ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціей и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
ТОМЪ ПЕРВЫЙ.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.
Извините, господа, я тоже общалъ вамъ разсказъ, но позабылъ объ одномъ незначительномъ препятствіи, дло въ томъ, что я вовсе не умю разсказывать… Ну, начали посмиваться! А, право, ничего нтъ смшного въ томъ, что разсказывать не уметъ человкъ и, сверхъ того, русскій человкъ, то-есть существо молчаливое, несообщительное, проводившее жизнь за перепиской бумагъ, за картами, за пляской, за попойками или въ спань, однимъ словомъ существо, которому милліоны разъ говорилось: ‘да какъ ты смешь разговаривать!’ Чтобы наказать васъ за этотъ втреный смхъ, я прочитаю вамъ чужой разсказъ, грубый до цинизма, дкій до боли. Онъ попался мн въ бумагахъ (между счетомъ прачки и первымъ посланіемъ Пушкина къ Чаадаеву) посл смерти одного изъ моихъ дальнихъ родственниковъ, Егора Дмитріевича Благолпова. Егоръ Дмитріевичъ былъ человкъ угрюмый, жёлчный, съ большими причудами, вс называли его мизантропомъ, боялись его ядовитаго и остраго, какъ бритва, языка, и, слыша его злобныя, нердко циническія выходки, съ состраданіемъ говорили, что онъ сумасшедшій. Онъ, съ обычною своею находчивостью, очень часто проявляющеюся въ сумасшедшихъ, называлъ это мнніе ‘средствомъ удобно проглотить крупную пилюлю обиды’. Какой-то старикъ назвалъ его однажды Пигасовымъ. ‘Этотъ мальчикъ,— сказалъ Егоръ Дмитріевичъ про старика:— кажется, до сихъ поръ убжденъ, что вс лошади сдланы изъ дерева, какъ его старая игрушечная лошадка’. Насчетъ своихъ похоронъ онъ распорядился слдующимъ оригинальнымъ образомъ: ‘На гробъ пять рублей. На могилу три, а если можно заплатить дешевле, хоть бы и за общую, то тмъ лучше, товарищи меня не стснятъ. За отпваніе рубль. Могильщику полтинникъ. На свчи полтинникъ. Читальщика не надо, въ видахъ экономіи я самъ прочиталъ весь псалтырь при жизни. Гости, если таковые придутъ провожать мое тло и сплетничать о моемъ прошломъ, могутъ идти по своимъ домамъ и тамъ помянуть меня, если же они ничего не изготовятъ въ этотъ день, надясь на поминки, въ чемъ я вполн увренъ, то тмъ лучше: они узнаютъ правдивость того правила, что на чужой коровай рта не развай. Все остальное имущество и деньги отдать кончающему курсъ гимназисту Ивану Андрееву Лукину, ему деньги нужне, чмъ моему скелету приличныя похороны’. Посл смерти чудака всхъ удивило то, что онъ постоянно давалъ даровые уроки шестерымъ бднымъ мальчуганами и такъ привязалъ изъ къ себ, что они рыдали, какъ большіе, надъ его трупомъ. Кром ихъ, выла надъ нимъ какая-то старая собака… Потрудитесь придвинуть ко мн свчу. Я начинаю чтеніе.
‘Вотъ опять зима наступила, шестидесятая зима въ моей жизни, и такая же она суровая, такая же долгая, какою была и въ тотъ годъ, когда, при свт сальнаго огарка, подъ вой мятели и проклятья пьянаго отца, я впервые почувствовалъ холодъ жизни и обрадовалъ или опечалилъ, право, не знаю наврное, свою бдную мать первымъ крикомъ существованія. Боже мой, Боже мой, сколько перемнъ въ средствахъ, въ чувствахъ, въ убжденіяхъ пережилъ а въ эти шестьдесятъ ничмъ не отличавшихся другъ отъ друга зимъ! Съ какимъ телячьимъ восторгомъ привтствовалъ я первый снжокъ, крутившійся въ воздух, въ т дни, когда, въ какомъ-то капуцин — халат домашняго изобртенія — бжалъ я въ прискачку въ уздное училище съ ватагой Сенекъ, Ванекъ, Мишекъ, оставшихся на вки-вчные Сеньками, Ваньками и Мишками… Впрочемъ, виноватъ, одного изъ нихъ уже публично признали за Симеона — при отпваніи его тла… Коньки, салазки, снжки, осады снжныхъ крпостей, ледяныя горы,— все, все радовало маленькое, глупенькое сердчишко. Зато съ какой горечью, съ какой малодушной завистью встрчалъ я зиму, отправляясь въ легкомъ пальто на нелюбимую службу, не имя теплой одежонки и видя закутанныхъ въ енотовыя шубы богачей. Какъ я проклиналъ зиму, когда въ эту пору больная мать, завернувшись въ послдніе лохмотья, не могла отогртъ своего продрогшаго въ холодной каморк тла, и тихо, какъ догорвшая до конца свча, гасла, гасла до тхъ поръ, пока, наконецъ, вс свыклись съ мыслью о близости и необходимости ея смерти, и ршились по дружб изъявлять мн сожалніе, что я связанъ старухою по рукамъ и по ногамъ, что пора бы ей дать мн покой и не задать молодого вка. Эти намеки пробудили первые упреки моей совсти и сомнніе