Жаждущий, Позняков Николай Иванович, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

ЖАЖДУЩІЙ.

I.
На пути.

… Шумъ въ голов, шумъ въ ушахъ, а въ мысляхъ сумбуръ какой-то… Трясетъ, карандашъ еле ходитъ по бумаг, а писать хочется: такъ бываетъ всегда, когда на сердц тяжело. Впрочемъ, тяжело ли у меня на сердц? право, этого не ршишь.

37 рублей… соскребли! Звенитъ въ ушахъ это проклятое ‘соскребли!’ Зачмъ не ‘дали’, не ‘подарили’ — а ‘соскребли’?.. Нужда, должно быть, не ждетъ, пока дадутъ, а скребется, пока не соскребетъ… нужда, униженіе, просьбы — все это скребетъ!

Ничего не вижу, въ глазахъ темнетъ. Не сонъ и не забытьё… Настоящее, прошлое, будущее — надежды, пустота, тоска… Все сливается, ничего полнаго, опредленнаго. Этотъ стукъ колесъ, грохотъ цпей — что-то знакомое… Ахъ, да: въ город арестанты въ цпяхъ воду въ острогъ съ рки носили. При нихъ три солдатика съ ружьями, съ бодрыми взорами. А у тхъ взоры скользятъ внизъ… Отчего? Говорятъ, совсть не чиста. А у меня чиста совсть? Чиста, чиста. Такъ за что же этотъ грохотъ преслдуетъ меня?

——

… Я долго сидлъ неподвижно… Что-то томило, ныло. Я закрылъ глаза, рука съ карандашемъ свсилась. ‘Господа! приготовьте ваши билеты!’ Я очнулся. Боже, это уже въ седьмойразъ! Точно у нихъ по дорог все жулики здятъ. А купчина, напротивъ меня на лавочк, все храпитъ. Какъ удобно съумлъ устроиться: спокоенъ, должно быть. Интересно знать, что ему теперь снится? наврно, самоваръ и толстая баба. Его начинаютъ будить.

— Господинъ, вашъ билетъ!

Сопитъ.

— Билетъ, господинъ!

Его потрогиваютъ слегка за ногу. Храпитъ.

— Билетъ, билетъ, господинъ?

— Мм?..

— Билетъ вашъ!

— Мм?..

Онъ повертывается на другой бокъ и, не раскрывая глазъ, не то глубоко вздыхаетъ, не то издаетъ неимоврный свистъ.

— Господинъ, мусью! ваше степенство!

Его теребятъ за плечо, сильне и сильне. Онъ приподнимаетъ голову. Вки закрыты.

— Мм?..

— Послушайте, купецъ: билетъ вашъ!

— Билетъ? какой-т билетъ?

— Какой билетъ? Извстно — билетъ!

Неистовый храпъ, и голова купчины опять на подушк. Кондукторъ въ отчаяніи.

— Господинъ, купчина, аршинъ, мертвое тло! громче и громче взываетъ онъ, расшевеливая плечо его степенства.

Вдругъ купчина вскакиваетъ, какъ обозженный, и, поматывая головой, почесываетъ лвою рукой въ затылк, а правою за поясомъ.

— Пожалуйте вашъ билетъ!

— А?

— Билетъ вашъ дайте!

— Позвольте ножичка, произноситъ онъ, стараясь растопырить глаза.

— Какого вамъ ножичка? зачмъ онъ вамъ? покажите билетъ вашъ.

— Ну, да, да. Ножичка дайте.

— На что вамъ?

— Распороть.

— Полно вамъ дурака-то ломать! Досугъ мн надъ каждымъ пассажиромъ по полчаса стоять! Билетъ вашъ дайте.

— Да все одно: въ Москву прідемъ — пропишу. А то, ножичка нтъ-ли? Жилетку распороть.

— Чего тамъ пороть? билетъ мн надо, настаиваетъ кондукторъ.

Зрители со всего вагона ждутъ, что дальше будетъ. Его степенство никакъ не можетъ очухаться.

— Жилетку распороть: жена съ деньгами вмст зашила.

Дружный взрывъ хохота раздается надъ ушами соннаго человка. А кондукторъ взбшенъ уже, онъ машетъ съ досадой рукою и уходитъ, ворча:

— Бабникъ! вотъ на станціи ссадимъ. Жандара позову.

Купецъ ничего не понимаетъ и уже снова начинаетъ сопть. Просто, надо было показать ему, какой билетъ съ него требуютъ.

— Давно бы такъ и сказали. Вотъ онъ тутъ, въ кошел. А вдь я думалъ — пачпортъ. Отдай-ка ему, баринъ, пускай хошь его сжуетъ. Вотъ оказія-то!

И онъ уже спитъ, и снова сопніе и храпъ. Экое спокойствіе, экая безмятежность! ‘Жена съ деньгами вмст зашила’… Вотъ оно откуда спокойствіе!

——

Не знаю, спалъ я сейчасъ или нтъ. Не видлъ ничего, что тутъ происходило, да и было ли что-нибудь. Мысли унеслись далеко, назадъ. Опять этотъ грохотъ цпей напомнилъ родной городъ. Представился берегъ рки, по немъ спускаются люди, съ понурыми головами, въ срыхъ халатахъ, на плечахъ коромысла съ ведрами, съ каждымъ шагомъ цпи мрно гремятъ. А рка, широкая, безмятежная, голубая, мчится вдаль. Долго стою я надъ нею, и мысли мои несутся по ея теченію.

— Петя! что-жь ты обдать не идешь? слышится голосъ, милый, дорогой голосъ.

