ЖАНДАРМСКИЕ ‘ОТКРОВЕНИЯ’
ЖАНДАРМСКИЕ ‘ОТКРОВЕНИЯ’
1
2
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Жандармские ‘откровения’, Щеголев Павел Елисеевич, Год: 1917
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Щеголев П. Е. Охранники, агенты, палачи
М.: Просвет, 1992.
Во главе политического розыска на всем пространстве империи накануне революции стоял Департамент полиции. Департамент полиции — учреждение весьма обширное, наблюдавшее за очень многими сторонами жизни русского человека, на функцию же политического розыска было выделено особое отделение, которое носило разные названия: последнее, перед 1917 годом,— Особый отдел. Особый отдел жил совершенно изолированной жизнью в огромном здании (Фонтанка, 16), занимая четвертый этаж. Чиновники всех остальных отделений Департамента полиции не имели права доступа в помещения Особого отдела. Хотя директор Департамента и ведал всем политическим розыском, но фактическую работу по руководству политическим розыском нес на себе заведующий Особым отделом. Последним заведующим был жандармский полковник Иван Петрович Васильев.
Служебная его карьера сложилась так. Родился он в 1872 году, учился в Санкт-Петербургском кадетском корпусе и в Александровском военном училище. Поступил по окончании курса в 1891 году в 254-й Темир-Хан-Шуринский резервный батальон подпоручиком. В 1900 г. перешел в Отдельный корпус жандармов и начал здесь службу с адъютанта при московском губернском жандармском управлении, в 1902 году он числился в резерве по этому управлению, в 1903 году состоял помощником начальника управления по Клинскому и Волоколамскому уезду, в 1907 г. прикомандирован к Московскому жандармскому управлению с откомандированием для занятий в Московское охранное отделение. В 1909 г. он был прикомандирован к Санкт-Петербургскому жандармскому управлению, отсюда на короткое время к Лифляндскому и затем вновь к Санкт-Петербургскому, с откомандированием для занятий в Департамент полиции. Во время войны работал в контрразведывательном отделении Главного управления Генерального штаба, а с января 1917 года он был назначен заведующим Особым отделом. Васильев не был особенно близок практической жандармской работе по розыску, а большую часть службы провел в канцелярской работе по учету, контролю и руководству политическим розыском. Он был усидчив, аккуратен, хорошо знал свое дело, единственным его недостатком в глазах начальства было пристрастие к выпивке.
День 27 февраля 1917 года был последним днем службы Васильева. 1 марта он был арестован. 13 марта члену Комиссии по обследованию мест заключения в городе Петрограде С. Виленскому он дал ответы на вопросы и объяснения, собственноручно изложив их в следующем протоколе No 87.
Имя — Иван. Отчество — Петрович. Фамилия — Васильев, 45 лет.
Род занятий — полковник Отдельного корпуса жандармов, прикомандированный к Петроградскому губернскому жандармскому управлению и находившийся в откомандировании для занятий к Департаменту полиции Министерства внутренних дел.
Местожительство — Петроград, улица Жуковского, д. 8, кв. 5. День задержания — 1 марта 1917. Кем задержан.— Добровольно лично явился в Государственную Думу (военную комиссию). Причины задержания.— Передал себя в распоряжение Временного Правительства ввиду признания нового государственного строя и в целях выражения своей лояльности.
К этим ответам Васильев присоединил и следующие объяснения:
’27 февраля сего года с утра я находился на обычных занятиях в Департаменте полиции, который оставил, когда последовало разрешение директора Департамента служащим окончить занятия и разойтись. При этом, однако, никаких директив о дальнейшем со стороны начальства не последовало. Не было также дано никаких указаний и начальством Отдельного корпуса жандармов, каковое обстоятельство не дало мне возможности тотчас передать себя в распоряжение новой власти. Когда же 1 марта я прочитал приказ председателя Государственной Думы офицерам гарнизона города Петрограда о явке в собрание армии и флота, я явился в последнее, где получил пропуск в военную комиссию Государственной Думы. Из этой комиссии я был препровожден в посольскую ложу Государственной Думы, где и находился до 2 марта вместе с другими жандармскими офицерами, 2 марта я был переведен в буфетную комнату, а 6 марта в городской арестный дом.