въ прочности человческихъ чувствъ, потому что эти же позорныя мысли, безъ моей воли, уже не разъ мелькали въ моей голов и заставляли создавать планы лучшей жизни, когда умретъ мать. ‘Нищета, нищета,— воскликнулъ я, поддаваясь отчаянію:— ты отняла у насъ все, даже сладость святой, безкорыстной любви. Твои члены любятъ другъ друга, покуда каждый можетъ добывать свою долю насущнаго хлба. Ты сдлала человка звремъ! Но, можетъ-быть, это только я такъ черствъ, можетъ-быть, только я такъ мало люблю свою мать, что въ меня закралась мысль о необходимости ея смерти? Нтъ, нтъ, тогда почему бы знали посторонніе люди, что эта мысль возможна? Какъ смли бы они оскорблять меня въ глаза, если бы эта мысль была нравственнымъ уродствомъ? Разк сметъ кто-нибудь сказать своему собрату: ‘Какъ жаль, что у тебя нтъ ножа, чтобы зарзать своего друга!’ Нтъ, моя мысль была нормальнымъ явленіемъ. Вс бдняки думаютъ такъ въ подобныхъ обстоятельствахъ, и вс люди знаютъ это… Но вотъ мать угасла совсмъ, и мн осталось одно: купить гробъ, чтобъ сложить въ него худой трупъ, похоронить его и на другой день, чувствуя ознобъ, позавидовать участи покойницы. Какъ искренно ненавидлъ я тогда зиму, такую же точно зиму, какую я хотлъ бы продлить безъ конца черезъ десять лтъ посл смерти матери, выбившись изъ нужды, сидя въ собственномъ домишк, наслаждаясь долгими, темными вечерами съ молодой, чудной женою, любуясь рзвымъ огонькомъ въ печи, отдыхая подъ звуки любимаго голоса, шептавшаго мн ‘ты скоро будешь отцомъ!’ Какимъ нжнымъ, чуткимъ и женственно-нервнымъ существомъ былъ я прежде, какимъ черствымъ, сухимъ и суровымъ смотрю я теперь, и только тогда, когда я проклинаю прошлое, проклинаю ту зиму, съ которой начался внутренній переворотъ, только тогда я еще чувствую, что я человкъ, что во мн не все убито, что если у меня нтъ силы спасти падшаго, то есть силы бросить комокъ грязи въ лицо его враговъ… Вы любите потрясающіе разсказы, они васъ потшаютъ. Оно и точно: отрадно въ темой комнат, къ кругу друзей, среди прекрасной обстановки, послушать, какъ страдаютъ, какъ гибнутъ наши братья и, дослушавъ послдніе крики ихъ страданій, проклятій и позора, отправиться къ мягкой постели и чувствовать, что сонъ клонитъ сильнй посл всхъ этихъ прослушанныхъ ужасовъ, что на душ длается спокойне… Не вздумайте отвергать этихъ словъ, не вздумайте разсмшить меня до колотья увреніемъ, что вы этими разсказами хотите смягчить свое сердце, наполнить его состраданіемъ и любовью къ ближнимъ. Вздоръ! Не смягчить его разсказомъ, если его не смягчила жизнь! Она мечется въ глаза страшне самыхъ страшныхъ повствованій, даже я, задыхающійся отъ желчи, пропитанный ею до мозга костей, не могъ бы передать вамъ милліонной частицы ужасовъ жизни. Но тебя, блестящая львица модныхъ баловъ, тшутъ эти разсказы, потому что ты, видя въ нихъ, какъ оскорбляютъ и позорятъ развратники твою бдную сестру, можешь радоваться тому, что эти же люди трепещутъ передъ тобою и едва смютъ коснуться твоей руки на бал. Ты, накопившій имнье отецъ, читая про раздоры въ семь, неразлучные съ нищетою, радуешься своему богатству и убждаешься все сильне и сильне, что оно крпко и надолго привяжетъ къ теб покорность твоихъ сыновей. Ты, любящая матъ, слыша, что честная труженица неизбжно должна погибнуть въ нужд, а богатая втреница непремнно найдетъ жениха по душ и будетъ главою въ будущей семь, ты успокоиваешься насчетъ участи своей дочери и засыпаешь съ ясной улыбкой. Да, это все такъ, это все въ порядк вещей, людямъ никогда не надодятъ новыя подтвержденія ихъ силы, счастья и славы. Поэтъ съ трепетомъ прочитываетъ страницы, написанныя по поводу его произведеній, и спшитъ убдиться, что онъ все попрежнему первый пвецъ на родин, что все попрежнему раздаются стованія о малочисленности талантовъ,— и благодарить Бога за эту малочисленность, радуется, что въ теченіе десятковъ лтъ продолжается застой и не является никакого другого, боле могучаго генія… Слушайте же горькіе разсказы, наслаждайтесь, спите сладкимъ сномъ, будьте счастливы и, чтобы ваше счастье было еще полне, даже я, у котораго нтъ ничего, кром горя и жолчи, какъ подачку, какъ милостыню, какъ обглоданную кость, бросаю вамъ мой разсказъ. Вы его возьмете, вы насладитесь имъ, и я улыбнусь своей злобной улыбкой, потому что въ эту минуту мн удастся стать выше васъ, дать подаянье богачу отъ жалкой трапезы нищаго.