Я обернулся. Ненаглядная прибжала сама, боясь, чтобы меня не забранили за то, что опоздалъ. Заботливо смотрятъ ея голубые глаза изъ-подъ темныхъ бровей. Она запыхалась, волосы растрепались. Какъ она хороша бывала въ такія минуты!

— Да такъ… задумался…

— Ты все думаешь, Петя? зачмъ ты думаешь?

— Да разв можно не думать?

— Я знаю, о чемъ: ты хочешь ухать… Правда?

— Да.

— Петя, Петя! не узжай…

Она плачетъ… За что она-то страдаетъ? Но разв я могъ уступить ей? разв я могъ остаться въ этомъ омут? Неужели девять лтъ въ гимназіи пробылъ затмъ, чтобы навкъ похоронить себя въ уздныхъ чиновалахъ, либо въ управленіи, либо въ правленіи, надъ кипами бумагъ съ ‘Милостивыми Государями’, съ ‘Вашими Высокородіями’, съ ‘имю честь довести до свднія’, и проч. Нтъ, я не имлъ на это права. Надо было добиться своего, и я добился. А сколько труда это стоило! Сколько силы надо было, чтобы уговорить, упросить, уломать… Бывало, домой цлый день не показываешься, не обдаешь, чтобы только избавиться отъ пререканій.

— Маша, ты скажи, что видла меня, что я не хочу обдать…

— Ну, такъ я теб хоть сюда чего-нибудь принесу… Нельзя же такъ.

Добрая душа! И за что она меня такъ любитъ? Мы росли вмст. Когда я былъ въ прогимназіи въ нашемъ город, мы видлись каждый день. Она привыкла ко мн. Я, еще мальчикомъ, любилъ ея прекрасные глаза, ея умное дтское личико. Вотъ оно и теперь передо мной. Смотрю на него, какъ на живое. Какъ она плакала, прощаясь со мной! Никогда не забыть этихъ просьбъ помнить о ней, любить ее… Вс просили, умоляли — всякій о своемъ: мать — Богу молись, отецъ — не зди, и тутъ мсто получишь, съ твоимъ образованіемъ и здсь дурного мста не дадутъ… Какъ будто о единомъ хлб живъ будетъ человкъ. А вдь это, пожалуй, и врно!

——

37 рублей… соскребли… соскребли — и въ путь отправили! Одна дорога девятнадцать рублей. Останется немного. А тамъ что?

——

Какъ неистово храпитъ этотъ купецъ: всю ночь ни разу не проснулся. Теперь хоть на станціяхъ вскакиваетъ, лниво идетъ къ буфету, выпиваетъ и, вернувшись, опять пристраивается на лавочк. И это буквально при каждой остановк. Что-то сильно знакомое есть въ немъ. Такой же, напримръ, наканун моего отъзда, приходилъ къ отцу требовать деньги по забору. Помню его грубый тонъ, просьбы отца подождать, жалкій видъ умоляющаго человка. Но я зналъ, что будетъ дальше, и готовился къ отпору. Еще надежды на то, что я ршусь остаться, еще просьбы! Отецъ строгъ, но тутъ смягчался и съ подходомъ заговаривалъ о моемъ отъзд.

— Петя!

— Что?

— Такъ какъ же?..

— О чемъ это вы?

— Да все насчетъ того же.

— Насчетъ отъзда моего?

— Да.

— Надо хать, папаша.

— Петя!

— Что?

— Не зди, голубчикъ.

— Какъ же не хать, когда надо?

— Зачмъ?

— Учиться.

— Да, учиться… Петя, вдь безъ средствъ нельзя учиться.

— Нтъ, можно будетъ.

— Но за то трудно-то какъ!

— Перебьюсь какъ-нибудь.

— Вдь ты знаешь, что мн почти невозможно теб помогать.

— Я не стану васъ и безпокоить.

— А каково намъ-то знать, что теб и холодно, и голодно?

Я сталъ въ тупикъ. Помнится, въ голов поднялся цлый содомъ. Отецъ пристально глядлъ на меня, его взоръ требовалъ отвта. Свтилась въ немъ и обида: мой отъздъ оскорблялъ ихъ. Они думали, что я рвусь изъ-дому, чтобы отъ нихъ быть подальше. Меня мучилъ этотъ пристальный взглядъ отца. Мн нужно было что-нибудь сказать, утшить, успокоить какъ-нибудь ласково. Но я не могъ и въ отчаяніи вскрикнулъ:

— Господи! да забудьте вы хоть на время, что у васъ есть сынъ!

Отецъ вспылилъ и сильно ударилъ кулакомъ по столу:

— Дуракъ! теб посл этого и насъ забыть ничего не стоитъ!

Я выбжалъ изъ комнаты въ палисадникъ.

На другой день провожали. Сколько слезъ, рыданій, благословеній, просьбъ! Мать разрывалась, точно хоронила меня, отецъ былъ угрюмъ, Маша уже не скрывала своей чистой любви и плакала горьче и громче всхъ. Бдная! Ее мн жаль больше другихъ.

Были и упреки: 37 рублей… соскребли!

——

Быстро летлъ поздъ, унося путниковъ все ближе и ближе къ цли. Дорожная истома видимо обуяла всхъ: кто дремалъ, кто глядлъ въ окно тупымъ взглядомъ на безконечныя болота, на жиденькіе лса, охватившіе своими однообразными, безъисходно-тоскливыми объятіями полотно дороги. Давно уже сидлъ такъ и Петръ Сушковъ, уныло устремивъ взоры куда-то въ даль, но не замчая разстилавшейся передъ нимъ безсмнно скучной картины. Его красивое лицо глядло утомленно, а въ глазахъ какъ бы померкъ свтъ. ‘Что-то будетъ? думалось ему:— какъ устроюсь?’ Вотъ главная забота, нагонявшая на лицо его грусть. Ему не врилось, что удастся скоро устроиться, и досадно становилось, что голодная жизнь будетъ мшать занятіямъ. Но все же онъ сознавалъ себя правымъ, онъ хвалилъ себя за то, что вырвался изъ-дома.

