Переводъ Т. Щепкиной-Куперникъ, съ предисловіемъ прив.-доц. M. H. Розанова
Источник: Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1904.
Жалоба Тасса.
Байронъ чувствовалъ въ себ какое-то прирожденное тяготніе къ югу: южное солнце и тепло, южныя яркія краски, южныя пылкія страсти — все это было ему не только крайне симпатично и привлекательно, но и какъ бы сродни. ‘Кровь у меня южная’ — говоритъ онъ въ стихотвореніи, посвященномъ графин Гвиччіоли. Читатель легко согласится съ этимъ заявленіемъ, если припомнитъ, что Байронъ обладалъ рдкимъ по страстности и пылкости темпераментомъ. Неудивительно, что подъ голубымъ небомъ юга онъ чувствовалъ себя гораздо лучше, чмъ среди тумановъ Лондона.
Въ Италіи провелъ Байронъ восемь послднихъ лтъ своей жизни (1816—1824). Эта страна сдлалась его второй родиной. Здсь развернулся его талантъ во всей своей шири и мощи, здсь написалъ онъ свои величайшія произведенія. Уже при первомъ знакомств Италія совершенно покорила нашего поэта: въ первый годъ своего пребыванія въ ней Байронъ пишетъ четвертую пснь ‘Чайльдъ-Гарольда’, представляющую не что иное, какъ восторженный апоеозъ этой прекрасной страны, ея природы, искусства и литературы.
Во время путешествія въ Римъ, которое дало главное содержаніе этой псн, Байронъ постилъ Феррару, старинную столицу герцоговъ д’Эсте,— меценатовъ эпохи Возрожденія. Сюда привлекло его желаніе посмотрть ту тюрьму, въ которой въ продолженіе семи лтъ томился Торквато Тассо, авторъ прославленной поэмы ‘Освобожденный Іерусалимъ’ (ср. письмо къ Т. Муру изъ Венеціи 11 апрля 1817 г.).
Горячимъ поклонникомъ Тасса былъ Байронъ еще въ Англіи. Въ его библіотек, передъ отъздомъ на континентъ, имлось цлыхъ четыре изданія ‘Освобожденнаго Іерусалима’ на итальянскомъ язык. Стихъ изъ Тассо послужилъ ему эпиграфомъ къ ‘Корсару’, во второй псн ‘Чайльдъ-Гарольда’, въ поэмахъ ‘Лара’ и ‘Паризина’ замчаются отголоски внимательнаго изученія итальянскаго поэта.
Представленіе объ Италіи и Рим у Байрона такъ же тсно было связано съ именемъ пвца ‘Освобожденнаго Іерусалима’, какъ и у нашего Баратынскаго, мечтавшаго о путешествіи въ ‘прекрасную Авзонію’:
Небо Италіи, небо Торквата,
Прахъ поэтическій древняго Рима,
Родина нги, славой объята,
Будешь-ли нкогда мною ты зрима?
Байронъ былъ такимъ же восторженнымъ почитателемъ итальянскаго поэта, какъ и другой нашъ поэтъ — Батюшковъ, прославлявшій Тассо и въ стихахъ, и въ проз. (Стихотворенія ‘Умирающій Тассо’, ‘Посланіе къ Тассу’ и статья: ‘Аріосто и Тассо’).
Духовнымъ очамъ англійскаго писателя авторъ ‘Освобожденнаго Іерусалима’ рисовался въ двойномъ ореол: вдохновеннаго пвца и гонимаго судьбою страдальца. Къ пышнымъ поэтическимъ лаврамъ примшивались острыя терніи мученическаго внца. Байронъ былъ всегда краснорчивымъ ходатаемъ за права человческой личности, пламеннымъ защитникомъ угнетенныхъ и страдающихъ, безпощаднымъ врагомъ деспотизма и притсненія. Всякое человческое существо, по его воззрнію, имло право на свободу. Всякое насиліе надъ человческою личностью его глубоко возмущало. Еще боле возмутительнымъ казалось ему насиліе, направленное противъ отмченнаго Божьимъ перстомъ избранника, мирнаго служителя музъ, гордость и славу родной страны.
