бы мне повредить. Конечно, здесь его никто не знает, и это, кажется, играет ему на руку, без сомнения, он готов обобрать половину таких богатых голубков, как те, что были с ним недавно.

— Вполне вероятно, что он наврал кое-что подобное про меня и матери этой девушки — впрочем, и про себя также. Наверное, поэтому со мной обращались так невежливо! Тогда хорошо, что я поймал его за руку, и я заставлю его раскаяться в своем вранье. Был изгнан из британских войск! Проклятая злая собака, прогавкавшая эту сплетню про меня! Противно даже думать о таком. То, что я слышал, — факт из его собственной биографии! Воспоминания о собственном поведении, наверное, и натолкнули его на мысль сказать подобное. Думаю, он уже не служит в гвардии: иначе что он здесь делает? Гвардейцы не покидают Лондон без серьезной и обычно малоприятной причины. Я сделаю все, чтобы его опозорить. Он уже был на грани позора, как я слышал.

— Он, конечно, будет драться на дуэли. Он не был бы Диком Свинтоном, если бы сам затеял поединок — я достаточно хорошо знаю этого пройдоху. Но я не оставил ему никакого шанса выкрутиться. Удар перчаткой по лицу, не говоря уж об угрозе плюнуть ему в лицо — при свидетельстве двух странных джентльменов! Если он не законченный трус, он не осмелится оставить все это без ответа.

— Конечно, он вызовет меня, и что я буду после этого делать? Трое или четверо товарищей, с которыми я успел наладить хорошие отношения — все они не друзья мне, ни один из них. Кроме того, разве кто-нибудь из них обязан заботиться обо мне после такого недолгого знакомства?

— Что же мне делать? Телеграфировать графу? — продолжил он размышлять после паузы. — Он сейчас в Нью-Йорке, я знаю, и я уверен, что он без промедления пришел бы мне на помощь. Это только бы восхитило его, старого рубаку, — теперь, когда мексиканская кампания завершилась, он рад был бы снова обнажить свой справедливый меч. Входите! Кто это бесцеремонно стучит в дверь честного джентльмена в столь поздний час?

Еще не было и пяти часов утра. За окнами гостиницы можно было услышать стук колес экипажей, которые развозили по домам последних возвращающихся с бала гуляк.

— Навряд ли Свинтон послал своего эмиссара в такой час. Входите!

За открывшейся дверью показался ночной портье, работник гостиницы.

— Ну, что вам угодно, мой дорогой?

— Один джентльмен желает видеть вас, сэр.

— Приведите его!

— Он просил меня, сэр, передать вам свои извинения за то, что потревожил в столь ранний час. Потревожил только потому, что у него к вам очень важное дело.

— Что за вздор! С чего это он говорит в таком духе? Друг Дика Свинтона более деликатный джентльмен, чем он сам?

Последняя реплика была сказана тихо и не предназначалась служащему гостиницы.

— Он сказал, сэр, — продолжил портье, — что прибыл пароходом…

— Пароходом?

— Да, сэр, пароходом из Нью-Йорка. Он прибыл только что.

— Да-да, я слышал гудок парохода. Ну, дальше?

— Тот, кто прибыл пароходом, — он думал… он думал…

— Черт побери! Любезный, не надо утруждать себя, передавая мне чужие мысли. Где он? Проведите его ко мне, и пускай он выскажется сам.

— Из Нью-Йорка? — продолжил Майнард после того, как швейцар удалился. — Кто же мог пожаловать ко мне оттуда? И что за важное дело, ради которого будят человека в половине пятого утра? — ведь он, наверное, полагал, что я сплю. На его счастье, я не в постели. Или столица Британской Империи горит, и Фернандо Вуд, подобно Нерону, веселится на его руинах? Ба! Розенвельд!

— Майнард!

Они обменялись приветствием, по которому можно было понять, что они долго не виделись. Друзья обнялись — их пылкая давняя дружба не ограничилась простым рукопожатием. Оба — активные участники недавней мексиканской кампании, воевали бок о бок, немало пережили под градом пуль в нелегких сражениях. Их дружбу скрепил крайне тяжелый штурм Чапультепека [Чапультепек — высокий холм на окраине центрального Мехико. В сентябре 1847 года здесь произошло крупное между американскими и мексиканскими войсками, вошедшее в историю под названием сражение при Чапультепеке], когда смертельный столб огня, выпущенный из пушки, повалил их, стоящих вместе на вершине контрэскарпа [Контрэска рп (воен.) — искусственно созданный ров или берег реки, используемый для обороны], и их кровь смешивалась, стекая в канаву.

С тех пор они и не видели друг друга. Поэтому неудивительно, что их встреча пробудила много воспоминаний и была очень трогательной.

Несколько минут ни один из них не был в состоянии сказать что-либо связное. Они обменивались лишь восклицаниями. Майнард первым сумел прийти в себя.

— Да благословит тебя Господь, дорогой мой граф! — сказал он. — Мой великий учитель военной науки. Как же я рад тебя видеть!

— Не больше, чем я тебя, дорогой друг!

— Но скажи, какое дело привело тебя сюда? Я не ждал тебя, но вот странное совпадение: я как раз в этот момент думал о тебе!

— Я здесь, чтобы встретиться с тобой — и мне нужен именно ты!

— Ах! Для чего же, мой дорогой Розенвельд?

— Ты сказал, что я твой учитель военной науки. Пусть будет так. Но ученик теперь превзошел многих, включая и своего учителя, — он стал знаменит и известен повсюду. Именно поэтому я здесь.

— Выкладывай, что случилось, граф!

— Лучше прочитай вот это, чтобы избавить меня от долгих объяснений. Как видишь, письмо адресовано лично тебе.

Майнард взял запечатанный конверт, который вручил ему друг. На конверте было написано:

КАПИТАНУ МАЙНАРДУ.

Вскрыв конверт, он прочитал:

‘Комитет немецких беженцев в Нью-Йорке, ввиду последних известий из Европы, надеется, что светлые идеи свободы еще не подавлены на их древней родине. Они приняли решение снова вернуться туда и принять участие в борьбе, начатой в Бадене и Палатине. Впечатленные храбростью, показанной Вами в последней Мексиканской войне, и Вашим теплым отношением к нашим соотечественникам, воевавшим с Вами, а также зная Вашу приверженность идеям свободы, они единодушно решили предложить Вам возглавить это предприятие. Представляя себе опасность, которой Вы подвергнетесь, а также учитывая Вашу храбрость, они могут Вам обещать, что никакая другая награда не заменит Вам всеобщей любви и благодарности немецкого народа. Мы не можем Вам предложить ничего, кроме доверия и всеобщей преданности. Ответьте нам, готовы ли вы принять это предложение.’

Примерно полдюжины человек подписались под этим письмом, и Майнард бегло пробежал список. Он знал этих людей и слышал об их движении.

— Я принимаю предложение, — сказал он, подумав лишь несколько секунд. — Ты можешь вернуться и передать мой положительный ответ комитету.

— Вернуться и передать ответ! Мой дорогой Майнард, я приехал, чтобы вернуться с тобой!

— Я лично должен приехать?

— Сегодня же. Восстание в Бадене началось, и ты отлично знаешь, что революция не будет ждать. Важен каждый час. Они ждут твоего прибытия следующим пароходом. Я надеюсь, что ничто не сможет помешать тебе немедленно уехать? Или есть какая-то помеха?

— Да, это так, есть кое-что — я не могу уехать немедленно.

— Это случайно не женщина? Нет-нет! Ты выше этого.

— Нет, не женщина.

Майнард сказал это, но на его лице появилось странное выражение, как будто он что-то скрывал.

— Нет-нет! — продолжал он с натянутой улыбкой. — Не женщина. Это всего лишь один человек и всего лишь одно дело к нему.

— Объясни, капитан! Кто или что это?

— Хорошо, это просто ссора. Около часа назад я ударил одного человека по лицу.

— Ха!

— Сегодня вечером здесь, в гостинице, был бал.

— Я знаю об этом. Я встретил нескольких людей, покидавших бал. Ну и что же?

— Там была молодая леди…

— Я так и думал. Кто-нибудь когда-нибудь слышал о дуэли, в которой не была бы замешана леди, молодая или старая? Извини, что я тебя прервал.

— В конце концов, — сказал Майнард, очевидно, изменяя тактику, — я не должен был говорить тебе о ней. Она почти или совершенно непричастна к этому. Это произошло в баре уже после того, как бал закончился, и она в то время уже спала, как я полагаю.

— Тогда оставьте ее в покое, пусть себе спит.

— Я зашел в бар, чтобы взять стаканчик чего-нибудь покрепче и выпить на ночь. Я стоял у стойки, когда услышал, что кто-то произнес в разговоре мое имя. Трое людей находились вблизи от меня и вели довольно торопливую беседу, вскоре я выяснил, что разговор был обо мне. Они много выпили и не замечали меня. Одного из них я знавал в Англии, когда мы оба служили в британских войсках. Двух других — я предполагаю, что они американцы — я впервые увидел приблизительно два дня назад. Я стал участником небольшой стычки с ними, о которой не буду распространяться, чтоб не отвлекать тебя, хотя я более чем наполовину был уверен, что они пришлют мне вызов на дуэль. Этого, однако, не произошло, и ты можешь себе представить, что это за типы. Мой знакомый по британской армии позволил себе вольности насчет моего характера, когда отвечал на вопросы своих собутыльников.

— Что же он им сказал?

— Сплошную ложь, и самым наглым оскорблением было то, что меня якобы выгнали из британской армии! В то время как это случилось именно с ним! После этого…

— После этого ты выгнал его из бара. Я полагаю, что ты потренировался на нем в ударах ногами!

— Нет, я не был столь груб. Я всего лишь ударил его по щеке моей перчаткой, а затем вручил ему мою визитную карточку. По правде говоря, когда мне сказали о твоем появлении, я подумал, что это его друг, а не мой, хотя, зная этого человека, я удивился, что он направил ко мне посыльного так скоро.

— Я рад, что пришел ты, граф. Я был в серьезном затруднении: я не знаком здесь ни с одним человеком, который смог бы стать моим секундантом. Я полагаю, что могу рассчитывать на тебя?

— О да, конечно, — ответил граф так беззаботно, как будто его просили угостить сигарой. — Но, — добавил он, — нет ли какого-нибудь способа избежать этой дуэли?

Этот вопрос ни в коей мере не был проявлением малодушия. Даже беглого взгляда на графа Розенвельда было достаточно, чтобы исключить подобное.

Сорока лет или более, с усами и бакенбардами, в которых только-только начала появляться седина, с настоящей военной выправкой — он с первого взгляда производил впечатление человека, имевшего в своей жизни богатую практику участия в самых жестоких дуэлях. И то же время он не производил впечатления хулигана или задиры. Напротив, в его характере можно было обнаружить мягкость и доброту — но, когда было необходимо, он изменял им, проявляя твердость и бескомпромиссность.

Именно такая перемена произошла с ним сейчас, когда Майнард решительно ответил:

— Нет.

— Проклятье! — прошипел он по-французски. — Я возмущен! Подумать только, такое важное дело, как свобода всей Европы, должно пострадать от этой глупости! Правильно говорят, что женщина — проклятие человечества!

— Есть у тебя какие-либо соображения, — продолжил он после этой невежливой тирады, — когда этот господин пришлет своих секундантов?

— Это невозможно предсказать. В течение этого дня, я полагаю. Не должно быть никакой причины для отсрочки, насколько я понимаю. Небесам было угодно, чтобы мы с ним, хорошо знакомые друг с другом, оказались рядом в одной гостинице.

— Вызов пришлют через некоторое время, в течение дня. Стреляться или драться как-то по-другому вы будете, возможно, завтра утром. Отсюда нет железной дороги, а пароход отходит только раз в день, в семь часов вечера. Таким образом, мы потеряем целых двадцать четыре часа! Про-кля-тье-е-е!

Граф Розенвельд произвел эти подсчеты вслух, теребя свои огромные усы и уставясь в одну точку под ногами.

Майнард молчал.

Граф продолжил свои несвязные речи, время от времени произнося громкие восклицания вперемежку на французском, английском, испанском и немецком языках.

— О, небеса, я знаю, что делать! — вдруг воскликнул он, вскочив с места. — Я знаю, Майнард, я знаю!

— Что тобой, мой дорогой граф?

— Я знаю, как сэкономить время! Мы вернемся в Нью-Йорк на пароходе ближайшим вечером!

— Но не избежав дуэли! Я полагаю, что ты учел это в твоих расчетах?

— Конечно, учел! Мы будем участвовать в дуэли и все равно успеем вовремя.

Если бы Майнард не был тонким деликатным человеком, он сразу бы выразил свое сомнение. Но он просто попросил друга разъяснить ему подробности.

— Все очень просто, — ответил граф. — Ты был пострадавшим, и, таким образом, ты имеешь право выбрать время дуэли и вид оружия. Оружие сейчас неважно. Главное — время, которое нам так нужно сейчас.

— Ты хотел бы, чтобы я дрался сегодня?

— Хотел бы, и так оно и будет.

— А что, если вызов будет сделан слишком поздно — скажем, вечером?

— Carrambo! — произнес граф распространенное мексиканское ругательство. — Я меньше всего думаю об этом. Вызов должен прибыть достаточно рано, если твой соперник — джентльмен. Я знаю, как вынудить его сделать это вовремя.

— Как именно?

— Ты напишешь ему, — то есть я напишу, что ты вынужден покинуть Ньюпорт сегодня вечером, очень важное дело внезапно заставляет тебя уехать отсюда далеко. Обратись к нему, чтобы он как человек чести прислал свой вызов немедленно, так, чтобы ты с ним успел сразиться. Если он откажется, то ты в соответствии со всеми законами чести будешь считаться свободным и сможешь уехать в любое время, когда пожелаешь.

— Это будет означать, что я сам вызвал его на дуэль. Будет ли это корректно?

— Конечно, будет! Я отвечаю за это. Все будет полностью соответствовать нормам — строго согласно кодексу.

— Что ж, тогда я согласен.

— Довольно! Я должен приступить к составлению письма. Это дело не совсем обычное, поэтому надо хорошенько подумать. Где у тебя ручка и чернила?

Майнард указал на стол, где были все необходимые письменные принадлежности.

Придвинув стул, Розенвельд сел за стол.

И вот, взяв ручку и быстро начертав на листе положенные этикетом начальные приветственные фразы, он продолжил далее сочинять письмо-вызов, как человек, сильно заинтересованный в том, чтобы письмо возымело действие. Думая о революции в Бадене, он изо всех сил стремился поскорее устроить своему другу предстоящую дуэль или освободить его от нее, чтобы они вместе смогли принять участие в борьбе за свободу на своей любимой родине.

Послание вскоре было написано, аккуратно скопировано, и копия вложена в конверт. При этом Майнарду даже не было позволено прочитать письмо до конца!

Письмо было адресовано мистеру Ричарду Свинтону и передано ему служащим гостиницы в тот момент, когда в коридорах ‘Океанхауза’ послышался громкий удар гонга, оповещающий гостей о начале завтрака.

ГЛАВА XIV. ПРОСЬБА УСКОРИТЬ ДУЭЛЬ

Первый же удар гонга прервал сон мистера Свинтона. Спрыгнув со своей кушетки, он принялся расхаживать по комнате большими шагами, слегка пошатываясь. На нем было то же платье, что и на вчерашнем балу, кроме перчаток цвета соломы.

Но он не думал ни о платье, ни о туалете. Он был слишком сосредоточен на другом предмете, чтобы отвлекаться на собственный вид. Несмотря на то, что голова его сильно кружилась от вчерашней выпивки, он достаточно ясно помнил события прошедшей ночи. Да, он очень хорошо помнил все, что произошло.

Мысли его были самыми разнообразными. Майнард знал его давно, и, возможно, ему была известна неприятная и постыдная история, произошедшая со Свинтоном. Если бы его соперник предал эту историю огласке, великолепная идея Свинтона была бы загублена на корню.

Но это было ничто по сравнению с мыслями об его позоре — пятно на его лице от пощечины могло быть стерто лишь с риском для жизни.

Эта мысль приводила его в дрожь, и он продолжал ходить в тревоге по комнате. Его волнение было слишком заметно, чтобы он мог утаить это от жены. В его тревожном взгляде она видела, что произошло нечто ужасное.

— Что с тобой, Дик? — спросила она, положив руку на его плечо. — У тебя неприятности? Расскажи мне о них.

Сказано это было с нежностью и любовью. Все же сердце ‘симпатичной наездницы’ еще сохранило частицу божественного дара, присущего женщине.

— Ты все еще думаешь о ссоре с Майнардом? — продолжила она. — Я права?

— Да! — ответил муж хриплым голосом. — Эта ссора зашла слишком далеко!

— Как все случилось?

В своем не совсем связном рассказе — после вчерашнего опьянения был бы странно, если бы Свинтон изъяснялся связно — он поведал жене все подробности, ничего не скрывая, даже собственного недостойного поведения в этой истории.

Было время, когда Ричард Свинтон не позволял себе так опускаться в глазах Франциски Вилдер. Время это прошло, закончилось раньше, чем их медовый месяц. Супруги ближе узнали друг друга, и это вылечило их от иллюзий по поводу друг друга, тех иллюзий, которые собственно и сделали их мужем и женой. Чистой и безупречной любви пришел конец, и они потеряли былую привлекательность в глазах друг друга. Собственно, Дику такая потеря уважения к себе теперь была даже полезна, ибо он поделился своими бедами с преданной женой, чтобы как-то успокоить себя, хотя и чувствовал, что в ее глазах выглядит почти трусом.

Было бы глупо пытаться скрыть свой страх. Она уже давно обнаружила этот порок в характере мужа — и это, возможно, было главной причиной для нее сожалеть о том дне, когда она стояла с Диком у алтаря. Связь, которую она сохранила с мужем, была теперь всего лишь следствием обостренного чувства опасности и необходимости самосохранения.

— Ты ожидаешь, что он пришлет вызов? — спросила она. Как женщина, она, конечно, не знала всех тонкостей и правил этикета поединка.

— Нет, — ответил он, поправляя ее. — Вызов должен прийти от меня, как от оскорбленной стороны. Если б только это было иначе… — продолжал он бормотать, рассуждая. — Как я ошибся, не вызвав его сразу, на месте! Если б это было сделано, все могло бы там и закончиться, а теперь все происшедшее загнало меня в угол, и я должен искать выход.

Он развернулся и направился в другой конец комнаты — и вдруг в его голову пришел выход. Исчезновение отсюда!

— Я мог бы упаковать вещи и убраться отсюда, — рассуждал он, подчиняясь своей трусости. — Что я теряю? Никто здесь меня пока еще не знает, никто не запомнил меня в лицо. Но мое честное имя? Они узнают обо всем. Он предаст это огласке, и позор будет преследовать меня повсюду! А шанс сделать себе состояние — неужели я должен его потерять? Я уверен, что у меня все получится с этой девочкой. Мать уже на моей стороне! Полмиллиона долларов сразу! Стоит отдать жизнь за это — по крайней мере, рисковать жизнью, да, клянусь небесами! Я все это потеряю, если уеду, и выиграю, если только останусь! Нет, идея уехать была безумна! Я уже сам прихожу в ужас от мысли, что мог последовать ей!

Он продолжил ходить по комнате, пытаясь укрепить остатки своей храбрости и готовность к борьбе, стараясь подавить трусливые инстинкты. Ведя таким образом борьбу с самим собой, он был очень удивлен визитом человека, неожиданно постучавшего в дверь.

— Посмотри, Фан, кто это может быть, — сказал он поспешно шепотом. — Подойди к двери, и, кто бы это ни был, не позволяй ему заглянуть вовнутрь.

Фан, все еще в одежде слуги, скользнула к двери, открыла ее и выглянула наружу.

— Наверное, официант принес мои ботинки или воду для бритья, — предположил мистер Свинтон.

Да, это был официант, но без ботинок и без воды. Вместо этого он принес письмо, которое было передано Фан, стоящей перед закрытой дверью. Фан обратила внимание, что письмо адресовано мужу. На нем не было никакого почтового штемпеля и, судя по всему, оно было написано недавно.

— Он кого это письмо? — спросила она небрежным тоном.

— Какое тебе до этого дело, ты, воробышек? — возразил служащий гостиницы, привыкший к пренебрежительному отношению к слугам английских джентльменов — как истинный американец, он презирал этих подданных Британской империи.

— О, мне нет до этого дела, — скромно ответил Франк.

— Если ты хочешь знать, — сказал его собеседник, меняя гнев на милость, — это от джентльмена, прибывшего сегодня утренним пароходом — это представительный, темноволосый господин, ростом около шести футов, с усами примерно шесть дюймов в длину. Я полагаю, твой хозяин с ним знаком. Во всяком случае, это все, что мне известно.

Не говоря больше ни слова, официант удалился для выполнения других своих обязанностей по работе.

Фан вернулась в комнату и вручила послание мужу.

— Прибыл утренним пароходом? — сказал Свинтон. — Из Нью-Йорка? Конечно, только из Нью-Йорка, сюда другие пароходы не приходят. Кто из жителей Нью-Йорка мог иметь какое-либо дело ко мне?

Произнося последнюю фразу, он успел испугаться, что долги, сделанные в Англии, могли быть переданы ему в Америку. Передача документов. Ричард Свинтон знал, что адвокаты могут осуществлять такие сделки на гербовой бумаге и передавать документы друг другу через Атлантику. Может, это был один из его лондонских счетов, переправленных ему в Америку, за десять дней до его позора?

Он предполагал нечто подобное, прослушав диалог за порогом комнаты. И такое предположение не покидало его, пока он не вскрыл конверт и не начал читать письмо.

Прочел он следующее.

‘Сэр, — как друг капитана Майнарда, знающий, что произошло между ним и Вами вчера вечером, я обращаюсь к Вам.

Обстоятельства важного — поверьте, крайне важного, — характера требуют его присутствия в другом месте, требуют, чтобы он срочно покинул Ньюпорт пароходом, отправляющимся в восемь часов вечера. С настоящего момента и до этого времени есть двенадцать часов, и их достаточно для того, чтобы уладить пустяковый спор между вами. Капитан Майнард обращается к Вам как к джентльмену, с просьбой принять его предложение о как можно более скором проведении поединка с Вами. Если Вы не примете это предложение, то я и мой друг Майнард, в соответствии кодексом чести, с которым я более или менее знаком, будем считать себя оправданными, и Майнард будет освобожден от каких-либо действий касательно этого дела, а Вы должны быть готовы опровергнуть любую клевету, которая может явиться результатом этого.

До семи тридцати вечера — с тем расчетом, чтобы мы за полчаса могли успеть на пароход — Ваш друг может найти меня в комнате капитана Майнарда.

Ваш покорный слуга,
Раперт Розенвельд (граф Австрийской Империи).

Свинтон дважды без остановок пробежал глазами это необычное послание. Как ни странно, содержание письма не расстроило, а успокоило Свинтона. Во время повторного чтения на его лице показалось даже что-то вроде довольной улыбки.

— Фан! — сказал он, пряча письмо в карман и торопливо поворачиваясь к жене. — Позвони и закажи бренди и соду, а также какие-нибудь сигары. И послушай меня, девочка: ради твоей жизни, не позволяй официанту сунуть свой нос в нашу комнату или заглянуть вовнутрь. Возьми у него поднос, как только он постучится в дверь. Скажи ему также, что я не в состоянии спуститься и позавтракать… что я заболел вчера вечером и сегодня утром чувствую себя неважно. Можешь добавить, что я лежу в кровати. Скажи все это ему конфиденциально, чтобы он тебе поверил. У меня серьезные причины просить тебя об этом. Так что будь внимательна и осторожна и ничего не перепутай.

Не говоря ни слова, послушная жена позвонила, и вскоре в дверь постучали.

Вместо разрешения ‘Войдите!’ Фан, стоящая наготове у двери, вышла из комнаты, тщательно прикрыла за собой дверь и продолжала на всякий случай придерживать дверную ручку.

Официант, откликнувшийся на звонок, был тот самый веселый парень, назвавший ее воробышком.

— Немного бренди и соды, Джеймс. Со льдом, конечно. И постой… что еще? А! Немного сигар. Принеси полдюжины. Мой хозяин, — добавила она, не дожидаясь, пока официант повернется и уйдет, — не сможет спуститься на завтрак.

Это было сказано с улыбкой, которая пригласила Джеймса к дальнейшему разговору.

И улыбка сработала: уходя для того, чтобы выполнить заказ, он уже знал, что английский джентльмен из номера сто сорок девять лежит больной и беспомощный в своей кровати.

Все это совсем не удивило официанта. Мистер Свинтон был не единственным постояльцем, которого он сегодня обслуживал, кто в это особенное утро потребовал бренди и соду. Джеймс был очень доволен этим, поскольку он мог получать дополнительные чаевые.

Спиртное вместе с сигарами было принесено, и его приняли, как было заранее оговорено. Слуга джентльмена не позволил официанту удовлетворить свое любопытство, взглянув на его больного хозяина. Даже если бы дверь была открыта и Джеймс был впущен в комнату, ему не удалось бы абсолютно ничего узнать. Он мог бы только увидеть, что хозяин Франка все еще лежит в постели, его лицо все равно было прикрыто покрывалом!

Мистер Свинтон предпринял такие странные меры на случай неожиданного вторжения постороннего, но причина этих мер не была известна даже его собственному камердинеру. Как только вошел ‘слуга’ и дверь закрылась, Дик Свинтон сбросил покрывало и снова принялся вышагивать по ковру.

— Это был тот же самый официант? — спросил он. — Тот, который принес письмо?

— Это был он, Джеймс, ты его знаешь.

— Тем лучше. Откупорь бутылку, Фан! Я хотел бы выпить, чтобы успокоить свои нервы и заставить себя думать о чем-то хорошем!

Пока Фан раскручивала проволоку на пробке, он взял сигару, откусил кончик и закурил.

Он выпил бренди и соду одним залпом, через десять минут — еще одну треть и вскоре — все, что осталось.

Несколько раз он перечитывал письмо Розенвельда, каждый раз возвращая его в карман и скрывая текст письма от Фан.

Между чтением он садился на кровать, откидывался назад, с сигарой во рту, через некоторое время снова вставал и вышагивал по комнате с нетерпением человека, ожидающего важного события — словно сомневаясь, может ли оно произойти.

И таким образом провел мистер Свинтон целый день, долгих одиннадцать часов с момента получения письма, не покидая своей спальни!

Что заставило его повести себя таким странным и непонятным образом?

Он один знал причину. Он не раскрыл ее своей жене — так же, как и содержание недавно полученного письма, оставив ее теряться в догадках, и догадки эти были не слишком лестными для ее лорда и хозяина.

Шесть раз были заказаны бренди с содой, и приняты заказы были с такими же мерами предосторожности, как и в первый раз. В течение дня все эти напитки были выпиты, было выкурено очень много сигар. Съел Свинтон за весь день только тарелку супа и корку хлеба — это нормально в день похмелья после бурной ночи. Для мистера Свинтона похмелье закончилось вечером, в семь тридцать.

В семь тридцать произошло то, что неожиданно изменило его тактику — из странного и больного он превратился в нормального, почти трезвого человека!

ГЛАВА XV. ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД

Тот, кто знаком с расположением ‘Океанхауза’ и прилегающей к нему территории, знает, что извозчичий двор расположен в восточной части, а от него начинается широкая дорога, огибающая южную границу гостиницы.

По этой дороге в тот же вечер, именно в половине восьмого, на территорию гостиницы въехал экипаж. Судя по отсутствию у возницы ливреи и по его шляпе неизвестного фасона, экипаж был наемный, видимо, его заказали сюда к этому времени. Донесшийся с дальнего причала свисток парохода призывал пассажиров подняться на борт, и экипаж подвигался к гостиничной веранде, чтобы посадить в коляску торопящихся отплыть на этом судне. Вместо того чтобы обогнуть переднюю часть гостиницы, он остановился у южного ее крыла, где также была лестница и двойная входная дверь.

Две леди, которые стояли на балконе, видели, как экипаж остановился, но не придали этому значения. Они были заняты беседой, более интересной, чем вид пустого экипажа и даже чем обсуждение вопроса о том, кто собирается уехать на пароходе.

Этими леди были Джулия Гирдвуд и Корнелия Инскайп, а предметом их беседы была ссора, которая произошла между капитаном Майнардом и мистером Свинтоном, о которой целый день судачила вся гостиница и которая, конечно, стала известна и девушкам.

Корнелии было жаль, что все это случилось. Джулия, конечно, была согласна с тем, что история неприятная. Но, по правде говоря, она не сожалела. В глубине души Джулия чувствовала, что это она послужила предметом раздора и потому была рада. Ссора доказывала, что, как Джулия и предполагала, оба джентльмена были к ней неравнодушны и поссорились из-за нее, в первую очередь ее волновало такое неравнодушие Майнарда. При этом даже им она была увлечена не настолько, чтобы всерьез беспокоиться по поводу ссоры. Сердце Джулии Гирдвуд не завоюешь за час.

— Ты думаешь, между ними будет дуэль? — робко спросила Корнелия очень серьезно, с дрожью в голосе.

— Конечно, будет, — отвечала более смелая Джулия. — Они не смогут мирно разойтись, то есть мистер Свинтон не сможет.

— И, возможно, один из них убьет другого?

— Возможно даже, что они — каждый из них — убьют друг друга. Это от нас не зависит.

— О, Джулия! Ты на самом деле думаешь, что не зависит?

— Я уверена, что нет. Что мы можем с этим поделать? Мне, конечно, их очень жаль, так же, как и других глупцов, которые позволяют себе выпивать слишком много. Я не сомневаюсь, что именно спиртное и довело их до ссоры.

Конечно, Джулия притворялась, все ее равнодушие к исходу поединка было притворно. Она не сильно беспокоилась, но и равнодушна не была. Джулию задело прохладное отношение к ней Майнарда после бала, и теперь она старалась быть к нему как можно равнодушнее.

— Интересно, кто уезжает в этом экипаже? — спросила она, заметив вынесенный из гостиницы и готовый к погрузке багаж.

Кузины, перегнувшись через балюстраду, посмотрели вниз. По надписи на видавшем виды кожаном дорожном чемодане они узнали имя — ‘КАПИТАН МАЙНАРД’. Ниже было выведено стандартное ‘U.S.A.’.

Неужели это правда? Или они ошиблись? Надпись была поистершаяся, к тому же они видели ее на расстоянии. Конечно, они ошиблись.

Пока Джулия, оставшись на балконе, не сводила взгляда с чемодана, Корнелия побежала в комнату за лорнетом. Но пока она бегала за прибором, необходимость в нем отпала.

Мисс Гирдвуд, все еще пристально глядящая вниз, увидела, как капитан Майнард вышел из гостиницы, спустился по лестнице, подошел к экипажу и занял место внутри него.

С ним был еще один господин, но Джулия лишь мельком взглянула на него. Она не сводила глаз с экс-офицера мексиканской кампании, спасшего ее от смертельной опасности на берегу моря.

Куда он уезжал? Его багаж и гудок парохода были ответом на этот вопрос.

Но вот почему? На это было нелегко дать ответ.

Может, он посмотрит наверх?

И он посмотрел — в тот момент, когда садился в экипаж.

Их глаза встретились, и их взгляды — наполовину нежные и влюбленные, наполовину укоризненные — выражали немой вопрос.

Однако для того, чтобы глаза отразили какие-то ответы, времени оказалось недостаточно. Экипаж, умчавшийся прочь, разлучил двух малознакомых людей, которые так странно встретились и почти так же странно расстались, — разлучил их, возможно, навсегда.

* * *

Был еще один человек, который с не меньшим, чем Джулия Гирдвуд, интересом отнесся к поспешному отъезду, однако он совсем не был огорчен этим. Более того, для него это было радостное событие, поскольку человек, о котором идет речь, — Свинтон.

Стоя на коленях у окна в своей комнате на четвертом этаже и глядя вниз через щелку под спущенными жалюзи, он видел подъехавший экипаж и с нетерпением дождался того момента, когда пассажиры займут в нем свои места. Он видел также двух девушек этажом ниже, но в тот момент не думал о них.

Этот отъезд был для него как извлечение занозы — избавление от длительной ноющей боли. Боль, мучившая его весь день, улетучилась, как только Майнард сел в экипаж и колеса застучали, увозя прочь тех, кто так мешал планам ‘лорда’. Его нисколько не расстроил тот взгляд, которым Джулия Гирдвуд провожала Майнарда, вздохов ее Свинтон слушать и вовсе не стал.

Едва экипаж отъехал, он быстро поднялся на ноги, повернулся спиной к окну и позвал жену:

— Фан!

— Ну, что еще? — ответила ‘слуга’.

— Касательно этого дела, с Майнардом. Настало время вызвать его на поединок. Я целый день думал, как мне выкроить время для этого.

Это была отговорка — не очень умелая, лихорадочная, неуклюжая попытка спасти свою репутацию в глазах жены.

— Ты уже подумал о секунданте? — равнодушно спросила она.

— Да, я подумал.

— И кто же это, скажи, пожалуйста?

— Один из тех двух парней, с которыми я познакомился вчера во время обеда. Я встретил их снова вчера вечером. Его имя — Луи Лукас.

Сказав это, он вручил жене визитную карточку.

— Что я должна делать с этим?

— Разузнай, в какой комнате он живет. Покажи карточку клерку, он скажет тебе. Это все, что мне нужно сейчас. Погоди! Ты можешь также разузнать, дома ли он?

Не говоря больше ни слова, он взяла карточку и ушла выполнять поручение. Она сделала это автоматически, без всяких эмоций.

Как только жена ушла, Свинтон придвинул стул к столу и, взяв лист бумаги, написал на нем что-то.

Закончив письмо, он поспешно сложил лист и засунул его в конверт, на котором написал:

‘Мистеру Луи Лукасу’.

К этому времени вернулся его посыльный и доложил о выполнении поручения. Мистер Лукас проживал в комнате номер девяносто, и он был дома.

— Так, номер девяносто. Это внизу, на втором этаже. Найди его, Фан, и передай ему вот это письмо. Вручи ему послание лично и дождись, чтобы он прочитал письмо. Либо он придет сам, либо напишет ответ. Если он вернется с тобой, ты останешься снаружи, пока он не выйдет отсюда.

И Фан во второй раз пошла исполнять роль посыльного.

— Я полагаю, что я выпутался из этой истории, — начал рассуждать Свинтон, как только жена ушла. — Мое положение теперь даже лучше, чем было раньше. Вместо того чтобы помешать, это дело, возможно, даст мне некоторые козыри. Какая счастливая случайность! Интересно, между прочим, куда это уехал Майнард в такой дьявольской спешке? Ха! Я думаю, что знаю, в чем дело. Это, должно быть, касается сообщений в нью-йоркских газетах. Это немецкие революционеры, изгнанные из Европы в сорок восьмом, собрали добровольцев и хотят вернуться туда. Ага, теперь я вспомнил имя человека, замешанного в этом деле. Да, так и есть, это Розенвельд! Это, должно быть, тот самый человек. А Майнард? Поедет вместе с ними, без сомнения. Он был ярым радикалом в Англии. Это его амплуа. Ха! Ха! Превосходно, ей-богу! Карты идут прямо мне в руки, похоже, удача повернулась ко мне лицом!

— Ну, Фан, ты отнесла послание?

— Да, отнесла.

— И каков ответ? Он придет?

— Да.

— Но когда же?

— Он сказал, что придет сию минуту. Я полагаю, это его шаги в коридоре.

— Тогда выйди. Быстрей, быстрей!

Без возражений его переодетая жена выполнила то, что ей было сказано, хотя и не без некоторой обиды — ей не нравилась та роль, которую она согласилась играть.

ГЛАВА XVI. БЕЗОПАСНЫЙ ВЫЗОВ

С момента отъезда экипажа до отсылки из комнаты камердинера мистер Свинтон поступал как человек, вполне владеющий собой. Крепкий напиток, распиваемый им в течение дня, очевидно, вернул его рассудок в нормальное состояние, и в ясном уме он написал мистеру Луи Лукасу записку с приглашением к себе для беседы. В послании он извинялся, что не может прийти сам, и оправдывался тем, что он ‘болен’. Он мог писать уверенно, умело и хорошим стилем — Ричард Свинтон не был ни тупицей, ни невеждой. Однако же эту записку он нацарапал каракулями, сумбурно и сбивчиво — очевидно, желая произвести впечатление сильно выпившего. Видимо, чуть было не разоблаченный ‘лорд’ что-то задумал. Подтверждало эту мысль и дальнейшее его поведение.

Свинтон услышал в коридоре шаги ожидаемого им посетителя. Казалось бы, бывший королевский гвардеец, привыкший к аккуратности и порядку, попытается привести себя в надлежащий вид перед приемом посетителя. Но он поступил совсем наоборот: пока мистер Лукас шел по коридору, Свинтон постарался привести себя в самый что ни на есть непрезентабельный вид.

Поспешно скинув фрак, который целый день болтался на плечах хозяина, ‘лорд’ скомкал его, затем сбросил жилет и ослабил подтяжки, оставшись в рубашке с расстегнутыми манжетами, взлохмаченный, ожидать посетителя. Такой внешний вид мог иметь лишь человек, только что пробудившийся от крепкого сна после вчерашней попойки.

Это состояние — которое, пожалуй, еще утром было для него вполне естественным, — он искусственно поддерживал на протяжении всего времени, пока в комнате находился посетитель.

Мистер Лукас даже предположить не мог, что англичанин ведет подобную игру. Тем более, что у Лукаса были все основания верить: Свинтон чувствует себя ‘дьявольски погано’. Последнее выражение употребил сам Лукас в ответ на приветствие Свинтона.

— Верно, черт возьми! Я полагаю, то же самое и у вас. Я чувствую себя отвратительно. Ай-ай-ай — я, должно быть, проспал целую неделю!

— Конечно, вы пропустили по крайней мере три обеда, а я — два. Я был в состоянии выбраться только на ужин.

— Ах, ужин! Скажите, он, как всегда, был поздно?

— Да, как обычно. Мы у себя называем это ужином, хотя я думаю, что в Англии это как раз время обеда, после восьми часов.

— В самом деле! Это плохо. Я припоминаю кое-что из того, что произошло вчера вечером. Вы были со мной вчера, не так ли?

— Конечно, я был с вами вчера. Я дал вам свою визитную карточку.

— Да-да, я помню это. Товарищ оскорбил меня — этот мистер Майнард. Как я припоминаю, он ударил меня по лицу, не так ли?

— Да, это так, именно так он и сделал.

— Если я верно все помню, я обратился к вам с просьбой — не будете ли вы так любезны, чтобы быть моим секундантом?

— Совершенно верно, — ответил довольный Лукас, предвкушая, как он отомстит врагу, причем без всякого риска для себя. — Совершенно верно, и я готов выполнить вашу просьбу, как обещал.

— Благодарю вас, Лукас! Тысяча благодарностей! Но сейчас не время для разговоров. Черт возьми! Я слишком долго спал, но не забыл того, что вчера случилось. Что теперь мне — ждать вызова или вы предпочли бы, чтобы я сам это сделал? Вы ведь видели все, что произошло, и знаете, как надо себя вести.

— Не составит никакого труда написать и послать вызов, — ответил собеседник, который привык всегда действовать в соответствии с ‘кодексом’. — В нашем случае это довольно просто. Вы были серьезно оскорблены этим мистером, или капитаном, Майнардом, как там его зовут? Я слышал, что об этом говорят в гостинице. Вы должны вызвать его на поединок или заставить извиниться.

— Ах, без сомнения. Я сделаю это. Напишите вызов для меня, и я его подпишу.

— Кто может написать это лучше вас? Вызов должен быть написан вашей рукой. Я могу только предъявить его.

— Верно-верно! Черт бы побрал этот алкоголь! После него все, что ты ни делаешь, дается с большим трудом. Но в данном случае я сам должен написать.

И, сев за стол, твердой, совершенно не дрожащей рукой мистер Свинтон написал:

‘Сэр — после недоразумения, произошедшего вчера вечером, я, джентльмен, честь которого Вы задели, требую от Вас удовлетворения. Меня устроит поединок или же Ваши извинения. Я оставляю Вам это на выбор. Мой друг мистер Луи Лукас будет дожидаться Вашего ответа.

РИЧАРД СВИНТОН‘.

— Такое послание подойдет? — спросил экс-гвардеец, вручая лист своему секунданту.

— То, что надо! Коротко и ясно. Я предпочитаю не писать в конце ‘Ваш покорный слуга’. Это звучит примирительно и, вполне вероятно, после этого он сможет извиниться. Где я смогу его найти, чтобы передать это? Если я не ошибаюсь, у вас имеется его визитная карточка? Наверное, там указан номер его комнаты?

— Верно-верно! У меня есть его визитка. Давайте посмотрим.

Подняв брошенное на пол пальто, Свинтон достал из кармана визитную карточку. Там не было номера комнаты, только имя.

— Ничего страшного, — сказал секундант, держа в руке прямоугольник картона. — Положитесь на меня, я найду его. Я вернусь с ответом от этого господина прежде, чем вы успеете выкурить сигару.

Дав такое обещание, мистер Лукас вышел из комнаты.

Мистер Свинтон сидел, курил сигару, и теперь, когда никто его не видел, перестал скрывать свои чувства. На лице его сияла саркастическая ухмылка, достойная Макиавелли.

Сигара была выкурена примерно наполовину, когда послышались шаги мистера Лукаса, спешащего назад по коридору.

На лице ворвавшегося в комнату секунданта было написано, что он принес с собой удивительные известия.

— Ну как? — спросил Свинтон довольно спокойно. — Что сказал наш приятель?

— Что он сказал? Ничего!

— Он обещал послать ответ через друга, я полагаю?

— Он не обещал мне ничего по одной простой причине: я не видел его!

— Не видели его?

— Нет, и вряд ли его увижу. Трус смылся.

— Смылся?

— Да! Уехал в Техас!

— Черт возьми! Мистер Лукас, я вас не понимаю!

— Что тут не понять? Ваш соперник покинул Ньюпорт. Уехал вечерним пароходом.

— Вы соображаете, что говорите, мистер Лукас? — вскричал англичанин, притворно удивляясь. — Определенно, вы несете чушь.

— Ничего подобного, ручаюсь вам. Клерк сообщил мне, что ваш соперник оплатил счет за гостиницу и уехал на одном из гостиничных экипажей. Кроме того, я встретился с кучером, который отвез этого господина и только что вернулся. Он сказал мне, что подвез Майнарда и помог ему донести багаж до парохода. С ним был еще один человек, с виду иностранец. Можете убедиться сами, сэр, что он уехал.

— И он не оставил никакого сообщения или адреса, чтобы я смог его разыскать?

— Ничего, я ничего об этом не слышал.

— Черт побери!

А в это время тот, о ком они так возбужденно говорили, стоял на палубе парохода, стремительно рассекающего океанскую гладь, оставляя за собой пенный след. Капитан Майнард стоял на корме рядом с матросами и пристально глядел на огни Ньюпорта, постепенно тающие вдали.

Он был сосредоточен на одном из этих огней, на том, который мерцал на самой вершине холма — Майнард знал, что это свет южных окон ‘Океанхауза’. Он, конечно, не знал о том, что сейчас говорят о нем в этом улье, иначе он раскаялся бы в своем поспешном отъезде. О том деле, которое позвало его в дорогу, он тоже не думал. Он был грустен и полон сожалений. От этих сожалений его не могло отвлечь даже желание участвовать в священной борьбе за Свободу. Розенвельд, стоявший рядом, заметил тень на лице друга и без труда догадался о ее причине.

— Ну, Майнард, — сказал он шутливым тоном, — я надеюсь, ты не будешь винить меня в том, что я заставил тебя уехать? Я вижу, что ты кое-что оставил здесь!

— Кое-что оставил здесь? — удивленно переспросил Майнард, прекрасно понимая, о чем речь.

— Конечно, оставил! — шутливо продолжил граф. — Разве ты можешь, пробыв в каком-то месте целых шесть дней, не оставить после себя возлюбленную? Ты известный повеса!

— Ты все неправильно понял, граф. Уверяю тебя, нет у меня там никого…

— Ну ладно, ладно! — прервал его революционер. — Если даже у тебя была возлюбленная, пусть она останется воспоминанием. Теперь твоей возлюбленной будет сабля. Думай об этом роскошном будущем. В тот момент, когда твоя нога ступит на европейскую землю, ты примешь командование армией студентов! Так решил комитет. Прекрасные товарищи, эти немецкие студенты, ручаюсь тебе: истинные сыновья Свободы — в духе Шиллера, так сказать. Они пойдут на все, лишь бы победить деспотизм. Мне жаль только, что не я буду командовать такими ребятами.

Слушая эти проникновенные слова, Майнард постепенно стал забывать Ньюпорт и Джулию Гирдвуд.

— Наверное, все это к лучшему, — рассуждал он, пристально глядя на след, оставляемый пароходом на водной глади. — Даже если бы я смог ее завоевать, что весьма сомнительно, она не подошла бы мне в жены, это совсем не то, что мне сейчас надо. Конечно, я ее больше не увижу. Но не свет же на ней клином сошелся, как говорится. Настоящее счастье ждет меня впереди, и оно дороже тех бриллиантов, которые так ценятся здесь!

ГЛАВА XVII. ‘ТРУС!’

Пароход, на котором плыли капитан Майнард и его друг, еще не обогнул мыс Джудит, чтобы выйти из Наррагансетта, а имя нашего героя уже было у всех на устах, и говорили о нем с презрением. То, как он публично оскорбил чужестранца-англичанина, видели несколько джентльменов, и слух быстро разнесся по всему отелю. Конечно, все ожидали вызова и поединка со стрельбой из пистолетов. Другого исхода никто не мог себе представить. Поэтому известие о том, что обидчик ускользнул, было воспринято с удивлением, и этому сразу нашлось объяснение, отнюдь не лестное для Майнарда.

Известие было неприятно многим. Майнарда почти никто не знал, однако газеты писали о нем в связи с Мексиканской войной. Из этого следовало, что он служил в американской армии. Его соперник (о чем все тоже быстро узнали) — служил в английской, и эта неприятная история задевала национальные чувства сограждан капитана.

— В конце концов, — говорили некоторые, — Майнард не американец!

То, что он трус, можно было оспорить тем, что он целый день оставался в гостинице, дожидаясь дуэли, но противник послал свой вызов после того, как Майнард уехал. Свинтон не замедлил оправдать свою задержку — демонстрируя стыд, он все же пояснил, что был накануне пьян и весь день мучился похмельем.

Поскольку о письме Розенвельда, казалось, никто не знал, приговор общества был таков: герой С… — как называли его в свое время газеты — опозорил свое имя, удрав с поля боя.

В то же время не все объясняли его поспешный отъезд трусостью, были те, кто верил в Майнарда и подозревал, что у него могла быть другая причина для отъезда, правда, никто не знал этой причины.

Ситуация была весьма странна: если бы Майнард покинул Ньюпорт не вечером, а утром, его доброе имя пострадало бы гораздо сильнее. Пребывание в гостинице до вечера могло рассматриваться как ожидание вызова, и это защищало его от окончательной дискредитации. Тем не менее он оставил Свинтону поле боя, и тому удалось стать здесь почти героем.

Лорд инкогнито наслаждался победой тихо. Он боялся, что Майнард вернется или случайно встретится с ним в каком-либо другом месте — и на всякий случай не кричал о своем торжестве громко. На расспросы он отвечал, притворяясь смущенным:

— Я оказался в неловком положении! Он уехал, когда я спал, и я не знаю, как к этому относиться. Неловкая ситуация.

История эта, как всегда бывает с подобными историями, быстро распространилась среди постояльцев гостиницы, и, конечно, она достигла ушей семейства Гирдвуд. Джулия была среди первых, кто узнал обо всем — она ведь стала невольным свидетелем отъезда Майнарда. Госпожа Гирдвуд была очень рада услышать, что Майнард уехал, и ее мало интересовали причины такого поспешного отъезда. Ей было вполне достаточно того, что он более не будет ухаживать за ее дочерью.

Но мысли дочери были совершенно иными. Только теперь, когда герой стал недоступен, ей по-настоящему захотелось обладать им. Орел спустился к ней с небес, чтобы позволить погладить себя, но когда она отдернула руку — улетел. Гордая птица была оскорблена и взмыла высоко в небо, чтобы никогда не возвращаться!

Она слушала разговоры о трусости Майнарда, но не верила им. Джулия знала, что для такого поспешного отъезда у него должна была быть веская причина, и относилась к подобной клевете с презрением. Вместе с тем Джулия не могла сдержать некоторой обиды на Майнарда, гнев мучил ее. Уйти, даже не поговорив с ней, не дав никакого ответа на унизительное признание, которое она сделала при выходе из танцевального зала! Она, можно сказать, встала перед ним на колени — и ни слова в ответ! Совершенно ясно: он равнодушен к ней!

Подступала ночь, Джулия вышла на балкон и, опершись о перила, посмотрела на залив. Было тихо, вокруг ни души, только уходящий вдаль пароход излучал слабое мерцание. Его огни еще какое-то время двигались по фиолетовой водной глади, но вскоре исчезли за зубчатыми стенами форта.

— Уехал! — прошептала она, глубоко вздохнув. — Возможно, я больше не встречу его никогда. О, я должна постараться забыть его!

ГЛАВА XVIII. ДОЛОЙ ДЕСПОТОВ!

В Нью-Йорк прибыл пароход из Европы, который вскоре должен был отплыть обратно. В то время пароходы компании ‘Канард’ ходили в Европу только один раз в две недели, это потом рейсы стали еженедельными.

Любой, кто пересекал Атлантику пароходом ‘Канард’, знает, что в Нью-Йорке место их прибытия и отправления находится у берега Джерси.

В те дни каждое отплытие парохода было ‘сенсацией’, и толпа, завидев этого левиафана [Левиафан — огромное морское чудовище], имела обыкновение собираться у причала, где бросал якорь ‘Канард’. Бывало, толпу привлекал не только сам вид парохода, для сборища могли быть и дополнительные поводы: например, наличие на борту знаменитостей — принца, героя, певца или известной куртизанки. Простой народ, не делая различий между ними, удостаивал вниманием всех, прибытие любой знаменитости вызывало одинаковое любопытство.

Но сегодня был особый случай: отплытие парохода ‘Камбрия’, одного из самых медленных и в то же время самого комфортабельного на линии. Сейчас он давно уже эту линию покинул и, если я не ошибаюсь, бороздит более спокойные воды Индийского океана. Его капитан, храбрый и добродушный Шеннон, сменил место службы, больше его не тревожат заботы о пароходе и атлантические штормы. Но он не забыт. Читая эти слова, многие будут растроганы, истинные сердца, все еще бьющиеся в Нью-Йорке, вспомнят об огромных толпах людей, приходивших на берег Джерси наблюдать отплытие его парохода.

Хотя все это происходило на американской земле, американцев собралось немного. Гораздо больше было людей с европейской внешностью, в основном тевтонского типа, хотя были и латинские. Рядом с северянином-немцем, светлокожим, с огромными желтовато-коричневыми усами, стоял смуглый уроженец дунайских земель, рядом с ним — еще более смуглый итальянец с темными блестящими глазами и иссиня-черной шевелюрой. Много было французов, некоторые все еще носили блузы, привезенные с родины, большинство были из тех представителей рабочего класса, которых еще год или два назад можно было увидеть на баррикадах Парижа.

Только изредка можно было заметить лицо американца или услышать английскую фразу, произнесенную зевакой, который случайно оказался здесь. Основную массу присутствующих составляли совсем другие люди — те, кто прибыл сюда далеко не из праздного любопытства. Были здесь женщины и юные девушки с волосами льняного цвета и глубокими синими глазами, уроженки Рейна, были итальянки, с более темной кожей, но такие же красивые.

Большинство каютных пассажиров — а на ‘Канарде’ были только каюты — поднялись на верхнюю палубу, как бывает всегда при отплытии парохода. Все они просто хотели взглянуть в последний раз перед отплытием на землю, которую покидали. Кто-то покидал эту землю с печалью, кто-то — с радостью, но вне зависимости от этого все с любопытством разглядывали море людей, расположившихся на причале.

Стоя группами на палубе или плотными рядами вдоль перил ограждения, они спрашивали друг друга о том, в чем причина такого наплыва народа, а также о том, кто эти люди, которые пришли на причал?

Всем было очевидно, что большую часть толпы составляли не американцы и что никто из этих людей не собирается сесть на пароход. Дело не в том, что у них не было никакого багажа — багаж мог быть уже на пароходе. Просто вряд ли кто-то из них мог себе позволить плавать пароходами класса ‘Канард’. Кроме того, не было никаких признаков того, что эти люди собираются уезжать — не было объятий или рукопожатий, которыми обычно сопровождается отъезд за океан. Они не собирались ехать на другую сторону Атлантики.

Люди стояли плотными группами, касаясь друг друга, мужчины курили сигары или большие пенковые трубки, говорили друг с другом серьезным тоном или шутили с девушками — серьезные, но все же веселые люди.

Легко было также заметить, что не вид парохода привлек их сюда. Большинство не глядели на него, а бросали вопросительные взгляды на причал, как будто ждали чего-то, того, что должно было вот-вот появиться на нем.

— Кто эти люди? — такой вопрос занимал пассажиров судна.

Джентльмен, который, казалось, знал больше других — такой всегда найдется в любой компании — удовлетворил всеобщее любопытство.

— Это беженцы, — сказал он. — Французы, немцы, поляки и другие — все те, кто активно участвовал в последних европейских революциях.

— Они собираются вернуться туда? — спросил его один из наиболее любопытных собеседников.

— Некоторые из них, я думаю, да, — ответил первый. — Но не пароходом, — добавил он. — Эти бедные черти не могут себе позволить такую роскошь.

— Тогда почему они собрались здесь?

— Они провожают своих лидеров, которые сейчас должны появиться. Один из них — господин по имени Майнард, который сделал себе имя на последней Мексиканской войне.

— О, капитан Майнард! Но он не из их компании! Он не иностранец.

— Нет, не иностранец. Но он командовал иностранцами в Мексике! Именно поэтому они и выбрали его лидером.

— Капитан Майнард, должно быть, глуп, — вставил третий собеседник. — Эти революции, происходящие в Европе, не имеют ни малейшего шанса на успех. Он лишь схлопочет петлю себе на шею. Неужели и американцы принимают участие в этом движении?

Тот, кто казался больше информированным, ответил, что нет. Его предположение было правильно, хотя такая правда не делала чести его стране — которая, как декларировалось, была не более чем ‘Штатами’.

Когда в Европе вспыхнула революция и американские флибустьеры могли принять участие в борьбе за свободу, единственным американцем, откликнувшимся на их призыв, был Майнард, причем он был американским ирландцем! Правда, вдохновение он получил именно в Америке — наблюдая за ее свободными людьми и демократическими правами, здесь он стал истинным приверженцем идей Свободы, Равенства и Братства.

Невольными слушателями этой беседы были трое: мужчина примерно пятидесяти лет, девочка лет четырнадцати и женщина, чей возраст составлял нечто среднее между этими цифрами.

Мужчина был высокого роста, в его облике угадывались аристократические черты. Строго говоря, он не был стопроцентным аристократом, но производил впечатление вполне почтенного господина, это подчеркивал почти белый цвет волос, пробивавшихся из-под его кепки — непременного атрибута путешественника.

Девочка была довольно интересным созданием. Она была еще ребенком, обычным ребенком, одетым в простое платье без рукавов и короткую юбку, распущенные волосы волнами спускались ей на плечи. Но под ее платьем угадывались линии тела, характер которых говорил о развивающейся женственности, ее роскошные локоны, блиставшие поразительным цветом, казалось, нуждались в булавках и гребнях.

Трудно сравнивать внешность мужчины пятидесяти лет и девочки четырнадцати, однако можно было уловить достаточно черт, говорящих о том, что это — отец и дочь. Он и стоял рядом с ней, по-отечески придерживая ребенка своей рукой. Женщина достаточно сильно отличалась от них, это было заметно сразу. Цвет ее лица и белый тюрбан на голове говорили о том, что она — служанка. Служанка стояла несколько сзади, пропустив отца с дочерью вперед.

Только отец проявлял интерес к разговору, девочка и служанка больше интересовались тем, что происходит на причале. Когда непродолжительная беседа закончилась, мужчина подошел к говорившему и полушепотом спросил:

— Вы утверждаете, что нет американцев в этом движении. Но разве капитан Майнард не американец?

— Я полагаю, что нет, — прозвучал ответ. — Он действительно служил в американской армии, но я слышал, что он ирландец. Так что в моих словах нет ошибки.

— Конечно, нет, — сказал аристократически выглядевший джентльмен. — Я спросил из чистого любопытства.

Любопытство это, однако, было столь сильным, что заставило его вскоре отойти в сторону, достать записную книжку и внести в нее запись, касающуюся, очевидно, революционного лидера. Кроме того, полученные таким образом сведения, видимо, усилии его интерес к собравшейся внизу толпе. Отпустив руку дочери и пробравшись вперед, к перилам ограждения, он с интересом наблюдал за развитием событий внизу.

К этому моменту собравшиеся оживились и пришли в лихорадочное волнение. Люди стали говорить громче, энергично жестикулировать, некоторые достали часы и нетерпеливо поглядывали на них. Было около двенадцати часов — время отплытия парохода. Он уже подавал сигналы, призывая пассажиров подняться на борт.

Внезапно громкие разговоры и жестикуляция прекратились и толпа затихла, если кто-то и продолжал разговаривать, то только шепотом. Напряженное ожидание некоего события витало над толпой.

Что это за событие, стало ясно, когда послышался выкрик откуда-то с краю толпы:

— Он едет!

И сразу же сотни голосов подхватили этот крик. Он волной пробежал по толпе, от края к центру и далее — к пароходу.

Затем послышались громкие возгласы ‘Ура!’, а также крики: ‘Долой тиранов!’, ‘Да здравствует республика!’ на немецком, французском и других языках.

Кто же это приехал? Чье появление вызвало столь бурный искренний порыв патриотических чувств у представителей чуть ли не всех европейских наций?

Подъехал и остановился экипаж. Это был обычный наемный экипаж, который подвозил пассажиров к причалу. Но собравшиеся, быстро расступившись, смотрели на него с таким благоговением, как будто это была позолоченная карета и из нее должен был выйти король!

Благоговения было больше, чем перед королем. В десять, в двадцать раз быстрее и с в тысячу раз большим почтением расчистили они путь экипажу. Если бы в карете был король, тут не нашлось бы ни одного человека, который бы крикнул: ‘Да благословит Господь Его Величество!’ И очень немногие сказали бы: ‘Да поможет ему Бог!’

Если бы король находился в том экипаже, у него было бы немного шансов добраться до парохода невредимым.

В экипаже находились двое — мужчина лет тридцати и другой, постарше. Это были Майнард и Розенвельд.

На одного из них — на Майнарда — были устремлены глаза всех присутствующих, при его появлении преданно бились сердца. Это его прибытие вызвало возгласы ‘Он едет!’

И теперь, когда он приехал, приветственные возгласы от берега Джерси эхом отозвались на холмах Хобокен и были слышны на улицах большого Эмпайр-сити.

Чем же был вызван такой необыкновенный восторг перед тем, кто не был с ними одной нации и даже не являлся гражданином их стран, а, напротив, жил в той стране, граждане которой относились к этим людям очень враждебно?

Но происхождение этого человека значило мало. Важно было то, что он разделял их взгляды и принципы — то, за что они боролись и погибали и за что готовы были вновь вступить в смертельную схватку. Они избрали его своим лидером, тем, кто поведет их на борьбу за права рабочих и за свободу, разделит с ними все опасности, рискуя попасть в тюрьму или на виселицу. Именно поэтому они удостоили этого человека таких почестей.

Карета экипажа медленно продвигалась через плотную толпу. Казалось, что в порыве восторга люди, окружившие ее, поднимут и понесут на своих плечах повозку и лошадей прямо к пароходу.

И они действительно готовы были сделать это ради Майнарда. Люди с длинными бородами тянули к нему руки, целовали его, как будто он был красивой девушкой, а в то же время красивые девушки обнимали его или махали платками, посылая нежное ‘прощай’.

Героя, подняв на руки, отнесли на палубу парохода, мимо приветствовавшей его толпы.

И под возгласы приветствий, долго еще не стихавших, пароход покинул причал.

— Замечательно, как эти люди были искренни в своем порыве, — сказал Майнард, сердце которого пылало от гордости и триумфа, поскольку он все еще слышал возгласы, в которых его имя перемежалось с громким ‘ура!’.

Он повторил эти слова снова, когда пароход проплывал мимо Баттери, и он увидел немецкий артиллерийский корпус Кастен Гардена, — этих бравых солдат, которые так много сделали для принявшей их страны.

В третий раз он повторил это, слушая прощальные возгласы, которые люди посылали через все расширяющуюся полосу воды.

ГЛАВА XIX. БЛАНШ И САБИНА

После того как пароход удалился от пирса, большинство пассажиров оставили верхнюю палубу и разошлись по своим каютам. Некоторые, однако, задержались наверху, среди них отец золотоволосой девочки и темнокожая служанка.

Он остался не для того, чтобы на прощание подольше поглядеть на родную землю. Очевидно, это было не так. Все в нем, а также в его дочери безошибочно говорило об его английском, благородном происхождении.

Цветная служанка скорее напоминала американку, но все же она не была уроженкой ‘Штатов’. Ее мелкие и довольно изящные черты, характерная искорка в глазах указывали на то, что она, скорее всего, из Вест-Индии. Мать ее была негритянкой, а отец — европейцем, может быть, он был француз, или испанец.

Любые сомнения относительно национальной принадлежности джентльмена с дочерью будут рассеяны, если послушать его краткий диалог с новым для нас персонажем.

Это был молодой человек в темном пальто с карманами и брюках. Подобный стиль одежды говорил о том, что он слуга, это подчеркивала и черная кожаная кокарда на его шляпе.

Он только что поднялся на палубу.

Остановившись перед джентльменом, он почтительно его приветствовал, объявив имя своего господина.

— Сэр Джордж!

— Что там происходит, Фримен?

— Там убирают багаж, находящийся между палубами, сэр Джордж, и надо сообщить, какую часть вашего багажа мы желаем оставить в каюте. Я отложил черный мешок и желтое портмоне, а также большой чемодан с вещами мисс Бланш. А как насчет чемодана из воловьей кожи? Спустить его вниз, сэр Джордж?

— Ну да… нет! Постой! Черт возьми! Я сам должен спуститься туда. Сабина! Посмотри за ребенком. Иди сюда, Бланш! Садись на это плетеное кресло, и Сабина подержит зонтик над тобой. Не уходите далеко отсюда, пока я не вернусь.

Сэр Джордж очень трогательно заботился о своей дочери, и это понятно — она была его единственным ребенком.

Держась рукой за медные перила лестницы, ведущей вниз, он спустился по ступенькам, сопровождаемый Фрименом.

Бланш села, как ей было сказано, мулатка, раскрыв легкий шелковый зонтик, стала держать его над головой девочки. Дождя не было, зонтик защищал только от солнца.

Взглянув на Бланш, перестаешь удивляться отцовской опеке. Эту дорогую для него девочку стоило оберегать. Она вовсе не была от рождения слаба здоровьем, не была ни слишком хрупкой, ни слишком нежной. Напротив, она производила впечатление сильной и цветущей девушки и выглядела старше своих тринадцати лет, немного опережая в развитии свой возраст. Зонтик, скорее всего, должен был оберегать цвет ее лица от палящих солнечных лучей, хотя солнце палило не так сильно, чтобы испортить цвет кожи. Наоборот, легкий загар только красил Бланш, как легкий румянец расцвечивает кожу абрикосового цвета. Солнце словно играло локонами ее волос, и они были подобны его собственным великолепным лучам.

Девочка не покидала место, где оставил ее отец. Отсюда открывался великолепный вид на залив и его прекрасные берега, на Статен-Айленд и его виллы, живописно расположенные среди изумрудных рощ.

Она смотрела на эти пейзажи, но была далека от того, чтоб любоваться его красотой. Ни суда, проплывавшие мимо, ни происходящее на палубе парохода вокруг нее, — ничто не вызывало ее интереса. Ее глаза пристально смотрели только в одну точку — на лестницу, по которой поднимались и спускались люди и по которой ушел ее отец. Устремив взгляд туда, она сидела безмолвно, хотя и не отрешенно. Очевидно, она хотела увидеть кого-то — того, кто должен там пройти.

— Мисс Бланш, — сказала мулатка, наблюдавшая за своей подопечной. — Не стоит так напряженно ждать, ваш отец вернется нескоро. Вы ведь помните, сколько проблем с багажом было в Вест-Индии? Приходится тратить много времени, чтобы все уладить.

— Я вовсе не жду отца, — ответила девочка, все еще не отводя взгляда от лестницы.

— А кого же тогда? О ком вы думаете?

— Да, Сабби, я думаю о нем. Я хочу разглядеть его, когда он подойдет поближе. Он, конечно, придет сюда?

— Он! О ком вы говорите, мисс Бланш? О капитане судна?

— Капитан судна? О, нет, не он! Капитан уже здесь. Мне папа так сказал. Кому интересно смотреть на такого старика, как он? — ответила девочка, показывая на шкипера Шеннона, находившегося на капитанском мостике.

— Тогда кого вы имеете в виду? — спросила озадаченная Сабина.

— О, Сабби! Я была уверена, что ты знаешь.

— Я не знаю.

— Хорошо. Этот тот самый джентльмен, которого все так приветствовали. Один человек сказал папе, что толпа собралась проводить его. Разве не странно, что они так с ним прощались? Бородатые мужчины целовали его, девушки так и рвались к нему. Ты видела, Сабби?

— Это же все простые люди. И девушки — хоть и белые, простые.

— Но джентльмен? Интересно, кто он? Как ты думаешь, он принц?

Такой вопрос был вызван воспоминанием о наблюдаемой в детстве сцене. Выглянув из окна в Лондоне, она увидела церемонию: мимо проходил принц. Она слышала крики ‘ура’, видела, как машут шляпами и носовыми платками. Тогда все было, как и на этих проводах, только было меньше страсти и искренности. С тех пор, живя на одном из Малых Антильских островов, губернатором которого был ее отец, она видела не много сборищ и совсем никогда не видела такой возбужденной толпы, какая собралась недавно на причале. Поэтому Бланш сейчас и вспомнила церемонию прохождения принца.

Хотя чувства, вызванные в ней этими двумя сценами, радикально отличались! Настолько, что даже женщина из Вест-Индии — ее служанка — поняла это различие.

— Принц! — отвечала Сабина, презрительно качнув головой и выражая тем самым свое лояльное отношение к королевским особам. — Принц в этой стране, Америке! Как бы не так! Этот господин собрал вокруг себя столько народу только потому, что он бармен [Сабина, не вполне владеющая английским, произносит слова republic, republican (республика, республиканец) как public, publican (бар, бармен)].

— Бармен?

— Да, мисс. Вы слышали, как они кричали ‘Да здравствуют бары!’ Все они бармены в этих Соединенных Штатах.

Дочь губернатора пришла в некоторое замешательство, она знала, что из себя представляют бармены. Она жила в Лондоне, где на каждой улице был по крайней мере один бар или таверна — в том числе и недалеко от их респектабельного дома. Но чтобы существовала целая нация барменов!

— Все бармены? — воскликнула она в удивлении. — Ну и небылицы, Сабби, ты сочиняешь!

— Совсем нет, мисс Бланш. Сабби говорит вам правду. Правда, потому что в евангелии написано, что все жители Америки — бармены.

— Кто же тогда пьет все это?

— Что пьет?

— Ну, то, что они продают! Вино, пиво, джин? В Лондоне они ничего кроме этого не делают, эти владельцы баров.

— О! Теперь я поняла, мисс. Я вижу, что не до конца объяснила, девочка. Я не хотела сказать, что все они продают спиртное. Совсем наоборот. Они рес-публиканцы, поскольку они не доверяют королям и королевам — даже нашей славной Виктории. Они доверяют только простым людям, плохим и злым.

— Оставь, Сабби! Я знаю, что ты ошибаешься. Этот молодой человек не злой. По крайней мере, он не выглядит злым, и все они в него верят. Ты видела, как они его несли на руках, а те девушки поцеловали бы его, если бы приблизились, хотя это было с их стороны очень смело. Я понимаю их. Он выглядел таким гордым, таким красивым, таким замечательным! Он в десять раз лучше, чем принц, которого я видела в Лондоне. Вот он какой!

— Замолчите, мисс! Не дай Бог, ваш отец, королевский губернатор, услышит подобные речи. Он сильно рассердится. Я знаю, что он не любит республиканцев и будет недоволен, если услышит, как вы их хвалите. Он их ненавидит, как ядовитых змей.

Бланш ничего не ответила на это. Она даже не слышала этого мудрого предостережения. Ее уши перестали воспринимать слова Сабины, потому что именно в этот момент на лестнице показался человек.

Это был тот, о ком они говорили.

Остановившись на палубе недалеко от девочки, он устремил свой взгляд на залив. Поскольку его лицо не было обращено к Бланш, она имела возможность внимательно его рассмотреть, без опасения, что он ее заметит. И она делала это с истинно детским любопытством.

Капитан был не один. С ним был другой человек, которого она тоже видела в экипаже.

Но Бланш не обращала внимания на джентльмена средних лет с огромными седыми усами. Она смотрела только на того, чью руку так стремились пожать и поцеловать те девушки.

Бланш сидела и смотрела на него странным, удивленным взглядом, каким, наверное, горлица смотрит на удава. Рассматривая его подробно, с головы до ног, Бланш не обращала внимания на речи Сабины, которая в Вест-Индии насмотрелась на удавов.

Для девочки это было всего лишь удивление чем-то новым — более интересным, чем игрушка, более ярким, чем сказки об Аладдине.

ГЛАВА XX. ‘ЭТИ НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ГЛАЗА’

Снова стоял Майнард на палубе океанского судна и глядел на белый след, стелющийся за пароходом.

Нью-Йорк с океана выглядит малопривлекательно и не очень интересен путешественникам. В нем нет ничего такого, что вызывало бы восторг, какой вызывают, например, собор Святого Павла в Лондоне, Триумфальная арка в Париже или хотя бы отель Святого Чарльза в Новом Орлеане. Когда вы проплываете мимо Нью-Йорка, ваш взгляд выхватывает из открывающейся картины разве что два-три острых шпиля, подходящих для деревенских церквей, да возвышающийся над городом купол то ли цирка, то ли газохранилища. Более или менее интересная достопримечательность Нью-Йорка — круглый замок с садом позади него, но он так запущен, что смотреть на него можно лишь издали, вблизи он не выдерживает никакой критики.

У Нью-Йорка есть возможность исправить такое положение — если привести его в порядок, он станет выглядеть гораздо лучше. Насколько я знаю, тот же замок — до сих пор собственность города, и с хорошим мэром внешний вид Манхэттена может стать достойным великолепного залива, на берегу которого расположен.

Однако пора завершить наше краткое отступление на гражданские, экономические и архитектурные темы и вернуться к пароходу компании ‘Камбрия’, быстро движущемуся через океан.

Революционный лидер не думал о недостатках архитектуры, когда стоял на палубе, в последний раз рассматривая Нью-Йорк. Его мысли были совсем о другом, в первую очередь о том, действительно ли этот взгляд — последний?

Он оставлял землю, на которой долго жил и которую любил, любил ее людей и ее государственное устройство. Он пускался в весьма рискованное предприятие, чреватое большой опасностью. Теперь он не солдат, который, сохранив свою жизнь и избежав пленения, не несет никакой ответственности за поражение в битве. Он революционер, мятежник, и если битва будет проиграна, он не сможет надеяться на снисхождение, — его ожидает только позорная смерть, и он даже не будет похоронен.