Невдалек отъ Сушкова сидлъ молодой человкъ въ широкой выцвтшей шляп и высокихъ сапогахъ. Онъ также, повидимому, томился дорожной скукой и немилосердно душилъ папиросу за папиросой. Сушковъ всталъ и подошелъ къ нему.

— Скажите, пожалуйста, вы — студентъ?

— Да, студентъ.

— Съ каникулъ дете?

— Да, а вы?

— Я еще только поступаю.

— Куда?

— Въ университетъ.

Слово-за-слово, они разговорились и условились остановиться вмст. Сушковъ очень былъ радъ этому знакомству: въ Петербургъ онъ халъ въ первый разъ, а человкъ попался такой, который могъ бы указать ему многое. Къ тому же, новый знакомый Сушкова, Богомоловъ, оказался такимъ же бднякомъ, какъ и онъ самъ, такъ-что стсняться другъ друга имъ было нечего. Время пошло скоре. Осталась назади Любань, остались и Саблино, и Колпино — и уже завиднлись вдали трубы и церкви. Тревожно смотрлъ на нихъ Сушковъ, сердце его сильно билось.

II.
У цли.

И такъ, я добился, чего хотлъ и что цлыхъ два года занимало мои мысли. Я у цли, я въ университет, я студентъ! Меня, наконецъ, не мучитъ боязнь получить завтра двойку, меня не арестуютъ за то, что я не надлъ ранца за плечи, а несъ его подъ мышкой, словомъ, я не школьникъ, я слушаю науку… Правда, слушаю въ дырявыхъ сапогахъ, но что такое сапоги? Не можетъ быть, чтобы дв недли я рыскалъ даромъ — когда-нибудь да получу же уроки! Богомоловъ сомнвается, говоритъ, что я слишкомъ восторженно гляжу на все и что уроки съ неба не падаютъ. Да я этого и не думаю, хлопочу, бгаю и прошу. Вотъ Богомоловъ прожилъ же прошлый годъ, а положеніе было куда хуже моего. Стипендію онъ какую-то частную получалъ и, въ разсчетахъ на нее, жилъ себ бариномъ, да вдругъ, наканун дня уплаты въ университетъ, стипендія прикончилась. И все-таки онъ существуетъ. Мы все съ нимъ споримъ: я говорю, что лучше ждать и не дождаться, а онъ — что лучше имть и потерять. Собственно говоря, оба мы деликатничаемъ: потому что и то, и другое прескверно. Славный онъ парень! съ нимъ жить можно. А въ какой грязи мы живемъ: сыро, холодно и темновато. За то дешево: восемь рублей только платимъ. Вонъ Автогносковъ совсмъ безъ квартиры, сегодня говорилъ, что ему не разъ приходилось ночевать въ парк и что иногда его сгоняли со скамейки… Надо будетъ предложить ему поселиться вмст съ нами: въ тснот, да не въ обид.

——

…Время несется впередъ и впередъ. Вотъ уже скоро и 1-е октября, а уроковъ все еще нтъ и въ виду не имется. Утро и день проходятъ отлично, пока я въ университет на лекціяхъ: слушаешь, вдумываешься, длишься впечатлніями съ товарищами, сравниваешь одну лекцію съ другою, словомъ, чувствуется хорошо. Но приходитъ вечеръ: дла никакого, книгъ учебныхъ нтъ, тоска… Сегодня выдался денежный день: изъ комитета для бдной студіозіи дали ссуду и отъ отца письмо заказное пришло съ тремя рублями. Автогносковъ нашелъ, что эти получки слдуетъ вспрыснуть, и говорилъ убдительно. Я выпилъ рюмку и больше не могъ, а онъ съ Богомоловымъ осушилъ. Теперь оба спятъ и похрапываютъ. Богомолова жаль: получилъ-было отличный урокъ, да отказали за то, что въ высокихъ сапогахъ въ салонъ входитъ. Хотлъ онъ меня рекомендовать, да вспомнилъ, что у меня сапоги ужь совсмъ дырявые, и раздумалъ. Спасибо, право, отцу за помощь, но какой у него странный слогъ:

‘Любезный сынъ Петръ!

‘Посылая при семъ денегъ три (3) рубля серебромъ, тмъ не мене, однако, мню тебя человкомъ благоразумнымъ. Какъ мать, такожде и я, неусыпно и неукоснительно о твоемъ благосостояніи печемся, и посему скораго твоего возврата въ родительскій домъ, въ коемъ всяческое душевное успокоеніе получишь, желаемъ. Естли проживаніе въ город С.-Петербург въ затрудненіе и тяготу теб обратится, увдомь письмомъ, и теб препровождена будетъ неупустительно на проздъ сумма. А въ теченіи онаго пребудь подъ нашимъ родительскимъ благословеніемъ, навки нерушимымъ, и Господнимъ неусыпленіемъ.

‘Любящій тебя отецъ,
‘Губернскій секретарь
‘Андрей Сушковъ’.