Такое возмутительное насиліе употребилъ герцогъ феррарскій Альфонсъ II по отношенію къ пвцу ‘Освобожденнаго Іерусалима’, подвергнувъ его семилтнему заключенію среди сумасшедшихъ въ госпитал св. Анны (отъ марта 1579 г. до іюля 1586 г.). Это заключеніе было одиночнымъ и сопровождалось чрезвычайно суровымъ и грубымъ обращеніемъ съ несчастнымъ поэтомъ. Кром черстваго тюремщика, никто не имлъ къ нему доступа. Хотя оффиціальнымъ предлогомъ заключенія выставлялось сумасшествіе Тассо, онъ былъ совершенно лишенъ и медицинской помощи. Вступивъ въ тюрьму въ цвтущемъ возраст (ему было тогда всего 35 лтъ), поэтъ покинулъ ее черезъ семь лтъ, почти старикомъ по наружности, съ ослабленнымъ зрніемъ и слухомъ и съ признаками начинавшагося развиваться, подъ вліяніемъ всего испытаннаго,—душевнаго недуга.
Психическое состояніе Тассо въ эти томительно-долгіе годы абсолютнаго одиночества было чрезвычайно тяжело. Его письма, опубликованныя Гвасти въ 1853 г., рисуютъ намъ мрачную картину душевной удрученности и подавленности. Всего боле угнетаетъ его одиночество, которое онъ называлъ своимъ жесточайшимъ врагомъ (‘Е sovra tutto,—пишетъ онъ въ ма 1580 г.— m’afflige la solitudine, mia crudele e natural nimica’). Онъ теряется въ догадкахъ относительно причины своего несчастья: ‘Что сдлалъ я? Почему я запертъ въ тюрьм? Если я боленъ, то почему же отказываютъ мн во врач и въ духовник? Если меня обвиняютъ въ чемъ-нибудь, то почему же отказываютъ мн въ возможности защиты?’ Напрасно онъ пишетъ трогательныя и убдительныя письма къ Альфонсу,—онъ не получаетъ на нихъ никакого отвта. Тогда онъ ищетъ прибжища въ религіи, начинаетъ считать себя великимъ гршникомъ, упрекать за сомннія и колебанія въ вопросахъ католической вры — и мало по малу погружается въ бездну мрачнаго мистицизма. Ему начинаютъ слышаться какіе-то таинственные голоса, злой духъ приходитъ искушать его, онъ страдаетъ отъ видній и галлюцинацій.
Тюрьма совершенно погубила его чудный поэтическій талантъ. Свой невольный досугъ онъ посвящаетъ исключительно разршенію мучащихъ его вопросовъ философіи и религіи и изнываетъ въ безплодныхъ попыткахъ примирить идеи жизнерадостнаго Возрожденія съ суровой догматикой католицизма. Его духъ падаетъ подъ тяжестью этой задачи. Тассо превращается въ аскета, считаетъ грховными вс свои поэтическія произведенія и, умирая (въ 1595 г.), завщаетъ сжечь ‘Освобожденный Іерусалимъ’.
Задатки такого печальнаго исхода таились, несомннно, въ самой натур Тассо, натур нжно-организованной, нервной, до болзненности впечатлительный и легковозбудимой. Сынъ переходной эпохи, живя подъ противорчивымъ воздйствіемъ послднихъ отголосковъ Возрожденія и наступившей, въ противовсъ ему, католической реакціи, онъ могъ легко сдлаться жертвою культурной борьбы своего времени. Герцогъ Феррарскій усугубилъ тяжесть положенія Тассо, превративъ его также и въ жертву деспотизма, и этимъ нанесъ такой ударъ автору ‘Освобожденнаго Іерусалима’, отъ котораго онъ уже не могъ поправиться.
До сихъ поръ не вполн выяснены причины, обусловившія такой жестокій образъ дйствій Альфонса. Лучшіе біографы Тассо (Cecchi: Torquato Tasso e la vita italiana del secolo XVI, Firenze 1877 и Solerti: Vita di Torquato Tasso, 1895)) сходятся лишь въ томъ утвержденіи, что, вопреки преданію, любовь къ сестр герцога — Элеонор — не была такою причиною. Эту прекрасную принцессу Тассо зналъ въ теченіе тринадцати лтъ, пользуясь ея дружескимъ расположеніемъ и покровительствомъ. Элеонора была на семь лтъ старше поэта, и въ моментъ заключенія его въ тюрьму ей уже было сорокъ два года. Черезъ два года, въ 1581 году, принцесса умерла. Что любовь къ ней Тассо не была причиною его заключенія, видно уже и изъ того, что и посл ея смерти это заключеніе продолжалось еще пять лтъ.