Однако в то время слово ‘мятежник’ означало ‘патриот’, это позже революция была опозорена первым в истории жестоким и бесполезным восстанием, первым, которое по праву может называться бесславным. А до этого званием революционера можно было гордиться, сражаться за свободу было священной обязанностью человека, и, вдохновленный этими мыслями, Майнард смотрел вперед без опасений, а назад — без большого сожаления.

Конечно, он не был безразличен к тому, что оставлял. Много истинных друзей осталось в покидаемой им стране, множество рук, которые он тепло пожимал, возможно, он не пожмет больше никогда! Кроме того, был еще один разрыв, переживаемый острее остальных. Правда, наибольшую печаль от того расставания он испытывал, покидая Ньюпорт, теперь она несколько стихла.

С тех пор прошла уже неделя — неделя, которую он провел среди единомышленников в помещении, где записывались добровольцы, храбрые, отчаянные люди, неделя в пивных барах вместе с сосланными республиканскими патриотами, неделя в звоне бокалов, наполненных рейнским вином и осушенных под песни Шиллера о дорогой родине.

Такая бурная жизнь, сменившая спокойствие ньюпортской гостиницы, пошла на пользу Майнарду. Это позволило ему меньше думать о Джулии Гирдвуд. И все же воспоминание о ней посетило Майнарда, когда пароход миновал Статен-Айленд и проследовал через пролив Нарроуз. Но прежде чем Санди Хук [Полуостров у входа в Нью-Йоркскую бухту] скрылся из глаз, мысли о гордой девушке окончательно (и внезапно!) его покинули.

Такая решительная перемена нуждается в разъяснении.

Влюбленное сердце успокоило не прощание с землей, где осталась возлюбленная. Не это привело к такой резкой перемене. Не могли оказать такого сильного влияния и слова графа Розенвельда, стоявшего рядом и увлеченно излагавшего ему на ухо революционные идеи.

Перемена имела под собой причину, совершенно отличную от всего этого, возможно, единственную причину, по которой внезапно забывают возлюбленных. ‘Un clavo saca otro clavo’, как говорят испанцы, более всех остальных народов преуспевшие в использовании пословиц. ‘Клин клином вышибают’. Прекрасное лицо может быть забыто, только если вместо него появится другое, еще более прекрасное.

Именно это и произошло с капитаном Майнардом.

Повернувшись, чтобы спуститься по ступенькам лестницы, он увидел лицо настолько прекрасное и настолько необыкновенное, что автоматически изменил свое намерение и задержался на палубе.

Не прошло и десяти минут, как он всей душой полюбил эту девочку!

Найдется тот, кто сочтет такое неправдоподобным, возможно, объявит это неестественным. Однако это было именно так — мы описываем подлинные события.

Майнард повернулся лицом к тем немногим пассажирам, которые оставались на верхней палубе, большинство из них устремили взгляды на землю, которую покидали. Но среди них он заметил пару глаз, которые смотрели на него. Сначала он заметил в них лишь простое любопытство, — и в его ответном взгляде мелькнуло это же чувство.

Он взглянул на девочку с великолепными золотыми волосами — и не удержался от того, чтобы взглянуть снова. И тут он понял: она рассматривает его с чувством, далеким от простого любопытства.

Переведя взор с волос на ее глаза, он заметил в них выражение, какое бывает у газели или молодого оленя, гуляющих по зоопарку и с тоской глядящих за ограду.

Если бы это был просто мимолетный взгляд, Майнард мог бы его заметить, но не запомнил бы. Однако это было не так. Девочка продолжала глядеть на него, не обращая внимания больше ни на кого другого. Все это продолжалось до тех пор, пока седовласый, благообразный человек с выражением отеческой заботы не подошел к ней и не увел за нежную ручку с собой вниз.

Подойдя к лестнице, девочка обернулась и бросила на Майнарда все тот же удивительный взгляд, после чего ее прекрасное лицо, обрамленное золотыми волосами, скрылось внизу, под палубой.

— Что с тобой, Майнард? — спросил граф, заметив, что его товарищ неожиданно стал тихим и задумчивым. — Ты так глядел на эту девочку, как будто она твоя!

— Мой дорогой граф! — отозвался Майнард, говоря вполне серьезным тоном. — Я прошу тебя, не шути надо мной, ты сейчас перестанешь смеяться, если я скажу тебе, что ты в точности угадал мое желание.

— Какое желание?

— Чтобы она принадлежала мне.

— То есть как?

— Как моя жена.

— Жена! Ребенок, которому нет еще и четырнадцати лет! Дорогой капитан! Ты становишься озорником! Такие мысли не красят революционного лидера. Кроме того, ты обещал, что у тебя не будет никакой другой возлюбленной, кроме твоей сабли! Ха-ха-ха! Как скоро ты забыл свою наяду из Ньюпорта!

— Я признаю это. Я рад, что сумел забыть ее. Мое теперешнее чувство отличается от прежнего. То не было истинной любовью, оно было не более чем увлечением. Но теперь я чувствую иное — не смейся надо мной, Розенвельд. Я ручаюсь тебе, что это воистину так. Этот ребенок вызвал во мне чувства, которых я не испытывал никогда прежде. Ее необыкновенный взгляд поразил меня. Я не знаю, почему, по какой причине она так на меня смотрела. Я чувствую, что она словно проникла ко мне в душу. Это, может быть, судьба, провидение — называй, как хочешь, — но Розенвельд, у меня есть предчувствие, что она все же будет моей женой!

— Если это так и если она — твоя судьба, — отвечал Розенвельд, — не думай, что я буду мешать тебе осуществить эту мечту. Она, кажется, дочь джентльмена, хотя я должен признать, что мне не очень нравится его внешность. Он принадлежит классу, против которого мы собираемся бороться. Но это неважно. Девочка — еще ребенок, и прежде, чем она будет готова выйти за тебя замуж, вся Европа, может быть, станет республикой, а ты — президентом! А теперь, дорогой капитан, давай спустимся, пока стюард не упрятал наши прекрасные гаванские сигары под палубу, иначе на протяжение долгого рейса нам придется курить какую-нибудь дрянь!

Переход от романтических чувств к прозаическим сигарам был довольно резким. Но Майнард был не так уж романтичен и мечтателен. Услышав призыв своего попутчика, он спустился в кают-компанию, чтобы проследить за выполнением распоряжения касательно чемоданов.

ГЛАВА XXI. НЕДОЛГИЙ ТРИУМФ

В то время как герой С. двигался навстречу новой славе за пределами Америки, он уже был покрыт позором там, откуда уехал. В шумном Нью-Йорке его имя вызывало восторженные крики, а в тихом Ньюпорте оно произносилось с презрением. У многих здесь оно ассоциировалось со словом ‘трус’. Мистер Свинтон наслаждался своей победой. Его триумф длился недолго, но вполне достаточно для того, чтобы этот карточный шулер успел сорвать свой куш.

Благодаря доброй славе, полученной за счет обмана и помощи Луи Лукаса, он сумел-таки найти здесь наивных голубей, о которых мечтал, пересекая Атлантику. Правда, пуха и перьев у них было не так много, как ему хотелось, но все же достаточно, чтобы не превратиться в кучера и не заставлять свою красавицу-жену Франциску гладить белье.

Для разжалованного гвардейца, превратившегося теперь в заурядного жулика, это было золотое время. Но счастье было недолгим, слава мнимого героя довольно скоро была испорчена подозрением в нечестности, а ярлык ‘трус’ вскоре был снят с его соперника.

Через несколько дней после отъезда Майнарда в Нью-Йорк стало известно, почему он уехал так поспешно. Нью-Йоркские газеты дали этому объяснение: он был избран лидером движения ‘Немецкая экспедиция’ и дал согласие им стать.

Это была почетная миссия, как представлялось многим, но все же она не оправдывала поведения Майнарда в глазах тех, кто был знаком с обстоятельствами его ссоры со Свинтоном. Он серьезно оскорбил англичанина и, несмотря на все свои неотложные дела, должен был остаться, чтобы дать сопернику удовлетворение.

Однако почему мистер Свинтон не последовал за ним, когда его местонахождение в Нью-Йорке стало известно из газет? Такое поведение оскорбленного было бы естественно, а бездействие делало и его репутацию небезупречной.

Вскоре же с имени Майнарда были окончательно смыты все пятна, и случилось это быстрее, чем Санди Хук скрылся из его поля зрения. К нему вернулась репутация ‘джентльмена и человека чести’.

В нескольких словах — все произошло следующим образом.

Вскоре после того, как Майнард уехал, в ‘Океанхаузе’ стало известно, что утром после бала, в ранний час, один странный джентльмен, прибывший пароходом из Нью-Йорка, зашел в комнату Майнарда и оставался там в течение целого дня.

Кроме того, стало известно, что письмо, адресованное мистеру Свинтону, было передано его камердинеру. Об этом поведал гостиничный служащий, которому было поручено передать письмо.

Каково же было содержание этого письма?

Мистер Лукас должен был это знать, и с вопросом обратились к нему.

Но он не знал. Более того, ему вообще не было известно, что письмо было послано. Услышав разговоры окружающих на эту тему, он сразу почувствовал: неприятная история угрожает ему компрометацией, и Лукас решил немедленно потребовать разъяснений от Свинтона. С этим делом он направился к англичанину в его комнату.

Мистера Свинтона он там застал и с удивлением обнаружил, что тот ведет фамильярную беседу со своим слугой.

— Правда ли то, что я услышал, мистер Свинтон? — спросил Лукас, входя в комнату.

— Ай-ай, о чем ты, мой дорогой Лукас?

— О письме, о котором они говорят.

— Письмо, письмо… Я совершенно не понимаю, о чем ты, мой дорогой Лукас.

— Сущие пустяки! Разве ты не получал письмо от Майнарда наутро после бала?

Свинтон стал белым, его взор забегал, стараясь избегать глаз собеседника. Он замялся, пытаясь выиграть время, но быстро понял, что отрицать невозможно.

— О, да-да! — отреагировал Свинтон после некоторой паузы. — Действительно, было письмо — очень странное послание. Я не успел толком понять, о чем оно, как в тот же день оно исчезло. Мой камердинер Франк, глупый Франк! Он выбросил это письмо. Я узнал об этом только на следующее утро.

— Я полагаю, оно все еще у тебя?

— Нет-нет, на самом деле! Я закурил сигару, свернутую из этого послания.

— Но о чем же было это письмо?

— Ну, ладно-ладно! Это было своего рода извинение со стороны мистера Майнарда — он сообщал, что вынужден оставить Ньюпорт и уплыть на вечернем пароходе. Оно было написано его другом Рупертом Розенвельдом, который называл себя графом Австрийской Империи. После того как я это прочитал, зная, что автор письма уехал, я решил не говорить об этом, чтобы у нас не было проблем!

— О Боже! Мистер Свинтон, это письмо, вполне вероятно, доставит нам обоим серьезные неприятности.

— Но почему, мой дорогой друг?

— Почему? Потому что все хотят знать, что в нем было написано. Так ты говоришь, что уничтожил его?

— Порвал на сигары, говорю же.

— Очень жаль. Всем уже известно, что письмо было тебе послано и передано твоему слуге. Конечно, все полагают, что оно дошло до тебя. Мы обязаны дать некоторое разъяснение на этот счет.

— Верно-верно. Что же ты предлагаешь, Лукас?

— Лучше всего было бы сказать правду. Ты получил письмо слишком поздно и отвечать не было смысла. Все уже знают почему. Хуже тебе от этого не будет. Правда, все это оправдывает Майнарда.

— Ты думаешь, что лучше признаться?

— Я уверен в этом. Другого выхода у нас нет.

— Хорошо, Лукас, я согласен сделать все, что ты считаешь необходимым. Я тебе так обязан…

— Мой уважаемый сэр, — ответил Лукас, — это больше чем необходимость. Нам следует объяснить, что было на самом деле между тобой и Майнардом в тот день. Я полагаю, что я свободен дать такое объяснение?

— О безусловно, свободен. Разумеется, разумеется.

Лукас вышел из комнаты, твердо решив снять с себя все обвинения.

Окружающие, вскоре после того как ознакомились в общих чертах, если не буквально, с содержанием этого таинственного послания, вернули добрую славу тому, кто написал его, а мнимый герой был разоблачен.

Да, с этого часа Свинтон перестал быть в глазах обитателей Ньюпорта гордым орлом. Он даже не был больше ястребом, и голуби перестали его бояться. Но он по-прежнему заглядывался на самую роскошную птицу — за такую стоило рискнуть!

ГЛАВА XXII. ЗАГОВОР МОНАРХОВ

Революционная буря, потрясавшая троны Европы в 1848 году, была одним из тех возмущений, которые происходят каждые полвека, как только притеснение становится нестерпимым.

Предшествовавшая ей революция 1790 года после ряда удач, чередовавшихся с мрачными провалами, была окончательно подавлена в сражении у Ватерлоо и захоронена ее могильщиком Веллингтоном.

Но мертвец вышел из могилы, и, прежде чем этот хладнокровный янычар деспотизма оказался в могиле сам, он успел увидеть, как призрак уничтоженной им свободы обрел жизнь и снова стал угрожать коронованным тиранам, которым Веллингтон так верно служил.

Дело не ограничилось угрозами — многие из монархов были свергнуты. Слабоумный император австрийский вынужден был бросить свои капиталы и бежать, так же, как и бюрократ — король Франции. Слабый Вильгельм Прусский был взят за горло своими многострадальными подданными и вынужден был, стоя на коленях, даровать им Конституцию.

Сложившаяся ситуация заставила и мелких корольков последовать этим примерам, а Папа, тайный их сторонник, был вынужден оставить Ватикан, это средоточие политического и религиозного позора, в пользу красноречия Мадзини [Джузеппе Мадзини (1805—1872) — итальянский политик, патриот, писатель и философ, сыгравший важную роль в ходе первого этапа движения за национальное освобождение и либеральные реформы в XIX веке] и горячего лезвия Гарибальди. Даже Англия, глубоко безразличная к свободам и реформам, дрожала от возгласов чартистов [чартизм — политическое и социальное движение в Англии с конца 1830-х до конца 1840-х годов]. Каждый из коронованных монархов Европы испытывал непреходящий страх, и некоторое время казалось, что свобода уже не за горами. Увы! Это был не более чем сон, недолговечный и мимолетный, сменившийся новым сном под еще более тяжелым и ужасным гнетом.

Пока борцы за свободу поздравляли друг друга с кратковременным успехом, разбитые ими цепи были восстановлены, более того, были изготовлены новые, чтобы сковать их как можно быстрее. Королевские кузнецы работали не покладая рук, в глубокой тайне, как Вулкан [древнеримский бог огня] в своей подземной кузне.

Они трудились с энтузиазмом, ведь их цели и интересы совпадали. Чувство общей опасности объединило их и заставило забыть былые ссоры — только на время, пока каждый из них нуждался в помощи других.

Итак, новая программа действий было согласована. Но прежде чем приступить к ее исполнению, необходимо было в некоторой степени восстановить власть над подданными, утерянную в результате революции.

Она пронеслась по Европе, как ураган, застав всех врасплох. Купавшиеся в роскоши, упражнявшиеся в мелких пакостях и сарданапальских излишествах, уверенные в бдительности своего стражника Веллингтона, баловни судьбы — монархи не чувствовали приближения шторма, пока тот не разразился над головой. Главный тюремщик свободы в Европе тоже спал. Пожилой возраст и притупившийся интеллект ослабили бдительность человека, который все еще слепо верил в ‘коричневую Бесс’ [Кремниевый мушкет, бывший на вооружении английской армии], в то время как в ушах его звучали выстрелы кольта и игольного ружья.

Да, победитель Ватерлоо был слишком стар для того, чтобы спасти сыновей тех тиранов, которым он помог в свое время удержаться на престолах.

У них не было военачальника — ни одного. Не было на их стороне солдата, в то время как на стороне простого народа были Бемс и Демхинскус, Гарибальди, Дамджанич, Капка и Гуипп из Австро-Венгрии — целое созвездие талантливых революционеров и военачальников. А среди политических деятелей и патриотов не было равных Кошуту [Лайош Кошут (1802—1894) — выдающийся венгерский государственный деятель, революционер и юрист, премьер-министр и правитель-президент Венгрии в период Венгерской революции 1848—1849], Манину и Мадзини.

Если бы тираны вели честную борьбу на военном или дипломатическом фронте, у них не было бы ни единого шанса на победу. Понимая это, они решились на предательство.

Они знали множество путей и способов совершить его, но два из них обещали быть самыми действенными — эти люди как будто они были специально предназначены для такого случая.

Одним из таких субъектов был английский дворянин, урожденный ирландец, из незначительного аристократического рода, умение плести хитроумные политические интриги было у него не просто чертой характера, — он был одним из самых искусных дипломатов в Европе.

При этом он не был гением. Напротив, у него был средний уровень интеллекта, обычный для мошенника. Как депутат британского парламента, он произносил вполне банальные речи, которые хотя и были отмечены некоторым изяществом, но демонстрировали ребячество и скудость ума. Часто он просто развлекал парламент, меняя по несколько пар белых кожаных перчаток в течение своей длинной торжественной речи. Это придавало ему аристократический лоск — немалое достоинство в глазах английской аудитории.

И, несмотря на это, он достиг высокой степени популярности, отчасти из-за того, что был на стороне либералов, но более всего потому, что умел играть на струнах ложного патриотизма и национальных предрассудках. Если бы его популярность ограничивалась пределами родной страны, он принес бы меньше вреда. Но, к сожалению, выражая заботу о чаяниях простых людей, он приобрел доверие революционных лидеров во всей Европе и использовал его во зло.

Такое доверие было получено совсем не благодаря некоему несчастному для народа случаю. Это произошло согласно заранее подготовленному плану, придуманному головами, гораздо более умными и изобретательными, чем его собственная. Короче говоря, он был не более как подобранный ими политический шпион — приманка, выброшенная заговорщиками-деспотами для разгрома их общего врага, которого они боялись больше всего, — республики. Однако, несмотря на это, имя его до сих пор почитается в Англии, в стране, где две сотни лет уважения удостаиваются клеветники Кромвеля!

Второй человек, на которого с надеждой устремили свои взоры испуганные деспоты, принадлежал к другому народу, хотя почти не отличался от первого по характеру. Этот человек также вошел в доверие революционеров путем ряда обманов, ловко изобретенных теми самыми головами, которые выдвинули дипломата.

Но вожди народов не очень верили ему. Герой Булонской экспедиции, с ручным орлом на плече, он не очень напоминал солдата свободы или ее апостола, поэтому, несмотря на его революционную деятельность, к нему относились с подозрением.

Если бы они могли наблюдать за тем, как он покидал Англию, чтобы стать президентом Франции, нагруженный мешками с золотом, — платой коронованных особ, чтобы гарантировать его миссию, — тогда они были бы уверены относительно той роли, которую ему предстоит сыграть.

Его использовали как выталкивающую пружину — это было последней политической надеждой деспотов. Двенадцатью месяцами ранее они бы презирали такие позорные методы.

Но теперь времена изменились. Использовать Орлеанскую или Бурбонскую династии больше не представлялось возможным. Обе они были теперь не у дел, или не имели никакого влияния. Была только одна сила, которую можно было использовать для разгрома революции во Франции, — престиж громкого имени, имени Наполеона, все еще в лучах славы, с его грехами, прощенными и забытыми. Именно он и оказался тем самым актером, способным сыграть вполне посильную для него роль, на которую рассчитывали режиссеры этого спектакля.

Со звоном монет в кошельке и с имперской короной, обещанной ему в награду, он пошел дальше, чтобы с кинжалом в руке и присягой, принесенной Франции, нанести свободе удар в самое сердце!

История знает, как он сдержал свою клятву!

ГЛАВА XXIII. ДАЛЕКО ИДУЩИЕ ПЛАНЫ

В покоях Тюильри расположились за столом пять человек.

Перед ними на столе стояли графины и стаканы, вино в бутылках самых разнообразных форм, ваза с прекрасными цветами, серебряные подносы, наполненные сочными плодами, орехами, маслинами, — короче говоря, все атрибуты роскошного десерта.

Еще не улетучился запах жареного мяса, который, смешиваясь с букетом выпитых вин, указывал на то, что недавно завершился обед, блюда с его остатками уже унесли.

Джентльмены закурили сигары, и запах отборного гаванского табака сочетался с ароматом фруктов и вина. Куря и потягивая вино, они вели между собой легкую беспечную беседу, порой легкомысленную, и случайный наблюдатель вряд ли догадался бы о ее предмете.

И все же встреча была настолько серьезной и секретной, что дворецкому и официантам приказали не заходить более в комнату — двойная дверь была надежно закрыта на замок, в то время как в коридоре ее охраняли два солдата в гренадерской униформе.

Эти пять человек, принявшие такие меры предосторожности от подслушивания, были представителями пяти Великих Держав Европы — Англии, Австрии, России, Пруссии и Франции.

Они не были обычными послами, собравшимися на некое тривиальное дипломатическое совещание, нет, они являлись полномочными представителями европейских стран, своей властью способные решать судьбы континента.

В конклаве из пяти представителей участвовали английский лорд, австрийский маршал, российский великий князь, выдающийся прусский дипломат и президент Франции — хозяин, принимавший четырех остальных гостей.

Собрались они для обсуждения заговора против народов Европы, освобожденных последними революциями, — с тем чтобы подготовить их новое порабощение.

Их план уже был в основном подготовлен, и после перерыва на обед им следовало обговорить детали и внести необходимые уточнения. Между ними не было никаких споров, с тех пор, как основные моменты были обговорены, стороны пришли к взаимному согласию.

Их послеобеденная беседа представляла всего лишь резюме того, что было давно решено, этим и объяснялось отсутствие серьезности, которая обычно приличествовала обсуждению такого нелегкого вопроса и которая сопровождала эту дискуссию в более ранний час.

Теперь они отдыхали, наслаждаясь сигарами и винами, похожие на банду грабителей, уже завершивших все приготовления к очередному разбойничьему ‘мероприятию’.

Английский лорд, казалось, имел особенное чувство юмора по сравнению с остальными. Отличаясь в жизни этим качеством, которое казалось некоторым привлекательным, в то время как другие считали это нелюбезной бессердечностью, он всегда пользовался случаем, чтобы очаровать своих собеседников. Поднявшись над не очень благородным происхождением, он достиг полноты власти и теперь был одним из пяти людей, на которых была возложена миссия великодержавной европейской аристократии против простых европейских людей. Он был одним из главных заговорщиков, предложивших большинство идей совместного согласованного плана, и благодаря этому, а также ощущая свою принадлежность к великой нации, он с молчаливого согласия остальных чувствовал себя их руководителем.

Реальное главенство, однако, принадлежало принцу-президенту — отчасти благодаря его высокому положению, отчасти потому, что он был хозяином.

После того как около часа пролетело в беседах ни о чем, ‘человек дела’, стоя спиной к очагу, засунув руки в карманы пиджака — обычная поза Наполеона Третьего, — вынул сигару изо рта и резюмировал встречу:

— Итак, ваша Пруссия направляет войска в Баден, достаточно сильные для того, чтобы сокрушить храбрых во хмелю ваших немецких друзей, обезумевших, без сомнения, от вашего коварного рейнского вина!

— Сжальтесь над Меттернихом, дорогой президент. Подумайте о Йоханисбергере!

Это отозвался остроумный англичанин.

— Да, мой принц, да, — более серьезно ответил прусский дипломат.

— Дайте им винограда вместо виноградного вина, — вставил реплику остряк.

— А вы, Ваша светлость, мобилизуете Россию, чтобы устроить то же самое этим свинопасам в венгерской Пуште?

— Две сотни тысяч людей готовы совершить поход в Венгрию, — отвечал великий князь.

— Позаботьтесь о том, чтобы они не попали в Тартар, мой дорогой князь! — предостерег неофициальный руководитель миссии.

— Вы уверены в Гёргее [Артур Гёргей — венгерский военачальник, революционер. То, что он сохранил себе жизнь и сдался в плен, в отличие от многих других казнённых революционеров, привело к тому, что венгерское общество считало его трусом и предателем], маршал? — продолжил президент, обращаясь к австрийцу.

— Весьма. Он ненавидит этого Кошута, как самого дьявола, даже еще сильнее. Он с удовольствием отправил бы Кошута и его приспешников на дно Дуная, и, я уверен, он сразу же перевешает их или отрубит головы, как только наши русские союзники появятся на границе.

— Итак, вы надеетесь собрать урожай шей? [Английская игра слов. Neck and crop — сразу же, стремительно, Crop of necks — урожай шей] — вставил бессердечный остряк.

— Замечательно! — продолжил президент, не обращая внимания на проделки своего старого друга лорда. — Я, в свою очередь, позабочусь об Италии. Я думаю, могу полагаться на суеверия, чтобы восстановить власть бедного старого Пия Девятого.

— Вашей собственной набожности будет достаточно для победы, мой принц. Это святой крестовый поход, и кто лучше вас сумеет совершить это? Вашим Саладином будет Гарибальди, и вас назовут Людовик Львиное Сердце!

Веселый виконт посмеялся собственной выдумке, и все остальные тоже дружно засмеялись.

— Ну что ж, милорд! — весело ответил принц-президент. — Нам надо быть немного серьезней. У Джона Буля есть своя роль в этой игре. Правда, не очень трудная.

— Вы считаете, нетрудная? Джон Буль дает деньги. А что он с этого имеет?

— Что он с этого имеет? Черт побери! Вы говорите так, словно забыли о своей недавней панике, вызванной чартистами. Честное слово! Если бы я не сыграл роль хорошего констебля для вас, дорогой виконт, то вместо того, чтобы прибыть сюда как полномочный представитель, вы бы наслаждались моим гостеприимством как изгнанник!

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Славяне и немцы — послы России, Пруссии и Австрии — дружно засмеялись, всем троим пришлась по вкусу эта шутка об англичанине в изгнании.

Однако их добродушный партнер нисколько не был обижен этим смехом, иначе он мог бы парировать шутку словами:

— Но без Джона Буля, мой дорогой Луи Наполеон, даже пурпурная мантия вашего великого дяди, словно спустившаяся с небес и презираемая Францией, не смогла бы поднять вас до вершины, которой вы достигли, — кресла президента, которое, возможно, превратится в трон императора!

Но англичанин ничего подобного не произнес. Он был настолько — так же как и все — заинтересован в этом превращении, что предпочел вместо ответной реплики присоединиться к громкому смеху компании.

Еще несколько бокалов моета и мадеры, капелька токайского для маршала, еще одна выкуренная сигара, и гости, обмениваясь легкими шутками, разошлись.

Лишь двое остались на прежнем месте — Наполеон и его английский гость.

Возможно, — и я полагаю, что очень даже вероятно, — двое подобных мошенников никогда еще не оказывались наедине в одной комнате!

Я ожидаю, что это утверждение вызовет у читателя, скорее всего, презрительную усмешку. Необходимо время, чтобы приобрести умение, которого так не хватало революционным лидерам, — умение рассмотреть мошенническую суть коронованных особ, но десять минут, потраченных для прослушивания последующей беседы, убедили бы даже самых недоверчивых.

Им нечего было скрывать друг от друга. Напротив, каждый из них признавал в другом родственную воровскую душу.

Но это были воры европейского масштаба, один из них украл у Франции половину ее свободы и теперь составлял заговор, чтобы лишить ее и второй половины.

Чокнувшись, они возобновили беседу, и принц-президент заговорил первым:

— Ну, как насчет этой пурпурной мантии? Что следует предпринять? Пока я не чувствую ее на своих плечах, я слаб как котенок. Я должен во всем советоваться с Ассамблеей. Даже такое простое дело, как возвращение статуса Папы Римского, будет стоить мне героических усилий.

Английский полномочный представитель ответил не сразу. Теребя кожаную перчатку пальцами, он сидел, глубоко задумавшись — выражение его лица говорило о том, что он решает некоторую серьезную задачу.

— Вы должны сделать Ассамблею более послушной, — сказал он после долгого раздумья тоном, в котором не чувствовалось и малой доли обычного для него шутливого настроения.

— Вы правы. Но как этого добиться?

— Очистив ее.

— Очистив ее?

— Да. Вам следует избавиться от Бланков, Роллинов, Барбов и прочих каналий.

— Хорошо бы! Но как?

— Путем лишения избирательных прав их избирателей санкюлотов — тех, что в блузах.

— Мой дорогой виконт! Вы, наверное, шутите?

— Нет, мой дорогой принц! Я серьезно.

— Черт побери! Такой законопроект, представленный Ассамблее, заставил бы многих депутатов покинуть свои кресла. Лишить синеблузых избирательных прав! Да их всего два миллиона!

— Тем более вам следует избавиться от них. И это можно сделать. Как вы полагаете, большинство депутатов поддержит вас?

— Я уверен, что поддержит. Как вы знаете, Ассамблея у нас в основном состоит из депутатов старого режима. Следует опасаться лишь выступления толпы. Толпа непременно соберется, если подобный закон будет рассматриваться, а вам известно, что такое парижская толпа, если она собирается по политическому поводу!

— Но я уже подумал о том, как рассеять вашу толпу, или, скорее, помешать ей собраться.

— Как это сделать, мой друг?

— Мы должны причесать гребень галльского петуха, вырвать ему перья.

— Я вас не понимаю.

— Это очень просто. С нашей стороны, мы оскорбим вашего посла, де Морни — какое-нибудь пустяковое оскорбление, которое можно будет позже извинить и уладить. Я возьму это дело на себя. Вы отзываете его в большой ярости и позволяете этим двум нациям воспылать гневом друг к другу. Обмен дипломатическими нотами с довольно злобными формулировками, несколько острых провокационных статей на первых полосах вашей парижской прессы — я позабочусь о том же с нашей стороны, — маневры с полдесятка воинских частей, некоторая активная деятельность на верфях и военных складах, — и дело сделано. В то время как галльский петух будет кричать по одну сторону пролива, а британский бульдог лаять на другую, ваша Ассамблея сможет провести закон о лишении избирательных прав без опасения помех со стороны синеблузых. Даю вам слово, что это можно будет сделать беспрепятственно.

— Мой лорд! Вы — гений!

— Нет здесь ничего гениального. Это также просто, как сыграть в домино.

— Тогда так и нужно сделать. Вы обещаете выставить Морни с вашего двора. Когда он узнает причину, никто не будет доволен всем этим более чем он сам!

— Я обещаю вам это.

* * *

Обещание было выполнено. Де Морни ‘изгнали’, остальная часть программы была также выполнена, включая лишение синих блуз права голоса.

Произошло все в точности, как предсказал английский дипломат. Французы, возмущенные обидой, нанесенной их послу, в своей безумной ненависти к Англии позабыли обо всем остальном, и в то время как они пребывали в таком состоянии, захлопнулась вторая дверца ловушки, и без всякого сопротивления с их стороны сильно сократила завоеванные ими свободы.

Но процесс сокращения свобод на этом не завершился, — он вылился в кровавый антиреволюционный заговор, который также был исполнен, как намечалось.

Еще до конца текущего года клятвопреступник, король Пруссии вошел с верными ему войсками в Южную Германию, погасив пламя революции в Бадене и Баварии, солдаты-головорезы Наполеона Третьего силой вернули римлянам сброшенного ими иерарха, и в то же время огромная двухсоттысячная казачья армия утюгом прошлась по пуштинской равнине, погасив последнюю искру свободы на Востоке.

Все это не роман, это — история!

ГЛАВА XXIV. ОПАСНАЯ ЛЕСТНИЦА

Люди, пересекающие Атлантику на пароходе ‘Канард’, сидят рядом или друг напротив друга за одним обеденным столом по три-четыре раза в день — и не могут обменяться живыми фразами, отличными от формальных: ‘Могу я попросить вас передать солонку?’ или ‘Соль, пожалуйста’.

В основном это мужчины, у которых красивые жены, богатые дочери, достигшие брачного возраста и социального положения, которым они имеют основание гордиться. Без сомнения, эти несчастные очень страдают от жизни на борту, особенно если каюта переполнена и компания малоподходящая.

Такое обычно происходит на ‘Канарде’, когда владельцы магазинов из Канады валят толпой в Англию делать осенние закупки на рынке Манчестера. В этом случае, действительно, пересечение Атлантики — серьезное испытание для джентльмена, будь он англичанин или американец.

Канадцев было предостаточно, и их компания могла бы испортить настроение сэру Джорджу Вернону, одному из таких несчастных. Но поскольку эти заокеанские подданные прослышали о том, что сэр Джордж Вернон — последний губернатор B., руки у них были связаны, и экс-губернатора оставили в покое.

Совсем по другой причине эта компания избегала австрийского графа, да и тот, будучи республиканцем, их на дух не выносил. Их верность короне стояла у него поперек горла, и казалось, очень скоро он выбросит одного из них за борт.

Вскоре для этого представился повод, и граф, возможно, осуществил бы мечту, если бы не Майнард, который, хотя и был моложе, обладал более уравновешенным характером. Розенвельд ненавидел этих попутчиков, как и любой американец, пересекавший океан этим рейсом. Весьма лояльных канадцев было очень много, и их постоянная болтовня отравляла поездку любому попутчику-республиканцу, что уж говорить о таких республиканцах, как Розенвельд и Майнард.

Страдания американцев кончились позже, с введением кораблей компании ‘Инман’. Ее роскошные суда под звездным американским флагом стали родными для всех национальностей и в то же время были не хуже кораблей королевской Англии.

Но вернемся к нашим героям. Пассажиры, пересекавшие Атлантику в одной каюте, обедавшие за одним столом, но не разговаривавшие друг с другом (разве что произносили короткие фразы для приличия), были на борту ‘Канарда’. Среди них были сэр Джордж Вернон и капитан Майнард.

Каждый раз за обедом они почти касались друг друга локтями, стюард — конечно же совершенно случайно — выдал им билеты на соседние места.

Во время первого же совместного обеда обоюдная неприязнь проявилась так ярко, что добрососедские отношения стали невозможны. Некое замечание Майнарда, сделанное в довольно этичной форме, было воспринято высокомерно. Это больно ужалило молодого солдата, и отношения сразу стали враждебными. Любой из них скорее бы обошелся без соли, чем попросил другого передать солонку.

Ситуация была особенно неприятна для Майнарда, и он понимал это. Он хотел поближе познакомиться с этой необъяснимо заинтересовавшей его девочкой, но теперь это стало невозможно. Этикет не позволял заговорить с ней наедине, да и, в любом случае, трудно было бы найти такую возможность — отец редко отпускал ее от себя.

Во время обеда девочка сидела за столом со всеми, но с другой стороны, так, что Майнард мог видеть ее только в зеркале. Зеркало было расположено вдоль салона во всю его длину, и три человека сидели за столом напротив этого зеркала.

В течение двенадцати дней Майнард, не отрываясь, глядел в зеркало во время каждого приема пищи, его взгляд менялся, когда он украдкой от сэра Джорджа наблюдал отраженное полированной пластиной розовое лицо с золотыми волосами. Как часто проклинал он в душе сидевшего напротив канадского шотландца, чья огромная косматая башка встревала между ним и этим красивым отражением!

Догадывалась ли девочка о том, что он смотрит через зеркало? Тревожил ли ее этот взгляд из-под обильной каледонской шевелюры, скрывавшей от нее глаза, пристально и нежно устремленные на нее?

Трудно сказать. У юных девочек бывают иногда довольно странные фантазии. И, как это ни странно, тридцатилетнему мужчине бывает легче завоевать тринадцатилетнюю девочку, чем девушку десятью годами старше! В юном возрасте молодое сердце, не способное заподозрить обман, уступает более естественным природным инстинктам, впитывая новые ощущения, словно губка, и от этого приходящее в восторг. Только позже опыт, приобретенный в мире зла, учит девушку скрывать свои чувства и относиться к поклоннику с подозрением.

В течение всех этих двенадцати дней Майнард много думал о девочке, на которую смотрел через зеркало, — множество мыслей было о том, как же она к нему относится.

Но вот на горизонте показался мыс Клие, а он так ни на йоту и не приблизился к пониманию ее чувств по сравнению с тем моментом, когда увидел ее впервые, проплывая мимо Санди Хука! Но это ничего не меняло. Когда он стоял рядом с австрийцем на палубе парохода, проходящего вдоль южного берега его родной земли, он повторил те же самые слова, которые произнес перед Статен-Айлендом:

— У меня есть предчувствие, что эта девочка все же будет моей женой!

И снова он повторил эти слова в заливе Мерсей, где судно-челнок, пришвартовавшись к большому океанскому пароходу, принимало на борт пассажиров, среди которых были сэр Джордж Вернон и его дочь, и они вскоре должны были исчезнуть из поля зрения Майнарда, исчезнуть, чтобы, возможно, никогда больше не появиться.

Что же дало основание для этого предчувствия, такого с виду абсурдного? Первый пристальный взгляд на палубе, где он впервые ее увидел, долгие многократные взгляды в обеденной комнате через зеркало, прощальный взгляд, когда она покидала пароход, чтобы подняться по лестнице в челнок, — могло ли все это иметь какое-либо значение для него?

Даже он, тот, кто ощущал все это на себе, не мог ответить на такой вопрос. Он мог только повторить себе слова, которые слышал у мексиканцев: ‘Quien sabe? [Кто его знает? (исп.)]’

Пока он раздумывал, произошел случай, который неожиданно подтвердил его предчувствия.

Когда пассажиры переходили с парохода на челнок, чуть не приключилось несчастье. Аристократ экс-губернатор, оттесненный толпой и оттого растерявшийся, оказался на пароходе одним из последних, только Майнард, Розенвельд и еще несколько человек вежливо пропускали его вперед. Багаж был уже погружен. Сэр Джордж вступил на лестницу, его дочь следом, мулатка с мешком, делавшим из одного пассажира двоих, должна была подниматься за ними.

Дул ветер, течение было довольно сильным, и неожиданно пришел в движение буксир, удерживающий два судна вместе. Стоящий на якоре пароход удержался на месте, а вот челнок начало сносить. Трап резко дернуло, его конец отсоединился как раз в тот момент, когда сэр Джордж ступил на челнок. В следующее мгновенье лестница с грохотом опустилась на палубу, находящуюся ниже.

Служанку, которая была еще рядом с перилами, легко затащили обратно. Но девочка, которая была уже в середине пути, могла упасть в воду. У пассажиров одновременно вырвался громкий крик ужаса. Бедняжка ухватилась руками за веревку и висела на ней, наклонная доска трапа под ногами поддерживала ее очень слабо.

В следующее мгновенье доска отделилась от челнока, который продолжало сносить. В результате упал и второй конец трапа, но прежде, чем это случилось, человек, скользнувший вниз, обхватил подвергавшуюся опасности девочку сильной рукой и перенес ее назад, за перила парохода!

Вся неприязнь сэра Джорджа Вернона к капитану Майнарду бесследно исчезла, ибо именно Майнард спас ребенка. Расставаясь после высадки в Ливерпуле, джентльмены крепко пожали друг другу руки и обменялись визитными карточками — на карточке английского баронета [английский дворянский титул], приглашавшей революционного лидера посетить его имение, был адрес: ‘Вернон Парк, Севеноукс Кент’. Не стоит и говорить, что Майнард обещал принять приглашение, когда будет возможность, и хорошо запомнил этот адрес.

Теперь он сильнее, чем когда-либо, верил своему безумному предчувствию, поскольку видел лицо девочки, ее глубокие синие глаза, смотревшие с благодарностью из окна вагона, увозящего сэра Джорджа и его семью с пристани.

Глаза Майнарда отражали его розовые мечты, и после того как англичане исчезли из поля зрения, он еще долго стоял и думал о них. Как же неприятно было, что его отвлекли от этих мечтаний, даже несмотря на то что отвлек голос такого друга, как Розенвельд!

Граф шел к нему, держа в руке газету.

Это была лондонская ‘Таймс’, и новости она содержала крайне неприятные, правда, ожидаемые. Журналы, которые приносил на борт парохода курьер, — как обычно, трехдневной давности — уже подготовили их к этой новости — то, что они читали теперь, только подтверждало ее.

— Это правда! — сказал Розенвельд, показывая на набранный крупным шрифтом заголовок:

ПРУССКИЕ ВОЙСКА ВЗЯЛИ РАСТАД!
РЕВОЛЮЦИЯ В БАВАРИИ ПОДАВЛЕНА!

Когда он показал этот кричащий заголовок, грубое ругательство, достойное шиллеровского студента-разбойника, сорвалось с его губ, и он с силой пнул плавающую пристань, как будто стремился разбить ее нижнюю доску.

— Проклятие! — кричал он. — Будь трижды проклят этот клятвопреступник, король Пруссии! И эти глупцы, северные немцы! Я знал, что он нарушит данную клятву!

Майнард, хотя ему также было невесело, переживал меньше. Возможно, это разочарование было для него не таким чувствительным из-за мыслей о золотоволосой девочке. Она все еще в Англии, и он, похоже, теперь здесь задержится. Такова была его первая мысль. Это не влияло на его решение, он лишь вскользь подумал об этом. Через мгновение раздалось восклицание Розенвельда, прочитавшего следующую новость газеты.

— Кошут все еще удерживает власть в Венгрии, хотя русская армия, как сообщают, окружила Арад! — Слава Богу! — кричал Розенвельд. — У нас все еще есть шанс подоспеть к ним на помощь вовремя!

— Может, нам стоит подождать остальных? Я боюсь, что без них от нас там будет мало толку, — воспоминание об ангельской девочке сделало ангела и из Майнарда.

— Мало толку! Сабли в таких руках, как твоя и моя, стоят дороже! Прошу прощения! Кто знает, дорогой мой капитан, не мне ли доведется воткнуть нож в это черное сердце Габсбурга? Давай отправимся в Венгрию! Мы нужны там.

— Я согласен, Розенвельд. Я только колебался, не решаясь подвергать тебя опасности на австрийской земле.

— Пусть они повесят меня, если смогут. Но они не смогут, если мы сможем добраться до Кошута и его храбрых соратников, Аулича, Перезеля, Дембински, Надя, Сандора и Дамджанича. Майнард, я знаю их всех. Если мы однажды окажемся среди них, нам не страшна никакая веревка. Если мы умрем, то с мечом в руке и в компании героев. Итак, мы едем к Кошуту!

— К Кошуту! — повторил Майнард, и золотоволосая красавица была на время забыта.

ГЛАВА XXV. ДОМ НА ПЯТОЙ АВЕНЮ

Сезон в Ньюпорте закончился. Миссис Гирдвуд вернулась в свой роскошный особняк на Пятой авеню и вскоре принимала гостей. Был среди них и такой, какие не часто появляются на Пятой авеню, — английский лорд мистер Свинтон был приглашен на обед.

Это должно было быть скромное семейное застолье. У миссис Гирдвуд не было выбора, поскольку круг ее знакомых, соответствующих рангу столь высокого гостя, был весьма ограничен. Она довольно недолго жила на Пятой авеню — она переехала туда незадолго до смерти ее последнего мужа, покойного розничного торговца, который купил этот дом, уступив ее настойчивым просьбам.

Ходили слухи, что этот великолепный особняк и стал причиной его смерти. Он был слишком роскошен для лавочника и требовал от хозяина коренного изменения привычек, к тому же, возможно, лавочник был слишком огорчен такой крупной денежной трате, соответствующей оптовой покупке, в то время как он всю свою жизнь занимался мелкими розничными продажами.

Так или иначе, он совершенно пал духом, оказавшись в этом доме с высокими потолками, поблуждал три месяца по просторным комнатам, слушая лишь собственные одинокие шаги, прилег на одну из роскошных кушеток и умер.

После его кончины дом оживился, однако сюда все еще не заглядывали представители элиты. Мистер Свинтон был первым посетителем такого ранга, способным открыть миссис Гирдвуд дорогу в высший свет, более того, он был по своему положению на голову выше других. Хорошее начало, думала вдова Гирдвуд.

— У нас некого будет встретить вам, милорд. Мы слишком заняты подготовкой к отплытию в Европу. Только девочки и я сама. Я надеюсь, вы не будете возражать против этого?

— Прошу вас, мадам, оставьте эти разговоры. Ваша семья сама по себе интересна мне, вы представляете образец людей, которых я очень уважаю. Мне совсем не нравятся многолюдные встречи — большие приемы, как мы их называем в Англии.

— Я рада этому, милорд. Тогда мы ждем вас в следующий вторник. Имейте в виду, мы обедаем в семь.

Этот короткий диалог произошел в Ньюпорте, в ‘Океанхаузе’, в тот момент, когда миссис Гирдвуд садилась в экипаж, доставлявший ее к пароходу в Нью-Йорк.

Наступил вторник, и вот мистер Свинтон с безупречной пунктуальностью, в семь часов пополудни, вошел в особняк на Пятой авеню.

Дом был обставлен и украшен в самом изысканном стиле, как и его гости, надевшие свои лучшие наряды. Как всегда, блестяще выглядели хозяйка, ее дочь и племянница. Однако столовая еще не была заполнена гостями, двое из них только ожидались, и вот вскоре прибыли и они.

Это были мистер Лукас и его помощник, также вернувшиеся в Нью-Йорк, — тот, кто рекомендовал миссис Гирдвуд посетить Ньюпорт, где она и познакомилась с мистером Свинтоном, — они также были приглашены.

В результате прием вышел маленьким и пропорциональным: трое леди и столько же джентльменов — всего шесть человек, — хотя, вполне возможно, те считали саму хозяйку лишней. Лукас имел мысли относительно Джулии, в то время как его друга заинтересовали синие глаза Корнелии. Все устраивалось достаточно хорошо, мистер Свинтон, конечно, был главным героем, королем вечера. Потому что он был приезжим, истинным англичанином. Любезность, оказываемая ему, была вполне естественна. Миссис Гирдвуд очень хотела бы открыть присутствующим, насколько важной персоной он является. Но мистер Свинтон взял с нее клятву держать это в тайне.

За столом гости вели непринужденную беседу. Людям различных национальностей, говорящим на одном языке, не составляет труда найти общую тему. Страны, откуда они родом, в изобилии снабжают их такими темами. Об Америке уже поговорили и теперь обсуждали Англию. Миссис Гирдвуд должна была уплыть туда следующим пароходом — каюты уже были заказаны. Вполне естественно поэтому, что разговор перешел на Англию.

— Что касается ваших лондонских гостиниц, мистер Свинтон. Конечно, мы остановимся там в гостинице. Какие из гостиниц вы нам можете порекомендовать?

— ‘Кларендон’, конечно. ‘Кларендон’ на Бонд-стрит. Там все останавливаются, мадам.

— ‘Кларендон’, — повторила миссис Гирдвуд, доставая свою записную книжку и записывая в ней название гостиницы. — Бонд-стрит, вы говорите?

— Бонд-стрит. Это наш фешенебельный район для променада, кроме того, на этой улице наши лучшие торговцы держат свои магазины.

— Мы остановимся там, — сказала миссис Гирдвуд, записывая адрес и возвращая записную книжку в сумочку.

Нет необходимости воспроизводить всю последующую беседу в деталях. Это была обычная дежурная беседа не знакомых друг с другом гостей за обеденным столом, а гости, собравшиеся у миссис Гирдвуд, относились именно к такой категории.

При этом все прошло достаточно гладко и даже живо, одна лишь Джулия время от времени глядела довольно отрешенно, и это несколько огорчало как Лукаса, так и Свинтона.

Время от времени, однако, каждый из них ловил взгляды ее темно-коричневых глаз, и эти взгляды им льстили и внушали надежду на будущее.

Это были опасные глаза, внушающие благоговейный страх, глаза Джулии Гирдвуд. Эти взгляды тревожили даже таких мало чувствительных мужчин, как Луи Лукас или Ричард Свинтон.

Званый обед закончился, трое гостей джентльменов готовились к отъезду.

— Когда мы сможем увидеть вас в Англии, милорд? — спросила хозяйка, оставшись с мистером Свинтоном с глазу на глаз.

— Я отправляюсь следующим рейсом, мадам. К сожалению, я не смогу составить вам компанию на вашем пароходе. Я должен задержаться в этой стране из-за некоторых дел, связанных с британским правительством. Мне очень хотелось бы уехать вместе с вами, но я не могу оставить эти дела.

— Мне очень жаль, — ответила миссис Гирдвуд. — Нам было бы так приятно провести время вместе на корабле. И моим девочкам также это чрезвычайно пришлось бы по душе. Но я надеюсь, что мы будем иметь удовольствие видеть вас по ту сторону океана.

— Несомненно, мадам. Я был бы очень плохим, ничтожным человеком, если бы думал, что мы больше не должны встречаться. Вы едете прямо в Лондон, конечно. Как долго вы собираетесь оставаться там?

— О, достаточно долго, возможно, всю зиму. После этого мы поднимемся по Рейну — в Вену, Париж, Италию. Мы собираемся совершить небольшое путешествие.

— Вы говорите, что остановитесь в ‘Кларендоне’?

— Мы так решили, потому что вы нам ее рекомендуете. Мы будем жить там, пока будем оставаться в Лондоне.

— Я обязательно нанесу вам визит, как только прибуду в Англию.

— Милорд! Мы будем вам очень рады!

* * *

Дверь гостиной закрылась, и леди остались внутри. Трое гостей джентльменов находились в вестибюле, лакей и дворецкий подали им шляпы и пальто. Хотя все трое пришли по отдельности, ушли они вместе.

— Ну, куда теперь? — спросил Лукас, когда они стояли под флагами на Пятой авеню. — Еще слишком рано ложиться спать.

— Очень разумная мысль, друг мой Лукас, — сказал Свинтон, вдохновленный обилием выпитых у вдовы вин. — Куда ты предлагаешь пойти?

— Я могу предложить одно развлечение. У тебя есть с собой какие-нибудь деньги, мистер Свинтон?

Мистер Лукас еще не был в курсе, что его друг — лорд.

— О, да-да. Тысяча ваших проклятых долларов, я думаю.

— Прости меня за этот бестактный вопрос. Я только спросил на случай, если ты захочешь сделать ставку. Если ты ее сделаешь, я могу немного помочь тебе.

— Благодарю-благодарю! Я готов сделать ставку, ставку на всю сумму.

Лукас пошел впереди, указывая дорогу, от Пятой авеню к Бродвею, и вниз по Бродвею — в ‘ад’, одно из аккуратных небольших заведений со двором, где подают ужин, который посетители едва отведывают.

Свинтон стал одним из таких посетителей. Лукас имел причины на то, чтобы привести его в это заведение. Он рассуждал так: ‘У этого англичанина, кажется, водятся денежки — и он порой даже не знает, куда их девать. Он далеко не все свои деньги потратил в Ньюпорте. Более того, он, должно быть, увеличил свой капитал, ощипав тех голубей, которых я ему предоставил. А теперь мне интересно будет посмотреть, как он обойдется с ястребами. Ведь он теперь попадет в их компанию’.

Приведший Свинтона в этот ‘ад’ также припомнил то, что касалось Джулии Гирдвуд. ‘Надеюсь, что они доберутся до его долларов — хорошенько почистят эту злую собаку — и обслужат его по высшему разряду. Я полагаю, этот интриган, плетущий свои дьявольские сети, хорошо им заплатит’.

Подобное стремление было вызвано ревностью.

И задолго до того, как крупье объявил о закрытии банка за эту ночь, мнимый друг Свинтона имел удовольствие увидеть, что его надежды полностью оправдались.

Несмотря на свою обычную проницательность, экс-гвардеец потерял бдительность после выпитых стаканов. Бесплатный ужин с дешевым шампанским довел его до состояния наивного простодушия, он стал похож на одного из голубей, которых он так любил ощипывать, и в результате покинул гнездо ястребов без доллара в кармане!

Лукас дал ему один, чтобы оплатить экипаж, который отвез Свинтона в гостиницу. Так они расстались.

ГЛАВА XXVI. ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОШУТ!

Осеннее солнце едва поднялось над равнинами желтой Тиссы, когда два путешественника, выехав из ворот старинного города-крепости Арад, начали свой путь к поселку Вилагос, расположенному приблизительно в двадцати милях. Излишне было говорить, что они совершали это путешествие верхом. По равнинам Пушты не передвигаются иначе.

Военные мундиры на них вполне соответствовали нынешней обстановке. Правда, их одежда совершенно отличалась от той, что обычно носят в этой стране в мирное время, когда крестьяне пасут своих свиней, а пастухи мчатся галопом вслед за своими стадами диких жеребцов и крупного скота. Но теперь в Араде размещался штаб венгерской армии, и дороги вокруг него ежечасно топтали сапоги солдат гонведа и копыта гусарских лошадей.

Армия патриотов силой менее тридцати тысяч солдат выдвинулась в Вилагос, чтобы встретить там австро-русскую армию, в четыре раза превосходящую их по численности, генерал Гёргей командовал с одной стороны, и Ридигер [Граф Фёдор Васильевич Ридигер (1783—1856) — генерал-адъютант, генерал от кавалерии, член Государственного Совета] — с другой.

Два вышеупомянутых всадника достигли Арада накануне вечером, прибыв с запада. Они приехали слишком поздно и не успели выступить вместе с армией патриотов. Теперь, на рассвете, они спешили догнать ее.

Их униформа, как мы уже отмечали, не походила ни на один из видов одежды, которую носят обычно венгры. Не походила она также ни на один из видов военной амуниции, которую можно увидеть на их врагах из армии союзников. Оба они были одеты почти одинаково: простые темно-синие пиджаки, панталоны с золотым шнурком ярко-синего цвета и полосатые фуражки.

Вооружены они были револьверами Кольта — в то время еще мало известными, — находившимися на изношенном поясном ремне, стальными саблями, удобно подвешенными на бедрах, и короткоствольными винтовками Джагера позади них, их снаряжение выглядело достаточно воинственно, — очевидно, что эти два путешественника собирались принять участие в войне.

Об этом говорили также их беспокойные взгляды, устремленные вперед, и путь, по которому они гнали своих лошадей, словно опасаясь опоздать к началу сражения.

Их отличала разница в возрасте: одному из них было более сорока, в то время как другому около двадцати пяти.

— Не нравятся мне эти окрестности Арада, — сказал старший, когда они через какое-то время остановились, чтобы дать лошадям передохнуть.

— Почему, граф?

— Кажется, в воздухе скопились отрицательные заряды — своего рода всеобщее недоверие.

— Недоверие к чему или к кому?

— К Гёргею. Я видел, что люди потеряли доверие к нему. Они даже подозревают, что он — предатель и думает о капитуляции.

— Как! Гёргей же их любимый генерал! Разве не так?

— В старой армии — да. Но не в армии нового призыва. По-моему, с ним произошла самая неприятная история, какая только могла случиться. Это старая неприязнь регулярных солдат к добровольцам. Он ненавидит солдат гонведа и Кошута, создавшего это войско, так же, как в нашей маленькой мексиканской перестрелке были натянутые отношения между выпускниками Вест-Пойнта и недавно сформированными полками.

Тысячи ослов, как в Венгрии, так и в Соединенных Штатах, полагают: чтобы стать солдатом, человек должен пройти некое обучение по традиционной, установившейся методике, — они забывают о Кромвеле из Англии, Джексоне из Америки и о многих других, которые подобного обучения не проходили. Итак, эти средние умы, привыкшие к подобным мыслям, полагают, что Гёргею следует доверять только потому, что он уже служил когда-то офицером в австрийской регулярной армии, вот поэтому они и поручили ему ведение нынешней кампании без всяких сомнений. Но я-то хорошо его знаю. Мы вместе обучались в военной школе. Это хладнокровный и коварный товарищ, с головой химика и сердцем алхимика. Из себя он ничего не представляет. Блестящие победы, достигнутые венграми, — а они на самом деле были блестящими, — это энтузиазм пламенных мадьяров и заслуга таких генералов, как Наги Сандор, Дамджанич и Гуйон. Нет никаких сомнений, что после успехов на Верхнем Дунае армия патриотов была способна без всякого риска дойти до Вены, и там смогла бы продиктовать свою волю Австрийской Империи. Охваченные паникой войска императора полностью освободили дорогу, и вот, вместо того чтобы преследовать врага, как сообщали в новостях, победивший генерал со своей армией повернул обратно, чтобы приступить к осаде крепости Офен! Чтобы захватить незначительный гарнизон менее чем из шести тысяч солдат! Шесть недель было потрачено на эту абсурдную осаду, вопреки советам Кошута, который никогда не отказывался от мысли поскорее начать поход на Вену. Но Гёргей делал только то, чего как раз желали австрийцы, — он дал северным союзникам время, чтобы прийти на помощь врагам, и они пришли.

— Но Кошут ведь был командующим армией — главнокомандующим! Разве он не мог отдать команду к походу на Вену, о котором ты говоришь?

— Да, формально он командовал всеми, он мог дать команду, но фактически ему не подчинялись. Гёргей сумел подорвать его влияние, настраивая военных против него — то есть тех из них, кто имел зуб на Кошута, старых вояк, кого он настроил против новых налогов и гонведа. ‘Кошут — не солдат, он всего лишь адвокат’, — сказали они, и этого было достаточно. При всем при этом Кошут представил гораздо больше доказательств владения военным искусством и искусного руководства военными действиями, чем Гёргей и вся его клика. Он организовал двухсоттысячную армию, вооружил и оборудовал ее. И все это он создал абсолютно на пустом месте! У патриотов имелось только две сотни фунтов пороха и явно недостаточное количество оружия, когда все это начиналось. Но отыскалась селитра, и железо было выплавлено, и орудия были доставлены. Да, за каких-нибудь три месяца появилась сильная армия, такая же, как у Наполеона, и этим можно было гордиться. Мой дорогой капитан, это — лучшее доказательство гениальности военного, чем в победа в дюжине сражений. Все это сделал один Кошут. Он сам делал все это, каждую мелочь. Лайош Кошут не полководец? На самом деле, не было еще ни одного такого гения, включая Наполеона. Даже в последней истории с Офеном, как теперь ясно, он был прав, и они обязаны были прислушаться к его призыву ‘На Вену!’

— Да, теперь ясно, что это была неудача, грубая ошибка.

— Не так уж и ясно, капитан, не так уж и ясно. Мне очень жаль, но это не так. Есть причины опасаться, что все это гораздо хуже.

— Что ты хочешь сказать, граф?

— Я хочу сказать, что это измена.

— Измена!?

— Да, возвращение назад с целью бессмысленной осады — это очень напоминает измену. И все эти постоянные отступления правого фланга у Тиссы, вместо того, чтобы перейти ее и соединиться с Сандором. Каждый день армия буквально тает, уменьшаясь на тысячи! Черт побери! Если это действительно так, наша долгая поездка бессмысленна, и несчастная свобода скоро вступит в свое последнее безнадежное сражение на равнинах Пушты, возможно, последнее и для всей Европы! Ах!

И, завершив свою речь этим восклицанием, граф вонзил шпоры в бока лошади и пустил ее галопом, как будто решил принять участие в той самой последней безнадежной борьбе. Более молодой его спутник, вдохновленный, по-видимому, тем же самым импульсом, быстро поскакал следом.

Эта скачка галопом продолжалась, пока не показались крыши домов Вилагос, рассеянных среди рощ маслин и акаций, покрывавших равнину Пушты.

На окраинах открывшегося их взору поселка можно было видеть палатки, установленные на ровных местах, штандарты, плывущие среди них, — это конница передвигалась эскадронами, пехоту, стоявшую плотными сомкнутыми рядами, всадников в гусарских мундирах, снующих тут и там, — их доломаны [доломан — гусарский мундир] свободно развевались по ветру вслед за гусарами.

— Стой, кто идет? — раздался резкий окрик караульного на мадьярском языке, и солдат в одежде гонведа показался на пороге хижины пастуха. Это был представитель отряда охраны, размещавшейся внутри дома.

— Друзья, — ответил австрийский граф на том же самом языке, на котором его окликнули, — друзья по общему делу. Да здравствует Кошут!

При этих волшебных словах солдат опустил карабин, и полдюжины его товарищей вышли из дома и приблизились к вновь прибывшим.

После чего, не тратя времени на долгие разговоры, граф и его спутник направились в штаб, в Арад, сопровождаемые криками ‘Да здравствует Кошут!’

ГЛАВА XXVII. СЛОМАННЫЕ МЕЧИ

Через полтора часа граф Розенвельд и капитан Майнард достигли Вилагоса — чтобы уложиться в указанное время, им нужно было скакать достаточно быстро — и въехали в лагерь венгерской армии. Они остановились прямо в его центре, перед шатром, где располагался главнокомандующий. Они пришли как раз вовремя, чтобы стать свидетелями замечательной сцены, как нельзя лучше характеризующей положение дел в армии.

Вокруг них собрался офицерский состав всех видов и родов войск. Они собирались в группы и беседовали, взволнованно и нервно, одновременно и поочередно, торопливо перебивая один другого.

Все говорило о подготовке к сражению, но создавалось впечатление, что имелся некий сдерживающий момент. Об этом можно было судить по нахмуренным взглядам и мятежному бормотанию. В отдалении слышался несмолкающий гул артиллерии.

Все хорошо знали, откуда он идет, и что это означает. Они знали, что сражение происходит под Темешваром, где Наги Сандор со своим героическим, но поредевшим корпусом сдерживает натиск превосходящих сил Ридигера.

Да, их лучший и любимый товарищ, Наги Сандор, прекрасный офицер кавалерии — не уступавший даже французским отличным рубакам — вел этот неравный бой! Мысль об этом и вызывала хмурые взгляды и недовольное роптание.

Подойдя к группе офицеров, граф попросил разъяснений. Эти офицеры были в мундирах гусаров и выглядели более возбужденными, чем другие. Один из них выскочил вперед и пожал руку графа, воскликнув:

— Розенвельд!

Это был его старый товарищ.

— У вас неприятности? — спросил граф, прежде чем ответил на приветствие. — Что у вас происходит, мой дорогой друг?

— Вы слышите эти пушки?

— Конечно, слышу.

— Это храбрый Сандор ведет смертельный бой. А этот специалист сражаться по картам не дает нам приказа прийти ему на помощь! Он расположился внутри своей палатки как некий Оракул Дельфийский. Немой к тому же, потому что он ни на что не реагирует. Поверишь ли ты, Розенвельд, но мы подозреваем его в измене!

— Если это действительно так, — ответил граф, — то вы наивные глупцы, что ждете его приказов. Вы должны выступить без его приказаний. Со своей стороны скажу, что я, так же, как и мой друг, не буду оставаться здесь, в то время как битва происходит там. По той же причине, что и вы, мы как раз и приехали сюда, преодолев несколько тысяч миль, чтобы обнажить свои мечи. Мы прибыли слишком поздно, чтобы участвовать в баденском деле, и мы не хотели бы проторчать здесь, с вами, и снова разочароваться. Ну, Майнард! Нам больше здесь, в Вилагос, делать нечего. Идемте в Темешвар!

Сказав все это, граф быстрым шагом направился назад, к своей лошади, все еще оседланной, капитан последовал его примеру. Но прежде чем они успели взобраться на коней, произошла сцена, которая заставила их остановиться рядом с лошадьми, держа поводья в руках.

Гусарские офицеры, некоторые из которых были более высокого ранга, генералы и полковники услышали слова Розенвельда. Друг графа передал им содержание его речи.

Достаточно им было уловить лишь краткую суть его слов, чтобы решиться на более смелые действия. Эти слова были подобны раскаленным угольям в бочке с порохом, и почти мгновенно произошел взрыв.

— Гёргей должен отдать приказ! — закричали они все разом, — или мы выступим без этого. Что скажете, товарищи?

— Мы все согласны! — отреагировал хор голосов, говорившие брали в руки оружие и направлялись к палатке главнокомандующего.

— Послушайте! — сказал их лидер, старый генерал с седыми усами и бакенбардами, протянувшимися до ушей. — Слышите этот гул? Это пушки Ридигера. Мне слишком хорошо знаком их проклятый язык. У Сандора было мало боеприпасов, а теперь они совсем закончились. Он вынужден будет отступить.

— Мы остановим его отступление! — воскликнула одновременно дюжина бойцов. — Разрешите нам потребовать приказ, чтобы выступить! Вперед, к его палатке, товарищи! К его палатке!

Невозможно было ошибиться, к какой палатке следует идти, и офицеры-гусары, продолжая кричать, устремились к шатру, другие же группы — за ними, и вскоре все они плотно обступили палатку главнокомандующего. Несколько офицеров вошли внутрь, им удалось проникнуть туда благодаря громким словам и уговорам.

Но вот они вышли, и с ними вышел Гёргей. Он выглядел бледным и казался испуганным, хотя, возможно, это был не просто страх, а сознание своей вины. Но у него сохранилось достаточно присутствия духа, чтобы скрыть это.

— Товарищи! — сказал он, обращаясь к собравшимся. — Дети мои! Я надеюсь, что вы можете положиться на меня. Не я ли рисковал своей жизнью ради нашего общего дела — ради нашей любимой Венгрии? Я говорю вам, что нам нет никакого резона сейчас выступать. Это будет безумием и окончится плачевно. Мы здесь находимся в выгодном положении. Мы должны укреплять и защищать нашу позицию. Поверьте мне, это наше единственное спасение.

Его речь, столь убедительная и искренняя, произвела впечатление на мятежников. Кто мог сомневаться в этом человеке, хотя он и скомпрометировал себя в австрийском деле?

Но старый офицер, который привел их сюда, не остановился на этом.

— Ну что ж,— крикнул он, чувствуя, что они готовы сдаться, — тогда я буду защищать позицию вот так!

С этими словами он выдернул саблю из ножен и, схватив за рукоятку и лезвие, резким движением сломал ее о колено, а обломки бросил на землю!

Это был друг Розенвельда.

Его примеру последовали и другие, сопровождая это проклятиями и слезами. Да, сильные мужчины, старые солдаты, герои в этот день в Вилагосе плакали.

Граф снова поставил ногу на стремя, но тут из-за пределов лагеря донесся крик, который снова заставил Розенвельда остановиться. Все напрягли слух, стараясь понять, кто кричал и почему. Кричал не наблюдатель, а кто-то, находящийся дальше его.

Вдали показались бегущие люди. Они бежали беспорядочно, группами, рассеявшись в длину на большое расстояние, их флаги волочились по земле. Это были остатки корпуса, героически защищавшего Темешвар. Их доблестный командир был с ними, в арьергарде, все еще сражаясь буквально за каждый метр и преследуемый кавалерией Ридигера!

Старый солдат не успел еще пожалеть о том, что так поздно сломал свой меч, когда головной отряд переместился на улицы Вилагоса, и вскоре после этого туда вошла и последняя группа отступающих.

Это была заключительная сцена борьбы за венгерскую независимость!

Впрочем, нет! Мы ведем хронику этих событий недостаточно последовательно. Была еще одна сцена — совсем другая, которая вошла в историю, и которая, несмотря на длительное время, прошедшее после этого события, вспоминается с грустью и болью.

Я не задавался целью написать хронологию венгерской войны — героической борьбы венгров за независимость, их доблесть и преданность идеям свободы не шли ни в какое сравнение с другими подобными войнами. Иначе мне пришлось бы детально описывать все уловки и отговорки, к которым прибегал предатель Гёргей, чтобы обмануть предаваемых им героев и обеспечить свою безопасность, — предоставляю сделать это их бесчестным врагам. Я хочу только упомянуть о страшном утре дня шестого октября, когда тринадцать офицеров — руководителей этой борьбы, каждый из которых имел на своем счету немало побед на поле боя, были повешены, как обычные разбойники или убийцы!

Среди них был храбрый Дамджанич, повешенный несмотря на рану, тихий серьезный Перезель, благородный Аулих, и, самое печальное, — блестящий герой Наги Сандор! Это был воистину ужасный акт мести — казнь героев, каких мир не знал прежде!

Какой контраст между этой жестокостью монархов, руководимых низменными чувствами и ненавистью к революционерам, и помилованием, которое в последнее время было даровано республиканцам — предводителям бунта безо всякой причины!

Майнард и Розенвельд не остались в стране и избежали участи жертв этого трагического финала. Графу грозила опасность на венгерской земле — тем более что она вскоре вошла в состав Австрии, — и с тяжелым сердцем оба революционных лидера обратили свои взоры на запад, с грустью зачехлив свое оружие, которое уже не сможет пролить кровь предателя или тирана!

ГЛАВА XXVIII. В ПОИСКАХ ТИТУЛА

— Мне до смерти надоела Англия — да, надоела!

— Но, кузена, ты говорила то же самое про Америку!

— Нет, только про Ньюпорт. И даже если я говорила, какое это имеет значение? Я жалею, что вернулась сюда. Куда-нибудь в другую страну, только не сюда, не к этим быкам и бульдогам. Нью-Йорк — лучший город в мире.

— Ах! Как я с тобой согласна! В Штатах самые лучшие города.

Первой говорившей была Джулия Гирдвуд, а ее собеседницей — Корнелия Инскайп.

Они находились в прекрасных апартаментах лондонской гостиницы ‘Кларендон’.

— Да, — отвечала первая собеседница, — там каждый может найти для себя подходящее общество, пусть не принадлежащее элите, но достаточно изысканное, в котором можно найти друзей. Здесь нет никого — абсолютно никого — вне пределов аристократического круга. Эти жены и дочери лавочников, с которыми мы постоянно имеем дело, богатые и важные, — я не выношу их. Они думают только о своей королеве.

— Да, это так.

— И я говорю тебе, Корнелия, что если только супруга пэра, или кто-то еще с титулом ‘леди’ встретится им на пути, они запомнят об этом на всю жизнь и каждый день будут говорить о своих связях. Вспомни хотя бы этого старого банкира, о котором рассказывала мама и у которого мы обедали на днях. Он хранит одну из тапочек королевы в стеклянной коробке, и эту коробку он поместил на видном месте в гостиной, на каминной полке! И с каким удовольствием этот старый сноб рассказывает об этом! Как он пришел, чтобы приобрести это, сколько он за это заплатил и какую замечательную и ценную семейную реликвию он оставил своим детям — такую же снобистскую, как он сам! Тьфу! Это поклонение вещам невыносимо! У американских лавочников нет ничего подобного. Даже самые скромные владельцы магазинов не опустились бы до такого!

— Верно, верно! — согласилась Корнелия, которая вспомнила своего отца, скромного владельца магазина в Поукипси [город в штате Нью-Йорк] — она знала, что он действительно не опустился бы до такого.

— Да, — продолжила Джулия, возвращаясь к основной теме, — из всех городов мира мне нравится только Нью-Йорк. Я могу сказать о нем, как Байрон говорил об Англии: ‘Несмотря на все его недостатки, я все же его люблю!’ — хотя я думаю, что когда великий поэт сочинял эту строку, он, возможно, очень устал от Италии и от глупой графини Гвиччиоли [возлюбленная Байрона].

— Ха-ха-ха! — засмеялась кузина из Поукипси. — В этих словах я узнаю тебя, Джулия! Но я рада, что ты так любишь наш дорогой Нью-Йорк.

— Кто же его не любит, с его веселыми, дружелюбными, никогда не унывающими людьми? У него есть много недостатков, я допускаю, что там плохой мэр и процветает коррупция. Но это всего лишь внешнее — пятна на его лице, и они рано или поздно будут выведены. Его большое, щедрое ирландское сердце свободно от пороков.

— Браво! Браво! — закричала Корнелия, вскакивая с места и хлопая в свои маленькие ладоши. — Я очень рада, кузина, услышать от тебя такие добрые слова об Ирландии!

Стоит напомнить, что Корнелия была дочерью ирландца.

— Да, — сказала Джулия в третий раз. — Из всех городов больше всего мне по душе Нью-Йорк! Я убеждена, что это самый прекрасный город в мире!

— Не торопись со своими выводами, любовь моя! Подожди, ты еще не видела Париж! Возможно, после посещения Парижа ты изменишь свое мнение!

Это сказала миссис Гирдвуд, войдя в комнату и услышав от своей дочери последнюю из хвалебных фраз в адрес Нью-Йорка.

— Я уверена, что не изменю, мама. Так же, как и ты. Мы увидим в Париже то же самое, что и в Лондоне, тот же эгоизм, те же самые социальные различия, то же самое поклонение вещам. Я думаю, все монархические страны одинаковы.