Я уже сказалъ, что я родился бднякомъ, и тутъ же имлъ смлость, глядя вамъ прямо въ глаза, замтить, что у меня былъ посл собственный домишко. Въ эту минуту — не надвайте своей обычной маски лицемрія, долой ее, скоре долой!— въ эту минуту въ вашихъ головахъ промелькнула мысль: ‘подлецъ, врно, взятками нажился!’ Вы добрые, вы честные люди, и потому вамъ позволительно, вамъ естественно подозрвать каждаго изъ окружающихъ въ подлости, во взяточничеств, во всхъ гнусныхъ порокахъ. Иначе почему бы вамъ и слыть добрыми и честными? Не считайся другіе подлецами, и васъ сволокли бы съ пьедесталовъ и назвали бы обыкновенными,— не добрыми, не злыми, не честными, не подлыми,— а обыкновенными смертными, исполняющими свои обязанности — и не боле, исполняющими ихъ, потому что надъ всми есть и карающій законъ, и бдительное общественное мнніе, и судящій Богъ… Но вы ошиблись въ своемъ предположеніи: я не былъ подлецомъ. Теперь я въ этомъ сильно раскаиваюсь… Румянъ, скоре румянъ! слушатели хотятъ нарумянить свои щеки и сказать мн, что они краснютъ за мое признаніе… Я не употребляю румянъ, и только потому говорю безъ краски на лиц, что раскаиваюсь въ своей честности, но поздно, старъ я сталъ, къ новому образу жизни привыкать трудно, да и не стоитъ, некому копить деньги. Разв на поминовеніе души?.. Въ первые годы юности, меня спасли отъ подлости не книги, не люди, не разсудокъ, но особенности моей натуры: нервность, впечатлительность, самолюбіе. То я слезъ бдныхъ просителей не могъ видть и хлопоталъ для нихъ даромъ (то-есть за казенное жалованье, что и называется даромъ), то меня раздражала наглость сильнаго негодяя, хвалившагося возможностью согнуть въ бараній рогъ слабаго противника, то душа возмущалась тмъ, что люди смютъ бросить мн взятку только потому, что я нищій и что они считаютъ меня рабомъ, готовымъ лизать ихъ ноги за ихъ проклятое богатство. Ну, вотъ и не бралъ взятокъ, а работалъ. Что работалъ? Все! Пшкомъ въ столицу ушелъ, въ университет вольнослушателемъ былъ, бумаги переписывалъ, сапоги себ чинилъ, блье штопалъ, за четвертаки дтей грамот училъ, полы въ своей комнат шваброй мылъ, на кандидата экзаменъ выдержалъ… Вс, кто меня зналъ, умные, глупые, ученые и необразованные, вс звали меня или скрягой, или человкомъ съ низкой душой, и нашлись такіе остряки, которые увряли, что своими глазами видли, какъ я шелъ въ прачечную съ корзиной грязнаго блья на голов, какъ потомъ полоскалъ его на рк и посл разносилъ накрахмаленныя и выглаженныя мною юбки давальцамъ. Нашлись и такіе, которые улыбалясь этикъ остротамъ, какъ улыбаетесь въ настоящую минуту и вы… До меня доходили эти слухи: вдь бднякамъ и въ глаза такія вещи говорятъ,— и я все выше и выше поднималъ голову, все смле и тверже глядлъ въ глаза этимъ людямъ и — странное дло!— немногіе выносили взглядъ этого человка съ низкой душой! Нашлась женщина, которая вынесла этотъ взглядъ, которая отдала за него всю жизнь,— поймите это!— молодую, чудную, непорочную жизнь. Веселъ былъ нашъ трудъ вдвоемъ. Еще веселе было намъ, когда мы вошли въ домишко, состоявшій изъ четырехъ комнатъ, и сказали: ‘это нашъ домъ!’ Тутъ была и гордость, и радость, и надежда на свтлые дни. И точно, эти дни настали: я, жена и нашъ сынъ были однимъ человкомъ. Это былъ крпкій союзъ. Часто оскорбляли или огорчали того или другого изъ насъ люди, но мы сходились вмст и весело смялись надъ людьми, надъ ихъ гнусной злобишкой, стараніемъ ужалить въ пятку, подкрасться сзади, обобрать соннаго, опозорить отсутствующаго. Эта злоба могла насъ лишить всего, кром нашей честности, кром нашей любви. Я помню, какъ-будто это было вчера, одинъ вечеръ, когда нашъ сынишка пришелъ изъ школы красный, какъ вареный ракъ, взволнованный до-нельзя, и съ раздраженіемъ началъ разсказывать о случившейся непріятности.
— Ридъ,— говорилъ онъ на своемъ дтскомъ, безсвязномъ язык, похожемъ на лепетъ: — спрашивалъ классъ. Семеро не знали. Я сталъ отвчать. Онъ не разслышалъ, сказалъ: ‘Ты тоже не знаешь!’ А я все зналъ. Это онъ солгалъ. Теперь у меня дурной баллъ…
— Успокойся,— промолвилъ я, слыша въ его голос слезы.— Отвть мн урокъ — вотъ и конецъ весь. Что теб за дло до балловъ.
Сынишка отвтилъ отлично.
— Ну, и молодецъ!— сказалъ я, весело смясь.
— А какъ же въ школ? Я ниже другихъ буду…
— Такъ что жъ такое? Вдь ты знаешь. Что ты лучше ихъ сдлалъ свое дло, и этого съ тебя довольно.
Я развилъ передъ сыномъ цлый рядъ понятій и взглядовъ, которые поддерживали меня самого въ жизни. Я показалъ ему, что человкъ долженъ поступать честно для самого себя, для своей совсти, что хорошіе поступки не требуютъ награды. Конечно, я не сказалъ ему, что до сихъ поръ въ человческомъ обществ, по большей части, правдивые страдаютъ, что негодяи торжествуютъ, что честность есть своего рода оригинальничанье… Въ то время я и самъ не совсмъ убдился въ этомъ и воображалъ, что какой-нибудь честный Иванъ блаженствуетъ, умирая съ годода за свою честность, а взяточникъ Григорій не знаетъ ни днемъ, ни ночью покоя, и мучится, видя, какъ передъ нимъ ползаютъ и умные, и честные, какъ вс его уважаютъ, какъ ему открываются вс житейскія наслажденія…
Ребенокъ съ этого дня сталъ бодре учиться. Сначала онъ былъ робокъ передъ учителями, теперь былъ спокоенъ, твердь, зная, что не ихъ баллы, а его совсть должна быть его высшимъ судьей. Когда баллы были худы, онъ прямо приходилъ ко мн, отвчалъ урокъ и успокоивался. Съ этого дня онъ хотя и инстинктивно, но сталъ дорожить нашимъ союзомъ.