О том, что я по своей инициативе решил передать себя в распоряжение Временного Правительства, могут засвидетельствовать лица, названные мной. Явясь в Государственную Думу, я встретил капитана Гурко, служившего в Главном управлении Генерального штаба, который и докладывал о моей явке коменданту.
К изложенному позволяю себе присовокупить, что, в случае освобождения моего, я желал бы принести пользу службой по контр-шпионажу, ибо до июня 1917 года я два года служил в контрразведывательном отделении Главного управления Генерального штаба, где службой моей были весьма довольны, о чем известно генерального штаба генерал-майору Николаю Михайловичу Потапову, служившему во время войны в названном управлении…
В Департаменте полиции я с июня сего года (то есть с 1916-го — П. Щ.) исполнял по поручению начальства отдельные письменные работы по составлению докладов, бумаг и тому подобное. С 15 января на меня было возложено заведование так называемым Особым отделом — то есть тем делопроизводством Департамента, где сосредоточена переписка по политическому розыску. Особый отдел являлся простой канцелярией по выполнению резолюций и распоряжений директора Департамента. Об организации как этого отдела, так и других политических частей Департамента (IV и V делопроизводств) и о функциях их я представил записку В. Л. Бурцеву, которому я по своей инициативе предложил свои услуги осветить все, что мне известно по моей службе в Департаменте.
Об организации расстрелов из пулеметов чинами полиции мне ничего не известно. Считаю долгом пояснить, что со времени вступления в должность министра внутренних дел Протопопова роль Департамента полиции, в частности, Особого отдела, была сведена к нулю.
У всех служащих сложилось, на основании отдельных признаков, мнение, что существует как бы ‘параллельный’ Департамент, в лице генерала Курлова, Комиссарова142, сенатора Белецкого и полковника Бергольдта, при участии директора А. Т. Васильева: лица эти были в оживленнейших сношениях с Протопоповым и,— почти наверное можно сказать,— являлись главными вдохновителями его и советчиками в его безумных выступлениях. Не было секретом, что Бергольдт, являвшийся осведомителем о всем, происходящем в Государственной Думе, все силы употреблял, чтобы поддерживать в Протопопове раздражение против Думы: некоторые сведения им давались безусловно в тенденциозном освещении, и даже в разговорах с офицерами Бергольдт не стеснялся высказывать, что порядок может водвориться лишь с ‘разгоном’ Думы.
Добавляю, что среди чинов Департамента существовало убеждение, что провокационные выпады, вроде организации ничем не объяснимой забастовки в октябре, разбрасывания прокламаций и тому подобное, являлись результатом деятельности Комиссарова. Это обстоятельство, в связи с общим направлением деятельности Комиссарова, дает основание предполагать, что в деле организации расстрела едва ли не он играл выдающуюся роль. По крайней мере, он хвастливо рассказывал, что близость его к Протопопову породила слух, что его, Комиссарова, назначат на 14 января ‘диктатором Петрограда’.
Когда возникли уличные беспорядки в Петрограде, сопровождавшиеся столкновениями толпы с полицией и войсками, Особый отдел составлял, на основании поступающих из охранного отделения по телефону сведений о происходящих эксцессах, записки для министра, а ночью по такой записке составлялся проект телеграмм от Протопопова Воейкову в ставку. Хотя в записках все было изложено строго объективно, без всяких уклонений в ту или другую сторону, тем не менее 25 и 26 февраля проекты телеграмм возвращались от Протопопова с требованием оба раза смягчить содержание телеграмм, причем никакие возражения составителей, что такое ‘смягчение’ может представить в ставке события в ложном виде, во внимание не принимались. Помню, что последняя телеграмма (26 февраля) уже после переделки ее Особым отделом была еще ‘смягчена’ перед отправкой Протопоповым’.
