Третья книга стихотворений.
Данный вариант представляет 22 избранных стихотворения из книги ‘Жажда’, Берлин, 1923. Текст сверен по изданию: Черный Саша. Стихотворения. М: Худ. литература, 1991. Полный вариант книги составляет: Раздел ‘Война’ — 22 стихотворения, ‘На Литве’ — 10 стихотворений, ‘Чужое солнце’ — 25 стихотворений, ‘Русская Помпея’ — 30 стихотворений, Итого — 87 стихотврений. Отсутствующие стихотворения планируется добавить. — ред.
Содержание:
Война
Песня войны (‘Прошло семь тысяч пестрых лет…’) Сборный пункт (‘На Петербугской стороне в стенах военного училища…’) На фронт (‘За раскрытым пролетом дверей…’) Репетиция (‘Соломенное чучело…’) Привал (‘У походной кухни лентой…’) В операционной (‘В коридоре длинный хвост носилок…’) Сестра (‘Сероглазая женщина с книжкой присела на койку…’) На поправке (‘Одолела слабость злая…’)
На Литве
‘На миг забыть — и вновь ты дома…’ Аисты (‘В воде декламирует жаба…’)
Чужое солнце
С приятелем I (‘Сероглазый мальчик, радостная птица…’) II (‘Мы с тобой два знатных иностранца…’) III (‘Все местечко засыпает…’) Мираж (‘С девчонками Тосей и Инной…’) ‘Грубый грохот северного моря…’ ‘Здравствуй, Муза! Хочешь финик?..’ Мандола (‘Лакированный, пузатый…’) ‘Тех, кто страдает гордо и угрюмо…’
Русская Помпея
‘Прокуроров было слишком много…’ Весна на Крестовском (‘Сеть лиственниц выгнала алые точки…’) Бал в женской гимназии (‘Пехотный Вологодский полк…’) ‘Ах, зачем нет Чехова на свете!..’
Жажда
Берлин, 1923.
Песня войны Прошло семь тысяч пестрых лет — Пускай прошло, ха-ха! Еще жирнее мой обед, Кровавая уха… Когда-то эти дураки Дубье пускали в ход И, озверев, как мясники, Калечили свой род: Женщин в пламень, Младенцев о камень, Пленных на дно — Смешно! Теперь — наука мой мясник, — Уже средь облаков Порой взлетает хриплый крик Над брызгами мозгов. Мильоны рук из года в год Льют пушки и броню, И все плотней кровавый лед Плывет навстречу дню. Вопли прессы, Мессы, конгрессы, Жены, как ночь… Прочь! Кто всех сильнее, тот и прав, А нужно доказать, — Расправься с дерзким, как удав, Чтоб перестал дышать! Враг тот, кто рвет из пасти кость, Иль — у кого ты рвешь. Я на земле — бессменый гость, И мир — смешная ложь! Укладывай в гроб, Прикладами в лоб, Штыки в живот, — Вперед! <1923> Сборный пункт На Петербугской стороне в стенах военного училища, Столичный люд притих и ждет, как души бледные чистилища. Сгрудясь пугливо на снопах, младенцев кормят грудью женщины, — Что горе их покорных глаз пред темным грохотом военщины?.. Ковчег-манеж кишит толпой. Ботфорты чавкают и хлюпают. У грязных столиков врачи нагое мясо вяло щупают. Над головами в полумгле проносят баки с дымной кашею. Оторопелый пиджачок, крестясь, прощается с папашею… Скользят галантно писаря, — бумажки треплются под мышками, В углу — невинный василек — хохочет девочка с мальчишками. У всех дверей, склонясь к штыкам, торчат гвардейцы меднолицые, И женский плач, звеня в висках, пугает близкой небылицею… А в стороне, сбив нас в ряды, — для всех чужие и безликие, На спинах мелом унтера коряво пишут цифры дикие. <1914> На фронт За раскрытым пролетом дверей Проплывают квадраты полей. Перелески кружатся и веют одеждой зеленой И бегут телеграфные нити грядой монотонной… Мягкий ветер в вагон луговую прохладу принес. Отчего так сурова холодная песня колес? Словно серые птицы, вдоль нар Никнут спины замолкнувших пар, — Люди смотрят туда, где сливается небо с землею, И на лицах колеблются тени угрюмою мглою. Ребятишки кричат и гурьбою бегут под откос. Отчего так тревожна и жалобна песня колес? Небо кротко и ясно, как мать. Стыдно бледные губы кусать! Надо выковать новое крепкое сердце из стали И забыть те глаза, что последний вагон провожали. Теплый ворот шинели шуршит у щеки и волос, — Отчего так нежна колыбельная песня колес? 