Чего бы, кажется, было нужно еще? Счастіе было полное, мы могли жить, попвая псенки la Branger. Но мы смотрли на жизнь боле трезво. Ребенокъ или Branger, это все равно, унесенный въ лодк волнами моря, можетъ спокойно плести внки изъ сорванныхъ на берегу цвтовъ, но взрослый человкъ въ этомъ положеніи будетъ выносить страшную муку, зная, что лодка не колыбель, что море не твердая земля. Счастье человка не иметъ никакого будущаго, если общество не дорожитъ сохраненіемъ, цлостью этого счастья, если оно старается разрушить это счастье. Каждый человкъ долженъ самъ устраивать свое счастье, но общество должно его застраховать, иначе… иначе будетъ та же глупая жизнь наугадъ, какою вс живутъ до сихъ поръ, будетъ то же хожденіе впотьмахъ, ощупью, тотъ же страхъ передъ завтра. Мы вс это знали, и иногда бывали у насъ минуты неодолимой грусти. Разумется, вы не поймете этой грусти. On danse chez vous sur le volcan! Вы должны кругомъ, у васъ долговъ больше, чмъ волосъ на голов — и все-таки вы весело скачете въ бшеномъ вальс, въ этой современной пляск св. Витта, не заботясь о томъ, что завтра, посл этой Вальпургіевой ночи, васъ могутъ стащить въ тюрьму неисправныхъ должниковъ. Она полна — не дай Богъ, чтобы въ ней нашелся уголъ и для васъ! Жена, я и сынъ были нервными, впечатлительными людьми, насъ тревожило малйшее горе, постившее ближняго, давило безучастіе другихъ къ этому горю. Вамъ покажется это смшнымъ, дтскимъ, болзненнымъ малодушіемъ, негоднымъ въ обществ, вы вс знаете пословицу: на кладбищ живешь, такъ всхъ покойниковъ не оплачешь, этимъ себя только встревожишь, надо быть твердымъ. Я самъ теперь вполн согласенъ съ вами, умные, твердые люди, и никто изъ васъ не можетъ похвалиться такою твердостью, какъ моя… Въ такомъ настроеніи застала насъ та роковая зима, съ которой началось мое перерожденіе. Зима была суровая, богатые люди кутались въ шубы и прятались въ каретахъ, побдне люди запасались двойнымъ бльемъ, фуфайками и кутались въ шинели, совсмъ бдные отогрвали себя водкою, откупъ торжествовалъ, у этихъ бдняковъ не было ни фуфаекъ, ни шубъ, ни каретъ: итакъ, слава тому, кто первый превратилъ хлбъ въ вино! Ставьте ему монументъ, бдняки, напивайтесь до-пьяна страшнаго зелья, заливайте имъ свое горе, разливайте имъ въ своихъ жилахъ адскій огонь, наперекоръ трескучимъ морозамъ, придавайте имъ силы на зло забивающей васъ судьб, и когда горе захватитъ за самое сердце, пойте веселыя псни, громкія, пьяныя псни, будите ими уснувшихъ дтей, пугайте ими запоздалаго пшехода, тревожьте сонъ сибарита!..
Дло было около Рождества, пошелъ я купить елку для сына и десятилтней дочери. Какъ-то особенно тяжело было мн въ этотъ день, меня рзали по-сердцу жалобные голоса изморившихся нищихъ, бродившихъ около возовъ съ провизіей и выпрашивавшихъ гроши у покупавшихъ дичину богачей. Мн было просто совстно тащить десятокъ куръ, пробиваясь между людьми, у которыхъ, можетъ-быть, нтъ хлба. Закупивъ нужное, я похалъ домой, подъзжаю и вижу у своего домика стеченіе празднаго народа. Я заглянулъ, на что смотрятъ любопытные, и увидалъ лежащаго на снгу человка.
— Что это, пьяный?— спросилъ я.
— Пьяный, батюшка,— отвчали мн.
— Надо его подобрать, гд подчасокъ?
Я послалъ за подчаскомъ и, наскоро сунувъ провизію и елку въ кухню, вышелъ снова на улицу. Посланный возвратился и объявилъ, что подчаска нтъ, а будочникъ не можетъ отойти отъ будки. Я тотчасъ сообразилъ, что человкъ можетъ замерзнуть, и ршился внести его въ свой домъ. Въ эту минуту по улиц прохала карета и остановилась.
— Что вы смотрите?— спросилъ выпрыгнувшій изъ кареты баринъ.— Человкъ замерзнуть можетъ, а вы помочь не хотите, мерзавцы! Каждый изъ васъ можетъ завтра же быть въ такомъ положеніи, значитъ надо и другихъ спасать, чтобы отъ нихъ помощи для себя требовать.
— Я его сейчасъ къ себ на домъ хочу отнести,— сказалъ я.
— И прекрасно сдлаете,— замтилъ господинъ.— Удивительный у насъ народъ, скоты безчувственные какіе-то: посмотрли бы вы за границей, тамъ общество само подаетъ помощь своимъ членамъ въ подобныхъ случаяхъ, а не ждетъ полиціи. У насъ же человкъ можетъ погибнуть на улиц, а помощи не дождется. Никто не понимаетъ, что въ этихъ случаяхъ нужна самодятельность общества…
Господинъ говорилъ такъ, какъ говорятъ вс господа и какъ вслдъ за господами пишутъ вс журналисты, слдующіе своимъ обезьяньимъ наклонностямъ. Я читалъ постоянно газеты я могъ угадать впередъ, что скажетъ мн этоть баринъ, а потому и поспшилъ, не тратя словъ, приступить къ длу.