Они еще не примирились съ мыслью о томъ, что я могу задумать что-нибудь серьёзно, да, пожалуй, и мысли такой у нихъ никогда не зарождалось. Но дла идутъ хоть и плохо, а все же не является и помышленія объ отъзд. Отъ платы за слушаніе лекцій надо будетъ освободиться, а для этого требуется свидтельство о бдности. Отецъ достанетъ. Такъ что мн нужно его попроситъ, чтобы онъ попросилъ, а, выпросивъ свидтельство, надо опять-таки попросить, чтобы меня освободили отъ платы

——

…15-е октября. День взноса въ университетъ. Отъ платы не освобожденъ: свидтельство о бдности опоздало. Объ урокахъ забылъ и думать. Вотъ уже три дня, какъ пробавляюсь чернымъ хлбомъ. Что длать? чмъ жить? и какъ жить? Сегодня мы удостоились посщенія старшаго дворника и, конечно, старались оказать ему всяческое почтеніе.

— Господа, вашимъ пачпортамъ сегодня срокъ, внушительно объявилъ онъ намъ, входя.

— Точно такъ-съ.

— Пожалуйте новые.

— Повремените, господинъ дворникъ, сдлайте божеское одолженіе. Не угодно ли приссть, милости просимъ.

— Нтъ, намъ разсиживаться некогда, а вы вотъ пачпорта выправляйте проворне.

— Намъ-то ужь очень трудно, господинъ дворникъ.

— Какая же тутъ трудность? выправилъ — Да и шабашъ.

— Да для этого надо по 25 рублей внести: вотъ бда-то въ чемъ!

— Ужь вы какъ-нибудь разстарайтесь! А то, знаете — приказано…

И, многозначительно кивнувъ головой, онъ вышелъ. Побжали мы въ университетъ, и господинъ старшій дворникъ можетъ теперь возликовать, потому что ‘свидтельства’ наши продолжены срокомъ по 1-е ноября.

Звонокъ. Письмо мн. Рука знакомая… отъ Маши!..

——

Милый, дорогой человкъ! сколько чувства, сколько живой, горячей любви! Она груститъ по мн, а Богъ знаетъ, стою ли я ея чистыхъ, святыхъ заботъ?

‘Зачмъ, зачмъ ты такъ далеко? пишетъ она: — я до сихъ поръ не могу свыкнуться съ мыслью, что тебя больше нтъ здсь и что еще долго тебя не увижу. Когда ты учился въ гимназіи, хоть на святкахъ и на каникулахъ мы видлись, а теперь когда ты вернешься — одному Богу извстно… Андрей Игнатьичъ все не въ дух и сердится на меня за то, что я тебя не удержала. Куда ни пойдешь — везд скука томитъ. Въ палисадник листья опали, и совсмъ ужь онъ не походитъ на тотъ веселенькій, кудрявый садикъ, гд мы, бывало, лтомъ сидли и длились и радостями, и печалями…’

Хоть бы на минуту туда, изъ этого голоднаго угла! Тамъ хоть и скверно, и пошло, но есть тамъ любящіе люди, есть глаза, полные слезъ, полные выраженія горячаго участія… Мучитъ меня, томитъ то, что я незаслуженно пользуюсь этимъ участіемъ. Зла, правда, я никому тамъ не сдлалъ, но пока и добра еще никакого. А между тмъ, мать всегда ласковая, нжная, отецъ, хоть и строгъ, а все же побаловать не прочь, и Маша… милая, добрая душа! Кажется, три дня жизни отдалъ бы за то, чтобы хоть на минуту перенестись въ эту скромную, уютную комнатку, гд на стол самоваръ пыхтитъ, гд на блюдечк клюквенное, обсахарившееся варенье, гд вчно слышатся пересуды о томъ, что ‘Иванъ Иванычъ продулъ пятьдесятъ рублей въ карты’, что ‘Петръ Петровичъ на именинахъ у Андрей Андреича напился пьянъ’, что ‘Наталья Панкратьевна сегодня утромъ родила, а крестины справить не на что’. Тогда это все мн было противно, гадко: я не могъ переваривать этихъ дрязгъ, но теперь, въ чужомъ город, когда ко мн никто не обратится съ ласковымъ словомъ, когда мн приходится кланяться, просить, я начинаю цнить…

Въ послднеее время и на лекціяхъ сидишь, ничего не слышишь — вслушаться не можешь. Все думаешь о квартирной хозяйк, о старшемъ дворник, а эти милые образы проносятся мимо, леля воображеніе… Думалъ я обратиться за помощью къ молодежи, хотлъ гд-нибудь у гимназистовъ попросить передать мн лишній урокъ, если таковой найдется, да Богомоловъ расхохотался…

III.
На мели.

Были первыя числа ноября. Для гимназистовъ, это время очень знаменательное, потому что посл него становится яснымъ, надо ли покрпче взяться за грамматики, или можно несовсмъ ревностно посщать душные классы и утшать своихъ начальниковъ безконечными записками о болзни: въ эти дни выставляются среднія отмтки за первую четверть учебнаго года, имющія не малое значеніе при переход изъ класса въ классъ.

Въ одинъ изъ этихъ дней, VIII классъ былъ особенно оживленъ и настроенъ въ благодарномъ направленіи. Весь его составъ, въ числ тринадцати человкъ, шумно и весело разгуливалъ по классной комнат, пользуясь десятью минутами ‘перемны’, чтобы встряхнуть юныя кости и приготовить головы къ воспріятію новыхъ свдній изъ области классическихъ древностей. Худенькій, рыженькій Прсняковъ былъ особенно веселъ, потому что ему только-что по латинскому языку изъ милости выставили тройку въ ‘четвертныхъ’, несмотря на то, что онъ въ два мсяца чуть не дв трети пробылъ дома, а являясь въ классъ, непремнно получалъ двойку, а вмст съ нею и нагоняй за манкировки и безпечность. ‘Э-э, говорилъ онъ беззаботно:— къ Рождеству опять тройку поставитъ — нельзя же ему меня огорчить къ празднику!’