Тассо палъ жертвою рокового стеченія неблагопріятныхъ для него условій, среди которыхъ немаловажную роль сыграли, и придворныя интриги, опутавшія его стью зависти и злобы, и деспотическія замашки избалованнаго мецената, и собственный неуравновшенный характеръ поэта. При двор велась противъ поэта систематическая травля въ род той, которой подвергалъ большой свтъ нашего Пушкина. Къ его итальянскому собрату вполн примнимы лермонтовскіе стихи:
Не вынесла душа поэта
Позора мелочныхъ обидъ,
Возсталъ онъ противъ мнній свта
Одинъ, какъ прежде…
‘Мелочныя обиды’ больно уязвляли нервную и болзненно впечатлительную натуру Тассо и доводили его до раздраженія, которымъ искусно пользовались его враги, чтобы поссорить поэта съ герцогомъ Альфонсомъ. Кром того, своими неосторожными сношеніями съ Медичи и папою Тассо возбудилъ большое неудовольствіе въ подозрительномъ герцог, увидвшемъ въ нихъ чуть ли не измну Феррар. Желаніе Тассо отстоять, живя при двор, свою нравственную самостоятельность, его неумнье ‘сгибаться въ перегибъ’ и раболпствовать — подлили масла въ огонь. Все это, взятое вмст, и привело къ роковому исходу, ссор съ герцогомъ и безжалостному семилтнемузаключенію въ дом сумасшедшихъ. Вс эти сложныя обстоятельства, раскрывшіяся только въ наше время, были совершенно неизвстны Байрону, когда онъ въ апрл 1817 г., вслдъ за посщеніемъ Феррары, написалъ свое прочувствованное стихотвореніе. Здсь все построено на предположеніи, что причиною долголтняго за ключенія Тассо была любовь его къ принцесс Элеонор.
Я не былъ слпъ, а ты была прекрасна —
Вотъ почему судьба моя несчастна,—
въ этихъ словахъ Тассо выраженъ основной мотивъ стихотворенія, проведенный съ начала до конца. Байронъ не имлъ въ виду освтить личность итальянскаго поэта съ культурно-исторической точки зрнія, не думалъ выяснить ту сложную душевную борьбу, которая выпала на его долю, какъ чуткаго представителя переходной и полной контрастовъ эпохи. Такой цли не преслдовалъ и Гете въ извстной трагедіи ‘Торквато Тассо’. Нмецкій поэтъ далъ лишь тонкій психологическій эскизъ нжно-организованной поэтической натуры, страдающей отъ соприкосновенія съ грубою прозою жизни. Байронъ еще боле сузилъ свою задачу, ограничившись характеристикою Тассо въ отношеніяхъ его къ любимой женщин.
Элеонор Байронъ приписываетъ такую же роль въ жизни Тассо, какую играли , Беатриче и Лаура въ жизни Данта и Петрарки. Его любовь—не минутное упоеніе, не бредъ пылкой крови, а, подобно тому, какъ это было у его предшественниковъ,— явленіе высокаго нравственнаго порядка, исполненное глубины и нкотораго мистическаго оттнка. Если бы Петрарка потерплъ заключеніе за свою Лауру, то его жалобы, вроятно, мало бы разнились отъ тхъ, которыя англійскій поэтъ влагаетъ въ уста Тассо.
Хотя Тассо является у Байрона въ нсколько одностороннемъ освщеніи, но все-таки его ‘жалоба’ исполнена глубокаго лиризма, искренности и трогательности. Образъ несчастнаго пвца, свтлый умъ котораго начинаетъ мутиться подъ вліяніемъ семилтней пытки одиночнаго заключенія, прочно запечатлвается въ памяти читателя.
Подобно шильонскому узнику, Тассо изображается жертвою деспотизма. Какъ на Боннивар, такъ и на пвц ‘Освобожденнаго Іерусалима’ (законченнаго, вопреки Байрону, задолго до заключенія въ тюрьму) авторъ одинаково прослживаетъ ужасающія послдствія произвола надъ человческою личностью: въ шильонскомъ узник тюрьма подавляетъ врожденное стремленіе къ свобод, а въ Тассо она убиваетъ его выдающіяся духовныя способности.
Какъ въ ‘Шильонскомъ узник’ основная мысль подчеркнута въ предшествующемъ поэм сонет, прославляющемъ свободу, такъ ‘Жалоба Тассо’ заключается апотеозой поэта въ будущемъ, служащею осужденіемъ образа дйствій герцога Альфонса:
Я перейду къ далекимъ временамъ.