— Ну, братцы, пособите поднять его,— сказалъ я.
Большая часть толпы торопливо разошлась при этихъ словахъ, въ остальной пробжалъ ропотъ.
— Охота связываться! наживете бды!— говорили голоса.
— Свиньи!— крикнулъ баринъ и веллъ сойти своему кучеру и помочь мн.
Перенесли бднягу ко мн. Я веллъ его оттирать, а самъ побжать въ полицію дать знать. Въ кухн мн попались дти, печально ходившія около елки: ихъ встревожило появленіе въ квартир пьянаго человка, котораго они считали за мертвеца
— Что вы, городовой, что ли, что съ улицъ пьяныхъ подбираете?— обидчиво замтилъ мн надзиратель, когда я пришелъ въ кварталъ.
— Не городовой, но будочникъ и подчасокъ не явились на зовъ, а человкъ могъ бы замерзнуть.
— Ну, и замерзъ бы, такъ не вы бы отвчали,— холодно отвтилъ надзиратель.
— Вдь это безчеловчно! Этакъ можно даже допустить убить человка у нашихъ оконъ, благо мы отвчать не будемъ, оправдываясь тмъ, что мы спали и не слыхали криковъ.
— Ну, это философія!— воскликнулъ надзиратель и послалъ со мною полицейскихъ солдатъ, хотя я требовалъ доктора, но его не было дома.
Пришли домой, а пьяный все еще не пришелъ въ чувство. Солдаты и я подумали-подумали и ршили, что надо, во что бы то ни стало, призвать доктора. Тотъ только-что возвратился къ себ въ квартиру и разсердился, что я зову его къ пьяному.
— Это много будетъ, если я ко всмъ пьянымъ мужикамъ ходить буду.
— Но вы обязаны, я говорю, что онъ не приходить въ чувство.
— Привезите его сюда, тогда увидимъ.
— Но онъ на дорог можетъ умереть.
— Это не ваше дло.
— Послушайте, докторъ, я на васъ жаловаться буду. Вы имете дло не съ мужикомъ, который сталъ бы молчать.
— A! вы жаловаться будете!— промолвилъ страннымъ и зловщимъ голосомъ докторъ.— Извольте, я пойду.
Пришли мы. Докторъ освидтельствовалъ пьянаго и объявилъ, что онъ избитъ. Нахала полиція, составили актъ, пьянаго повезли въ больницу, на дорог онъ умеръ. На другой день меня потребовали къ допросу, продержали долго, дерзости, надланныя мн допросчиками, вызвали съ моей стороны нсколько жёлчныхъ и крайне рзкихъ отвтовъ.
— Мы пошлемъ справиться о васъ въ вашъ департаментъ,— сказалъ приставъ.— Вы длаете дерзости здсь, то не мудрено, что вы и деретесь съ людьми, которые ниже васъ.
— Не думаете ли вы, что я убилъ этого человка?
— Я ничего не имю права думать, а собираю справки,— сказалъ онъ съ иронической улыбкой.
— Кажется, дло ясно: напротивъ моего дома кабакъ, тамъ, вроятно, пьяный и былъ избитъ.
— Очень ловкое объясненіе. Но, къ сожалнію, цловальникъ говоритъ, что этотъ человкъ не былъ въ кабак.
— Онъ можетъ врать…
— Очень можетъ быть. Найдите свидтелей, что онъ вретъ, мы вамъ будемъ очень благодарны, это распутаетъ дло.
Взбшенный этой сценой, я возвратился домой, конечно, о елк, о веселой встрч праздника не было и помину. На дтей пьяный подйствовалъ очень непріятно, они услыхали, что онъ умеръ на дорог, и стали бояться мертвеца, не ршаясь пройти по темной комнат. Я былъ раздраженъ и безъ того, и потому не мудрено, что не попробовалъ разъяснить имъ всю глупость ихъ страха, представивъ его въ смшномъ вид, а прикрикнулъ на нихъ и еще боле испугалъ ихъ. Жена была молчалива я какъ-то непріятно строга. Черезъ два дня въ департамент позвалъ меня къ себ директоръ.
— Что у васъ тамъ за дло съ полиціей завязалось?— спросилъ онъ съ недовольнымъ видомъ.
Это былъ баринъ чопорный, брюзгливый, отличныхъ воспитанія, тона и фамиліи, онъ относился о полиціи съ крайнимъ пренебреженіемъ и, вроятно, попалъ бы въ бду за этотъ отчаянный либерализмъ, если бы его положеніе въ свт не позволяло ему либеральничать какъ угодно и не длало этихъ вольностей довольно миленькимъ кокетствомъ.
Я разсказалъ ему всю исторію.
— Помилуйте, надо не имть ни капли смысла и такта, чтобы поднимать пьяныхъ съ улицы и тащить ихъ къ себ въ домъ. Вы могли бы просто послать своего дворника за этими — какъ ихъ тамъ зовутъ?— квартальными, подпасками, кажется, такъ?
— Но это все было бы слишкомъ длинно, а я и то раскаиваюсь въ своей медленности и раздумь.
— Я думаю, ваша жена очень вамъ благодарна за этого гостя,— улыбнулся директоръ своей тонкой, насмшливой улыбкой.
У него были прекрасныя манеры.
— Моя жена — женщина, а не истуканъ съ надписью: ‘человкъ!’
— То-есть, что вы этимъ хотите сказать?— прищурился директоръ, выглянувъ изъ-за бумагъ.
— То, что она понимаетъ необходимость подавать немощь ближнимъ, пьянымъ или ограбленнымъ, генераламъ или мужикамъ — это для нея все равно.