— Господа, получите письмо, заявилъ, войдя, гимназическій швейцаръ.

— Кому?

— Всмъ.

— Какъ всмъ? удивились классики и, взявъ письмо, увидли, что, дйствительно, оно адресовано ‘воспитанникамъ VIII класса’. Сейчасъ же его вскрыли и вотъ что прочли:

‘Господа! тяжело обращаться къ кому бы ни было съ просьбою, и тмъ боле съ такою, какова моя. Но чего не заставитъ сдлать нужда? Кому изъ васъ приходилось терпть, тотъ пойметъ меня. Я — студентъ, нуждаюсь ужасно, рессурсовъ никакихъ, за слушаніе лекцій внести не могу, заложить нечего. Вотъ каково мое положеніе. Съ ужасомъ думаю о томъ, что вмсто того, чтобы ходить на лекціи, придется встать на непосильную работу поденщика. А вдь и придется, пожалуй, потому что стоять на перекрестк и протягивать руку прохожимъ — я не въ силахъ. Господа, войдите въ мое положеніе и посудите сами: для того ли я прошелъ чрезъ это чистилище, чтобы только поглядть на университетъ? Не денегъ прошу я у васъ — денегъ я не возьму,— но наврно, у многихъ изъ васъ есть уроки и даже, можетъ быть, лишніе, которые кто-нибудь согласился бы передать мн. За добросовстность мою поручится званіе, которое я не осмлюсь очернить, желая сохранить за собою имя честнаго человка. Въ надежд на ваши участіе и помощь подписываюсь и выставляю свой адресъ.

Петръ Сушковъ’.

Гимназистъ Ижоринъ окончилъ читать. Вс молчали. Письмо произвело впечатлніе. Только одинъ неунывающій Черновъ постарался догадаться:

— Наврно, жуликъ!

Ижоринъ озлобился на него за это предположеніе и обозвалъ его дуракомъ, съ чмъ поспшили немедленно согласиться и прочіе. Ршено было помочь Сушкову, но какъ? Одни кричали: уроки передать! другіе: денегъ собрать! Но вс послушались Ферза, который нетолько у гувернеровъ и учителей, но и между товарищами, слылъ за человка резонабельнаго. Онъ совтовалъ не передавать урока человку незнакомому:

— Пожалуй, Черновъ и правъ, говорилъ онъ:— разв можно ручаться за перваго встрчнаго? Но мн все-таки кажется, что это письмо врядъ ли писано жуликомъ. Лучше помочь ему пока деньгами, познакомиться съ нимъ, узнать хорошенько, а тамъ, коли онъ окажется человкомъ порядочнымъ, и урокъ ему передать можно будетъ.

Пересуды объ этомъ, можетъ быть, кончились бы еще не скоро, но вдругъ повяло холодомъ и даже какъ будто плсенью: вошелъ грекосъ, т. е. вовсе не ‘грекосъ’, а учитель греческаго языка, котораго такъ называлъ весь VIII классъ, по слабости всякаго учебнаго заведенія имть свой жаргонъ. Вс встали — шумъ, сли — тишина.

А между тмъ, но столамъ тайкомъ переходилъ листокъ съ надписью ‘въ пользу Сушкова’. Къ Ижорину онъ попалъ къ послднему, кром подписей, на немъ были и замтки: кто-то изощрялъ свое остроуміе, продуктъ классическаго легкомыслія.

Однако, несмотря на нкоторое присутствіе легкомыслія въ подписномъ листк, на слдующій день было собрано девятнадцать рублей, и товарищи поручили Ижорину снести ихъ Сушкову. Посл классовъ онъ пошелъ по адресу.

— Гд тутъ 45-й No квартиры? спросилъ онъ сидвшаго у воротъ дворника.

— Кого надо? былъ вопросъ на вопросъ.

— Студента Сушкова.

— Зачмъ?

— Ну, ужь это я ему самому скажу.

Стражъ остался недоволенъ такою скрытностью и отвернулся.

— Такъ гд-же? переспросилъ Ижоринъ.

— На заднемъ двор, во флигер, сердито отвчалъ стражъ, даже взглядомъ не удостоивъ юнаго обывателя.

Пошелъ Ижоринъ на задній дворъ, нашелъ и флигель. По лстниц, въ которой многія ступени напоминали собою качели, онъ добрался до 45-го номера. Звонка не было, ему пришлось постучаться, отворила какая-то страшная старуха, съ нависшими на лобъ сдыми волосами.

— Кого надо? брюзгливо спросила она.

— Сушковъ тутъ живетъ?

— Много ихъ тутъ живетъ. Гд ихъ всхъ запомнить?

И она провела его узкимъ темнымъ корридоромъ въ узкую темную комнату. Кто-то спалъ на кровати, на которой не видно было блья. Больше тамъ никого не было. Ижорина сразу охватило запахомъ сырости, сдавило ему дыханье, и онъ съ досадой вспомнилъ слова Чернова. Онъ прислъ на стулъ и оглянулся вокругъ себя. Дв кровати, об безъ блья, вмсто подушки, въ головахъ скомканное пальто, два стула, комодикъ и столъ, грязныя стны, грязный полъ, срые мокрые углы — вотъ и все.

— Вы — не Сушковъ ли? спросилъ онъ проснувшагося Богомолова.

— Нтъ, онъ хотлъ сейчасъ придти.

— Скажите, въ какомъ положеніи Сушковъ?

— Въ прескверномъ-съ.

— У него уроки есть?

— Какіе уроки, когда жрать нечего!