— О чем ты говоришь, дитя мое? Франция теперь республика.

— Хороша республика, с племянником императора в роли президента — точнее говоря, диктатора! Ежедневно, как пишут газеты, он урезает права граждан!

— Хорошо, дочь моя, но с этим мы ничего не можем поделать. Ведь горячие революционные головы надо остудить, и Наполеон, наверное, сумеет это сделать. Я уверена, что Париж будет очень приятным пунктом нашего путешествия. Старинные титулованные семейства, чуть не уничтоженные революцией, снова поднимают голову. Говорят, новый правитель способствует этому. Мы должны постараться познакомиться с некоторыми из них. Во Франции это проще, чем в холодной аристократичной Англии.

Последняя фраза была сказана с горечью. Миссис Гирдвуд была в Лондоне уже несколько месяцев, она остановилась в отеле ‘Кларендон’ — там, где останавливаются аристократы, но так до сих пор и не сумела войти в аристократическое общество.

В американском посольстве с ней были учтивы. И посол, и секретарь (секретарь особенно) отличались учтивостью ко всем, но особенно — к своим соотечественникам или соотечественницам, без различий в социальном положении. Посольство сделало все, чтобы американская леди могла путешествовать без бюрократических проблем. Но, несмотря на богатство и хорошее образование, несмотря на то, что ее сопровождали две красивые девушки, миссис Гирдвуд не могла быть представлена ко двору, поскольку ее родители и прародители не были известны там.

Безусловно, это препятствие могло было быть устранено при наличии протекции, но американский посол в те дни лебезил перед английской аристократией, намереваясь сам войти в клуб избранных, кроме того, он боялся скомпрометировать себя неудачной рекомендацией.

Мы не станем называть его имя. Читатель, знакомый с дипломатическими отчетами того времени, без труда поймет, о ком мы говорим.

Все эти обстоятельства сильно огорчали честолюбивую вдову.

Конечно, она без труда могла завести знакомства с простыми англичанами. Ее богатство легко расположило бы их. Но аристократы! С ними здесь было еще сложнее, чем в Ньюпорте с этими Дж., Л. и Б. Она обнаружила, что простой сквайр [сквайр (эсквайр) — английский дворянский титул, которым обозначались все дворяне, не имеющие более значимого титула (такого как пэр или рыцарь)] ей также не доступен, как и пэр или соответствующий по положению граф, маркиз или герцог!

— Не принимайте это близко к сердцу, девочки мои! — утешала она дочь и племянницу, когда стало очевидно такое положение дел. — Его светлость скоро будет здесь и все устроит.

Под ‘Его светлостью’ понимался мистер Свинтон, который должен был прибыть следующим за ними пароходом.

Однако когда прибыл следующий пароход, никакого пассажира с именем Свинтон в его списках не оказалось, и тем более пассажира с титулом ‘лорд’. И последующий, и пришедший следом за ним, и еще около полдюжины пароходов, — никакого Свинтона нет. Нет и в газетах информации о прибытии лорда, и в ‘Кларендоне’ он не появляется!

Уж не произошла ли какая-нибудь неприятность с лордом, путешествующим инкогнито? Или он просто забыл свое обещание, что, конечно, было бы очень неприятно для миссис Гирдвуд? В любом случае, он должен был написать. Джентльмен поступил бы именно так, если только он не мертв.

Однако никаких сообщений о смерти в газетной хронике также не появлялось. Подобное сообщение не было бы пропущено вдовой лавочника, которая каждый день читала лондонскую ‘Таймс’ и обращала особое внимание на списки прибывших.

Она пришла к убеждению, что представившийся ей дворянин, случайно встреченный в Ньюпорте и затем посетивший ее на Пятой авеню в Нью-Йорке, либо никаким дворянином не был, либо в одиночку вернулся в свою страну под другим именем и теперь почему-то избегал продолжения знакомства.

То, что многие из ее знакомых соотечественников, путешествующих в одиночку, регулярно прибывали в Англию, было для нее слабым утешением. Среди них были мистер Лукас и Спайлер — такова была, кажется, фамилия друга Лукаса. Но ни один из них не мог удовлетворить интереса миссис Гирдвуд. Никто из них ничего не знал о местонахождении мистера Свинтона. Они не видели его со времени обеда в доме на Пятой авеню, и ничего о нем с тех пор не слышали.

Было совершенно ясно, что он прибыл в Англию и скрылся от них, — то есть от миссис Гирдвуд и ее девочек. Так думала мать.

Это был вполне достаточный повод, чтобы покинуть страну. Так она и решила, отчасти для того, чтобы продолжить поиски титула для своей дочери (с этой целью она и прибыла в Европу), отчасти для того, чтобы продолжить ‘тур по Европе’, как это называли многие из ее соотечественников.

Дочь отнеслась к ее решению безразлично, а племянница, конечно, не возражала.

И они продолжили свое путешествие.

ГЛАВА XXIX. ПРОПАВШИЙ ЛОРД

Десять дней спустя после того, как миссис Гирдвуд покинула отель ‘Кларендон’, некий джентльмен появился перед гостиничным портье и спросил:

— У вас остановилась семья по фамилии Гирдвуд — одна леди средних лет и две молодые — ее дочь и племянница, а также негритянка, их служанка?

— Да, у нас останавливалось семейство с такой фамилией — приблизительно две недели назад. Но они уже оплатили счет и уехали.

Портье сделал акцент на оплате счета. Этим он хотел подчеркнуть респектабельность уехавших постояльцев.

— Вы знаете, куда они уехали?

— К сожалению, у меня нет никаких сведений об этом. Они не оставили адреса. Скорее всего, они янки — точнее, американцы, я думаю, — сказал он, поправляя себя, чтобы ненароком их не обидеть. — Очень красивые леди, особенно молодые. Я могу предположить, что они вернулись в Штаты. Так они, я слышал, называли свою страну.

— В Штаты! Да, нет, разве это возможно? — воскликнул про себя посетитель, затем спросил: — Как давно они покинули гостиницу?

— Около двух недель назад, что-то вроде этого. Я могу посмотреть в книге регистрации и сказать вам точно!

— Прошу вас, посмотрите и скажите!

Цербер ‘Кларендона’ — со скромными просителями он был строг, как семиглавый дракон — открыл ящик регистраций и начал изучать его содержимое. На него произвел впечатление внешний вид господина, обратившегося к нему с просьбой, и он не мог отказать этому ‘важному джентльмену’.

— Выехали двадцать пятого, — сказал он, глядя на регистрационную запись. — Лорд С. и Леди С., Хон. Аугуст Стэйшен, герцогиня П., миссис Гирдвуд и ее семья — это они. Они уехали двадцать пятого, сэр.

— Двадцать пятого? В котором часу?

— О нет, я этого не запомнил. Вы сами видите, как много было въезжающих и отъезжающих. Но, судя по тому, что их имена в списке одни из первых, я полагаю, они уехали утренним поездом.

— Вы уверены, что они уехали и не оставили ни для кого сообщения?

— Я могу спросить. Как ваше имя, сэр?

— Свинтон. Мистер Ричард Свинтон.

— Кажется, они спрашивали это имя, несколько раз. Да, пожилая леди спрашивала вас — она мать молодых леди, я полагаю. Я узнаю, не оставила ли она сообщения.

Портье покинул свое место и направился внутрь отеля, оставив растерянного мистера Свинтона одного.

Лицо экс-гвардейца, который совсем было пал духом, снова просветлело. По крайней мере, ему было приятно узнать, что о нем спрашивали. И можно надеяться, что ему оставили сообщение, которое наведет его на их след.

— Нет, они ничего не оставили, — с таким разочаровывающим ответом вернулся портье. — Никакого сообщения.

— Так вы говорили, что они искали мистера Свинтона? Можно узнать, они спрашивали обо мне непосредственно у вас? — задавая этот вопрос, мистер Свинтон предложил гостиничному слуге сигару.

— Спасибо, сэр, — ответил польщенный портье, принимая подарок. — Вопросы насчет вас присылали мне из их комнат. Они спрашивали, не прибыл ли мистер Свинтон и не оставил ли свою визитную карточку? Они также спрашивали о лорде. Они не назвали его имя. Но у нас не было никаких лордов, ни до, ни после них.

— Какой-нибудь джентльмен посещал их за это время? Вы можете убедиться, что эти сигары — одни из лучших — я привез их с другой стороны Атлантики. Желаете еще одну? Таких вы не найдете здесь, в Лондоне.

— Вы очень любезны, сэр. Спасибо! — и гостиничный слуга взял себе еще одну сигару.

— О, да! Было несколько господ, которые их навещали. Я не думаю, что кто-то из них был лордом, хотя все может быть. Леди производили впечатление респектабельных. Я бы сказал, довольно респектабельных.

— Вам известен адрес хотя бы одного из этих джентльменов? Я спрашиваю потому, что эти леди мне близки, и я мог бы расспросить у посещавших их джентльменов, куда они могли уехать.

— Они были совершенно мне не знакомы, и никто в отеле их не знает. Я работаю здесь уже десять лет, и никогда не видел их прежде.

— Вы могли бы вспомнить, как выглядит кто-то из них?

— Да, один из них появлялся здесь часто и выходил из отеля вместе с дамами. Коренастый джентльмен со светлыми волосами и округлым полным лицом. Иногда также появлялся джентльмен с худым лицом, более молодой. Они сопровождали двух молодых леди на прогулку на лошадях — на Роттен Роу и, я думаю, также в оперу.

— Вам известны их имена?

— Нет, сэр. Они приходили и уходили, не оставляя визитных карточек. Только в самый первый раз оставили, но я не обратил внимания, что на них было написано. Они спросили миссис Гирдвуд и затем поднялись по ступенькам в их комнату. Они выглядели как их близкие друзья.

Свинтон понял, что этим исчерпывается вся информация, которую он мог получить от портье. Он развернулся, чтобы уйти, и портье предупредительно открыл ему дверь.

В это время он задал еще один вопрос.

— Миссис Гирдвуд говорила что-либо о возвращении назад, в эту гостиницу?

— Не знаю, сэр, но если вы подождете минуту, я могу спросить.

И снова портье направился внутрь отеля, и снова принес отрицательный ответ.

— Вот невезение! — прошипел Свинтон сквозь зубы, когда спустился по лестнице вниз и вышел из отеля. — Вот невезение! — повторил он, подавленный, когда медленной, нерешительной походкой направился к улице с ‘нашими лучшими магазинами’.

— И Лукас, и дамы были в полной уверенности, что я прибуду следующим пароходом! Я говорил об этом при их отъезде из Нью-Йорка, когда советовал им, где остановиться. Они должны были отплыть ближайшим пароходом, и, пусть меня повесят, но я думаю, что меня завлекли в этот игорный дом специально, чтобы лишить возможности последовать за ней. И они преуспели в этом! Я потратил несколько месяцев, чтобы собрать деньги на билет! И вот, их уже нет, бог знает, где они! Проклятое невезение!

Из сказанного нам становится понятно, почему мистер Свинтон не давал знать о себе в отель на Бонд-стрит, — миссис Гирдвуд ошибалась, думая, что он прервал связь с ними.

Тысяча долларов, которые он просадил в игорном доме Нью-Йорка, были все его деньги, после этого всё, что он смог выручить за драгоценности своей жены, большинство из которых и так уже были заложены, хватало для оплаты поездки на океанском пароходе только за одного человека.

Поскольку Фан не желала оставаться одна — Бродвей подходил ей меньше, чем Регент-стрит, — оба они вынуждены были остаться в Америке, пока не отыщется сумма, достаточная для покупки двух билетов за океан.

При всем таланте мистера Свинтона в карточном шулерстве потребовалось несколько месяцев, чтобы собрать нужную сумму.

После того как друг Лукас уехал, он не мог больше найти в Америке голубей — остались только ястребы!

Страна свободы не подходила для него. Ее символом был сокол — люди, которых он встречал, были отмечены этим символом, поэтому как только Свинтону удалось собрать деньги, достаточные для оплаты билетов второго класса на пароходе ‘Канард’, он поспешил отплыть в страны, более благоприятные для него и его возлюбленной.

Когда они прибыли в Лондон, у них было ненамного больше средств, чем стоимость одежды на них, они остановились в дешевом отеле для полуджентльменов, в районе, где почти каждая улица, площадь, парк, дом или терраса назывались одинаково — Вестборн.

К этому кварталу и направился мистер Свинтон, после того как покинул Бонд-стрит, взяв экипаж за два пенни, он вскоре оказался в Роял Оак, недалеко от своего нынешнего места жительства.

* * *

— Они уехали! — воскликнул мистер Свинтон, входя в снятые ими комнаты и обращаясь к красивой женщине, единственной, кто кроме него жил там.

Это была Фан, в шелковом платье, несколько потертом и перекрашенном, но все же очень идущем этой женщине. Фан, с вновь отросшими прекрасными волосами, одетая теперь не как слуга, снова выросла до титула жены!

— Уехали? Покинули Лондон? Или только гостиницу?

Эти вопросы говорили о том, что она все еще участвовала в делах мужа.

— И то, и другое.

— И ты не знаешь куда?

— Да, я не знаю.

— Ты думаешь, они покинули Англию?

— Я не знаю. Они выехали из ‘Кларендона’ двадцать пятого числа прошлого месяца — десять дней назад. И знаешь, кто был там, встречал и провожал их?

— Не знаю.

— Но кто, как ты думаешь?

— Не знаю, нет.

Она могла кое-что предполагать. У нее была мысль, но она не высказывала ее, так же как и прочие свои мысли об этом человеке. Если бы она все же высказалась, прозвучало бы имя Майнард.

Но она ничего не сказала, предоставив мужу возможность объяснить все.

Он так и сделал, не оправдав догадку супруги.

— Хорошо, я скажу. Это был Лукас. Та самая тупоголовая скотина, которую мы встретили в Ньюпорте и затем в Нью-Йорке.

— Да, лучше бы мы не встречали его ни там, ни здесь. С этим человеком не следовало иметь никаких дел, Дик.

— Мне это хорошо известно. Возможно, у меня еще будет шанс отплатить ему за все вдвойне.

— Итак, они уехали, и, я полагаю, тем самым на них можно поставить крест. Хорошо, пусть будет так, меня они больше не интересуют. Я вполне довольна, что вернулась в старую и дорогую мне Англию.

— И в эти дешевые комнаты?

— Мне все равно. Лачугу здесь я предпочитаю дворцу в Америке! Я лучше бы жила на чердаке в Лондоне, здесь, в этих дешевых комнатах, чем стала хозяйкой того дома на Пятой авеню, где мы так вкусно пообедали. Я ненавижу их республиканскую страну!

Неудивительно, что эта женщина произносит такие слова.

— Я получу все это, — сказал в ответ Свинтон, имея в виду, конечно, не страну, а дом на Пятой авеню. — Я завладею всем этим, даже если мне потребуется на это десять лет.

— Ты по-прежнему намерен продолжать это дело?

— Конечно, почему я должен отступить?

— Но, возможно, ты упустил свой шанс. Может быть, мистер Лукас уже завоевал расположение леди.

— Да что ты! Я не вижу в нем ничего такого, что могло бы понравиться ей, — он обычная, ничем ни примечательная скотина. Он сейчас вертится вокруг нее, без сомнения. Но что с этого? Я не думаю, чтобы у него что-нибудь вышло с мисс Джулией Гирдвуд. Кроме того, я знаю, что ее мать будет против этого. Если я и потерял шанс добиться ее, так только благодаря тебе, милая.

— Благодаря мне? И как же это, хотела бы я знать?

— Если бы не ты, я был бы здесь несколько месяцев назад, и я мог бы предотвратить их отъезд, или, еще лучше, сумел бы поехать вместе с ними. Я смог бы это сделать. Мы потеряли время на то, чтобы собрать деньги на второй билет.

— Замечательно! И я одна виновата в этом, как я понимаю? Я думаю, что я внесла свою долю. Ты, наверное, забыл, что были проданы мое золото, мои кольца и браслеты, и даже моя великолепная шкатулка?

— А кто подарил тебе все это?

— Замечательно! Вполне достойно тебя — напомнить мне об этом сейчас! Я жалею, что принимала у тебя эти подарки!

— А я жалею, что дарил их тебе.

— Негодяй!

— Ах! Ты, как всегда, знаешь как меня назвать, ты всегда можешь подобрать для меня гадкое слово!

— Я буду называть тебя жалким ничтожеством, трусом!

Последнее слово задело его за живое. Возможно, это был единственный обидный для него эпитет, и тем обиднее, что у нее были основания так говорить, и она знала об этом.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, внезапно покраснев.

— Что я имею в виду? Что ты трус, и ты это знаешь. Ты герой безнаказанно оскорблять женщину, но когда мужчина встанет у тебя на пути — нет! Ты ничего не можешь ему сказать, только шипишь как гусь! Вспомни Майнарда!

В первый раз за все время такой упрек был брошен открыто, хотя уже не раз после памятных сцен в Ньюпорте она высказывала разнообразные намеки по поводу того, как он сумел избежать дуэли. Ранее он предполагал, что для нее это не более чем подозрения, ведь она никак не могла знать о послании, доставленном якобы слишком поздно. Он приложил немало усилий, чтобы скрыть это обстоятельство. Однако из того, что она сейчас сказала, было ясно, что она знает все.

И это было действительно так. Джеймс, официант и другие слуги рассказали ей о всех сплетнях и слухах, ходивших в гостинице, все это, дополненное ее собственными наблюдениями, составило цельную картину. И если ее подозрение только неприятно беспокоило Свинтона, то ее уверенность просто взбесила его.

— Повтори, ну-ка еще раз повтори свои слова! — закричал он, вскакивая со стула. — Повтори это снова, и я, клянусь богом, достойно отвечу на эту клевету!

Подтверждая свою угрозу, он схватил деревянный стул и занес его над головой своей супруги. Во всех их многочисленных перепалках никогда еще не доходило до такого — сейчас их отношения дошли до критической точки.

Она не была высокой или сильной — ее единственным оружием была красота. А вот вспыльчивыми были они оба. Она не верила в то, что он способен ее ударить, и в то же время чувствовала, что если она сейчас дрогнет, тем самым признает себя побежденной. Поэтому она постаралась еще сильнее оскорбить его и ответила с особенной издевкой:

— Говоришь, повторить? Помнишь Майнарда? Впрочем, зачем я спрашиваю? Ты не мог его забыть!

Едва эти слова успели слететь с ее губ, как она горько пожалела об этом: стул опустился на ее красивую головку, и от сильного удара она рухнула на пол как подкошенная!

ГЛАВА XXX. В ТЮИЛЬРИ

Этот день в историю Парижа вошел как самый позорный, несчастный и недостойный. И не только для парижан, но и для всех французов — для тех, кто в этот день потерял свободу. Для парижан этот день стал днем слез, и теперь каждая его годовщина никогда не проходит для французов без того, чтобы не услышать плач в каждом доме, плач, идущий из глубины сердца. Этот день — второе декабря 1851 года.

Утром этого дня во дворце Тюильри встретились пять человек. Они собрались в той же самой комнате, о которой мы уже писали, где собирались заговорщики несколько месяцев назад.

Нынешняя встреча имела ту же самую цель. Правда, хоть число собравшихся было таким же, как и в прошлый раз, только один из них был участником предыдущей встречи. Это был президент страны-хозяйки — президент Франции!

И еще одно достаточно странное совпадение — титулы собравшихся: там были граф, фельдмаршал, дипломат и герцог, — с той только разницей, что все они представляли только одну нацию — французов. Это были граф де М., маршал Ст. А., дипломат ля Ж. и герцог С.

Хотя, как было сказано, цель собрания была та же, собрание сильно отличалось, как по составу, так и по характеру обсуждения. Прежняя пятерка была похожа на банду грабителей, которые занимались приготовлениями к очередному ограблению. К собравшимся теперь больше бы подошло сравнение с подельниками, уже приступившими к своей ‘работе’.

Предыдущие заговорщики вступили в сговор с целью осуществления тщательно разработанного плана — подавления Свободы во всей Европе. Нынешние собрались с аналогичной целью, только речь шла на этот раз о свободе Франции.

В прошлый раз кампания только намечалась и должна была быть проведена храбрыми солдатами на поле битвы. На этот раз действия должны были последовать немедленно, и их осуществление было поручено жалким трусам, специально подобранным для этих целей.

Способ достижения грязных целей станет понятен, если мы прислушаемся к беседе участников этого собрания.

Не было слышно ни шуток, ни болтовни, как на предыдущем собрании, когда всех развлекали речи английского виконта. В этот момент было не до смеха, наступило время насилия и убийств.

Также в этой компании не было спокойствия. Люди входили и выходили, офицеры были одеты по форме и вооружены. Генералы, полковники и капитаны допускались сюда только для того, чтобы отрапортовать о чем-то или получить задание, а затем покидали комнату.

Тот, кто давал им приказы, был не президентом Франции и не главнокомандующим ее армии. Это был другой участник пятерки, и в этот момент он был важнее президента!

Этого человека звали граф де М. Если бы не он, этот дьявольский заговор, скорее всего, не удалось бы осуществить и Франция осталась бы свободной!

Это был странный, невиданный кризис, и человек, на которого была возложена эта миссия, стоял спиной к огню, в расстегнутом мундире и имел весьма подавленный вид. Несмотря на неоднократный прием крепких напитков и беспрерывное выкуривание сигар, он не мог скрыть дрожь, которая охватила его.

Де М. понимал серьезность момента, поэтому он взял пример с убийцы алжирских арабов, бродячего актера, а ныне фельдмаршала Франции.

— Имейте в виду! — крикнул грешный, но храбрый граф. — Никаких полумер — никаких, даже малейших послаблений! Мы должны покончить с этим делом, и мы пройдем через это! Кто-нибудь из вас сомневается и трусит?

— Только не я, — ответил Ст. А.

— И не я, — сказал ля Ж., бывший биллиардный шулер лондонского Лестер-сквера.

— Я не боюсь, — сказал герцог. — Но вы уверены, что это правильный шаг?

Он был единственным из всей пятерки, в чьем сердце еще оставались некоторые искры человечности. Он был связан с остальными дружескими отношениями, хотя сам был скромным и нерешительным человеком.

— Правильный ли это шаг? — отозвался ля Ж. — Что здесь может быть неправильным? Может быть, будет правильным допустить, чтобы это сборище демагогов, эти канальи взяли власть в Париже и во всей Франции? Вот что произойдет, если мы не будем действовать. Сейчас или никогда — говорю я!

— И я!

— И каждый из нас!

— Мы должны сделать даже больше, чем говорим, — сказал де М., и в его орлиных глазах сверкнула молния — он был полной противоположностью герцогу, смотревшему растерянно и нерешительно. — Мы должны поклясться в этом.

— Ну, Луи! — продолжил он, обращаясь непосредственно к принцу-президенту. — Мы все здесь в одной лодке. Это вопрос жизни и смерти, и мы должны быть откровенны друг с другом. Я предлагаю произнести клятву.

— Я не возражаю, — сказал племянник Наполеона, подчиняясь человеку, которым в свое время командовал его великий дядя. — Я дам любую клятву, какая вам будет угодна.

— Довольно! — вскричал де М., доставая с каминной полки пару дуэльных пистолетов и кладя их на стол крест-накрест, один на другой. — Сюда, господа! Здесь есть настоящий христианский крест, и на нем мы сможем принести присягу в том, что мы осуществим задуманное или умрем вместе.

— Клянемся этим на кресте!

— Клянемся крестом и Святой Девой!

Едва прозвучали слова клятвы, как дверь открылась, и вошел курьер в униформе, один из тех, кто постоянно входил и выходил от них. Все они были офицерами высокого ранга, мужчинами с бесстрашными, зловещими лицами.

— Ну, полковник Гардотт, — спросил его де М., не дожидаясь, пока президент заговорит первым, — что нового происходит на бульваре Бастилия?

— Все замечательно! — ответил полковник. — Еще один круг шампанского, и мои друзья будут готовы — готовы к любому делу!

— Дайте им это! Дважды, если потребуется. Вот вам для оплаты в кабаре. Если этого не достаточно, дайте им слово офицера, что оплатите выпивку. Или скажите, что это за счет… ха! за счет Лориаларда!

О полковнике в великолепной форме зуава [служащий французской легкой пехоты] все забыли, или, во всяком случае, оставили его на время, для того чтобы обратить внимание на крупного бородатого человека в грязной блузе, в этот момент вошедшего в комнату.

— Что с тобой, храбрый малый?

— Я пришел узнать, когда мы можем начинать стрелять с баррикады? Все уже готово, и мы только ждем сигнала.

Лориалард говорил вполголоса, хриплым торопливым шепотом.

— Терпение, славный Лориалард! — отвечали ему. — Дай своим товарищам еще по стаканчику и жди, пока не услышишь, как орудие выстрелит со стороны Мадлен. Но будьте осторожны, не опьянейте настолько, чтобы не услышать этот сигнал. А также будьте осторожны и не стреляйте в солдат, которые будут атаковать вас, и не давайте им стрелять в вас!

— Я буду особенно осторожен насчет последнего, мой граф. Так вы говорите, орудие выстрелит со стороны Мадлен?

— Да, выстрелит дважды, для надежности — но вы не должны дожидаться второго выстрела. Во-первых, стреляйте вашими холостыми патронами и не принесите вреда нашим дорогим зуавам. Здесь есть кое-что лично для тебя, Лориалард! Это только задаток, остальное получишь, когда перестрелка закончится.

Мнимый баррикадный борец взял золотые монеты, положенные на его в ладонь, с приветствием, более похожим на салют пирата боцману, протиснулся в полуоткрытую дверь и исчез.

Входили и выходили другие курьеры, большинство из которых были в военной форме, они доставляли различные донесения и отчеты — некоторые вслух, другие — таинственным полушепотом, причем многие из курьеров были сильно выпивши.

В тот день армия Парижа была в состоянии опьянения — она была готова не просто к подавлению восстания, которого от нее требовали, — армия была готова на все, включая массовое убийство парижан.

В три часа пополудни все уже было готово. Шампанское было выпито, колбаса съедена. Солдаты снова были голодны и мучимы жаждой, но это были голод злой охотничьей собаки и жажда крови.

— Время пришло! — сказал де М. своим товарищам по заговору. — Теперь можно спустить их с цепи! Зарядить пушку!

ГЛАВА XXXI. В ОТЕЛЕ ДЕ ЛУВР

— Давайте, девочки! Вам нужно переодеться. Джентльмены будут через полчаса.

Эти слова были сказаны в красивом номере отеля Де Лувр и адресованы двум молодым леди в изящных халатах, одна из которых сидела в мягком кресле, а другая разлеглась на диване. Негритянка в клетчатом тюрбане стояла возле двери, чтобы помочь юным леди нарядиться в свои туалеты.

В этих женщинах читатель без труда узнает миссис Гирдвуд, ее дочь, племянницу и служанку.

Прошло несколько месяцев с того момента, как мы расстались с ними. Они совершили тур по Европе: по Рейну, Альпам и Италии. Обратный путь лежал через Париж, в который они всегда стремились попасть, но посетили его только в последнюю очередь. Теперь они осматривали этот город.

— Посетите Париж последним, — так советовали им парижские джентльмены, с которыми они познакомились, и когда миссис Гирдвуд, немного уже освоившая французский язык, спросила почему, ей ответили, что после Парижа им уже будет не интересно смотреть на все остальное. Она последовала совету французов, и вот теперь завершала тур осмотром Парижа.

Хотя она встречала немецких баронов и итальянских графов десятками, ее девочки все еще оставались свободными. Никто не предлагал им руку и титул. Оставалось надеяться на Париж.

Двое из джентльменов, ожидаемых через полчаса, — наши старые знакомые — соотечественники миссис Гирдвуд, совершавшие аналогичный тур и частенько проводящие время в ее компании. Речь идет о Лукасе и Спайлере.

Эти джентльмены миссис Гирдвуд не интересовали. Однако сегодня ожидался еще один человек — к нему вдова относилась с гораздо большим интересом. Этот джентльмен побывал у них только вчера, а до этого она его видела лишь на домашнем обеде, который давала на Пятой авеню в Нью-Йорке. Это был потерявшийся лорд.

Накануне он объяснил все: и как его задержали в Штатах дипломатические дела, и как он прибыл в Лондон уже после отъезда леди на континент, и как не мог им написать, потому что не знал, где они находятся.

Последний пункт этих объяснений так же лжив, как и первый. В течение всего этого времени у него было достаточно возможностей их разыскать. Он тщательно изучил американскую газету, издаваемую в Лондоне, которая регистрирует все прибытия и отъезды трансатлантических туристов, и с точностью до часа мог знать, когда миссис Гирдвуд и ее девочки покидали Кельн, пересекали Альпы, бывали на мосту Вздохов, или поднимались на вулкан Везувий.

Он вздыхал и мечтал быть вместе с ними, но не мог. Кое-что мешало осуществлению его мечты, а именно: отсутствие наличных денег.

Деньги появились только тогда, когда семья Гирдвуд прибыла в Париж: ему удалось наскрести сумму, достаточную, чтобы добраться туда же морем и на некоторое, достаточно краткое время остановиться во Франции. Помогли ему фортуна и красота возлюбленной Фан. Когда появились деньги для отъезда Свинтона в Париж, Фан осталась в дешевом отеле в Лондоне. По ее собственному желанию. Она была согласна не покидать Лондон, несмотря на то, что отправлявшийся в путешествие муж мог оставить ей на проживание лишь скудные средства. Зато в Лондоне симпатичная наездница чувствовала себя как дома.

— У вас есть только полчаса, мои дорогие, — напомнила миссис Гирдвуд, чтобы девочки могли подготовиться к встрече.

Корнелия, сидевшая в кресле, поднялась, отложила вязание, которым она занималась, и вышла из комнаты, чтобы Кеция помогла ей переодеться.

Джулия, лежавшая на диване, только зевнула. Лишь после третьего по счету материнского напоминания она отложила французский роман, который читала, и встала с дивана.

— Надоели эти джентльмены! — воскликнула она, потягиваясь. — Я не хочу, чтобы ты, мама, приглашала их. Лучше я останусь в комнате на целый день и дочитаю этот прекрасный роман. Небеса благословили талант великолепной Жорж Санд. Такая женщина, как она, должна была родиться мужчиной. Она знает мужчин так, как будто сама побывала в их шкуре, ей известны все их претензии и их предательская сущность. Ах, мама! Ну почему, когда ты решила завести ребенка, ты завела дочь? Я бы отдала все на свете, чтобы быть твоим сыном!

— Фи, фи, Джулия! Не дай бог, кто-нибудь услышит, какие глупости ты говоришь!

— Меня не волнует, пусть слышат. Пускай весь Париж, вся Франция, весь мир знает это! Я хочу быть мужчиной и хочу быть сильной, как мужчина.

— Пфф, дитя мое! Сильной, как мужчина! Нет у мужчин никакой силы, только одна видимость. Не бывает такой мужской силы, за которой не стоит женская власть. Вот тебе и хваленая мужская сила.

Вдова лавочника имела основания для таких утверждений. Отдавая себе отчет в том, кто сделал ее хозяйкой дома на Пятой авеню, отдавая должное множеству достоинств своего покойного мужа, она тем не менее была низкого мнения об его умственных способностях.

— Быть женщиной, — продолжала она, — которая знает мужчину и умеет им управлять, — этого вполне достаточно. Ах! Джулия, если бы у меня были твои возможности, я бы сумела достичь многого.

— Мои возможности? Что ты имеешь в виду?

— Хотя бы твоя красота.

— Ох, мама! Ты не менее красива, чем я. Ты до сих пор выглядишь привлекательно.

Миссис Гирдвуд не могла остаться равнодушной к этим словам. Она еще не перестала гордиться, что ее личное обаяние смогло завоевать сердце богатого лавочника. Теперь, чтобы вновь стать богатой наследницей, она с удовольствием направила бы свои чары на другого богача. Завещание лавочника удерживало ее от таких спекуляций, но ей была приятна лесть, и она мечтала о флиртах.

— Хорошо, — ответила она, — пускай у меня привлекательная внешность, но какое это имеет значение, если нет денег? А вы, девочки мои, имеете и то, и другое.

— И все это не может помочь мне выйти замуж, как помогло тебе, мама.

— Если не поможет, это будет твоя собственная вина. Его светлость никогда не возобновил бы знакомство с нами, если бы оно для него ничего не значило. Из его вчерашнего намека я поняла, что он приехал в Париж только из-за нас. Я знаю даже большее. Он приехал ради тебя, Джулия.

Джулия в ответ продемонстрировала такое выражение лица, словно желала, чтобы Его светлость оказался не здесь, а на дне моря. Однако, хорошо зная мать, она сумела скрыть свои чувства.

Джулия едва успела привести себя в порядок к приходу мистера Свинтона. Он все еще путешествовал инкогнито, с ‘секретной дипломатической миссией для британского правительства’. Во всяком случае, это он в строжайшей тайне поведал миссис Гирдвуд.

Вскоре после него появились мистер Лукас и мистер Спайлер. Все гости были в сборе.

Компания собиралась всего лишь прогуляться по бульварам, а затем пообедать в кафе Ричи, Рояль или Мэйсон Доре. С такими нехитрыми планами вышли на прогулку шестеро туристов из отеля Де Лувр.

ГЛАВА XXXII. НА БУЛЬВАРАХ

В этот же день, второго декабря, по бульварам совершал прогулку еще один человек. Он думал: ‘Какое-то тревожное черное облако нависло сегодня над этим веселым городом. Я чувствую это всем сердцем’.

Это был капитан Майнард. Он прибыл в Париж накануне и гулял в одиночестве.

Его появление во Франции объясняется тем, что он прочитал в английской газете сообщение о прибытии сэра Джорджа Вернона в Париж. Также в статье говорилось, что сэр Джордж вернулся после посещения каких-то правительственных миссий Европы и участия в некоем секретном совещании британских послов.

Кое-что из этого не было уже для Майнарда новостью. Он ведь хотел воспользоваться приглашением английского баронета, которое тот сделал на пристани в Ливерпуле. Вернувшись из неудачного венгерского путешествия, Майнард посетил Севеноукс Кент. Но его постигло разочарование: он опоздал. Сэр Джордж отправился в путешествие на континент, взяв с собой дочь. Эта поездка могла растянуться на год или более. Так поведал ему управляющий баронета. Возможно, он сказал правду, возможно, то, что ему велено было говорить.

Не многим более Майнард узнал о баронете в Лондоне. Только ходящие в политических кругах слухи о том, что баронету было поручено некоторое секретное задание, связанное с посещением европейских правительств в странах, именуемых великими державами.

Такая секретность предполагала, что сэр Джордж путешествовал инкогнито. Так оно и было, и поэтому Майнарду, тщательно штудировавшему хроники прибытий-отъездов, было очень трудно напасть на след баронета.

Майнард ежедневно читал хроники, искал баронета в разных местах, но безуспешно, пока, наконец, спустя несколько месяцев, случайно не наткнулся на упомянутую статью.

Верил ли он еще в то самое предчувствие, о котором говорил несколько раз? Если и верил, то ничто не мешало ему помочь судьбе — и для этого он приехал в Париж.

Он очень хотел, чтобы предчувствие оказалось верным. Но безоговорочно уповать на судьбу он не мог, и именно поэтому искал след сэра Джорджа, а при его обнаружении проявил поспешность и постарался поскорее заполучить адрес английского баронета в столице Франции.

В течение двадцати четырех часов с момента приезда в Париж он искал сэра Джорджа в каждой гостинице, где мог бы остановиться приезжий такого ранга. Но никакого сэра Джорджа, никакого английского баронета ему разыскать не удалось.

Майнард уже хотел расспросить о разыскиваемом в английском посольстве, но отложил это на следующий день и, как обычно делают все приезжие, отправился на прогулку по бульварам.

В тот момент, когда он подходил к Монмартру, вышеприведенная мысль и посетила его.

Казалось, ничто вокруг не подтверждало ее. Его здесь окружали парижане — граждане республики, президент которой был выбран путем свободного волеизъявления. Гуляли добродушные мещане с женами по левую руку и симпатичными маленькими дочерьми по правую. Проходили улыбающиеся гризетки, юные пары, обменивавшиеся многозначительными взглядами или остроумными репликами.

Тут и там мелькали стайки студентов, закончивших на сегодня занятия, группы прогуливающихся, леди и джентльмены, которые вышли насладиться прекрасной погодой, — все они двигались по широкой и гладкой аллее бульвара, непринужденно и спокойно беседуя, без всяких опасений, как будто гуляли по сельской дороге или вдоль берега спокойно текущей реки.

Небо над ними было безмятежным, словно над садами Эдема, воздух настолько приятный, что двери кафе были открыты, а внутри можно было заметить отдыхающих актеров или сочинителей, сидящих за мраморными столиками, потягивая свои eau sucre [Eau sucre — сладкая вода (франц.)] и успевая прятать в карманы куски сахара, чтобы потом использовать его дома, в своих квартирах-чердаках ценой шесть франков в неделю, и с восхищением смотреть то на лакированные туфли джентльменов, то на одетых в шелка девиц, разгуливающих туда-сюда по аллеям.

Но вышеупомянутое замечание Майнарда было вызвано не наблюдением этих парижских красот, а совсем другой сценой, которой он стал свидетелем прошлой ночью.

Случайно оказавшись возле Королевского дворца, позже названного ‘Националь’, он зашел в кафе де Миль Колонес, где обычно отдыхали алжирские офицеры. С безрассудством человека, ищущего приключений на свою голову и не привыкшего сдерживать свои порывы, он неожиданно оказался среди людей бесцеремонных. Распивая вместе с ними напитки безо всяких ограничений, кроме одного — содержимого их кошельков, он вскоре поднимал вместе с ними бокалы и слушал их речи. Но он никак не желал присоединяться к тосту, который, по его мнению, был оскорбительным для Франции.

— Да здравствует император!

По меньшей мере двенадцать раз произносили офицеры этот тост — и каждый раз с энтузиазмом, который неприятным звоном отдавался в ушах республиканца. Их полное единодушие еще более усиливало зловещий эффект. Он знал, что французский президент стремится создать империю, но до сих пор он не верил в реальность этой идеи.

И вот теперь, когда он пил в компании посетителей кафе де Миль Колонес, он понял, что это не только возможно, но и вполне реально, и Луи Наполеон в скором времени примерит либо мундир императора, либо саван.

Мысль об этом больно ранила капитана. Даже в такой компании он не смог скрыть своих чувств и выразил их, обращаясь к одному из присутствующих.

— Бедная Франция! — воскликнул он.

— Бедная Франция! — повторил лейтенант зуавов, маленького роста и со свирепым лицом, но тут же повернулся к тому, кто первым произнес это, с вопросом: — Бедная Франция? Что вы хотите этим сказать, месье?

— Мне жаль Францию, — ответил Майнард, — если вы собираетесь создать здесь империю.

— Какое вам до этого дело? — сердито отреагировал лейтенант зуавов. Борода и усы его закрывали рот, в результате чего его речь сопровождалась сильным шипением. — Вас это как-то касается, месье?

— Погоди, Вирокк! — перебил его офицер, к которому собственно и обращался Майнард. — Этот джентльмен — такой же солдат, как и мы. Но он американец и, конечно, верит в республику. У каждого из нас свои политические убеждения. Это не повод не быть друзьями собравшимся здесь!

Вирокк, казалось, был вполне удовлетворен. Свои задетые патриотические чувства он успокоил тем, что вернулся к своим товарищам и, высоко подняв бокал, снова выкрикнул:

— Да здравствует император!

Воспоминание об этой сцене и заставило Майнарда подумать о тревожной атмосфере Парижа.

Тревога окрепла, когда он приблизился к площади Бастилии. Здесь гуляли представители других социальных групп: то место, где добродушные мещане поворачивали обратно, где лакированные туфли и коктейли eau sucre уступали место более грубой обуви и более крепким напиткам. Рабочие блузы замелькали в толпе толпе, казармы по обе стороны дороги были полны солдат, пьющих без ограничений, и, как ни странно, — офицеры пили вместе с ними!

Будучи республиканцем и немало повидав в жизни, включая мексиканскую кампанию, во время которой дисциплина была сильно ослаблена из-за возможной гибели на поле боя, — революционный лидер тем не менее не мог не удивляться увиденному здесь. Он еще более удивлялся, наблюдая спокойно идущих по улице французов, в то время как люди в униформе безнаказанно и неоднократно оскорбляли людей в блузах — крепких и рослых, при том что большинство оскорблявших были просто маленькими хулиганами, несмотря на широкие брюки и развязные манеры, они больше напоминали обезьян, чем людей.

С отвращением поглядев на эти сцены, Майнард повернул обратно к Монмартру. Уже идя обратным путем, он заметил:

— Если французы позволяют безнаказанно издеваться над собой таким болтунам, как эти, я пас. Они не заслуживают свободы.

Эти слова он произнес, когда находился на Итальянском бульваре, направляясь к площади Согласия. Здесь он тоже начал отмечать изменения в поведении гуляющих.

Войска расположились вдоль тротуаров, а также на перекрестках. Отряды войск занимали казармы и кафе, солдаты не были рассудительными и трезвыми, наоборот, они были под властью спиртных напитков, и пили они безо всякого намерения заплатить за это. Владелец бара, который отказывался их обслужить, подвергал себя опасности быть избитым и даже заколотым ударом сабли!

Солдаты довольно грубо обращались с гуляющими по улицам. Иногда компании полупьяных солдат, в быстром темпе проходя между гуляющими, расталкивали их, словно торопились исполнить какие-то не терпящие отлагательств обязанности.

Видя все это, многие обыватели устремились в переулки, чтобы разойтись по домам. Другие, полагая, что солдаты просто дурачатся после парада перед президентом, не видели в этом ничего плохого и не спешили уходить.

Майнард тоже остался.

Пропуская проходящий мимо отряд зуавов, он остановился, поднявшись на ступеньки лестницы дома рядом со входом на площадь де Вивьен. Наметанным, хорошо знающим военных глазом он тщательно рассматривал этих солдат, предположительно арабской национальности, которые, как ему было известно, не так давно грабили прохожих на парижских улицах, прикрываясь тюрбанами Мухаммеда. Он и предположить тогда не мог, что спустя несколько лет эти типы наденут военную форму страны, которую он так ценил за гордый нрав и галантность ее жителей.

Майнард обратил внимание на то, что солдаты уже наполовину пьяны, беспечно качаются и следуют за своим лидером нестройной колонной. Время от времени от них отделялись двое или трое, заходили в кафе или приставали к случайным прохожим на улице.

В дверном проеме, где расположился Майнард, вместе с ним находилась молодая девушка. Это было симпатичное создание, элегантно одетое, к тому же скромное и застенчивое. Возможно, она была ‘гризеткой’ или ‘кокоткой’. Но это не имело значения для Майнарда, он на нее не смотрел.

Однако красота ее привлекла внимание одного из проходивших мимо зуавов, который, отделившись от своих товарищей, поднялся на лестницу и попытался ее поцеловать!

Девушка обратилась за помощью к Майнарду, который без лишних слов схватил зуава за шиворот и пинком сбросил его с лестницы.

Крик ‘На помощь!’ раздался среди солдат, и весь отряд остановился, слово изумленный таким внезапным нападением. Офицер, шедший во главе отряда, примчался на место происшествия и уставился на чужака.

— Черт побери! — закричал он. — Так это вы, месье! Вы, который против империи!

Майнард узнал в нем лейтенанта, который спорил с ним ночью в кафе де Миль Колонес.

— Отлично! — закричал Вирокк, прежде чем Майнард успел отреагировать. — Хватайте его! Отправьте его на гауптвахту на Елисейских Полях! Вы еще пожалеете о том, что задели наших солдат, месье, солдат страны, которая жаждет империи и порядка! Да здравствует император!

Полдюжины солдат, красных от выпитого, хулиганов всех мастей, набросились на Майнарда, схватили его и силой повели вдоль бульвара. При этом им требовалось немало усилий, чтобы держать его.

На углу площади де ля Паикс он увидел неожиданную картину. Три леди, сопровождаемые тремя джентльменами, были свидетелями его оскорбления. Сойдя с тротуара, они выстроились в одну линию, чтобы дать возможность пройти солдатам, которые вели Майнарда. Несмотря на то что его провели мимо очень быстро, он узнал всех, кто находился там: миссис Гирдвуд, ее девочки, Ричард Свинтон и Луи Лукас со своим приятелем!

У него не было времени удивляться неожиданной встрече. Ведомый зуавами, сопровождаемый иногда проклятиями или ударами с их стороны, Майнард был полон необузданного гнева и занят только мыслями о мщении. Это был для него час испытания — час мучительного гнева и бессилия!

ГЛАВА XXXIII. УБИЙСТВО НАЦИИ

— Черт побери! — воскликнул Свинтон. — Это же Майнард! Вы его помните, леди? Тот самый молодчик, который, оскорбив меня, так неожиданно смылся из Ньюпорта и не дал мне возможности получить удовлетворение!

— Ну-ну, мистер Свинтон, — вмешался Лукас. — Я не хотел бы возражать вам, но говорить, что Майнард просто смылся, — не совсем верно. Я думаю, что мне известно об этом больше.

Такую злость речей Лукаса можно было легко объяснить. Он сильно невзлюбил Свинтона. И неудивительно. Он преследовал богатую наследницу, начиная со встречи на Пятой авеню и во время всего ее европейского тура, и уже предвкушал успех, но тут снова появился этот англичанин — опасный соперник, который мог лишить его всех шансов.

— Мой дорогой Лукас, — отреагировал Свинтон, — это чистая правда. Этот господин написал мне письмо, которое было передано слишком поздно. Но письмо не оправдывает того, что он неожиданно смылся, не дав мне удовлетворения, и даже не оставил адреса, чтобы я мог найти его.

— Он не смылся, — спокойно отреагировал Лукас.

— Хорошо, — сказал Свинтон. — Я не буду об этом спорить. Во всяком случае, мой дорогой друг, не с вами…

— Что все это значит? — спросила миссис Гирдвуд, прерывая неприятное объяснение между претендентами на руку Джулии. — Почему они схватили его? Кто-нибудь может это объяснить?

— Может быть, он совершил какое-то преступление? — предположил Свинтон.

— Этого не может быть, — резко отреагировала Корнелия.

— Ай-ай. Ну, возможно, миссис Инскайп, я ошибаюсь, называя это преступлением. Это лишь вопрос терминологии, мне говорили, что этот мистер Майнард — один из тех республиканцев, кто разрушает общество, фанатик, одним словом. Без сомнения, он приехал во Францию, чтобы бунтовать, и поэтому его арестовали. По крайней мере, я так полагаю.

Джулия ничего не сказала в ответ. Она лишь пристально смотрела вослед этому человеку. Он не сопротивлялся своим конвоирам и вскоре исчез из поля зрения.

Мысли, посетившие гордую прекрасную девушку, могли бы вдохновить Майнарда. В тот момент, оскорблений и унижений, он не знал еще, что самая красивая леди на бульваре всем своим сердцем сочувствовала его беде, независимо от того, чем был вызван его арест.

— Мама, ничего нельзя сделать для него?

— Для кого, Джулия?

— Для него, — она показала в ту сторону, куда увели Майнарда.

— Конечно, нет, дитя мое. Мы ничего сделать не сможем. У него возник конфликт с солдатами. Вполне возможно, как считает мистер Свинтон, конфликт политический. Пусть он выкручивается сам. Я полагаю, у него найдутся друзья. Хотим ли мы или нет, мы ничем не сможем ему помочь. Не стоит даже и пытаться. Кто будет слушать нас — чужестранцев?

— Наш министр, мама. Ты ведь знаешь, мама, что капитан Майнард сражался под американским флагом. Он имеет право на защиту. Так мы пойдем в посольство?

— Нет, мы не будем этого делать, глупая девочка. Я говорю тебе: это нас не касается. Мы не будем влезать в эту историю. Пойдемте в гостиницу. Эти солдаты ведут себя очень странно. Будет благоразумнее избежать встречи с ними. Поглядите туда! Улицу заполняют все новые отряды солдат, которые грубо ведут себя с прохожими!

Миссис Гирдвуд была права. Из переулков один за другим выходили новые вооруженные отряды, в то время как лошади тащили по бульвару пушки и другую артиллерию, а также ящики со снарядами и патронами. Лошадьми управляли пьяные извозчики, которые нещадно погоняли бедных животных.

Тут же галопом неслись конные эскадроны улан, кирасиров и африканских стрелков — вполне подходящий контингент для выполнения поставленной перед ними задачи.

На всех этих военных была печать нездорового возбуждения, вызванного алкоголем, которым их напоили специально для того, чтобы подготовить к кровавой миссии. Это подтверждали возгласы, то и дело выкрикиваемые ими:

— Да здравствует император! Да здравствует армия! Долой этих негодяев депутатов и философов!

С каждой минутой суматоха все возрастала. Росла и толпа за счет потоков людей, вливавшихся на главную улицу из переулков. Горожане смешивались с солдатами, тут и там раздавались сердитые крики и возгласы.

Внезапно, словно по некоему заранее оговоренному сигналу, разразился кризис.

Сигнал этот и был заранее оговорен. Выстрел, произведенный из орудия крупного калибра в направлении Мадлен, всколыхнул бульвары и эхом прокатился по всему Парижу. Его отчетливо услышали в удаленной от этих мест Бастилии, где были расположены фальшивые баррикады, — там только и ждали его. Вскоре раздался и второй подобный сигнал-выстрел. В ответ послышался крик:

— Да здравствует Республика — Красная демократическая Республика!

Этот крик продолжался недолго. Почти мгновенно он был заглушён ревом орудий и треском ружейных выстрелов, сопровождаемым проклятиями хулиганов в униформе, мчавшихся по улице.

Огонь, начавшийся в Бастилии, не ограничился только этим районом. Да его и не предполагалось ограничивать. Он косил не только рабочих и революционно настроенную бедноту. Подобно огненному смерчу, со скоростью курьерского поезда он пронесся по бульварам, сверкая и потрескивая, сражая людей, мужчин и женщин, рабочих и мещан, студентов и владельцев магазинов — любого прохожего, не успевшего убежать подальше отсюда в этот ужасный день. Респектабельный буржуа с женой и ребенком, веселая гризетка со своим спутником-студентом, не понимающий происходящего иностранец, леди или джентльмен — всех без разбору косил этот свинцовый ливень смерти. С криками ужаса люди бросились к дверным проемам или переулкам. Но здесь их встречали люди в униформе. Стрелки и зуавы со вздувшимися, черными от порохового дыма губами поворачивали людей назад саблями и штыками. Людей убивали, наслаждаясь их предсмертными хрипами, как маньяк наслаждается дикой агонией смерти!

Так продолжалось, пока вся улица не покрылась мертвыми телами и кровь не заструилась по канавам, пока улицы не опустели. Жестокость прекратилась только тогда, когда некого стало убивать, прекратилась ввиду отсутствия жертв!

Эта ужасная резня второго декабря заставила содрогнуться не только Париж, но и всю Францию.

ГЛАВА XXXIV. ‘Я ПРИДУ К ВАМ НА ПОМОЩЬ!’

На балконе прекрасного дома, выходящего на Сады Тюильри, виднелись две женские фигуры. Ни одна из стоящих на балконе дам не была похожа на парижанку. Одна из них была юной девочкой с чисто английским ярко-розовым лицом и солнечными волосами, другая — мулатка с коричневой кожей.

Читатель без труда мог бы узнать в них Бланш Вернон и ее служанку Сабину.

Не было ничего удивительного в том, что Майнард не обнаружил сэра Джорджа ни в одной из гостиниц. Английский баронет поселился в этой квартире, желая пожить уединенно, в домашней обстановке.

Сэра Джорджа не было дома, и его дочь с Сабиной вышла на балкон, чтобы полюбоваться видом на улицу, открывающимся оттуда.

Звук кавалерийского горна, сопровождаемый громом военного оркестра, возвестил о близости солдат — зрелища, привлекательного для всех женщин, молодых и старых, белых и темнокожих. Заглянув через перила, они увидели, что вся улица заполнена военными: солдаты всех родов войск — пехота, конница, артиллерия — стояли или двигались вперед, а офицеры в блестящих униформах, на прекрасных лошадях скакали туда-сюда, выкрикивая команды находящимся в их подчинении эскадронам.

Некоторое время юная англичанка и ее служанка созерцали это зрелище, не произнося ни слова.

Сабина первой нарушила молчание.

— Они совсем не похожи на английских офицеров, всё у них блестящее и красное. Они напоминают мне обезьяну, которую я однажды видела, — некоторые из них выглядят совсем как обезьяны!

— Но, Сабби! Тебе они на самом деле не нравятся? Этих французских офицеров по праву называют храбрыми и галантными.

Дочь сэра Джорджа Вернона повзрослела на целый год — с тех пор, как мы с ней встречались раньше. Она много путешествовала в последнее время. Хотя она все еще была ребенком, уже не казалось странным, что она рассуждает и разговаривает как умудренная опытом женщина.

— Не верю я этому, — ответила служанка. — Они храбры, только когда пьют вино, и галантны, только когда видят хорошенькую женщину. Все эти французы такие. И к тому же они все республиканцы, такие же как в Американских Штатах.

Это последнее замечание повлекло за собой неожиданную перемену в настроении девочки. Воспоминания нахлынули на нее, и, вместо того, чтобы глядеть на солдат, она стояла, задумавшись, не обращая внимание на происходящее внизу.

Сабина заметила задумчивость девочки — служанка догадывалась о причине такого настроения. Хотя молодая хозяйка давно уже перестала по-детски делиться своими тайнами, проницательная служанка легко понимала мысли девочки.

Слова ‘Республика’ и ‘Америка’, хотя и сказаны были на исландском диалекте, напомнили Бланш события, которые навсегда остались в ее памяти. Несмотря на то, что она в последнее время в разговорах ни разу не упоминала об этих сценах, Сабина знала, что девочка все еще с трепетом и нежностью хранит их в своей памяти. Ее молчание само по себе говорило о многом.

— Нет, мисс Бланш, — продолжала мулатка, — у этих господ нет никаких понятий о вежливости и галантности. Только поглядите, с каким важным видом они шагают! Посмотрите, как они расчищают себе дорогу, расталкивая бедных людей!

Так она прокомментировала то, что на самом деле происходило внизу. Небольшой отряд зуавов, быстро продвигаясь по тротуару, внезапно натолкнулся на толпу гуляющих горожан. Вместо того чтобы дать им время и возможность пройти, возглавлявший отряд офицер не только кричал на них, но и угрожал вынутой из ножен саблей, а его краснолицые солдаты вполне были готовы пустить в ход штыки! Одни восприняли это как шутку и громко смеялись, другие отвечали руганью и насмешками, но большую часть людей охватил страх.

— Все они республиканцы, и офицеры тоже, — продолжала, злорадствуя, Сабина. — Вы никогда не увидите, чтобы офицеры, служащие королеве Англии, занимались подобным. Никогда!

— Нет-нет, не все офицеры-республиканцы такие, Сабби. Я знаю одного, который совсем не такой, да и ты его знаешь.

— Ах, мисс Бланш! Я догадываюсь, о ком вы говорите. Этот молодой джентльмен спас вас, когда вы чуть не упали с трапа парохода. Это правда. Он был храбрым, галантным офицером — я согласна с этим.

— Но он был республиканцем!

— Хорошо, возможно, пусть так. Но он не американский республиканец и не французский. Я слышала, ваш отец говорил, что он выходец из Англии.

— Он из Ирландии.

— Ну, мисс Бланш, это то же самое. На самом деле он мало похож на ирландцев, которых мы видели в Вест-Индии.

— Ты имеешь в виду ирландских чернорабочих, которые были на тяжелых работах? Капитан Майнард — так его зовут, Сабби, — настоящий джентльмен. Конечно, поэтому он совсем на них не похож.

— Конечно. Совсем не похож. Между ними большая разница. Но, мисс Бланш, где же он сейчас? Странно, что мы о нем уже давно ничего не слышали! Как вы думаете, может, он вернулся в Соединенные Штаты?

Этот вопрос задел тайную болезненную струну в груди юной девушки, и она ощутила неприятный трепет. Последние двенадцать месяцев она непрерывно задавала себе этот вопрос, но знала об этом не больше мулатки.

— Вот этого я не могу тебе сказать, Сабби.

Она произнесла эти слова совершенно спокойно, даже равнодушно, однако сообразительная служанка поняла, что девочка притворяется.

— Очень странно, что он не приехал на встречу с твоим отцом в большой дом на Севеноукс. Я видела, что он взял визитную карточку с адресом, и слышала, как твой отец сказал, что он должен приехать, и как молодой джентльмен согласился. Интересно, почему он не выполнил своего обещания?

Бланш также задавала себе этот вопрос, хотя и не вслух. Уже долгое время она строила догадки, почему Майнард нарушил свое обещание. Она была бы счастлива увидеть его снова, чтобы еще раз его поблагодарить, не так поспешно, как тогда, — за его мужественный, храбрый поступок, спасший ей жизнь.

Ей тогда сказали, что он собирался принять участие в революционной борьбе. Но она знала, что революции во всех странах были подавлены, и он уже теперь не мог участвовать в них. Возможно, он отправился в Англию или Ирландию. Или он действительно вернулся в Соединенные Штаты? В любом случае, почему он не приехал в Севеноукс Кент? Это ведь всего лишь в часе езды от Лондона!

А может быть, в пылу своих возвышенных устремлений — военных и политических — он забыл простую девочку, которую спас? Это, должно быть, всего лишь рядовой эпизод его полной приключений жизни, эпизод настолько незначительный, что не мог остаться в его памяти.

Зато она не забыла его, ее переполняло глубокое чувство признательности — романтической благодарности, которая еще более усилилась, ибо она осознавала величину его бескорыстия.

Возможно, ее спаситель не вернулся только потому, что не желал получить награду. Она была достаточно взрослой, чтобы понимать высоту социального положения своего отца и силу его власти. Обычный авантюрист не замедлил бы воспользоваться таким шансом и извлек бы из всего этого выгоду. Капитан Майнард таким не был.

Она была счастлива, что он оказался джентльменом, но ей было грустно думать о том, что она его больше никогда не увидит.

Такие размышления часто посещали эту прелестную юную девушку. Она думала об этом и сейчас, глядя в сторону Тюильри, в то время как внизу, на тротуаре, происходили описанные столкновения. Мысли ее были устремлены в прошлое: торжественные проводы ее героя на той стороне Атлантики, некоторые события, происходившие на пароходе ‘Канард’, и из них особенно яркое — момент, когда она висела на веревке над сердитыми бушующими волнами, пока не почувствовала поданную ей сильную руку, спасшую ее от гнева стихии!

Вдруг голос служанки, выдававший ее необычайное волнение, вывел девушку из состояния задумчивости.

— Взгляните! Взгляните туда, мисс Бланш! Эти арабские солдаты ведут арестованного! Смотрите! Они сейчас как раз здесь — прямо под нашим окном. Бедный человек! За что они его арестовали?

Бланш Вернон наклонилась через перила балкона и просмотрела вниз на улицу. Ее взгляд сразу выхватил из толпы группу людей, на которых указывала Сабина.

Полдюжины зуавов, громко беседуя и возбужденно жестикулируя, быстро продвигались по улице — они вели куда-то окруженного ими человека. Он был в гражданской одежде, по стилю которой можно было узнать джентльмена, несмотря на ее довольно помятый вид.

‘Какой-то политический преступник!’ — подумала дочь дипломата, которая еще не была знакома с событиями последнего времени.

Эта догадка покинула ее еще быстрее, чем появилась, — она быстро осознала истину. Несмотря на растрепанный вид и унизительное положение арестованного, юная девушка узнала в нем своего спасителя — того самого, о ком она думала всего лишь ее несколько мгновений назад!

И он также увидел ее! Он проходил мимо, стараясь держать голову прямо и устремив глаза к небу, чтобы не смотреть на своих пленителей, — его взгляд упал на темнокожую женщину в белом тюрбане и юную девушку рядом с ней, сиявшую подобно девственному свету солнца!

У него не было ни времени, чтобы поприветствовать их, ни даже физической возможности сделать это, поскольку руки его были в оковах. В следующее мгновенье он уже был под балконом и видеть мог только сопровождавших его обезьян. Однако он все же услышал сверху, с балкона заглушивший для него проклятия и шум конвоиров мягкий, нежный голос девушки, воскликнувшей:

— Я приду к вам на помощь! Я приду!

ГЛАВА XXXV. У ВОРОТ ТЮРЬМЫ

— Я приду к вам! Я приду!

Твердо решив осуществить это намерение, Бланш Вернон скользнула обратно в комнату и, поспешно надев плащ и шляпу, направилась к лестнице.

— Остановитесь, мисс, вы не в своем уме! — закричала мулатка, бросившись к двери, чтобы преградить девочке дорогу. — Что скажет ваш папа? Очень опасно выходить на улицу, где полно пьяных и шумных солдат. Христом богом прошу вас, мисс Бланш, не спускайтесь на улицу!

— Нет никакой опасности. Даже если и была бы, меня это не волнует. Уйди с дороги, Сабби, иначе я попаду туда слишком поздно. Отойди в сторону, я тебе говорю!

— Фриман! — обратилась Сабина к лакею, который, услышав возбужденные голоса, пришел сюда из вестибюля. — Вы видите, молодая мисс хочет выйти на улицу, что делать?

— Что случилось, мисс Бланш?

— Ничего, Фриман, ничего такого страшного, о чем говорила Сабби. Я только хотела бы разыскать папу. Так что не мешайте мне!

Слова эти были сказаны характерным властным голосом, который слуги английских аристократов привыкли уважать. И Бланш Вернон, хотя была еще только ребенком, уже знала, что ей должны подчиниться.

Прежде чем Фриман успел ответить, она вышла из комнаты и начала спускаться по лестнице.

Сабина бросилась вслед за хозяйкой, уже не для того, чтобы помешать, а чтобы сопровождать ее. Сабби не нуждалась в шляпе, белый тюрбан постоянно прикрывал ее волосы и дома, и на улице. Фриман, надев свою шляпу, также последовал вслед за ними.

Выйдя на улицу, девушка, не теряя ни секунды, пошла в ту сторону, куда повели арестованного.

Солдаты все еще шли отрядами, а граждане спешили куда-то. Драгуны скакали по широкому тротуару и по парку Тюильри, двор за железной оградой был полон людей в военной форме. Невдалеке раздавались громкие крики, сопровождаемые боем барабанов и пронзительными звуками труб. Откуда-то из района бульваров доносился непрерывный грохот, который, как девочка знала, означал стрельбу из мушкетов, перемежавшуюся с выстрелами еще более громких орудий.

Она не могла предполагать, что все это значит. Солдаты на улицах Парижа и вокруг Тюильри были всегда. Прохождение отрядов с бьющими барабанами и кричащими горнами, а также стрельба из орудий случались довольно часто, почти каждый день были смотры и военные учения.

Сегодня, в отличие от других дней, солдаты были возбуждены, грубо обращались с прохожими, случайно оказавшимися у них на пути, те в страхе стремились убежать от солдат. Некоторые люди бежали, как будто стремились укрыться в надежном убежище. Девушка заметила такое поведение, но не придала этому значения. Она лишь быстро шла в нужном направлении, Сабина сопровождала ее, а Фриман замыкал шествие.

Взгляд Бланш был устремлен вперед, как будто искал того, кто шел впереди и кого она стремилась догнать. Она рассматривала разношерстную толпу, чтобы увидеть людей в одежде зуавов.

Но вот громкое восклицание сигнализировало, что зуавы обнаружены. Группу людей в восточной одежде можно было заметить примерно в сотне ярдов впереди от нее. В середине этой группы шел человек в гражданском костюме, очевидно, ими арестованный. Именно ради него она предприняла эту рискованную прогулку.

Девочка успела заметить, что они внезапно свернули с улицы и провели пленника через ворота, которые охранялись стражей и были окружены толпой таких же солдат-зуавов.

— Месье! — обратилась она к одному из солдат, стоявшему перед воротами, как только подошла к ним. — Почему был арестован этот джентльмен?

Поскольку она сказала эти слова на родном языке солдата, тот без труда ее понял.

— Хо-хо! — сказал он, в шутку отдав ей честь и наклонившись так, что его волосатое лицо почти коснулось ее нежной, привлекательной щечки. — Мой белый голубок с золотистой шевелюрой, о каком джентльмене вы говорите?

— О том, которого только что провели сюда.

Она показала на уже закрывшиеся ворота.

— Черт побери! Моя маленькая прелестница! То, что вы сказали, мне ни о чем не говорит. В эти ворота за последние полчаса вошло много людей, и все джентльмены, без сомнения. По крайней мере, леди среди них не было.

— Я имела в виду самого последнего, который сюда вошел. После него больше не было никого.

— А, последний, самый последний — ну-ка, посмотрим! О, я полагаю, его арестовали по той же причине, что и других.

— За что же, месье?

— Ей-богу, я не могу вам сказать, мое светлое солнышко! Почему вы так им интересуетесь? Вы ведь не сестра ему, правда? Нет, я вижу, что нет, — продолжил солдат, глядя на Сабину и Фримана и проникаясь к девочке бСльшим почтением при виде лакея в ливрее. — Вы, должно быть, англичанка?

— Да, я из Англии.

— Если вы будете любезны подождать меня несколько мгновений, — сказал зуав, — я зайду внутрь и спрошу о нем специально для вас.

— Умоляю вас, сделайте это, месье!

Протиснувшись в сторону и встав там, Бланш стала терпеливо дожидаться возвращения солдата, при этом Сабина и Фриман защищали ее от толчеи.

Солдат не обманул ее ожидания и вернулся, хотя и не сумел добыть требуемой информации. Единственное, что он смог им сообщить — ‘молодой человек был арестован за некоторое политическое нарушение — он столкнулся с солдатами, когда они выполняли свой долг’.

— Возможно, — добавил он шепотом, — месье был неосторожен. Он, возможно, выкрикивал ‘Да здравствует республика!’, в то время как сегодня нужно кричать ‘Да здравствует император!’ Он, кажется, англичанин. Так он что, ваш родственник, мадмуазель?

— О, нет! — ответила юная девочка, торопливо повернулась и ушла, даже не сказав ‘мерси’ человеку, который потратил столько усилий, чтобы оказать ей услугу.

— А теперь, Сабина, давай вернемся домой. А вы, Фриман, бегите в английское посольство! Если вы не найдете там папу, разыщите его в другом месте. Обыщите весь Париж, если потребуется. Скажите ему, что он мне срочно нужен — я хочу его видеть. Приведите его ко мне. Дорогой Фриман! Обещайте мне, что вы не будете терять ни минуты! Это тот самый джентльмен, который спас мне жизнь в Ливерпуле! Вы хорошо помните это. Если с ним случилась беда в этом несчастливом городе, — быстро идите и помогите ему, сэр! Вам, возможно, потребуется экипаж. Скажите папе — скажите лорду С… Вы знаете, что сказать. Быстро! Быстро!

Горсть пятифранковых монет, высыпанная в его ладонь, должна была стать достаточным стимулом для лакея, и тот без лишних слов отправился в сторону английского посольства.

А его юная хозяйка со служанкой вернулись в свою квартиру — чтобы дожидаться там возвращения отца.

ГЛАВА XXXVI. В ПОСОЛЬСТВЕ

— Корнелия! Так ты не побоишься сопровождать меня?

Этот вопрос был адресован Джулией ее кузине после того, как девушки снова оказались в отеле Де Лувр. Они были одни в своей спальне, все еще в шляпах и платках, поскольку только что вернулись с прогулки. Миссис Гирдвуд, все еще занятая беседой с тремя джентльменами, находилась в гостиной, внизу.

— Куда сопровождать? — переспросила Корнелия.

— Как куда? Я удивляюсь тебе, ты еще спрашиваешь! Конечно, к нему!

— Дорогая Джулия! Я конечно, знаю, что ты имеешь в виду. Я и сама уже думала об этом. Но что скажет тетя, если мы будем так рисковать собой? По улицам ходить опасно. Я полагаю, они стреляли в людей, — нет, я уверена, что они стреляли! Ты слышишь — они и теперь стреляют! Кажется, это гул орудий. Да, этот шум очень похож на стрельбу из пушек.

— Не будь трусихой, кузина! Ты помнишь шум морского прибоя у скалистых утесов в Ньюпорте? Разве он тогда испугался и бросил нас, когда нам грозила смертельная опасность? Теперь, возможно, наша очередь спасать его!

— Джулия! Я и не думала оставлять его в беде. Я готова идти с тобой, если мы сможем что-нибудь для него сделать. Что ты предлагаешь?

— Прежде всего, узнать, куда его увели. Я узнаю это очень скоро. Ты видела, как я разговаривала с рассыльным?

— Да, видела. Ты что-то дала ему в руку?

— Пятифранковую монету, — чтобы он проследил за зуавами и выяснил, куда они забрали арестованного. Я обещала ему вдвое больше, когда он вернется и сообщит мне об увиденном. Я уверена, что он скоро будет здесь.

— И что же тогда, Джулия? Что мы сможем сделать?

— Мы сами, собственно, ничего. Я знаю не больше, чем ты, что за неприятность случилась у капитана Майнарда с этими парижскими солдатами. Без сомнения, это из-за его республиканских убеждений. Мы уже слышали об этом, будем надеяться, что Бог поможет человеку, который так горячо верит в свои идеи!

— Дорогая Джулия! Ты знаешь, как я разделяю твои чувства!

— Итак, независимо от того, в чем он там провинился, — наш долг сделать для него все, что в наших силах.

— Я знаю это, кузина. Я только хочу спросить, что именно мы можем сделать?

— Посмотрим. У нас здесь есть посол. Хотя он не такой человек, на которого можно рассчитывать. К сожалению, Америка посылает в европейские страны людей, которые не являются подлинными представителями нации. Совсем наоборот. Люди третьего разряда, стремящиеся к внешнему блеску для того, чтобы их без проблем принимали в королевских дворцах — как будто великой Американской Республике требуются эти претензии и эта дипломатия! Корнелия! Мы теряем время. Человеку, которому мы обе обязаны жизнью, возможно, в этот момент самому угрожает смертельная опасность! Кто знает, куда они его забрали? Наша обязанность навестить его.

— Ты скажешь тете?

— Нет. Она, я уверена, будет против нашего визита. Возможно, она сделает что-то, чтобы нам помешать. Давай уж мы спустимся вниз и выйдем, ничего ей не говоря. Мы не будем долго отсутствовать. Он ничего не узнает, пока мы не вернемся.

— Но куда ты собираешься идти, Джулия?

— Сначала спустимся и выйдем из гостиницы. Там мы подождем рассыльного. Я сказала ему, чтобы он пришел в отель Де Лувр и что я хотела бы встретиться с ним вне гостиницы. Возможно, он уже внизу и ждет нас. Ну, Корнелия!

Поскольку две молодые леди все еще были одеты после прогулки, они без всякой задержки быстро спустились вниз по каменной лестнице отеля Де Лувр и остановились у входа. Им не пришлось тратить время на ожидание: рассыльный встретил их, едва они появились, и сообщил им результаты своих наблюдений.

Его отчет был прост. Он выполнил в точности то, за что ему заплатили. Зуавы отвели арестованного на гауптвахту напротив садов Тюильри, там, как предположил рассыльный, он будет сидеть.

Он назвал сумму вознаграждения и получил от леди золотую монету, никакой сдачи у него не потребовали.

— Надо все делать скорее, — пробормотала Джулия кузине, как только они вышли на улицу, и быстро направилась в сторону скромного здания, на двери которого виднелась надпись: ‘США. ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ МИССИЯ’.

Здесь, как и везде, царил ужас. Девушки должны были протискиваться сквозь толпу, состоящую главным образом из их соотечественников. Джентльмены, проявляя галантность, охотно пропускали их. Да и кто бы отказал таким прекрасным молодым леди?

Секретарь посольства выслушал их и выразил сожаление о том, что посол сейчас занят. Но заносчивая Джулия Гирдвуд не приняла никаких отговорок. Это очень важный вопрос, возможно, вопрос жизни и смерти. Она должна видеть представителя своей страны, и немедленно!