— Вотъ-съ какъ. Совершенство въ чиновническомъ мір! Я преклоняюсь передъ добродтелями вашей жены, засвидтельствуйте ей мое почтеніе… Только я попрошу васъ: въ другой разъ, если вы будете имть дло съ этими слдственными подпасками, то не тревожьте департаментъ. Я не желаю, чтобы мои чиновники имли дло съ полиціей, и если они будутъ имть съ нею дло, то я попрошу ихъ не доводить этого до меня.
Директоръ вздохнулъ, окончивъ эту рчь. По своему положенію въ свт, онъ имлъ полное право управлять русскими и не умлъ говорить по-русски, если онъ говорилъ: ‘подайте мн бумагу съ карандашомъ’, то это значило: ‘подайте бумагу, на которой написано карандашомъ’.
— Надюсь, что вы дали обо мн хорошій отзывъ?
— Я вашей частной жизни не имю счастья знать.
— Но вы знаете мою служебную дятельность и можете судить по ней о моей частной жизни.
— Помилуйте, люди такъ разны въ разныхъ положеніяхъ.
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Ахъ, Боже мой, что я не знаю вашей частной жизни.
— Значитъ, полиція можетъ считать меня и за негодяя, и за мерзавца?
— Это не мое дло… Извините, мн крайне совстно, но у меня есть дло теперь.
Директоръ вжливо и сухо раскланялся со мною
Я вышелъ отъ него въ какомъ-то чаду. Дома меня уже ждало приглашеніе изъ полиціи. Начали меня таскать… Черезъ мсяцъ я былъ принужденъ продать за шестьсотъ рублей свой домишко и перехать на вольную квартиру въ дв комнаты… На моей ше былъ уже долгъ… Надо мной висла черная туча, я былъ озлобленъ, измученъ, униженъ. Жена хворала, ее душилъ кашель… Знаете ли вы, что такое бдность? Какъ не знать: вы на художественной выставк видли картинку, гд былъ нарисованъ нищій: помните, какъ красиво выглядла заплата на его зипун? Но знаете ли вы, что у бдняковъ постоянные ссоры, раздоры, непріятности изъ-за лишняго куска хлба, изъ-за копейки, переданной на рынк кухаркою, которую непремнно считаютъ воровкою? Знаете ли вы, что каждый намекъ, каждое неумышленное рзкое слово, произнесенное однимъ членомъ бдной семьи, оскорбляютъ и вызываютъ на отвтъ другого ея члена? Гд вамъ это знать! Этого нтъ на художественной выставк!..
— Папа, нищенка пришла, милостыни проситъ,— сказала мн однажды моя дочь, когда нужда была въ полномъ своемъ развитіи.
Я стиснулъ зубы и, молча, продолжалъ ходить по комнат.
— Пусть просить, мы сами скоро нищими сдлаемся!— съ раздражительностію сказала моя жена.
Бдная женщина страдала за дтей, зная, что теперь-то и были нужны деньги на ихъ воспитаніе, что Сашеньк не худо бы имть и особый уголъ для выучиванія уроковъ, что въ общей комнат, подъ говоръ разныхъ гостей и постителей, плохое ученье.
— Что это ты пророчишь?— замтилъ я.— Ограбилъ я, что ли, свою семью, что меня упрекать можно?
— Я не упрекаю, но согласись самъ, что почти нечмъ за Сашу платить въ школу. Ты впутался въ дло, когда въ нашемъ положеніи надо было благодарить Бога, что насъ не трогаютъ, не замчаютъ,
— Хорошій ты примръ подаешь дтямъ. Эгоизмъ, самый гнусный эгоизмъ проповдуешь! Ты, врно, изъ нихъ негодяевъ приготовить хочешь. Это, точно, поможетъ имъ нажить богатство и не разориться, какъ разорился ихъ дуракъ-отецъ. Погоди, они еще купятъ теб дорогихъ нарядовъ…
Несчастная жена задрожала, ее поразила моя желчная выходка. Я отвернулся отъ нея и ушелъ за перегородку. На ея лиц я впервые замтилъ зловщія, красныя пятна, и меня ужаснула мысль, что я самъ оборвалъ еще одну изъ нитей ея жизни. Я видлъ, какъ она прижала къ своей груди дтей, точно кто-нибудь хотлъ ихъ отнять у нея, какъ цловала она ихъ, какъ плакала надъ ними, я страдалъ, хватался за голову, сходилъ съ ума. Но я не могъ выйти къ ней, не могъ у ея ногъ вымолить себ прощеніе, настолько честности во мн не было: для этого я былъ слишкомъ мужчина, если можно такъ выразиться. Но и въ васъ, во всхъ васъ, мои собратья, не нашлось бы этой готовности въ такую минуту. Дти, видвшія слезы матери, слышавшія мои гнвныя слова, злобный голосъ, но не знавшія, что творилось въ моей душ, естественно, присмирли и дичились меня во весь этотъ день. Это еще боле оскорбляло и раздражало меня, я не поцловалъ ихъ, какъ длалъ это обыкновенно передъ отходомъ ко сну. На другой день, утромъ, они поцловали мою руку и быстро отошли отъ меня, не дожидаясь, почти избгая моего поцлуя… Весь слдующій день я былъ хмурымъ и употреблялъ нечеловческія усилія побдить себя. Вечеромъ сталъ спокойне.
— Маша,— сказалъ я жен:— прости меня!
— За что, мой другъ?— произнесла она голосомъ, который рзалъ мой слухъ, въ немь была кроткая, но холодная покорность.— Ты ни въ чемъ не виноватъ…
— Нтъ, я знаю, что я виноватъ!