Дверь отворилась и вошелъ брюнетъ съ маленькими усиками и красивымъ, но истомленнымъ лицомъ. Увидвъ гимназиста, онъ смутился и, не скидая шапки, смотрлъ на него.

— Не вы-ли студентъ Петръ Сушковъ? спросилъ его Ижоринъ.

— Я.

— Мн поручили мои товарищи поговорить съ вами. Письмо ваше получено, и мы рады принять участіе въ васъ. Но пока еще никто изъ насъ не можетъ передать вамъ урока. Мы вс очень просимъ васъ не побрезговать нашимъ пособіемъ…

— Ахъ, нтъ, что вы! сконфуженно заговорилъ Сушковъ, отступивъ назадъ.

— То есть, какъ же? вы не хотите взять?

— Да вдь я не объ этомъ васъ просилъ…

— Положимъ, что такъ… Но видите-ли, въ чемъ дло. Мы вдь васъ не знаемъ… Какъ же вы хотите, чтобы кто-нибудь изъ насъ представилъ на свое мсто совсмъ незнакомаго человка?

Сушковъ совсмъ смутился:

— Извините, я, кажется, васъ не понимаю….

— Какъ бы вамъ это сказать получше? началъ Ижоринъ, который тоже порядочно сконфузился: — вы человкъ не знакомый… Богъ васъ знаетъ, какъ бы вы отнеслись къ длу… Извините меня, но… Я, видите-ли… Ну, да однимъ словомъ, возьмите это пока… А я всми силами похлопочу, чтобы вамъ поскоре доставили урокъ.

— Нтъ, ужь я лучше урока подожду…

— За что-же вы насъ обидите? Положительно, возьмите это пособіе!

И Ижоринъ, сунувъ деньги въ руку Сушкову, быстро исчезъ изъ комнаты. Сушковъ стоялъ, какъ вкопанный, глядя на затворившуюся дверь и судорожно, безсознательно сжимая въ рук кредитки.

— Чтожь это? произнесъ онъ, наконецъ.

— Да что? насмшливо отозвался Богомоловъ: — милостыню подали — вотъ что…

Сушковъ стоялъ посреди комнаты. Кровь прилила къ голов и къ сердцу. Что-то ужасно тснило ему внутри, въ виски стучало, какъ молотомъ. Еслибы Богомоловъ замтилъ его смущеніе, то, наврно, оставилъ бы его въ поко, но онъ, не взглянувъ на Сушкова, протянулся на кровати и, заложивъ руки подъ голову, ядовито произнесъ:

— А это любопытно: студентъ съ гимназистовъ сорвалъ на бдность… а! Да еще съ нотаціей: вы не подлецъ-ли? не пропейте, молъ…

Въ глазахъ у Сушкова потемнло, въ горл сдавило. Онъ скомкалъ кредитки, раза три рванулъ по нимъ и повалился на кровать.

Богомоловъ, никакъ не ожидавшій этого, вскочилъ на ноги и тупо глядлъ на товарища.

— Вотъ такъ штука! сорвалось у него съ языка.

IV.
На пути.

Опять дорога, опять грохотъ и заспанныя, истомленныя лица! Снова тяжелое смущеніе, снова камень на сердц… Куда ду? На родину! Зачмъ? Затмъ, чтобы записаться въ уздные чиновалы и весь вкъ трепетать пріздовъ губернатора и архіерея. Всю свою жизнь по утрамъ засдать въ ‘присутствіи’, за обдомъ выпивать полдюжину рюмокъ водки, вечеромъ созерцать на бульвар цвтныя юпки уздныхъ барышень, смотрть, какъ он трясутъ своими шляпами, слушать ихъ хихиканье, а за ужиномъ на-ночь опять надрызгаться и завалиться на съденіе клоповъ, подъ теплое одяло на пышащей жаромъ перин… Вотъ оно, сознаніе исполненнаго долга! Вотъ спокойствіе! Вотъ счастье!

Но чтожь было длать? какъ остаться въ Петербург? За квартиру нечмъ было платить, за лекціи необходимо было внести…

Помнится, утромъ разъ, мы еще спали — рано было. Слышу, по корридору шаги не особенно-легкаго свойства. Дверь отворилась. Я открылъ глаза, передо мной: рыжая борода, холщевый фартукъ и бляха.

— Господа, билеты ваши!

Мн вспомнился сонный купецъ, сосдъ на желзной дорог. Я вздумалъ позлить дворника и сталъ притворяться спящимъ.

— Билетъ? какой т билетъ?..

И захраплъ.

— Эй, господинъ! вы, какъ васъ… билетъ вашъ…

— Мм?…

— Билеты ваши пожалуйте!

Я вскочилъ, посмотрлъ на него и опять, опустивъ голову, захраплъ.

— Эй, ты! послушай-ка… ученая голова!..

Онъ немилосердно трясъ меня за ногу. Я ждалъ, что дальше будетъ.

— Билетъ покажи-ка свой, ты…

— Все равно въ Бологомъ покажу…

— Въ Бологомъ! Ошаллъ! Экій народецъ безпашпортный!.. сказалъ онъ съ досадой и ушелъ, такъ и не добившись толку.

А хозяйка шипла за стной. Змя не змя, а что-то скверное, злое. Да, пожили-таки мы въ Петербург! А тутъ письмо приспло отъ отца. Помнится, какъ я расхохотался, когда пришла повстка на пятьдесятъ рублей. И, дйствительно, смшно. Мн — пятьдесятъ рублей! Да, буду чиновникомъ на мсто новопреставленнаго раба Божія, коллежскаго регистратора Симеона Богоявленскаго. Получать буду жалованья двадцать девять съ копейками. Вотъ и хорошо. Вступлю въ жизнь, которую отецъ такъ расписалъ въ письм. И какая, право, хитрость: упросилъ Машу приписать мн, попросить, уговорить. А она, наврно, не поняла этой уловки, и со всею чистотою теплаго, любящаго сердца умоляетъ пріхать.