1914, август Репетиция Соломенное чучело Торчит среди двора. Живот шершавый вспучило, — А с боку детвора. Стал лихо в позу бравую, Штык вынес, стиснул рот, Отставил ногу правую, А левую — вперед. Несусь, как конь пришпоренный: ‘Ура! Ура! Ура!’ Мелькает строй заморенный, Пылища и жара… Сжал пальцы мертвой хваткою, Во рту хрустит песок, Шинель жжет ребра скаткою, Грохочет котелок. Легко ли рысью — пешему? А рядом унтер вскачь: ‘Коли! Отставить! К лешему…’ Нет пафоса, хоть плачь. Фельдфебель, гусь подкованный, Басит среди двора: ‘Видать, что образованный…’ Хохочет детвора. <1923> Привал У походной кухни лентой — Разбитная солдатня. Отогнув подол брезента, Кашевар поит коня… В крышке гречневая каша, В котелке дымятся щи. Небо — синенькая чаша, Над лозой гудят хрущи. Сдунешь к краю лист лавровый, Круглый перец сплюнешь вбок, Откроишь ломоть здоровый, Ешь и смотришь на восток. Спать? Не клонит… Лучше к речке — Гимнастерку простирать. Солнце пышет, как из печки. За прудом темнеет гать. Желтых тел густая каша, Копошась, гудит в воде… Ротный шут, ефрейтор Яша, Рака прячет в бороде. А у рощицы тенистой Сел четвертый взвод в кружок. Русской песней голосистой Захлебнулся бережок. Солнце выше, песня лише: ‘Таракан мой, таракан!’ А басы ворчат все тише: ‘Заполз Дуне в сарафан…’ <1923> В операционной В коридоре длинный хвост носилок… Все глаза слились в тревожно-скорбный взгляд. Там за белой дверью красный ад: Нож визжит по кости, как напилок, — Острый, жалкий и звериный крик В сердце вдруг вонзается, как штык… За окном играет майский день. Хорошо б пожить на белом свете!.. Дома — поле, мать, жена и дети, — Все темней на бледных лицах тень. А там, за дверью, костлявый хирург, Забрызганный кровью, словно пятнистой вуалью, Засучив рукава, Взрезает острой сталью Зловонное мясо… Осколки костей Дико и странно наружу торчат, Словно кричат От боли. У сестры дрожит подбородок, Чад хлороформа, как сладкая водка, — На столе неподвижно желтеет Несчастное тело. Пскович-санитар отвернулся, Голую ногу зажав неумело, И смотрит, как пьяный, на шкаф… На полу безобразно алеет Свежим отрезом бедро. Полное крови и гноя ведро… За стеклами даль зеленеет — Чета голубей Воркует и ходит бочком вдоль карниза. Варшавское небо — прозрачная риза Все голубей… Усталый хирург Подходит к окну, жадно дымит папироской, Вспоминает родной Петербург И хмуро трясет на лоб набежавшей прической: Каторжный труд! Как дрова, их сегодня несут, Несут и несут без конца… <1923> Сестра Сероглазая женщина с книжкой присела на койку И, больных отмечая вдоль списка на белых полях, То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку, То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях. Рукавица для раненых пляшет, как хвост трясогузки, И крючок равномерно снует в освещенных руках, Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке, И, сверкая починкой, белье