Я превращу мою темницу въ храмъ —
И цлые народы. поколнья
Сюда толпой придутъ на поклоненье
Этотъ мотивъ еще боле развитъ въ нсколькихъ строфахъ І-ой псни ‘Чайльдъ-Гарольда’, въ которыхъ Байронъ снова вернулся къ судьб Тассо, клеймя ‘презрнный деспотизмъ’ Альфонса съ новою силою:
Припомнивъ пснь, въ ту келью бросьте взоръ,
Куда поэта ввергъ Альфонсъ надменный.
Но угасить не могъ тиранъ презрнный
Великій умъ поэта своего
И этою ужасною гееной
Безумія, и Тассо торжество
Прогнало сумракъ тучъ, вкругъ имени его
Хвалы и слезы всхъ временъ. Въ забвень
Межъ тмъ исчезла бъ память о теб,
Какъ прахъ отцовъ — когда-то самомннья
Исполненыхъ, не будь къ его судьб
Причастенъ ты: теперь твои гоненья
Намъ памятны, и герцогскій твой санъ
Съ тебя спадетъ. Будь происхожденья
Иного ты. родился бъ ты, тиранъ,
Рабомъ того, кто былъ теб на муки данъ.
‘Жалоба Тассо’ вполн гармонируетъ съ общимъ содержаніемъ и настроеніемъ байроновской поэзіи, подчеркивая лишній разъ одну изъ самыхъ выдающихся ея сторонъ — пламенную борьбу за неотъемлемыя права человческой личности.
М. Розановъ.
ЖАЛОБА ТАССА.
Въ Феррар, въ библіотек, сохраняются оригинальныя рукописи ‘Gierusalemo’ Тассо и ‘Pastor Fido’ Гварини, вмст сь письмами Тассо, однимъ письмомъ Тиціана къ Аріосто, а также чернильница и стулъ, гробница и домъ Аріосто. Но такъ какъ несчастіе боле интересно потомству и почти совершенно не интересуетъ современниковъ, то камера, въ которой Тассо былъ заключенъ въ госпитал св. Анны, привлекаетъ больше вниманія, чмъ домъ и памятникъ Аріосто — по крайней мр я это испыталъ на себ. Тамъ есть дв надписи, одна на наружныхъ воротахъ, вторая надъ самой камерой, вызывая ненужнымъ образомъ изумленіе и негодованіе постителей. Феррара сильно разрушена и мало населена, замокъ еще существуетъ не тронутымъ и я видлъ дворъ, гд были обезглавлены Паризина и Гюго, какъ на это указываетъ хроника Гиббона.
ЖАЛОБА ТАССА
I.
О, долгіе года безвинныхъ оскорбленій,
Жестокой клеветы и травли, и тревогъ,
Кто бъ могъ васъ вынести — и кто бъ не изнемогъ?
Вы, вы ослабили неутомимый геній,
Орлиный, гордый духъ и тло сына музъ.
Ты, одиночество! Никто мн не поможетъ
Разрушить тяжкій гнетъ твоихъ проклятыхъ узъ.
И душу точно червь неумолимый гложетъ,
И жажда воздуха и свта бьется въ ней,
И сердце и томитъ и сушитъ — все сильнй.
Напрасно солнца лучъ сіяетъ лаской кроткой:
Путь загражденъ ему желзною ршеткой,
Она гнететъ мой умъ, а рабства призракъ злой
Встаетъ насмшливо у двери запертой,
Готовой пропустить черезъ свою преграду
Одинъ лишь свтъ дневной — короткую отраду —
Да пищу скудную въ опредленный часъ.
Я свой безвкусный кормъ вкушалъ ужъ столько разъ
Наедин съ собой, поспшно и безгласно,
Что одиночество мн больше не ужасно
Во время трапезы, и я могу теперь
Угрюмо пировать — какъ будто хищный зврь,
Въ берлог у себя уединясь унылой,
Что ложемъ служитъ мн — послужитъ и могилой.
Все это выше силъ людскихъ. Но и сверхъ силъ
Я долженъ все сносить, какъ до сихъ поръ сносилъ.
И до отчаянья, до полнаго безсилья
Я не позволилъ-бы унизиться себ.
Я создалъ для себя магическія крылья
Съ моей мучительной агоніей въ борьб:
На нихъ я, тсную покинувши темницу,
Летлъ освобождать Господнюю гробницу,
Я душу изливалъ въ честь Бога моего,
Того, кто укрпилъ смятенный духъ, Того,
Кто былъ здсь на земл и есть на неб нын.
Я жилъ межъ радостей Божественной святыни,
И чтобъ страданіемъ прощенье заслужить,
Мой плнъ я посвящалъ на то, чтобъ изложить
Какъ завоевана была,— какъ нын чтима
Твердыня вчная святынь Іерусалима.