Нет большей силы на свете, чем красота женщины. Секретарь дипломатической миссии уступил ей и, несмотря на распоряжения, которые у него были, открыл дверь кабинета и допустил просителей к послу.

Их история вскоре была выслушана. Человек, который пронес звездно-полосатый флаг через ряд сражений, тот, кто держал этот флаг в тяжелой битве за Чапультепек, держал до тех пор, пока не был сражен выстрелом врага, — этот человек теперь в Париже арестован пьяными зуавами, и жизнь его в опасности! Такое заявление сделали благородные леди американскому послу.

Даже если бы в роли просителей выступали и не такие прекрасные дамы, такого заявления было бы вполне достаточно: патриотические чувства, радение за честь страны перевесили бюрократический консерватизм. Подчинившись порыву этих высоких чувств, посол приступил к исполнению своего долга.

ГЛАВА XXXVII. СМЕРТЬ НА ВЕРХУ БАРАБАНА

— Я приду к вам на помощь! Я приду!

Сердце арестованного гордо и учащенно билось: он слышал эти добрые слова и видел ту, которая их произнесла. Это возместило ему все те оскорбления, которые он перенес. Слова эти продолжали звучать сладкой музыкой в его ушах, когда он вынужден был войти через дверь во двор, окруженный мрачными стенами. В довершение к этому открылась дверь в помещение, напоминающее тюремную камеру, чтобы принять его вовнутрь.

Его затолкнули туда как неповоротливого быка в загон для скота, — один из тюремщиков дал ему пинка, как только он переступил порог. У него не было никаких шансов ответить обидчику. Дверь с шумом и проклятиями закрылась за ним, после чего раздался характерный треск щеколды, заперевшей дверь извне.

Внутри камеры было темно, Майнард на мгновение остался стоять на том месте, куда его толкнули. Однако он не был спокойным и равнодушным. Сердце его было полно негодования, его губы предали анафеме эту и все прочие формы деспотизма.

Более чем когда-либо он всем сердцем переживал за судьбу республики, поскольку знал, что солдаты, его арестовавшие, не являлись ее гражданами. Первый раз в своей жизни он ощутил собственное бессилие против режима подавления, и теперь он лучше чем когда-либо осознавал подлинную ненависть Розенвельда к священникам, принцам и королям!

— Вот и пришел здесь конец республике! — пробормотал он про себя после того, как предал анафеме ее врагов.

— Это действительно так, месье, — послышался голос из глубины камеры. — Это действительно конец. Сегодня, в этот день.

Майнард вздрогнул. Он был уверен, что он здесь один.

— Вы говорите по-французски? — продолжил голос. — Вы англичанин?

— На первый ваш вопрос отвечу — да! На второй — нет! Я ирландец!

— Ирландец? Какая злая судьба забросила вас сюда? Простите, месье! Я спрашиваю вас как товарищ по несчастью, как заключенный заключенного.

Майнард искренне, без утайки рассказал свою историю.

— Ах, мой друг, — сказал француз, выслушав его. — Ваше дело пустяковое, вам нечего опасаться. Что же касается меня, все обстоит совсем по-иному.

Произнеся это, он тяжело вздохнул.

— Что вы хотите этим сказать? — машинально спросил Майнард. — Вы ведь не совершили преступления, я думаю?

— Совершил! Самое большое преступление — это патриотизм! Я был честен перед моей родиной, я желал ей свободы. Я один из скомпрометированных. Меня зовут Л.

— Л.! — вскричал ирландец, узнав имя, широко известное среди борцов за свободу. — Неужели это возможно? Это вы? Меня зовут Майнард.

— Мой Бог! — воскликнул его французский товарищ по заключению. — Я много слышал о вас. Я вас знаю, сэр!

В темноте эти двое заключили друг друга в объятия, прошептав дорогие их сердцам слова: ‘Да здравствует республика!’

— Свобода и демократия! — добавил Л.

Майнард ничего не ответил на это.

— Что вы имели в виду, когда говорили об опасности, которая вам угрожает? — спросил он. — Насколько это серьезно?

— Слышите эти звуки?

Оба замолкли и стояли, прислушиваясь.

— Да. Слышны какие-то звуки, а также выстрелы. Это стрельба из мушкетов. Я слышу отдаленный гул орудий. Можно предположить, что там настоящая бойня.

— Так оно и есть! — серьезно отвечал республиканец. — Эта бойня, которая уничтожает нашу свободу. Вы слышите похоронный звон по ней, а также по мне, я в этом не сомневаюсь.

Встревоженный серьезностью слов своего товарища по заключению, Майнард собрался было обратиться к нему за разъяснениями, как вдруг дверь распахнулась, и на пороге показались несколько человек. Это были офицеры в разнообразных униформах — в основном зуавы и африканские стрелки.

— Он здесь! — крикнул один из них, тот, в котором Майнард узнал Вирокка.

— Так приведите его! — скомандовал один из стоящих на пороге, с погонами полковника. — Мы займемся его делом без промедления!

Майнард предположил, что речь шла о нем самом. Но он ошибся. Имелся в виду более заметный, чем он, — и более опасный для империи патриот. Это был Л.

На открытом внутреннем дворе стоял большой барабан, и вокруг него — с полдюжины стульев. На верхней части барабана — чернильница, ручки и бумага. Всё это были атрибуты трибунала.

Однако трибунал был не более чем фарсом. Бумага не была отмечена какими бы то ни было записями ‘судебного процесса’. Перья даже не опускались в чернильницу. Председатель и члены суда, а также судья, адвокат, прокурор и секретарь, — все были полупьяны. Все они жаждали крови, и уже заранее приняли решение, что она будет пролита.

Майнард не был очевидцем процесса. Дверь была закрыта, и он, стоя за нею, мог лишь слушать.

Это продолжалось недолго. Не прошло и десяти минут, как через замочную скважину в камеру ворвалось слово, однозначно возвестившее, что его товарищ по заключению осужден. Это слово было: ‘Виновен!’

И сопровождалось оно еще более зловещей фразой: ‘Немедленно расстрелять!’

Были слышны некоторые слова протеста, которые, как было ясно Майнарду, произносил его товарищ-заключенный, и среди них фраза: ‘Это убийство!’

После этих слов послышались звуки шагов — это были шаги солдат, строящихся в линию.

Затем на некоторое время воцарилась тишина, словно затишье перед бурей. Продолжалось оно недолго — лишь несколько секунд. Тишина была нарушена криком, заполнившим все здание ‘суда’, криком, исходившим только от одного человека! Именно этот лозунг когда-то был способен отстранить королей от тронов, но теперь он был предлогом для того, чтобы казнить патриотов!

‘Да здравствует республика!’ — таковы были последние слова героя Л., обнажившего свою грудь перед пулями своих убийц.

— Пли! — раздался крик.

Майнард признал голос младшего лейтенанта Вирокка, эхо от стен отразило смертельный треск выстрелов!

Казалось бы, вряд ли кто-то будет ликовать по поводу этого подлого убийства. Но внутренний двор тюрьмы был заполнен странными людьми. Эти злодеи махали своими киверами, крича в ответ на вызов упавшего слова, означавшие падение Франции:

‘Да здравствует император!’

ГЛАВА XXXVIII. ДВА ФЛАГА

Прислушиваясь к происходящему изнутри камеры, слыша немногое из того, что было сказано, но тем не менее понимая все происходящее, Майнард пришел в ужас.

Человек, которого он только что обнимал, чье имя он давно знал и уважал, — этого человека собирались отправить в мир иной, как бешеную собаку! Он уже начал сомневаться, не кошмарный ли сон все это? Но он отчетливо слышал крик протеста: ‘Это убийство!’

Майнард повторил эти слова, ударив пяткой в дверь и надеясь таким образом помешать злодеянию или хотя бы задержать его. Он продолжал твердить и другие фразы протеста, пока его голос не был заглушён грохотом залпа, принесшего смерть осужденному. Он еще раз произнес эти слова, как только эхо залпа смолкло и тишина установилась во внутреннем дворе. Теперь его услышали члены трибунала вне камеры.

— Кажется, у нас там имеется сумасшедший, — сказал офицер, бывший главным на ‘процессе’. — Кто это, Вирокк?

— Одного поля ягода, — ответил младший лейтенант зуавов. — Такой же мятежник, как и тот, с которым мы только что разделались.

— Вам известно его имя?

— Нет, полковник. Он приезжий — иностранец.

— Откуда?

— Из Англии или из Америки. Его забрали на бульварах. Мои люди взяли его по моему приказу.

— За что?

— Он мешал им исполнять свои обязанности. Но это не все. Я случайно вчера вечером столкнулся с ним в кафе де Миль Колон. Он выступал там против правительства и выказывал жалость к бедной Франции.

— Да ну!

— Я хотел поставить его на место, господин полковник, но некоторые из наших вмешались, чтобы защитить его, потому что он чужестранец.

— Это не оправдывает его: он ведь мог быть заброшен сюда, чтобы подготовить мятеж.

— Я знаю это, полковник.

— Вы готовы поклясться, что он поступил так?

— Да, я готов. Многие присутствовавшие были свидетелями. Слышите, что он говорит сейчас?

— Да, верно, верно, — ответил председатель суда. — Приведите его, пусть предстанет перед нами. То, что он иностранец, не защитит его. Сейчас не время стараться выглядеть приятной во всех отношениях нацией. Англичанин он или американец, его речи нужно прекратить. Друзья! — продолжал он, понизив голос и обращаясь к членам ‘суда’. — Этот офицер — свидетель, вы понимаете? Мы должны судить преступника, и если обвинения Вирокка будут подтверждены, он должен замолчать. Вы понимаете?

Остальные дали согласие на это зловещее предложение: они прекрасно понимали, что их правосудие не более чем фарс. ‘Судьи’ для таких дел были специально подобраны, и прежде всего — председатель, печально известный полковник Гардотт.

Внутри своей камеры Майнард мог слышать, что происходит, но что касается содержания разговоров — почти ничего не мог разобрать. Буря на улицах все еще продолжалась — были слышны ружейные залпы и стрельба из орудий. Новые заключенные были приведены во внутренний двор, откуда доносились шаги солдат и стальное бряцание их сабель. Посторонний шум доносился отовсюду.

Тем не менее одно-два слова, которые были им услышаны через замочную скважину, прозвучали зловеще в его ушах. Он был знаком с головорезом Вирокком и знал, что такого человека следует опасаться.

Все же Майнард не испытывал страха за свою жизнь — он не ожидал смертного приговора. Он полагал, что его будут держать в тюрьме, пока бунт не закончится, и когда рассмотрят его дело, у военных не будет другого выхода, кроме как оправдать его. Он только был раздражен произволом и издевательством над собой, а также арестом, который он перенес. Майнард был слабо знаком с характером этого бунта и совсем не был знаком с его режиссурой.

По своему опыту честного вояки он не мог предположить, как далеко могут зайти эти франко-алжирские бандиты, в чьих руках он оказался.

Он был потрясен убийством — иначе он не мог назвать это злодеяние — его товарища-заключенного. Тем не менее последний имел какое-то отношение к происходящему, и Майнард не мог предположить, что подобное возможно и в отношении его самого. Кроме того, он был иностранец, и его никак не могли судить за политические убеждения. Он находился под защитой флага своей страны.

Однако защита флага не сработала, потому что в огне революции, среди таких отъявленных палачей, флаги не были важны.

У него было мало времени, чтобы успеть порассуждать об этом. В то время как он возмущался расправой, только что развернувшейся за стеной, дверь его камеры распахнулась, и он был приведен в ‘зал суда’.

— Ваше имя? — надменно начал допрос председатель.

Майнард ответил, тем самым принимая условия игры.

— Страна?

— Я ирландец, британский подданный, если вам будет угодно.

— Это не имеет значения, месье! Мы все здесь равны, тем более в такое время. Мы не делаем различий для тех, кто сеет мятеж. В чем вы его обвиняете, лейтенант Вирокк?

С искусством крючкотворца, умеющего плести сети лжи и напраслины, искусством, которое сделало бы честь любой белошвейке, офицер зуавов рассказал свою версию истории.

Майнард был поражен таким искусством лжи. Он с презрением отверг все эти обвинения.

— В чем же меня обвиняют, месье? — сказал он, обращаясь к суду. — Я не подтверждаю ваше право судить меня, тем более трибуналом на этом барабане. Я призываю вас приостановить это слушание. Я буду обращаться в посольство моей страны!

— У нас нет времени для обращения в посольство, месье. Вы можете подтверждать или не подтверждать наше право судить — это как вам будет угодно. Мы здесь судьи, и мы намереваемся довести этот суд до конца. Вне зависимости от вашего великодушного разрешения.

Этот головорез еще пытался острить.

— Джентльмены, — продолжил он, обращаясь к другим членам ‘суда’. — Вы выслушали обвинение и защиту. Вы должны решить, на самом деле виновен обвиняемый или нет.

Голосование началось с худого, словно больного цингой, младшего лейтенанта, исполнявшего роль секретаря суда. Это существо произнесло так, словно заранее знало результат:

— Виновен!

Зловещее слово по кругу обошло барабан и вскоре было заключено еще более зловещей фразой, произнесенной председателем:

— Приговаривается к смертной казни!

Майнард вздрогнул, как будто в него выстрелили. И вновь он сказал себе:

— Может, все это мне снится?

Но нет, кровоточащий труп его недавнего товарища-заключенного, лежащий в углу двора, был более чем реален. Также реальны были хмурые лица его судей и взвод палачей, одетых в форму, стоящих в стороне и приготовившихся привести в исполнение смертный приговор. Все вокруг говорило о том, что это не было ни сном, ни злой шуткой, — это было пугающей действительностью!

Неудивительно, что Майнарда охватил ужас. Неудивительно, что в час смертельной опасности он не мог не вспомнить эти слова, проникшие ему в самое сердце: ‘Я приду к вам на помощь! Я приду!’ Неудивительно, что его взгляд с тревогой и надеждой был обращен к входной двери.

Но та, которая говорила об этом, пока не приходила. Даже если б она пришла, что бы она смогла сделать? Девочка, невинный ребенок, чем бы помогло ее заступничество перед этими беспощадными людьми?

Она даже не могла знать, где они его держали. На переполненной людьми, неистовствующей улице или даже уже при выходе из дома она, возможно, потеряла его из виду, и помощь от нее придет слишком поздно!

У него уже не осталось никаких надежд на ее появление. Никогда больше он не увидит ее в этом мире! Мысль эта вызвала боль. Она заставила его обратиться к судье и обвинителям и дать волю гневу, бушевавшему в его груди.

Его речи вызвали лишь насмешки у беспощадных судей.

Вскоре они вообще перестали обращать на него внимание. Свежие заключенные поступили в эту тюрьму — возможно, новые жертвы суда на барабане. Суду были неинтересны более его апелляции.

Суд завершил свою ‘работу’ и передал его Вирокку со взводом палачей, одетых в форму. Двое из них отвели и поставили Майнарда у стены, рядом с телом республиканца. Майнард был связан и не мог оказать сопротивления. Никто не смог бы ему помочь. Солдаты стояли, ожидая команды ‘Пли!’

И через мгновение команда эта поступила бы, ибо командовал здесь лейтенант зуавов. Но судьба распорядилась иначе. Прежде чем лейтенант успел дать команду, наружная дверь открылась, пропустив человека, чье появление немедленно приостановило процесс.

Бросившись наискосок через внутренний двор, он оказался между солдатами и их жертвой, одновременно достав из-под пальто и развернув флаг, которым поспешил прикрыть осужденного.

Даже пьяные зуавы не осмелились открыть огонь по этому флагу. Ибо это был королевский штандарт Англии!

У заключенного между тем появился второй защитник. Почти в тот же самый момент другой человек торопливо пересек внутренний двор и развернул перед глазами разочарованных палачей еще один флаг, который требовал к себе не меньшего уважения, ибо это был звездно-полосатый флаг — символ единственной республики на Земле.

Майнард служил под обоими флагами, и на мгновенье он почувствовал, что не может понять, какой из них любит больше. Он не знал человека, пришедшего к нему на помощь последним, но когда он увидел, кто был первый спаситель — британский флаг держал сэр Джордж Вернон, — его сердце наполнилось еще большей радостью, чем та, которую давала мысль о спасении.

ГЛАВА XXXIX. СНОВА В ВЕСТБУРНЕ

И вновь оправимся в британскую столицу, где найдем мистера Свинтона сидящим в своей квартире. Это те же самые меблированные комнаты, с тем же стулом из тростника, которым он ударил свою несчастную жену. Она также была там, но не сидела на стуле.

Расположившись на простом диване из конского волоса, обложившись диванными подушками и валиками, она читала один из переводных романов Поль де Кока. Фан не владела французским, несмотря на то, что она получила воспитание, достойное благородной девушки, и преуспела во многих искусствах, в которых именно Франция играет ведущую роль.

Завтрак уже закончился, хотя чашки и блюдца все еще не были убраны со стола. Обычный металлический заварной чайник, горбушка, отрезанная от половины четырехфунтового хлеба, голова и хвост селедки, разложенные на синей узорчатой тарелке, — все это говорило о том, что пища была далеко не эпикурейской [Эпикур (341—270 до н.э.) — древнегреческий философ, выдающийся мыслитель эллинистического периода развития философии. Проповедовал чувственную теорию, согласно которой счастье состоит в получении удовольствия]. Свинтон курил трубку из корня колючего кустарника. Финансовое положение не позволяло ему баловаться сигарой.

Никогда еще в жизни он не падал столь низко. Он потратил последний шиллинг на преследование миссис Гирдвуд — чтобы побывать в их компании в Париже, он вместе с другими только что вернулся в Лондон.

Его предприятие пока еще окончательно не провалилось, но было как никогда далеко от успеха. Вдова владельца магазина, несмотря на всю ее страсть к титулам, была родом из страны, граждане которой вошли в пословицу своей проницательностью. Она была во всех отношениях благоразумна, в чем мистер Свинтон имел возможность убедиться в беседе, состоявшейся накануне их отъезда из Парижа.

Это был серьезный разговор, в ходе которого он предложил миссис Гирдвуд себя в качестве зятя. Это была предварительная беседа перед тем, как сделать официальное предложение непосредственно молодой леди.

Но предложение не было сделано, ибо у миссис Гирдвуд нашлись причины для его отсрочки. Они выглядели достаточно несущественными, очевидно, чтобы оставить у него некоторую надежду.

Истинная же причина была ему неизвестна, и она заключалась в том, что у американской матери возникли сомнения в его благородном происхождении. Вполне возможно, что он мог и не быть лордом. И это несмотря на великолепную игру, на которую был способен бывший гвардеец, много видевший в своей жизни лордов и многому у них научившийся.

Она была очень хорошо к нему расположена — он употребил достаточно лести, чтобы заслужить это, кроме того, он использовал каждый удобный случай, чтобы и дочь расположить к себе, так же как и мать. Но миссис Гирдвуд решила, что прежде чем будут предприняты дальнейшие шаги, следует разузнать кое-что о его происхождении. Было нечто странное в том, что он все еще продолжал путешествовать инкогнито. Причины, которыми он объяснял это, ее не удовлетворили. Потому она решила полностью удостовериться в том, что он говорит правду. Англия была подходящим местом, чтобы навести справки, туда и она переехала со своими девочками, остановившись, как и прежде, в аристократическом ‘Кларендоне’.

Вернулся в Англию и Свинтон, позволив себе задержаться во Франции лишь на день дольше компании. Если бы он остался в Париже еще хоть на день, он бы оказался в долгах. У него хватило наличных лишь для того, чтобы расплатиться со скромной гостиницей, где он остановился, оплатить пароход и омнибус от лондонского моста до его дома в далеком Вестбурне, где он застал свою Фан, которая не была ни на шиллинг богаче, чем он сам. Вот почему они ели эту селедку на следующий день после его возвращения.

Его невеселое настроение вполне соответствовало пустому кошельку. И хотя миссис Гирдвуд не раскрыла истинную причину отсрочки предложения о браке с ее дочерью, он мог догадываться б этой причине. И он догадывался с большой долей уверенности: вдова прибыла в Англию, чтобы навести справки о нем.

Чем это могло кончиться? Разоблачением! Да и как могло быть иначе? Его имя было известно в некоторых кругах Лондона. Так же, как и его репутация. Если бы ей удалось расспросить тех, кто его знает, надежды на брак были бы разбиты сразу и навсегда.

Он хорошо знал ее проницательность, и понимал, что она никогда не согласится взять его в зятья без того, чтобы получить приемлемый для нее и ее дочери титул.

Таким образом, если его игра еще не закончилась полным фиаско, то карты, которые он имел на руках, были очень слабыми. Более чем когда-либо такие карты требовали крайне профессиональной игры. Каков должен быть его следующий ход?

Вот о чем напряженно размышлял Свинтон, куря трубку.

— Кто-нибудь спрашивал меня в мое отсутствие? — спросил он у жены, даже не поворачивая головы в ее сторону.

Если бы он при этом удостоил ее взглядом, он мог бы заметить некоторое замешательство, вызванное этим вопросом.

— О! Нет — да, — я думаю. У меня был один гость.

— Кто это?

— Сэр Роберт Коттрелл. Ты помнишь нашу встречу в Брайтоне?

— Конечно, помню. Вряд ли можно забыть имя этого щенка. Что он хотел?

— Он хотел тебя видеть.

— В самом деле, хотел меня видеть! Как он разыскал нас?

— О! Как разыскал? Я встретила его однажды, когда проходила через Кенсингтон Гарденс, что рядом с Лонг Уолк. Он спросил меня, где мы остановились. Я сначала не хотела ему говорить. Но он сказал, что очень хотел бы тебя видеть, так что я дала ему наш адрес.

— Меня же не было дома!

— Я сказала ему, но добавила, что ожидаю тебя со дня на день. Он приходил узнать, не вернулся ли ты.

— Он приходил узнать? Какая забота о моем возвращении! Так ты встретила его на Лонг Уолк? Я думаю, ты появлялась на Роу каждый день?

— Нет, это не так, Ричард. Я была там только один или два раза. Разве ты можешь меня упрекать в этом? Я хотела бы знать, кто смог бы безвылазно оставаться здесь, в этих жалких комнатах, с этой сварливой хозяйкой, постоянно снующей туда-сюда, чтобы подглядеть, что у нас в чемоданах. Небесам известно, что это не самое худшее из возможного, но совершенно отвратительное жилье!

Оглядев свою небогато обставленную комнату, бросив еще один взгляд на голову и хвост селедки и другие остатки их скудной трапезы, Свинтон не мог не согласиться с нехитрой истиной слов жены.

И сказаны были эти слова совсем другим, примирительным тоном, резко отличающимся от тона властного противостояния, к которому он привык за первые двенадцать месяцев своего брака. Тон этот прекратился в тот день, когда ножка стула, придя в соприкосновение с головой его возлюбленной, оставила небольшой шрам на левом виске — подобно пятну на мраморной статуе. С того момента его суженая совершенно изменилась — по крайней мере, внешне. При их многочисленных ссорах и препирательствах за все время, предшествующее этому, дело, однако, не доходило до насилия. И когда он впервые ударил ее, это возымело эффект. Трус, как оказалось, не стал терпеть ее издевательств, и с тех пор она стала его бояться. Испуг, охвативший ее, когда она отвечала на его вопрос, таким образом, вполне понятен.

Было время, когда Франциска Вилдер безо всяких эмоций отвечала на такие вопросы, не трепеща и не запинаясь.

Но вот она опять вздрогнула, и вновь на нее нашло замешательство, поскольку послышались шаги снаружи, и раздался стук в дверь.

Постучали два раза, это не было похоже на стук почтальона, но ритмичное ‘тук-тук-тук’ говорило о том, что стучал джентльмен или леди — скорее всего, женщина, судя по мягкому звуку.

— Кто бы это мог быть? — спросил Свинтон, извлекая трубку изо рта. — Кто-то незнакомый, я полагаю.

В Лондоне мистер Свинтон не горел желанием принимать нежданных посетителей. Он оставил за границей слишком много одураченных, и, возможно, стучал в дверь сейчас кто-то из них.

— Из наших знакомых никто быть не может, — сказала его жена насмешливым тоном. — Если только никто из твоих старых друзей не видел, что ты вернулся домой. Ты встречал кого-нибудь по дороге?

— Нет, меня никто не видел, — грубо ответил муж.

— Наверное, это к тем, кто живет наверху. Я полагаю, это к ним, или еще к кому-нибудь, живущему в этом доме.

Этому предположению, однако, противоречил диалог, который послышался в гостиной.

— Миссис Свинтон дома?

Вопрос был задан человеком, который, скорее всего, только что пришел.

— Да, сэр, — ответила горничная-ирландка, которая открыла ему дверь.

— Передайте мою визитную карточку и спросите леди, могу ли я ее видеть.

— Ей-богу, это Коттрелл! — пробормотал бывший гвардеец, узнавая голос.

‘Сэр Роберт Коттрелл’ — было написано на карточке, переданной ему горничной.

— Передайте ему, пусть войдет! — сказал он служанке, не удосужившись спросить согласия у Фан, которая, удивленная неожиданным визитом, вскочила на ноги и скользнула в спальню.

Было что-то странное в этом желании жены ретироваться, которую более внимательный муж мог бы неправильно расценить. Но он не обратил на это внимания, ибо мысли его теперь были заняты новой полезной идеей, внезапно посетившей его.

Независимо от того, был ли ему симпатичен сэр Роберт Коттрелл, и даже не имея представления о цели его визита, Свинтон тем не менее был склонен принять посетителя. Запах селедки был все еще в ноздрях мнимого лорда, он же предпочитал запах духов, исходящий от батистового носового платка галантного баронета — сэра Роберта.

Не собираясь спрашивать отчет у своего брайтонского знакомого, Свинтон приказал служанке провести его.

И гость вошел в дом.

ГЛАВА XL. ПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНЫЙ БАРОНЕТ

Баронет несколько растерялся, когда открылась дверь из гостиной в комнату, и он увидел вместо Фан ее мужа, — у гостя пропало желание входить внутрь.

Привыкший, однако, к таким неожиданностям, он не смутился. Он был знаком с характером бывшего гвардейца. К тому же он знал, что Свинтон сейчас испытывает трудности и при таких обстоятельствах не будет проявлять излишнее любопытство.

— Ах, Свинтон, мой дорогой друг, — воскликнул гость, протягивая свою холеную руку. — Я счастлив видеть вас снова. Мадам сказала мне, что вы вот-вот должны вернуться. Я только решил заглянуть, в надежде увидеть вас. Я слышал, вы из Парижа?

— Да, только вернулся, — ответил Свинтон, горячо пожимая руку.

— Там сейчас ужасные времена настали. Я рад, что вы вернулись оттуда с целой шкурой.

— Ей-богу, это все, что я привез с собой.

— В самом деле? Что вы хотите этим сказать?

— Я поехал туда, чтобы получить некоторую сумму, которую мне должны. И вот, вместо того чтобы получить деньги, я потерял даже то, что у меня было.

— Как это случилось, мой дорогой друг?

— Я соблазнился игрой в карты с некими французскими офицерами, которых я повстречал в Миль Колон. Это было их проклятое экарте. Они умели в него играть лучше, чем я, и очень скоро они обчистили меня. У меня едва хватило денег, чтобы вернуться сюда. Я благодарю Бога, что я снова здесь, хотя как мне это удалось зимой, в такую погоду, — знают лишь небеса! Простите меня, сэр Роберт, что я беспокою вас рассказом о моих личных делах. Но я сейчас в таком состоянии, что я и сам не знаю, что говорю. Черт бы побрал эту Францию и этих французов! Я никогда больше не поеду туда снова, никогда, поскольку я уже знаю, что они собой представляют.

Сэр Роберт Коттрелл, хотя всем было известно, что он богат, был скуп. Для женщин он был чуть менее скуп, но все же предпочитал завоевывать их как можно дешевле, а уж заполучив, не стремился тратить деньги, чтобы их обеспечить. Он любил порхать от цветка к цветку подобно бабочке.

О том, что он пришел отнюдь не для того, чтобы повидать мистера Свинтона, что целью посещения была его жена, малодушный муж знал точно так же, как если бы посетитель открыто признал это. Именно поэтому бывший гвардеец был так откровенен в разговоре о своих финансовых делах. Он осторожно давал понять, что не будет оскорблен предложением небольшой ссуды.

Перед сэром Робертом встала дилемма. Еще месяц назад он предложил бы денег охотнее, но за последнее время, успев несколько раз встретиться с миссис Свинтон на Лонг Уолк, а также в других местах, он привык к мысли, что она почти завоевана. По этой причине он не спешил понимать так тонко сделанный ему намек.

Свинтон же размышлял над тем, как сделать этот намек более понятным. Остатки скромного завтрака должны были ему в этом помочь.

— Взгляните! — сказан он с напускным юмором, показывая на объеденные кости селедки, — посмотрите на это, сэр Роберт! Вы, возможно, думаете, что мы едим это, потому что сегодня пятница? Нет, эта прекрасная рыбка была куплена на последний пенни из моего кармана. Пятница завтра, и я думаю, что сумею держать пост еще более строго. Ха! Ха! Ха!

На такое обращение нечего было ответить. Скупой аристократ почувствовал себя довольно неуютно, ибо был загнан в угол.

— Мой дорогой друг! — сказал он. — Не говорите так. Если пять фунтов стерлингов сумеют вам помочь, я буду рад вашему согласию принять их от меня. Я полагаю, вы не будете возражать?

— Сэр Роберт, вы слишком добры. Я… я…

— Не говорите об этом. Не стоит думать о таких пустяках, правда, мои дела сейчас несколько расстроены. Я достаточно много потерял последний раз в Дерби, и мой адвокат пытается сейчас поднять стоимость закладной на мое девонширское состояние. Если это удастся, ситуация, конечно, изменится. А пока что возьмите это. Это может помочь вам в теперешних ваших затруднениях, пока у вас что-то не появится.

— Сэр Роберт, я…

— Никаких извинений, Свинтон! Это я должен извиниться за такую небольшую сумму, что могу вам сейчас одолжить!

Бывший гвардеец перестал сопротивляться, и пятифунтовая банкнота осталась лежать на его ладони.

— Кстати, Свинтон, — сказал баронет, словно стремясь поскорее завершить неловкую сцену, чтобы перевести разговор на более приятную тему. — Почему бы вам не попытаться получить кое-то от правительства? Простите меня, что я беру на себя смелость советовать, но как мне кажется, человек с такими заслугами как вы, должен попробовать.

— У меня немного шансов на это, сэр Роберт! У меня нет никакого желания заниматься этим, а если бы я захотел, есть то самое грязное дело, из-за которого меня уволили из гвардии. Вы знаете эту историю, поэтому я не должен вам ее пересказывать. Оно бы обязательно всплыло, если бы я обратился к правительству за помощью.

— Какие глупости, мой дорогой друг! Это не должно вам помешать. Это могло иметь значение, если бы вы хотели попасть на службу при дворе монарха. Вы ведь не стремитесь к этому, как я полагаю?

Бывший гвардеец печально усмехнулся.

— Нет! — сказал он. — Я бы удовлетворился гораздо меньшим. Мои мечты не витают сейчас так высоко.

— Скажем, вы обратитесь за содействием к лорду — тому, у кого есть сейчас влияние в правительстве. В эти беспокойные времена есть проблемы с поиском служащих, и прошлые ошибки должны быть преданы забвению. Ваше имя не будет исключением. Я знаю Его светлость лично. Он не настолько дотошный человек, чтобы интересоваться прошлым.

— Так вы его знаете, сэр Роберт?

— Очень хорошо с ним знаком. И если я не ошибаюсь, он как раз тот человек, который вам нужен, то есть он может получить для вас некоторое назначение. Дипломатическая служба вам бы подошла, учитывая, что эти революции уже завершаются. Особенно тайная дипломатия, ибо я осведомлен, что на это сейчас выделяются огромные суммы. Так почему бы вам не попробовать получить назначение в службу тайной дипломатии?

Свинтон вновь закурил трубку и задумался.

— Трубка не к лицу гвардейцу, — с улыбкой отметил его гость. — Фавориты в Министерстве иностранных дел курят только регалии [regalia (исп.) — регалия, большая сигара высшего качества].

Свинтон не ответил на эту шутку, у него возникла новая надежда.

— Возьмите лучше это, — предложил баронет, открывая свой позолоченный портсигар.

Свинтон отложил в сторону трубку из корня колючего кустарника и закурил сигару.

— Вы правы, сэр Роберт, — сказал он, — мне стоит попробовать. Вы мне дали очень хороший совет. Но что я должен сделать? Я совершенно не знаком с пэром, о котором вы говорите, и никто из моих друзей с ним не знаком.

— Но вы ведь меня не включаете в число этих незнакомых с ним друзей?

— Дорогой Коттрелл! Не говорите так! После того что произошло, было бы неблагодарностью с мой стороны не считать вас самым лучшим и единственным другом, которого я встречал в своей жизни.

— Хорошо, я скажу прямо. Разве я не говорил, что знаком с лордом — достаточно хорошо знаком, чтобы дать вам рекомендательное письмо к нему? Я не скажу, что это решит все проблемы, но вы должны использовать этот шанс. Я могу только обещать, что он вас примет, и если вы не будете слишком капризны в отношении характера работы, я думаю, он может предложить вам кое-что. Вы меня понимаете, Свинтон?

— Безусловно! Не очень приятно, сэр Роберт, жить в такой бедной комнате и вспоминать тот роскошный завтрак, который я только что ел — я и моя бедная жена!

— Ах, между прочим, я виноват перед мадам, приношу свои извинения, что до сих пор не справился о ее здоровье. Надеюсь, у нее все в порядке?

— Спасибо! Здоровье в порядке, как у малого ребенка, если не считать этих наших неприятностей.

— Разве я не буду иметь удовольствие видеть ее?

Гость задал этот вопрос лишь ради приличия. Ему не хотелось столкнуться с ней в такой компании.

— Я сейчас посмотрю, сэр Роберт, — ответил муж, поднявшись со стула и направившись в спальню. — Я полагаю, Фан сейчас не одета.

Сэр Роберт втайне надеялся, что это действительно так. При подобных обстоятельствах разговор с ней мог быть весьма неуместен.

Его желание было удовлетворено. Она была не только не одета, но к тому же еще лежала в постели, страдая от мигрени! Она просила прощения у баронета за то, что не может выйти к нему из спальни! Такие слова она передала через посредника-мужа. Теперь посетителю осталось только выполнить свое обещание насчет рекомендательного письма.

Он сел за стол и написал рекомендацию небрежным почерком. Он не оставил конверт открытым, как это обычно принято. Дело в том, что в письме была пара моментов, которые он хотел бы скрыть от бывшего гвардейца. Это были следующие слова: ‘Мистер Свинтон — именно такой джентльмен, который как раз мог бы пригодиться Вашей светлости. Он не в таком положении, чтобы отказываться от любых поручений…’

Смочив кончиком своего аристократического языка слой клея, он запечатал конверт и вручил это послание хозяину.

— Я уверен, — сказал он, — что лорд А. будет рад быть вам полезным. Вы могли бы найти его в Министерстве иностранных дел, но вам не стоит идти туда. Там слоняется слишком много посторонних, которым не следует знать, зачем вы туда пришли. Отнесите это к нему домой, в его резиденцию на Парк-Лейн. Думаю, он предпочел бы принять вас там. Вам стоит пойти туда как можно скорее. Есть много претендентов на эту или подобную должность, и вас могут опередить. Его сиятельство будет дома, вероятно, около трех часов дня. Я вскоре загляну, чтобы узнать, что у вас получилось. До свидания!

Снова надев перчатки на свои тонкие аристократические пальцы, баронет удалился, оставив бывшего гвардейца с рекомендательным письмом, которое должно было оказать огромное влияние на дальнейшую его судьбу.

ГЛАВА XLI. СЦЕНА НА ПАРК-ЛЕЙН

На Парк-Лейн, которая, как известно, находится напротив Гайд-Парка, размещается несколько самых престижных особняков Лондона. В эти особняках находятся резиденции английской аристократии, представляющей высший свет общества.

* * *

В тот самый день, когда сэр Роберт Коттрелл оплатил свое непреднамеренное посещение мистера Ричарда Свинтона, в полуденный час можно было заметить открытый фаэтон, запряженный парой элегантных пони с роскошными гривами и хвостами, двигавшийся по Парк-Лейн и остановившийся перед одним из самых роскошных особняков, принадлежащем аристократу самого высокого положения.

Вожжи были в руках джентльмена, который, как видно, умел управлять лошадьми, с другой стороны экипажа сидела леди, в то время как мальчик-лакей в сапогах с отворотами стоял сзади.

Хотя джентльмен был молод и красив, так же как и леди, а лакей тщательно исполнял свою роль, наметанный глаз мог распознать во всем этом не более чем спектакль, специально разыгрываемый по случаю.

Экипаж был нанят Ричардом Свинтоном. Он сам держал кнут, а его жена — привлекательная леди — должна была привлекать всеобщее внимание к экипажу. Пони подъехали и были остановлены так, чтобы фаэтон оказался прямо под окнами гостиной особняка знатного аристократа. В этом и заключалась идея представления.

Лакей, спрыгнув с повозки, словно кузнечик, скользнул к двери, позвонил в звонок и спросил, дома ли хозяин.

Его светлость был дома.

— Возьми вожжи, Фан, — сказал Свинтон, выходя из фаэтона. — Держи их натянутыми, чтобы не позволить пони сдвинуться с места ни на дюйм!

Не понимая смысла распоряжения, Фан обещала его исполнить. Воспоминания о рукоприкладстве мужа весьма способствовали ее беспрекословному повиновению.

Сказав это и передав вожжи, бывший гвардеец подошел к двери, протянул свою визитную карточку и прошел в гостиную.

ГЛАВА XLII. СИЛА ОБАЯНИЯ

Помещение, в которое прошел мистер Свинтон, было приемной большой квартиры, обставленной в роскошном стиле. На некоторое время он был предоставлен самому себе: лакей, исполнявший обязанности привратника, ушел передать его визитную карточку.

Его окружала дорогая обстановка — предметы старины и роскоши, отражавшиеся в многочисленных зеркалах, расположенных по всем сторонам комнаты и простиравшихся от пола до потолка.

Но мистер Свинтон не обращал внимания ни на дорогие вещи, ни на зеркала, их отражавшие. Предоставленный на несколько мгновений самому себе, он скользнул к одному из окон и посмотрел на улицу.

— Это должно сработать, — пробормотал он, довольный собой. — Все на месте, и Фан — разве она не украшает картину? Ей-богу! Она прекрасно выглядит. Никогда в жизни не видел ее более прекрасной! Если Его светлость бросит взгляд на нее, я получу это назначение! Милая Фан! Я заработал на тебе этим утром пять фунтов. Твой взгляд на вес золота или его денежного эквивалента. Не опускай свою прекрасную головку, мой цыпленок! Пусть увидят твой прекрасный лик через окно! Сделай так, чтобы тебя заметили, и, как мне известно, тебя оценит знаток! Ха! Ха! Ха!

Фан была слишком далеко, чтобы услышать это риторическое обращение.

Но вот смех Свинтона был прерван появлением лакея, чинно, с соблюдением всех нюансов этикета провозгласившего:

— Его светлость примет вас в библиотеке.

Посетителя Его светлости словно окатили холодной водой. Улыбка мгновенно слетела с лица мистера Свинтона. Настроение еще больше ухудшилось, когда он обнаружил, что библиотека представляет собой довольно мрачное помещение, стены которого заставлены книгами, а окна выходят на задний двор. Это совсем не соответствовало его надеждам на беседу в приемной, окна которой выходили на улицу.

Подобное разочарование, вместе с тишиной мрачной комнаты, в которую он был препровожден, мало способствовало успеху его предприятия.

— Изложите ваше дело, сэр! — потребовал титулованный господин, к которому был допущен мистер Свинтон.

Требование было высказано без грубости или излишней строгости. Лорд отличался учтивостью, которую непосвященный мог принять за благосклонность. В ответ экс-гвардеец представил рекомендательное письмо. Это все, что он был в состоянии сделать, и теперь стоял молча, ожидая результата.

В то же время он невольно подумал, насколько интервью в приемной могло отличаться от проходящего здесь, в этом мрачном складе книг.

— Я сожалею, мистер Свинтон, — сказал Его светлость, закончив чтение рекомендательного письма сэра Роберта. — Жаль, в самом деле жаль, что я не смогу ничем вам помочь. Мне ничего не известно относительно вакантной должности, о которой здесь написано. Ко мне ежедневно приходит очень много соискателей, которые рассчитывают, что я смогу что-то сделать для них. Я был бы счастлив сделать что-либо полезное для друга сэра Роберта Коттрелла, если бы это было в моей власти. Но — уверяю вас, что в реальности я ничего сделать не могу.

Ричард Свинтон был смущен — более всего тем, что потратил тридцать шиллингов, наняв фаэтон с пони и соответствующим лакеем. Эти деньги были взяты из тех пяти фунтов, которые дал предусмотрительный баронет. Это была немалая сумма, выброшенная на ветер. Теперь его предприятие было на грани провала.

Свинтон стоял, не зная, что сказать. Беседа, казалось, подошла к концу — Его светлость выражал осторожное желание завершить ее и отправить посетителя восвояси. В этот момент случайное происшествие пришло на помощь Свинтону.

Эскадрон Колдримского полка маршировал по Парк-Лейн. Сигнал трубы, призывавший удвоить скорость, послышался в апартаментах лорда. Его светлость, желая установить причину этого движения военных, встал с огромного кожаного стула, в котором принимал посетителя, и быстро прошел в приемную, оставив мистера Свинтона в библиотеке.

Через окно лорд увидел, как драгуны маршируют мимо его дома. Но взгляд его ненадолго задержался на них. Внизу, у тротуара, обнаружился объект гораздо более привлекательный, чем яркие униформы гвардейцев. Это была молодая и красивая леди, сидевшая в открытом фаэтоне и державшая в руках вожжи, — похоже, что она ожидала того, кто вошел в дом.

Эта прекрасная картина открылась лорду перед фасадом его собственного дома, и, значит, человек, который покинул фаэтон, должен был быть внутри — очевидно, им был Свинтон, тот самый прекрасно выглядевший посетитель, который ходатайствовал перед лордом о своем назначении.

В тот же миг претендент, которому уже почти отказали, был вызван к его светлости — на сей раз в приемную.

— Впрочем, мистер Свинтон, — сказал лорд, — вы можете оставить мне свой адрес. Я очень обязан моему другу, сэру Роберту, и хотя сейчас я не хотел бы давать никаких обещаний, кто знает… Да! Эта леди в фаэтоне. Она имеет к вам какое-то отношение?

— Это моя жена, Ваша светлость.

— Как жаль, что вы заставили ее дожидаться на улице! Вы должны были привести ее сюда с собой.

— Мой лорд! Я не решился на такую бестактность — привести ее сюда без приглашения.

— О, пустяки! Мой дорогой сэр! Приход леди никогда не может быть бестактным. Хорошо, оставьте ваш адрес, и если что-нибудь подходящее появится, будьте уверены, я вспомню о вас. Я буду очень рад услужить сэру Коттреллу.

Свинтон оставил адрес и попрощался с титулованной особой. Возвращаясь обратно и проезжая по мостовой Пикадилли, он с удовольствием заключил для себя, что экипаж и пони были наняты совсем не напрасно.

Теперь он знал слабости человека, к которому обратился с ходатайством.

ГЛАВА XLIII. В ДЕРЕВНЮ

Есть только одна страна в мире, где деревенская жизнь имеет смысл и где она действительно приятна. Это Англия!

Правда, эти радости доступны немногим: только английским джентльменам. Английский фермер ничего не знает о деревенских удовольствиях, а чернорабочий — тем более. Но английскому джентльмену весьма приятно ненадолго уехать из города и пожить в деревне!

Утром он будет наслаждаться охотой, с гоном или стрельбой, в зависимости от характера этой увлекательной игры. Вечером его ждет обед, лукуллово пиршество в компании самых образованных и благовоспитанных мужчин и женщин. Летом — экскурсии, пикники, приемы на открытом воздухе, а в последние годы — знаменитый крокет и игры в теннис — все это завершается тем же обедом, иногда танцами в гостиной под любительскую игру на фортепьяно, реже — игрой военного оркестра, набранного из окрестных воинских частей или организованного штабом волонтеров, добровольцев или милиции [милиция (от лат. militia — военная служба, войско) — нерегулярные отряды вооруженных граждан, гражданское ополчение].

Во всех этих мероприятиях нет ни излишнего шума, ни беспорядка, все они — совершенно тихие и проходят в рамках этикета. Иначе и быть не может в обществе, составлявшем цвет английской аристократии, и особенно социальный срез благородного дворянства — людей, которые всю свою жизнь проводили в изысканных развлечениях.

И потому не было ничего удивительного в том, что капитан Майнард — человек, имевший не так много истинных друзей и к тому же потерявший часть из них в огне революции, — ликовал в душе, будучи приглашенным на один из таких обедов.

В примечании к приглашению сообщалось, что ему предлагается остановиться на несколько дней в доме хозяина и принять участие в охоте на куропаток, сезон которой только начался. Приглашение было тем более привлекательным, что исходило от Джорджа Вернона из Вернон Холл, в окрестностях Севеноукс Кент.

Майнард не видел английского баронета с того дня, как тот накинул ему на плечи британский флаг, сохранивший жизнь капитану. Условием его освобождения было требование покинуть Париж и немедленно вернуться в Англию, страну, где он с тех пор и находился.

Но Майнард не собирался проводить время в праздности. Так как революции были подавлены, он отложил в сторону меч и взялся за перо. За лето он написал роман и передал его в распоряжение издателя. Он ожидал, что роман скоро выйдет в свет.

Недавно он написал сэру Джорджу — как он слышал, последний вернулся в свою страну, — и выразил искреннюю благодарность за спасение жизни.

Но Майнард хотел бы также лично поблагодарить баронета. Ситуация теперь изменилась. Его собственная услуга была полностью оплачена, и он колебался, имеет ли право воспользоваться старым приглашением, чтобы не оказаться непрошенным гостем. При таких обстоятельствах новое приглашение значило для него несколько больше, чем просто ‘Добро пожаловать!’

Севеноукс расположен не очень далеко от Лондона. При этом его окружают декорации, которые напоминают о старине, и деревенские ландшафты, которые характерны для старинных графств в Англии, — очаровательные декорации Кента.

Только свисток паровоза с проходящей рядом железной дороги напоминает о современности и несколько нарушает идиллию старины, окружающей Севеноукс.

С сердцем, наполненным счастьем и бьющимся в ожидании удовольствия предстоящей встречи, отправился в путь бывший революционный лидер. Ехал он не на лошадях, а в пролетке, зафрахтованной на железнодорожной станции, чтобы доставить его в семейную обитель Вернон, расположенную примерно в четырех милях от города.

Карета была открытой, была превосходная ясная погода, — время лучшего сельского пейзажа: зеленела брюква, желтело жнивье, леса и рощи приобрели цвет охры в преддверии осени. Пшеница была уже убрана. Куропатки целыми выводками, все еще словно ручные, прогуливались возле пней, в то время как фазаны, уже поредевшие после охоты, были более осторожны и старались спрятаться. Глядя на это, он мог бы представить себе, какое удовольствие от охоты ждало его!

Но Майнард не думал об этом. Мысли о предстоящей охоте его не занимали. Он думал только об образе этой красивой девочки, которую впервые увидел на палубе атлантического парохода, а затем на балконе напротив сада Тюильри. С тех пор он не видел Бланш Вернон. Но он часто думал о ней. Часто — не то слово! Каждый день, каждый час!

И теперь его душа была поглощена таким же любованием, но только любовался он не природой, а сценами, в которых принимал участие этот прекрасный образ — первое появление девочки, сопровождавшееся странным предчувствием, ее лицо, отраженное в зеркале салона, эпизод в устье Мерси, который подарил ему ее ответный взгляд, когда они расстались на пристани в Ливерпуле, и, наконец, последний, тот краткий взгляд с балкона, который он успел заметить, ведомый жестокой силой своих тюремщиков.

От этого воспоминания у него были самые сладкие и приятные чувства. Не от того, что он ее увидел, но от мысли, что благодаря ее вмешательству он был спасен от позорной смерти. Это была судьба! Он знал также, что был обязан своим спасением ее отцу.

И теперь он ехал, чтобы встретиться с этим прелестным молодым созданием — в семейном кругу и с разрешения отца — и поближе с ней познакомиться. Он в тайне страстно хотел этого!

Неудивительно, что в ожидании такой перспективы он не обращал внимания на куропаток, прогуливавшихся по жнивью, или на фазанов, прячущихся от посторонних взоров!

Прошло уже почти два года с тех пор, как он впервые ее увидел. Теперь ей было пятнадцать, или что-то вроде этого. В ту мимолетную встречу в Париже он успел заметить, что она выросла и повзрослела. Тем лучше, думал он, ведь теперь еще ближе то время, когда он сможет проверить истинность своего предчувствия.

Хотя радость и переполняла его, он не был уверен. Кто он такой? Без имени и титула, почти бездомный авантюрист, огромная пропасть разделяет его и дочь английского баронета, отмеченного титулом, не говоря уж о богатстве. Какие надежды мог он питать на то, что этот разрыв будет преодолен?

Никаких, кроме надежды на удачу, на судьбу. Возможно, верил он только потому, что ему хотелось верить. Мысли о судьбе могли быть лишь иллюзией. Если даже не принимать во внимание огромную разницу в социальном положении, могли быть и другие претенденты на ее руку и сердце.

Бланш Вернон была единственным ребенком, слишком дорогим, чтобы не позаботиться о выборе будущего мужа, и слишком красивой, чтобы на ее сердце не было претендентов. Возможно, ей уже сделали предложение, и оно было принято. Вполне возможно, отец уже подготовил ей подходящую партию.

При этих мыслях тень опускалась на лицо Майнарда, но это не очень его печалило, поскольку сильнее была его вера в судьбу.

Мрачные мысли покинули его окончательно, когда карета подъехала к въезду в Вернон Парк, и ворота открылись, чтобы впустить его.

Спокойно стало у него на душе, когда хозяин этого парка встретил его в вестибюле своего особняка и предложил теплый, добрый прием и гостеприимство.

ГЛАВА XLIV. НА ОХОТЕ

Нет ничего более величественного, чем охота в английских охотничьих угодьях — будь то охота с шотландскими борзыми или охота на лис. Захватывает главным образом великолепие всего сражения, с сомкнутыми рядами и беспрерывно лающей сворой, а также не менее впечатляющая картина зеленых с алым курток охотников. Гончие нетерпеливо вертятся вокруг псарей, лошади то и дело вздымаются на дыбы, словно пытаются сбросить своих седоков, периодически слышны звуки веселого горна и резкое щелканье хлыста, удерживающего собак под контролем.

Картина не будет полной, если не упомянуть о веренице колясок и фаэтонов, запряженных пони, с прекрасными дамами внутри, о шикарном запряженном четверкой экипаже с герцогом и герцогиней, о фермере на своей двуколке рядом с ними, и, кроме всего прочего, о пеших участниках — Хобах, Диках и Хиках с дубинами и трещотками — их скромное, тусклое одеяние резко контрастирует с алым цветом, но каждый из них — если, конечно, он прирожденный охотник — питает надежды на победу, чтобы его смогли щедро вознаградить за успешную охоту.

Именно в такой охоте принимал участие капитан Майнард, верхом на коне, любезно предоставленном сэром Джорджем Верноном. Рядом с ним был сам баронет, а недалеко от него — дочь баронета, сидевшая в открытой четырёхместной коляске, ее сопровождала служанка Сабина.

Эта темнокожая служанка в тюрбане, которая органично смотрелась бы на восточной охоте на тигра, добавляла еще один живописный штрих ко всей этой пестрой картине. Люди этой этнической группы хорошо известны в тех частях Англии, где осели набобы, вернувшиеся из Вест-Индии, чтобы спокойно дожить остаток своих дней. В этих местах можно встретить даже индийского принца.

Погода была более чем подходящей для охоты. Ясное небо, воздух чистый, передающий все запахи, и достаточно прохладный, чтобы можно было быстро ехать на лошади. Кроме того, собаки были свежими и отдохнувшими.

Джентльмены были веселы, леди расцветали в улыбках, флегматичные люди в рабочих одеждах рассматривали улыбающихся дам. Все выглядели счастливыми и ждали только сигнала — рожка охотника, чтобы приступить к действу.

Был только один человек во всей компании, который не разделял всеобщую радость. Человек этот сидел верхом на гнедой лошади, рядом с четырёхместной коляской, в которой находилась Бланш Вернон. Этим человеком был Майнард.

Почему же ему было так невесело?

Причина, возможно, заключалась в человеке, который называл Бланш Вернон своей кузиной. Он также сидел верхом на лошади и находился по другую сторону четырёхместной коляски.

Как и Майнард, он остановился в Вернон Парке — но, как родственник, он был ближе к семье Вернон, чем капитан.

Звали его Скадамор — Франк Скадамор — он выглядел еще юным и безбородым. Тем не менее мужчина более зрелого возраста видел в нем достойного соперника. Юноша был красив собой, его светлые волосы имели золотистый оттенок, это был некий саксонский Эндимион или Адонис.

Она, будучи с ним в родственных отношениях и имея такой же характер, — да к тому же примерно одного с ним возраста, — разве она могла не восхищаться им? А уж в том, что он восхищался ею, можно было не сомневаться. Майнард обнаружил это сразу, в тот день, когда все трое впервые увиделись.

Он часто наблюдал это и после, но теперь — особенно ревностно, ибо молодой человек, наклонившись в седле, пытался привлечь внимание своей кузины.

Он, казалось, преуспел в этом. Она не глядела ни на кого больше и не слушала кого-либо еще. Она не прислушивалась к лаю собак, она не думала об охоте на лис, она только слушала приятные речи молодого Скадамора.

Все эти наблюдения сильно огорчали Майнарда. Правда, его огорчение было довольно умеренным, он подумал, что вряд ли мог ожидать чего-то другого. Да, он оказал Бланш Вернон услугу. Услуга была оплачена, когда, возможно, именно ее вмешательство спасло его от казни зуавов. Но этот ответный благородный шаг мог быть отнюдь не признаком взаимности, — это была просто благодарность чувствительного ребенка!

Его терпение лопнуло, когда она стала что-то нашептывать на ухо молодому Скадамору — очевидно, слова, выражавшие теплые чувства к нему. Экс-капитану стало не по себе, и он раздраженно подумал: ‘Очевидно, у меня слишком много волос на лице. Она предпочитает безбородых юнцов’. Ревность, должно быть, ударила ему в пятки, и он, резко вонзив шпоры в бока лошади, поскакал прочь от четырёхместной коляски!

Возможно, эта ревность возбудила в нем страсть к охоте, поскольку он, пришпоривая коня, держался в первых рядах преследователей и был первым, кто успешно стрелял.

В тот день конь его вернулся в конюшню сэра Джорджа Вернона, задыхаясь от быстрой езды, с кровоточащими от шпор боками. Гость уселся за обеденный стол — этот новичок, оказавшийся в кругу охотников, заслужил их уважение тем, что охотился, не отставая от своры.

ГЛАВА XLV. ОХОТА НА ФАЗАНОВ

На следующий день после охоты на лис гости отправились стрелять фазанов.

С утра стояла прекрасная погода, одна из самых лучших, какая возможна в Англии: ясное синее небо и теплое октябрьское солнце.

— Леди будут сопровождать нас в зарослях, — сказал сэр Джордж, к удовольствию гостей-охотников. — Итак, джентльмены, — добавил он, — будьте осторожны при стрельбе.

Идти предстояло недалеко. Фазаны водились в Вернон Парке рядом с домом, между садом и ‘домашней фермой’. Место представляло собой рощу, где тут и там большие деревья возвышались над низким орешником, остролистами, белыми березами, можжевельником, кизилом и колючим кустарником. Оно занимало площадь размером около квадратной мили холмистой земли, изрезанной глубокими лощинами и тихими прохладными полянами, где царил полумрак и через которые, извиваясь, протекал кристально чистый ручей.

Здесь также водились вальдшнепы, но время года было слишком раннее для охоты на них, и потому охотники удовлетворились стрельбой по фазанам.

Охота началась сразу же после завтрака. Многие дамы остались дома — жены, сестры и дочери господ, приглашенных сэром Джорджем. Однако специально на это азартное мероприятие пришло много других приглашенных — цвет окрестных жителей.

Все участники вышли на охоту одновременно, под руководством главного егеря, сопровождаемые спаниелями и охотничьими ищейками.

После некоторой подготовки охота началась, и вскоре треск двустволок обозначил место, где происходило центральное сражение, постепенно перемещаясь к границе парка.

Спонтанно начавшись в середине зарослей, где были слышны залпы многих охотников, стрельба постепенно рассредоточилась. Небольшие группы охотников, состоящие каждая из двух-трех леди и такого же числа джентльменов, разбрелись по зарослям, надеясь на случай или на егерей, которые сопровождали их.

К одной из таких групп присоединился и Майнард, хотя и не к той, к какой хотел бы. Он был здесь гостем — у него не было особого выбора, поэтому экс-капитан попал в первую попавшуюся группу — там было несколько местных сквайров, которые больше интересовались фазанами, чем прекрасными дамами, пришедшими понаблюдать за охотой.

Среди трех стрелков, к которым присоединился Майнард, не было ни одной леди. Одна или две дамы были здесь с самого начала. Но сквайры, будучи заядлыми охотниками, вскоре оставили своих компаньонов в длинных юбках далеко позади, и Майнард был вынужден не отставать от них и их собак, чтобы не отказаться от дальнейшего участия в охоте.

Продолжив путь вместе с другими охотниками, он также вскоре потерял из виду дам, которые остались далеко позади. Ни одна из них не была молодой или особенно привлекательной, к тому же они, к счастью, имели в сопровождении слуг. И он без сожаления попрощался с ними, уповая на притворное рвение к охоте на фазанов, что вряд ли бы случилось, будь среди дам дочь сэра Джорджа Вернона.

Его настроение было далеко от хорошего, когда шел по парку. Его мучило неприятное воспоминание о той сцене, которую он наблюдал. Он обратил внимание, что дочь баронета отправилась на охоту в компании с молодым Скадамором. Она сделала это добровольно, значит, предпочитала эту компанию любой другой.

Бывший офицер не был опытным охотником, что сказалось на его стрельбе. Несколько раз он вообще не заметил добычу, один или два раза птица, с шумом хлопая крыльями, взлетала перед ним, и он даже не делал попытки нажать на курок или хотя бы поднять ружье.

Сквайры, которые днем ранее отдали ему должное за искусство верховой езды, теперь недоумевали, почему он так плохо стреляет. В глубине души они были рады его неудачам. Однако они видели лишь внешнюю сторону, но не догадывались, в чем причина его неудачной стрельбы.

Через некоторое время он отстал от них, те думали только о фазанах, а он — об одной лишь прекрасной птице, намного более яркой, чем фазаны, сверкающие в листве, и вызывавшей восхищение у всех вокруг.

Возможно, она уединилась в тихой лощине с молодым Скадамором — пользуясь тем, что они родственники — и тот, наверное, нашептывает ей на ушко нежные слова любви.

Эта мысль очень опечалила Майнарда.

Он мог бы ревновать и негодовать, но у него не было для этого никаких оснований. Между ним и дочерью сэра Джорджа Вернона еще не было ровным счетом ничего, кроме нескольких любезных разговоров в присутствии других людей — ее друзей и близких. Ему до сих пор ни разу не представилась возможность поговорить с нею наедине о тех необычных обстоятельствах, которые сопровождали их знакомство, чтобы как-то прояснить отношения между ними.

Он очень хотел и в то же время боялся разговора. То давнее предчувствие, которое тогда, в первую их встречу, посетило его, теперь начало казаться ему обманчивым. Совсем иные чувства теперь владели им, и, когда он оказался один в тихой лесной чаще, с его губ непроизвольно слетели слова:

— Она никогда не сможет стать моей!

— Ты согласна, Бланш? Ты согласна? — таковы были другие слова, не произнесенные, но услышанные экс-капитаном, когда он остановился в роще падубов, прикрывавших его своей вечнозеленой листвой.

Это говорил молодой Скадамор ласковым и нежным тоном.

Ответа не последовало, и тот же вопрос были задан вновь, другими словами:

— Ты можешь обещать мне это, Бланш? Ты можешь?

С замиранием сердца, не дыша, Майнард ожидал ответа. По тону говорившего ему нетрудно было догадаться, что это диалог, и что кузен и кузина наедине. Вскоре он увидел их. Проходя рядом по лесной дорожке, кузены оказались прямо напротив поляны, где притаился Майнард.

Они остановились. Он не мог их видеть. Лица их были скрыты от него колючими пучками падуба, которые нависали достаточно низко. Но колючки не мешали ему слышать каждое слово разговора.

Сладкой музыкой в его ушах прозвучал ответ девочки.

— Я не смогу, Франк! Я не смогу!

Хотя он не знал ни смысла, ни значения обещания, которое она отказалась дать.

Но разъяснение вскоре последовало, и оно дало Майнарду еще большее вознаграждение за перенесенные муки.

— Все ясно, — сказал Скадамор с укором, — я знаю, почему ты не сможешь обещать мне это. Да, я знаю.

— Что ты знаешь, Франк?

— Только то, что видят все: то, что ты питаешь симпатию к капитану Майнарду, который настолько старше тебя, что годится тебе в отцы или дедушки! Ах! И если твой отец узнает об этом, ты знаешь, что будет…

— Даже если б это было так, — решительно парировала дочь баронета, — кто может обвинить меня? Ты забыл, что этот джентльмен спас мне жизнь! Я уверена, что утонула бы, если б не его благородный поступок. Храбрый поступок! Тебе стоило видеть, как тогда огромные волны готовы были поглотить меня. И не было никого, кто рискнул бы подать мне руку! Он в самом деле спас мне жизнь! И что удивительного в том, что я благодарна ему за это?

— Ты испытываешь большее, чем простую благодарность! Ты влюблена в него!

— Влюблена в него! Ха! Ха! Ха! Что ты имеешь в виду, кузен?

— О! Тебе не стоит притворяться. Ты достаточно хорошо знаешь, что я имею в виду!

— Я знаю то, что ты очень несносен, Франк, ты такой с самого утра.

— Я несносен? Я больше не буду таким, по крайней мере с тобой. Поскольку ты, кажется, мной не довольна, я думаю, ты не будешь возражать, если я откланяюсь. Я полагаю, ты сможешь найти дорогу домой без меня? Если ты будешь идти по этой лесной дорожке, ты не заблудишься. Она приведет тебя к воротам парка.

— Тебе не стоит заботиться обо мне, — надменно ответила дочь сэра Джорджа. — Я уверена, что сумею найти дорогу домой без какой-либо помощи моего галантного кузена Скадамора.

Последняя реплика завершила диалог. Раздраженный ироничными словами, молодой охотник повернулся спиной к своей симпатичной партнерше и, свистнув своему спаниелю, быстро зашагал прочь и вскоре исчез за деревьями.

ГЛАВА XLVI. ОХОТНИК, КОТОРОМУ БЕЗРАЗЛИЧНА ОХОТА

— Я должен принести вам свои извинения, мисс Вернон, — сказал Майнард, выходя из своего укрытия за падубами.

— За что вы хотите извиниться? — спросила девочка, пораженная его внезапным появлением, но быстро успокоившись.

— За то, что невольно подслушал окончание беседы между вами и вашим кузеном.

Она промолчала, словно пытаясь припомнить, что было сказано и что именно мог подслушать экс-капитан.

— Это произошло случайно, уверяю вас, — добавил ‘злоумышленник’. — Я должен был открыться раньше, но я… мне трудно объяснить, что мне помешало. В самом деле, я…

— О! — прервала она Майнарда, словно стараясь вызволить его из этой затруднительной ситуации. — Это все не имеет значения. Франк говорил ерунду, — вот и всё.

— Я рад, что вы на меня не сердитесь. Хотя у меня есть причина стыдиться своего поведения, я должен вам искренне сказать, что я выбрал весьма удачный момент для подслушивания. Ведь было так приятно услышать похвалу в свой адрес!

— Но кто же хвалил вас?

Вопрос был задан с детской наивностью, которую по ошибке можно было принять за кокетство.

Возможно, она и сама забыла свои слова.

— Во всяком случае, не ваш кузен, — ответил Майнард с улыбкой. — Он считает меня настолько старым, что я гожусь вам в дедушки!

— Ха! Ха! — рассмеялась мисс Вернон. — Вы не должны серьезно относиться к тому, что говорит Франк. Он вечно кого-нибудь оскорбляет.

— Я ничего не имею против этого — потому, что я слышал, как вы ему ответили. Тысяча благодарностей моему благородному защитнику!

— О, то, что я сказала про вас, не было простой похвалой. Я только сказала правду. Если бы не вы, я бы утонула. Я уверена в этом.

— Но ведь если бы не вы, меня бы расстреляли. Разве это не правда?

Она ответила не сразу. Румянец заиграл на ее щеках, в то время как тень легла на ее лицо.

— Я не люблю вспоминать о том, что тогда случилось со мной… но все же, мисс Вернон! Признайтесь, что вы помогли мне тогда. Это сделает меня счастливым, вы даже не представляете себе насколько!

— Я не совсем понимаю вас, капитан Майнард.

— Хорошо, я скажу проще. Это вы тогда послали вашего отца, чтобы спасти меня?

Этот вопрос был лишним, он и без того знал, что это правда. Разве он мог забыть ее слова: ‘Я приду к вам на помощь!’

Она не пришла, как он ожидал, но она сделала больше. Она передала весть тому, кто был способен защитить его.

— Да, это так, — ответила она. — Я рассказала папе о вашей беде. Мне было несложно сделать это. Я не подвергала себя никакой опасности, и, наверное, если бы я этого не сделала, я бы проявила черную неблагодарность к своему спасителю. Но вас бы спасли и без меня. Другие ваши друзья прибыли бы вовремя.

— Другие мои друзья?

— Конечно, разве вы не знаете?

— О, вы имеете в виду американского посла!

— И этих двух американских леди, которые пришли с ним к вам в тюрьму.

— Две леди! Я не видел никаких леди. И никогда не слышал о них. Американский посол прибыл, но, честно говоря, он прибыл слишком поздно. Это именно вашему отцу и вам я обязан своим спасением. Я хотел, чтоб вы знали, мисс Вернон, как я вам обязан! Я никогда не забуду этого!

Майнард говорил, и в словах его чувствовалась страсть, которой он не в силах был управлять. Это не было связано с попыткой оправдаться за визит в тюрьму двух дам, которые сопровождали американского посла. Майнард на самом деле не знал, кто они, он позабыл о том, что когда-то восхищался двумя американскими девушками. Его радовало во время освобождения только то, что у него есть друзья, готовые прийти на помощь.

Находиться сейчас в этом лесу перед этим светлым созданием, этой нимфой, и убедиться, что именно она спасла ему жизнь, так же как и он ей, — было для него подлинным счастьем.

Он был бы на вершине блаженства, если бы мог убедиться, что ее внимание к нему было вызвано той же самой причиной, что его внимание к ней. О, как бы он хотел прочитать тайну ее влюбленного сердца!

Но это была очень деликатная и небезопасная загадка, слишком деликатная для джентльмена и слишком опасная для того, чье собственное сердце было к ней небезразлично. Поэтому он не решался заглянуть поглубже.

— Мисс Вернон, — сказал он, возвращая беседу в повседневное русло, — ваш кузен, кажется, неожиданно оставил вас. Могу ли я оказать вам любезность и проводить вас домой? Я думаю, что смогу найти путь к дому благодаря любезным инструкциям мастера [мастер — шутливое обращение к сыну барина, барчуку] Скадамора.

Мастер Скадамор! Если бы этот молодой джентльмен был здесь, он, наверное, не рад был бы такому титулу.

— Нет-нет! — отказалась дочь баронета, скорее всего, чтобы показать, что она уже не ребенок. — Я достаточно хорошо знаю дорогу. Вы не должны прерывать вашу охоту, капитан Майнард!

— Но я не могу продолжить охоту, у меня нет собак. Эти рьяные охотники, с которыми я вместе охотился, опередили меня и ушли, как видите. Если вы не согласитесь, чтобы я вас проводил, я буду должен… я полагаю… я буду вынужден остаться здесь.

— О, если вы не собираетесь стрелять, вы можете также пойти со мной. Возможно, вам будет скучно в нашем доме, но я думаю, что мы найдем там и других гостей, тех, кто уже вернулся.

— Не беспокойтесь, мне не будет скучно, — ответил охотник, потерявший интерес к охоте. — Мне не будет скучно, если вы, мисс Вернон, будете так любезны, что составите мне компанию.

В общем, это были довольно смелые слова, и в следующий момент Майнард уже пожалел о сказанном. Но, к его счастью, слова эти были поняты лишь как символ вежливости, и, получив согласие девочки, он пошел вместе с ней по лесной дорожке по направлению к дому.

Они были одни, но за ними следили.

Позади них, прячась, с оружием в руках и спаниелем у ног, шел молодой Скадамор. Он не пытался их догнать, он только наблюдал за ними сквозь деревья, создающие аллею парка, пока они не присоединились к группе возвращавшихся с охоты дам.

ГЛАВА XLVII. ТОЛЬКО ПЯТНАДЦАТЬ

В этот день отмечали день рождения Бланш Вернон. В ознаменование этого события сэр Джордж предложил поохотиться вместе с дамами. Все утро было посвящено стрельбе по фазанам. Вечером должен был состояться грандиозный обед, а после обеда — танцы.

Наступил вечер, и дочь баронета находилась в своей спальне, где Сабина только что закончила одевать ее.

Пока совершался туалет, Бланш была занята чтением газеты, которая, казалась, очень заинтересовала ее. Время от времени короткое радостное восклицание слетало с ее губ, пока, наконец, газета не выпала из рук и она не задумалась, погрузившись в собственные мечты.

Выйдя из этого состояния задумчивой мечтательности, она произнесла:

— Думаю, я влюблена.

— Влюблена! Мисса Бланш, почему вы вдруг говорите об этом? Вы еще слишком молоды, чтобы думать о любви!

— Еще слишком молода! А в каком возрасте уже пора?

— Ну! Говорят, это во многом зависит от климата. На островах Вест-Индии, где очень жарко, любовь приходит раньше, чем в холодной Англии. Я знаю многих девушек, которые вышли замуж в четырнадцать, а влюблялись еще раньше.

— Но мне сегодня исполняется пятнадцать. Ты знаешь, что у меня сегодня день рождения?

— Конечно, я знаю об этом. Пятнадцать лет еще слишком рано для английской девочки, особенно такой леди, как вы, мисс Бланш.

— Но ты должна помнить, что я жила три года в Вест-Индии!

— Это не имеет значения. Это никак не влияет на правило. В Англии вы лишь ребенок.

— Лишь ребенок! Ерунда, Сабби! Посмотри, как я выросла! Моя кроватка стала уже слишком мала для меня. Пальцы моих ног упираются в стенку каждую ночь. Мне уже пора заменить кровать на более длинную, да, уже пора.

— Ваш рост еще ни о чем не говорит.

— Хорошо, но я также уверена, что я достаточно сильная. И мой вес! Папа недавно взвесил меня на железнодорожной станции. Семь стоунов и шесть фунтов — всего более ста фунтов! [Стоун, стон — единица веса, равная 14 фунтам. Один фунт равен 453,6 грамма. Таким образом, Бланш весила около 47 килограммов] Подумай об этом, Сабби!

— Я знаю, вы весите больше, чем другие леди в вашем возрасте. Но этого еще недостаточно для того, чтобы выйти замуж.

— Выйти замуж? Ха-ха-ха! Кто говорит об этом?

— Это то, о чем думают, когда влюбляются. Это — результат, естественное следствие любви.

— Не всегда, я думаю.

— Это всегда так, когда люди честны в любви.