вырастает в ногах. Можно с ней говорить в это время о том и об этом, В коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти — Удостоит, не глядя, рассеянно-кротким ответом, Но починка, крючок и перо не собьются с пути. Целый день она кормит и чинит, склоняется к ранам, Вечерами, как детям, читает больным ‘Горбунка’, По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам, И луна удивленно мерцает на прядях виска. У нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом, В грязно-сером конверте хранится армейский приказ: Под огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело, Всех в боях позабытых она вывозила не раз. В прошлом — мирные годы с родными в безоблачном Пскове, Беготня по урокам, томленье губернской весны… Сон чужой или сказка? Река человеческой крови Отделила ее навсегда от былой тишины. Покормить надо с ложки безрукого парня-сапера, Казака надо ширмой заставить — к рассвету умрет. Под палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора? Балалайка затенькала звонко вдали у ворот. Зачинила сестра на халате последнюю дырку, Руки вымыла спиртом, — так плавно качанье плеча, Наклонилась к столу и накапала капель в пробирку, А в окошке над ней вентилятор завился, журча. <1923> На поправке Одолела слабость злая, Не подняться, ни вздохнуть: Девятнадцатого мая На разведке ранен в грудь. Целый день сижу на лавке У отцовского крыльца. Утки плещутся в канавке, За плетнем кричит овца. Все не верится, что дома… Каждый камень словно друг. Ключ бежит тропой знакомой За овраг в зеленый луг. Эй, Дуняша, королева, Глянь-ка, воду не пролей! Бедра вправо, ведра влево, Пятки сахара белей. Подсобить? Пустое дело!.. Не удержишь — поплыла, Поплыла, как лебедь белый, Вдоль широкого села. Тишина. Поля глухие, За оврагом скрип колес… Эх, земля моя Россия, Да хранит тебя Христос! 1916 * * * На миг забыть — и вновь ты дома: До неба — тучные скирды, У риги — пыльная солома, Дымятся дальние пруды, Снижаясь, аист тянет к лугу, Мужик коленом вздел подпругу, — Все до пастушьей бороды, Увы, так горестно знакомо! И бор, замкнувший круг небес, И за болотцем плеск речонки, И голосистые девчонки, С лукошком мчащиеся в лес… Ряд новых изб вдаль вывел срубы. Сады пестреют в тишине. Печеным хлебом дышат трубы, И Жучка дремлет на бревне. А там под сливой, где белеют Рубахи вздернутой бока, — Смотри, под мышками алеют Два кумачовых лоскутка! Но как забыть? На облучке Трясется ксендз с бадьей в охапке, Перед крыльцом, склонясь к луке, Гарцует стражник в желтой шапке. Литовской речи плавный строй Звенит забытою латынью… На перекрестке за горой Христос, распластанный над синью. А там, у дремлющей опушки Крестов немецких белый ряд: Здесь бой кипел, ревели пушки… Одни живут — другие спят. Очнись. Нет дома — ты один: Чужая девочка сквозь тын Смеется, хлопая в ладони. В возах — раскормленные кони, Пылят коровы, мчатся овцы, Проходят с песнями литовцы — И месяц, строгий и чужой, Встает над дальнею межой… <1922> Аисты В воде декламирует жаба, Спят груши вдоль лона пруда. Над шапкой зеленого граба Топорщатся прутья гнезда. Там аисты, милые птицы, Семейство серьезных жильцов… Торчат материнские спицы И хохлятся спинки птенцов. С крыльца деревенского дома Смотрю — и, как сон для меня, И грохот далекого грома, И перьев пушистых возня… И вот… От лугов у дороги, На