Хотя Васильев очень осторожно и уклончиво говорил о своей работе (‘так, мол, занимался канцелярскими переписками’) и о деятельности Особого отдела, но и из этого показания было видно, что товарищеской солидарности он не чувствовал. И действительно, через три дня, 21 марта, он подал специальную записку под заголовком: ‘О провокационной деятельности некоторых розыскных деятелей’. Эта записка занимает особое место среди жандармских воспоминаний, и ее необходимо противопоставить голубым мемуарам как пресловутого жандармского историка, генерала А. И. Спиридовича, недавно переизданным в СССР, так и генерала П. П. Заварзи-на. Оба генерала — борцы и певцы жандармских подвигов — сложили хвалу жандармскому корпусу. Васильев же выступил обличителем провокационных затей своих коллег по розыску, а уж ему-то в точной осведомленности отказать нельзя. Он черпал материал не только из своих личных воспоминаний, но из документальных расследований Департамента полиции. Просматривая в 1917 году дела Особого отдела (особенно по инспекторскому отделению), я встретил немалое количество секретных досье о возмутительно-провокаторских делах и проделках жандармских офицеров.
Привожу целиком записку Васильева.
‘В широких кругах общества сложилось убеждение, что провокация в деле политического розыска является результатом требований такого преступного приема, предъявляемых к розыскным органам Департамента полиции.
Между тем, беспристрастное рассмотрение дел названного Департамента, в частности, Особого отдела, покажет (так! — П. Щ.), что Департамент, со своей стороны, не только не требовал и не поощрял провокации, но всемерно боролся с таким гнусным явлением. Это с несомненностью может быть установленно путем рассмотрения целого ряда циркуляров и указаний Департамента полиции, преподанных розыскным органам и отдельным представителям розыска на местах со времени удаления из Департамента печальной памяти Зубатова и его присных. Кроме того, в Департаменте, Особом отделе, в особом железном шкафу хранится журнал заседаний съезда представителей политического розыска, бывшего в ноябре—декабре 1912 года в Петрограде,— в каковом журнале содержится прямое осуждение провокации143. Указания по такому поводу давались до самого последнего времени в каждом случае, когда получались сведения о возможности применения провокации тем или иным розыскным деятелем (последнее было дано начальнику Харьковского губернского жандармского управления, кажется, в декабре 1916 года или январе сего года).
Несмотря на это, провокационные приемы все же имели довольно широкое применение в розыске, что происходило благодаря снисходительному отношению к такому злу не Департамента, в лице Особого отдела, а высшего начальства, в лице директора Департамента и товарищей министра внутренних дел, ведавших Департаментом144. Подобное попустительство проявлялось в особенности в отношении ‘корифеев’ розыска, сделавших блестящие карьеры почти исключительно благодаря применению провокации в целях создания ‘блестящих’ же дел. Должно оговорить, что попустительство это было, так сказать, молчаливым, в противоположность явному покровительству провокации, оказывавшемуся во времена Зубатова. Выражалось ‘молчаливое’ попустительство тем, что лица, даже изобличенные в применении провокационных приемов, не предавались суду, а лишь перемещались на другие должности, и только в исключительных случаях делались попытки к удалению их со службы (иногда с назначением ‘добавочной’ пенсии из секретных сумм Департамента, о чем будет упомянуто ниже).
Может быть, такое странное отношение к явным преступлениям объясняется боязнью начальствующих лиц, что ‘пострадавшие’ провокаторы отомстят им. По крайней мере известно, что бывший товарищ министра Макаров, безусловно отрицательно относившийся к провокации и безусловно убежденный в том, что деятельность генерала Герасимова носила определенно провокационный характер, не только не удалил такого офицера, но убедил только что вступившего в должность Столыпина исхлопотать Герасимову назначение пенсии в 3 600 рублей ‘на всякий случай’, независимо от того, когда тот уйдет со службы и какая ему будет причитаться пенсия по закону, в момент оставления службы добровольно или вынужденно. Столыпин понял, что этим можно подкупить Герасимова, и приложил все старания добиться высочайшего соизволения на такое явно абсурдное назначение пенсии задолго до оставления службы Герасимовым. В дальнейшем Столыпин, по-видимому, в тех же целях ‘подкупа’ Герасимова осыпал его наградами. Однако Столыпин не верил, что Герасимов не использует и его лично в качестве объекта для террористического покушения, и вынужден был, для личной своей безопасности, ездить в Царское не иначе, как в сопровождении Герасимова, справедливо рассчитывая, что последний не захочет погибнуть от той же бомбы, которая будет приготовлена для него, Столыпина. Герасимову же было объяснено такое сопровождение министра желанием последнего принимать от него доклады именно в эти более или менее свободные часы, когда Столыпин мог вполне отдаться свободной беседе с корифеем розыска, от которого зависело благополучие и императорского дома, и самого министра.