— Скажи мне, Сабби, а ты никогда не была влюблена?

— Сабби — креолка из Вест-Индии, и вы не должны спрашивать меня об этом. Почему вы спрашиваете, мисс?

— Потому что мой кузен говорил со мной о любви этим утром, когда мы были на охоте.

— Франк? В самом деле? Он говорил с вами о любви! И что он сказал вам, мисс Бланш?

— Он хотел, чтобы я обещала любить только его и быть верной только ему.

— Если вы любите его, вы должны сохранять ему верность. Конечно, если вы хотите выйти за него замуж.

— Что? Выйти замуж за такого мальчишку, как мой кузен Франк! Ну нет. Если я выйду замуж, то за настоящего, взрослого мужчину!

— Теперь ясно, что вы его не любите. Тогда может быть вы влюблены в кого-то другого?

— Так ты признаешь, что ты сама была влюблена, Сабби? — сказала ее молодая хозяйка, не реагируя на последнее замечание.

— Я признаю это, мисс. Я испытала это чувство дважды.

— Дважды! Странно это, не так ли?

— Нет, ничего странного для уроженки островов Вест-Индии.

— Хорошо, не важно, что это было дважды. Если я когда-нибудь полюблю во второй раз, то я уже буду все знать об этом. Скажи мне, Сабби, как это все было в первый раз? Я полагаю, что у цветных это происходит точно так же, как и у нас, у белых?

— Точно так же, только любовь у креолов более…

— Более? Более что?

— Креольская любовь более сильная — в ней больше жгучей страсти. Я чувствовала себя безумной с моим другом.

— Каким другом?

— Один хороший друг. Я никогда не испытывала такой безумной страсти ни до, ни после. Мне было хорошо с ним, но я была немного старше его.

— Но ты никогда не была замужем, Сабина?

— Никогда.

Тень грусти легла на лицо Сабины, когда она сделала это признание.

— Почему вы спрашиваете меня об этом, мисс Бланш? Ведь вы сами говорили, что не думаете ни о любви, ни о замужестве.

— Да, я не думаю об этом. Но я боюсь, что я уже влюбилась. Я полагаю, что влюблена.

— Влюбились! Вы серьезно думаете, что это так?

— Нет, я не уверена. И поэтому я хотела бы, чтобы ты рассказала, как это было с тобой.

— Хорошо, я расскажу вам: я чувствовала, что готова буквально съесть моего друга.

— О! Но это глупости. Ты смеешься, Сабби? Я уверена, что я ничего подобного не чувствую.

— А что вы тогда чувствуете, мисс?

— Я хотела бы, чтобы он всегда был рядом только со мной и ни с кем больше. И еще я хотела бы, чтобы он всегда говорил со мной, а я слушала и смотрела на него, особенно в его глаза. У него такие красивые глаза. Они были особенно прекрасны сегодня, когда я встретила его в лесу! Мы были одни. Это было впервые. Насколько приятнее было быть с ним наедине, чем среди множества посторонних! Я хочу, чтобы все папины гости уехали, и остался только он один. Тогда мы могли бы быть всегда вместе, и никто бы нам не мешал.

— Кто он, мисс, кто он, о котором вы говорите? Скадамор?

— Нет-нет, это не Франк. Он вполне мог бы уехать со всеми остальными. Мне не нужно, чтобы он оставался.

— Кто ж тогда?

— О, Сабби, ты знаешь. Ты должна знать.

— Возможно, у меня есть догадка, кто он. Наверное, я буду недалека от истины, если предположу, что это тот джентльмен, с которым мисс вернулась домой с охоты.

— Да, это он. Я не буду скрывать это от тебя.

— Лучше вам не говорить об этом больше никому. Если ваш отец узнает, он очень рассердится. Я боюсь, что папа выйдет из себя и прогонит его.

— Но почему? Что плохого в этом?

— Ах, вы спрашиваете почему? Вы узнаете это в свое время. Вам лучше было обратить внимание на вашего кузена Скадамора.

— Это невозможно. Я не люблю его. Я не могу.

— Вы влюбились в другого?

— Да, это так. Я ничего не могу с собой поделать.

Креолка не особенно удивилась этому. Она принадлежала к тем женщинам, которые способны оценить настоящего мужчину, и, хотя она вначале недолюбливала капитана-республиканца, теперь она уже чувствовала к нему симпатию. Говорили они, конечно, именно о нем.

— Но, мисс, скажите мне правду. Вы думаете, он также влюбился в вас?

— Я не знаю. Я много бы дала, чтобы это было так.

— Что бы вы отдали?

— Весь мир — только бы это было так! О, дорогая Сабби! Ты думаешь, что он влюбился в меня?

— Ну, Сабби полагает, что вас невозможно не любить!

— Не любить меня? Нет-нет! Конечно, он не может меня не полюбить!

— Конечно, нет, — отозвалась креолка, которая хорошо разбиралась в женской красоте.

‘Разве он может ее не полюбить?’ — подумала она, глядя на свою молодую хозяйку, на ее ангельские личико и фигурку.

— Хорошо, мисс Бланш, — сказала служанка, не произнося вслух эту мысль. — Нравитесь вы ему или нет, но послушайте совета Сабби и не говорите никому больше о том, что вы в него влюбились. Я думаю, это не понравится вашему отцу. Это вызовет большой и неприятный скандал. Сохраните ваши чувства в тайне — спрячьте их. Не бойтесь, Сабби не выдаст вас. Мисс Бланш, Сабби знает, что вы милый, хороший ребенок. Она понимает и любит вас и переживает за вас.

— Спасибо, дорогая Сабби! Я знаю, что ты меня любишь, я знаю это.

— Вот уже звонят к обеду. Теперь вы должны спуститься в гостиную, и постарайтесь не сердить вашего кузена. Я имею в виду Скадамора. Очень странный молодой человек. Горячий, как дьявол, и коварный, как змея. Если он узнает, что вы предпочитаете капитана Майнарда, он устроит большой скандал вашему отцу, — это настоящая змея. Итак, мисс Бланш, вы должны опасаться всего этого и держать язык за зубами до поры до времени.

Бланш, уже одетая к обеду, спустилась в гостиную, но вначале пообещала слушаться советов своей наперсницы-креолки.

ГЛАВА XLVIII. ОБЕД

В тот день сэр Джордж давал званый обед. Как уже было сказано, отмечали пятнадцатый день рождения Бланш, его единственного ребенка.

Гости были тщательно подобраны. Помимо тех, кто остановился в Холле, были специально для этого события приглашены еще и другие представители знатных фамилий, жившие неподалеку.

Всего собралось более двадцати семейств — некоторые из них обладали важными титулами, кроме того, ожидалось, что еще столько же прибудут позже. После обеда должны были состояться танцы.

Когда Майнард, завершив свой туалет, спустился в гостиную, она была полна гостей. Многочисленные красавицы расположились на диванах, на них были платья с вычурными юбками и очень скромными корсетами и рукавами. Джентльмены были в строгих черных костюмах с белыми воротничками и простотой нарядов резко контрастировали с шелками и атласами дам, шелестевшими вокруг.

Как только вошел в комнату, Майнард почувствовал, что оказался в центре и мужского, и женского внимания. Это внимание не было обычным, тем, которым удостаивают любого только что вошедшего гостя. Как только дворецкий громким голосом объявил его имя и воинское звание, все очень всполошились. Даже бывалый военный отбросил маску высокомерия, вдовы и герцогини, надев свои оправленные золотом очки, глядели на него с интересом, необычным для этих важных дам, ну а их дочери желали вступить с капитаном в приятный разговор.

Майнард не знал, что кроется за всем этим. Будучи чужим в этой компании, он мог ожидать испытующих взглядов, но никак не такого активного внимания столь респектабельных и воспитанных людей.

Он и сам был достаточно хорошо воспитан, чтобы не показать свое замешательство. К тому же он видел перед собой лица, которые казались дружески настроенными, а уж вдовы, глядевшие на него сквозь очки, казалось, рассматривали его с восхищением!

Хотя он и не смутился, он не мог не удивиться в своих мыслях. С многими их тех, кто сейчас здесь находился, он встречался прежде, охотился, стрелял и даже обедал вместе с ними. Так отчего именно сейчас они стали рассматривать его с таким интересом, до сего времени не выказанным?

Разъяснение происходившему дал хозяин, который подошел к гостю и в дружеской манере произнес:

— Капитан Майнард, мы вас поздравляем!

— С чем поздравляете, сэр Джордж? — спросил удивленный гость.

— С вашим литературным успехом. Мы уже наслышаны, сэр, о вашем умении владеть мечом. Но мы не знали, что вы так профессионально умете обращаться и с другим благородным оружием — с пером!

— Вы говорите сплошные комплименты, сэр, но я на самом деле не знаю, что вы имеете в виду.

— Вы узнаете, если взглянете сюда. Я полагаю, сэр, вы еще не видели — это пришло с последней почтой. — И сэр Джордж показал популярный утренний лондонский журнал.

Взгляд Майнарда остановился на колонке, в заголовке которой крупным шрифтом было набрано его собственное имя. Ниже шла рецензия на его книгу — роман, о выходе которого Майнард, уезжая из Лондона, еще не получил обычного в таких случаях уведомления. Таким образом, журнал, который он держал в руках, первым дал публичную рецензию на его книгу.

‘Три замечательных тома, написанные необычным человеком. О капитане Майнарде можно сказать то же, что Байрон писал о Бонапарте:

‘Спокойствие для сильных духом — ад».[*]

[*] — Цитата из поэмы Байрона ‘Паломничество Чайльд-Гарольда’. Перевод В. Левика.

Так начиналась эта рецензия, которая продолжалась в том же хвалебном духе. Завершало статью утверждение рецензента о том, что ‘новая яркая звезда появилась на литературном небосводе.’

Автор не стал читать всей длинной статьи с комплиментами, выданными щедрой рукой рецензента, который, конечно, не был известен в литературных кругах, и поэтому Майнард был совершенно с ним не знаком. Он просмотрел лишь несколько первых абзацев и конец статьи, после чего вернул журнал хозяину.

Было бы неверно утверждать, что Майнард не был доволен, но также нельзя было сказать, что это было для него сюрпризом. Он изложил свои мысли, описал некоторые истории из своей жизни в далеком чужом краю, приправил повествование мыслями и чувствами более поздними, — все это сложилось в роман, он надеялся, что его труд о любви сделает его известным и тем самым обеспечит его будущую карьеру. До этого он думал только о войне. Сейчас настало время отложить в сторону меч и взяться за перо.

— Обед подан! — объявил дворецкий, широко раскрывая двери гостиной.

Гости сэра Джорджа разделились на пары. Только что состоявшийся автор книги обнаружил себя рядом с некоей титулованной леди. Это было молодое и интересное создание, леди Мэри П., дочь одного из благородных пэров округа. Но ее ‘кавалер’ уделил ей мало внимания. Все его мысли были об еще более юной и интересной девушке — о дочери хозяина.

В течение тех нескольких минут, что он находился в гостиной, он направлял в сторону Бланш страстные взгляды. Она же, выхватив популярный журнал из рук своего отца, удалилась в угол комнаты и там, усевшись, жадно и с очевидным интересом поглощала его содержание.

По положению листов журнала он мог предположить, какую именно статью она читала, и, поскольку свет люстры освещал ее лицо, мог наблюдать за его выражением. Когда он писал этот роман, он постоянно думал о ней, и мысли его были возвышенны. Неужели она, углубившись в рецензию, читала теперь эти мысли?

Было сладко и радостно наблюдать улыбку на ее лице, будто хвалебные слова рецензента были ей приятны. И еще более сладостно было наблюдать, как, закончив чтение, она обвела взглядом комнату в поисках Майнарда, глаза ее остановились на нем, и на лице была гордость за автора и радость за его успех!

Известие о начале великолепного обеда грубо прервало это любование.

Майнарду досталось место во главе стола рядом с леди Мэри — и он невыносимо завидовал юным гостям, рассевшимся в конце, особенно молодому Скадамору, который сидел рядом с этой яркой красивой звездой, день рождения которой они собрались отпраздновать!

Майнард не мог более видеть ее. Между ними стояла огромная ваза с цветами из оранжереи. Как он проклинал эти папоротники и цветы, садовника, вырастившего их, и руки, которые украсили стол, создав эту непроницаемую преграду!

В течение обеда он не уделял должного внимания своей титулованной партнерше, что было почти невежливо. Он почти не слушал ее любезные разговоры, отвечал невнятно и невпопад. Его не интересовал коварный шелест ее шелковой юбки рядом с его коленями, этот маленький прием женского соблазнения!

Леди Мэри имела возможность лишний раз убедиться в правильности известной теории: в жизни мужчины-гении не только не интересны, но и просто глупы. Без сомнения, она составила такое мнение о Майнарде, и она была рада завершению обеда, когда все поднялись со своих мест, чтобы вернуться в гостиную.

Майнард тотчас же без лишних церемоний отодвинул в сторону ее стул: его взгляд был направлен к противоположному концу стола, туда, где в веренице покидающих столовую гостей была Бланш Вернон.

Взгляд виновницы торжества, после того как она появилась из-за скрывавшей ее вазы, был полной противоположностью тому хмурому взгляду, которым леди Мэри удостоила Майнарда напоследок.

ГЛАВА XLIX. ТАНЕЦ

Джентльмены остались, но ненадолго, допивать свои любимые вина. Доносившиеся звуки настраиваемых арф и скрипок говорили о том, что гостей ждут в гостиной, куда вскоре сэр Джордж и пригласил их.

В течение двух часов, пока продолжался обед, прислуга занималась гостиной. Ковры были убраны, гладкий, как лед, пол сверкал. Прибыли еще гости, и все разбились на группы, ожидая музыки, чтобы начать танцы.

Нет ничего более приятного, чем танцы в гостиной, особенно в английском загородном доме. Эта милая домашняя атмосфера разительно отличается от толкотни на публичных балах. Домашние балы таинственны и фантастичны, как во времена пастушеской идиллии сэра Роджера де Коверлея.

Все танцующие знают друг друга. Если кто-то не знаком, сведения о нем легко получить, таким образом, нет никакой опасности при заведении новых знакомств. В комнате чистый воздух, и вы можете свободно дышать, выйдя из комнаты для танцев, вы можете найти ужин и вина и спокойно выпить без риска отравиться — все это вряд ли возможно около храмов Терпсихоры.

Хотя Майнард впервые был у сэра Джорджа, с большинством гостей он уже успел познакомиться. Многие из тех, кто прибыл позже, успели прочитать популярный журнал или слышали про рецензию на его новый роман, который вскоре должен выйти в Mudie [название издательства]. А никто не умеет восхищаться талантом так, как это делает английская аристократия, особенно если это талант представителя их круга.

К своему удивлению, Майнард оказался героем вечера. Он не мог не получить удовольствия от комплиментов, которые вовсю источали эти знатные люди — многие из них были весьма благородного происхождения. Он был доволен. Он мог в эти минуты подумать о том, что не стоило выходить из этого круга ради политических убеждений. Казалось, теперь, в связи с его успехом на совершенно другом поприще, он может забыть о войне. При этом он видел, что его политические взгляды здесь никто не разделяет, но и не осуждает. Ему вовсе не нужно отказываться от своих взглядов в этом обществе. Он стоял и принимал комплименты из уст весьма симпатичных людей, чувствовал себя вполне довольным и даже счастливым.

Это счастье достигло своего апогея, когда он услышал милый его сердцу шепот:

— Я так рада вашему успеху!

Это было сказано на ушко юной девочкой, с которой он танцевал в эту ночь впервые в жизни. То была Бланш Вернон.

— Боюсь, что вы мне льстите, — отвечал он. — Во всяком случае, рецензент точно мне льстил. Журнал, который вы читали, отличается снисходительным отношением к начинающим авторам, и я не исключение из этого правила. Вот то, что меня сделало известным, и то, что вы, мисс Вернон, называете успехом. Это не более чем энтузиазм моего рецензента, возможно, вдохновленного сюжетами, которые могли казаться ему новыми. Просто события, описанные в моем романе, происходят в не очень известной стране, о которой раньше никто не писал.

— Но они очень интересны!

— Как вы можете знать об этом? — спросил Майнард в удивлении. — Разве вы читали книгу?

— Нет, но газета напечатала одну из историй — отрывок из книги. Я могу по ней судить о вашем романе.

Автор не знал об этом. Он просмотрел только литературную рецензию — начальные и последние абзацы. Рецензенты высказали много комплиментов, но гораздо более приятные он слышал от нее, ее слова казались весьма искренними.

Трепет восторга охватил его, когда он подумал о сюжетах, заинтересовавших ее. Ее образ был все время у него перед глазами, когда он рисовал их. Именно она вдохновила его на портрет ‘ЖЕНЫ-ДЕВОЧКИ’, придавший книге особое очарование. Он уже готов был сказать ей об этом и, возможно, сказал бы, если бы не опасался быть услышанным танцующими рядом.

— Я уверена, что это очень интересные истории, — сказала она, после того как они, разойдясь в стороны, снова соединились в танце. — Я так думаю, хотя я еще не читала книгу, но когда я прочитаю, вы скажете мне свое собственное мнение о ней.

— Я думаю, что вы будете разочарованы. Эта история — об обычной жизни на границе, вряд ли она будет интересна молодой девушке.

— Но ваш рецензент так не считает. Совсем наоборот. Он пишет, что это очень чувственный и романтический сюжет.

— Я надеюсь, что вам понравится.

— О! Я так мечтаю прочитать это! — продолжала девочка, словно не замечая скрытого смысла обращенной к ней фразы. — Я уверена, что не смогу заснуть сегодня вечером и буду думать только об этом!

— Мисс Вернон, вы не представляете себе, насколько я рад интересу, который вы проявляете к моему первому литературному опыту. Если бы, — добавил автор со смехом, — я бы мог предположить, что вы на самом деле не уснете ночью, прочитав мой опус, я бы поверил в успех, о котором пишет газета.

— Возможно, так оно и будет. Вскоре мы увидим. Папа уже телеграфировал в Mudie насчет книги, ее уже послали, и мы ждем, что она придет утренним поездом. Завтра ночью — если ваш роман не слишком длинный — я обещаю вам поделиться своим впечатлением от него.

— Роман не очень длинный. Я буду с нетерпением ждать, чтобы выслушать ваше мнение о нем.

И он ждал этого с нетерпением. Весь следующий день он провел, преследуя куропаток по жнивью и полям с репой и стреляя в птиц, но все его мысли были только о книге, ибо он знал, что она читает его роман!

ГЛАВА L. РЕВНИВЫЙ КУЗЕН

Франк Скадамор, юноша примерно восемнадцати лет, был типичным представителем английской золотой молодежи. Родившийся с серебряной ложкой во рту, росший в золоте, среди огромного богатства, которое рано или поздно перейдет к нему по наследству, и имея в перспективе титул пэра, он считался весьма подходящей партией для девушек на выданье.

Далеко не одна заботливая мать мечтала о том, чтобы заполучить его в зятья. Вскоре, однако, стало ясно, что все эти леди не могут рассчитывать на его руку, поскольку будущий пэр четко обозначил свою привязанность к той, у которой не было матери, — к Бланш Вернон.

Он провел достаточно много времени в Вернон Парке, чтобы иметь возможность оценить исключительную красоту своей кузины. Еще когда он был мальчиком, Бланш ему нравилась, теперь, когда он стал юношей, его страсть только усилилась. В его короткой жизни еще не случалось такого, чтобы он не смог добиться всего, чего хотел. Так почему же он должен только питать надежду, когда опыт всех его прежних лет говорит: все, чего только пожелает, он сможет получить?

Он желал Бланш Вернон, и у него не было никакого сомнения, что он ее получит. Он даже не считал нужным прилагать усилия, чтобы завоевать ее. Он знал, что его отец, лорд Скадамор, с нетерпением ждет этого союза, и что отец девочки также был бы не против такого брака. Не должно было быть противодействия ни с одной из сторон, и он только ждал, когда его юная возлюбленная вырастет и будет готова к семейной жизни, — тогда он сделает предложение и получит согласие.

Он не думал о том, что сам еще довольно молод. В свои восемнадцать лет он считал себя вполне взрослым человеком.

До настоящего времени он почти не опасался соперников. Правда, и другие представители золотой молодежи засматривались на прекрасную Бланш Вернон. Но Франк Скадамор, со своими неограниченными возможностями, имел перед ними такое преимущество, что мог не опасаться конкуренции, так и случилось: один за другим, подобно падающим звездам, все его соперники сошли с дистанции.

И вот, когда победа казалась близка, неожиданно черная тень возникла на горизонте — в образе человека, совсем не молодого, как в порыве злобы выразился Франк, годящегося Бланш Вернон в дедушки, во всяком случае, уж точно в отцы!

Этим человеком был Майнард.

Скадамор, бывая в Вернон Парке, слышал много лестных слов в адрес безрассудно смелого незнакомца, слишком много, чтобы испытывать какую-либо симпатию к нему, — тем более, что эти слова слетали с губ его очаровательной кузины. Впервые Франк встретил Майнарда во время охоты, и его антипатия к нему стала вполне осязаемой. Это была самая сильная из антипатий — в ее основе была ревность. И он чувствовал эту жгучую ревность, когда они охотились на лис и на фазанов в заповеднике, когда стреляли из лука, дома и вне дома — словом, везде.

Как уже говорилось, он последовал за кузиной по лесной тропинке. Он внимательно следил за каждым ее движением, жестом в компании с ее сопровождающим и ругал себя за то, что так глупо оставил ее. Он не слышал их разговора, но видел достаточно, чтобы убедиться: она питает к нему больше чем простую симпатию. Он страдал от ревности весь остаток того дня и весь следующий день, который был днем ее рождения, ревность не давала ему покоя во время обеда, когда он видел ее глаза, стремящиеся заглянуть за цветочную вазу, закрывавшую ее от Майнарда, и особенно бушевала ревность в его душе во время танца, особенно когда танцевали лансье, и она была рядом с человеком ‘достаточно старым, что годиться ей в отцы’.

Несмотря на то что в его жилах текла благородная кровь, Скадамор опустился до того, чтобы приблизиться к ним и подслушать разговор. И он слышал все, в том числе о соглашении насчет книги, которое они заключили между собой. Близкий к отчаянию, он решил рассказать об этом дяде.

На следующий день после именин дочери сэр Джордж Вернон не сопровождал гостей в их прогулке по парку. Он извинился перед ними, сославшись на свою дипломатическую работу, которая требовала от него уединиться в библиотеке. Он был вполне искренен, так оно и было на самом деле. Его дочь также осталась дома. Как и ожидалось, новый роман прибыл — полная версия, только что вышедшая из типографии.

Бланш с увлечением принялась за роман, с улыбкой попрощавшись со всеми, она поспешно удалилась в свою комнату, чтобы не выходить оттуда в течение целого дня. Майнард с радостью заметил это и отправился на охоту. Скадамор же, оставшись дома, созерцал это с глубоким огорчением.

Каждый по-своему ждал, какое впечатление произведет на Бланш эта книга.

Примерно в полдень баронет-дипломат находился в библиотеке, готовя ответ на дипломатическую почту, недавно полученную из Министерства иностранных дел. Кто-то постучался к нему. Это племянник отвлек баронета от дипломатической работы.

Молодому Скадамору, как близкому родственнику, которого отец Бланш считал своим сыном и который мог однажды стать ему зятем, не требовалось никакого оправдания за столь бесцеремонное вторжение.

— Чего тебе, Франк? — спросил дипломат, держа в руке пакет с дипломатической почтой.

— Я хочу поговорить о Бланш, — прямо, без обиняков заявил племянник.

— Бланш! Что с ней?

— Я не могу сказать, что это меня сильно касается, дядя, только из уважения к вашей семье. Ведь она не только ваша дочь, но и моя кузина.

Сэр Джордж положил дипломатический пакет на стол, нацепил на нос свои очки и устремил на племянника вопросительный взгляд.

— Что ты этим хочешь сказать, мой друг? — спросил он после того, как такой несколько затянувшейся паузой испытал молодого Скадамора на самообладание.

— Мне немного неприятно говорить вам об этом, дядя. Кое-что вы, возможно, заметили сами, так же, как и я.

— Нет, я ничего не заметил. О чем ты?

— Хорошо, тогда я скажу. Вы допустили в наш дом одного человека, который, по-моему, джентльменом не является.

— Кто этот человек?

— Это капитан Майнард, как вы его называете.

— Капитан Майнард не джентльмен?! Какие у тебя есть основания утверждать это? Будь осторожен, племянник. Это серьезное обвинение против любого гостя в моем доме, и тем более — мало знакомого здесь. Я имею серьезные основания полагать, что он джентльмен.

— Дорогой дядя, я сожалею, но не могу согласиться с вами, поскольку я имею серьезные основания полагать иное.

— Позволь мне услышать твои возражения!

— Хорошо. Во-первых, я был позавчера с Бланш на охоте в заповеднике, когда мы там стреляли фазанов. Мы разделились, она отправилась домой, а я остался, чтобы продолжить охоту, как я намеревался. В это время появился мистер Майнард, который скрывался в ближайшей роще падубов, и присоединился к ней. Я уверен, что он специально ждал удобного случая для этого. Он прекратил свою охоту и сопровождал ее домой, беседуя с ней всю дорогу, с такой фамильярностью, как будто он был ей брат!

— Он имеет на это право, Франк Скадамор. Он спас жизнь моему ребенку.

— Но это не дает ему право говорить ей такие вещи, о которых я слышал.

Сэр Джордж вздрогнул.

— Какие вещи?

— Очень многие. Я не говорю о том, что он говорил ей в заповеднике. О чем они там говорили, я, конечно, не мог слышать. Я держался от них слишком далеко. Я говорю о другом разговоре, который я слышал вчера вечером, когда они танцевали вместе.

— И что же ты слышал?

— Они разговаривали о книге, которую написал Майнард. Моя кузина заявила, что она так мечтает прочесть ее, что не будет ради этого спать всю ночь. В ответ он выразил надежду, что она будет чувствовать то же самое на следующую ночь после чтения. Дядя, разве может незнакомец говорить такое и слушать ее ответ?

Вопрос был излишним, Скадамор мог заметить, что очки сэра Джорджа неожиданно сползли с его носа.

— Ты сам слышал все это, да? — спросил он почти машинально.

— Каждое слово.

— Между моей дочерью и капитаном Майнардом?

— Как я сказал, дядя.

— Тогда не говори об этом больше никому. Храни это в тайне до тех пор, пока я не скажу тебе. А теперь иди! У меня есть серьезное государственное дело, которое требует моего внимания и времени. Иди!

Племянник, так решительно изгнанный, покинул библиотеку.

Как только за ним закрылась дверь, баронет вскочил с кресла и, нервно шагая по комнате, воскликнул:

— Вот к чему приводит проявление снисходительности к республиканцу — предателю интересов королевы!

ГЛАВА LI. ПОД ДЕОДАРОМ [*]

[*] — Деодар — гималайский кедр.

Днем рождения Бланш Вернон не завершились празднества в доме ее отца. На следующий день состоялся званый обед, роскошный, как и накануне, за которым вновь последовали танцы. Это был сезон праздников в английской сельской местности, когда зерновые уже убраны, рента уплачена, и фермер отдыхает от тяжелого труда, а сквайр наслаждается спортивными состязаниями.

Снова в Вернон Холле собрались высокие гости благородного происхождения, и снова чарующие звуки арфы и скрипки призывали к романтическому движению ног.

И снова Майнард танцевал с дочерью баронета.

Она была еще слишком молода, чтобы принимать участие в этих развлечениях. Но это был дом ее отца, а она была единственной дочерью — и потому, несмотря на столь юный возраст, она играла роль хозяйки особняка. Верная своему обещанию, она прочитала роман и высказала свое мнение о нем взволнованному автору.

Роман ей понравился, хотя она и не была от него в восторге. Она не сказала об этом прямо, но по ее поведению Майнард догадался, что это так. Кое-что в книге, казалось, не удовлетворяло ее. Он не мог догадаться, что именно. Он был слишком разочарован, чтобы расспрашивать об этом.

И снова они танцевали вместе, на этот раз вальс. Выросшая в сельской местности, Бланш тем не менее вальсировала превосходно. Она брала уроки у учителя-креола, когда жила на другой стороне Атлантики. Майнард, со своей стороны, был замечательным танцором, и со своей юной партнершей танцевал восхитительно.

Без всякой задней мысли, только лишь в порыве танцевального энтузиазма, она положила голову на его плечо и закружилась с ним в танце — с каждым вращением опуская голову все ниже, ближе к сердцу. И совсем не подозревая, что за нею наблюдают.

Ей, при вращении в танце, казалось, что в комнате только они одни: он и она. Вдовы, одиноко сидевшие в стороне, смотрели на них через очки и, потряхивая своими париками, бормотали слова неодобрения. Молодые леди, оставшиеся не у дел, завидовали танцорам, а высокомерная леди Мэри выглядела хмурой и злой.

‘Золотой молодежи’ не нравилось поведение Майнарда и Бланш, и меньше всего это нравилось Скадамору, который бродил по комнате, нахмуренный и злой, или останавливался, чтобы понаблюдать за движением платья своей кузины, которое, казалось, готов был разорвать. Никакого облегчения ему не принесло и окончание этого вальса. Наоборот, оно только усилило пытку: пара, за которой он так ревниво наблюдал, прошла, гуляя под руку, через оранжерею и вышла наружу, в сад.

Ничего необычного в том, что им захотелось выйти из дома, не было. Стояла теплая ночь, и обе двери — в оранжерею и в гостиную — были открыты настежь. Не только они воспользовались этим обстоятельством. Несколько других пар сделали то же самое.

Что бы ни говорили про английскую аристократию, она все еще не достигла того уровня жеманности, чтобы с подозрением относиться к таким прогулкам. Она все еще может с гордостью декларировать один из самых благородных национальных девизов: ‘Honi soit qui mal y pense’ [‘Пусть стыдно будет тому, кто плохо подумал’. Девиз ордена Подвязки — высшего рыцарского ордена Великобритании. По легенде, фразу произнес английский король Эдуард III на французском языке].

Конечно, эти принципы могут быть нарушены под зловещим французским влиянием, которое ощущается по ту сторону пролива и которое распространяется далеко за пределами Франции, даже через Атлантику.

Но пока еще добрые и разумные принципы не утрачены, и гость, допущенный в дом английского джентльмена, не подозревается в дурных намерениях, даже если он мало знаком обществу. Его прогулка по парку наедине с молодой леди, даже темной беззвездной ночью, не считается неприличной — и поэтому не может быть поводом для скандала.

Гость сэра Джорджа Вернона, прогуливаясь с дочерью хозяина под руку, даже не думал о скандале, поскольку они не покидали лабиринта кустарников, растущих рядом с домом. Более того, они остановились под сенью гигантского деодара, широкие вечнозеленые ветки которого простирались, покрывая большую площадь тщательно ухоженной почвы вокруг.

Не было ни луны, ни звезд на небе, никакого света не проникало сюда через стеклянную ограду оранжереи. Они были одни, или думали, что они одни, — вдали от наблюдающих и подслушивающих, словно находясь в глуши небольшого девственного леса или в центре безлюдной пустыни. Если кто-то и был рядом, то не замечал их: они говорили шепотом.

Возможно, это ощущение уединенности и задало тон и характер их беседе. Во всяком случае, она протекала без прежней скованности.

— Вам пришлось много путешествовать? — спросила девочка, когда они подошли к деодару и остановились под ним.

— Ненамного больше, чем вам самой, мисс Вернон. Вы ведь тоже заядлая путешественница, если я не ошибаюсь?

— Я? О, нет, что вы! Я только один раз была на островах Вест-Индии, где папа служил губернатором. А также в Нью-Йорке, по пути домой. Ну, и также побывала в некоторых столицах Европы. Вот и все.

— Прекрасно для вашего юного возраста.

— Но вы ведь посетили много необычных стран, и у вас было много опасных приключений, как я слышала.

— Кто сказал вам об этом?

— Я об этом читала. Я не так уж мала, чтобы не читать газеты. В газетах писали о вас и о ваших подвигах. Даже если бы мы не встретились, мне все равно было бы знакомо ваше имя!

Но если бы они не встретились, Майнард не был бы так счастлив, как сейчас. Таковы были его мысли и чувства в ответ.

— Мои подвиги, как вы их называете, мисс Вернон, были обычными эпизодами, такими же, какие случаются у всех тех, кто путешествует по разным странам, которых еще не коснулась цивилизация и где люди не могут обуздать свои первобытные страсти. Как, например, в стране, расположенной посреди американского континента, в прериях, как их называют.

— О! прерии! Эти великие зеленые равнины, это море цветов! Как бы я хотела там побывать!

— Это было бы не совсем безопасно для вас.

— Я знаю это, я читала, с какими опасностями вы там столкнулись. Как здорово вы все это описали в вашей книге! Мне особенно понравилась эта часть романа. Я читала ее с восхищением.

— Только это, а не всю книгу?

— Да, там все интересно, но некоторые части романа…

— … не понравились вам, — завершил фразу автор, придя на помощь смущенному критику. — Я могу спросить у вас, какие части романа были неудачными, чтобы выслушать ваш приговор?

Девочка на мгновение замолчала, как будто стесняясь ответить на вопрос.

— Хорошо, — наконец ответила она, сказав первое, что пришло в голову. — Мне не понравилась мысль, что белые воевали против индейцев только потому, чтобы взять их скальпы и продать им же за деньги. Это мне кажется отвратительным. Но, может быть, на самом деле все было не так? Я надеюсь, что это неправда?

Это был весьма странный вопрос к автору книги, и Майнард удивился. К тому же, тон этого вопроса был необычным.

— Да, верно, не все в книге правда, — ответил он. — Это ведь роман, художественный вымысел, хотя некоторые из сцен, описанных в ней, произошли на самом деле. К сожалению, это именно те, которые вам не понравились. Преступлениям командира кровавой экспедиции, о которой идет речь, имеется некоторое оправдание. Он ужасно пострадал от рук дикарей. Для него мотивом является не нажива и не возмездие. Он воюет против индейцев, чтобы вернуть свою дочь, которая уже долгое время находится в плену у дикарей.

— И еще, другая его дочь — Зёй — та, что влюблена и очень молода. Гораздо моложе меня. Скажите мне, сэр, это тоже не вымысел?

Почему был задан этот вопрос? И откуда эта дрожь в голосе, выдававшая в ней нечто большее, чем простое любопытство?

Майнард в свою очередь был смущен и колебался, какой дать ответ. Радость наполнила его сердце, поскольку он чувствовал, что именно кроется за этим вопросом. Он хотел было признаться во всем и рассказать ей всю правду. Но не рано ли?

‘Нет’, — ответил он сам себе и не стал делать признание.

— Авторы романов, — ответил он наконец, — имеют право создавать воображаемые образы. Иначе это были бы не романы. Эти образы иногда идут от реальных лиц — не обязательно от тех, кто фигурировал в описанных сценах, но часто от тех, кто в какое-то время и совсем в другом месте произвел впечатление на автора.

— И Зёй — именно такая героиня?

Все еще ощущалась эта дрожь в ее голосе. Какой сладкой музыкой звучала она в ушах того, у кого спрашивали!

— Да, существует та, которая вдохновила меня.

— Она все еще жива?

— Да, она все еще жива!

— Да, конечно. Почему должно быть иначе? И она, должно быть, все так же молода?

— Только пятнадцать лет — на днях исполнилось!

— Действительно! Какое невероятное совпадение! Вы ведь знаете, что мне как раз вчера исполнилось пятнадцать?

— Мисс Вернон, есть еще много странных совпадений, кроме этого.

— Ах, верно, но я не подумала о них, только о возрасте.

— О, разумеется — после такого дня рождения!

— Это действительно был счастливый день. Я была счастлива как никогда.

— Я надеюсь, чтение книги не опечалило вас? Если так, то я буду сожалеть, что вообще написал ее.

— Благодарю вас, спасибо! — ответила девочка. — Очень мило с вашей стороны говорить это.

И она замолчала, задумалась.

— Но вы сказали, что не все в романе — правда? — продолжила она разговор после паузы. — Что именно — выдумка? Вы ведь сказали, что Зёй — реальный образ?

— Да, это правда. Возможно, только она в романе — правдивый образ. Я могу сказать так. Она была в моем сердце, когда я писал этот образ.

— О! — воскликнула его собеседница, вздохнув. — Не могло быть иначе, я уверена. Без этого бы вы не могли описать то, что она чувствует. Я ее ровесница, я знаю это!

Майнард слушал эти слова с восхищением. Никогда еще более прекрасной рапсодии не звучало в его ушах.

Дочь баронета, казалось, пришла в себя. Возможно, врожденная гордость девушки ее положения, возможно, более сильное чувство надежды на взаимность помогли ей справиться с собой.

— Зёй, — сказала она, — красивое имя, очень необычное! У меня нет права спрашивать вас об этом, но я не могу обуздать свое любопытство. Это ее настоящее имя?

— Нет, имя не настоящее. И вы — единственная в мире, кто имеет право знать это.

— Я! Почему?

— Потому что настоящее имя — ваше! — ответил он, не в силах более скрывать правду. — Ваше имя! Да, Зёй в моем романе — всего лишь образ красивого ребенка, впервые повстречавшегося мне на пароходе ‘Канард’. Вы были еще девочкой, но уже такой прекрасной и привлекательной. И так думал тот, кто увидел вас, пока эта мысль не породила страсть, которая нашла выражение в словах. Он искал и нашел ее. Зёй — это образ Бланш Вернон, написанный тем, кто любит ее, кто готов умереть ради нее!

Во время этой страстной речи трепет вновь охватил дочь баронета. Но это не было дрожью страха. Напротив, это была радость, которая полностью овладела ее сердцем.

И сердце это было слишком молодо и слишком бесхитростно, чтобы скрывать или стыдиться своих чувств. Не было никакого притворства в быстром и горячем признании, которое затем последовало.

— Капитан Майнард, правда ли это? Или вы мне льстите?

— Правда от первого и до последнего слова! — ответил он тем же страстным тоном. — Это правда! С того самого часа, как я увидел вас, я никогда уже не переставал думать о вас. Это безумие, но я никогда не смогу перестать думать о вас!

— Так же, как и я о вас!

— О, небеса! Неужели это возможно? Мое предчувствие сбывается? Бланш Вернон! Вы любите меня?

— Довольно странно задавать такой вопрос ребенку!

Последняя реплика была сделана тем, кто до этого момента не принимал участия в беседе. Кровь застыла у Майнарда в жилах, как только он узнал высокую фигуру Джорджа Вернона, стоявшую рядом под сенью деодара.

* * *

Еще не было двенадцати ночи, и у капитана Майнарда было достаточно времени, чтобы успеть на вечерний поезд и вернуться на нем в Лондон.

ГЛАВА LII. ЗНАМЕНИТЫЙ ИЗГНАННИК

Эра революций закончилась, спокойствие было восстановлено, мир установился во всей Европе. Но это был мир, основанный на цепях и поддерживаемый штыками.

Манин был мертв, Хеккер — в изгнании за океаном, Блюм был убит — так же, как и ряд других выдающихся революционных лидеров.

Но двое из них все еще были живы, — те, чьи имена наводили страх на деспотов от Балтийского до Средиземного моря и от Европы до Атлантики. Это были Кошут и Мадзини.

Несмотря на мутные потоки клеветы — а власть предержащие приложили много усилий, чтобы очернить их имена — они все еще обладали притягательной силой, это были символы, способные поднять народы к новому штурму оплотов деспотизма, к борьбе за свободу. Особенно верно это в отношении Кошута. Некоторая поспешность Мадзини — вера в то, что его доктрина также является красной, иными словами, революционной, — трансформировалась со временем в более умеренную и либеральную концепцию.

Совсем иными были воззрения Кошута. В прошлом он придерживался строгого консерватизма и стремился исключительно к национальной независимости, основанной на республиканском устройстве. Во Франции много говорили о ‘красной демократической республике’, но его это не устраивало.

Если когда-нибудь будущий историк и найдет недостатки у Кошута, так это будет его излишний консерватизм, или, скорее, национализм, а также недостаточно развитая идея универсальной пропаганды.

К сожалению, он, как и большинство людей, придерживался тактики невмешательства, принятой в международном этикете. Это как раз тот принцип, который позволяет королю Дагомеи уничтожать своих подданных, а королю Вити-Вау — поедать их, удовлетворяя свой аппетит.

Эта ограниченность мадьярского руководителя была единственным известным автору недостатком, который не позволил ему стать по-настоящему великим и значительным революционным лидером. Хотя, возможно, эти взгляды были лишь маской, чтобы добиться успеха в своих благородных целях. По крайней мере, это привлекало к Кошуту более умеренных сторонников революционной идеи.

Была и другая причина верить ему, а не торжествующим деспотам. Все знали, что провал венгерской революции случится по причинам, не имеющим отношения к личности Кошута, — короче говоря, из-за подлого предательства. Со своим гениальным чутьем и энергией всей своей души он боролся против действий, которые привели к этому, и в последнюю минуту ему пришлось бороться с колеблющимися и пораженцами. Он уступил им, но не добровольно, он был вынужден подчиниться злой силе. Все это весьма способствовало росту его популярности, тем более что открылась история измены Гёргея.

Изгнанный со своей родины, Кошут нашел убежище в Англии.

Пройдя через фанфары официальных встреч, дешевых приемов и многолюдных митингов, он успешно выдержал испытание медными трубами, не оставив врагам ни малейшего повода для насмешек. Затем этот неординарный человек поселился в спокойном месте в западном районе Лондона.

Там, в окружении своих родных — жены, дочери и двух сыновей, благородных молодых людей, вполне достойных прославленного отца, — он, казалось, старался избегать шумных приемов, которые представлялись ему ненужной показной роскошью.

Несколько банкетов, подготовленных такими поварами таких ресторанов, как ‘Лендлорды Лондона’ и ‘Таверна Фримасонов’, — это все, что Англия дала Кошуту, и этого ему было вполне достаточно. В своем доме он не только был вынужден купить все необходимое на деньги из собственного полупустого кошелька, но и был обманут почти каждым торговцем, с которым ему приходилось иметь дело, причем не столько благодаря обычным торговым спекуляциям, сколько из-за того, что он был чужестранцем.

Вот хороший образец английского гостеприимства по отношению к изгнаннику, того самого гостеприимства, которым так любила бахвалиться пресса английских тори! Но эта пресса ни слова не говорила о британских шпионах, которые — вместе с французскими, на английские деньги — следили за его приходами и уходами, за его ежедневными прогулками, за его друзьями — словом, делали все для того, чтобы по заданию секретных служб выявить что-либо компрометирующее и завершить его карьеру.

Многие полагали, что все идет к этому, что власть этого крупного революционера утрачена навсегда, и его влиянию пришел конец.

Но деспоты более трезво оценивали реальное положение дел. Они знали, что пока Кошут жив и на его репутации нет пятен, мало кому из европейских королей можно не дрожать за свой трон. Даже королева Англии, служившая примером для всех, и тем более немецкий принц, который распоряжался судьбами английской нации, понимали, какое влияние оказывает имя Кошута, и пытались направить своих лучших агентов, чтобы подорвать это влияние.

Враждебность королевского семейства Англии к бывшему диктатору Венгрии легко объяснима. Она имела под собой две причины: опасение, что республика победит, и страх перед угрозой родственным союзам. Дело в том, что королевские династии Австрии и Англии родственно связаны между собой. Успех Кошута был бы крахом для немецких родственников английской королевы.

Вот чем объясняется желание коронованных особ погубить Кошута — если не физически, то по крайней мере подмочить его репутацию. Его известность и безупречность ограждали его от преследования закона. Мировое общественное мнение защищало его жизнь, а также препятствовало отправке его в тюрьму. Но все же был шанс безболезненно его устранить, подорвав его репутацию и, таким образом, лишив симпатий, которые до сих пор ему отдавались.

С этой целью использовались газеты — печально известная желтая пресса, инструмент, всегда готовый по сходной цене опорочить кого угодно. Открыто и тайно она начала травить революционера, обрушив на него поток нелепых обвинений и низких домыслов.

На его защиту встал молодой писатель, который приобрел известность в литературном мире Лондона сравнительно недавно благодаря своему известному роману, и он так успешно защитил Кошута, что клевета вернулась бумерангом к тем, кто ее придумал.

За всю долгую карьеру подобной очернительской практики замешанное в этом издание не переживало такого позора. Целый день над ним смеялись как на Фондовой бирже, так и в лондонских клубах.

Газета не забыла этого оскорбления и впоследствии частенько не упускала возможность припомнить своему оппоненту эту историю. Позже она использовала всю свою власть и влияние, чтобы подорвать его литературную карьеру и тем самым свести с ним счеты.

Но молодой писатель не думал об этом, когда писал свои письма в защиту свободы и справедливости. И он не успокоился, пока не добился своей благородной цели.

Теперь эта цель была достигнута. Репутация знаменитого венгра осталась безупречной — к огорчению подкупленных бумагомарателей и подкупивших их деспотов.

Оправданный в глазах мирового общественного мнения, Кошут стал более, чем когда-либо, опасен для европейских корон. Пресса была не в состоянии опорочить его. Чтобы убрать Кошута, нужны были другие средства.

И такие средства были задействованы. Был составлен заговор, чтобы не только опорочить его доброе имя, но и лишить его самого жизни. Заговор настолько гнусный, что трудно поверить в его реальность.

И тем не менее он состоялся.

ГЛАВА LIII. КОРОЛЕВСКАЯ СХЕМА РЕВОЛЮЦИИ

И снова собрались на тайное совещание представители коронованных особ, теперь уже не во дворце Тюильри, а в особняке английского пэра.

На сей раз предметом их беседы был бывший диктатор Венгрии.

— Пока он жив, — сказал специальный уполномоченный той короны, что была больше всего заинтересована в этом деле, — опасность будет грозить всей нашей империи. Каждую неделю, день, час ей будет угрожать распад, и вы знаете, господа, что последует за этим!

Это сказал австрийский фельдмаршал.

— За этим последует император без короны и, возможно, без головы!

Реплика была высказана веселым джентльменом, хозяином особняка, где собрались заговорщики.

— Неужели это действительно настолько серьезно? — спросил русский великий князь. — Вы не переоцениваете влияние этого человека?

— Нисколько, старина. Мы постарались разузнать, каково реальное положение дел. Наши эмиссары, посланные в различные районы Венгрии, сообщают, что нет дома на земле, где бы не вспоминали его. В роскошных домах и в лачугах бедняков произносят имя Кошута более горячо, чем имя Христа, — там видят в нем будущего спасителя нации. Что может получиться из этого, как не новая революция, которая будет угрожать всем королевским домам Европы?

— Вы имеете в виду также империи? — спросил остроумный англичанин, многозначительно поглядывая на великого князя.

— Да, разумеется. Включая также и острова, — парировал фельдмаршал.

Русский усмехнулся. На лице прусского дипломата также появилась скептическая улыбка. Совсем иначе выглядел представитель Франции, тот, кто в короткой речи признал опасность. Для него революция в Европе была так же фатальна, как и для его собственной страны.

И все же тем, кто предложил мерзкий план устранения Кошута, был человек, который меньше всех остальных мог опасаться влияния великого венгра на свою страну. Это был англичанин.

— Вы думаете, что Кошут — ваша главная опасность? — обратился он к австрийцу.

— Мы уверены в этом. Нас не волнует Мадзини, с его безумными планами в Италии. Люди там начинают понимать, что он просто сумасшедший. Угроза нам идет с Дуная.

— И вашу безопасность можно обеспечить, действуя с южной стороны Альп.

— Как? Каким образом? И что это за действия? — посыпались вопросы одновременно от нескольких заговорщиков.

— Объяснитесь, мой лорд, — сказал австриец, с мольбой глядя на него.

— Ба! Это — самая элементарная вещь. Вы хотите, чтобы венгр оказался в вашей власти. А итальянец, вы говорите, вас не беспокоит. Но вы можете спокойно, между делом, легко поймать обоих, и его, и половину другой, маленькой рыбки — обе они легко попадутся в вашу сеть.

— Они уже в наших руках. Вы хотите сказать, что стоит избавиться от них?

— Ха! ха! ха! — рассмеялся веселый лорд. — Вы забываете, что находитесь в свободной Англии! Пойти на такое было бы очень опасно. Нет-нет. Мы, островитяне, не настолько опрометчивы. Есть другие способы избавиться от этих неприятных иностранцев, не применяя грубые методы их физического устранения.

— Другие способы! Назовите их! Назовите хотя бы один из них!

Это требование высказали друзья-заговорщики, которые слушали его затаив дыхание.

— Хорошо, один из способов кажется мне достаточно простым. Шел разговор о наших неприятностях в Милане. Ваши белые кители не популярны в этой итальянской метрополии, фельдмаршал! Так говорят мои посыльные.

— С чего вы это взяли, мой лорд? У нас есть сильный гарнизон в Милане. Много богемцев и преданных нам тирольцев. Да, это верно, там есть несколько венгерских полков.

— Именно так. И на этой неправде есть шанс поймать революционных лидеров. Ваш шанс, если вы сумете им воспользоваться, действуя умело.

— Умело — это как?

— Мадзини вмешается в это дело. Я так думаю. Мадзини — безрассудный человек. Поэтому вы позволите ему вести свою игру. Поощрите его. Позвольте ему втянуть в эту игру Кошута. Венгр проглотит эту приманку, если вы решите, что именно так и должно быть. Пошлите мятежников в эти венгерские полки. Подбросьте им идею, что они могут поднять восстание, если присоединятся к итальянцам. Эта идея соблазнит не только Мадзини и Кошута, но и вместе с ними еще целое братство революционных головешек. Когда они попадут в ваши сети, вы уже без меня будете знать, что делать с такой рыбой. Они слишком сильны, чтобы попасться в сети, которые мы сможем соткать для них здесь. Господа, я надеюсь, вы понимаете меня?

— Безусловно! — хором ответили остальные.

— Великолепная идея! — добавил представитель Франции. — Это будет удачный ход, достойный гения, который придумал это. Фельдмаршал, вы будете действовать, как предложил наш лорд?

Этот вопрос был излишним. Австрийский представитель был счастлив воспользоваться заманчивым предложением и с радостью согласился. Еще полчаса ушло на обсуждение деталей, и затем заговорщики разошлись.

— Это замечательная идея! — рассуждал англичанин, выкуривая сигару, после того как гости разъехались. — Великолепная идея, как сказал мой французский друг. Я возьму реванш у этого гордого изгнанника после того, как он унизил меня в глазах англичан. Ах! Господин Кошут! Если я не ошибаюсь в своих прогнозах, вашим революционным устремлениям скоро придет конец. Да, мой благородный демагог! Дни, в которые вы будете представлять для нас опасность, уже сочтены!

ГЛАВА LIV. ПОДХОДЯЩЕЕ СОСЕДСТВО

Территория, расположенная к западу от Регентского парка и отделенная от него Парком Роад, — это район страны, где редко можно встретить те благородные дома, которыми так восхищаются лондонцы и которые носят аристократическое название ‘виллы’.

Каждый дом в этом районе стоит на участке размером от четверти до половины акра, утопая в кустах сирени, ракитника и лавра.

Там встречаются все стили архитектуры, от древних до современных, а также постройки разнообразных размеров, хотя даже самые крупные из них не стоят и десятой части земли, которую они занимают. Из этого можно сделать заключение, что они взяты в аренду, и скорее всего задолжали плату владельцу земли. О том же говорят и их ветхий, полуразрушенный вид, и запущенность участка.

Положение было совсем другим еще несколько лет назад, когда аренда была дороже, и был смысл ремонтировать жилье. Тогда эти дома, хоть и не были фешенебельными, были вполне пригодны для жилья, и вилла в Лесу Святого Джона (так называется соседний район) была пределом мечтаний отставного торговца. Там у него могли быть своя земля, свой кустарник, свои дорожки и даже свои шесть фунтов рыбы в своем пруду. Там он мог сидеть под открытым небом, в халате с кисточками и в кепке для курения, или прогуливаться по пантеону гипсовых статуй — представляя себя Меценатом [Меценат — римский государственный деятель, покровитель Горация и Виргилия].

В самом деле, жители этого района настолько в мыслях стремились к классике, что один из главных его проездов называют Альфа, а другой — Омега.

Лес Святого Джона был, да и все еще является любимым местом жительства ‘профессионалов’ — художников, актеров и второразрядных писателей. Арендная плата умеренна — виллы, большинство из них, невелики.

Лишенный тишины, район вилл Леса Святого Джона скоро исчезнет с карты Лондона. Уже окруженный шумными улицами, он вскоре будет заполнен компактными жилыми блоками. Ежегодно истекают арендные договоры, и груды строительных кирпичей начинают появляться на лужайке, где зеленела аккуратно подстриженная трава, и на садовом участке, где росли розы с рододендронами.

Этот квартал пересекается Регент-каналом, его берега поднимаются над водой с обеих сторон очень высоко, так как в канале высокие волны. Канал проходит вдоль Парк Роад, расположенного в Регент Парке, и идет далее — к востоку от города.

С обеих сторон к каналу примыкают кварталы жилых домов, названные, соответственно, Северным и Южным Берегом, между каждым рядом домов пролегает улица с фонарным освещением. Улицы различаются по стилю, многие из них имеют довольно живописный вид, за счет растущих здесь кустарников. Те, что граничат с каналом, имеют сады, спускающиеся к самому краю воды, и частные участки на другой стороне канала.

Декоративные вечнозеленые растения, плакучие ивы, свисающие к воде, придают чрезвычайно привлекательный вид садам за домами. Стоя на мосту в Парк Роад и глядя на запад вдоль канала, вы можете усомниться в том, что находитесь в Лондоне и окружены плотными рядами зданий, простирающимися более чем на милю.

* * *

В одной из вилл Южного Берега, на участке, примыкающем к каналу, жил шотландец по имени М’Тавиш.

Он был всего лишь второразрядным клерком в городском банке, но, взглянув на шотландца, можно было предположить, что в один прекрасный день он станет шефом своей конторы. Возможно, он и сам некоторым образом рассчитывал на это, и потому снял одну из описанных выше вилл и меблировал ее практически на последние деньги.

Это был один из лучших домов улицы — достаточно хороший, чтобы жить в нем и даже умереть в нем. М’Тавиш желал первого, второе он если и допускал, то не раньше, чем закончится его арендный договор, заключенный на двадцать один год.

Шотландец, благоразумный в других отношениях, поступил опрометчиво в выборе своего места жительства. Не прошло и трех дней с момента вселения, как он обнаружил, что справа от него живет печально известная куртизанка, а слева — другая, чуть менее знаменитая. В доме напротив — знаменитый революционный лидер, которого часто посещают политические беженцы со всех частей угнетенного мира.

М’Тавиш был сильно разочарован. Он подписался на арендный договор сроком в двадцать один год и уплатил полную стоимость арендной платы, поскольку заключал эту сделку при посредничестве и по рекомендации своей супруги, специалиста в этом вопросе.

Если бы он был холостяком, все это волновало бы его гораздо меньше. Но он был женат, имел дочерей, которые вот-вот станут взрослыми. Кроме того, он принадлежал к Пресвитерианской, самой строгой секте, а его жена была еще более строгих взглядов, чем он сам. Оба они, кроме того, были истинными лоялистами [верноподдаными].

Для человека его правил наличие таких соседей, как справа и слева, было просто невыносимым, в то время как его политические взгляды не позволяли мириться с соседством революционного центра напротив его дома.

Казалось, нет никакого выхода для решения данной проблемы, кроме как пожертвовать купленным за такую высокую цену домом или утопиться в канале, протекающем позади участка.

Поскольку последнее не принесло бы никакой пользы госпоже М’Тавиш, она убедила мужа отказаться от этой идеи и перепродать дом. Увы, это оказалось невозможным для совершившего опрометчивую покупку банковского клерка! Никто не хотел покупать этот дом — разве что за значительно меньшую арендную плату. Шотландец не мог пойти на это. Продолжить жить в доме было не намного легче. Какое-то время он терпел. Но вскоре понял, что ничего другого не остается, кроме как пожертвовать арендой.

Когда супруги подробно обсуждали этот вопрос, их невесёлую беседу прервал звонок колокольчика на воротах. Был уже вечер, и клерк, возвратившийся из города, выполнял роль отца семейства.

Кто бы это мог быть в такой поздний час? Было уже слишком поздно для формального визита. Может быть, кто-то из общества ‘Лэнд оф кэйкс’, любящих бесцеремонно заглядывать на огонек, чтобы выпить стакан пунша или виски?

— Один господин хочет видеть вас, мистер.

Это было произнесено девицей с грубой кожей — ‘прислугой за всем’, — чье веснушчатое лицо показалось в двери комнаты и чей акцент говорил о том, что она прибыла из той же страны, что и сам М’Тавиш.

— Желает меня видеть! Кто это, Мэгги?

— Я не знаю, кто он. Он выглядит как иностранец — довольно красивый, с большой бородой, бакенбардами и усами. Я спросила, зачем он пришел. Он сказал, что хочет поговорить об аренде дома.

— Об аренде дома?

— Да, мистер. Он сказал, что слышал о том, что дом сдается.

— Впустите его!

М’Тавиш вскочил с места, опрокинув стул, на котором сидел. Миссис М’Тавиш и трое дочерей с волосами соломенного цвета быстро удалились в заднюю комнату — словно в гостиной должен был вот-вот появиться тигр. Они, однако, не были столь сильно напуганы, чтобы не прильнуть к двери, тщательно осматривая незнакомца через замочную скважину.

— Какой красивый! — воскликнула Элспи, самая старшая из девочек.

— Он выглядит по-военному бравым! — сказала другая, Джейн, закончив рассматривать незнакомца. — Интересно, женат ли он?

— Уйдите отсюда, девочки, — пробормотала мать. — Он может вас услышать, и папа будет сильно сердиться на вас. Уйдите, я вам говорю!

Девочки отошли от двери и заняли места на диване.

Но любопытство их матери также нуждалось в удовлетворении, и по примеру своих дочерей, которых прогнала, она опустилась на колени и прильнула к замочной скважине сначала глазом, а затем ухом, чтобы не пропустить ни слова из разговора между своим мужем и странным посетителем с ‘бакенбардами и усами’.

ГЛАВА LV. НАДЕЖНЫЙ АРЕНДАТОР

Посетитель виллы Южного берега был человеком примерно тридцати лет, производящим впечатление джентльмена.

— Мистер М’Тавиш, если я не ошибаюсь? — произнес он, как только вошел в комнату.

Шотландец кивнул в знак согласия. Прежде, чем он успел ответить, незнакомец продолжал:

— Простите меня, сэр, за это позднее вторжение. Я слышал, что ваш дом сдается.

— Это не совсем верно. Я предлагаю его на продажу, то есть отдаю по арендному договору.

— Тогда, значит, я был неправильно информирован. На какой срок арендный договор, могу я спросить?

— Двадцать один год.

— Ах! Это меня не устраивает. Я хотел снять дом лишь на короткое время. Мне нравится этот Южный Берег — во всяком случае, он нравится моей жене, а вы знаете, сэр, что это значит — я полагаю, вы тоже женатый человек.

М’Тавиш действительно знал это, к своему несчастью, и улыбнулся в знак согласия.

— Я сожалею, — продолжал незнакомец. — Мне очень понравился ваш дом, более, чем любой другой на Берегу. Уверен, что моя жена была бы очарована им.

— Так же как и моя, — сказал М’Тавиш.

— Какая наглая ложь! — подумала миссис М’Тавиш, прильнувшая ухом к замочной скважине.

— В таком случае, я полагаю, нет никаких шансов прийти к соглашению. Я был бы рад снять дом на год — только на один год, определенно, — и за хорошую оплату.

— Сколько вы были бы готовы дать? — спросил арендатор, готовый пойти на компромисс.

— Я, право, не знаю. А сколько вы хотите?

— За меблированный или без мебели?

— Я предпочел бы меблированный.

Банковский клерк глубоко задумался. Он думал о переселении и о возражениях, которые могла бы привести жена. Но, с другой стороны, он думал также и о позоре, который они ежедневно терпели на этой грешной территории.

В это время издали, со стороны палисада, послышался приглушенный шум кутежа, и это подтолкнуло его к решению. Он решился уступить мебель, а также согласиться на меньшие сроки.

— Так вы говорите, что хотите снять дом на год?

— Я готов снять дом на год и внести плату вперед, если вы пожелаете.

Годовая арендная плата вперед всегда соблазнительна для владельца, особенно небогатого. М’Тавиш не был богат, несмотря на перспективу стать президентом банка. Его жена много бы дала, чтобы он приблизился к замочной скважине и услышал ее шепот: ‘Так соглашайся же на это!’

— Итак, вы желаете снять дом, меблированный, на один год?

— Совершенно верно, — ответил незнакомец.

— Дайте мне подумать, — ответил М’Тавиш, размышляя. — Итак, моя собственная арендная плата за немеблированный дом плюс ремонт в течение арендного срока плюс цена мебели, итого, я могу назвать цену — двести фунтов за год.

— Я сниму этот дом за двести. Вы согласны на это?

Банковский клерк был сам не свой от радости. Двести фунтов в год покрыли бы все его издержки цент в цент. Кроме того, он бы избавился от дома по крайней мере на год, а вместе с ним — и от отвратительных соседей. Он был готов на любые жертвы, лишь бы сбежать отсюда.

Он сдал бы дом и за половину этой цены. Но проницательный М’Тавиш увидел, что незнакомец был не хитрым человеком, а довольно простодушным. И потому М’Тавиш не только не сбавил цену в двести фунтов, но и настоял на изъятии части мебели.

— Только некоторые фамильные вещи, — сказал он, — вещи, которые вам, арендатору, не так уж нужны.

Незнакомец не был излишне требователен, и сделка состоялась.

— Ваше имя, сэр? — спросил он перед тем, как арендатор собрался уходить.

— Свинтон, — ответил арендатор, вступающий во владение домом. — Ричард Свинтон. Вот моя визитная карточка, мистер М’Тавиш, и моя рекомендация от лорда А.

Банковский клерк взял визитку дрожащей рукой. Его жена за дверью также была поражена этой новостью, словно электрическим током.

Поручитель жильца — лорд — знаменитый лорд!

Она не могла сдержаться, чтобы не крикнуть в замочную скважину:

— Соглашайся на сделку с ним, Мак!

Но Мак и без того уже сам все решил и не нуждался в подобном совете.

— Как скоро вы желаете вселиться? — спросил он у визитера.

— Как можно скорее, — ответил тот. — Завтра, если вас это устроит.

— Завтра! — отозвался эхом хладнокровный шотландец, непривычный к таким быстрым сделкам и весьма удивившийся скорому ходу дела.

— Я и сам понимаю, что это довольно необычно, — сказал вступающий во владение арендатор. — Но, мистер М’Тавиш, я имею на это причину. Это немного деликатный вопрос, но вы, как женатый человек и отец семейства, — вы, надеюсь, понимаете?

— Безусловно! — отозвался шотландский отец семейства, и его душа наполнилась счастьем, так же как и душа его лучшей половины за дверью.

* * *

Скоропалительная передача дома была оформлена. На следующий день мистер М’Тавиш и его семейство съехали, а мистер Свинтон вступил во владение, передав чек в счет годовой арендной платы вперед — вполне обеспеченный гарантией такого знаменитого лица.

ГЛАВА LVI. ИНСТРУКЦИЯ

Революционный лидер, живший напротив виллы М’Тавиша, чья политика была столь неприемлема для верноподданного шотландца, был никем иным, как экс-диктатором Венгрии. Новый арендатор знал об этом, вступая в права владения. Не от прежнего владельца, а от человека, который поручил ему снять этот дом.

Близость убежища революционного лидера была одной из причин, побудивших М’Тавиша оставить свое жилище. И та же причина была единственной, по которой Свинтон так стремился снять этот дом.

Но сам Свинтон этого не знал. Подлинная причина интереса к дому не была еще раскрыта перед ним. Ему только были даны инструкции снять именно этот дом, сколько бы это ни стоило, и он совершил сделку, как уже было сказано, за двести фунтов. Его патрон выдал для этой цели чек на триста фунтов. Двести из них пошли в карман М’Тавиша, остальное досталось самому ‘лорду’.

Свинтон разместился в своем новом месте обитания и, с сигарой во рту — настоящей гаванской сигарой — размышлял об удобствах, которые окружали его теперь. Как разительно отличалась кушетка с ее парчовым покрытием и мягкими подушками от дивана из конского волоса, гладкого и жесткого! Как разительно отличались эти роскошные стулья от жестких, один из которых его жена должна была хорошо запомнить! Поздравляя себя с таким изменением в положении, он не забывал и о том, каким образом это произошло. Он также догадывался, с какой целью его так облагодетельствовали.

Но о том, что конкретно от него потребуется, он пока еще не был осведомлен. Он мог только догадываться, что это имело некоторое отношение к Кошуту. Он был почти уверен в этом.

Правда, Свинтона недолго держали в неведении. В утренней беседе в этот день патрон обещал передать ему подробные инструкции через джентльмена, который должен ‘подойти сегодня вечером’.

Свинтон был достаточно проницателен, чтобы догадаться, кем будет этот джентльмен, и это обстоятельство вдохновило его на беседу с женой, своеобразную и конфиденциальную.

— Фан, — сказал он, вынув изо рта сигару и повернувшись к кушетке, на которой расположилось это прелестное создание.

— Ну, чего тебе? — отозвалась она, выдыхая табачный дым.

— Как тебе нравится наше новое жилище, любовь моя? Лучше, чем в Вестбурне?

— Но ты ведь не потому обратился ко мне, чтобы я ответила на этот вопрос, Дик?

— О нет, конечно, не поэтому. Можешь не отвечать. Но ты не должна огрызаться за это на меня.

— Я не огрызаюсь. Глупо с твоей стороны говорить так.

— Да, все, что я делаю и говорю, глупо. Я был весьма глуп в последние три дня. Я вселился в удобный дом — такой, как этот, с уплаченной за двенадцать месяцев вперед арендной платой — и имею еще сто фунтов на содержание кухни! Более чем достаточно, по-моему. Весьма глупо с моей стороны было добиться этого.

Фан не ответила. Если бы муж внимательно посмотрел в этот момент на выражение ее лица, то, возможно, заметил бы на нем улыбку, вызванную отнюдь не восхищением его умом. Она знала, кому он был обязан таким поворотом в своем положении.

— Да, этого более чем достаточно, — сказал он, продолжая развивать приятную тему о лучшем будущем. — В сущности, Фан, наше безбедное существование обеспечено, или будет обеспечено, если только ты сделаешь…

— Что ты хочешь сказать? — спросила она, видя его колебания. — Что ты хочешь, чтоб я сделала?

— Итак, во-первых, — начал он, всем видом выказывая неудовольствие ее тоном, — во-первых, ты должна сейчас встать и нарядиться. Я после поведаю тебе зачем.

— Нарядиться! У меня нет никаких шансов хорошо выглядеть с теми тряпками, которые у меня остались!

— Не думай о тряпках. Мы не можем исправить это сейчас, немедленно. Кроме того, ты, любовь моя, прекрасно выглядишь в любой одежде.

Фан гордо вскинула голову, как будто ей был приятен этот комплимент.

— Надень тряпки, как ты их называешь, подбери наряд как можно лучше. Завтра у тебя их будет достаточно. Мы посетим лучших модисток и ателье манто. А теперь иди, девочка, и сделай то, что я тебе говорю!

Получив такое напутствие, она встала с кушетки и направилась к лестнице, которая вела в спальню.

Она поднималась по лестнице, когда муж сказал ей вослед:

— Надень свои лучшие наряды, Фан! Я ожидаю джентльмена, который с тобой не знаком, и я не хотел бы, чтобы он подумал, что я женат на неряхе. Поторопись и спустись обратно. Он может прийти с минуты на минуту.

На эти грубоватые слова не последовало никакого ответа. Только смех послышался с лестницы.

Свинтон продолжил курить сигару в ожидании. Он мог лишь гадать, что услышит быстрее: звонок от входной двери или шелест шелка на лестнице. Свинтон желал, чтобы случилось второе, поскольку еще не завершил инструкций, которые обещал ей дать. Сказать осталось немного, и нескольких мгновений было бы достаточно.

Свинтон не был разочарован: Фан вернулась раньше. Она стремительно спустилась вниз, в белоснежном шелковом платье, румяная от испанской пудры. Она и без этого была красива, а теперь — просто великолепна.

Длительное использование косметики сделало ее обязательной для кожи Фан, но зато красавица неплохо научилась пользоваться преимуществами краски. Только знаток, наверное, заметил бы, что румянец у нее на щеках искусственный.

— Теперь ты готова, — сказал Свинтон, посмотрев на нее одобрительным взглядом.

— К чему, скажи, ради бога? — последовал вопрос.

Вопрос был излишним. Она отлично понимала, что к чему, и догадывалась, для чего ее попросили приукраситься.

— Садись, я скажу тебе.

Она села.

Он начал не сразу. Казалось, он был в некотором затруднении. Даже он — эта грубая скотина — был смущен. И неудивительно, ибо ему предстояло выразить мерзкие мысли, он хотел позорно использовать свою жену.

Не к полному и окончательному позору, но лишь к видимости такого, сказал он себе в оправдание, набрался смелости и заговорил.

Сказал он следующее:

— Послушай, Фан. Джентльмен, которого я ожидаю, это тот, кто поселил нас в этой небольшой уютной комнате. Это лорд А. Я уже говорил тебе, что это за человек и какой властью он наделен. Он может сделать для меня все, что угодно, и он сделает это, если я смогу манипулировать им. Но он непостоянен и полон тщеславия, как и все люди такого рода. Требуется умение, чтобы угодить ему, и ты должна помочь мне.

— Я должна помочь тебе? Каким образом?

— Я только хочу, чтобы ты проявила к нему благосклонность. Ты понимаешь меня?

Фан не ответила, но притворное негодование в ее взгляде говорило о полном понимании.

Звонок от входной двери прервал инструктаж.

ГЛАВА LVII. ПАТРОН И ПРОТЕЖЕ

Обычно звонок в дверь пугал мистера Свинтона. Он и здесь боялся бы гостей, если бы жил в новой резиденции подольше. Его фальшивые векселя все еще гуляли по Лондону, как и обманутые им кредиторы, поэтому мистеру Свинтону было чего опасаться.

Но он лишь недавно переехал на виллу М’Тавиша, к тому же ожидал посетителя, и поэтому был спокоен, только не знал, кто звонит — его патрон или всего лишь посыльный от лорда с обещанными инструкциями.

Нанятая совсем недавно служанка пошла открывать. Если пришел пожилой джентльмен, высокий и полный, она должна провести его в дом без лишних разговоров.

За дверью оказалась несколько необычная фигура. Это был джентльмен. Он был закутан в широкий плащ, шляпа была надета низко, на самые уши. Но это не помешало служанке увидеть, что он высокий и полный, а свет лампы из холла осветил его лицо, покрытое густыми усами и бакенбардами, — эта примета также была указана, чтобы служанка смогла узнать посетителя.

— Мистер Свинтон здесь живет? — спросил посетитель прежде, чем служанка успела пригласить его войти.

— Да, здесь. Пожалуйста, проходите.

Закутанный в плащ человек в сопровождении прислуги прошел сквозь заросли сирени и лавра, вступил на веранду, где мистер М’Тавиш часто курил свою трубку, и наконец вошел в комнату, где его ожидал Свинтон.

Тот был один — жена удалилась, согласно его указанию.

При появлении посетителя мистер Свинтон встал со своего места и приблизился, чтобы принять гостя.

— Мой лорд! — сказал он, притворно удивляясь. — Возможно ли такое, что вы лично почтили меня своим посещением?

— Дело не в чести, сэр, я лишь выполнил свое обещание.

— Из того, что сказала Ваша светлость, я ожидал, что вы пошлете…

— Я пришел сам, мистер Свинтон. Инструкции, которые я должен вам передать, исключительно важны. Я подумал, что будет лучше, если вы получите их от меня лично. Поэтому, как видите, я явился сам, чтобы поговорить с вами один на один.