фоне грозы, как гонец, Летит, распластав свои ноги, С лягушкою в клюве отец. Дождь схлынул. Замолкли перуны. На листьях — расплавленный блеск. Семейство, настроивши струны, Заводит неслыханный треск. Трещат про лягушек, про солнце, Про листья и серенький мох, — Как будто в ведерное донце Бросают струею горох… В тумане дороги и цели, Жестокие, черные дни… Хотя бы, хотя бы неделю Пожить бы вот так, как они! <1922> С приятелем I Сероглазый мальчик, радостная птица. Посмотри в окошко на далекий склон: Полосой сбегает желтая пшеница, И леса под солнцем, как зеленый сон. Мы пойдем с тобою к ласковой вершине И орловской песней тишину вспугнем. Там холмы маячат полукругом синим, Там играют пчелы над горбатым пнем… Если я отравлен темным русским ядом, Ты — веселый мальчик, сероглазый гном… Свесим с камня ноги, бросим палки рядом, Будем долго думать, каждый о своем. А потом свернем мы в чащу к букам серым, Сыроежек пестрых наберем в мешок. Ржавый лист сквозит там, словно мех пантеры, Белка нас увидит — вскочит на сучок. Все тебе скажу я, все, что сам я знаю: О грибах-горькушах, про житье ежей, Я тебе рябины пышной наломаю… Ты ее не помнишь у родных межей? А когда тумана мглистая одежда Встанет за горой, — мы вниз сбежим, свистя. Зрей и подымайся, русская надежда, Сероглазый мальчик, ясное дитя!.. II Мы с тобой два знатных иностранца: В серых куртках, в стоптанных туфлях. Карусель кружится в ритме танца И девчонки ввысь летят в ладьях… Вдосталь хлеба, смеха и румянца, Только мы — полынь в чужих полях. Опустивши худенькие плечи, Теребишь ты тихо мой мешок И внимаешь шумной, чуждой речи, Как серьезный, умный старичок. Ноги здесь, а сердце там, далече, Уплывает с тучей на восток. Над лужком холмов зеленый ярус Манит нас раздольной тишиной. Бок шатра надул под ветром парус, Собачонка лает за спиной… Карусель взвевает свой стеклярус И кружится, словно шар земной! Солнце — наше, горы — тоже наши… Ты послушай, что поет поток: В голубой, для всех раскрытой чаше, Тонет все — и запад и восток… Будет жизнь и радостней и краше… Хочешь, купим глиняный свисток? На углу закрякали тромбоны. Впереди двенадцать медных труб. Сзади — пары, девочки-бутоны. Сколько ярких, деревенских губ! Закачались белые колонны И пошли плясать в прохладный клуб. Улыбнись, поправь свою подвязку, Веет ветер, в путь зовет, злодей! Мы в лесу напишем нынче сказку, — Там, где пахнет сыростью груздей, — Про людей, любивших смех и пляску, Никого не мучивших людей… III Все местечко засыпает, На закате — сноп пожаров. С колокольни долетает Девять медленных ударов. Мальчик, спать! Под немецкую перину, в исполинскую кровать. Рано? Дай мешок со стула, Перечтем-ка небылицу, Как летел кузнец Вакула На чертенке к нам в столицу. Знаешь, да? Эта сказка, словно песня у полтавского пруда… Кот немецкий в удивленье Водит спинкою сутулой. Ты раскрыл глаза в волненье, Ты умчался за Вакулой… Вечер тих. Электрическая лампа освещает нас троих. Прочитали. Спит мальчишка. Кот колдует на пороге. На полу — родная книжка. В небе — месяц златорогий. Проживем!.. Завтра утром к водопаду на свидание пойдем. <1920> Мираж С девчонками Тосей и Инной В сиреневый утренний час Мы вырыли в пляже пустынном Кривой и глубокий баркас. Борта из песчаного крема. На скамьях пестрели кремни. Из ракушек гордое ‘Nemo’* Вдоль носа белело в тени. Мы