— Мой другъ, я говорю, что ты не виноватъ. Я, вроятно, въ самомъ дл, такая слабая, такъ еще привыкла къ вншнему блеску, къ этимъ женскимъ тряпкамъ, что меня стоило попрекнуть ими.
— Нтъ, нтъ!— говорилъ я, слушая эти слова глубокооскорбленной женщины и зная, что каждая стремящаяся къ развитію женщина, сознавая слабость своего пола, не выноситъ ни малйшаго намёка на эту слабость со стороны мужчины.
— Я кругомъ виноватъ, я вполн чувствую…
— Ты такой добрый, мой другъ,— заговорила она.— Ты перенёсъ вс лишенія, я знаю, какъ ты выбился изъ нужды, ты и теперь выбьешься изъ нея, не падешь духомъ: но я слаба, я не успла, или, лучше сказать, не умла закалиться, я, какъ ребенокъ, любовалась твоимъ мужествомъ и попрежнему была малодушна. Только теперь я сознаю, что дйствительно меня занимали, можетъ-быть, тряпки, что я не стоила быть твоей союзницей, что я въ непростительномъ самообольщеніи считала себя равною теб. О, какъ бы много я дала, если бы было возможно воротить назадъ три дня и умереть тогда, а не теперь!— зарыдала она.
— Маша, Маша!— въ волненіи воскликнулъ я и припалъ къ ея рук своими губами.
Она наклонилась ко мн, цловала мою голову, мои глаза, ея слезы катились на мои руки, на мое лицо.
Въ эту минуту мы прощались съ прошлымъ, моя Маша самовольно, безропотно, съ неодолимой грустью, выходила изъ роли союзницы и длалась моей ученицей, рабой, а я не могъ всми силами міра передлать этого, возвратить былое. Эти поминки старой жизни ршили все. Я стать слдовать за больной женщиной-ребенкомъ, какъ нянька, какъ врный песъ, какъ рабъ, и все-таки чувствовалъ, что этотъ ребенокъ считаетъ себя и есть на самомъ дл слабе меня, ниже меня.
Сентиментальность! глупость! идеальничанье! Да, да, эмансипаторы женщинъ, такими словами встртите вы эти строки, и будете правы, васъ нисколько не потревожитъ, если ваша жена станетъ вашимъ ребенкомъ, вы требуете равноправности не для нея: вы рады тшить ее тряпками и играть роль повелителей.
А денегъ между тмъ было мало… Квартира, докторъ м лкарства для жены, вотъ т новые расходы, которые, во-первыхъ, принудили меня перемстить сына изъ дорогой школы въ гимназію, то-есть заставить его подлаживаться подъ характеры новыхъ учителей и подъ новую методу преподаванія, во-вторыхъ, заставили меня приняться давать уроки постороннимъ дтямъ, то-есть находиться постоянно вн дома, знать, что, при лежащей въ постели, раздраженной матери, дти постоянно будутъ безъ надзора. Черезъ два года жена умерла. Я остался одинъ съ дтьми, но съ какими дтьми? Съ сыномъ болзненно-раздражительнымъ въ длахъ, касавшихся лично его, и холоднымъ, безстрастнымъ въ длахъ, касавшихся другихъ людей. Съ дочерью капризной и лнивой, уже на одиннадцатомъ году думавшей о тряпкахъ, завидовавшей своимъ богатымъ подругамъ. Попробовалъ я ихъ исправить, мн казалось это не труднымъ, такъ какъ они испортились только въ какіе-нибудь два-три года, но дло оказалось неисправимымъ. Три года были для ихъ судьбы вчностью: дурное смя, говорятъ, быстро даетъ плоды и заглушаетъ хорошее, посянное съ огромнымъ трудомъ, политое потомъ… Стоитъ ли говорить о семейныхъ сценахъ раздоровъ? Стоитъ ли хвастать тмъ, что моя дочь вышла замужъ за богатаго старика, что она имла важнаго любовника, что ее считали законодательницей модъ въ пошлйшемъ свт, что она не замерзла безъ одежды на улиц, а умерла, навшись мороженаго въ безпутно-блестящемъ маскарад? Пожалуй, иные, услышавъ это, ночь не будутъ спать отъ зависти. Или вамъ угодно потшиться, какъ чиновникъ-сынъ попрекнулъ меня моею неумлостью?
— Помилуйте, батюшка,— сказалъ онъ: — вы кандидатъ университета, а вышли въ отставку, поссорившись съ директоромъ, не выслуживъ ничего.
— Я заслужилъ честное имя и спокойную совсть.
— Но этимъ вы сыты не будете. На міръ надо смотрть трезво. A la guerre, comme la guerre!— говорятъ французы. Если у насъ отнимаютъ все и не даютъ ничего, то и мы не должны сентиментальничать. Вы хвалитесь своею твердостью, а въ сущности она просто слабость, непростительная слабость.
Я любовался въ это время его чиновническою, приличною наружностью, его невозмутимымъ спокойствіемъ, его умньемъ класть ногу на ногу, сидть удобно на кресл, ковырять перышкомъ въ зубахъ, онъ мн напоминалъ нашего директора и ужъ никакъ не могъ я признать въ немъ потомка дьякона Трофима Благолпова.
— Я васъ не упрекаю,— говорилъ онъ:— вы уже устарли для упрековъ, но, согласитесь, что вы ничего не могли сдлать со всми своими гуманными идеями. На что он годятся теперь, даже для васъ самихъ?