‘Это ложь!’ — подумал Свинтон, но, само собой разумеется, он не высказал это вслух. Он ответил:

— Ваша светлость, вы совершенно правы. Ночью и днем вы всегда на службе — служите на благо страны. Ваша светлость простит мне, что я высказался столь откровенно?

— Не стоит об этом спрашивать, сэр. Наши дела требуют, чтобы мы говорили откровенно.

— Простите меня, что я до сих пор не предложил вам сесть.

— Я присяду, — снисходительно ответил лорд, — и возьму сигару, если у вас найдется лишняя.

— По счастью, найдется, — сказал пришедший от этого в восторг Свинтон. — Я купил здесь несколько гаванских сигар, мой лорд. Но я не уверен в их качестве.

— Попробуйте одну из моих!

Патрон вытащил портсигар из кармана своего пиджака. Плащ и кепку он оставил в холле. Протеже принял сигару с большой благодарностью. Оба сели и закурили.

Свинтон решил, что сказал уже достаточно, и теперь молчал, ожидая, что скажет этот сильный мира сего в продолжение беседы.

Тот заговорил.

— Я вижу, что у вас получилось снять этот дом, — последовало ничего не значащее замечание.

— Я уже живу в нем, мой лорд, — ответил Свинтон и добавил: — Я должен сообщить вашей светлости, что дом стоил значительных денег.

— Сколько?

— Я обязался арендовать этот дом на год — за арендную плату в двести фунтов.

— Это неважно. Это было необходимо для нашего дела. В таких случаях мы не должны скупиться. А теперь, мой дорогой сэр, позвольте объяснить вам причину, для чего был снят этот дом и с какой целью вас поселили здесь.

Свинтон приготовился слушать с подобострастным вниманием.

Его патрон продолжил.

— Прямо напротив вас живет человек, имя которого вам известно.

Хотя имя не было названо, слушатель кивнул в знак согласия. Он знал, что речь шла о Кошуте.

— Как вы могли заметить, у этого человека бывает много посетителей.

— Я на это уже обратил внимание, мой лорд. Весь день к нему входили и от него выходили.

— Именно так. И среди визитеров — известные люди, многие из них играли важную роль в европейской политике. Итак, сэр, теперь требуется, согласно особому заданию, знать все о передвижениях этих людей, для этого надо организовать слежку за ними. Согласно рекомендации сэра Роберта Коттрелла, мы решили возложить на вас эту деликатную обязанность. Если я не ошибся в вас, сэр, вы сможете выполнить это.

— Мой лорд, я обещаю приложить все необходимые усилия.

— Это в целом о деле. А теперь остановимся на деталях.

Свинтон вновь превратился во внимательного слушателя.

— Вам необходимо будет узнать личности всех, кто входит в дом напротив, попытаться установить, кто они, и сообщать об их приходах и уходах, в том числе время этих визитов. Для этой цели вам потребуются два помощника, которых вы должны нанять. Один из них будет действовать под видом вашего слуги, другой, соответственно одетый, должен будет посещать вас как близкий знакомый. Если бы вы смогли нанять такого, кто имеет доступ в лагерь врага, это было бы очень хорошо. Некоторые из его посетителей, вполне возможно, не являются его друзьями. Вы понимаете меня?

— Да, я понимаю, Ваша светлость.

— Я вижу, мистер Свинтон, вы именно тот человек, который нам нужен. И в заключение. Так же, как вы будете следить за гостями Кошута, вы должны следить и за ним самим. Если он выйдет из дома, вы или ваш друг должны проследить за ним и узнать, куда он идет. Возьмите кэб в случае необходимости и в любом случае сообщите нам непосредственно и без промедления. Сообщите моему секретарю, которого вы всегда сможете найти в моей резиденции в Парк-Лейне. Пока этого будет достаточно. Если вам потребуются деньги, сообщите моему секретарю. Он уполномочен помогать вам. Дальнейшие инструкции я буду давать вам по мере надобности. Мне, вероятно, придется бывать здесь часто, так что вы должны проинструктировать служанку, чтобы она меня принимала.

— Мой лорд, как насчет того, чтобы иметь при себе ключи от дома? Извините за мой вопрос. Это бы избавило Вашу светлость от неприятной необходимости ожидать за воротами и, возможно, от опасности быть узнанным теми, кто живет напротив.

Патрон Свинтона был весьма рад предложению, однако внешне никак не продемонстрировал это. Ключ был бы весьма кстати, но вовсе не для того, чтобы просто избежать опасности быть узнанным ‘теми, кто живет напротив’. Он выразил согласие взять ключ.

— Я вижу, что вы умный человек, мистер Свинтон, — сказал он со странной, почти сардонической улыбкой. — Вы правы, ключ будет весьма кстати. А теперь я хочу убедиться, что вы сможете выполнять свою работу, оставаясь незамеченным. Я вижу, на ваших окнах есть жалюзи. Это хорошо, как раз то, что нужно для вас. Я очень рад, что вы устроились в таком уютном и удобном доме, рад за вас и за вашу милую леди — ах! между прочим, мы обошлись с ней весьма невежливо. Я должен принести ей извинения за то, что оторвал вас от нее на столь долгое время. Я надеюсь, вы сделаете это за меня, мистер Свинтон. Скажите ей, что я задержал вас по очень важному делу.

— Мой лорд, она не поверит мне, пока я не скажу ей, кто именно оказал мне такую честь. Я могу открыть маленькую тайну и рассказать ей о вас?

— О! Конечно, конечно. Если бы не было так поздно, я бы попросил, чтобы вы представили меня ей. Но уже, пожалуй, слишком поздно, чтобы беспокоить леди.

— Не может быть слишком поздно, чтобы представить Вашу светлость, для этого подходит любое время. Я знаю, что бедная девочка была бы счастлива быть представленной вам.

— Хорошо, мистер Свинтон, если это не противоречит вашему домашнему укладу, я также был бы счастлив. Я давно мечтал об этом.

— Моя жена наверху. Могу я попросить ее спуститься?

— Нет, мистер Свинтон, могу я попросить, чтобы вы привели ее?

— Мой великодушный лорд! Какое удовольствие повиноваться вам!

Сказав это, Свинтон вышел из комнаты и пошел к лестнице. Ему не пришлось долго подниматься. Фан была на первой же лестничной площадке, готовая к тому, что ее позовут.

В результате он довольно быстро вернулся к своему шестидесятилетнему гостю, который в это время, стоя перед каминным зеркалом, пытался причесать крашеные волосы, чтобы скрыть свои лысину.

Когда Фан была представлена гостю мистера Свинтона, тот забыл о позднем часе и вернулся на свое место. Беседу продолжили втроем, особенно ею были увлечены двое, затем благородному гостю было предложено задержаться и принять участие в ужине. Эта любезность была с благодарностью принята.

Абигаль послали в ближайшую кондитерскую, и она вернулась с рулетом колбасы, бутербродами и пирогом, все эти яства были выложены на стол, был выставлен графин хереса, и Его светлость угощалась всем этим так вольно, словно это был не почтенный лорд, а веселый гвардеец!

Высокий гость стал более любезен и разговаривал со Свинтоном как со своим старым закадычным другом. Уже стоя в дверном проеме, пожимая руку жены Свинтона и многократно желая ей ‘доброй ночи’, он мимикой словно стремился вызвать ревность своего протеже. И хотя свет лампы был достаточно ярким и Свинтон видел все, он лишь слегка обозначил некое подобие ревности. Лишь слегка обозначил, но на самом деле ревности не было и в помине.

— Она просто восхитительна, нет слов! — произнес этот старый плут, когда вышел из дома на Парк Роад, где под сенью деревьев его поджидал экипаж. — И очень темпераментная женщина к тому же! Я чувствую это по ее нежным и тонким пальчикам.

— Да, это козырная карта, это настоящее сокровище! — почти одновременно с ним подумал Свинтон о той же самой женщине — о собственной жене.

Эта мысль посетила его, когда он закрыл за гостем дверь, и затем, сидя за столом, выпив еще один стакан хереса и выкуривая еще одну сигару, он резюмировал:

— Да, Фан — верная карта. Каким же я был глупцом, что не подумал об этом раньше! Черт возьми! Еще не поздно. Эта карта все еще у меня на руках и если я не ошибаюсь, игра, начатая этой ночью, даст мне все, чего я хочу в этом мире, — даст мне Джулию Гирдвуд.

Серьезный тон, которым были произнесены последние слова, говорил о том, что он все еще не оставил своего намерения относительно американской наследницы.

ГЛАВА LVIII. НАДЕЖДЫ НА ЛУЧШЕЕ БУДУЩЕЕ

Для тех, кто не обращает внимания на социальные различия, планы Свинтона относительно Джулии Гирдвуд казались невероятными. Не столько из-за его злодеяний, сколько из-за его шансов на успех, весьма ничтожных.

Если бы он хотел завоевать эту девушку ради любви, это бы существенно меняло положение дел. Любовь преодолевает все преграды, и голосу любви не могло бы противостоять ничто — даже чувство некоторой опасности.

Она не любила его, но он не знал об этом и вообще не мог себе представить такого. Гвардеец, и к тому же красивый, он привык к легким завоеваниям. Он полагал, что еще не пришло то время, когда такие успехи будут даваться с трудом.

Он уже не служил в гвардии, но он был все еще молод, и знал, что он все еще красив — английские дамы считали его красивым. Поэтому было бы странным, если бы девушка-янки имела другое мнение!

Это было решающим доводом с его стороны, и, полагаясь на собственную привлекательность, он был весьма уверен в том, что в состоянии завоевать американку, — невзирая на то, что она станет жертвой незаконного брака.

И если он преуспеет в своем двоеженстве, что дальше? Для чего ему будет нужна новая жена, если ее мать не сдержит свое обещание, подслушанное им: обеспечить ее жизненные интересы половиной состояния покойного владельца магазина?

Потому жениться на Джулии Гирдвуд против желания ее матери было бы простой нелепостью. Он не страшился опасности, которая могла бы ему грозить за совершение преступления. Он не думал об этом. Но стать зятем женщины, дочь которой оставалась бы бедной вплоть до смерти матери, было жалкой мыслью. Женщины, которая говорила, что проживет и всю вторую половину столетия!

Эта шутка была не без умысла, как полагал Свинтон.

Он был уверен в том, что сможет обмануть дочь и жениться на ней, но чтобы заполучить эти полмиллиона от матери, он должен будет стоять перед алтарем как лорд!

Это было исходным условием миссис Гирдвуд. Он знал, что она не отступит от этого. Если условие будет выполнено, она согласится на брак, но не иначе.

Чтобы продолжать эту игру, притворное инкогнито должно быть сохранено — эта хитрость необходима. Но как это сделать?

Этот момент озадачил его.

Играть роль самозванца стало очень непросто. В Ньюпорте и в Нью-Йорке это было нетрудно, в Париже — также все еще несложно, но теперь он находился в Лондоне, где подобный обман мог быть сразу обнаружен.

Кроме того, в последней беседе с леди он почувствовал некоторое изменение в отношении к нему — по сравнению с их взаимоотношениями при прежнем, раннем знакомстве. Это ощущалось, прежде всего, со стороны миссис Гирдвуд. Ее теплое, дружеское отношение к нему после их неожиданного знакомства в Ньюпорте, продолженного в Нью-Йорке и впоследствии возобновленного в Париже, казалось, внезапно превратилось в прохладное.

Что могло быть причиной этому? Услышала ли она что-либо, что его дискредитировало? Может, она обнаружила обман? Или всего лишь подозревала его в этом?

Лишь последний из вопросов волновал его. Он был уверен, что его обман не был раскрыт. Он играл свою роль мастерски, не дав никаких шансов разоблачить себя. У него были серьезные причины тщательно скрываться.

Но он признавал, что и у нее были причины для подозрений. Она оказала ему радушный прием в Америке. А он в свою очередь не пригласил ее на прием к себе домой в Европе, по известным причинам.

Правда, он встретился с американскими знакомыми только в Париже, но даже там английский лорд должен был бы продемонстрировать свое великодушие, и ее, возможно, задела его скупость. По аналогичным причинам он еще не пригласил их в Лондон. Напротив, после его возвращения он старался держать их на расстоянии.

В Англии он был дома, в своей стране. Так почему же он должен жить под вымышленным именем? Если он лорд, то почему так стеснен в средствах? Для миссис Гирдвуд эти обстоятельства не могли не казаться подозрительными.

Последнее еще как-то можно было объяснить: он из бедных лордов, каких немного, но есть. Есть немногие, у кого нет средств хорошо одеваться и давать роскошные обеды, а также содержать красивый дом с дорогой обстановкой.

После возвращения из Штатов Свинтон не мог себе позволить ничего из этого. И тогда может возникнуть сомнение: уж не выдавал ли он себя за лорда, пусть даже одного из бедных?

Он уже почти отчаялся в своей способности продолжать игру, когда патронаж лорда, реального и влиятельного, вселил в него новую надежду. Теперь ситуация изменилась, и перспективы стали более радужными. Его кошелек наполнился деньгами, и покровительство влиятельного лица обещало деньги еще большие. Также внушало надежду и то, что он теперь мог утверждать, — и это было истиной, — что состоит на дипломатической службе. Правда, его использовали всего лишь как шпиона, но ведь это серьезная миссия, часть дипломатической работы!

Его близость к известному дипломату-пэру, его регулярные посещения роскошного особняка на Парк-Лейн, — было бы странным, если бы при всем при этом он не сумел пустить пыль в глаза дамам Гирдвуд!

Конечно, его положение было совсем не безнадежным. После нового назначения ему раскрылась широкая заманчивая перспектива, и теперь он изыскивал способ еще более улучшить свое состояние.

Фан была вызвана для консультаций, поскольку жена была готова помочь в осуществлении его планов. Менее чем когда-либо ее волновали муж или его дела. Она также прельстилась открывшимися яркими перспективами: она надеялась рано или поздно вновь посетить Роттен Роу.

Хотя она и презирала своего мужа, тем не менее, она ценила его талант интригана. Она получила доказательства этого таланта, поскольку их положение резко улучшилось. И хотя она знала, что явилось источником их неожиданного процветания, она отдавала себе отчет о том преимуществе, которое давал ей, женщине ее склада, статус жены. ‘Если мы будем действовать сообща, то мы преуспеем, а если поодиночке, то потерпим неудачу’, — возможно, полагала она. Это ли соображение, либо что-то иное, двигало ею, но она все еще была готова помочь своему мужу в осуществлении его планов на второй брак!

Что же касается свидетельства о первом, надежно спрятанном в секретном ящике ее дорожного несессера, то она совершенно не опасалась за свою судьбу.

Она не боялась, что браку угрожает опасность, пока на горизонте маячила перспектива превосходной добычи, часть из которой перепадет и ей. Дик обещал быть ей ‘верным до гроба’, и она отвечала взаимностью на это обещание.

За коробкой сигар и графином хереса они в деталях обсудили план дальнейших действий.

ГЛАВА LIX. ИЗЫСКАННЫЙ ЗВАНЫЙ ОБЕД

Стояла холодная ноябрьская ночь, но этого холода не ощущалось в коттедже на Южном Берегу — в том самом коттедже, который был арендован мистером Ричардом Свинтоном.

В доме шел прием гостей. Свинтон давал обед на девять персон. Обед был уже съеден, и компания вернулась в гостиную.

Нечетное число присутствующих — девять — говорило о том, что все они составляли семейные пары. Дам было пять, в то время как джентльменов только четыре.

Четверо из присутствовавших дам уже известны читателю. Это были миссис Свинтон, миссис Гирдвуд, ее дочь и племянница. Пятая дама не была знакома не только читателю, но и миссис Гирдвуд с ее девочками.

Из джентльменов присутствовали собственно хозяин, мистер Луи Лукас и его друг мистер Спайлер. Четвертый же, как и пятая леди, нам не знаком.

Однако он был знаком миссис Свинтон, которая в течение всего обеда смотрела на него нежным дружеским взглядом, называя его ‘дорогой Густав’, а он, в свою очередь, сообщил компании, что она его жена.

Он говорил с французским акцентом, и Свинтон называл его ‘граф’.

Незнакомая леди, казалось, знала его — она также была с ним в дружеских отношениях. Это была достопочтенная мисс Кортни — Геральдина Кортни.

С таким благозвучным именем она не могла не принадлежать к аристократическим кругам.

Она была также весьма симпатична и хорошо образованна, с той характерной свободой речи и манер, которая отличает леди с хорошим вкусом от жены или дочери лавочника.

Правда, ханжа мог бы сказать, что у мисс Коэртии свободы общения слишком много. Но миссис Гирдвуд не была ханжой — тем более здесь, в присутствии такой компании. Она восхищалась благородной Геральдиной, и восхищалась она не столько ее высоким положением, сколько ее любезной снисходительностью.

Миссис Гирдвуд была очарована также графом и его прекрасной графиней.

Его светлость сделал, наконец, правильный ход, представив ее такой компании. Хотя он все еще представлялся вымышленным именем Свинтон — даже среди собственных друзей, — приглашение на этот званый обед рассеяло ее подозрения. Сам обед довершил дело, и она более не стремилась проникнуть в тайну его инкогнито.

Кроме того, он повторил свою просьбу хранить эту тайну, тайну, которую она до настоящего времени не выдавала. Таким образом, старый уговор все еще действовал.

И даже Джулия предпочла сократить дистанцию между собой и Свинтоном. Дом, богато меблированный, стол, уставленный дорогими изысканными яствами, хорошо одетая прислуга — все это убедительно доказывало, что мистер Свинтон был важной персоной. А ведь это была всего лишь его временная городская резиденция, арендованная на некоторое время с определенной целью — еще один дипломатический ход Свинтона. При этом Джулия еще не видела его роскошного собственного дома в стране, куда, как он намекал, со временем их пригласит.

Гордая республиканка Джулия Гирдвуд все же была дочерью парвеню [парвеню (фр. parvenu — выскочка) — здесь: выходец из малоимущих, по случаю разбогатевший].

К тому же, было что-то особенное в его окружении, которое будило её воображение. Она видела этого человека, мистера Свинтона, к которому она до сих пор относилась с пренебрежением, среди его друзей, и он стал казаться ей красивым и заслуживающим уважения. Конечно, у него такие друзья! Все титулованные персоны — образованные и с изысканными манерами — две из них красавицы, с которыми он не только на короткой ноге, но и они в свою очередь обходительны с ним!

Кроме того, никто не мог отрицать того, что Свинтон красив. Никогда еще он не выглядел столь привлекательным в ее глазах, как тем вечером. Таким образом, все это вызывало у нее не только любопытство, но и наталкивало на мысли о более близком знакомстве с ним.

Неудивительно, что такие мысли появились в голове Джулии Гирдвуд. Впервые она была представлена в компании титулованной аристократии. Было бы странным, если бы ее воображение не рисовало радужных картин. Высокомерие и гордость уступили место преклонению перед аристократией.

Она была не единственная, кто поддался этому сиюминутному впечатлению и был соблазнен очарованием хозяина. Мистер Лукас под воздействием неоднократных возлияний хереса и шампанского забыл о давних антипатиях и готов был обнять хозяина. Тень Лукаса, Спайлер, был готов сделать то же самое.

Пожалуй, единственной из компании миссис Гирдвуд, оставшейся равнодушной к чарам хозяина, была дочь владельца магазина в Покипси. Сохраняя спокойствие и скромное молчание, Корнелия продемонстрировала чувство собственного достоинства, в отличие от своих друзей и тех титулованных персон, которым они были представлены.

Но даже она не могла заподозрить обман, подстроенный хитрым аферистом. Так же как ее тетя миссис Гирдвуд, она была уверена, что мистер Свинтон — это мистер Свинтон, а то, что графиня на самом деле была его женой, что граф был самозванцем — так же, как и сам Свинтон, и что благородная Геральдина была на самом деле знакомой миссис Свинтон, известной в кругах Санта-Джонс Вуд под не очень аристократической кличкой ‘Кейт-торговка’, — все это не приходило Корнелии в голову. Что же касается Геральдины, то она заработала это прозвище в обществе ‘симпатичных наездниц’ благодаря своему отменному таланту избавляться от ‘жеребцов’, попадавших в ее сети.

В совершенном неведении об игре, которую вели с ней мошенники, миссис Гирдвуд провела вечер в состоянии такого восхищения перед мистером Свинтоном, какого она еще никогда не испытывала к нему, а тот, в свою очередь, старался отдать ей давний долг гостеприимства и преуспел в этом.

Если у нее, возможно, и оставалось какое-то подозрение в его непорядочности, то оно развеялось благодаря эпизоду, происшедшему в течение вечера.

Поскольку этот эпизод прервал на время вечеринку, нам будет позволено описать его.

Когда гости сидели в гостиной за чаем и кофе, которые подавали им слуги — персонал, нанятый специально в престижной кондитерской, — раздался звонок от входной двери.

— Я могу сказать, кто это звонит, — сказал Свинтон достаточно громко, чтобы гости слышали его. — Держу пари, что это лорд А.

— Лорд А.!

Прозвучало имя известного пэра — проявившего себя также выдающимся государственным деятелем. Заявление Свинтона вызвало в компании трепет — хотя некоторые не сразу поверили его словам. Но у них не осталось времени расспросить Свинтона, ибо слуга, войдя в комнату, сообщил хозяину что-то шепотом.

— Вы говорите, это Его светлость? — сказал хозяин негромко, но так, чтобы эти слова достигли ушей миссис Гирдвуд. — Проводите его в кабинет. Скажите, что я спущусь через секунду. Леди и джентльмены! — продолжил он, обращаясь к гостям. — Можно мне будет попросить у вас прощения и покинуть вас на один момент — только на один момент? У меня посетитель, которому я не могу отказать в приеме.

Они, конечно, простили его, и он на какое-то время покинул гостиную.

Конечно, гости были достаточно любопытны — у них возникло сильное желание узнать, что это за посетитель, которому ‘нельзя отказать в приеме’.

По его возвращении они расспросили Свинтона, особенно ‘графиня’, которая со всей серьезностью потребовала от него ответа.

— Хорошо, леди и джентльмены, — сказал гостеприимный хозяин, — если вы настаиваете и хотите знать, кто потревожил меня, я полагаю, что я должен удовлетворить ваше любопытство. Я встречался со своим патроном. Это был лорд А. Его светлость просто дал мне некоторое дипломатическое поручение.

— О! Это был лорд А.! — воскликнула благородная Геральдина. — Почему же вы не пригласили его сюда? Это весьма приятный человек, как мне известно, и я уверена, что он бы зашел сюда к нам. Мистер Свинтон! Я очень рассержена на вас!

— Дорогая графиня! Мне очень жаль, я не подумал об этом, я был бы счастлив пригласить его к нам.

— Он ушел, я полагаю?

— О, да. Он ушел, как только узнал, что у меня гости.

И это была правда — чистая правда. Пэр действительно зашел в кабинет и покинул его, как только узнал, что происходит наверху, в гостиной.

Он ушел с чувством глубокого разочарования, огорченный, хотя визит его на виллу был связан отнюдь не с дипломатическими делами.

Тем не менее, безуспешный для лорда, этот визит сослужил добрую службу мистеру Свинтону.

— Тот, кто принимает в полуночный час лорда, выдающегося государственного деятеля, должен быть и сам лордом, или даже кем-то еще поважнее!

Это было сказано вдовой владельца лавки, когда той ночью она улеглась на одну из роскошных кроватей в ‘Кларендоне’.

Ее дочь думала примерно о том же.

ГЛАВА LX. ПОДАРОК НА ПРОЩАНИЕ

При расставании не было никакой скандальной ‘сцены’ между сэром Джорджем Верноном и его, по-видимому, неблагодарным гостем. Их столкновение, когда они стояли лицом к лицу под гималайским кедром, также не было бурным. Дочь сэра Джорджа сразу покинула это место, с болью в своем юном сердце, в то время как Майнард чувствовал себя униженным и не предпринимал никаких попыток оправдаться.

Под деревом было светло, и сэр Джордж мог видеть перед собой лицо человека с выражением смиренной покорности судьбе.

В течение нескольких мгновений стояла глубокая, тягостная тишина. Наконец баронет прервал молчание.

— После того, что случилось, сэр, я полагаю, мне нет необходимости указывать место, куда вы должны удалиться! Это место может быть только одно — за пределами этого дома.

— Я знаю это, сэр Джордж.

— При этом нет надобности говорить, что я хотел бы избежать скандала?

Майнард не ответил, только едва заметно кивнул в знак согласия.

— Вы можете быть свободны, сэр, но через десять минут мой экипаж будет готов доставить вас и ваши вещи на станцию.

Это было сказано решительным тоном, но, хотя сэр Джордж намекнул, что желает избежать скандала, Майнард собирался отвергнуть любезное предложение.

Однако он оказался перед дилеммой. До железнодорожной станции было добрых четыре мили. Можно было проявить гордость, но ведь надо будет как-то добраться до поезда. Это невозможно сделать без помощи хозяина. На Майнарде был костюм, не приспособленный для преодоления больших расстояний пешком. Кроме того, у него есть багаж, который также надо доставить к станции. Не было выбора, и пришлось принять эту услугу.

Так он и сделал, сказав в заключение:

— Через десять минут, сэр Джордж, я буду готов. Мне не за что извиняться. Я только надеюсь, что придет время, когда вы будете менее строго судить меня за мое поведение.

— Вряд ли, — сухо ответил баронет, и с этими словами они расстались: сэр Джордж возвратился к своим гостям в гостиную, а Майнард прошел в комнату, в которой находились его вещи.

Упаковка чемодана заняла менее половины из отпущенных десяти минут. Не было необходимости переодеваться и снимать с себя костюм для танцев. Сюртука было вполне достаточно, что прикрыть этот костюм.

Звонком был вызван слуга-мужчина, который, взяв багаж, снес его вниз — даже он был удивлен: почему это джентльмен покидает праздник в такой час? В гостиной так весело, на столы подают роскошный ужин!

Когда Майнард, в последний раз осмотрев комнату, удостоверился, что ничего не забыл, и был уже готов последовать за носильщиком, другой представитель слуг этого дома преградил ему дорогу.

Это тоже была прислуга, но другого сорта, пола и цвета.

Это была Сабина.

— Тихо, мистер Майнард, — сказала она, прикладывая палец к губам — характерный жест, требующий тишины. — Говорите шепотом, и я скажу вам что-то такое, что вам будет приятно услышать.

— Что же? — спросил Майнард чисто механически.

— То, что мисс Бланш вас нежно любит — любит всем своим юным сердцем. Так она говорила своей Сабби — вчера и сегодня — много-много раз, снова и снова. Поэтому вы не должны огорчаться.

— Это все, что вы хотели мне сказать? — спросил он, и в его голосе не было ни малейших признаков резкого тона.

Было бы странно, если бы эта беседа не доставила ему удовольствие, несмотря на краткость переданного ему сообщения.

— Сабби уже все сказала, но Сабби еще не все сделала.

— Что вы должны сделать? — спросил Майнард, заинтересованный этим.

— Я должна передать это, — ответила мулатка и ловко и незаметно, как умеют женщины ее расы, положила какой-то белый предмет в карман его сюртука.

Послышался характерный хруст гравия, экипаж подъехал и остановился у входной двери.

Майнард не мог более оставаться рядом со служанкой без того, чтобы его не заметили, и, сунув полсоверена [соверен — золотая монета в один фунт стерлингов] в руку Сабби, он молча спустился по ступенькам и также молча занял место в экипаже.

Слуга, несший чемодан, так и не сумел удовлетворить свое любопытство относительно причины неожиданного отъезда гостя. Дверь экипажа закрылась.

— Во всяком случае, это неплохой джентльмен, — думал слуга, возвращаясь в освещенный зал, чтобы посмотреть на полсоверена, зажатый в ладони.

В то время как он любовался своими деньгами, упомянутый джентльмен был занят более интересным исследованием. Прежде чем экипаж покинул Вернон Парк — он все еще огибал его по окружной дороге — пассажир сунул руку в карман сюртука и достал записку, которая была ему тайно и с такими предосторожностями передана.

Это был маленький листок бумаги — половинка листа, вырванного из записной книжки. Письмо было написано карандашом, всего лишь несколько слов, нацарапанных второпях, дрожащей рукой.

При свете восковых свечей, горящих внутри серебряных ламп, он без труда прочитал записку, и сердце его наполнилось радостью.

‘Папа очень сердит, и я знаю, что он никогда не согласится на то, чтобы я снова увидела Вас. Мне грустно оттого, что мы, возможно, никогда больше не встретимся, и Вы забудете меня. Но я никогда Вас не забуду, никогда!’

— И я вас, Бланш Вернон, — проговорил Майнард, сворачивая листок бумаги и опуская его назад, в карман сюртука.

Он снова вынул записку и снова перечитал ее, подъезжая к железнодорожной станции, и еще раз перечитал при свете висящей лампы, когда сидел один в вагоне вечернего почтового поезда, везущего его в столицу.

Затем, тщательно свернув записку, он поместил ее в футляр, который положил в карман, расположенный ближе к сердцу, это был если не первый, то самый сладкий залог любви, который он когда-либо получал в своей жизни!

ГЛАВА LXI. ИНФОРМАТОР

Исчезновение гостя, участвовавшего в танцах вместе с другими, — событие, на которое вряд ли могут обратить внимание. И даже если бы это было замечено, никаких объяснений не требовалось — известна традиция ‘уходить по-английски’.

В английском аристократическом обществе уход возможен даже с тихого званого обеда — и даже из загородного дома, где приезд и отъезд гостей — явление более редкое, чем в крупном городе.

Настоящий этикет давно уже отказался от невыносимой процедуры прощания, с ее обязательными поклонами и еще более обязательными рукопожатиями. Достаточно попрощаться с хозяином — и особенно с хозяйкой — и отвесить поклон любой из оливковых ветвей, которые вам встретятся на пути из гостиной.

Это правило считалось вполне приемлемым в доме сэра Джорджа Вернона, и внезапный отъезд капитана Майнарда не удостоился бы никаких комментариев, если бы не пара специфических обстоятельств.

Он был незнакомцем в компании гостей сэра Джорджа, с романтическим, если не мистическим, прошлым, а литературный успех привлек к нему внимание даже в этих высоких кругах.

Но что особенно удивило, — так это способ, которым Майнард уехал. Его заметили танцующим с дочерью сэра Джорджа, а позже — выходившим с ней из дома погулять — через оранжерею в парк. Обратно он не вернулся.

Некоторые из танцующих, оказавшиеся вблизи входной лестницы, сразу после этого видели его собранный чемодан, а скрип колес отъезжающего экипажа сказал им о том, что Майнард уехал, покинув гостей.

Не было ничего особенного в этом. Он, вероятно, попрощался с хозяином на улице, как положено по этикету.

Однако никто не заметил, чтобы он сделал это, и, поскольку он еще некоторое время оставался в доме, его отъезд казался бесцеремонным. По крайней мере, это выглядело странным.

Было и другое обстоятельство: после того как Майнард уехал, дочь баронета не появилась больше на танцах. Она больше не появилась после того вальса, во время которого ее и ее партнера так пристально рассматривали!

Она была всего лишь юной девочкой. Возможно, длительные вращения в танце привели к головокружению, и она удалилась, чтобы немного отдохнуть. Так рассуждали случайные свидетели. Но таких было немного. Большинство чаровниц в широких юбках больше думали о себе, вдовы нашли себе занятие, тихо играя в вист в гостиной, и отсутствие Бланш Вернон никак не сказалось на их настроении.

Однако ее отсутствие сильно отразилось на настроении ее отца. В течение оставшейся части вечера странность в поведении сэра Джорджа была замечена многими из его гостей, он был погружен в собственные мысли, и это было видно. Хорошие манеры не помогли ему скрыть последствия удара, который на него обрушился. Несмотря на все его усилия, близкие знакомые могли обратить внимание, что с ним творится что-то неладное.

Его состояние действовало на гостей, веселящихся в ночи, угнетающе, и, возможно, поэтому кучера, ежившиеся от холода и с нетерпением ожидавшие пассажиров, к своему удовольствию, раньше обычного начали развозить гостей. Еще раньше них отправились спать по своим квартирам гости, ночующие в доме хозяина.

Сэр Джордж не пошел сразу спать, а направился в библиотеку. Он был не один. Франк Скадамор сопровождал его. Он делал это по требованию дяди, после того как они пожелали всем остальным доброй ночи. Тема беседы между сэром Джорджем и его племянником будет ясна из диалога, состоявшегося между ними.

— Франк, — начал баронет, — я желаю, чтобы ты был откровенен со мной.

Сэр Джордж сказал это не для красного словца. Он был не в том настроении, чтобы играть словами.

— О чем вы, дядя? — спросил Скадамор немного удивленно.

— Обо всем, что ты заметил между Бланш и этим… господином.

Слово ‘господином’ было произнесено с неприязнью — он почти прошипел это слово.

— Обо всем, что я заметил?

— Обо всем, что ты видел и что ты слышал.

— Обо всем, что я видел и слышал, я уже рассказал вам. Разве вот еще то, что было около часа назад.

— Час назад! Ты имеешь в виду то, что произошло под деревом?

— Нет, дядя, я имею в виду не это. Я видел еще кое-что уже после этого.

— После этого! Капитан Майнард сразу же уехал, уехал далеко отсюда!

— Да, он уехал. Но не с пустыми руками, кое-что он взял с собой.

— Кое-что он взял с собой?! Что ты имеешь в виду, племянник?

— То, что ваш уважаемый гость забрал листок бумаги, на котором кое-что было написано.

— Написано кем?

— Моей кузиной Бланш.

— Когда и где?

— Так, я полагаю, в то время, когда он готовился к отъезду, а что касается места — скорее всего, Бланш написала эту записку в своей спальне. Она ушла туда после… ну, вы сами видели.

Сэр Джордж слушал эти слова спокойно — настолько, насколько позволяла его выдержка. Однако нервное подергивание мышц на лице, а также бледность его щек племянник просто не мог не заметить.

— Продолжай, Франк! — сказал он нерешительно. — Продолжай и расскажи мне все. Как тебе стало известно об этом?

— Совершенно случайно, — ответил добровольный осведомитель. — Я вышел из гостиной в перерыве между танцами. Это было как раз в тот момент, когда Майнард уезжал. С того места, где я стоял, я мог видеть лестницу главного входа. Он там разговаривал с Сабиной, и, как мне показалось, у них был конфиденциальный разговор. Я видел, что он сунул что-то ей в руку — деньги, как я полагаю, — лишь после того, как она положила что-то белое в карман его пальто. Я полагаю, что это была бумага, по форме она выглядела как записка.

— Ты уверен, что это была записка?

— Вполне уверен, дядя. Я в этом нисколько не сомневался, и я сказал себе: ‘Это записка, написанная моей кузиной, которая послала Сабину передать послание Майнарду’. Я мог бы остановить его и потребовать дать мне эту записку, но я не хотел поднимать шума. Вы знаете, что я никогда бы так не поступил.

Сэр Джордж не слышал этого хвастовства племянника. Он уже вообще не слушал его. Его душа была полна мучительной болью — он размышлял над странным поведением дочери.

— Бедный ребенок! — пробормотал он с грустью. — Бедный невинный ребенок! Не помогли мои заботы, опека, какой я окружал ее, как никакой другой отец! О Боже, разве я мог подумать, что пригрел дома змею, которая повернется и ужалит меня!

Чувства баронета не дали продолжить беседу, и Скадамор был отправлен в свою кровать.

ГЛАВА LXII. МОЛЧАЛИВЫЕ ПОПУТЧИКИ

Поезд, на котором ехал Майнард, сделал остановку на станции Сиденхэм, чтобы принять пассажиров, совершивших прогулку в Кристалл Палас.

Остановка не способна была вывести его из состояния некоей прострации, в которое он попал, переживая снова и снова все то, что произошло. И только голоса, раздававшиеся снаружи, пробудили его к реальности, — поскольку некоторые из этих голосов показались ему знакомыми.

Выглянув наружу, он увидел на перроне леди и джентльменов.

Можно было бы задаться вопросом, что они — экскурсанты в Кристалл Палас — делают здесь в такой поздний часть, но их разговорчивость и веселье дали основание полагать, люди эти также успели пообедать в отеле ‘Сиденхэм’.

Они шли по перрону, разыскивая вагон первого класса до Лондона.

Поскольку их было шестеро, им нужен был пустой вагон, а Лондонская и Брайтонская линии были узкоколейными [Из этого можно заключить, что в те времена по узкоколейкам ходили вагоны первого класса, вмещавшие только шесть пассажиров. Возможно, к тому времени появились также железные дороги стандартной ширины, и вагоны, ходившие по ним, вмещали больше пассажиров].

Такой вагон найти было невозможно, и потому у них не было шанса собраться вместе, в одном вагоне. Компания, обедавшая в ‘Сиденхэме’, должна была разделиться.

— Какая досада! — воскликнул джентльмен, который, казалось, был лидером в компании, — мне очень жаль. Но я полагаю, выхода нет. Ах — тут есть только один такой вагон!

Говоривший подошел и остановился напротив того места, где сидел Майнард — один, в углу вагона.

— Есть места для пятерых из нас, — продолжил он. — Нам придется занять эти места, дамы. Один из нас должен будет пойти в другой вагон.

Дамы согласились, он открыл дверь и стоял, держа ее за ручку.

Дамы — их было трое — вошли в вагон первыми. Возник вопрос, кто из джентльменов покинет своих друзей.

— Я пойду, — вызвался тот, кто был самым молодым и самым скромным из трех.

Предложение было с радостью принято двумя другими — особенно тем, кто держал ручку двери.

Любезно предоставив другим войти, он был последним, кто собрался занять свое место. Однако, войдя в вагон, он словно спохватился — некая мысль заставила его изменить свое решение.

— Ах, леди! — сказал он. — Я надеюсь, что вы извините меня, если я покину вас и выкурю сигару. Я умираю без сигары.

Возможно, дамы сказали бы: ‘Курите здесь, рядом с нами’, — но был ведь еще незнакомец, с которым надо было бы обговорить это, и потому они ответили:

— О, безусловно, сэр.

Но если бы кто-то из них внимательно понаблюдал за ним, прежде чем он ушел! Джентльмен стремительно выскочил на перрон, как будто у него была иная причина уйти, а совсем не курение.

Дамы подумали, что это несколько странно и даже невежливо.

— Мистер Свинтон — неисправимый курильщик, — сказала самая старшая из дам, словно извиняясь за него.

С этим замечанием она обратилась к единственному джентльмену, который остался в компании дам.

— Да, я вижу, что это так, — ответил тот тоном, в котором чувствовалась ирония.

Он уже обратил внимание на одинокого пассажира, в сюртуке и кепке, тихо сидевшего в углу вагона.

Несмотря на тусклый свет, он узнал этого человека и был более чем уверен, что Свинтон также узнал его. Взгляд попутчика остановился на дамах, и все они вскоре также узнали его.

Причем узнавание не сопровождалось словами или хотя бы кивком в знак приветствия. Только удивление и некоторое замешательство: как поступить? К счастью, тусклая масляная лампа не позволяла разглядеть выражение их лиц.

Некоторую неловкость испытывали Джулия Гирдвуд и ее мать. Корнелия же менее всего заботилась о том, чтобы скрыть свои чувства. Ей нечего было скрывать.

Но Луи Лукас предпочитал темноту — это он оставался единственным джентльменом в компании с дамами. Сначала он занял место напротив попутчика, напротив того самого джентльмена, который когда-то стрелял в его ньюфаундленда. Но это было малоприятное место, и он пересел, заняв место мистера Свинтона.

Он сделал это, отговорившись тем, что хотел бы сидеть поближе к миссис Гирдвуд.

Таким образом, Майнарда оставили без визави.

То, что произошло, казалось ему весьма странным. Да и как иначе? Около него, почти касаясь его плеча, сидела девушка, которую он когда-то любил, или, во всяком случае, восхищался ею.

Это была мимолетная страсть. Она прошла, и теперь сердце его было равнодушным и холодным. Было время, когда прикосновение этой изящной руки будило кровь и заставляло ее горячо пульсировать в венах. Теперь же ее прикосновение, поскольку они сидели рядом на одном диване, произвело на него не большее впечатление, чем прикосновение статуи, выдолбленной искусным скульптором.

Испытывала ли она такие же чувства?

Ему было трудно судить об этом, да и его это мало интересовало. Если у него и были чувства к ней, то лишь благодарность. Он вспомнил, как ему казалось, что именно она послала к нему на помощь посла со звездным флагом, и это подтвердила Бланш Вернон в той памятной беседе во время охоты на фазанов.

И потому он задавался вопросом: ‘Должен ли я заговорить с нею?’

Мысли вернули его в прошлое, он вспомнил все, что произошло между ними — ее холодное прощание на утесе, где он спас ее от наводнения, ее почти презрительный отказ на балу в Ньюпорте. Но он помнил также ее последние слова, посланные ему при выходе из танцевального зала и ее прощальный взгляд с балкона, когда он уезжал из Ньюпорта.

Эти слова и взгляд, снова всплывшие в давних воспоминаниях, заставили его повторить вопрос к самому себе: ‘Должен ли я заговорить с нею?’ Десять раз он уже был готов начать беседу, и каждый раз не решался на это.

Времени было более чем достаточно, чтобы поговорить вволю. Хотя почтовый поезд, делая сорок миль в час и должен был добраться до Лондона за пятнадцать минут, казалось, он никогда не доедет до станции. Время тянулось так медленно, потому что даже единым словом не обменялся в пути с капитаном Майнардом ни один из его бывших знакомых.

Все они почувствовали себя свободнее, только когда показался перрон, давший им возможность избавиться от вынужденного соседства с ним!

Джулия, возможно, была исключением. Она последняя из компании покинула вагон, в то время как Майнард все еще находился там.

Казалось, она специально задержалась, в надежде на то, что разговор все же состоится.

Слова ‘Это бессердечно, жестоко!’ — уже готовы были сорваться с ее уст, но чувство гордости остановило ее, и она быстро выскочила из вагона, чтобы избежать унижения.

Майнард также был близок к тому, чтобы заговорить. И он также подавил свое желание — гордостью, но не бессердечностью.

* * *

Он наблюдал за ними, когда они шли по перрону. Он видел, как к ним присоединились двое джентльменов — один из них сделал это украдкой, как будто не желал, чтобы его заметили.

Он знал, что скрывающимся господином был Свинтон, и знал, почему он не желает попадаться Майнарду на глаза.

Майнарда более не волновали ни действия этого господина, ни — тем более — его компания. Единственной реакцией Майнарда были слова:

— Странно, что в каждом неприятном эпизоде в моей судьбе я встречаю эту компанию — в Ньюпорте, в Париже — и вот теперь, в Лондоне, когда мое несчастье велико как никогда!

Майнард продолжал размышлять над этим совпадением, пока железнодорожный носильщик не усадил его в кэб, погрузив также его чемодан.

Служащий, не понимая причины витания в облаках этого странного пассажира, был недоволен.

Захлопнутая с силой дверца напомнила Майнарду о его рассеянности: он забыл дать носильщику чаевые!

ГЛАВА LXIII. ‘КАК ЭТО СЛАДКО, КАК СЛАДКО!’

Сидя в кэбе, Майнард благополучно добрался до своего дома рядом с Портмэн Сквер. Благодаря тому, что у него был свой ключ, он вошел в дом, не побеспокоив хозяйку. Хотя он был у себя дома, и кровать словно приглашала его задремать, уснуть он не мог. Всю ночь напролет он пролежал на ней без сна, думая о Бланш Вернон.

Встреча с Джулией Гирдвуд, которая ехала рядом с ним в железнодорожном вагоне, отвлекла его на время, но все воспоминания, связанные с ней, исчезли, как только они расстались, так и не заговорив друг с другом.

Джулия покинула вагон, и мысли Майнарда вернулись к дочери баронета, к ее прекрасному облику, к розовым щекам и золотистым волосам.

Непредвиденное осложнение было очень неприятно, и он сожалел, что так вышло. Но все же, размышляя, он чувствовал себя не несчастным, а лишь не полностью счастливым. И как могло быть иначе после тех нежных слов, все еще звучавших в его ушах, после того, как он получил этот листок бумаги, который он снова достал и перечитал при свете лампы?

Больно было думать, что ‘папа никогда не согласится на то, чтобы она снова встретилась со своим любимым’. Но он не терял надежды.

Дело ведь происходило не в средневековой Англии, не в стране монастырей, где на любовь требовалась санкция родителей. Сейчас власть родителей могла быть преградой, и серьезной преградой, но Майнард не придавал этому большого значения.

Между ним и надменным баронетом возник барьер, который Майнард не в состоянии преодолеть — их разделяла пропасть социального неравенства.

Неужели нет никаких способов изменить это? Ни одного способа получить согласие на продолжение отношений с дочерью баронета?

В течение долгих часов эти вопросы мучили его, обессиленный, он заснул, так и не найдя ответа на них.

В это же время Бланш лежала на своей кровати без сна и долгие часы размышляла над теми же проблемами. У нее были несколько другие мысли, в том числе и такие, которые вызывали страх. Ее страшил разговор с отцом.

Вернувшись в свою комнату, она сумела в тот день избежать неприятного разговора.

Но на следующий день, когда ей придется встретиться с отцом, — она, скорее всего, вынуждена будет дать объяснения по поводу происшедшего. Казалось, ничего нового уже нельзя добавить. Но необходимость успокоить отца и повторение того, что уже известно, могло быть достаточно неприятным.

Кроме того, был еще один ее поступок, уже после того, что все это случилось, — тайное послание, маленькая записка, переданная Майнарду. Она сделала это наскоро, уступив инстинкту любви, который полностью владел ей в ту минуту. Теперь, в спокойном состоянии, в тиши своей комнаты, смелость оставила ее, и девочка сомневалась, правильно ли она поступила.

Это было скорее опасение за последствия, чем раскаяние в самом поступке. Что, если отец узнает и об этом? Или если он будет догадываться и расспрашивать ее?

Она знала, что ей придется признаться. Она была еще слишком юная и бесхитростная, чтобы отпираться. Правда, в последнее время она многое скрывала, но все же ей не приходилось говорить неправду.

Она боялась отца. Рассерженный на нее, он придет в еще большее негодование, если узнает о записке, — возможно, устроит скандал. Как ей предотвратить это?

Она решила поделиться своими страхами.

— Дорогая Сабби! — сказала она. — Ты думаешь, он догадается об этом?

Вопрос был обращен к темнокожей служанке, которая расположилась на крошечном диванчике в прихожей, рядом с комнатой Бланш, чтобы в этот поздний час прислуживать своей юной хозяйке, разговаривать с ней и утешать ее.

— О чем вы говорите? И кто должен об этом догадаться?

— О записке, которую ты ему передала. Мой отец, разумеется.

— Ваш отец? Я не передавала ему никакой записки. Вы что-то перепутали, мисс Бланш!

— Нет-нет. Я имею в виду записку, которую ты передала ему — тот листок, который я поручила тебе передать.

— О, передать мистеру Майнарду! Конечно, я передала ему записку.

— И, — как ты думаешь, — тебя никто не видел?

— Не беспокойтесь об этом. Никто не заметил это. Сабби незаметно положила этот маленький листочек прямо в карман джентльмена — в его наружный карман — так, что это никто не увидел. Это было несложно сделать, мисс Бланш. Никто не мог увидеть этой передачи. Нужно было иметь глаза Аргуса [Аргус — великан, сын Геи. Тело его было испещрено бесчисленным множеством глаз, причем единовременно могли спать только два глаза], чтобы заметить.

Однако самоуверенность, с которой Сабби утверждала это, была внешней, на самом деле она сомневалась. Да, у нее были основания сомневаться, поскольку она успела заметить взгляд, направленный на нее, хотя это не были глаза бдительного стража. Это были глаза кузена Бланш, Скадамора.

Креолка подозревала, что он заметил, как она передала послание, но решила не делиться своими подозрениями с юной хозяйкой.

— Нет, мисс, дорогая, — продолжала она. — Не берите этого в голову. Сабби передала письмо как полагается. И почему ваш папа должен подозревать об этом?

— Я не знаю, — ответила девочка. — И все же я не могу избавиться от страха, что это так.

Некоторое время она лежала молча, размышляя. Но мысли эти были не о ее страхах.

— Что он сказал тебе, Сабби? — спросила она наконец.

— Вы имеете в виду мистера Майнарда?

— Да.

— Он мало говорил. Да и времени у него почти не было.

— Он сказал что-нибудь?

— Да, да, — растягивая слова, с трудом ответила креолка. — Да, он сказал: ‘Сабби — дорогая Сабби, скажи мисс Бланш, что бы ни случилось, я люблю ее, очень сильно люблю!’

Креолка продемонстрировала природную изобретательность своей расы, искусно сочинив и произнеся эту страстную тираду.

Это была банальная выдумка. Но тем не менее слова эти были нужны ее юной хозяйке, именно их девочка желала услышать.

Эти слова наконец принесли ей сон. Бланш уснула, положив свою нежную щечку на подушку и накрыв белую наволочку распущенными золотыми волосами.

Выдумка служанки была приятна и весьма мудра. Сабби, сидевшая возле кровати и видевшая выражение лица спящей, могла судить по нему, что страхи уступили место мечтам.

Мысли спящей не были страшными и тягостными. Иначе с ее уст не слетело бы во сне тихое бормотание:

— Теперь я знаю, что он любит меня. О, как это сладко, как сладко!

— Девочка влюблена по уши. Ни во сне, ни наяву — никогда она не избавится от своей страсти, никогда!

С этим мудрым предсказанием креолка взяла подсвечник и тихо удалилась.

ГЛАВА LXIV. ТЯЖЕЛОЕ ОБЕЩАНИЕ

Однако свет и сладость были только во сне, проснулась Бланш Вернон с тяжелым сердцем.

Во сне она видела лицо, на которое так любила смотреть. Проснувшись, она не могла не думать о совсем другом лице — о лице сердитого отца.

Креолка-наперсница, одевая хозяйку, видела ее дрожь и пыталась подбодрить ее. Напрасно. Девочка дрожала, спускаясь к завтраку.

Все же ей пока нечего было бояться. Она была в безопасности в компании гостей отца, собравшихся за столом. Единственным, кого не хватало, был Майнард.

Но никто этого не заметил, это отсутствие было компенсировано вновь прибывшими гостями, среди которых была знаменитая иностранная титулованная особа.

Защищенная таким образом, Бланш начала уже успокаиваться в надежде на то, что отец не вернется в разговоре с ней к тому, что произошло.

Она была не столь наивным ребенком, чтобы полагать, что он забудет обо всем. Девочка больше всего боялась того, что отец потребует от нее признания. Она очень боялась этого, ибо не могла скрыть свою сердечную тайну и знала, что не сможет и не будет обманывать отца.

Целый час после завтрака Бланш пребывала в волнении и тревоге. Она видела, как гости ушли с оружием и собаками. Она очень надеялась на то, что и отец уйдет вместе с гостями.

Он не ушел, и ее беспокойство усилилось, предчувствие подсказывало ей, что он специально остался дома, чтобы поговорить с ней.

Сабина узнала это от камердинера.

Пребывавшая в состоянии тревожной неопределенности, Бланш вздрогнула, когда лакей приветствовал ее и объявил, что сэр Джордж желал бы видеть ее в библиотеке. Она не могла скрыть свои эмоции даже в присутствии слуги. Но слабость продолжалась недолго, и, вернув себе гордый вид, она проследовала за ним в библиотеку.

Ее сердце снова замерло, когда она вошла туда. Она видела, что отец был один, и по его серьезному взгляду поняла, что ее ожидает нелегкое испытание.

Странное выражение было на лице сэра Джорджа. Она ожидала увидеть его в гневе. Но на лице его не было гнева, не было даже особенной серьезности. Взгляд его скорее выражал печаль.

И голос его был печален, когда он заговорил с нею.

— Садись, дитя мое, — были его первые слова, когда он направился к дивану.

Она молча повиновалась.

Сэр Джордж выдержал тягостную паузу, прежде чем заговорить. Казалось, это молчание было тягостно и ему. Тяжелые мысли мучили его.

— Дочь моя, — сказал он наконец, пытаясь подавить свои чувства, — надеюсь, мне не надо говорить тебе, по какой причине я позвал тебя?

Он сделал паузу, хотя и не для того, чтобы получить ответ. Он не ждал ответа. Он лишь хотел собраться с мыслями, чтобы продолжить беседу.

Девочка сидела молча, наклонившись, обхватив колени руками, с низко опущенной головой.

— Мне также не надо тебе говорить, — продолжал сэр Джордж, — что я невольно услышал, о чем ты говорила с этим… с…

Снова последовала пауза, как будто он не желал произносить это имя.

— … с этим чужим человеком, который вошел в мой дом, как вор и злодей.

Взглянув на склонившуюся перед ним фигуру, можно было заметить, как покраснели ее щеки и легкая дрожь пробежала по всему телу. Она ничего не ответила, хотя было очевидно, что эти слова причинили ей боль.

— Я не знаю, о чем вы говорили прежде. Достаточно того, что я услышал вчера вечером, вполне достаточно, чтобы разбить мое сердце.

— О, папа!

— Да, это так, дитя мое! Ты знаешь, как я заботился о тебе, как я тебя лелеял, как нежно я тебя люблю!

— О, папа!

— Да, Бланш, ты была мне дорога так же, как твоя мать: единственный человек на земле, который мне близок, и которому по-настоящему близок я. И вот возникло это — чтобы разрушить все мои надежды — то, чему я не могу поверить!

Грудь девочки судорожно поднималась и опускалась, крупные слезы обильно потекли по щекам.

— Папа, прости меня! Прости меня! — только и сумела выговорить она, не в силах остановить рыдания.

— Скажи мне, — произнес он, не отвечая на это страстное обращение. — Есть что-то, что я хотел бы еще узнать. Ты говорила с… с капитаном Майнардом… вчера вечером, после…

— После чего, папа?

— После того, как ты рассталась с ним там, под деревом?

— Нет, папа, я не говорила с ним.

— Но ты ведь написала ему?

Щеки Бланш Вернон, побледневшие от рыданий, внезапно вновь обрели ярко-пунцовую окраску. Это особенно контрастировало с ее синими глазами, все еще блестевшими от слез.

Сначала это было несогласие и обида за любимого. Теперь это была краска стыда. То, что слышал ее отец под кедром, хоть и было грехом, но она не считала себя за него ответственной. Она всего лишь действовала по велению своего невинного сердца, увлеченного самой благородной из природных страстей.

Но то, что она сделала потом, и что открылось теперь, — было поступком, который она могла контролировать. Она сознавала свою вину, заключавшуюся в непослушании. Она не пыталась отрицать это. Она лишь медлила с ответом, потому что вопрос застал ее врасплох.

— Ты написала ему записку? — сказал отец, слегка изменив форму вопроса.

— Да, написала.

— Я не буду выпытывать, что именно ты ему написала. Зная твою искренность, моя доченька, я уверен, что ты бы мне рассказала. Я только прошу, чтобы ты обещала мне не писать ему больше.

— О, папа!

— Обещай мне, что ты больше не будешь ни писать ему, ни видеться с ним.

— О, папа!

— Я настаиваю на этом. Но не властью, которую я имею над тобой. Я не верю в силу авторитета родительской власти. Я прошу этого для твоей же пользы. Я прошу этого у тебя на коленях, как твой отец, как твой самый дорогой человек. Очень прошу, моя девочка, сделай это, я знаю твой благородный характер и уверен, что если ты дашь мне слово, ты сдержишь его. Обещай мне, что ты не будешь больше ни писать ему, ни видеться с ним!

И снова девочка судорожно зарыдала. Ее отец — ее гордый отец — у нее на коленях просит об одолжении! Неудивительно, что она снова заплакала.

А с другой стороны — мысль о том, что одним-единственным словом она оборвет связь с человеком, которого она любила, — человеком, который спас ей жизнь, и сделает после этого себя навеки несчастной!

Неудивительно, что она колебалась. Неудивительно, что какое-то время ее сердце разрывалось между дочерней привязанностью и любовью — между родителем и любимым!

— Дорогое, дорогое мое дитя! — продолжал уговаривать ее отец умоляющим, нежным голосом. — Обещай мне, что ты никогда не будешь знаться с ним — по крайней мере, без моего разрешения.

Неужели этот тон повлиял на ее решение? Или та робкая надежда, которая блеснула в последних словах отца?

Так или иначе, но она дала обещание, хотя ее сердце разрывалось при этом на части.

ГЛАВА LXV. ШПИОНЫ

Дружба между Кошутом и капитаном Майнардом была необычной. Она возникла не благодаря случайному знакомству, а исключительно благодаря обстоятельствам, вызвавшим взаимное уважение и восхищение.

В Майнарде прославленный венгр видел человека, подобного себе — сердце и душу, преданные идеалам свободы.

Правда, он пока мало что успел сделать для этих идеалов. Но это никак не принижало его помыслов, возвышенных и бесстрашных. Кошут знал, что Майнард готов будет в трудную минуту пожать ему руку и поднять меч в его защиту. Опоздав на поле битвы, Майнард защитил своего друга пером, в самую тяжелую минуту его изгнания, когда прочие стояли в стороне.

В Кошуте Майнард признавал одного из выдающихся людей в мире — великого в делах и помыслах, воистину посланного человечеству свыше, — словом, человека великого.

Что касается характера Кошута, то можно было воочию убедиться в неверности известной пословицы: ‘Чем ближе знаешь, тем меньше почитаешь’. Как и большинство пословиц, она относится к обычным людям и вещам. Совсем не так с действительно великими людьми.

Для своего собственного камердинера Кошут был героем. И намного большим он был в глазах его друга. Чем больше Майнард сближался с ним, чем более близкими становились их отношения, тем больше Майнард восхищался им.

Он не только восхищался Кошутом, он любил его крепкой дружеской любовью и готов был оказать услугу, совместимую с честью.

Кошут, однако, был не из тех, кто потребует поступаться честью.

Майнард был свидетелем, какие муки тот испытывал в изгнании, и сочувствовал ему как сын и брат. Майнард возмущался подлым приемом, который ему оказывали люди, хваставшиеся своим гостеприимством!

Его негодование достигло предела, когда в один из дней Кошут, находясь в своем кабинете, указал на противоположный дом и сказал Майнарду, что в этом доме обитают шпионы.

— Шпионы! Какие еще шпионы?

— Политические шпионы, я полагаю, — так мы можем их назвать.

— Мой дорогой губернатор, вы ошибаетесь! В Англии нет такой вещи — политических шпионов. Если допустить на мгновение, что такое возможно, — об этом сразу бы стало известно в английском обществе.

Однако именно Майнард здесь ошибался. Он все еще наивно верил в то, чем гордились англичане.

Политические шпионы все же были, хотя в это время они только начали появляться, и к их услугам прибегали пока еще очень редко. Эра шпионов пришла позже, и благодаря согласию Джона Буля этим людям был дан зеленый свет — если только из-за них не будут увеличены налоги на пиво.

— Не знаю, — сказал экс-правитель, — там ли они сейчас. Подойдите сюда, поближе к окну, и я покажу вам одного из них.

Майнард подошел к Кошуту, стоявшему возле окна.

— Вы должны спрятаться за занавеску — если не желаете, чтобы вас узнали.

— Почему я должен опасаться этого?

— Дорогой мой капитан, это ваша страна. Посещение меня в моем доме может скомпрометировать вас. Вы наживете себе влиятельных врагов.

— Они и так у меня есть, — все и без того знают меня как вашего друга.

— Но не знают вас как моего защитника. Не все знают вас как революционера и заговорщика — такого, каким ‘Таймс’ описывает меня.

— Ха! ха! ха! — засмеялся избранник немецкого революционного комитета. — Это последнее, что меня волнует. Заговорщик! Я бы гордился этим званием. Где же этот дорогой наш шпион?

Спросив это, он подошел к окну, не скрываясь за занавесью.

— Посмотрите внимательно вот на то окно на втором этаже, — направил его взгляд Кошут, — в доме напротив — первое окно от угла. Видите там что-нибудь?

— Нет, там жалюзи.

— Но створки раздвинуты. Вы не видите ничего за ними? Я хорошо вижу. Эти негодяи не так хитры. Они забывают о том, что свет, который идет изнутри, позволяет мне наблюдать за их движениями.

— Ах! — сказал Майнард, внимательно вглядываясь в окно. — Теперь я вижу. Я могу разобрать фигуру человека, сидящего или стоящего у окна.

— Да, и он находится там целый день, он и еще один. Они, кажется, наблюдают по очереди. Ночью они выходят из дома на улицу. Не смотрите больше! Он сейчас наблюдает за нами, и давайте не будем подавать виду, что мы его подозреваем. У меня есть причины для того, чтобы делать вид, что я не знаю о слежке за мной.

Майнард, изобразив рассеянный взгляд, отошел от окна, и в это время кэб-двуколка подъехал к воротам дома напротив. Из кэба вышел джентльмен, который воспользовался ключами и без звонка вошел в дом.

— Это, — сказал Кошут, — главный шпион, который, кажется, нанимает довольно большой штат этих работников, и среди них — много довольно красивых леди. Так что занятие моей бедной персоной должно обходиться вашему правительству в круглую сумму.

Майнард не обратил внимание на последние слова друга. Его мысли и взгляд были сосредоточены на джентльмене, который вышел из кэба, этот джентльмен, скрывшийся в зарослях сирени и лавра, был признан Майнардом как его старый соперник, Свинтон! Как только Майнард узнал его, то сразу же прекратил наблюдение и скрылся за занавеской!

Кошут, наблюдая за другом, спросил, чем вызвано это.

— Я имею удовольствие знать этого человека, — ответил Майнард. — Простите меня, мой губернатор, за то, что я сомневался в ваших словах! Теперь я верю тому, о чем вы говорили. Шпионы! О! Если б англичане знали об этом! Они бы не вынесли этого!

— Дорогой друг! Не нужно пафоса. Они проглотят и это!

— Но только не я! — вскричал Майнард в гневе. — Если я не могу добраться до руководителей этого заговора, то хотя бы накажу орудие, которое ими используется. Скажите мне, губернатор, давно ли эти грязные птицы свили там свое гнездо?

— Они появились там неделю назад. Раньше дом снимал банковский служащий — шотландец, я полагаю, — он, кажется, внезапно съехал из дома. Они въехали туда в тот же день.

— Неделя, — сказал Майнард, размышляя. — Это хорошо. Он не мог видеть меня. Десять дней, как я здесь… и… и…

— О чем вы думаете, мой дорогой капитан? — спросил Кошут, видя, что его друг погрузился в глубокие размышления.

— О реванше — о мести, если предпочитаете наш словарь.

— Но кому?

— Этому негодяю-шпиону — главному. У меня с ним старые счеты. Я уже давно должен был отплатить ему по собственному счету, а теперь — вдвойне, за себя и за вас — и за мою страну, которую он опозорил!

— Но что вы собираетесь предпринять?

Майнард ответил не сразу. Он все еще размышлял.

— Мой губернатор! — сказал он спустя некоторое время. — Вы говорили мне, что все ваши гости удостаиваются сопровождения одним из этих шпионов?

— Эти шпионы всегда их сопровождают, будь то пешком, если гости уходят пешком, или в кэбе, если они уезжают в кэбе. У них есть кэб-двуколка, тот самый, который вы только что видели. Он уехал, но всего лишь завернул за угол, где постоянно находится, — кэбмену даны инструкции, что он должен быть готов выехать по сигналу.

— И что это за сигнал?

— Пронзительный свист — такой, которым обычно вызывают собаку.

— И кто едет в кэбе?

— Один или другой из тех господ, которых вы видели. Сегодня это тот, кто занимает свой пост за створками жалюзи, ночью эта обязанность лежит на джентльмене, который только что вернулся — вашем старом знакомом, как вы говорите.

— Это как раз то, что надо! — сказал себе Майнард.

Затем, обратившись к Кошуту, он спросил:

— Мой губернатор! Не будете ли вы возражать, если ваш гость задержится у вас, пока солнце не сядет, и еще немного после наступления темноты?

— Мой дорогой капитан! Почему вы спрашиваете? Вы же знаете, что я счастлив находиться в компании с вами!

— Еще вопрос. Найдется ли в вашем доме такая вещь, как хлыст?

— У моего адъютанта Ихаша, я думаю. Он страстный охотник.

— Еще один вопрос. Найдется ли в платяном шкафу вашей супруги пол-ярда черного крепа? Даже четверть ярда будет достаточно.

— Ах! — вздохнул изгнанник, — платяной шкаф моей бедной жены содержит вещи только этого цвета. Я уверен, что она может дать вам большое количество крепа, сколько вам надо. Но скажите, дорогой капитан! Что вы хотите с этим всем делать?

— Не просите, ваше превосходительство, чтобы я рассказал вам все, во всяком случае, не сейчас. Будьте столь любезны, передайте мне эти две вещи. Завтра я верну их вам, а пока положитесь на меня, я их использую по назначению. Если фортуна будет мне благоволить, они мне очень пригодятся.

Кошут, видя, что его друг не склонен распространяться о подробностях, больше не требовал объяснений.

Он закурил длинный чубук, которых у него было с полдюжины — подарок, полученный им во время пребывания в плену в Турции. Кошут пригласил Майнарда закурить один из них, и, наслаждаясь курением, друзья повели беседу, пока свет уличного фонаря, пробившийся сквозь окно, не дал им знать, что наступил вечер.

— А теперь, мой губернатор, — сказал Майнард, вставая, — у меня есть к вам еще одна просьба — пошлите своего слугу, чтобы он взял для меня кэб.

— Конечно, — ответил Кошут, позвонив в колокольчик, который стоял на его столе в кабинете.

Появилась прислуга — девочка, чье бесстрастное немецкое лицо не внушало Майнарду доверия. Не потому, что ему не понравилась ее внешность, просто она не совсем подходила для осуществления его планов.

— У вашего превосходительства есть слуга-мужчина? — спросил он. — Извините меня за то, что я задаю такой вопрос!

— По правде говоря, нет, мой дорогой капитан! В моем бедном состоянии изгнанника я не могу этого себе позволить. Если вам нужно только достать кэб, Гертруда сможет сделать это. Она говорит по-английски достаточно хорошо для этого.

Майнард снова поглядел на девочку — все еще с недоверием.

— Постойте! — сказал Кошут. — Есть человек, который приходит к нам по вечерам. Возможно, он сейчас здесь. Гертруда, Карл Стайнер на кухне?

— Да, — последовал лаконичный ответ.

— Скажите ему, чтобы он зашел ко мне.

Гертруда ушла, возможно, задаваясь вопросом, почему это она недостаточно хороша для того, чтобы ее саму послали за кэбом.

— Он умный человек, этот Карл, — сказал Кошут после того, как девочка вышла из комнаты. — Он бегло говорит по-английски, вы также можете говорить с ним по-французски, вы вполне можете доверять ему, потому что он разделяет наши убеждения.

Вошел Карл.

Его внешность не противоречила тому, как экс-правитель охарактеризовал его.

— Вы разбираетесь в лошадях? — был первый вопрос, заданный ему по-французски.

— Я служил десять лет на конюшне графа Телеки. Его превосходительство знает это.

— Да, капитан. Этот молодой человек был конюхом у нашего друга Телеки, а вы знаете любовь графа к лошадям.

Кошут говорил о выдающемся венгерском дворянине, который в то же время, что и он, жил изгнанником в Лондоне.

— Достаточно! — сказал Майнард, очевидно, удовлетворенный тем, что Стайнер был человеком их круга. — А сейчас, мсье Карл, я просто хочу, чтобы вы вызвали мне кэб.

— Какого типа, Ваша светлость? — спросил бывший конюх, по традиции отдав честь. — Двуколка или экипаж со всеми четырьмя колесами?

— Двуколка, — ответил Майнард, довольный точностью и осведомленностью этого человека.

— Очень хорошо.

— Послушайте меня, месье Карл. Я хочу, чтобы вы выбрали такой кэб с лошадью, которая может его везти. Вы понимаете меня?

— Вполне.

— Когда вы приведете его к воротам, зайдите сюда, в дом, и не ждите, пока я сяду в кэб.

Снова прикоснувшись к своей кепке, Карл ушел выполнять поручение.

— Теперь, мой губернатор, — сказал Майнард, — я хотел бы попросить, чтобы вы отыскали хлыст и четверть ярда крепа, о которых я говорил.

Кошут проявил беспокойство.

— Я надеюсь, капитан, вы не собираетесь никого…

— Извините меня, ваше превосходительство, — сказал Майнард, прерывая собеседника. — Я не собираюсь делать ничего такого, что может скомпрометировать вас. У меня есть свои собственные чувства, которые требуют удовлетворения, — мой долг чести, я бы сказал, более того, это долг чести моей страны.

Патриотическая речь друга тронула сердце венгерского патриота. Он больше не делал попыток остудить пыл рассерженного друга, и, торопливо выйдя из комнаты, он вскоре вернулся с крепом и хлыстом — последний был настоящим охотничьим хлыстом для собак, с ручкой в виде оленьего рога.

Хруст гравия от колес сигнализировал о том, что кэб прибыл и остановился перед воротами.

— Доброй ночи, мой губернатор! — сказал Майнард, принимая вещи из рук Кошута. — Если ‘Таймс’ сообщат завтра о джентльмене, которого отстегали хлыстом, не говорите, что это сделал я.

И, произнеся эти слова, Майнард попрощался с бывшим правителем Венгрии.

ГЛАВА LXVI. ДВА КЭБА

В Лондоне темные ночи скорее правило, чем исключение. Особенно в ноябре, когда туман поднимается от грязной Темзы, распространяя свой покров по столице.

Именно в такую ночь можно было наблюдать на Южном берегу кэб, который проехал по Парк Роад, после чего неожиданно свернул в парк через Ганноверские ворота.

Туман был настолько плотным, что кэб мог быть замечен лишь тем, кто оказался неподалеку, и уж совсем рядом должен был бы находиться наблюдатель, чтобы распознать в нем кэб-двуколку.

Светящееся круглое окно, расположенное в верхней передней части кэба, позволяло разглядеть, что он вез единственного пассажира, джентльмена.

Если бы окно было освещено лучше, то, изучая внешний вид джентльмена, можно было бы также разглядеть, что он держит в руке некий предмет, напоминающий кнут для охоты.

Но даже самый яркий свет не позволил бы рассмотреть его лицо, скрытое маской из черного крепа.

Прежде чем кэб, везущий его, миновал повороты Южного берега, пассажир и кучер услышали негромкий свист.

Джентльмен, казалось, ожидал услышать этот свист, и он совсем не был удивлен, увидев другой кэб — такой же, как и его, кэб-двуколку, — стоявший на углу Парк Роад и сразу же уехавший, — кэбмен немедленно занял свое место, словно уже был готов отъехать. Любой, кто, возможно, наблюдал лицо джентльмена, сказал бы, что он ожидал увидеть все это.

Проезжая через Ганноверские ворота, он также не был удивлен тому, что второй кэб следует за ним.

Если вы въедете в Риджент Парк через эти ворота, повернете налево и проедете примерно четверть мили, вы достигнете некоего укромного, уединенного уголка в пределах Лондона. Это место, где канал, пересекающий границы парка, внутри его ограды, протекает между двумя высокими берегами, плотно заросшими лесом с обеих сторон. Место столь уединенное, что человек, не знакомый с ним, вполне мог бы предположить, что он находится за пределами британской столицы.

Ночью в той части парка, о которой идет речь, нет шансов встретить ни констебля, ни кэбмена. Сырость и густой туман отнюдь не привлекают ни тех, ни других.

Все эти обстоятельства устраивали того, кто ехал в первом кэбе и чьи планы требовали темноты.

— Извозчик! — сказал он, обращаясь к кучеру через небольшую щель в верху кэба. — Видите кэб, следующий за нами?

— Я не могу его видеть, но хорошо слышу его, сэр.

— Хорошо, в нем находится джентльмен, которого я хочу отхлестать хлыстом.