влезли в корабль наш пузатый. Я взял капитанскую власть. Купальный костюм полосатый На палке зареял, как снасть. Так много чудес есть на свете! Земля — неизведанный сад… — На Яву? — Но странные дети Шепнули, склонясь: — В Петроград. Кайма набежавшего вала Дрожала, как зыбкий опал. Команда сурово молчала, И ветер косички трепал… По гребням запрыгали баки. Вдали над пустыней седой Сияющей шапкой Исаакий Миражем вставал над водой. Горели прибрежные мели, И кланялся низко камыш: Мы долго в тревоге смотрели На пятна синеющих крыш. И младшая робко сказала: ‘Причалим иль нет, капитан?..’ Склонившись над кругом штурвала, Назад повернул я в туман. <1923> ___________ * — ‘Никто’ (лат.). * * * Грубый грохот северного моря. Грязным дымом стынут облака. Черный луг, крутой обрыв узоря, Окаймил пустынный борт песка. Скучный плеск, пронизанный шипеньем, Монотонно точит тишину. Разбивая пенный вал на звенья, Насыпь душит мутную волну… На рыбачьем стареньком сарае Камышинка жалобно пищит, И купальня дальняя на сваях Австралийской хижиной торчит. Но сквозь муть маяк вдруг брызнул светом, Словно глаз из-под свинцовых век: Над отчаяньем, над бездной в мире этом Бодрствует бессоный человек. 1922 Kolpnisee * * * Здравствуй, Муза! Хочешь финик? Или рюмку марсалы? Я сегодня именинник… Что глядишь во все углы? Не сердись: давай ладошку, Я к глазам ее прижму… Современную окрошку, Как и ты, я не пойму. Одуванчик бесполезный, Факел нежной красоты! Грохот дьявола над бездной Надоел до тошноты… Подари мне час беспечный! Будет время — все уснем. Пусть волною бытротечной Хлещет в сердце день за днем. Перед меркнущим камином Лирой вмиг спугнем тоску! Хочешь хлеба с маргарином? Хочешь рюмку коньяку? И улыбка молодая Загорелась мне в ответ: ‘Голова твоя седая, А глазам — шестнадцать лет!’ <1923> Мандола Лакированный, пузатый, Друг мой, нежный и певучий, Итальянская мандола — Восемь низких гулких струн… В час вечерний и крылатый Ропот русских перезвучий — Слободская баркарола — Налетает, как бурун… Песня бабочкой гигантской Под карнизами трепещет, Под ладонью сердце дышит В раскачавшейся руке… В этой жизни эмигрантской Даже дождь угрюмей хлещет… Но удар струну колышет — Песня взмыла налегке. В старой лампе шепот газа. Тих напев гудящих звеньев: Роща, пруд, крутые срубы, Приозерная трава… ‘Из-под дуба, из-под вяза, Из-под липовых кореньев’, — Вторя песне, шепчут губы Изумрудные слова. <1923> * * * Тех, кто страдает гордо и угрюмо, Не видим мы на наших площадях: Задавлены случайною работой Таятся по мансардам и молчат… Не спекулируют, не пишут манифестов, Не прокурорствуют с партийной высоты, И из своей больной любви к России Не делают профессии лихой… Их мало? Что ж… Но только ими рдеют Последние огни родной мечты. Я узнаю их на спектаклях русских И у витрин с рядами русских книг — По строгому, холодному обличью, По сдержанной печали жутких глаз… В Америке, в Каире иль в Берлине Они одни и те же: боль и стыд. Они — Россия. Остальное — плесень: Валюта, декламация и ложь, Удобный символ безразличных — ‘наплевать’, Помойка сплетен, купля и продажа, Построчная истерика тоски И два десятка эмигрантских анекдотов….. <1923> * * * Прокуроров было слишком много! Кто грехов Твоих не осуждал?.. А теперь, когда темна дорога, И гудит-ревет девятый вал, О Тебе, волнуясь, вспоминаем, — Это все, что