II.
Но это все прошло. Любимый конченъ трудъ.
Другъ долгихъ, долгихъ лтъ, мой свтъ во мгл темницы:
О, если на его послднія страницы
Украдкой капли слезъ горячія падутъ —
То знайте: до сихъ поръ иныя вс страданья
Ни разу у меня не вызвали рыданья.
Но ты! Мой милый трудъ, дитя моей души!
Ко мн съ улыбкою слетало ты въ тиши,
Забвенье мн несло и кроткою любовью
Мирило разумъ мой съ ужасною судьбой.
Но ты уходишь прочь,— и счастье за тобой,
И плачу, плачу я, весь истекаю кровью,
И, какъ и безъ того надломленный тростникъ,
Подъ окончательнымъ ударомъ я поникъ.
Тебя ужъ больше нтъ. Какъ будутъ дни унылы!
Что остается мн? Какъ вынесть страшный гнетъ?
Не знаю!.. Лишь въ себ искать я долженъ силы,
И врю — ихъ душа сама въ себ найдетъ.
Вдь я не палъ еще! Вдь я не зналъ позора,
Не зналъ раскаянья: причины нтъ къ нему.
Они зовутъ меня безумнымъ… Почему?
Ты не отвтишь ли на это, Леонора?..
Да, я безумцемъ былъ, что смлъ мои мечты
Поднять до тхъ высотъ, гд обитаешь ты,
Но то безуміе лишь сердца — не сознанья.
Я зналъ свою вину, и тяжесть наказанья
Я чувствую вполн, хоть и не палъ подъ ней.
Увы! Я не былъ слпъ, а ты была прекрасна,
И въ этомъ весь мой грхъ, наказанный ужасно,
Замкнувшій жизнь мою навки отъ людей.
Но пусть они меня терзаютъ какъ угодно:
Знай, сердце все жъ тебя любить всегда свободно!
Счастливая любовь — та можетъ до конца
Спокойно догорть, дойти до пресыщенья,
Несчастные — врны: вс чувства, ощущенья
Вн чувства одного теряютъ ихъ сердца.
У нихъ въ душ царитъ одна любовь навки,
Какъ льются въ океанъ сверкающія рки,
Такъ въ ней теряется иныхъ страстей волна,
Ея бездонная безбрежна глубина!…
III.
Чу! Слышу дикій крикъ, протяжный и безумный,
Плненныхъ душъ и тлъ. Сильнй! Свистятъ бичи…
И вой… и богохульствъ безсвязныхъ ропотъ шумный…
Но здсь есть худшіе безумцы: палачи,
Они терзаютъ умъ, измученный несчастьемъ,
Ненужной пыткою съ какимъ то сладострастьемъ,.
И затемняютъ ей послдній жалкій свтъ,
Мерцающій въ душ. Для ихъ жестокой воли
Восторгъ — усугублять тоску и ужасъ боли.
И я — среди ихъ жертвъ! И мн спасенья нтъ,
Въ хаос этихъ лицъ и страшныхъ звуковъ — годы
Мучительно пройдутъ, мн не узнать свободы,
И здсь окончится погибшей жизни путь.
О, если-бы скорй! я жажду отдохнуть.
IV.
Я терпливымъ былъ: молю, еще терпнья!
Я позабылъ — не все, чему просилъ забвенья,
И прошлое живетъ. Иль рокъ не повелитъ,
Чтобъ сталъ забывчивъ я настолько-жъ какъ забытъ?
Но есть-ли гнвъ въ душ къ тмъ людямъ, чье велнье
Меня въ обитель слезъ повергнуло на вкъ
Вь огромный лазаретъ, гд умъ ужъ не мышленье,
Гд каждый человкъ уже не человкъ,
Гд слово ужъ не рчь, а смхъ ужъ не веселье,
Гд крики ужаса и вой со всхъ сторонъ,
Отвтъ удару вопль, отвтъ проклятью — стонъ,
И каждый терпитъ адъ въ своей отдльной кель:
Насъ цлая толпа, но одиноки мы,
Насъ длитъ камень стнъ, и вс углы тюрьмы
Звучатъ, и эхо шлютъ безумія и бреда.
И могутъ слышать вс зловщій вой сосда,
И слышатъ — но никто не слушаетъ вокругъ.
Никто! Одинъ лишь тотъ, поистин несчастный,
Тотъ, кто не созданъ быть средь этой тьмы ужасной,