— Чтобы смло плевать въ глаза такимъ подлецамъ, какъ ты!— отвтилъ я, всталъ и…
Больше я не видалъ своего сына, больше у меня не было сына, я похоронилъ въ этотъ день своего Сашу. Тотъ Александръ Егоровичъ Благолповъ, котораго знаетъ весь городъ, какъ умнаго правителя канцеляріи, какъ богача, женившагося на глупой купчих, не мой сынъ. Въ этого зврски-грубаго, огрызающагося за малйшую царапину, нанесенную ему, давящаго безъ состраданія слабыхъ, ловко изгибающагося передъ высшими, въ этого зашибающаго копейку человка, я первый готовъ бросить камень: онъ мн чужой! Онъ, можетъ-быть, забрызгаетъ грязью, прозжая въ своей карет, мой заплатанный, покрытый пятнами, сюртукъ, но я нагнусь до грязи и пущу ею въ его блестящій форменный мундиръ, въ его блый, мастерски завязанный галстукъ, въ его приличную, выскобленную физіономію: онъ мн чужой!
На-дняхъ, мучимый, по обыкновенію, безсонницей, я блуждавъ ночью по улицамъ Петербурга. Было около трехъ часовъ ночи. Передъ моими глазами какой-то молодой человкъ начатъ взбираться по лстниц штукатуровъ на высоту десяти саженъ. Я зналъ, что это мошенникъ или человкъ, ршившійся на самоубійство, и не остановилъ его.
— Вонъ мазурикъ лзетъ,— сказалъ мн дворникъ, караулившій домъ.
— Да,— отвтилъ я ему.
— Разв подчаска позвать?
— Что жъ, позови, если хочется,— промолвилъ я и продолжалъ смотрть, какъ неизвстный мн человкъ взбирался на высоту.
Пришелъ подчасокъ, начала собираться толпа. Изъ дома высунулись отвратительныя заспанныя лица женщинъ въ ночныхъ чепцахъ, съ жиденькими косичками, съ полинявшими щеками, бровями, и пугавшія отсутствіемъ вынутыхъ на ночь зубовъ. За этими мегерами торчали еще боле отвратительныя физіономіи съ всклокоченными волосами, съ повисшими внизъ усами, это были мужчины, не проспавшіеся отъ вчерашнихъ попоекъ, отъ вчерашняго разврата. Я продолжалъ смотрть и даже нашелъ силы въ себ злобно улыбнуться при мысли, что и эти отвратительныя въ своемъ пьяномъ безпорядк головы требуютъ у кого-нибудь ласкъ и поцлуевъ, и требуютъ ихъ именно въ этомъ вид. Какъ отвратителенъ человкъ съ просонья! Ни одинъ зврь не измняется отъ сна и только человкъ въ минуту пробужденія носитъ на себ клеймо своей развратности, своихъ низкихъ побужденій. Въ эту минуту скверно смотрть на лучшаго друга! Толпа завела разговоръ съ неизвстнымъ человкомъ.
— Вотъ какъ фонари погасятъ, такъ я птицей слечу, никто и не увидитъ, какъ я слечу,— отвтилъ онъ и, раскачивая лстницу изо всей мочи, заплъ какую-то псню.
Въ этомъ голос было что-то страшное, дикое. Я понялъ, что онъ сумасшедшій, и улыбнулся, потому что вдь и меня зовутъ сумасшедшимъ. Минуты летли, никто не подостлалъ своей шинели на то мсто, куда могъ упасть несчастный, никто не рискнулъ взобраться на лстницу и, жертвуя собою, спасти ближняго. Вка благодтельныхъ самарянъ и великихъ героевъ прошли. Да и были ли когда-нибудь такіе вка?.. Была одна минута, когда я хотлъ вскарабкаться наверхъ своими старыми ногами, но это была только минута.
‘Да нужна ли ему жизнь?— подумалъ я.— Или потшить толпу и вмст съ нимъ слетть съ высоты? Нтъ, я хочу еще посмотрть на людей, потшить злобу, и пусть погибаетъ его молодая жизнь, если она ему не нужна! Мы вс чужіе, пусть гибнутъ, пусть страдаютъ, пусть проклинаютъ люди,— мы будемъ покойны, пока страданье не коснулось насъ самихъ…’
Толпа между тмъ уже успла привыкнуть къ новому событію и начала шутить и острить, точно неизвстный человкъ поселился на вчное житье на вершин лстницы.
— Вонъ твой женихъ сидитъ! — крикнулъ со смхомъ одинъ дворникъ, показывая наверхъ вышедшей изъ дома двушк.
Она подняла голову, чтобы взглянуть туда, и въ то же мгновеніе въ воздух раздался медленный, пронзительный вой, и къ ногамъ двушки упало человческое тло. Никогда, никогда не забуду я этого страшнаго глухого звука… Я взглянулъ на тло, голова еще шевелилась въ предсмертныхъ судорогахъ, кровь лилась ручьемъ на средину улицы… Можетъ-быть, это былъ вашъ знакомый, можетъ быть, это былъ вашъ сынъ, братъ? Ну, бросайте же въ меня каменья за то, что я не спасъ его! Бросайте ихъ и въ эту толпу, стоявшую со мною въ теченіе трехъ часовъ! Безчеловчная толпа! Сегодня она не спасла этого бдняка, завтра не спасетъ другого. Вы видите ее каждый день, праздно глазющею на лежащихъ въ обморок людей, вы слышите въ эти минуты ея зврски-бездушныя шутки… Бросайте же въ нее каменья! Чего же вы боитесь?.. Вы съ ужасомъ смотрите на меня, пятитесь назадъ въ своихъ креслахъ, вамъ кажется, что этотъ человкъ забрызгалъ меня своею кровью… Ну, что же? если я страшенъ, такъ идите прочь, идите спать. Я вамъ бросилъ свой разсказъ, свою подачку, вы мн больше не нужны… Теперь вашъ сонъ будетъ крпокъ…
На этомъ мст, господа, разсказъ прерывается и слдуетъ счетъ блья. Но это нисколько не интересно.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