здесь мы сберегли… И встает былое светлым раем, Словно детство в солнечной пыли… <1923> Весна на Крестовском А. И. Куприну Сеть лиственниц выгнала алые точки. Белеет в саду флигелек. Кот томно обходит дорожки и кочки И нюхает каждый цветок. Так радостно бросить бумагу и книжки, Взять весла и хлеба в кульке, Коснуться холодной и ржавой задвижки И плавно спуститься к реке… Качается пристань на бледной Крестовке. Налево — Елагинский мост. Вдоль тусклой воды серебрятся подковки, А небо — как тихий погост. Черемуха пеной курчавой покрыта, На ветках мальчишки-жулье. Веселая прачка склонила корыто, Поет и полощет белье. Затекшие руки дорвались до гребли. Уключины стонут чуть-чуть. На веслах повисли какие-то стебли, Мальки за кормою, как ртуть… Под мостиком гулким качается плесень. Копыта рокочут вверху. За сваями эхо чиновничьих песен, А ивы — в цыплячьем пуху… Краснеют столбы на воде возле дачки, На ряби — цветная спираль. Гармонь изнывает в любовной горячке, И в каждом челне — пастораль. Вплываю в Неву. Острова, как корона: Волнисто-кудрявая грань… Летят рысаки сквозь зеленое лоно. На барках ленивая брань. Пестреет нарядами дальняя Стрелка. Вдоль мели — щетиной камыш. Все шире вода, голубая тарелка, Все глубже весенняя тишь… Лишь катер порой пропыхтит торопливо, Горбом залоснится волна, Матрос, словно статуя, вымпел, как грива, — Качнешься — и вновь тишина… О родине каждый из нас вспоминая, В тоскующем сердце унес Кто Волгу, кто мирные склоны Валдая, Кто заросли ялтинских роз… Под пеплом печали храню я ревниво Последний счастливый мой день: Крестовку, широкое лоно разлива И Стрелки зеленую сень. <1921> Бал в женской гимназии I Пехотный Вологодский полк Прислал наряд оркестра. Сыч-капельмейстер, сивый волк, Был опытный маэстро. Собрались рядом с залой в класс, Чтоб рокот труб был глуше. Курлыкнул хрипло медный бас, Насторожились уши. Басы сверкнули вдоль стены, Кларнеты к флейтам сели, — И вот над мигом тишины Вальс томно вывел трели… Качаясь, плавные лады Вплывают в зал лучистый, И фей коричневых ряды Взметнули гимназисты. Напев сжал юность в зыбкий плен, — Что в мире вальса краше? Пусть там сморкаются у стен Папаши и мамаши… Не вся ли жизнь хмельной поток Над райской панорамой? Поручик Жмых пронесся вбок С расцветшей классной дамой. У двери встал, как сталактит, Блестя иконостасом, Сам губернатор Фан-дер-Флит С директором Очкасом: Директор — пресный, бритый факт, Гость — холодней сугроба, Но правой ножкой тайно в такт Подрыгивают оба. В простенке — бледный гимназист, Немой Монблан презренья. Мундир до пяток, стан, как хлыст, А в сердце лава мщенья. Он презирает потолок, Оркестр, паркет и люстры, И рот кривится поперек Усмешкой Заратустры. Мотив презренья стар как мир… Вся жизнь в тумане сером: Его коричневый кумир Танцует с офицером! II Антракт. Гудящий коридор, Как улей, полон гула. Напрасно классных дам дозор Скользит чредой сутулой. Любовь влетает из окна С кустов ночной сирени, И в каждой паре глаз весна Поет романс весенний. Вот даже эти, там и тут, Совсем еще девчонки, Ровесников глазами жгут И теребят юбчонки. Но третьеклассники мудрей, У них одна лишь радость: Сбежать под лестницу скорей И накуриться в сладость… Солдаты в классе, развалясь, Жуют тартинки с мясом. Усатый унтер спит, склонясь Над геликоном-басом. Румяный карлик-кларнетист Слюну сквозь клапан цедит. У двери — бледный гимназист И розовая леди. ‘Увы! У женщин нет стыда… Продать за шпоры душу!’ Она, смеясь, спросила: ‘Да?’, Вонзая зубы в грушу… О, как прелестен милый рот Любимой гимназистки, Когда она, шаля, грызет Огрызок зубочистки! В ревнивой муке смотрит в пол Отелло-проповедник, А леди оперлась на стол, Скосив глаза в передник. Не видит? Глупый падишах! Дразнить слепцов приятно. Зачем же жалость на щеках Зажгла пожаром пятна? Но синих глаз не укротить, И сердце длит причуду: ‘Куда ты?’ — ‘К шпорам’. — ‘Что за прыть?’ — ‘Отстань! Хочу и буду’. III Гремит мазурка — вся призыв. На люстрах пляшут бусы. Как пристяжные, лбы склонив, Летит народ безусый. А гимназистки-мотыльки, Откинув ручки влево, Как одуванчики легки, Плывут под плеск напева. В передней паре дирижер, Поручик Грум-Борковский, Вперед плечом, под рокот шпор Беснуется чертовски. С размаху на колено встав, Вокруг обводит леди И вдруг, взметнувшись, как удав, Летит, краснее меди. Ресницы долу опустив, Она струится рядом, Вся огнедышащий порыв С лукаво-скромным взглядом… О ревность, раненая лань! О ревность, тигр грызущий! За борт мундира сунув длань, Бледнеет классик пуще. На гордый взгляд — какой цинизм! — Она, смеясь, кивнула… Юнец, кляня милитаризм, Сжал в гневе спинку стула. Домой?.. Но дома стук часов, Белинский над кроватью, И бред полночных голосов, И гул в висках… Проклятье! Сжав губы, строгий, словно Дант, Выходит он из залы. Он не армейский адъютант, Чтоб к ней идти в вассалы!.. Вдоль коридора лунный дым И пар неясных пятна, Но пепиньерки мчатся к ним И гонят в зал обратно. Ушел бедняк в пустынный класс, На парту сел, вздыхая, И, злясь, курил там целый час Под картою Китая. IV С Дуняшей, горничной, домой Летит она, болтая. За ней вдоль стен, укрытых тьмой, Крадется тень худая… На сердце легче: офицер Остался, видно, с носом. Вон он, гремя, нырнул за сквер Нахмуренным барбосом. Передник белый в лунной мгле Змеится из-под шали. И слаще арфы — по земле Шаги ее звучали… Смешно! Она косится вбок На мрачного Отелло. Позвать? Ни-ни. Глупцу — урок, Ей это надоело! Дуняша, юбками пыля, Склонясь, в ладонь хохочет, А вдоль бульвара тополя Вздымают ветви к ночи. Над садом — перья зыбких туч. Сирень исходит ядом. Сейчас в парадной щелкнет ключ, И скорбь забьет каскадом… Не он ли для нее вчера Выпиливал подчасник? Нагнать? Но тверже топора Угрюмый восьмиклассник: В глазах — мазурка, адъютант, Вертящиеся штрипки, И разлетающийся бант, И ложь ее улыбки… Пришли. Крыльцо, как темный гроб, Как вечный склеп разлуки. Прижав к забору жаркий лоб, Сжимает классик руки. Рычит замок, жестокий зверь, В груди — тупое жало. И вдруг… толкнув Дуняшу в дверь, Она с крыльца сбежала. Мерцали блики лунных струй И ширились все больше. Минуту длился поцелуй! (А может быть, и дольше). <1922> * * * Ах, зачем нет Чехова на свете! Сколько вздорных — пеших и верхом, С багажом готовых междометий Осаждало в Ялте милый дом… День за днем толклись они, как крысы, Словно он был мировой боксер. Он шутил, смотрел на кипарисы И, прищурясь, слушал скучный вздор. Я б тайком пришел к нему иначе: Если б жил он, — горькие мечты! — Подошел бы я к решетке дачи Посмотреть на милые черты. А когда б он тихими шагами Подошел случайно вдруг ко мне, — Я б, склонясь, закрыл лицо руками И исчез в вечерней тишине. <1922>