— Понятно, сэр. Скажите мне, когда вы желаете остановиться.

— Я хочу остановиться примерно в трехсот ярдах от Зоологического сада. Там есть роща, которая подступает прямо к дороге. Подъезжайте к ней, остановитесь и ждите меня там, пока я не вернусь.

— Да-да, сэр, — ответил извозчик, который, получив заранее соверен, был готов выполнить все, что от него требуется. — Что-нибудь еще я могу сделать для вас, ваша честь?

— Еще потребуется от вас вот что. Если вы увидите, что его извозчик попытается как-то вмешаться, вам потребуется ненадолго оставить вашу лошадь — чтобы обеспечить справедливые условия нашего поединка.

— Доверьтесь мне, ваша честь! Можете не беспокоиться об этом. Я позабочусь о нем!

Как только первый кэб достиг упомянутой рощи и остановился, пассажир сразу же выпрыгнул из кэба и спрятался среди деревьев.

Почти в тот же самый момент его преследователь также подъехал к месту, где остановился первый кэб, — к удивлению того, кто находился в преследующем кэбе.

— Они остановились, сэр, — сказал кэбмен шепотом, нагнувшись к щели в кабине кэба и обращаясь к пассажиру.

— Я вижу, черт бы их побрал! Для чего, интересно, они остановились?

— Чтобы отхлестать вас хлыстом! — крикнул неожиданно появившийся человек в маске из крепа, вспрыгнул на подножку кэба и схватил задавшего вопрос за шиворот.

Жалобный крик мистера Свинтона — а это был он — не помешал вытащить его из кэба и задать ему такую экзекуцию, которую он запомнит до конца своих дней!

Его кэбмен, спрыгнув с верха кабины, попытался вмешаться. Но он был остановлен другим кэбменом, не менее решительным и более сильным, который схватил неудачливого защитника за горло и не отпускал до тех пор, пока не отработал свой заслуженный по праву соверен!

Полицейский, который случайно услыхал жалобные крики Свинтона, быстрым шагом прибыл на место происшествия, но уже после того, как экзекуция закончилась. Скрип колес первого кэба, спешно покидавшего это место и растворившегося в тумане, сказал полицейскому, что он прибыл слишком поздно и нет никаких шансов задержать нападавшего!

Шпион также недолго оставался там.

После того, как закончилось объяснение с полицейским, он был рад вернуться на свою виллу на Южном берегу.

ГЛАВА LXVII. БЕСКОРЫСТНАЯ СИМПАТИЯ

Когда Свинтон вернулся в свой собственный дом, слуги с трудом признали его. Уж если даже его собственная жена с трудом смогла узнать его, то что говорить о слугах? Несколько темных полос — следов от ударов плетью — наискосок пересекали его щеки, фиолетовые пятна окружали левый глаз, поскольку при наказании шпиона Майнард использовал не только охотничий хлыст, но и еще одно специальное орудие — ‘кольцо’.

С большим количеством рубцов, уродливых ссадин и кровоподтеков на коже, Свинтон не находил себе места, шатаясь по дому и пытаясь найти утешение в лице своей любимой Фан.

Не только она одна сострадала избитому Свинтону. Сэр Роберт Коттрелл как раз заглянул в дом во время отсутствия мужа, и друг-баронет сострадал ему, как если бы Свинтон был его братом.

Ему не составило труда притвориться сочувствующим горю друга. Разочарование из-за раннего возвращения Свинтона помогло ему в этом спектакле.

— Что с вами, мой дорогой Свинтон? О Боже, что с вами случилось?

— Вы сами видите, сэр Роберт, — ответил избитый Свинтон.

— Я вижу, что вас здорово побили. Но кто сделал это?

— Разбойники в парке. Я ехал по нему в восточном направлении. Вы ведь знаете, там есть одно неприятное место, недалеко от Зоологического сада?

— О да, знаю, — ответил сэр Роберт.

— Хорошо. Я проезжал там, внезапно кэб был остановлен одним из негодяев, и меня выволокли из кэба. Пока другой негодяй схватил моего кэбмена, первый обыскивал мои карманы. Конечно, я сопротивлялся, и вот вы видите, что из этого вышло. Они убили бы меня, но меня спас полицейский, который подошел случайно, уже после того, как я приложил все усилия, чтобы избежать худшего. Они сразу же убежали, оставив меня в таком избитом состоянии, чёрт бы их побрал!

— Чёрт бы их побрал! — сэр Роберт повторил проклятие с притворным негодованием. — Как вы думаете, нет никаких шансов опознать их?

— Ни малейших. Туман был настолько густой, что полностью скрыл их, и они уехали прежде, чем полицейский смог задержать кого-либо. С его неуклюжим плащом было бы глупо пытаться их настичь. Так он сказал, и мне оставалось только сесть снова в мой кэб и ехать сюда, домой. По счастью, у меня был кэб, иначе я, черт возьми, сюда бы не добрался!

— Боже мой! Вы действительно выглядите сильно пострадавшим! — сказал баронет с сочувствием. — Разве вы не собираетесь лечь в постель?

Сэр Роберт был весьма заинтересован в том, чтобы Свинтон принял это предложение.

— О, нет, — ответил Свинтон, который, несмотря на беспорядок в собственных мыслях, понял это. — Я не так плох, как кажется. Я, пожалуй, прилягу на этом диване, и ты, Фан, принеси мне немного бренди и воды! Подойдите и сядьте рядом, сэр Роберт. Я еще способен выкурить сигару с вами.

— Вам следует приложить устрицу к глазу! — сказал баронет, потягивая бренди из стакана и внимательно рассматривая глаз пострадавшего. — Это подавит синяк, который, кажется, наползает на него. Это поможет вернуть ему нормальный цвет.

— Дьявольски прекрасная идея! Фан, пошли одного из слуг за устрицей. Кстати, если уж речь зашла об устрицах, он может принести их несколько дюжин. Вы могли бы съесть несколько, не так ли, сэр Роберт?

Сэр Роберт согласился, что смог бы. Ему были безразличны устрицы, но тем самым найдется предлог, чтобы продлить свое пребывание здесь. Возможно, удастся остаться наедине с миссис Свинтон. Ведь только ему предоставилась такая возможность, как вдруг явился мистер Свинтон и помешал ему.

— Вообще, мы ведь можем организовать ужин из устриц! — предложил Свинтон, который, отхлебнув большой глоток бренди с водой, почувствовал себя лучше. — Пусть слуга возьмет три дюжины, моя дорогая. Каждому из нас по дюжине.

— Нет, по дюжине не получится, — в шутку сказал баронет. — Если взять три дюжины, кое-кто из нас съест только одиннадцать.

— Как это так, сэр Роберт?

— Вы забываете об устрице, которую вы должны приложить к глазу. Да и теперь, когда я более тщательно рассмотрел ваш свежий синяк, я полагаю, она потребует, чтобы, по крайней мере, несколько двустворчатых моллюсков надежно покрыли ее.

Свинтон рассмеялся, оценив остроумие баронета. Стоило позаботиться и о решении такой ‘проблемы’!

— Хорошо, пусть дюжины станут чертовыми, — сказал он. — Это покроет все.

Три чертовы дюжины устриц были заказаны и принесены в дом.

Фан проследила, чтобы на кухне их выложили и снабдили необходимыми приправами, в то время как самые большие из них, разложенные на белой тряпке, приложили к глазу ее мужа и тщательно перевязали.

Это ослепило его на один глаз. Хотя сэр Роберт был весьма скуп, он был готов дать еще один соверен, чтобы закрыть Свинтону и второй глаз!

Но он, конечно, не сделал этого, и все трое наслаждались ужином, при этом хозяин больше слушал ушами, чем смотрел оставшимся глазом.

Он так вцепился в баронета, что тот явно скучал и уже жалел, что предпочел отдыху в своем клубе этот визит.

Он уже придумал было некое оправдание, чтобы сбежать отсюда и откладывал это, чтобы улучить удобный момент.

Неожиданно ему пришла в голову идея.

‘Этот скот иногда напивается, — размышлял он, смотря через стол на хозяина с глазом циклопа. — Если я смогу сделать так, чтобы он напился, у меня будет шанс, чтобы уединиться с нею. Интересно, можно ли это сделать? Это не будет дорого стоить, надо попробовать. Полдюжины бутылок шампанского будет вполне достаточно’.

— Послушайте, Свинтон! — сказал он громко, обращаясь к хозяину в дружеском, фамильярном тоне. — Я никогда не ем устриц без шампанского. У вас в доме найдется шампанское? Извините, что я осмеливаюсь задавать вам такой вопрос. Это, определенно, дерзость с моей стороны.

— Ничего подобного, сэр Роберт. Мне только остается с сожалением сообщить, что у меня в подвале нет ни одной бутылки шампанского. Мы здесь живем недавно, и у меня не было времени заполнить мой подвал. Но, несмотря на это, я могу послать и достать…

— Нет, — сказал баронет, прерывая его. — Я не позволю вам сделать это, если вы не разрешите мне заплатить за шампанское.

— Сэр Роберт!

— Не сердитесь, мой дорогой друг. Это не то, что я имел в виду. Причина, по которой я сделал это предложение, в том, что я знаю: вы не сможете достать настоящее шампанское здесь поблизости — не ближе, чем в Винкуорте. К тому же, так случилось, что они мои старые знакомые, и я уже давно покупаю у них вино. Позвольте мне послать к ним за шампанским. Это не очень далеко. Ваш слуга, поехав в кэбе, сможет принести товар и вернуться через пятнадцать минут. Но чтобы получить хорошее вино, заказ должен исходить от меня.

Хозяин был не из тех, кто обращает внимание на мелочи. Хорошее шампанское было непросто достать — особенно в окрестностях Сент Джонз Вуд. Он знал это и, уступая просьбе друга, позвонил слуге, разрешив сэру Роберту дать ему поручение.

Менее чем через двадцать минут слуга вернулся, неся с собой корзину великолепного ‘Клико’.

Через пять минут несколько бутылок было откупорено, и все трое сидели, распивая их, — Свинтон, его жена и скупой баронет, который в предвкушении удовольствия забыл о своей скупости.

ГЛАВА LXVIII. УТОМИТЕЛЬНОЕ ЗАТОЧЕНИЕ

Прошла целая неделя после наказания, прежде чем Свинтон смог показаться на улице при дневном свете.

Восстановление нормальной окраски его щек, исполосованных хлыстом, происходило очень медленно, и даже устриц, приложенных к лицу в течение двадцати четырех часов в сутки, было недостаточно, чтобы устранить фиолетовый полумесяц под глазом.

Он вынужден был оставаться в закрытом помещении и выходил только ночью.

Боль была несильная. Но досада была нестерпимая, и он заплатил бы хорошую сумму из своего шпионского заработка, чтобы отомстить человеку, который так жестоко отхлестал его.

Однако это было невозможно по нескольким причинам, хотя бы потому, что он не имел понятия, кто это был. Он только знал, что обидчик был гостем Кошута, поскольку он вышел из дома экс-правителя Венгрии. Сам Свинтон не видел посетителя в момент, когда тот вошел, а его подчиненный, который разделял с ним обязанность по наблюдению и слежке, не знал этого гостя. Тот был незнакомцем, не бывавшим там прежде, — по крайней мере, с начала организации слежки.

По описанию этого человека, а также из того, что видел сам Свинтон в этом густом тумане — особенно из того, что он почувствовал — у него возникло подозрение насчет того, кто это был. Он не мог не заподозрить Майнарда. Могло показаться странным, что он мог подумать о Майнарде. Но это не так, поскольку на самом деле он часто вспоминал Майнарда. Все происшедшее в Ньюпорте не из тех событий, что забываются. И, кроме того, была эта история в Париже, когда Джулия Гирдвуд проявила интерес к пленнику зуавов, что не прошло мимо внимания ее ревнивого спутника.

Ему было известно о ее краткой отлучке из отеля Лувр, и он догадался, по какой причине она уходила. Несмотря на то, что на балу в Ньюпорте она предпочла Майнарду его конкурента, Свинтон подозревал ее в том, что она втайне от своей матери испытывает симпатию к Майнарду.

Воспоминание о давнем сопернике взбесило его и натолкнуло на мысль о том, что это Майнард — тот самый человек, который тогда едва не разоблачил его.

Потерпеть фиаско в любовной интриге, быть вызванным на дуэль, которая не состоялась, и, наконец, быть исполосованным хлыстом, — даже одного из этих трех оскорблений достаточно, чтобы взбесить человека.

Свинтон и без этого был уже доведен до крайности.

То, что Майнард повинен в первых двух неприятностях, он знал, но насчет последней он не был уверен. Однако он все же догадался, что орудовал хлыстом Майнард, несмотря на плотный туман и на то, что лицо его истязателя было прикрыто крепом.

Голос, который обратился к нему, не был похож на голос Майнарда, но это также, возможно, было сделано специально.

Пока же он вынужден был находиться в закрытом помещении, и большую часть времени он потратил на обдумывание планов мести.

Если б его патрон обратил внимание на то, как Свинтон, сидя за створками жалюзи, непрерывно наблюдает за домом Кошута, он бы похвалил его за усердное исполнение своих обязанностей.

Но он не был столь искренен в усердии, как казалось. Многие посетители побывали в доме напротив, и некоторые из них выглядели довольно подозрительно — были очень похожи на революционеров, — все они входили в дом и покидали его, причем за ними не следили.

Шпион, предавшись собственным заботам, выведшим его из себя, не помышлял о том, чтобы отрабатывать на службе государства в полную силу, как ему было поручено. Среди посетителей Кошута он искал лишь капитана Майнарда.

У него не было никакого конкретного плана, как отомстить Майнарду, и меньше всего он хотел огласки этой истории. Обращение в полицию было бы для него фатальным — как для него самого, так и для его патрона. Это могло бы поставить под угрозу всю систему слежки, о существовании которой до настоящего времени англичане не подозревали. Человек, исполосовавший его хлыстом, должно быть, знал, что за ним следили, и знал, почему. А вот британцам совсем не следовало знать об этом.

У Свинтона не было никакого намерения пожаловаться в полицию, так же как и лорду, его нанимателю. Последнему, когда тот позвонил ему однажды вечером в дверь, он передал ту же самую историю, что и Роберту Коттреллу, лишь добавив, что разбойники напали на него в тот момент, когда он выполнял свои обязанности, будучи на службе государства!

Благородный дворянин был потрясен его несчастьем, он посочувствовал Свинтону, но счел, что лучше не разглашать эту историю. Он также намекнул о повышении оплаты и сказал, что поскольку Свинтон не может показаться на улице при дневном свете, он советует дышать свежим воздухом по ночам — иначе его здоровье может пострадать от такого длительного заточения в четырех стенах.

Протеже принял этот совет, несколько раз он выходил по вечерам и посещал таверну в Сент Джонз Вуд, где в салоне играли в юкер. У него теперь водились деньги, и он мог позволить себе насладиться игрой в карты.

Пару раз, вернувшись домой в поздний час, он застал патрона в своей комнате за беседой с его женой. Его светлость свободно приходил к нему, чтобы расспросить о его здоровье, и лорд с нетерпением ожидал поправки протеже, чтобы дать ему новые поручения.

Патрон не выражался так откровенно: ‘ожидает с нетерпением’. Он не был настолько неучтив, чтобы сказать это прямо. Свинтон узнал об этом из слов Фан.

Свинтон и без этого понимал, что к чему. Он также обратил внимание на новые браслеты, блестевшие на запястьях его жены, алмазные подвески на ее ушах и дорогое кольцо, искрящееся на ее пальце, которого раньше у нее не было!

Он видел и не спрашивал, откуда все это. Его не интересовали эти подробности, а если даже интересовали, то его нисколько не возмущал источник этих секретных подарков. Сэр Роберт Коттрелл созерцал эти дары с гораздо большим неудовольствием, чем собственный муж Фан.

ГЛАВА LXIX. КАБРИОЛЕТ

Была всего лишь одна вещь, которая теперь по-настоящему волновала Ричарда Свинтона. Он любил юкер, он строил планы мести, но была одна мысль, перед которой оба эти удовольствия не значили ничего. Это была скорее не мысль, а страсть, и объектом этой страсти была Джулия Гирдвуд. Любовь к ней полностью овладела им.

Вообще, такой человек как Свинтон не способен был любить. И на самом деле так оно и было. Но любовь бывает разная, и сердце экс-гвардейца было подвержено самой низменной разновидности любви, иными словами, он ‘влип’.

Свинтоном владело желание завоевать Джулию во что бы то ни стало. И даже злодейский план, изобретенный в начале, чтобы овладеть состоянием Джулии Гирдвуд, стал для него менее значимым, чем простое желание обладать ей.

Тот, прежний план, не утратил своей важности, но страсть Свинтона была на первом месте. Прежде всего, именно поэтому он проклинал свое вынужденное заточение в четырех стенах.

Это случилось как раз после того изысканного званого обеда, где Свинтон, как он полагал, произвел впечатление. Это избиение помешало ему дать еще один обед. Прошло шесть дней, и он все еще не мог пригласить семейство Гирдвуд. Как он мог с таким лицом принять их, даже если объяснит происхождение ран? В любом случае, об этом нельзя было и думать, и он вынужден был отложить новую встречу.

Тем временем он сильно страдал оттого, что не мог снова увидеть Джулию Гирдвуд. Карты не могли излечить его от этой страсти, а то, что он видел или подозревал в отношении собственной жены, еще более удручало его, и он все больше склонялся к мысли, что ему нужно отвлечься.

У него были и другие мысли, которые беспокоили его. Он так долго не видел Джулию — и что может случиться, когда он, наконец, увидит ее? Красавица, к тому же богатая, — разве она будет долго оставаться незамеченной? Безусловно, ее окружают поклонники, а некоторые из них вполне могут рассчитывать на взаимность. Например, был Лукас, один из поклонников, но Свинтон не думал о нем. Могли появиться другие поклонники, и среди них — тот, кто вполне отвечал бы требованиям ее матери, чтобы получить разрешение на женитьбу.

Как он трепетал при одной мысли, что настоящий лорд уже преуспел и стал женихом — и в этот момент преклоняет колени перед ее шелковой юбкой на одном из ковров ‘Кларендона’!

Или, если не лорд, — разве Майнард не мог быть этим счастливчиком, втайне от матери?

Свинтон представил себе эту, последнюю фантазию, и она была самой неприятной из всех.

Эта фантазия преследовала его каждый день, когда он сидел перед окном, ожидая, пока кожа его лица не восстановит свой естественный цвет.

И как только это произошло, он, не теряя больше ни дня, поспешил посетить семейство Гирдвуд.

Он оделся в самом лучшем стиле. Оплата его шпионской практики, выдаваемая таким щедрым патроном, позволяла это. Ни один щеголь, которого можно было встретить на улице, не был одет так первоклассно, как Свинтон, поскольку на нем были пальто от Пула, ботинки от Мелнотте и шляпа от Кристи.

Он не пошел пешком, как это было в его первое посещение отеля ‘Кларендон’.

Он поехал туда в кабриолете, с первоклассной лошадью и лакеем в высоких сапогах на запятках.

Апартаменты миссис Гирдвуд в аристократической гостинице имели окна, выходящие на Бонд-стрит. Он точно рассчитал, что его щегольский выезд будет замечен.

Все эти меры были приняты специально с целью продолжения обмана.

И кабриолет был выбран для этого не случайно. Этот вид транспорта был в моде среди известных щеголей и особенно — среди молодых титулованных лиц. Такие экипажи нечасто можно было встретить на улице, и, если они встречались, то сразу привлекали внимание — как самые дорогие и великолепные атрибуты состоятельных людей.

Однажды, когда Джулия восторгалась этими экипажами, Свинтон услышал, что она была бы не прочь совершить поездку на одном из них. Это был хороший повод, чтобы потянуть за вожжи и добиться ее расположения, он был одним из лучших ‘хлыстов’ того времени.

Если бы Свинтону удалось уговорить Джулию Гирдвуд сесть в его кабриолет — конечно, с согласия ее матери — то какое преимущество перед возможными претендентами на ее руку он бы получил! Ему бы представился шанс показать себя с лучшей стороны, оказавшись с ней тет-а-тет в непринужденной обстановке — такого шанса до сих пор у него не было, и все это, а также счастливый случай, могли бы продвинуть процесс завоевания ее сердца.

Пригласить Джулию в кабриолет — это было очень деликатное дело. И к тому же очень смелое предложение, но, поскольку он уже однажды слышал ее пожелание, он мог его сделать, не опасаясь нанести оскорбление.

Она вполне могла согласиться. Он знал, что она была молодой особой без предрассудков, которой не чужды смелые поступки и которую не может остановить общественное мнение. Она никогда не подчинялась его тирании. В этом отношении она была истинной американкой.

Таким образом, он полагал, она согласится на предложение, и весь вопрос был в том, чтобы мать дала разрешение.

Но после их недавней дружеской беседы на званом обеде он полагал, что миссис Гирдвуд также не будет возражать.

Уверенный в успехе, он полагал, что не будет никакого вреда сделать такую попытку, и для этого нанял роскошный кабриолет.

Вдохновленный этими надеждами, мистер Свинтон выпрыгнул из экипажа, бросил вожжи лакею и переступил порог отеля ‘Кларендон’.

ГЛАВА LXX. ИСКУСНЫЙ ИЗВОЗЧИК

— Миссис Гирдвуд дома? — спросил он, обращаясь к швейцару отеля.

— Я сейчас посмотрю, сэр — ответил слуга, почтительно поклонившись и отходя.

Он запомнил джентльмена, который угостил его такими первоклассными сигарами, и потому был так дружелюбно к нему настроен. К тому же он тогда отдал должное внешнему виду посетителя. И тем более сейчас швейцар испытывал уважение к его новому пальто, бесспорно от Пула, модным брюкам, ботинкам и шляпе. К тому же слуга видел через стеклянную дверь его кабриолет с грумом в высоких сапогах с отворотом. С владельцами таких экипажей швейцар был заведомо вежлив, и тем более с мистером Свинтоном, при воспоминании о его первоклассных сигарах.

Экс-гвардеец ждал возвращения швейцара с некоторым волнением. Кабриолет, включая грума, стоил ему соверен. Было бы досадным выкинуть двадцать шиллингов напрасно.

Возвращение слуги его успокоило.

— Миссис Гирдвуд и ее семейство здесь, сэр. Передать им вашу визитку?

— Да, будьте добры.

И Свинтон, вынув карточку, передал ее швейцару.

Слуга энергично поспешил передать эту карточку наверх.

— Миссис Гирдвуд приятная леди, не так ли, сэр? — заметил смотритель отеля, напрашиваясь на чаевые. — Приятная семья, особенно эта молодая леди.

— Какая из них? — спросил Свинтон, полагая, что будет полезно поддержать дружеские отношения со служащим. — Там две молодые леди.

— Да, конечно, обе они хороши, сэр. Обе они прекрасны и милы.

— Ах! Верно. Но вы говорили об одной из них. Могу ли я спросить, кого из двоих вы имели в виду, как самую очаровательную?

Смотритель отеля был озадачен. Он не знал, в адрес которой из дам наиболее приятно будет услышать похвалу этому джентльмену.

Поэтому он предложил компромисс.

— Да, сэр, блондинка прелестная молодая леди. У нее кроткий характер, она очень мила и привлекательна. Но, сэр, если говорить о красоте, то я должен сказать — насколько я разбираюсь в этом вопросе — брюнетка просто неотразима!

Вердикт смотрителя отеля оставлял место для вопросов, но мистеру Свинтону уже не оставалось времени, чтобы поразмышлять об этом. Миссис Гирдвуд, не заботясь об экономии средств, занимала апартаменты на самом дорогом, первом этаже, и посыльный вскоре вернулся.

Он принес приятную весть, что джентльмена ‘желают видеть’.

Была некая подчеркнутая любезность в поведении слуги, говорившая посетителю, что его удостоят приема.

И прием состоялся, миссис Гирдвуд вскочила со своего места и бросилась к двери, чтобы приветствовать его.

— Мой лорд! Мистер Свинтон, я прошу у вас прощения. Целую неделю мы не имели удовольствия видеть вас. Мы все задавались вопросом, что же случилось с вами. Мои девочки здесь уже начали думать — можно, я скажу об этом, девочки?

Джулия и Корнелия выглядели несколько растерянными. Ни одна из них не знала, о чем же она ‘начала думать’ об отсутствии мистера Свинтона.

— Ах, в самом деле, скажите мне, скажите мне непременно! — настоял он, обращаясь к миссис Гирдвуд. — Вы меня весьма заинтриговали. Так приятно узнать, что эти молодые леди думали обо мне — это для меня большое счастье!

— Тогда я скажу вам, мистер Свинтон, если только вы обещаете не обижаться на нас!

— Обижаться на вас! Это исключено!

— Хорошо, тогда, — продолжала вдова, не думая больше о разрешении, которое она собиралась испросить у ‘своих девочек’, — мы думали, что случилось ужасное несчастье. Извините меня за то, что я называю это ужасным. Это только потому, что мы считаем вас истинным другом нашей семьи.

— И что же вы думали, случилось?

— Мы думали, что вы женились!

— Женился! На ком?

— О, сэр! Вам ли спрашивать? Конечно, на благородной и прелестной мисс Кортни!

Свинтон улыбнулся. Это была улыбка, больше напоминавшая усмешку. Ужасное несчастье действительно приключилось с ним, но это было ерундой по сравнению с тем, если бы он действительно женился на благородной Геральдине Кортни, которую иначе называли ‘Кейт-торговка’!

— Ах, леди! — ответил он уничижительным тоном. — Вы делаете мне слишком много чести. Я далек от того, чтобы быть в фаворитах у названной вами леди. Мы не такие уж большие друзья, уверяю я вас.

Это заверение удовлетворило миссис Гирдвуд и немного Джулию. Корнелию, казалось, это не беспокоило совсем.

— На самом деле, — продолжал Свинтон, стараясь воспользоваться преимуществом, неожиданно полученным благодаря намеку на благородную Геральдину, — я только что прибыл сюда после разговора с нею. Она хотела, чтобы я взял ее с собой на прогулку в кабриолете. Я отказал ей.

— Отказал ей! — удивленно воскликнула миссис Гирдвуд. — О! Мистер Свинтон! Отказать такой красивой леди! Которая к тому же само совершенство! Как вы могли?

— Да, мадам, как я уже сказал вам, мисс Кортни и я — не брат и сестра. Кроме того, я возил ее только вчера, и это служит мне оправданием. Сегодня я заказал свою лошадь — лучшую свою лошадь — только для одной определенной цели. Я надеюсь, я не буду разочарован?

— Для какой цели? — спросила миссис Гирдвуд, отреагировав на вопрос гостя. — Извините меня, сэр, за этот вопрос.

— Я надеюсь, мадам, мы извините меня за то, что я скажу. В разговоре, который был несколько дней назад, ваша дочь выразила желание совершить большую прогулку на одном из наших английских кабриолетов. Я надеюсь, я не буду разочарован?

— Да, это правда, мама, — согласилась Джулия. — Я желала этого. Мне было бы любопытно прокатиться позади одного из этих быстроногих коней.

— Если вы потрудитесь выглянуть в окно, я думаю, вы увидите там именно то, что может удовлетворить ваше любопытство.

Джулия скользнула к окну, ее мать подошла туда вместе с ней. Только мисс Инскайп не сдвинулась со своего места.

Роскошный выезд Свинтона располагался внизу на углу: кабриолет с красиво отделанной дверью, роскошная лошадь била копытом по мостовой, высекая искры, нетерпеливо вздымая свой яркий загривок, с сидящим на облучке миниатюрным грумом в ливрее и высоких сапогах.

— Какой симпатичный экипаж! — воскликнула Джулия. — Я уверена, что в нем будет очень приятно прокатиться!

— Мисс Гирдвуд, если вы окажете мне честь…

Джулия повернулась к матери и взглядом спросила: ‘Мне можно?’

‘Да, я разрешаю’, — сказал ответный взгляд миссис Гирдвуд.

Да и как она могла запретить? Разве мистер Свинтон не отказал благородной Геральдине и предпочел ее дочь? Прогулка была бы ей только на пользу. Это не могло причинить ей вреда, в компании лорда. И она предоставила дочери полную свободу.

Миссис Гирдвуд дала свое согласие, и Джулия поспешила одеться для прогулки.

На улице было морозно, и она вернулась из своей комнаты одетой в дорогие меха.

Это была накидка из меха морского котика, кокетливо отделанная и весьма подходящая к темному цвету ее волос. Она превосходно выглядела в этом наряде.

Свинтон подумал об этом, когда с сердцем, полным надежды, но с дрожащими руками проводил ее в кабриолет!

Они поехали вокруг парка, через Кенсингтонский сад, и затем назад в ‘Кларендон’.

Но прежде чем вернуться, мистер Свинтон заехал в Парк-Лейн и остановился у двери, где находилась резиденция известного лорда.

— Не сочтите это за слишком большую невоспитанность с моей стороны, — сказал он, — но у меня назначена встреча с Его светлостью, я надеюсь, что вы любезно извините меня за это?

— Конечно, о чем речь! — сказала Джулия, восхищенная изысканностью манер своего кавалера, который показал себя таким искусным извозчиком.

— Только один момент — я не позволю задержать себя Его светлости больше, чем лишь на одно мгновение.

И Свинтон спрыгнул с подножки экипажа, передав вожжи груму, который уже находился рядом с головой лошади.

Свинтон был верен своему обещанию. Спустя достаточно короткое время он вернулся — настолько короткое, что Его светлость вряд ли мог за это время принять его и поговорить с ним.

По правде говоря, Свинтон и не встречался с Его светлостью, их встреча даже не была назначена. Это была фиктивная встреча, и за это время он только успел перекинуться одним-двумя словами со стюардом в приемной.

Но он, конечно, не сказал об этом своей прекрасной попутчице в кабриолете, она была доставлена на Бонд-стрит и с триумфом вернулась в ‘Кларендон’, под восхищенными взглядами ее матери из окна.

Эта леди мечтала прокатиться в кабриолете, и вот ее мечта таким чудесным образом исполнилась. И потому ее симпатия к мистеру Свинтону еще более возросла. Конечно, он был тем, кого она искала!

И Джулия стала всерьез задумываться об этом.

ГЛАВА LXXI. УКРОМНЫЙ ОТЕЛЬ

Свинтон полагал, что достиг большого успеха, организовав эту поездку в кабриолете, и решил не терять времени даром, чтобы развить этот успех.

Теперь он чувствовал под ногами твердую почву — и этого ему казалось достаточным, чтобы возобновить свое предложение, отложенное когда-то на столь долгое время.

Не прошло и трех дней после этой поездки, как он снова зашел в ‘Кларендон’ и повторил свое предложение.

Воспользовавшись моментом, когда Джулия была одна, Свинтон сделал предложение непосредственно молодой леди.

Однако ответ он получил весьма уклончивый и совершенно неопределенный. Ему не ответили ни ‘да’ ни ‘нет’. Его просто направили за ответом к матери.

Такая уклончивость смутила его. Это казалось весьма странным. Но все же, хотя он был несколько разочарован, препятствие не казалось ему непреодолимым: как он мог ожидать отказа со стороны миссис, которую он так тщательно обхаживал?

Уверенный в том, что получит согласие, он ожидал такового от Гирдвуд-матери, и он во всем своем красноречии повторил ей предложение.

Если ответ дочери был уклончивым, то ответ матери был вполне определенным, и такой ответ поставил в известной степени мистера Свинтона перед дилеммой.

— Сэр! — сказала она. — Мы благодарны вам за честь, которую вы оказываете нам — мне и моей дочери. Но Ваша светлость простит меня за то, что я хотела бы вам сказать: делая подобное предложение, вы, кажется, забываете кое о чем.

— О чем же, мадам, позвольте спросить?

— Ваша светлость не открыл до сих пор ни вашего настоящего имени, ни вашего истинного титула. Пока вы не сделали этого, Ваша светлость и сам понимает, насколько абсурдно было бы моей дочери или мне дать определенный ответ для вас. Мы не можем дать такой ответ!

Эти слова были сказаны миссис Гирдвуд без резкости и иронии. Напротив, она постаралась произнести их в самом примирительном тоне из опасения невольно обидеть Его светлость и тем более не дать ему от ворот поворот.

Она была весьма заинтересована сохранить его как жениха — конечно, предполагая, что он настоящий лорд. Если бы она знала, что это не так, ее ответ прозвучал бы совсем в ином духе, и ее знакомство со Свинтоном закончилось бы без лишних церемоний, так же как и началось.

Поскольку псевдолорду показалось, что их знакомство уже на грани такого завершения, мистер Свинтон, запинаясь, пытался возразить.

Но он ни на йоту не продвинулся, когда повторил свое старое оправдание, все еще умоляя не раскрывать это необъяснимое инкогнито!

По правде говоря, Свинтона застали врасплох, и он не знал толком, что сказать.

Но зато мать-американка знала, что сказать, и без обиняков разъяснила ему, что пока его настоящие имя и титул не раскрыты, она вынуждена отклонить его предложение, хотя почла бы за честь считать его своим зятем!

Когда он услышал это, он понял, что категорического отказа с разрывом отношений не произошло.

Ее тон не давал ему повода для отчаяния. Напротив, он ясно указывал, что ответ будет благоприятным, если только будут выполнены требуемые условия.

Но если так, то этого уже вполне достаточно, чтобы отчаяться. Как он сможет убедить ее, что у него есть титул?

— Приобрести его! — сказал он сам себе после этой безрезультатной встречи, расставшись с ними и удалясь прочь от отеля ‘Кларендон’. — Приобрести его! — повторил он себе. — И, клянусь небесами! Я буду обладать титулом, и это так же верно, как то, что моя фамилия Свинтон!

Далее он размышлял:

— Да! Это идея. У меня есть старик лорд, он может все! Нужно только постараться дать ему то, что он хочет. И тогда он сделает для меня все, что я попрошу, — даже титул!

— Я знаю, что он не сможет сделать меня лордом, но он может дать мне рыцарский титул или титул баронета. Этого будет вполне достаточно для нее, и с приставкой ‘сэр’ к моему титулу она не откажет мне. И с этим титулом я получу Джулию Гирдвуд и ее двести тысяч фунтов!

— Клянусь небесами! Меня больше волнует получить ее, чем ее деньги! Эта девушка завоевала мое сердце! Я сойду с ума, если не смогу получить ее!

Рассуждая так неистово, он продолжал идти, пересекая улицы: вниз по Бонд-стрит, через Пикадилли, и далее в район Лейстер Сквер.

Словно дьявол объявился и взялся помочь ему в его зловещих делах, — и вот произошла сцена в полной гармонии с его планами. Это произошло совершенно случайно — хотя кто может утверждать, что это так? Может быть, нет ничего случайного, и все было заранее срежиссировано злыми силами?

Он остановился, опираясь на фонарный столб в центре Пикадилли Серкус, когда появился кэб, подвозивший двух пассажиров — леди и джентльмена.

Лиц обоих пассажиров не было видно в окно: лицо леди было прикрыто плотной вуалью, а джентльмен прикрывался газетой ‘Таймс’, которую он держал в руках, словно очень интересовался чтением статьи про некоторого знаменитого политического лидера.

Но, несмотря на это, Свинтон узнал пассажиров кэба — узнал их обоих. Леди была его собственной женой, а джентльмен был его титулованным патроном из Парк-Лейн!

Кэб проехал, и Свинтон не предпринял никакой попытки остановить его. Муж лишь последовал за кэбом, молча и в быстром темпе.

Кэб свернул на Хаймаркет и остановился перед дверью одного из тех укромных отелей, которые известны только посетителям, путешествующим, не обременяя себя багажом.

Джентльмен вышел из кэба, а за ним и леди, оба проскользнули в дверь, гостеприимно открытую перед ними.

Кэбмен, получивший плату за проезд заранее, без промедления уехал.

— Довольно! — пробормотал Свинтон с дьявольской усмешкой на лице. — Этого вполне достаточно. Теперь надо найти свидетеля, который замолвит за меня слово в суде… Ха-ха-ха! До суда-то дело никогда и не дойдет!

Как он и задумал, он поспешил обеспечить себя свидетелем. Он как раз находился в районе, где это несложно было сделать. Он знал Лейстер Сквер как свои пять пальцев, каждую его площадь и каждый закоулок, и в этих местах ему было несложно найти ‘приятеля’.

Менее чем через пятнадцать минут он уже нашел такового, и еще через пятнадцать минут эти двое были замечены на углу … стрит, очевидно, обсуждавшими небесное явление.

Им, однако, не составило труда обратить внимание на леди и джентльмена, которые вскоре вышли из укромного отеля — сначала леди, а затем, спустя некоторое время после нее, и джентльмен.

Они никак не показали леди, что наблюдают за ней, поскольку она спокойно шла, не обращая на них внимания.

Однако джентльмен прошел, стараясь проскользнуть незаметно, и оба обратили свои лица в его сторону.

Он также скользнул по ним невидящим взглядом, но быстрота, с которой джентльмен поспешил скрыться из их поля зрения, говорила о том, что он узнал, по крайней мере, одного из них, узнал наверняка и при этом от неожиданности едва устоял на ногах!

Оскорбленный муж не совершил никакой попытки последовать за ним. Через некоторое время джентльмен почувствовал себя в безопасности, он был уверен, что он — или, по крайней мере, она — избежали разоблачения, и спокойно шел по Пикадилли, поздравляя себя со счастливой развязкой!

Радость его была бы гораздо меньшей, если бы он мог слышать слова, которые пробормотал его протеже после того, как расстался со своим ‘приятелем’.

— Я получу это прямо сейчас, — сказал он. — Рыцарский титул для Ричарда Свинтона, или развод со своей женой, безо всяких проблем! Бог благословил дорогую Фан, чтобы она так удачно подыграла мне! Господь благословил ее!

И, произнеся эти низкие слова, экс-гвардеец бросился ловить кэб, на котором поспешил домой, в Сент Джонз Вуд.

ГЛАВА LXXII. ТРЕБУЕТСЯ ГОСПОДИН!

Сменив профессию военного на профессию писателя, Майнард не забросил свое новое ремесло после первой книги.

Книга за книгой выходила из-под его пера, и каждая из них добавляла ему признание, приобретенное уже после первого литературного опыта.

Некоторые критики, представлявшие молодое направление в прессе, — те немногие мастера слова, кто не признавал традиционных учителей, — смело высказывали свое одобрение: они видели в этих книгах проявление настоящего таланта.

Но критики старшего поколения, основатели ‘Общества Взаимного Восхищения’ — разочарованные во всем, те, кто в любом возрасте и в любой стране готов критиковать искусство и его авторов, — видели в работах Майнарда только ‘сентиментальные’ романы.

Их вдохновением была зависть, а подлинным авторитетом — учитель среднего уровня — редактор журнала, которому они поклонялись, и, стремясь удовлетворить амбиции этого деспота прессы, они пренебрежительно относились к молодому автору.

Было два способа выразить такое пренебрежение. Некоторые из них хранили молчание. Они были более мудрыми, так как молчание критика — самый верный и красноречивый способ осуждения. Они были также мудры и в том, что их слова (точнее, отсутствие слов) не таили в себе никакой опасности противоречия. Прочие говорили, но с насмешкой и презрением. Они нашли выход для своей злобы, используя термины ‘мелодрама’, ‘беспочвенная выдумка’ и прочие банальные фразы, которые, подобно определению ‘сенсационное’, вполне могут быть применены к классическим концепциям автора.

Сколько лучших работ Байрона, Шекспира и Вальтера Скотта могли бы избежать этой категории ‘сентиментальный’ роман?

Они не могли отрицать, что работы Майнарда были довольно популярны. Это было достигнуто без помощи критиков. Но это было лишь свидетельством развращенного вкуса века!

Но когда существовал век без развращенного вкуса?

Его произведениям не суждено прожить долгую жизнь. В этом они были уверены!

Но они жили и хорошо продавались, составив полдесятка состояний — если не автора, то тех, кому он неосмотрительно доверил свои книги.

И они обещали пребывать на книжных полках и далее, если и не в самом расцвете славы, то, конечно, не для того, чтобы просто пылиться там.

И, возможно, наступит такой день, когда все эти критики уйдут в небытие, а произведения Майнарда более не будут считаться просто сентиментальными романами.

Он не думал об этом, когда писал. Но он очень стремился к тому, чтобы его произведения жили долго.

И при всем при этом писательская работа не была самым приятным для него занятием. После бурных молодых лет, заполненных борьбой и поиском опасных приключений, спокойная обстановка кабинета писателя казалась ему слишком неестественной.

Любая новая поездка, многообещающее приключение соблазнили бы его оставить стул писателя и заставили бы бросить свою пишущую ручку в огонь.

Но ничего этого не случилось, и он продолжал писать и думать при этом о Бланш Вернон.

К своему сожалению, он мог лишь думать о ней, поскольку не осмеливался ей писать. Хотя это и ограничивало его свободу, он не делал такого не столько из опасения нарушить некий запрет, сколько согласно собственному моральному кодексу чести.

Впрочем, это было бы в любом случае невозможно, поскольку он не знал ее адреса. Он слышал, что сэр Джордж Вернон несколько раз отправлялся за границу, и его дочь вместе с ним. Куда именно, он не знал, да и не предпринимал особых усилий выяснить это. Достаточно было того, что — дома или за границей — он был одинаково не допущен в общество того юного создания, образ которого никогда не покидал его в мыслях.

Были времена, когда ощущение этого было особенно мучительным, и он искал спасения в энергичной работе.

В такие времена ему хотелось взяться за саблю, но никакой возможности для этого в ближайшем будущем не предвиделось.

Однажды ночью он вновь размышлял над этим, думая о некоей опасной авантюре, в которую мог бы ввязаться, — и в этот момент раздался стук в дверь, словно провидение пошло навстречу его пожеланиям.

— Войдите!

Это был Розенвельд.

Граф стал жителем Лондона — он вынужден был томиться в бездействии в этом городе из-за отсутствия благоприятных условий для деятельности в других местах.

Некоторой остаток его состояния, все еще не растранжиренного, позволял ему жить безбедно, в то время как его благородный титул позволял ему открывать двери многих знатных людей.

Но он, как и Майнард, жаждал активной жизни и не мог без отвращения ежедневно смотреть на свой меч, бесславно ржавеющий в ножнах!

По тому, как вошел Розенвельд, что-то подсказало Майнарду, что пришло время, когда оба они будут избавлены от вынужденного бездействия. Граф был возбужден и взволнован, он дергал себя за усы, как будто хотел оторвать их.

— Что с тобой, мой дорогой Розенвельд?

— Разве ты не чувствуешь запах пороха?

— Нет, не чувствую.

— Есть признаки того, что его уже подожгли.

— Где?

— В Милане. Там вспыхнула революция. Но у меня совершенно нет времени говорить с тобой. Кошут в спешке послал меня за тобой. Он хочет, чтобы ты прибыл немедленно. Итак, ты готов?

— Ты всегда куда-то спешишь, мой дорогой граф. Но если Кошут говорит, ты знаешь мой ответ. Я готов. Мне лишь потребуется надеть свою шляпу.

— Надевай шляпу и пойдем со мной!

От Портмен Сквер до Сент Джонз Вуд идти всего лишь несколько минут, и двое друзей вскоре шли по Южному берегу.

Ближе к резиденции Кошута они увидели человека, который стоял с часами в руке у фонарного столба, словно пытался среди ночи узнать, который час.

Они знали, что он притворяется, но не сказали ничего и, продолжая свой путь, вошли в дом.

Кошут был дома и, кроме него, там было еще несколько известных венгров.

— Капитан Майнард! — воскликнул он, выходя из круга друзей и приветствуя вновь прибывшего гостя.

Затем он отвел Майнарда в сторону и сказал:

— Взгляните сюда!

Говоря это, он вложил в руку Майнарда лист бумаги.

— Телеграмма! — пробормотал тот, увидев непонятный ему текст.

— Да, — ответил Кошут и начал переводить и разъяснять смысл послания. — Революция вспыхнула в Милане. Это весьма необдуманный шаг, и, я боюсь, она закончится поражением — возможно, разгромом и гибелью людей. Мадзини пошел на это, совершенно проигнорировав мои соображения и пожелания. Мадзини слишком оптимистичен. А также Тюрр [Иштван Тюрр (1825—1908) — венгерский офицер, участник итальянского национально-освободительного движения и революции 1848—1849 гг. в Германии, принимал участие в Крымской войне в составе турецкой и английской армий. В последние годы своей жизни был известен как активист движения за мир] и другие. Они рассчитывают на венгерские полки, размещенные там, а также на воздействие моего имени на них. Джузеппе свободно манипулирует этим, используя мое давнее обращение к ним, написанное в то время, когда я был пленным в Турции. Он использует это послание в Милане, изменив лишь дату. Я не стал бы обвинять его в этом, если бы не был уверен, что это чистое безумие. В Милане есть много австрийских войск в гарнизоне — и, прежде всего, богемские полки, — так что я не думаю, что у нас есть шансы на успех.

— Что вы думаете предпринять, мой губернатор?

— Что касается этого, у меня нет выхода. Игра началась, и я вынужден принять участие в ней во что бы то ни стало. Эта телеграмма — от моего храброго Тюрра, и он полагает, что есть надежда. Есть у нас шансы или нет, но мне необходимо присоединиться к ним.

— Так вы едете туда?

— Как можно скорее — как только смогу туда добраться. Но именно в этом, мой уважаемый друг, и есть проблема. Это и есть причина, по которой я взял на себя смелость послать за вами.

— Я в полном вашем распоряжении, мой Господин. Что я могу сделать для вас?

— Спасибо, мой дорогой капитан! Я не буду тратить лишних слов и скажу сразу, что я хочу от вас. Единственный способ для меня добраться до Милана — через территорию Франции. Я мог бы добираться в обход по Средиземноморью, но это заняло бы время. Я буду там слишком поздно. Я должен добраться через Францию, и не иначе.

— И что может помешать вам проехать через Францию?

— Луи Наполеон.

— Да, верно, я не должен был задавать этот вопрос.

— Он был бы рад арестовать меня, и он бы держал меня в тюрьме, поскольку моя свобода считается вредной для коронованных заговорщиков. Он стал их доверенным помощником и шпиком. Нет ни одного полицейского, у которого не было бы моего портрета в кармане. Единственный способ для меня проехать через Францию, чтобы не попасть в переделку, — проехать тайно. Именно об этом я и хочу попросить вас.

— Как я могу в этом помочь, мой Господин?

— Если я стану вашим слугой — вашим камердинером.

Майнард не мог не улыбнуться этой идее. Человек, который стал лидером целой нации, создавшей армию численностью в двести тысяч мужчин-воинов, которые заставили задрожать троны Европы, — этот человек будет подобострастно дожидаться его, чистить ему пальто, подавать ему шляпу и упаковывать его портмоне!

— Прежде чем вы дадите ответ, — продолжал экс-диктатор Венгрии, — позвольте мне сказать вам начистоту следующее. Если нас арестуют во Франции, вы вынуждены будете разделить мою долю и попасть в тюрьму, а на австрийской территории ваша шея, как собственно и моя, подвергнется риску попасть в петлю. А теперь скажите, сэр, вы согласны?

Прошло несколько секунд, прежде чем Майнард дал ответ, хотя последние слова Кошута не были поводом для колебаний. Он думал о многих других вещах — и среди них, конечно, о Бланш Вернон.

Возможно, что воспоминания о памятной сцене под кедром и последствия этой сцены заставили его колебаться дольше обычного — более того, стали причиной малодушия, несколько поколебавшего идеалы революции и свободы.

Но его убеждения, требовавшие от него новых подвигов во имя свободы, все же вскоре победили, и он просто сказал:

— Я согласен!

ГЛАВА LXXIII. ПОКУПКА ПАСПОРТА

Спустя двадцать четыре часа Кошут и его соратник — точнее, капитан Майнард и его слуга, — были готовы совершить это весьма рискованное путешествие.

Для этого потребовалось в обязательном порядке приобрести паспорт — либо через представителя французского консульства, либо через британское Министерство иностранных дел, — и было ясно, что получить паспорт раньше следующего дня было невозможно.

Кошута не устраивала задержка, так же как и его нового ‘господина’ — эта проклятая волокита при замене паспортов.

Они не думали, что, возможно, эта задержка — благо, поскольку она сумеет сохранить им жизнь!

Тем не менее, Майнард предпочел заказать паспорт через французское консульство. Он решил сделать это из-за меньших трудностей и надежды на более быстрое получение документа, чем через британское Министерство иностранных дел, чей бюрократизм по отношению к просителям был известен! Часто требуется несколько дней, прежде чем Джон Буль, отъезжающий за рубеж, сможет уговорить министра предоставить ему необходимые бумаги для защиты своего гражданства в чужой стране!

Ему потребуется сперва получить бумаги от банкира, священнослужителя и некоторых других респектабельных особ в своей стране. Государство, опекающее Джона, не поощряет бродяжничество.

Чиновник паспортного отдела французского консульства был более любезен. Мизерный заработок заставлял с почтением относиться к посетителям, могущим принести дополнительный доход. По этой причине чиновник весьма охотно взялся обслужить клиента.

Майнард, однако, не получил нужный документ из-за некоей проблемы. Возник вопрос относительно его слуги, который должен был отправиться в путешествие вместе с ним!

Лакей должен был прийти на прием и лично предоставить свои персональные данные! Чтобы эти сведения были также внесены в паспорт!

Так сказал французский чиновник холодным официальным тоном, не допускавшим, казалось, никаких возражений и уговоров!

Майнард знал, что хотя к этому времени благородный венгр уже расстался со своей роскошной бородой, его прекрасное лицо было слишком известно в Лондоне, чтобы избежать узнавания на улицах. Особенно велик риск быть узнанным во французском консульстве, на Кинг Вильям стрит, или собственно чиновником паспортного отдела, или бессчетным количеством шпионов, всегда кишащих вокруг него.

Выражение лица Кошута невозможно скрыть под маской камердинера!

Но Майнард полагал, что сумеет преодолеть эту трудность. Потрепанное пальто и голодный взгляд французского чиновника подсказали ему, как действовать.

— Это будет крайне неудобно, — сказал Майнард. — Я живу в Вест-Энде, добрых пять миль отсюда. Мне придется проделать очень длинный путь только для того, чтобы привести сюда моего слугу вместе со мной. Я готов дать несколько соверенов, чтобы разрешить проблему.

— Я сожалею, — возразил чиновник, — внезапно чудесным образом изменяя свой официальный тон на весьма дружеский к человеку, который готов пожертвовать несколько соверенов. — Это предписание, месье должен учесть. Но… если месье…

Чиновник сделал паузу, чтобы подчеркнуть это многозначительное ‘но’.

— Вы оказали бы мне большую услугу, избавив меня от необходимости…

— Может ли месье дать исчерпывающие данные о своем слуге?

— От головы до пят.

— Превосходно! Возможно, этого будет достаточно.

Без лишних разговоров описание экс-диктатора Венгрии легло на гербовую бумагу.

Это был его полный портрет, включая его высоту, возраст, оттенок волос, цвет кожи и обязанности, которые ему нужно выполнять. Как выходило из описания, служащий с такими данными должен быть похож по меньшей мере на ‘Джеймса Даукинса’ [Это подлинный факт. У меня до сих пор сохранился этот паспорт. (Прим. Элизабет Рид.)].

— Я вам весьма обязан, месье, — сказал Майнард, получая документ от чиновника и запуская руку в карман, чтобы дать ему несколько блестящих соверенов. И, добавив: ‘Ваша вежливость спасла меня от очень большой неприятности’, он поспешил покинуть департамент, оставив француза весьма довольным этим приятным сюрпризом, с выражением лица, которое может быть лишь у истинного сына Галлии.

* * *

До полудня того же дня господин и слуга уже были готовы отправиться в путь.

Чемоданы были упакованы, лошади запряжены, билеты на ночной пароход из Дувра в Кале были приобретены.

Осталось лишь дождаться времени отъезда из Лондона.

В преддверии отъезда состоялось чрезвычайное тайное заседание — его участники собрались в одной их комнат в доме Кошута в Сент Джонз Вуд.

В собрании участвовало восемь человек, у всех у них был титул, полученный по наследству или за заслуги.

Все были известными людьми, большинство из них — выдающимися. Двое были из Венгрии, голубых кровей, еще один был бароном в этой стране, в то время как трое были генералами, каждый из которых командовал армейским корпусом.

Седьмой, самый низкий по рангу, был простым капитаном — это был сам Майнард.

А восьмой — кто был восьмым?

Этот человек был одет в костюм камердинера и держал в руках шляпу с кокардой, словно готовился покинуть обжитое место.

Было любопытно наблюдать, как другие сидели или стояли вокруг этого человека-лакея, включая баронов, графов и генералов, все, как и он, со шляпами в руках, однако не потому, что они готовились к отъезду. Шляпы были сняты в знак уважения!

Они разговаривали с ним, если и не в подобострастном тоне, но так, как разговаривают с лидером, а его ответы выслушивали с таким вниманием, что говорило о подлинном уважении к этому человеку!

Если и было когда-либо свидетельство величия человека, то оно заключалось в том, что соратники почитают его как в момент процветания, так и в час беды.

Именно так было с экс-диктатором Венгрии, ибо излишне говорить о том, что переодетым в камердинера был Кошут.

И даже в часы изгнания, когда его дело казалось безнадежным, а равнодушный мир с презрением хмурил брови, его можно было застать не в кругу нуждавшихся в нем подхалимов, а среди людей самых благородных кровей из Венгрии, людей, которые из уважения держали в руках свои шляпы и почитали его именно в тот час, когда судьба их любимой страны, как и их собственная, зависела от его воли!

Автор данного повествования стал свидетелем этой сцены и считает это величайшим триумфом разума перед обстоятельствами, победой правды над шарлатанством, триумфом, который когда-либо он видел.

Господа, собравшиеся вокруг него, были посвящены в тайну Кошута. Они слышали о восстании в Милане. Это как раз и было предметом их беседы, и большинство из них, так же как и Кошут, собиралось принять участие в этом выступлении.

Многие из них, как и Кошут, полагали, что это неблагоразумный шаг со стороны Мадзини — они также были знакомы с телеграммой, где говорилось об этом. Некоторые из них называли это безумием!

Ночь была темная и благоприятная для отъезда. Они нуждались в темноте, поскольку им было известно о шпионах, следящих за ними.

Но Майнард все-таки принял меры предосторожности, чтобы обмануть бдительность этих ищеек деспотизма.

Он задумал хитрость, которая не могла не привести к успеху. Были приготовлены два набора чемоданов — один пустой, который покинет дом Кошута в кэбе, увозящем также капитана и его слугу. Кэб должен будет остановиться у северного въезда в Берлингтонскую Аркаду и дожидаться их там, пока пассажиры не возвратятся с прогулки, словно посетившие магазины этого фешенебельного района.

На Пикадилли будет находиться другой кэб, в котором будет настоящий багаж путешественников, отвезенный предыдущей ночью на квартиру капитана — автора этой идеи.

Шпионы должны быть опытными детективами, чтобы не попасться в эту ловушку.

Но как ни остроумна была эта хитрость, она так и осталась неосуществленной.

Как стало известно позже, Кошут и капитан Майнард вполне могли бы снова возблагодарить Бога за это.

Если бы они преуспели и сумели обмануть английских шпионов, это грозило бы гибелью всем планам. Менее чем через двадцать часов они оба оказались бы во французской тюрьме — Кошут для того, чтобы быть переданным в еще более опасную темницу в Австрии, а его мнимый владелец, возможно, — в ту самую камеру, откуда он был ранее спасен благодаря флагу своей страны.

Но они даже не начали реализовывать свой план, даже не успели сесть в кэб, ожидавший их у ворот дома Кошута. Прежде чем они сделали это, человек, вбежавший в дом, предотвратил их отъезд.

ГЛАВА LXXIV. ВОССТАНИЕ — ОБМАН!

Человеком, который изменил их планы, был граф Розенвельд. Эта история требует разъяснения.

Незадолго до этого граф, прогуливаясь вокруг дома Кошута, отошел на некоторое расстояние от дома — по заданию Кошута он должен был разведать обстановку.

Такое задание было ему поручено потому, что он как старожил неплохо разбирался в жизни Лондона.

Цель была в том, чтобы обнаружить, где и сколько расположено шпионов.

Темная ночь благоприятствовала ему, зная, что и сами шпионы любят темноту, он, прогуливаясь, приблизился к некоему укромному месту, где, по его предположению, могли находиться шпионы.

Он подошел уже совсем близко к нему, когда услышал голоса, ведущие беседу, которые предупредили его о том, что шпионы где-то рядом. Он сумел увидеть двоих из них.

Они приближались к месту, где он стоял.

Ворота сада, обрамленные парой массивных столбов, образовали нишу, темную, как в подземелье Плутона.

Сюда и отошел граф, стараясь занять как можно меньше места, насколько позволяло его тело.

Туман, почти осязаемый на ощупь, помог ему остаться незамеченным.

Эти двое подошли и, к счастью для Розенвельда, остановились почти перед самими воротами.

Они продолжали беседу, разговаривая достаточно громко, так что граф мог слышать каждое слово.

Он не знал, кем они были, но их беседа вскоре открыла ему все тайны. Это были шпионы, которые занимали дом напротив дома Кошута, — те самые люди, в поисках которых он и отправился на разведку.

Ночная темнота не позволяла ему разглядеть их лица. Он мог лишь различить две фигуры, нечетко проступающие сквозь пелену тумана.

Но это не имело значения. Он никогда не видел этих шпионов раньше, и потому их лица ничего бы ему не сказали. Достаточно было того, что он слышал их.

И он услышал достаточно для того, чтобы посчитать свою цель достигнутой, — достаточно для того, чтобы вести себя тихо, пока они не ушли, а затем, потрясенный услышанным, поскорее вернуться в круг друзей, которых он некоторое время назад оставил.

Он ворвался в комнату со словами, которые вызвали удивление — почти испуг!

— Вы не должны никуда уезжать, мой губернатор! — были первые слова, которые сорвались с его губ.

— Почему? — спросил Кошут в удивлении, которое разделяли все.

— Мой Бог! — ответил австриец. — Я услышал странную историю, после того как я покинул вас.

— Какую историю?

— Историю этого восстания в Милане. Найдется ли на земле хоть один человек, чтобы поверить в эту историю, настолько подлую и отвратительную?

— Объясните, что вы хотите этим сказать, граф!

Это была реакция всех присутствующих.

— Терпение, джентльмены! Вы и сами будете поражены, услышав, что я расскажу.

— Продолжайте!

— Я обнаружил шпионов, как и ожидалось. Двое из них были на улице и разговаривали между собой. Я спрятался за воротами, негодяи вскоре подошли вплотную к ним. Они не видели меня, но я их видел и, самое главное, слышал. И, что вы думаете, я услышал? Будь я проклят! Ни один из вас не поверит мне!

— Расскажите нам, посмотрим!

— Итак, восстание в Милане — обман, приманка, чтобы завлечь благородного губернатора и всех нас в австрийские сети. У него, у восстания, нет никакой другой цели — так сказал один из шпионов другому, ссылаясь на того, кто сказал ему об этом.

— И кто это сказал ему?

— Тот, кто его нанял, лорд …

Кошут вскочил. Сведения, какими бы необычными они ни были, не могли показаться невероятными.

— Да! — продолжал Розенвельд. — То, что я вам говорю, не вызывает никакого сомнения. Шпион, который рассказал об этом товарищу, сообщил факты и даты, которые он, должно быть, получил из некоторого конкретного источника, и, поскольку многое я уже подозревал, кое-что подтвердило мои выводы. Я знаю силу этих богемских полков. Кроме того, имеются тирольские снайперы — настоящие телохранители тирана. Поэтому у нас нет никаких шансов, хотя Джузеппе Мадзини и думает иначе. Это восстание, безусловно, западня, и мы не должны попасть в нее. Так вы не поедете, мой губернатор?

Кошут посмотрел на своих друзей вокруг и остановил свой взгляд на Майнарде.

— Не спрашивайте меня, — сказал в ответ солдат-писатель. — Я все еще готов сопровождать вас.

— И вы вполне уверены, что все услышанное вами — правда? — спросил экс-диктатор, еще раз обращаясь к Розенвельду.

— Несомненно, ваше превосходительство. Я слышал это так, как будто говорили непосредственно со мной. Эти слова все еще звенят в моих ушах, которые горят от них!

— Что скажете, джентльмены? — спросил Кошут, тщательно изучая выражения лиц собравшихся. — Должны ли мы верить в такой позор?

Прежде чем кто-либо успел дать ответ, раздался звонок на воротах, прервавший их обсуждение.

Дверь открылась, пропустив человека, который зашел прямо в комнату, где собрались революционеры.

Все узнали Полковника Ихаша, друга и адъютанта Кошута.

Не говоря ни слова, он передал лист бумаги в руки экс-диктатора.

Все присутствующие могли видеть, что это шифрованное телеграфное сообщение.

Это был один из шифров, к которому у Кошута был ключ.

Печальным тоном и дрожащим голосом Кошут расшифровал послание собравшимся, и его печаль передалась всем:

‘Восстание оказалось фальшивым. За ним стоит предательство. Венгерские полки этим утром были разоружены. Десятки этих бедняг были расстреляны. Сам Мадзини и другие, вероятно, разделят их судьбу, если только не произойдет нечто невероятное, что может их спасти. Мы окружены со всех сторон, и спасения не видно. Свое спасение я вверяю в руки Бога Свободы.

Тюрр.’

Потрясенный Кошут медленно опустился на стул. Казалось, что он сейчас свалится на пол!

— Я также призываю Бога Свободы! — вскричал он, немного придя в себя и снова вскакивая. — Разве он может позволить таким людям, как они, стать жертвами деспотизма? — Мадзини и тем более — Тюрр-рыцарь — самые храбрые, лучшие, прекрасные из моих офицеров!

Никто из тех, кто хоть раз видел генерала Тюрра, не стал бы подвергать сомнению те высокие слова, которыми Кошут отозвался о нем. И его дела, совершенные после этого, только подтверждали этот хвалебный отзыв.

Таким образом, сведения, сообщенные Розенвельдом, были подтверждены этой ужасной телеграммой.

Граф сообщил их вовремя. Если бы он задержался, и Кошут с капитаном Майнардом были уже на пути к Дувру, предупреждение пришло бы слишком поздно — слишком поздно, чтобы спасти их от попадания уже следующей ночью в гости к Луи Наполеону, в одну из его тюрем.

ГЛАВА LXXV. ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ ГОСУДАРСТВЕННОГО ДЕЯТЕЛЯ

Завернутый в богато вышитый халат, в колпаке с кисточкой, небрежно надетом на голову, — ноги его были в полосатых шелковых чулках и марокканских шлепанцах — благородный патрон Свинтона сидел в своей библиотеке.

Он был один, разделив свое одиночество лишь с сигарой — одного из лучших сортов, от vuelta-de-abajo [Район в провинции Пинар-дель-Рио (Куба), где выращивается табак для сигары. Табак, выращиваемый в Вуэльта Абахо, по мнению многих любителей табака, является лучшим из табачных изделий в мире].

Некоторая тень на его лице говорила о том, что он был чем-то огорчен.

Но это была лишь легкая тень, которая не говорила о серьезной неприятности. Это было не более чем сожаление о том, что Лайошу Кошуту удалось спастись от сети, которая была специально для него расставлена, согласно собственной идее его светлости.

Его светлость, вместе с другими служащими короне заговорщиками, ожидал многого от бунта в Милане. Используя изощренные и хитрые приемы, они организовали это восстание-обман, в надежде, что удастся схватить и бросить в тюрьмы великих лидеров национальных движений.

Но проект провалился благодаря излишней перестраховке с их стороны. Проект был словно ребенок, у которого благодаря хорошему уходу слишком быстро выросли зубы, и прежде чем он достиг зрелости, его ‘родители’ вынуждены были отказаться от него.

Венгерские полки были слишком быстро разоружены, и тем самым арест видных руководителей революций был поставлен под угрозу. Были расстрелы и казни на виселицах — массовые убийства участников восстания. Но жертвами стали отнюдь не крупные фигуры революционеров, настоящие лидеры спаслись.

‘Неуловимый’ Мадзини сумел удивительным, почти мистическим образом спастись, так же как и рыцарь Тюрр. Благодаря неким электрическим сигналам, против которых бессильны даже короли, Кошут был спасен от тюрьмы. Таковы были мысли огорченного патрона Свинтона, пытающегося понять, почему его дьявольский план провалился.

Его антипатия к венгерскому лидеру была двоякой. Он ненавидел его как политического соперника, того, чья доктрина была опасна для королей — ‘помазанников Божиих’. Но он таил в себе и другую ненависть против Кошута, ненависть, которая имела личную природу. За оскорбление и шпионаж Кошут потребовал у его светлости извинений. Это требование было передано в персональном послании, которое составил человек, слишком влиятельный, чтобы оставить послание без внимания. Пришлось извиниться.

Немногие знали об этом инциденте между экс-диктатором Венгрии и высокопоставленной особой. Но об этом знает и помнит автор романа, а также сам Его светлость, который с горечью вспоминал об этом вплоть до своей смерти. Нынешним утром ему было обиднее, чем когда-либо, поскольку он потерпел неудачу в своем плане мести, и Кошут был все еще жив.

Были обычные статьи, выданные газетами, со стандартными обвинениями в адрес прославленного изгнанника. Он был представлен как преступник, который не осмелился показаться на арене восстания, но поддержал его из своего безопасного убежища в Англии. Его называли ‘революционером-убийцей’.

На какое-то время этот ярлык прилепился к нему, но ненадолго. В очередной раз на его защиту встал Майнард со своим острым пером. Он знал правду и не стал молчать.

И он действительно сказал правду, в ответ на язвительное замечание анонимного клеветника, назвав последнего ‘убийцей за столом’.

В итоге репутация Кошута не только не пострадала, но и в глазах настоящих джентльменов стала более чистой, чем когда-либо.

Это было тем самым огорчением, которое разогревало ненависть его светлости, когда он курил свой ‘императорский’ табак. Влияние никотина постепенно успокоило лорда, и тень ушла с его лица.

Тем более что у него все же был повод чувствовать себя триумфатором — не в войне или дипломатии, но зато в той области, где правит Купидон. Он думал о многих мимолетных победах, которых он достиг, а когда вспоминал о том, что теперь стар и беспомощен, утешал себя мыслями об известности, деньгах и власти.

Но более всего его мысль останавливалась на самой последней и самой свежей интрижке, романе с женой его протеже, Свинтона. Он имел все основания считать это успехом, и, приписывая победу своему личному обаянию — в которое странным образом верил, — он продолжал курить свою сигару в состоянии блаженства и удовлетворенности.

Это его состояние было грубо нарушено вторжением лакея, бесшумно проскользнувшего в комнату и передавшего в руку его светлости визитную карточку, на которой было написано ‘Свинтон’.

— Где он? — последовал вопрос слуге.

— В приемной, Ваша светлость.

— Вы не должны были впускать его туда, пока не убедились, что я расположен принять его.

— Прошу прощения, Ваша светлость. Он вошел туда сразу и не спросясь, — сказал, что ему нужно срочно переговорить с Вашей светлостью.

— Тогда пригласите его сюда!

Лакей поклонился и вышел.

— Что нужно этому Свинтону именно теперь? У меня сегодня нет с ним никаких дел, и я хотел бы по случаю избавиться от него. Вошел сразу и не спросясь! И желал срочно переговорить непременно со мной! Впрочем, какое мне дело!

Однако Его светлость не был ко всему этому равнодушен. Совсем наоборот, внезапная бледность проступила на его щеках, а губы побелели, как у человека, находящегося под влиянием дурного предчувствия.

— Интересно, подозревает ли этот малый о чем-либо…

Эта мысль его светлости была прервана появлением ‘малого’ собственной персоной.

ГЛАВА LXXVI. СКРОМНОЕ ТРЕБОВАНИЕ

Появление в комнате протеже отнюдь не принесло успокоения шестидесятилетнему донжуану. Наоборот, щеки и губы его еще более побледнели. Что-то в глазах экс-гвардейца выдавало, что этот человек затаил обиду.

Более того, чувствовалась его решимость требовать компенсации за оскорбление. При этом Его светлость не мог ошибаться: все эти чувства были направлены против него самого. Смелое, внушающее страх состояние посетителя, столь отличное от того, каким оно было до настоящего времени, показывало, что, какими бы ни были его претензии, он намерен идти до конца.

— Что с вами, дорогой мой Свинтон? — спросил его испуганный патрон тоном притворного примирения. — Я могу быть вам чем-то полезен сегодня? У вас есть ко мне дело?

— Да, у меня есть дело, и довольно неприятное.

В таком ответе Его светлость не мог не заметить довольно неучтивое опускание его титула.

— В самом деле! — воскликнул он, стараясь не замечать этого. — Неприятное дело? К кому?

— Лично к вам, мой лорд.

— Ах! Вы меня удивляете — я не понимаю вас, мистер Свинтон.

— Ваша светлость поймет, когда я упомяну один случай, который произошел в прошлую пятницу днем. Это было на улице в южной части Лейцестер Сквайр.

Этого было вполне достаточно для его светлости, и он едва не упал со стула. Хотя даже если бы он и остался сидеть неподвижно, весь вид его при упоминании этого названия говорил о том, что ему очень хорошо известно об этом ‘одном случае’!

— Сэр — мистер Свинтон! Я не понимаю вас!

— Вы отлично меня понимаете! — ответил Свинтон, снова неучтиво опуская титул патрона. — Вы должны знать об этом, — продолжал он, — так как вы были на той самой улице именно в указанное время.

— Я там не был.

— Бесполезно отрицать это. Я был там, и я лично видел вас. И хотя Ваша светлость скрывала свое лицо, нет никакой проблемы — ни для меня, ни для джентльмена, который оказался рядом со мной и который знает Вашу светлость так же как и меня, — поклясться, что он видел именно вас.

Хотя теперь и был, наконец, упомянут титул, но с большой долей сарказма.

— И вы утверждаете, что я был на этой улице в это время? — спросил обвиняемый с вызовом.

— Да, но дело не только в этом. Ваша светлость может свободно находиться на любой улице, как и любой другой человек. Но когда Ваша светлость, как было замечено, выходит из некоторого дома, имеющего определенную репутацию, в сопровождении леди, которую я имею честь достаточно хорошо знать, — то у меня уже есть серьезное основание удивляться. Так же как и у моего друга, который был рядом со мной.

— Разве я не могу помочь леди после того, как вышел из здания? Это просто случайное совпадение.

— Но совсем не случаен ее вход вместе с вами — тем более, что Ваша светлость оказал ей любезность и помог выйти из кэба, после того, как вы проехали с ней вместе по улице! Так что, мой лорд, нет смысла отрицать все это. Отговорки вам не помогут. Я был свидетелем собственного позора, были и другие свидетели. Я требую компенсации.

Если бы все троны Европы развалились перед его глазами, то этот прожженный конспиратор не был бы так неприятно ошеломлен. Как и Людовик XIV, он полагал, что после него хоть потоп, но потоп угрожал теперь именно ему — серьезное, убийственное наводнение, которое могло поглотить не только большую часть его состояния, но большую часть его славы!

Он был испуган тем более потому, что перед этим двое уже пострадали от подобного удара. Он знал, что виновен и что это может быть доказано, понимал, насколько жалкой будет попытка оправдаться. И теперь у него не было другого выхода, кроме как подчиниться требованиям Свинтона. Он надеялся, что эти требования не будут слишком тяжелы, и их можно будет выполнить без особых проблем.

Возникшая пауза успокоила его. Это напоминало картину, когда стервятник, насытившись печенью, утолил свой голод и успокоился, — и когда Свинтон заговорил снова, тон его разговора предвещал компромисс.

— Мой лорд, — сказал он, — я чувствую себя опозоренным. Но я бедный человек, и я не могу позволить себе обратиться в суд против вашей светлости.