Другою причиною оказанного попустительства было нежелание предавать гласности то, что могло бы дискредитировать розыск в глазах общества.
Громадным материалом, заключающимся в делах бывшего Департамента полиции145, и показаниями coБ ответствующих служащих в розыскных органах можно установить провокационную деятельность нижеследующих лиц: генерала Герасимова, генерала Комиссарова (бывший друг Герасимова и женатый на разведенной жене последнего, служившей, как говорят, сотрудницей в Харьковском охранном отделении под его, Герасимова, начальством, по-видимому, эта сотрудница и положила своими сведениями начало карьере Герасимова). Комиссаров слишком известен, чтобы останавливаться на нем подробно. Можно лишь упомянуть, что едва ли не он является инициатором расстрела из пулеметов во время последних событий в Петрограде. Во всяком случае, он хвастался своим значением при Протопопове и говорил, что его хотели назначить ‘диктатором’ Петрограда на 14 февраля, когда ожидались грозные выступления народа.
Затем идет полковник Заварзин, бывший начальник Варшавского и Московского охранных отделений и Одесского жандармского управления. Особенно преступна деятельность Заварзина в Варшаве, где он положил основание системы ‘выбивать’ показания от арестованных и тотчас же производить ликвидацию по этим показаниям, а зачастую и самих ‘откровенников’ (как он называл свои жертвы)146, причем ликвидации производились, как говорят, иногда путем расстрела указанных ‘откровенниками’ лиц, а также и самих ‘откровенников’ по миновании в последних надобности147.
В Одессе при помощи ‘активного’ сотрудника Заварзина, ‘Американца’, был сорганизован ‘Союз черноморских моряков’.
Достойнейшими учениками Заварзина были его помощники — подполковник Сизых (ныне ведает контрразведкой в штабе Западного фронта) и Леонтович (ныне ведает контрразведкой в штабе IX армии). Омерзительную деятельность Сизыха в качестве начальника Пермского охранного отделения может подробно описать его бывший начальник, ныне начальник Минского губернского жандармского управления, полковник Бабчинский, который в свое время производил расследование по своей инициативе о преступлениях Сизыха, представленное им, по его словам, бывшему вице-директору Департамента полиции Виссарионову (в дела Департамента полиции это расследование, кажется, не попало). ‘Работа’ Сизыха также залита кровью — и неудобных свидетелей, и потерявших интерес сотрудников. Да и теперешняя деятельность Сизыха в качестве контрразведчика, ввиду применения им тех же методов в борьбе со шпионажем, как в области политического розыска, вселяет ужас и отвращение среди обывателей (начальству он умеет ‘втирать очки’, тем более, что военное начальство мало компетентно в деле контрразведки).
Особого внимания заслуживает ‘розыскная’ деятельность чиновника Квицинского, построенная сплошь на провокации (кажется, Квицинский вышел из рядов ‘сотрудников’). Он служил в Петроградском охранном отделении, на Кавказе (при Ширинкине), был начальником туркестанского районного охранного отделения, оттуда удален в Лифляндское жандармское управление, а в последнее время служил в Московском охранном отделении, где вел ‘общественную’ агентуру. Полная уверенность в его преступной деятельности начальствующих лиц имела последствием для него лишь перемещения его с места на место, ибо начальство опасалось, что Квицинский в случае увольнения ‘передастся’ в революционный лагерь и начнет ‘разоблачения’. Кроме того, он, как и почти все упомянутые здесь лица, крайне свободно обращался с бывшими в его распоряжении казенными суммами.
Определенно провокационно служил и генерал Кременецкий, бывший начальник Екатеринославского и Петроградского охранных отделений (при нем разыгрались события 9 января), Иркутского губернского жандармского управления и ныне начальник Пензенского губернского жандармского управления. Особенно преступна его деятельность в Екатеринославе, где он ‘ставил’ и ‘брал’ типографии, даже в Пензе, уже уходя со службы, в прошлом году он проявил провокационную деятельность, ‘поставив’ при помощи сотрудника социалрево-люционерскую типографию. Последнее обстоятельство, по которому производил расследование чиновник для поручений 4-го класса Митрович, понудило бывшего товарища министра Степанова просить Штаб Корпуса жандармов об увольнении Кременецкого со службы. При этом, однако, директор Департамента Васильев исходатайствовал назначение Кременецкому добавочной пенсии из секретных сумм в 900 рублей в год.