——

Ужасны были послдніе дни. Не до ученья было, не до лекцій. Два слова звучали надъ ухомъ, куда бы ни пошелъ, что бы ни сталъ длать. Только два слова, но слова знаменательныя: сть нечего. Помню, какъ я ревлъ въ какомъ-то глухомъ переулк, навзрыдъ, какъ безумный. И случай-то, пожалуй, былъ пустяшный. Мужиченка какой-то мн встртился, тощій, испитой, весь въ дырьяхъ. Бжитъ и заботливо глядитъ впередъ. Увидлъ меня и кричитъ:

— Милъ человкъ! скажи ты мн, ради Христа, гд бы тутъ выпить?

Такой жалкій онъ былъ, такой несчастный на взглядъ. Видно было, что онъ ищетъ необходимаго, что для него выпивка — хлбъ, новая сила, здоровье. Я сказалъ ему, гд я замтилъ трактиръ. Сильно онъ обрадовался, глядлъ мн вслдъ и благодарилъ. И для него не скрылось, какъ жалокъ былъ и я тогда. Хоть онъ и не совсмъ догадался, а понялъ, что значилъ мой понурый видъ:

— Эхъ, сердешный! знать, остатнія пропивать идетъ…

Какъ ножомъ, рзнули меня по сердцу эти слова. Помню, какъ я билъ себя кулакомъ въ грудь и захлебывался рыданіями. Помню заботливое, ласковое лицо мужиченки, его слова утшенія: ‘э-э, не тужи, милъ человкъ… поживемъ — наживемъ!..’ Помню, какъ мы, вмст съ нимъ, пропили ‘остатнія деньги’…

Тутъ-то и прилетло письмо отъ отца. Конечно, просьбы, укоры: будь благоразуменъ, пятьдесятъ рублей… все, что могъ… соскребли… неужели-жъ не уважишь?.. Что было длать? Три ночи не спалъ, три ночи било меня, какъ въ лихорадк… Убждалъ себя, что лучше перемочься, перетерпть. А боязнь говорила свое и на своемъ настаивала, пока наконецъ не настояла. Богомоловъ злился, зачмъ керосинъ жгу, ему спать не даю. Автогносковъ подтрунивалъ: не завелось-ли у меня любви? На третій день я объявилъ имъ, что узжаю. Автогносковъ ршилъ, что безъ отвальной нельзя. Подпили и разговорились. Богомоловъ отнесся серьёзно и сказалъ, хоть и рзко, но врно: ‘тряпка ты, тряпка! сплошалъ — дерка задалъ’…

Прозжая мимо университета, я посмотрлъ на старыя петровскія коллегіи. Три мсяца, прожитые въ Петербург, сразу пробжали въ голов. Что-то неимоврно потянуло къ этой синей вывск, бывшей моею единственной въ жизни мечтой, къ галлере, гд вчно снуютъ изъ аудиторіи въ лабораторію, къ длинному саду съ деревьями, старыми свидтелями столькихъ юныхъ радостей, восторговъ, печалей, треволненій, къ ‘шинельнымъ’ комнатамъ, гд табачный дымъ стоитъ коромысломъ, ко всему этому дому, гд пронеслись лучшія минуты моей жизни… Больно, больно стало. Все, что такъ давно составляло единственный предметъ моихъ мыслей — все рухнуло… ‘Соскребли!..’ шепнулъ я злобно и плюнулъ, и зачмъ плюнулъ — Богъ знаетъ!

——

Усталый и разбитый сидлъ Сушковъ на своемъ мст. Больше ему нечего было писать. Прошлое тяжело, въ настоящемъ пусто, будущее уже не свтилось. Ни будущаго, ни прошедшаго, ни настоящаго — ничего уже не было. Прислонившись головою къ окну, онъ упорно глядлъ въ даль. Шумъ стоялъ въ голов, забытьё заволокло туманомъ всякую мысль. Глаза медленно закрывались, и не сонъ, а тяжелая тревожная дрема проносиламимо него толпу образовъ, и любимыхъ, и ненавистныхъ, и такихъ, о которыхъ онъ когда-нибудь только мелькомъ думалъ.