— Зачем вам обращаться в суд? — спросил лорд, поспешно ухватившись за соломинку, брошенную ему. — Я уверяю вас, что все это — ошибка. Вы были введены в заблуждение. У меня были причины иметь частную беседу с леди, которую вы подозреваете, и я в тот момент не подумал, что моя встреча с ней может быть истолкована превратно.

Это была жалкая отговорка, и Свинтон выслушал ее с насмешкой. Его светлость и не рассчитывал на иную реакцию. Он сказал это только для того, чтобы дать своему опозоренному протеже шанс на то, чтобы как-то замять это дело.

— Вы такой человек, — продолжал он, — которому я совсем не желал бы доставлять неприятности. Я готов сделать что-либо, чтобы избежать этого, я готов исполнить любую вашу просьбу, только скажите. Вы хотели попросить меня о чем-то. Что я смогу для вас сделать?

— Да, у меня есть просьба, мой лорд.

— Что бы вы хотели, чтоб я для вас сделал?

— Титул. Ваша светлость может даровать мне его?

На сей раз лорд вскочил со стула и стоял, смотря на него широко раскрытыми глазами и с выражением ошеломленного таким требованием человека.

— Вы сошли с ума, мистер Свинтон!

— Я не сошел с ума, мой лорд! Я имею в виду именно то, о чем я говорю.

— Да, но поймите, сэр, что если обеспечить вам титул, это создаст такой скандал, который может стоить мне репутации. Даже не думайте об этом. Такие почести можно заслужить только в качестве награды!

— А также для тех, кто оказывает такие услуги, как я. Именно это, мой лорд, является отличной службой государству. Я полагаю, что вы и сами собирались это сказать. Такие услуги может оказать только человек не очень щепетильный, но для меня это неважно. Если бы заслуги учитывали средства их достижения, мы никогда бы не слышали о таких патентах благородства, как у лорда Б., графа С. и сэра Х. Н., и еще около шестидесяти прочих лиц я мог бы назвать. На каком основании, мой лорд, при полном отсутствии заслуг этих джентльменов, им были даны такие же права, как и Бурке? А если взять этого самого Бурке, ставшего ‘сэром Бернардом’ только для того, чтобы увековечить свою геральдику? Прелестное, прелестное служение государству, что и говорить! Я уверен, что у меня есть не меньше прав на титул, чем у него.

— Я не отрицаю этого, мистер Свинтон. Но вы же знаете, что это вопрос не права, а целесообразности.

— Пусть будет так, мой лорд. У меня именно такой случай.

— Я говорю вам, что я не осмеливаюсь сделать это.

— А я говорю вам, что осмелитесь! Ваша светлость может сделать почти все. Британская общественность полагает, что у вас есть и власть, и право, и вы можете принимать законы страны. Вы научили их думать так, и им неведомо что-то иное. Кроме того, в данный момент вы очень популярны. Они думают, что вы — совершенство!

— И все-таки, несмотря на это, — ответил Его светлость, не замечая насмешки, — я не осмелюсь сделать то, о чем вы просите. Как! Дать вам титул! Я с таким же успехом мог бы говорить о смещении королевы и назначении вас королем в ее королевстве.

— Ха-ха! Я не рассчитываю на такую высокую честь. Мне этого не надо, Ваша светлость. Короны, говорят, делают головы уязвимыми. Я — человек весьма умеренных устремлений. Я вполне удовлетворюсь титулом.

— Это безумие, мистер Свинтон!

— Хорошо, если вы не можете сделать меня лордом, как и вы, я согласен на титул баронета. Я даже буду вполне удовлетворен титулом простого рыцаря. Конечно, Ваша светлость сумеет сделать это для меня?

— Это невозможно! — воскликнул патрон с досадой. — Может, у вас есть какое-то иное желание? Получить должность чиновника?

— Я не гожусь для этого. И я не хочу служить. Мне нужно только титул, мой лорд.

— Значит, вы хотите только титул? — спросил лорд после некоторой паузы, как будто ему внезапно пришла в голову некая идея, способная разрешить проблему. — Все равно какой? Титул графа вас бы устроил?

— Как Ваша светлость могла бы дать мне его? В Англии нет графов!

— Но они есть во Франции.

— Я знаю это, и знаю многих из них, большинство из них не имеют достаточно средств, чтобы соответствовать этому титулу.

— Не думайте о средствах. Титул обеспечит их человеку таких талантов, как вы. Вы можете быть одним из них. Французский граф все же граф. Я полагаю, этот титул удовлетворит вас?

Свинтон, казалось, размышлял.

— Возможно. И как вы думаете получить этот титул для меня?

— Я уверен, что это возможно. Тот, кто имеет власть даровать такие почести, — мой близкий друг, с которым я лично знаком. Мне не надо говорить вам, что это — правитель Франции.

— Я знаю это, мой лорд.

— Хорошо, мистер Свинтон, будем считать, что титул французского графа удовлетворит вас, и вы получите его в течение недели. Или еще раньше, если поедете в Париж сами.

— Мой лорд, я буду рад поехать туда.

— Тогда договорились. Приходите ко мне завтра. Мне тем временем подготовят письмо, с которым вы отправитесь к императору Франции и сможете войти в высший свет этой страны. Приходите ровно в десять.

Не стоит говорить, что Свинтон оказался пунктуален и прибыл в назначенное время. Полный радости, он совершил поездку из Парк-Лейн в Париж.

Не менее рад был и его патрон — тем, что сумел откупиться так дешево, в то время как в ином случае это могло не только дорого стоить, но и повлечь за собой губительный скандал.

Менее чем через неделю с момента этого разговора Свинтон пересек границу Южного берега с патентом на графский титул в кармане.

ГЛАВА LXXVII. ГРАФ ДЕ ВАЛЬМИ

Самым большим сюрпризом в жизни миссис Гирдвуд стало прибытие мистера Свинтона в отель ‘Кларендон’ с вопросом, примут ли она и ее девочки приглашение на прием у лорда? Прием должен состояться в резиденции лорда в Парк-Лейне.

Вдова владельца магазина дала согласие, не советуясь с девочками, и ей было передано приглашение на прием, на листе дорогой бумаги с известным гербом.

Госпожа Гирдвуд отправилась на прием, и девочки вместе с нею, голова и плечи Джулии были украшены алмазами стоимостью в двадцать тысяч долларов. Одеты они были как и все леди, представленные в гостиной его светлости в этот день.

Судя по тому, как их встретили, леди из Америки не имели никакого повода стыдиться за джентльмена, который их сопровождал. Миссис Гирдвуд была опять неожиданно и приятно удивлена, когда благородный хозяин, подойдя, обратился к Свинтону со словами ‘Мой дорогой граф’ и попросил познакомить с его спутницами.

Это было сделано весьма изящно, и теперь, впервые в своей жизни, миссис Гирдвуд была вполне уверена, что ее окружают представители настоящей аристократии.

Не могло быть никакого обмана со стороны людей, имевших все звания, известные по ‘Книге пэров Бурке’. И при этом уже не было никакого сомнения, что мистер Свинтон на самом деле имеет титул.

— Он граф, это на самом деле так! — пробормотала миссис Гирдвуд. — Он не лорд, но он никогда не говорил, что он был лордом. Титул графа — это то же самое, или где-то рядом.

— Есть графы с очень большими состояниями — намного большими, чем у некоторых лордов. Разве мы не слышали об этом?

Вопрос был задан Джулией после того, как все трое были представлены августейшей особе.

Но у Джулии не было возможности получить ответ на свой вопрос, ибо благородный хозяин, гостями которого они были, снизошел до беседы с нею, и продолжал болтать так долго, что граф, казалось, начал ревновать к нему. Как будто заметив это, Его светлость ушел, продолжив расточать любезности двадцати другим молодым и красивым леди, украшавшим своим присутствием прием, — они после отъезда семейства Гирдвуд полностью завладели вниманием графа вплоть до завершения вечера.

Приемы длятся обычно не более чем два-три часа, начинаются в десять и завершаются примерно в двенадцать, с легкими закусками типа ‘чая’, который с некоторой натяжкой мог бы сойти за ужин.

В продолжение вечера граф де Вальми (таков был титул мистера Свинтона) пригласил леди на небольшой ужин, более существенный, в одном из уютных ресторанов, которые можно найти немного дальше, на Пикадилли. Там к ним присоединился другой граф, который уже находился за столом мистера Свинтона, сопровождаемый графиней, и они все вместе весьма приятно провели час-другой, как это обычно бывает за небольшим ужином.

И даже спокойная Корнелия наслаждалась, хотя и не благодаря компании двух графов. Она встретила на приеме джентльмена — человека достаточно старого, годящегося ей в отцы, — но той благородной природы, на которую сердце молодой, доверчивой девушки с готовностью откликается. Они долго болтали друг с другом. Он сказал ей несколько слов, которые заставили ее позабыть о разнице в годах и вызвали желание беседовать с ним вновь и вновь. Она дала согласие на продолжение встреч с ним, и мысль об этом позволила ей считать себя не обделенной вниманием, даже когда граф де Вальми ограничил свой интерес исключительно ее кузиной, а женатый граф вовсю расточал любезности ее тете.

Шампанское и мозельское вино были самого лучшего качества, и миссис Гирдвуд не стала ограничивать себя в их употреблении, так же как и ее дочь.

Оба графа были приятными компаньонами — но особенно тот, кто так долго был в их глазах мистером Свинтоном, — он более не старался сохранять свое инкогнито.

Сердце миссис Гирдвуд совершенно успокоилось, она привязалась к графу, как мать к сыну, в то время как Джулия смягчила свое сердце по другой причине — отданное сердце обещало ей титул ‘графини’.

— Что может быть лучше, что может быть приятнее? — думала она, повторив эти слова желающей того же самое матери. Элегантная графиня, красивый муж, роскошная одежда и алмазы, экипажи и деньги, чтобы еще раз подчеркнуть свой титул! Казалось, граф имел денег в избытке, но если нет, то мать дала обещание, что недостатка в деньгах не будет.

Приемы Джулия будет устраивать сама — не только в Большом Лондоне, но и на Пятой авеню в Нью-Йорке.

Она сможет опять приехать в Ньюпорт в разгар купального сезона, и как она сумеет досадить этим Дж., и Л., и Б., вызвать их зависть до кончиков пальцев, щеголяя перед ними как ‘графиня де Вальми’!

Ну и что из того, что она не совсем влюблена в графа? Она была не первой и не последней, кто стремился заглушить тоску своего сердца и напрягал его нежные струны, стремясь подчинить браку по расчету.

В таком настроении и нашел ее Свинтон, когда под своим истинным и реальным именем снова сделал ей предложение.

И она ответила на него, согласившись стать графиней де Вальми.

ГЛАВА LXXVIII. РАЗМЫШЛЕНИЯ У КАНАЛА

Триумф Свинтона, казалось, был полным. У него уже был титул, который никто не мог отобрать, — даже тот, кто его даровал. У него имелась жалованная грамота и пергамент о благородном титуле, он позаботился об этих документах. Ему все еще требовалось состояние, но получение его, казалось, не составит проблем. Джулия Гирдвуд согласилась стать его женой, с приданным в пятьдесят тысяч фунтов и, возможно, еще много тысяч в будущем.

Это был редкостный миг удачи, или, скорее, хитрая комбинация — искусная и жестокая. Но она еще не была завершена. Впереди свадьба. А после нее — что? Как закончить эту комедию, он пока не знал, и будущее было туманным. Оно было полно опасностей и чревато многими неприятностями.

Что если Фан подведет его — сорвет эту удачную комбинацию? Допустим, ей станет стыдно, и она запретит этот брак? Она может поступить так в самую последнюю минуту и навлечь на него позор, разочарование и крушение всех его надежд!

Правда, он не очень опасался этого. Он был уверен, что она со своей стороны будет соблюдать соглашение и позволит его низким планам осуществиться. Но что дальше? Что будет дальше?

Она по-прежнему будет его женой, и опасения будут висеть над ним, как дамоклов меч! Он должен будет разделить с ней добытый нечестным путем улов — он очень хорошо знал, что она своего не упустит, — а также вынужден будет подчиняться ей во всем. Он знал, что она захочет им командовать, — теперь, когда она снова стала на Роттен Роу одной из самых симпатичных наездниц. Было что-то такое, что при мысли о восстановлении былой славы Фан досаждало ему гораздо больше, чем опасение какого-либо наказания. Он бы охотно согласился отдать любые добытые им деньги — даже половину состояния Джулии Гирдвуд, только бы его бывшая жена хранила молчание.

Такая щедрость весьма странна, ведь он всегда стремился к деньгам, но, возможно, если объяснить причину, странной она казаться перестанет. Свинтон, бессердечный по натуре, влюбился в Джулию Гирдвуд — безумно и отчаянно.

И теперь, когда так близок желанный момент обладания ею, его судьба висит на волоске, зависит от каприза и может быть погублена в любой момент! Он зависим от желаний своей обиженной жены! Неудивительно, что негодяй видел в будущем много проблем на его пути, вместе с цветами его поджидают черепа и скелеты!

Фан помогла ему осуществить план по приобретению невероятного состояния, и так же легко она могла разрушить все это.

— Небеса! Она не должна сделать этого! — такие слова невольно сорвались с его губ, когда он стоял, выкуривая сигару и размышляя о будущем, которого боялся. Прежде чем от сигары остался один окурок, он составил план по защите себя от будущего вмешательства жены. Для этой цели он решил использовать самые подлые способы, какие только возможно.

Его схема двоебрачия была жалкой и мелкой авантюрой по сравнению с тем планом, который теперь созрел в его мозгу.

Он стоял на краю канала, крутой берег которого огибал заднюю часть сада. Русло канала было прямо напротив, так что обрыв и водная пропасть были в нескольких шагах от него. Вид всего этого наводил на размышления. Он знал, что канал глубокий. Он видел, что вода там мутная, и при падении в него вряд ли есть шанс остаться в живых.

Яркая луна плыла по небу, отражаясь яркими пятнами на воде. Пятна продирались через кустарник, и было видно, что это молодая луна, которая вскоре спустится и скроется за домами. Было довольно темно, но лунного света хватало, чтобы хорошо рассмотреть канал и доработать злодейский план.

— Это как раз то что надо! — пробормотал он. — Но не здесь. Тело могут вытащить из воды. И даже если возникнет версия о самоубийстве, это все равно будет связано со мной. Тогда мне не избежать обвинения в убийстве. Это было бы ужасно. Я должен буду объясняться с детективами, а объяснение с детективами, при подобных обстоятельствах, равносильно осуждению. Нет, это невозможно! Это дело нельзя совершить здесь! Но это можно сделать в другой части канала. Такое уже делали, без сомнения, неоднократно. Да, спокойная водичка! Если б ты могла говорить, ты могла бы многое рассказать о погружениях в твои тихие глубины! Ты подходишь для моей цели, но не здесь. Я знаю место более подходящее — мост в Парк Роад. И время — поздний вечер, когда щеголи-торговцы из Веллингтон Роад уже вернулись домой, к своим семьям. Почему бы уже не этой ночью? — вдруг спросил он себя, нервно выбираясь из калины и впиваясь взглядом в луну, тонкий полумесяц которой слабо мерцал среди облаков. — Вот, я вижу, закат луны произойдет в течение часа, и если небо меня не обманет, то будет темно, как в преисподней. И густой туман, о, небеса! — добавил он, поднимаясь на цыпочки и внимательно оглядывая горизонт на востоке.

— Почему бы не этой ночью? — спросил он себя снова, словно этим вопросом хотел окончательно убедить себя в принятии ужасного решения. — Дело не может ждать. Один день может испортить все. Если это должно быть совершено, то чем скорее, тем лучше. Это должно быть сделано!

— Да, да, скоро опуститься туман, если я правильно понимаю лондонскую погоду. Это произойдет незадолго до полуночи. Видит Бог, все можно устроить к утру!

Мольба, слетевшая с его уст по поводу такого ужасного намерения, говорила о его истинно дьявольском самообладании.

Но его жена не могла не заметить нечто отталкивающее в выражении его лица, когда он вернулся в дом, где она ждала его, чтобы выйти вместе с ним на прогулку.

Это была прогулка в Хаймаркет, чтобы насладиться роскошным ужином в Кафе де Европа, где ‘другой граф’, вместе с благородной Геральдиной и еще парой друзей того же социального круга назначили им встречу.

Это была не последняя прогулка, которую Свинтон собирался совершить со своей любимой Фан. После того, как они покинут Хаймаркет, он предполагал совершить еще одну, этой же ночью, если ночь, как ожидалось, будет достаточно темной.

ГЛАВА LXXIX. МАЛЕНЬКИЙ УЖИН

Ужин давала Кейт-торговка, которой в последнее время сопутствовала удача: ей удалось заманить в свои сети некоего молодого ‘простофилю’, который также присутствовал сейчас на ужине.

Человек, которого ей удалось окрутить, был никто иной, как наш старый знакомый Франк Скадамор. В отсутствие уехавшей за границу кузины и ее положительного влияния он вел беспутный образ жизни.

Ужин, данный Кейт, был своего рода ответом ее подруге Фан, дававшей когда-то обед на вилле М’Тавиша, и по великолепию и роскоши он ничуть не уступал тому. Что же касается времени, то ужин, пожалуй, можно было назвать и обедом, поскольку он начался в восемь часов.

Это было сделано, чтобы можно было спокойно поиграть в роббер и затем в вист, где ‘простофиля’, как она называла молодого Скадамора — разумеется, за глаза, — займет одно из мест за игровым столом.

Было много сортов вина — почти все из имевшихся в подвалах кафе. Началась игра в карты, и она продолжалась до тех пор, пока Скадамор не объявил, что проигрался вчистую, после чего была пирушка.

Радостное настроение не покидало гостей благодаря воздействию алкоголя. Пили и джентльмены, и дамы. Фан, благородная Геральдина и две другие хрупкие дочери Евы баловались перебродившим виноградным соком так же свободно, как и их друзья джентльмены-гуляки.

Когда пирушка закончилась, только один из участников вечеринки, казалось, мог стоять на ногах. Это был граф де Вальми. Не в его привычках было сохранять голову трезвой, но в данном случае он не напился с определенной целью.

Никто из его собутыльников, занятых вином, не заметил, что он постоянно выливал свою порцию ликера в плевательницу и лишь изображал из себя пьяного. Если б они даже и заметили это, то сочли бы странным, но никто не сумел бы угадать истинную причину такого представления. Самый отъявленный злодей не разгадал бы его подлый план и причину отказа от алкоголя.

Веселые друзья в самом начале развлечения могли заметить его погруженность в собственные мысли. Благородная Геральдина даже подшучивала над ним за это. Но через некоторое время все настолько опьянели и повеселели от вина, что никто не предполагал наличие у кого-то мрачных мыслей.

Посторонний зритель, внимательно наблюдавший за выражением лица мистера Свинтона, возможно, увидел бы признаки этого, так же как и усилия по сокрытию тайных мыслей. Его взгляд, казалось, время от времени становился отстраненным, как будто его мысли были где-то далеко от этой веселой вечеринки и от пьяных друзей.

Он даже проявил небрежность при игре в карты, хотя его противником в игре был ‘голубь’, которого ощипывали.

Некая сильная и болезненная дума, должно быть, вызвала его рассеянность, и, казалось, для него было большим облегчением, когда собутыльники, вдоволь нализавшись, дали молчаливое согласие на завершение пирушки.

В этом ужине участвовали восемь человек, и было вызвано четыре кэба, подъехавших ко входу в кафе и забравших из него четыре пары.

Столько же кэбов привезли их сюда. Тогда гости вполне самостоятельно могли войти в кафе, но сейчас, только при помощи полицейского из Хаймаркета, а также нескольких официантов посетителей удалось усадить в кэбы, и те отъехали.

Кэбмены отправились в разные стороны. Скадамора сопровождала благородная Геральдина, или, скорее, сама неудача, в то время как Свинтон, сопровождавший свою подвыпившую жену, сказал кэбмену:

— В Парк Роад на Сент Джонз Вуд.

Это было сказано негромко, низким глухим голосом, чтобы кэбмен не принял их за супружескую пару. Свинтон заранее передал кэбмену причитающуюся плату за проезд, включая чаевые.

Прогноз погоды Свинтона оправдался с точностью до деталей. Ночь была темна как смоль, лишь только туман вносил некоторый серовато-коричневый оттенок. Он был настолько плотным, что загулявшие допоздна аристократы ехали в своих роскошных экипажах в сопровождении факельщиков.

По Пикадилли и на всем протяжении Майфайр факелы ярко светили сквозь густой туман, а языки пламени от них заполняли улицы причудливыми бликами.

Далее, после пересечения Оксфорд-стрит, их стало меньше, а после Портмэн Сквайр они и вовсе исчезли, так что кэб, везущий графа де Вальми и его графиню, медленно полз по Бейкер-стрит — его собственный фонарь освещал круг радиусом не более шести футов.

— Как раз то, что надо, — сказал себе Свинтон, высовывая голову из окна и тщательно исследуя ночь.

Он сделал такой вывод еще раньше, едва выйдя из Кафе де Европа после завершения пирушки. Сейчас он сказал это негромко, впрочем, его жена не услышала бы, даже если б он прокричал что-то ей на ухо. Она спала в углу кэба.

Незадолго до этого она вела себя несколько шумно, пела куплеты и пыталась пересказать пошлый анекдот, который она впервые услышала этим вечером. Она была в таком состоянии, что не осознавала, где находится и в какой компании, что доказывали ее случайные пробуждения то с возгласом ‘Простофиля!’, то с обращением к мужу по имени другого графа, то со словами ‘Кейт-торговка!’

Ее граф, казалось, был очень внимателен к ней. Он предпринимал усилия, чтобы успокоить ее и создать ей удобства. У нее был длинный плащ, достаточно просторный — своего рода вечерний халат. Эту одежду он накинул ей на плечи и застегнул, так, чтобы ее грудь была защищена от сырости.

К тому моменту, как кэб прополз по Верхней Бейкер-стрит и въехал в Парк Роад, Фан совсем успокоилась и крепко уснула, только ее тихое сопение во сне говорило о том, что она жива.

Экипаж продвигался сквозь серовато-коричневую темноту, причем туман увеличивал его вдвое по сравнению с обычными размерами. Кэб двигался медленно и тихо, как катафалк.

— Где остановиться? — спросил кэбмен, поворачиваясь и обращаясь к пассажирам через окно.

— Южный берег! Вам не надо заезжать на ту улицу. Высадите нас в конце этой, в Парк Роад.

— Хорошо, — ответил кэбмен, однако он удивился. Ему подумалось, что это довольно странно: джентльмен и леди в таком состоянии хотят сойти на этой улице в такой час, и особенно в такую темную и туманную ночь!

Тем не менее было и объяснение, которое подсказывал ему опыт. Леди возвращалась слишком поздно. Джентльмен хотел, чтобы она вернулась без лишнего шума, который мог возникнуть от скрипа колес кэба, что может быть услышано за дверью.

Впрочем, какое значение это имело для него, кэбмена, если плата за проезд получена заранее? Он любил деньги и хотел получить чаевые. И он не был разочарован. В конце улицы джентльмен сошел, вынес свою пьяную спутницу на руках и поставил ее вертикально на тротуар.

Свободной рукой он дал кэбмену монету в одну крону, удвоив таким образом плату за проезд.

Получив такое щедрое вознаграждение, не желая показаться невежливым, кэбмен забрался обратно на облучок и, накинув на плечи свой желтовато-серый балахон, натянул поводья, хлестнул крученым кнутом лошадь и поехал обратно, в направлении Хаймаркет, в надежде встретить еще одну пьяную пару.

— Держись за мою руку, Фан! — сказал Свинтон своей беспомощной лучшей половине, убедившись, что кэбмен уехал и не мог его услышать. — Обопрись на меня. Я поддержу тебя. Так! Теперь пошли!

Фан не ответила. Алкоголь одолел ее — она была совершенно невменяема. Она была слишком пьяной, чтобы говорить и даже идти, ее мужу пришлось взвалить ее на плечи и тащить на себе. Она совсем не понимала, куда ее тащат. Зато Свинтон знал куда.

Он шел совсем не в направлении Южного берега, они вошли в темный тихий переулок и пересекли Парк Роад! Зачем? Свинтон знал зачем.

Ниже Парк Роад протекает Риджентс Канал, с мостом, о котором уже шла речь. Стоит только добавить, что чтобы пересечь канал по мосту, надо пройти через просеку в кустарнике. Это в западном направлении. А в восточном направлении дороги — стена парка, возвышающаяся высоко и заслоненная к тому же высокими деревьями.

Если смотреть в сторону Паддингтона, вы видите открытую местность, где протекает канал, и тропинка вьется вдоль его берега. Вода колеблется ниже ваших ног, с обеих сторон канал зарос вечнозелеными растениями, и пешеходы, гуляющие по Парк Роад, защищены от падения в воду перилами, доходящими до уровня груди.

На этот мост и поднялся Свинтон. Он остановился рядом с перилами, как будто для отдыха, а жена все еще держалась за его руку.

Он отдыхал, но в его намерения не входило перейти мост. Он восстанавливал силы для адской работы, для спектакля, в котором он будет исполнять роль убийцы, а его жена — роль жертвы. Только это был не спектакль, а реальная драма.

Здесь не было света, который осветил бы сцену по окончании игры, не было зрителей, которые наблюдали бы, как злодей, внезапно отпустив руку жены, обернул плащ вокруг ее шеи, так, чтобы застежка была сзади, и затем, вывернув наизнанку, набросил юбку поверх ее головы. Не было ни одного уха, которое слышало бы ее приглушенный крик, когда она, резко поднятая его руками, была выброшена через перила моста!

Свинтон даже не задержался, чтобы услышать плеск от падения ее тела. Он услышал его лишь приглушенным, смешанным со звуком собственных шагов, когда торопливой, испуганной походкой вернулся на Парк Роад.

ГЛАВА LXXX. НА БУКСИРНОМ ТРОСЕ

С трудом буксируя свою баржу, Билл Бутл, лодочник, медленно тащил ее по каналу.

Причиной был очень густой туман, при котором было весьма непросто вести его старую лошадь по тропинке.

Он бы не взялся за такое дело сегодня, однако следующим утром он должен был появиться в Паддингтоне, где в ранний утренний час его будет ждать владелец баржи.

Билл был капитаном, команда включала его жену и целый выводок молодых Бутлов, один из которых еще сосал грудь.

Миссис Бутл, одетая в мужнино пальто из толстого сукна, чтобы защититься от ночной сырости, стояла у руля, в то время как сам Бутл понукал рабочую лошадь, буксировавшую судно.

Он прошел мост Парк Роад и уже ощупью начал путь далее, когда туман, более плотный, чем обычно, сгустился над каналом и заставил лодочника сделать остановку.

Лодка была все еще под мостом, и госпожа Бутл, чувствуя, что движение приостановлено, отпустила руль. Именно в этот момент она и ее муж услышали шелест на мосту над ними, после чего сразу же послышался свист большого тела, летящего вниз!

Был также голос, но столь приглушенный, что его было еле слышно!

Прежде чем кто-либо из них успел понять, что происходит, тело достигло воды, с плеском и шумом.

Оно ударило по буксирному тросу, причем с такой силой, что старый механизм, утомленный длительным напряжением, ушел под воду.

Испуганный внезапным толчком, Бутл едва сумел устоять на ногах: он чуть было не упал головой вперед.

Трудно было также успокоить лошадь, потому что кто-то, чьи приглушенные крики можно было услышать, подойдя к волнующейся от барахтанья поверхности воды, дергал буксирный трос, стараясь зацепиться за него!

Голос был довольно слаб, но не настолько, так что Бутл смог определить: это был женский голос!

В лодочнике сразу проснулся рыцарский инстинкт, и, отпустив канат, он отбежал в сторону и прыгнул с берега в воду.

Было так темно, что он не видел ничего, но приглушенные крики направляли его, и, подплыв к буксирному тросу, он обнаружил то, что искал!

Это была женщина, барахтавшаяся на воде, ей удавалось до сих пор держаться на плаву.

Этому способствовал её плащ, который шелестел по одну сторону буксирного троса, в то время как её тело барахталось на другой.

Кроме того, она схватила веревку руками и держалась за неё с отчаянием утопающего.

Лодочник не мог видеть её лицо, которое, очевидно, было спрятано в складках плаща!

Он и не старался разглядеть её лицо. Достаточно было того, что телу угрожала опасность пойти ко дну, и, обхватив одной рукой это тело, а другой рукой хватаясь за трос, он начал передвижение в направлении баржи.

Миссис Бутл, которая давно уже оставила руль и находилась у носа судна, помогла ему и его ноше взобраться на борт. Спасенная, после того как её рассмотрели при свете фонаря на судне, оказалась очень красивой леди, одетой в богатые шелка, с золотыми часами на поясе и бриллиантовым кольцом, искрящемся на пальце!

Миссис Бутл также заметила, что кроме этого кольца, было еще одно, простое, но имеющее гораздо большее значение. Это было обручальное кольцо, символизирующее узы Гименея.

Все это было обнаружено после того, как мокрый плащ был снят с плеч едва не утонувшей женщины, которая, если бы не буксирный трос, была бы уже на дне.

— Что это? — спросила леди, с трудом переводя дыхание и оглядывая все вокруг диким взглядом. — Что это, Дик? Где ты? И где это я? О Боже! Это вода! Я вся мокрая. Эта штука почти задушила меня! Кто вы, сэр? И вы, женщина, если вы — женщина? Почему вы сбросили меня? Это на самом деле река, или Серпантин, или что?

— Это никакая не река, миссис, — сказала миссис Бутл, немного уязвленная сомнением в ее женственности, — и не змеиное логово. Это Риджентс Канал. А кто на самом деле сбросил вас, вы сами должны знать лучше.

— Риджентс Канал?

— Да, миссис, — сказал Бутл, перехватив инициативу беседы от жены. — Вон там вы барахтались в воде — возле Парк Роад. Вы упали туда с моста. Разве вы не знаете, кто вас сбросил? Или вы упали сами?

Глаза спасенной женщины затуманились, как будто её мысли переключились на некоторую сцену в прошлом. И тут внезапно ее посетило прозрение, как будто она пробудилась от некоего неприятного сна!

Еще на мгновение она погрузилась в свои мысли, и затем ей все стало ясно.

— Вы спасли меня, иначе бы я утонула, — сказала она, наклонившись вперед и хватая лодочника за руку.

— Да, так оно и было. Я думаю, вы бы пошли ко дну, если бы не я и старый буксирный трос.

— Мост Парк Роад, вы говорите?

— Да, это так, — судно сейчас находится под ним.

Задумавшись на секунду-другую, леди заговорила снова:

— Я могу положиться на вас, что вы сохраните это в тайне?

Бутл посмотрел на жену, а миссис Бутл на мужа, и в глазах обоих стоял немой вопрос.

— У меня есть причины для того, чтобы просить вас об этом, — продолжила леди дрожащим голосом, который, однако, дрожал совсем не потому, что она продрогла, искупавшись в канале. — Мне не стоит вам объяснять эти причины, во всяком случае, не сейчас. В свое время я расскажу вам все. Так вы обещаете мне сохранить тайну?

Вновь Бутл посмотрел вопросительно на свою жену и вновь та ответила ему точно таким же взглядом.

Однако на этот раз ей был дан утвердительный ответ, не без помощи того, что она сделала.

Сняв бриллиантовое кольцо с пальца и золотые часы с пояса, она вручила первую из драгоценностей жене лодочника, а вторую — самому лодочнику, сказав, что она дарит это в благодарность за спасение своей жизни!

Подарки были довольно дорогими, и такими дарами леди не только отплатила за услугу, но и подкрепила свою просьбу о молчании. С такими великолепными и дорогими вещами, полученными таким удивительным способом, лодочник и его жена и сами готовы были хранить тайну, чтобы не вызвать к себе ненужных подозрений.

— И еще одна, последняя просьба, — сказала леди. — Позвольте мне оставаться на борту вашего судна, пока вы не доплывете и не высадите меня в Лиссон Гроув. Вам ведь это по пути?

— Да, миссис.

— Там вы можете взять для меня кэб. Рядом с Лиссон Гроув обычно дежурит один.

— Я с удовольствием сделаю это для вас, леди.

— Спасибо, сэр. Я надеюсь, что однажды смогу выразить вам свою благодарность.

Бутл, все еще рассматривая часы в своей руке, подумал, что она уже вполне отблагодарила его.

Вторая услуга все еще не была оказана, но выполнить ее не составило труда. Оставив леди вместе с женой, Бутл перепрыгнул с баржи на тропинку и вновь пошел впереди своей старой клячи, привыкшей тянуть лямку по дороге Гроув Роад.

Приблизившись к мосту, завершавшему длинный туннель к Эдвард Роад, он вновь остановил движение баржи и отправился на поиски кэба.

Вскоре он вернулся, приведя четырехколесный экипаж, посадил промокшую леди в него и, пожелав ей доброй ночи, вернулся к своей работе.

Но прежде чем он вернулся, леди, которую он спас, выспросила у него его имя, номер его лодки и прочие детали, необходимые для того, чтобы найти его в дальнейшем.

Она не сказала ему ничего о себе и о том, куда она сейчас направляется.

Она сообщила это лишь непосредственно кэбмену, которому было дано указание отвезти ее в гостиницу, недалеко от Хаймаркет.

Теперь она была достаточно трезвой для того, чтобы не только представить себе, где она была раньше, но и твердо знать, куда она идет!

ГЛАВА LXXXI. СОГЛАСИЕ НА ПОРОГЕ СМЕРТИ

С момента нашего последнего посещения Вернон Холла ситуация изменилась: вместо веселья там теперь витала печаль.

Это ощущалось только внутри особняка. Снаружи его прекрасный фасад по-прежнему выглядел бодрым и веселым, а коринфские колонны выглядели гостеприимно.

Как и раньше, изысканные экипажи въезжали и выезжали, но ненадолго: гости приезжали лишь для того, чтобы оставить свою визитную карточку и навести справки.

Внутри стояла тишина. Слуги передвигались неслышно, ходили на цыпочках, открывали и закрывали двери бесшумно и говорили тихо или шепотом.

Стояла тишина, торжественная и скорбная. Она говорила о том, что в доме есть больной.

Так оно и было, болезнь была весьма серьезна, поскольку эта болезнь, как известно, предшествует смерти.

Сэр Джордж Вернон был при смерти.

Это была старая болезнь — болезнь того рода которую так легко подхватить в тропическом климате, как на Востоке, так и на Западе.

И тут и там побывал баронет, поскольку часть его жизни в молодости прошла в Индии.

Болезнь протекала достаточно долго. Теперь она окончательно разрушила здоровье, и врачи объявили болезнь неизлечимой. Во время последнего экстренного посещения инвалида врачи сказали ему всю правду и предупредили, что он должен готовиться к смерти.

Его последнее путешествие на континент — куда он отправился с дочерью — окончательно подорвало его силы, и теперь, когда он вернулся домой, он был так слаб, что был не в состоянии даже совершить прогулку по мягкой и гладкой дорожке в своем собственном великолепном парке.

Большую часть дня он проводил на диване и в своей библиотеке, где он лежал, обложившись подушками.

Он выехал с Бланш за границу в надежде преодолеть ее привязанность, так сильно ей завладевшую, по собственному ее признанию, наличие которой было так неприятно его духу.

Насколько он преуспел в этом, можно было увидеть, глядя на ее грустное задумчивое лицо, бывшее когда-то безмятежным и веселым, отмечая бледность на ее щеках, бывших когда-то красными как лепестки розы, слушая подавленные вздохи, слишком болезненные для нее, и — прежде всего — прослушав беседу, которая произошла между нею и её отцом после возвращения из их последней поездки, которая, увы, должна была стать последней поездкой в его жизни.

Сэр Джордж сидел, облокотившись на подушки, в своей библиотеке, как он привык обычно проводить время. Диван был повернут в сторону окна, чтобы он мог наслаждаться очарованием великолепного заката: окно выходило на запад.

Бланш была рядом с ним, хотя ни слова не было промолвлено до сих пор между ними. Закончив поправлять его подушку, она устроилась в углу дивана, ее глаза остановили взгляд на далеком закате — она любовалась видом облаков на горизонте, окрашенных в темно-красные, пурпурные и золотые цвета.

Была середина зимы, но среди многочисленных рощ Вернон Парка это время года почти не ощущалось. Глядя на вечнозеленый кустарник и траву, зеленую как никогда, окружавшую особняк, можно было говорить о весенних картинах.

Также были слышны песни птиц, более подходящие для весеннего времени года: зяблика, болтавшего откуда-то с высоты, черного дрозда, подобного флейте, голос которого доносился снизу, из кустов лавра и вечнозеленой калины, и малиновки, где-то недалеко от окна поющей свою сладкую простую песенку.

Тут и там можно заметить яркое оперение фазана, перелетавшего из рощи в рощу, или испуганного зайца, мчавшегося вниз, в чащу леса. Вдали на пастбищах парка можно было заметить коров в компании с рогатым оленем, пасущихся спокойно и безмятежно. Это была прекрасная перспектива, и это особенно должно было радовать владельца.

Но это было совсем не так для Джорджа Вернона, который знал, что видит это в последний раз. Он не мог уже отделаться от мрачных мыслей, он уже готовился к смерти.

Мысли его остановились на вопросе: кто должен получить в наследство все это великолепие, доставшееся от древней родословной выдающихся предков?

Его дочь Бланш должна была стать наследницей — у него не было другого наследника — ни сына, ни дочери, — и, таким образом, она получит в наследство все это состояние.

Но Бланш не будет долго носить его фамилию, и в результате какую фамилию получит его наследство? Какой геральдический знак придет на смену геральдике Вернонов?

Он думал о Скадаморе, долго думал, что это будет он, надеясь на это и желая того, но теперь, в мрачный час в преддверии смерти, он сомневался, будет ли когда-либо заключен этот геральдический союз.

В свое время он решил для себя, что это будет так, и он не сомневался в этом до последнего времени. Он думал о принуждении, которое основывалось на завещательных условиях. Он даже намекнул на это Бланш. Но он убедился, как ненадежна такая основа, и он теперь размышлял об этом. Это все равно как дать команду солнцу, чтобы оно остановилось, или тому оленю, чтобы забрать его великолепие, или птицам, чтобы отнять у них их нежную красоту. Вы можете смягчить антипатию, но вы не сможете устранить ее, какой бы послушной ни была Бланш Вернон, — он не могла преодолеть антипатию к кузену Скадамору.

Вы можете помешать привязанности, но не разрушить ее, и уважения к отцу было не достаточно, чтобы вытравить из мыслей Бланш Вернон память о капитане Майнарде. Его образ был все еще в ее сердце, свежий как первое впечатление — свежий как в тот час, когда она стояла, держа его руку под сенью кедра! Ее отец, похоже, знал это. В противном случае ее бледные щеки, которые с каждым днем становились все бледнее, должны были бы предупредить его. Но он на самом деле знал или подозревал это, и пришло время, когда он смог в этом убедиться.

— Бланш, — сказал он, повернувшись и нежно и пристально вглядываясь в ее лицо.

— Что, отец? — спросила оно, думая, что это была некая просьба что-то сделать для больного. Но она вздрогнула, встретив его взгляд. Он означал нечто большее.

— Дочь моя, — сказал он, — мне уже осталось недолго быть с тобой.

— Дорогой папа! Не говори так!

— Это правда, Бланш. Доктора сказали мне, что я умираю, я и сам чувствую это по своему состоянию.

— О, папа! Дорогой папа! — воскликнула она, спрыгнув со своего места и падая на колени около дивана, закрыв свое лицо своими локонами и заливаясь слезами.

— Не плачь, дитя мое! Как ни больно думать об этом, такие вещи неизбежны. Это судьба всех нас, рано или поздно мы оставляем этот мир, и я не мог надеяться, что избегну этой участи. Мы попадем в лучший мир, где сам Бог будет с нами, и где, как нам говорят, не слышно никакого плача. Ну, дитя мое! Возьми себя в руки. Вернись на свое место и послушай, поскольку у меня есть кое-что сказать тебе.

Продолжая плакать, она повиновалась — при этом она рыдала так, как будто ее сердце разрывалось на части.

— Когда я уйду, — продолжал он после того, как она немного успокоилась, — ты, дочь моя, получишь в наследство мое состояние. Оно не имеет большой ценности, поскольку мне неприятно говорить, что на мое имущество сделан значительный заклад. Однако, в конце концов, можно расплатиться за него, и будет некоторый остаток — для твоего безбедного существования.

— О, отец! Не говори о таких вещах. Это причиняет мне боль!

— Но я должен, Бланш, я обязан. Это необходимо, ты должна знать об этом, и, кроме того, я должен знать…

Что он должен знать? Он сделал паузу, как будто не решался сказать об этом.

— Что, папа? — спросила она, вопросительно глядя на его лицо, и в то же время румянец, появившийся на щеках, показал, что она наполовину предугадала ответ.

— Что ты должен знать?

— Дорогая дочь моя! — сказал он, избегая прямого ответа. — Вполне разумно предположить, что ты однажды поменяешь свою фамилию. Я был бы несчастен, если бы оставил этот мир, полагая, что это не так, и я был бы счастлив, зная, что ты изменишь фамилию на фамилию достойного человека, того, кто будет достоин дочери Вернон, — человека, которого и я буду считать своим сыном!

— Дорогой отец! — вскричала она, снова заливаясь слезами, — умоляю тебя, не говори мне об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Да, я знаю это, я знаю это. О, отец, этого не будет никогда!

Она думала о фамилии Скадамор и что эта фамилия никогда не станет ее фамилией!

— Возможно, что ты ошибаешься, дитя мое. Возможно, я не имел в виду никакую конкретную фамилию.

Ее большие синие глаза, ставшие еще синее от слез, вопросительно глядели в лицо ее отца.

Она не сказала ничего, но, казалось, ждала его объяснений.

— Дочь моя, — сказал он, — я думаю, что догадываюсь, что ты имела в виду сейчас. Ты возражаешь против фамилии Скадамор? Это так?

— Я скорее навсегда останусь одинокой, чем соглашусь на это. Дорогой отец! Я сделаю все что угодно, что ты прикажешь мне — даже это. О, отец! Ведь ты же не заставишь меня совершить такое, после чего я буду несчастной всю мою жизнь? Я не смогу, я не полюблю никогда Франка Скадамора, а без любви — как смогу я… как сможет он…

Женский инстинкт, который руководил молодой девушкой, казалось, внезапно оставил ее. Ее слова утонули в судорожном рыдании, и она снова заплакала.

Сэр Джордж также не мог более сдержать слез и свою симпатию к той, кто вызвала их.

Уткнув свое лицо в подушку, он заплакал.

Горе не может продолжаться вечно. Самое полное и самое тяжелое горе когда-то заканчивается.

И умирающий подумал об утешении, не только для себя, но для его дорогой, благородной дочери — еще более дорогой и благородной благодаря жертве, на которую она была готова пойти ради него.

Его взгляды на ее будущее в последнее время были пересмотрены. Мрак могилы для того, кто знает, что она близка, затеняет гордость прошлого и усиливает блеск собственного подарка. И в то же время все это умеряет амбиции в будущем.

Все это повлияло на представления сэра Джорджа Вернона — как с точки зрения социальной, так и политической. Возможно, он представил себе в будущем зарю будущего — когда республиканский строй будет единственным, признанным на свете!

Он мысленно видел человека, который будет представлять эти новые идеи, этого человека он когда-то обидел, даже оскорбил. На своем смертном одре он не чувствовал более ненависти, отчасти потому что раскаивался, отчасти потому, что он видел, что человек этот владел мыслями его дочери — он владел ее сердцем. И отец знал, что она никогда не будет счастлива, если не будет с ним вместе!

Она обещала, что пойдет на самопожертвование — она благородно обещала это. Приказ, просьба, наконец, простое слово привели бы к этому! Но должен ли он произнести это слово?

Нет! Позволить гербу Вернон быть стертым из геральдической книги! Позволить ему смешаться с плебейскими знаками отличия республики, но не обречь свою собственную дочь, своего дорогого ребенка на пожизненное горе!

В этот критический час он решил, что она не должна страдать.

— Значит, ты не любишь Франка Скадамора? — сказал он после долгого печального перерыва, возвращаясь к ее последним словам.

— Я не люблю его отец, я не смогу его полюбить никогда!

— Но ты любишь другого? Не бойся, скажи откровенно — искренне, мое дитя! Ты любишь другого?

— Да, я люблю, люблю!

— И этот другой — капитан Майнард?

— Отец, я однажды уже призналась в этом. Я сказала тебе, что я полюбила его всем сердцем. Ты думаешь, мои чувства когда-нибудь изменятся?

— Довольно, моя храбрая Бланш! — воскликнул больной, гордо поднимая свою голову с подушки и в восхищении смотря на свою дочь. — Довольно, дорогая, самая дорогая моя Бланш! Приди в мои объятия! Подойди поближе и обними своего отца — твоего друга, который недолго еще будет рядом с тобой. Я не сделаю ошибки, если передам тебя в другие руки — если не более дорогие, то, возможно, более способные защитить тебя!

Бурный порыв дочерней любви наградил умирающего родителя, давшего это разрешение, в горячих чувствах и словах.

Никогда еще объятия Бланш Вернон, обвившей руками шею своего отца, не были такими горячими как сейчас! Никогда еще такие горячие слезы не лились на его щеку!

ГЛАВА LXXXII. ПРИМИРЯЮЩЕЕ ПИСЬМО

— Никогда не видеть её — чтобы никогда больше не слышать о ней! От нее я ничего не должен ждать. Она не осмелится написать мне. Без сомнения, на это был наложен запрет. Он запретил это родительской властью.

— И я также не осмеливаюсь ей писать! Если бы я это сделал, то той же родительской властью мое письмо было бы перехвачено — оно бы еще более скомпрометировало её — и сделало шансы на примирение с ее отцом еще более призрачными!

— Я не осмеливаюсь делать это — я не имею права!

— Почему я не имею права? Или это, в конце концов, ненужная галантность?

— И при этом не обманываю ли я себя — и её? Разве веление сердца не выше, чем его собственные убеждения? Что касается руки дочери — только первое имеет значение. У кого есть право вмешиваться в диалог между двумя любящими сердцами? У кого есть право запретить их счастье?

— Родитель претендует на такое право и слишком часто делает это! Возможно, это мудрый контроль, но на самом ли деле такой контроль справедлив?

— И есть такие случаи, когда это уже не мудрость, а безумие!

— О, гордость и высокомерие титула! Сколько счастья было загублено благодаря твоему вмешательству, сколько разбитых сердец стали жертвами святынь твоих пустых претензий!

— Бланш! Бланш! Тяжело осознавать, что есть между нами барьеры, которые невозможно сломать! Преграда, которую никакие мои заслуги, усилия, никакой триумф и испытания не сумеют преодолеть! Это так тяжело! Так тяжело!

— И даже если я преуспею, добьюсь триумфа, не будет ли это слишком поздно? Сердце, которое отдано мне, будет передано в чьи-то руки!

— Ах! Оно уже, возможно, в чьих-то руках! Кто знает…

Такие мысли переполняли душу и сердце капитана Майнарда. Он находился в своем кабинете и сидел за письменным столом. Но последняя мысль была слишком болезненной для него, чтобы оставаться спокойным, он вскочил с места и стал в волнении ходить по комнате.

То радостное, сладкое предчувствие более не владело его мыслями — по крайней мере, не настолько убедительно. Тон и настроение его монолога, особенно последние фразы, говорили о том, что он потерял веру в это. И его поведение, когда он шагал по комнате, — его взоры, восклицания, его взгляд отчаяния и долгие вздохи, — все это говорило, насколько Бланш Вернон заполняла его мысли, как сильно он любил ее!

— Да, действительно, — продолжал он, — она могла таким образом забыть меня! Ребенок, она, наверное, воспринимала меня как игрушку, — и если меня нет более рядом, она перестала думать обо мне. Ну, и моя дискредитация, само собой, — без сомнения, они сделали все, чтобы опорочить меня!

— О! Разве можно полагаться на обещание, данное мне в час нашего расставания — даже записанное на бумаге! Позвольте мне еще раз взглянуть на это сладкое письмо!

Сунув руку в карман жилета — тот, который расположен как раз у его сердца, — он вынул крошечный листок, которым так долго и с нежностью дорожил. Расправив его, он снова прочитал:

‘Папа очень сердит, и я знаю, что он никогда не согласится на то, чтобы я снова увидела вас. Мне грустно оттого, что мы, возможно, никогда больше не встретимся, и вы забудете меня. Но я никогда вас не забуду, никогда!’

Чтение этой записки оставило в нем странную смесь чувств — боли и наслаждения, как это было в предыдущие двадцать раз, поскольку не менее двадцати раз он перечитывал это торопливо набросанное послание.

Но теперь болезненное чувство преобладало над наслаждением. Он начинал всерьез верить в слова ‘мы, возможно, никогда больше не встретимся’ и сомневаться в последней фразе ‘я никогда вас не забуду, никогда!’ Он продолжал неистово шагать по комнате, в полном отчаянии.

Его совсем не успокоил визит друга, Розенвельда, когда тот вошел в комнату, как он обычно имел обыкновение делать по утрам. Это было слишком рутинное посещение, чтобы отвлечь Майнарда, особенно от таких грустных мыслей. Граф сильно изменился в последнее время. Он также имел несчастье подобного рода — он влюбился, вот только в кого, он пока хранил это в секрете.

В таких вопросах друг-мужчина может посочувствовать, но не утешить. Только достигшие успеха могут подбадривать.

Розенвельд задержался ненадолго, и при этом он был немногословен.

Майнард не знал предмета его поздно родившейся страсти — даже ее имени! Он только полагал, что это могла быть довольно необычная леди, которая сумела так изменить его друга — человека, до этого настолько безразличного к прекрасному полу, что он часто говорил о том, что умрет холостым!

Граф удалился весьма поспешно, не без того, чтоб сделать намек, почему. Майнард обратил внимание, что одет он был с необычной изысканностью — усы были напомажены, а волосы источали аромат!

Он признал, что причина всего этого — свидание с леди. Кроме всего прочего, он собирался задать ей некоторый вопрос.

Он не сказал, какой, но у его старого товарища осталось впечатление, что речь идет о предложении.

Перерыв был не без ряда веселых моментов, и это на некоторое время отвлекло Майнарда от его болезненных мыслей.

Но лишь на весьма короткое время. Очень скоро они возвратились к нему, и снова, наклонившись, он перечитал письмо Бланш Вернон, записку, которая оставалась лежать на столе.

Едва он закончил чтение, как раздался стук в дверь, который выдал почтальона.

— Письмо, сэр, — сказал слуга, обслуживавший меблированные комнаты, когда вошел в комнату к Майнарду.

Не было необходимости вести лишние переговоры, стоимость пересылки была оплачена, и Майнард принял письмо.

Адрес на конверте выдавал почерк джентльмена. Это было новым для него. Впрочем, ничего странного в этом не было. Писатель, быстро добившийся известности, он получал такие письма регулярно.

Однако он все же перевернул конверт, чтобы вскрыть его. В глаза ему бросился герб, который он узнал сразу. Это был герб Вернон!

После этого он вскрыл тщательно запечатанный конверт дрожащей рукой, медленно и осторожно.

Затем пальцами, дрожащими как листья осины, развернул вложенный лист бумаги, также помеченный гербом.

Пальцы перестали дрожать, когда он прочел:

‘Сэр,

Вашими последними словами ко мне были: — ‘Я НАДЕЮСЬ, ЧТО ПРИДЕТ ВРЕМЯ, КОГДА ВЫ БУДЕТЕ МЕНЕЕ СТРОГО СУДИТЬ МЕНЯ ЗА МОЕ ПОВЕДЕНИЕ!’ Моим ответом Вам, если я запомнил верно, было: — ‘ВРЯД ЛИ!’

Будучи старше Вас, я считал себя более мудрым. Но даже самый старый и самый мудрый человек может иногда ошибаться. Я не считаю для себя унизительным признаться, что это было так, именно я по отношению к Вам ошибался. И если, сэр, Вы можете простить меня за мое резкое — я бы даже сказал варварское — поведение, то меня бы очень обрадовало Ваше появление здесь, чтобы я снова мог приветствовать Вас как моего гостя. Капитан Майнард! Я очень изменился с тех пор, как Вы в последний раз видели меня, — изменился в душе и как человек. Я нахожусь на своем смертном одре, и я хотел бы увидеть Вас перед тем, как покину этот мир.

Есть еще один человек, который ухаживает за мной и который желает того же. Добро пожаловать!

ДЖОРДЖ ВЕРНОН.’

В тот же день в поезде из Лондона до Танбридж Веллс ехал пассажир, который направлялся в Севеноукс Кент.

Звали его Майнард!

ГЛАВА LXXXIII. ДВЕ ПОМОЛВКИ

Менее недели прошло с тех пор, как состоялся печальный разговор между графом Розенвельдом и капитаном Майнардом в комнате последнего, и вот эти джентльмены снова встретились в той же самой квартире. На этот раз — при изменившихся обстоятельствах, что было видно по настроению обоих.

Оба выглядели веселыми и радостными, как будто во всей Европе победила республика!

Они не только выглядели так, они на самом деле имели все основания для радости.

Граф вошел в комнату. Капитан как раз собирался уходить.

— Какая удача! — вскричал последний. — Я как раз собирался отправиться искать тебя!

— И я пришел, потому что искал тебя! Капитан, я скучал без тебя. Я не пожалел бы и пятидесяти фунтов, чтобы только увидеть тебя!

— Я не пожалел бы для тебя и ста, граф! Я хочу сказать тебе об очень важном деле.

— Я хочу сообщить об еще более важном!

— Ты поссорился с ней, граф? Мне очень жаль. Я боюсь, что не сумею тебе помочь.

— Оставь свои сожаления для себя. Это больше подойдет тебе — всякие неприятности. Черт побери! Я полагаю, что у тебя случилась одна из таких?

— Совсем наоборот! Во всяком случае, если, по-твоему, у меня неприятности, то это одна из самых лучших в своем роде. Я собираюсь жениться!

— Мой Бог! Я тоже!

— Так она согласилась?

— Да, согласилась. А твоя? Мне не стоит спрашивать, кто она. Это тот самый золотоволосый ребенок, я полагаю?

— Я когда-то говорил тебе, граф, что эта девочка в конце концов станет моей женой. И теперь я имею счастье сообщить, что так оно и будет!

— Матерь Божья! Это замечательно! Теперь я тоже буду верить в предчувствия. У меня было такое же предчувствие, когда я увидел ее!

— Ее? Ты имеешь в виду будущую графиню Розенвельд? Но ты не сказал мне, кого ты собираешься удостоить такой чести?

— Теперь я скажу тебе, дорогой капитан, что она самая прекрасная, самая дорогая, самая сладкая маленькая прелестница, которую только я видел в жизни. Ты будешь приятно удивлен, когда увидишь ее. Но ты не должен ее видеть, пока не встанешь справа от нее перед алтарем, куда ты должен пойти со мной. Я пришел, чтобы поручить тебе эту роль.

— Какое странное совпадение! Это как раз то, ради чего я разыскивал тебя!

— Чтобы пригласить меня быть твоим шафером?

— Конечно, ты ведь когда-то согласился стать моим секундантом. Я знаю, что ты не откажешь мне и сейчас.

— Я был бы весьма неблагодарным, если бы отказал, — прося тебя при этом о подобной услуге. Я полагаю, что и ты не откажешься отплатить мне тем же?

— Безусловно. Ты можешь рассчитывать на меня.

— И ты на меня. Но когда ты должен ‘выключиться’, как англичане называют это? [Turn off — (англ., шутл.) жениться]

— В следующий четверг, в одиннадцать часов.

— В четверг в одиннадцать часов! — повторил граф удивленно. — Да ведь это — тот же самый день и час, в который я сам должен стать Бенедиктом! [Шекспир. ‘Много шума из ничего’] Матерь Божья! Мы оба будем заняты одним и тем же делом в одно и то же время! Мы будем не в состоянии помочь друг другу!

— Да, странное совпадение, — заметил Майнард, — и очень неудобное!

— Досадно! Как жаль, что мы не можем помочь друг другу!

При наличии сотен церквей в большом Лондоне было крайне маловероятно, чтобы их свадьбы были сыграны в одной и той же церкви.

— Что делать, дорогой мой капитан? — спросил австриец. — Я здесь чужестранец, и я не знаю никого, точнее, никого настолько, чтобы доверить эту роль! А ты — хотя язык этой страны для тебя родной — кажется, находишься не в лучшем положении, чем я! Кто сможет помочь нам обоим?

Майнард удивился словам графа. Чужестранец, так же как и граф, он тем не менее не опасался за себя. В Большом Лондоне он знал достаточно людей, которые согласились бы стать его шаферами — особенно на его бракосочетании с дочерью баронета!

— Есть! — вскричал Розенвельд после некоторого раздумья. — У меня есть к кому обратиться! Есть граф Ладислос Телекай. Он сделает это для меня. И у него есть кузен, граф Фрэнсис! Почему бы ему не помочь тебе? Я знаю, что вы друзья. Я видел вас вместе.

— Да, верно, — сказал Майнард, вспоминая. — Хоть я и не думал о нем, граф Фрэнсис — самый подходящий для этого человек! Я знаю, что он согласится сделать мне одолжение. Не прошло и десяти дней с тех пор, как я помог ему в получении гражданства великой Британской Империи, и теперь я смею надеяться, что он в свою очередь поможет мне женится на леди, которая занимает достойное место среди гордой аристократии нашей страны. Спасибо, дорогой граф, что ты предложил мне его кандидатуру. Он вполне подходит, и я воспользуюсь его услугами.

На этом двое счастливых джентльменов разошлись: один — чтобы искать графа Ладислоса Телекай, другой — Фрэнсиса, призванных стать свидетелями в самой важной церемонии, которая когда-либо проходила в их жизни.

ГЛАВА LXXXIV. ВСТРЕЧА В ЦЕРКВИ

Для Майнарда наступило счастливое утро. Это было утро того дня, когда Бланш Вернон должна была стать его невестой. Сбывалось его предчувствие о том, что девочка станет его женой. Не тайным браком, не путем похищения, а открыто и прилюдно, с согласия ее отца!

Сэр Джордж уступил — он устроил все, включая все детали свадебной церемонии.

Свадьба должна была состояться сразу, без промедления. Будучи на пороге смерти, он желал видеть свою дочь выданной замуж и находящейся под защитой любимого человека. Хотя не он выбрал руку, призванную защитить ее, он более не выступал против ее собственного выбора.

Теперь он освятил этот выбор своим формальным одобрением. Его будущий зять более не был гостем, посторонним в особняке Севеноукс Кент.

Бракосочетание должно было состояться не там. Не потому, что сэр Джордж полагал зазорным устраивать такое празднество, но потому, что он не считал это место подходящим.

Он знал, что длинные соболиные перья и черная гербовая доска на стене неуместны во время торжества. Он не желал, чтобы эти символы траура омрачали свадьбу.

Этого можно было легко избежать. У него была сестра, живущая в Кенсингтон Гор, и из ее дома от мог отправить свою дочь на свадебную церемонию.

Кроме того, старая приходская церковь Кенсингтона была именно тем местом, перед алтарем которой около двадцати лет назад стоял он сам с матерью Бланш.

Были сделаны соответствующие приготовления. Все было оговорено, и капитана Майнарда пригласили прибыть в определенный день и час в церковь Св. Марии, в Кенсингтон.

Он прибыл в сопровождении графа Фрэнсиса Телеки и встретил там свою невесту, окруженную горничными. Их было немного, поскольку Бланш выразила желание избежать показной роскоши. Она хотела лишь сочетаться браком с человеком, который завоевал ее сердце.

Но было также несколько подруг невесты, благородного происхождения, каждая из которых имела титул. И все они были прекрасны собой, каждую можно было назвать красавицей. Жених смотрел на них и не замечал их красоты. Приветствуя каждую обычным поклоном, он устремлял свои глаза в сторону невесты и не отрывал своего взора от нее. Никакие одежды не могли сравниться с ее платьем. Никому так не шел свадебный наряд, как ей.

Пристально посмотрев на него, услышав его голос, который словно ключ, открывающий замок, предвещал окончание ее девичества, она почувствовала, как странно трепещет ее сердце, щеки ее покраснели. Она была слишком счастлива сдаться ему в плен.

Никогда еще в глазах Майнарда она не была такой прекрасной, как сейчас. Он стоял, очарованный ее красотой, с одним только желанием — страстным желанием обнять ее!

Тому, кто привык к церквям с современной архитектурой, интерьер церкви Св. Марии в Кенсингтоне может показаться весьма необычным. Глубокие скамейки и тяжелые нависающие галереи, темные проходы между столбами и пилястрами создают впечатление священного антиквариата, и на Майнарда все это произвело впечатление.

Он думал о тысячах тысяч, склонявшихся в стенах этой церкви рыцарей и благородных дам, стававших на колени перед этим алтарем, чьи щиты и гербы отражались в цветном стекле его окон. Эти свидетельства рыцарской чести, всплывая из далекого прошлого, наводили на размышления и оказывали мистическое влияние на настоящее!

Таковы были мысли Майнарда, находившегося сейчас среди них.

ГЛАВА LXXXV. КРАХ ПРЕСТУПНОГО ПЛАНА

Несмотря на исторические достопримечательности церкви Св. Марии, жених начал беспокоиться. С такой невестой, какая стояла перед ним, он желал поскорее попасть к алтарю! Хотя для долгой задержки была причина, в таком состоянии трудно вынести даже самую короткую задержку.

Он был вызван к одиннадцати часам и пришел в назначенное время, однако обнаружил, что он и его невеста были не единственной парой, которой предстояло обрести свое счастье в тот же самый день и час! Была пара, которая сочеталась браком перед ними.

Посмотрев на главный вход в церковь, он увидел признаки этого — женщин в белых платьях и накинутых покрывалах, с цветочными лентами в волосах.

Регистрируя свое имя в ризнице, он случайно узнал, что не одна, а сразу две пары должны сочетаться браком перед ним, обе в то же самое время! Ему сказали, что стороны были друзьями.

Эти сведения сообщил совершавший богослужение викарий, после этого он поспешно удалился, чтобы исполнить церемонию соединения четырех сердец, обретавших счастье почти одновременно.

Поскольку Майнард и его шафер вернулись в церковь, они могли наблюдать происходящее перед алтарем, — леди и джентльменов, расположившихся перед ним полукругом. Всего их было восемь — две невесты, два жениха и столько же еще мужчин и женщин.

Майнард обратил на них внимание только после того, как вновь увидел собственную невесту и насладился созерцанием ее красоты, — лишь затем он решил посмотреть на тех, чье счастье будет оформлено священником примерно на десять минут раньше, чем перед алтарем встанет он сам.

Первый взгляд на них вызвал у него сильное удивление. Такое странное совпадение просто поразило его.

Граф Розенвельд стоял перед святыней, и с одной стороны находился его шафер Ладислос Телекай, который был в то же время кузеном шафера самого Майнарда! Но кто находился слева от Розенвельда, кого тот держал под руку в качестве невесты? Корнелию Инскайп!

Но кое-что удивило его еще более. Скользя взглядом по лицам людей, стоявших полукругом, он внимательно рассмотрел пару, находившуюся справа от графа Розенвельда. Это были те, кто также должен был венчаться сегодня.

С огромным трудом Майнарду удалось сдержать восклицание, едва не сорвавшееся с его уст, когда он признал Джулию Гирдвуд в качестве невесты и Ричарда Свинтона в качестве жениха! Усилием воли Майнарду удалось сдержать свои чувства. В конце концов, это его не касалось, и он лишь пробормотал вполголоса:

— Бедная девочка! Есть в ней что-то благородное. Как жаль, что она отдает себя такому проходимцу, как Дик Свинтон!

Майнард знал только о некоторых обстоятельствах из жизни Дика Свинтона в прошлом. Капитан даже подозревать не мог, что бывший гвардеец в этот момент собирался оформить свое двоебрачие.

Это еще не свершилось, но должно было произойти сию минуту. Поскольку Майнард наблюдал за священнодействием в полном молчании, он хорошо слышал, как священник задал торжественный вопрос, бывший частью церемонии бракосочетания:

— Я требую ответа и взываю к вам… если кто-либо из вас знает какое-либо обстоятельство, препятствующее законному соединению их в супружестве, он обязан сообщить об этом сейчас.

После этого воцарилась обычная в таких случаях тишина, но, в отличие от стандартной церемонии, она продолжалась недолго. Тишина эта была прервана репликой, что случается крайне редко! Голос принадлежал не невесте и не жениху, а третьему лицу, которое внезапно появилось на сцене!

Женщина, молодая и красивая, хорошо одетая, но с неистовым взглядом, в гневе, который выдавало каждое ее движение, выскочила из-за колонны и торопливо приблизилась к алтарю! Ее сопровождали двое мужчин, которые пришли сюда и действовали по ее поручению.

— Если у них нет никакого препятствия, то у меня есть! — закричала она. — Препятствие, которое помешает им соединиться в супружестве. Я имею в виду эту пару! — добавила она, указывая на Свинтона и Джулию!

— На каком основании вы вмешиваетесь? — воскликнул в изумлении священник, как только он оправился он первого потрясения. — Говорите, женщина!

— На том основании, что этот человек уже женат. Он — мой муж, и он едва не стал моим убийцей, для того, чтобы… Сюда, джентльмены! — скомандовала она, закончив объяснение и обратившись к сопровождавшим ее двум полицейским в штатском. — Арестуйте этого джентльмена и будьте с ним осторожны. Это ваша работа.

Два представителя закона не стали задерживаться, чтобы изучить лист гербовой бумаги, который она передала священнику. Они уже были знакомы с этим документом, и прежде чем жених, собиравшийся совершить двоебрачие, успел сказать слово протеста, их крепкие руки легли на его плечи, и эти руки были готовы в случае сопротивления надеть на него наручники!

Он не предпринял даже попытки сопротивляться. Свинтон был потрясен внезапным разоблачением — дрожал с головы до пят, и его — дрожащего — блюстители закона вывели из церкви.

Нет слов, чтобы описать сцену, которую он с такой неохотой оставил. Идиллия красочного свадебного обряда, частью которого он являлся, была разрушена. Участники церемонии превратились в толпу беспорядочно говорящих мужчин и кричащих женщин.

Джулии Гирдвуд не было среди них. В самом начале инцидента, когда церемония была прервана взволнованной незваной гостьей, она поняла все. Некий внутренний голос, казалось, предупредил ее о предстоящем скандале, и, подчиняясь этому инстинкту, она выскользнула из церкви и нашла убежище в экипаже, который вскоре возвратил ее в дом невесты, в то время как ‘муж’ ее уехал совсем в другую сторону.

Новая свадебная церемония, с совсем другими лицами, вскоре возникла перед алтарем.

Эта церемония не была сорвана, и по ее окончании капитан Майнард надел кольцо на палец Бланш Вернон, приветствовал ее как свою законную жену и выслушал молебен, освятивший их союз.

Со всех сторон начались дружеские рукопожатия, поцелуи подружек невесты, затем раздался шелест шелковых платьев, когда они покидали церковь и садились в парадные экипажи, доставившие их к месту жительства тети в Кенсингтоне Гор!

В тот же вечер некий джентльмен следовал со своей леди в Танбридж Веллс. Палец спутницы украшало простое золотое кольцо, недавно надетое. Им не было одиноко, хотя они занимали целый вагон. Они были самыми счастливыми в этом поезде.

ГЛАВА LXXXVI. НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ СПУСТЯ

Со смешанными чувствами завершаем мы наше повествование. Некоторые из сцен, возможно, вызвали у читателя неприятные ощущения, в то время как другие, как можно надеяться, — удовольствие от прочитанного.

И с такими же чувствами мы вынуждены расстаться с главными фигурами романа, оставляя одних с сожалением, а других с радостью. Есть среди героев такие, чья дальнейшая судьба не может не причинить боль. Прежде всего это касается Джулии Гирдвуд.

В нескольких словах можно сказать так: она почувствовала отвращение ко всему человечеству, приняла решение никогда не выходить замуж — и, как следствие, ее постигла судьба старой девы. Она все еще живет одна, и кто знает, сможет ли она когда-нибудь полюбить? Может быть, когда-нибудь, когда ее мать покинет этот мир, оставив ей в наследство миллион долларов?..

Но миссис Гирдвуд жива и говорит, что собирается прожить еще много лет. Она бы вышла замуж сама, но не может нарушить особый пункт завещания покойного владельца магазина, это обстоятельство сильнее ее.

— Бедная Фан Свинтон!

Так сказали бы те сердобольные люди, кто видел ее спустя шесть месяцев после памятной ‘свадьбы’, проезжавшей через парк в экипаже, запряженном парой превосходных хай-степперов [лошадь, высоко поднимающая ноги], с кучером, под зонтиком от солнца, причем все это — и кучер, и лошади — было оплачено отнюдь не ее мужем.

Возможно, кто-то сказал бы:

— Бедный Дик Свинтон!

Хотя таких людей нашлось бы совсем немного, ибо бывший гвардеец предстал перед уголовным судом по обвинению не только в попытке двоеженства, но и в покушении на убийство.

Вскоре после того, как обе вины были без труда доказаны, он, с остриженными волосами, был препровожден в места не столь отдаленные.

‘Другой граф’ предстал перед тем же судом вместе со Свинтоном и был препровожден в те же места, но по некоторым другим обвинениям.

Благородная Геральдина Коэртия также предстала в свое время перед судом: она лишилась своих прекрасных длинных локонов потому, что переквалифицировалась с профессии ‘симпатичной наездницы’ на менее уважаемое ремесло фальшивомонетчицы.

Однако прежде чем дошло до этого, прошло много времени, вполне достаточно, чтобы разорить немало молодых щеголей, и среди прочих Франка Скадамора, выступившего в роли ‘простофили’ на памятном ужине в Хаймаркет.

Сэр Роберт Коттрелл все еще жив, и по-прежнему совершает свои великие амурные подвиги по самой дешевой цене.

Также живы господа Лукас и Спайлер, оба вернулись в Америку после европейского тура, и оба получили уже степень бакалавра.

Лукаса можно заметить ежедневно прогуливающимся по улицам Нью-Йорка, при этом он часто появляется поблизости от того самого дома на Пятом авеню, где живет печальная Джулия.

Несмотря на повторные отказы, он все еще не потерял надежду утешить ее и уговорить сменить ее фамилию на свою.

Его тень, Спайлер, не был замечен рядом с ним, по крайней мере, на Пятой авеню.

Корнелия Инскайп — звезда, которая могла бы привлечь его туда, — там более не живет. Дочь розничного торговца сувенирными сумочками давно уже сменила не только фамилию, но и местожительство. Ее можно найти среди состоятельных людей Австрии, если спрашивать графиню фон Розенвельд.

Судьба сложилась для нее более удачно, чем для ее честолюбивой кузины, которая искала титул и не нашла. Корнелия получила титул, даже не стремясь к нему!

Это похоже на драму о правосудии жизни, но это факт.

Еще одна небольшая трагедия должна быть упомянута нами. Эта трагедия не была неожиданной, хотя от этого она не стала менее болезненной.

Сэр Джордж Вернон умер, но лишь после того, когда увидел свою дочь замужем за человеком ее выбора и дал свое благословение жене-девочке и выбранному ей мужу.

Это сделало их счастливыми, и в их английском доме, и теперь, далеко за рубежом, — на земле, где они впервые увидели друг друга, — благословение это все еще лежит на них.

Майнард верит в Бланш, а она в него, — как поверила в тот момент, когда на ее глазах взрослые бородатые мужчины несли его на руках на борт парохода ‘Канард’.

Тот триумф ее избранника навсегда покорил сердце девочки и никогда не будет вычеркнут из ее памяти.

Тем более, что и получив такую жену, он остался верен тем людям!

КОНЕЦ

————————————————————————————

Окончание перевода: Wednesday, March 19, 2008 00:22

Коррекция: Tuesday, February 15, 2011 23:43 GMT+2