Столь же крупным провокатором являлся и полковник Шульц, ныне начальник Витебского губернского жандармского управления, а раньше начальник Екате-ринославского охранного отделения. Насколько доказана была провокационная деятельность Шульца, можно судить по тому, что даже такие личности, как Сипягин и Дурново, писали на докладах о Шульце, что такой офицер не может быть терпим в Корпусе жандармов. Однако это не помешало генералу Джунковскому, благодаря близости Шульца к адмиралу Казнакову и генералу Дедюлину, приказать предать дело о Шульце забвению.
Не чужд был провокационных приемов и начальник Московского охранного отделения, полковник Александр Мартынов. Во всяком случае, он не препятствовал своей агентуре проявлять инициативу в этом направлении. Деятельность его сотрудника ‘Пелагеи’ обращала на себя внимание своею активностью начальников других розыскных органов, так как этот сотрудник появлялся с прокламациями во владимирском фабричном районе (очень загадочна его роль в истории иваново-вознесенских печальных событий в начале войны). Явно инсценирована и социал-демократическая конференция в Туле в 1916 году, которая вызвала недоумение в партийных кругах.
Перечень наиболее крупных, притом вполне сознательных провокаторов был бы не полон, если не упомянуть подполковника Андреева, бывшего начальника туркестанского районного охранного отделения, затем ведавшего розыском в Риге, где особенно, благодаря ему, провокация расцвела пышным цветом, что и заставило удалить его со службы. Ранее Андреев служил в заграничной агентуре и фигурировал в качестве свидетеля в деле В. Л. Бурцева. Об этом офицере упомянуто, несмотря на то, что он не служил уже в Корпусе жандармов, потому, что он отличается германофильством, а между тем он командирован ныне штабом Одесского военного округа за границу в ‘разведывательных’ целях, — каковое обстоятельство представляется довольно опасным для наших государственных и военных интересов.
Нельзя не упомянуть и об особом типе провокаторов, так называемых ‘в силу усердия не по разуму’. К таким можно отнести бывшего начальника Костромского губернского жандармского управления (ныне симбирского) генерала Бабушкина, который, в целях отличиться, занимался при помощи ‘агентуры’ чинов общей полиции фабрикацией бомбы, полковник Николаев (ныне в контрразведке Морского генерального штаба), который в бытность начальником Пензенского губернского жандармского управления ‘сорганизовывал’ учащуюся молодежь. Фамилии остальных из этого разряда можно установить по делам Департамента. Кроме того, много было и таких ‘руководителей’, которые, чувствуя свою несостоятельность в деле розыска, всецело отдавались в руки низших служащих, в большинстве филеров ‘медниковской школы’, причем, конечно, бессознательно вдавались в провокации.
Быть может, здесь уместно будет сказать, что дело политического розыска после реакции 1906—1907 годов пришло в значительный упадок. Помимо общих причин, в виде распыления революционных сил, думается, в данном случае имела значение все же и та борьба, которую Департамент старался вести с нечистоплотными приемами розыска, благодаря чему ‘отличия’ по розыску не были столь щедро вознаграждаемы чинами и орденами, как было во времена Зубатова, а явно преступные деяния во всяком случае не возводились в ‘заслуги’, как это было в те же времена ‘расцвета’ розыска, да и сами представители того мрачного периода, достигнув возможного, предпочитали отдыхать на лаврах, заметив, что мода на них проходит и что в лучшем случае они только терпимы по вышеуказанным причинам. Исключение составляет время заведования Департаментом Трусевичем и Курловым148, при коих последний не стеснялся еще поощрять провокаторов, хотя бы в лице Кулябко149.
Отмеченный упадок розыска составлял постоянную заботу Департамента и вызвал при директоре Белецком созыв упомянутого в начале съезда представителей розыска, но работы этого съезда практического результата, в смысле выработки новых приемов розыска, не имели. Окончательно розыск захирел благодаря отмене при генерале Джунковском150 агентуры в войсках, но с подъемом общественного движения в 1915—1917 годах и с образованием рабочих групп при временных правительственных комитетах розыск ‘оживился’ вследствие того, что движение происходило не при прежней конспиративной обстановке, вышло из подполья, каковое обстоятельство дало возможность даже мелкой агентуре быть в курсе течения событий.