Вотъ вдали виднется длинный-длинный оранжевый домъ съ тянущимся вдоль него вковымъ садомъ и безконечными рядами мрачныхъ оконъ. Сушковъ смотритъ на синюю вывску и на крестъ, который высится надъ нею, смотритъ сначала смло, полный надеждъ. Но постепенно ему становится страшно, и холодъ охватываетъ его съ головы до ногъ. ‘Эй, почтенный! чего трясешься? шея переломится!’ кричитъ ему какой-то прозжій. Онъ поднимаетъ глаза и видитъ, какъ этотъ длинный домъ длается все короче и меньше, принимая какую-то знакомую форму: вотъ уже осталось только восемь оконъ, вмсто большой входной двери очутились низенькія ворота, а синяя вывска сдлалась маленькой-маленькой, и написано на ней ужь не то. Онъ ясно разбираетъ золотую надпись: ‘домъ купцкой жены Матрены Селифантьевной Антоновой’. ‘Гд это я видалъ такую надпись?’ недоумваетъ онъ, входя въ крошечный зеленый палисадникъ, ‘Наконецъ-то ты пришелъ, слышитъ онъ:— что это какъ долго ты засидлся въ канцеляріи?’ Ему странны эти слова, но голосъ знакомъ. Этотъ голосъ пролилъ отрадную струю въ его сердце. Какая-то женщина идетъ навстрчу, молодая, красивая. Доброта и забота свтятся въ немъ. Кто-жь бы это такая? Ахъ,да, вдь это Маша! ‘Что съ тобой, Маша? въ какой канцеляріи? спрашиваетъ онъ ее: — я ни въ какой канцеляріи не бываю’…— ‘Такъ неужели-жь правда, что мн говорили, будто ты гд-то въ кабак съ мужикомъ?..’ — ‘Что ты? я только-что съ Богомоловымъ и Автогносковымъ разстался…’ Но неистовый хохотъ заглушаетъ его. У открытаго окна стоятъ и Автогносковъ, и Богомоловъ, указывая на него пальцами: ‘ха-ха-ха! чиновникъ, тряпка! Мы тебя навстить пріхали — посмотрть, какъ ты обабился!..’ Ему совстно, онъ не знаетъ, куда дваться… кровь приливаетъ къ голов… въ глазахъ темнетъ… ‘Эй, жена, водки! пріятели тутъ!..’ кричитъ онъ, бросаясь въ домъ, и вбгаетъ въ комнату. Тамъ открыто окно, передъ которымъ разстилается видъ, знакомый видъ. Широкая рка привольно и плавно мчится въ даль, отражая въ себ прекрасное небо… ‘Гд-же? гд видлъ я это самое? гд я долго стоялъ у рки и не могъ оторвать отъ нея глазъ? гд-же теперь я?..’ И вотъ далеко-далеко, гд-то на берегу рки, раздалось слабое бряцанье!.. Онъ вздрагиваетъ. И это — что-то знакомое: опять-таки гд-то слышалъ, гд-то плакалъ при этихъ звукахъ… А бряцанье приближается и становится слышне…

Неистовый крикъ Сушкова переполошилъ всхъ въ вагон и далъ минутъ на-пять матерьялу для остротъ. Но не до остротъ было ему самому. Совсть мучила его: онъ не могъ себ простить, что сдался на увщанія письма и бросилъ свои лучшія мечты въ самомъ начал изъ-за тридцати-рублеваго жалованья. Слово ‘тряпка’ стояло у него въ ушахъ и не давало покоя его сознанію. А сознаніе, между тмъ, прояснялось и прояснялось. ‘Нтъ, это невозможно, сказалъ онъ, наконецъ, самъ себ:— невозможно туда хать. Вернусь назадъ’.

Поздъ подошелъ къ станціи. Сушковъ, забравъ свой узелокъ, очень маленькій, пошелъ въ теплый, ярко-освщенный вокзалъ и услся въ уголку на скамейк. Мимо него сновали путники во всевозможныхъ костюмахъ, причудливыхъ дорожныхъ шапочкахъ, съ сумками черезъ плечо. У чайнаго стола суетились маменьки, выплывшія изъ вагона съ цлыми выводками. Кто старался у буфета расправить угрюмыя морщины рюмкой водки, кто въ торопяхъ давился кускомъ бифштекса, вообще-же, въ воздух стояла смсь всевозможныхъ нарчій и запахъ жаренаго масла. Но Сушковъ не замчалъ никого и ничего. Онъ сидлъ въ какомъ-то оцпенніи, подъ гнетомъ душевной усталости. Такъ онъ и не замтилъ, какъ опустлъ вокзалъ и поздъ его ушелъ. И онъ сталъ ждать перваго пассажирскаго позда изъ Москвы, чтобы хать въ Петербургъ.

— Сушковъ, дитя мое! вы-ли это? вдругъ услышалъ онъ знакомый голосъ. Передъ нимъ стоялъ товарищъ его Патлюевъ, общій любимецъ, всегда веселый и симпатичный:— скажите на милость, кой чортъ васъ дернулъ ухать изъ Петербурга, когда ваши дла пошли такъ хорошо?

— Когда они хорошо пошли? съ досадой спросилъ Сушковъ

— Во-первыхъ, терпніе! Въ краткихъ, но сильныхъ выраженіяхъ разскажу вамъ про ваши дла, а то опоздаю и поздъ уйдетъ безъ меня. Я ду на курьерскомъ въ Москву по длу на недлю, выхалъ нсколькими часами позже васъ и потому знаю больше, чмъ вы. Вчера видлъ вашу фамилію между тми, кому ‘комитетъ вспомоществованія’ назначилъ ссуду для взноса за слушаніе лекцій — это разъ. А во-вторыхъ, когда халъ на машину, встртилъ Богомолова. Онъ ужасно васъ ругалъ за то, что вы испарились, потому что сейчасъ же посл вашего отъзда приходилъ какой-то гимназистъ и хотлъ предложить вамъ урокъ… Вы, кажется, не врите?

— Да, это обстоятельства радостныя! замтилъ Сушковъ, не успвшій еще очнуться отъ раздумья.

— Чего-жь радостныя, коли вы ухали? На что вамъ это все теперь? Однако, звонокъ… Прощайте, дитя мое… А вашъ поздъ скоро уходитъ?

— Мой поздъ ужь отправился, спокойнымъ и довольнымъ голосомъ отвтилъ Сушковъ, крпко пожимая руку Патлюеву:— надюсь, черезъ недлю снова увидимся въ университет.

Николай Позняковъ.

‘Отечественныя Записки’, No 7, 1880

ЖАЖДУЩІЙ.

I.На пути.

II.У цли.

III.На мели.

IV.На пути.

Читайте также:

I.
На пути.

II.
У цли.

III.
На мели.

IV.
На пути.