Почти все время розыск стоял на одинаковой высоте лишь в Московском охранном отделении, благодаря наличию в нем старой агентуры. Это отделение и служило главнейшим источником осведомления Департамента полиции’151.
Любопытно, что разоблачения Васильева, данные им в Комиссию по обследованию мест заключения и сообщенные затем в Чрезвычайную следственную комиссию, не вызвали решительно никакого расследования, и если кое-кто из жандармских офицеров и был арестован, то не надолго, и ни против кого из них не было возбуждено никакого дела. И жандармские чины, получая заверения от представителей Временного правительства, что оно не будет ‘мстить’ им за их службу, не чувствовали особого беспокойства, и только после 25 октября 1917 года, как от лица огня, они моментально испарились из пределов Советской республики и обнаружились на том берегу.
141. Первая публикация: Каторга и ссылка, 1929, No 5 (54). С. 96-106.
142. Михаил Степанович Комиссаров (1870—после 1927), генерал-майор Отдельного корпуса жандармов, с 1904 года занимался политическим сыском, отличался поразительной безнравственностью. После Октябрьской революции ему позволили эмигрировать, находясь в странах Западной Европы, выполнял отдельные поручения Ф. Э. Дзержинского и других руководителей ВЧК.
143. Все руководящие указания Департамента полиции по производству розыска и дознаний были собраны генерал-мийором Отдельного корпуса Жандармов Петром Ксенофонтовичем Поповым и подготовлены им к печати. К сожалению, для исследователей истории политического розыска, этот труд Попова не дошел до нас ни в одном экземпляре. Погиб или сознательно уничтожен самими охранниками в момент революционного взрыва и журнал конференции политическому розыску (Примечание П. Е. Щеголева).
144. Васильев субъективен, никто провокацию всерьез не запрещал. Начальство требовало результатов борьбы с законспирированными противоправительственными сообществами, допуская при этом применение любых средств. Если провокаторские приемы не предавались гласности, то за их использование никого не преследовали. Эффективные результаты поощрялись, даже раскрытие типографии, организованных при участии секретных сотрудников, то есть провокаторов.
145. Главным образом в докладе чинов, ревизовавших розыскные органы, и в справках, составленных Особым отделом для начальствующих лиц на отдельных офицеров (примечание И. П. Васильева).
146. Особенно известен ‘откровенник’ Сукенник, имевший за душой до 20 убийств. ‘Откровенники’ обычно в сопровождении филеров водились по улицам и указывали якобы известных им революционеров, которые тут же и ликвидировались (примечание И. П. Васильева).
147. Деятельность Заварзина в Варшаве в 1910 или 1911 году подробно обследована Виссарионовым, который обнаружил при этом потрясающие вещи и сам высказывал, что ‘розыск’ Заварзина имел явно преступный характер (примечание И. П. Васильева).
148. П. Г. Курлов исполнял должность директора Департамента полиции летом 1907 года во время отсутствия М. И. Трусевича в Петербурге.
149. Николай Николаевич Кулябко (1873—1920), полковник Отдельного корпуса жандармов, в 1907—1911 годах начальник Киевского охранного отделения, отстранен от должности после убийства его секретным агентом Д. Г. Багровым председателя Совета министров П. А. Столыпина.
150. Владимир Федорович Джунковский (1866—1938), генерал-майор свиты его величества по Гвардейской пехоте, в 1913—1915 годах товарищ министра внутренних дел, уволен от должности за выступление против Г. Е. Распутина, переведен в действующую армию, после Октябрьской революции работал в ВЧК. Джунковский — один из немногих лиц, служивших в системе Министерства внутренних дел, боролся с провокаторскими приемами, применяемыми в политическом сыске.
151. Оценка И. П. Васильева не отвечает действительности. Московское охранное отделение занимало ведущее положение до 1905 года, стараниями С. В. Зубатова и его учеников, затем первенство перешло к Петербургскому охранному отделению благодаря его начальнику, А. В. Герасимову и удачной перевербовке Б. Ф. Азефа. В своих действиях Герасимов далее не отчитывался перед руководителями Департамента полиции.