В. Дорошевич
Зеркало жизни
‘Сцена — зеркало жизни’.
(Старый-старый афоризм)
КОММЕНТАРИИ
СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
ЗЕРКАЛО ЖИЗНИ
Зеркало жизни, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1903
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.
Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).
OCR Бычков М. Н.
Давно уже театром не интересовались так, как сейчас. Кажется, только и интересуются, что театром. Куда ни придете, — по третьему слову разговор о театре.
Скоро здороваться будут:
— А! Доброго здоровья! Как похаживаете в театр?
— Да благодарю вас! Слава Богу! Каждый день. Вы как?
— Да вот тут как-то два дня не был. А то каждый день!
— Ну, и слава тебе, Господи! Очень рад!
В Петербурге восемь больших драматических театров, не считая маленьких, клубных, сцен.
В Москве, кажется, что ни улица, то в конце непременно театр.
В провинции, говорят, не запомнят таких хороших театральных дел.
‘Театр — зеркало жизни’.
Похорошело, что ли, так наше общество, или просто ему делать больше нечего, что оно только и делает, — смотрится в зеркало?
Для друга театра явление, конечно, отрадное.
Моралист может заметить:
— Взрослое общество могло бы и другое дело себе найти! Мы берем факты такими, каковы они есть. Общество смотрится в театр. Заглянем:
— Что за изображение?
Чем должна быть современная пьеса?
То есть пьеса, отвечающая современным литературным и сценическим требованиям публики.
Пьеса, которая представляла бы собою не только эффектное и занимательное зрелище, но и составляла бы событие в литературе и театре.
Заставляла бы о себе говорить самую интеллигентную часть интеллигентной публики.
— Скажите, что автор хотел сказать? — спрашивают после первого представления новой пьесы.
— Ей-Богу, не знаю.
— Какую мысль он проводит?
— Кажется, никакой мысли!
— Позвольте! Да что же есть в этой пьесе?
— Батюшка! А настроение?!
Пьеса ‘в четырех актах и семи картинах’ больше не существует. Есть пьеса ‘в четырех туманах и восемнадцати настроениях’.
— В ней интересны некоторые ‘зигзаги мысли’! — как пишут нынче в рецензиях.
Добрая старая комедия, где даже в заглавии ставилась подходящая пословица:
— Вот, мол, господа честные, какую мысль желаю я провести! Заранее знайте! Смысл басни сей таков.
Она умерла.
Публика расходится с очень модной пьесы г. Плещеева ‘В своей роли’.
— Что же хотел сказать автор? Может кокотка идти на сцену? Не может?
— Ах, Боже мой! Ни то ни другое. Он просто дал настроение.
Вы задумываетесь над участью ‘жрицы веселья’. И жаль ее, и что же, на самом деле, для нее можно сделать? Вот выход! И у вас в душе остается тяжелое настроение. Вот это настроение и остается у вас от пьесы. ‘И так плохо и этак нехорошо’.
Публика ищет настроения.
Критика говорит:
— Пьеса туманна, но в ней есть настроение. Литераторам и артистам остается давать ‘настроение’. Настроение!
В Париже, на бульваре Клиши, есть знаменитый ‘кабачок смерти’. Вы заходите туда, садитесь за гроб, перед вами зажигают тоненькую восковую свечечку, как перед покойником.
Вы смеетесь.
Как вдруг откуда-то из низа потянуло сыростью и холодом.
Словно могила раскрылась под ногами.
Ваша дама трусливо поджала ножки, побледнела, шепчет трясущимися губами:
— Уйдем отсюда! Это — настроение.
В театре г-жи Яворской идут ‘Ночи безумные’ гр. Л.Л. Толстого, ‘сына своего отца’.
Героя ‘охватывает’ поцелуйное бешенство под влиянием благовонных ночей Неаполя.
И когда поднимается занавес, в зрительном зале пахнет курящимися ‘монашками’.
Это и есть благовоние итальянской ночи!
— Необходимо создать настроение, которое губит героя. И зажигают десяток ‘монашек’.
— Погибай!
Это, однако, оттого, что дела театра пока еще не особенно блестящи.
При более блестящих делах ‘настроение’ будет создаваться более могущественными средствами.
Под креслами в партере будут разложены раковины от устриц.
Чтоб пахло морем!
Скрытые в рампе тайные пульверизаторы будут ‘напоять’ воздух духами Брокар и Ко.
Когда в пьесе говорят о вреде курения, капельдинеры тайно из рукава будут курить ‘Aquilas Imperiales’ — 115 рублей сотня, и наполнять воздух благоуханием сигар.
Какая гамма! Какой аккорд настроений!
Прежде в пьесах главным лицом был любовник, герой, фат, ingnue, grande-coquette, драматическая героиня.
Теперь пишут:
— Особенно хорошо был сверчок. Успех сверчка, трещавшего за печкой, рос с каждым актом.
Аркадий Счастливцев, который умел ‘скворцом свистать, сорокой прыгать’, получал бы великолепнейший гонорар и два бенефиса. Был бы первым персонажем.
— ‘Особенно сильное настроение создал в театре скворец заунывно свиставший за сценой. В скворце мы узнали нашего неподражаемого артиста г. Счастливцева. Говорят, что в свой бенефис он будет за сценой сорокой прыгать. Билеты все проданы’.
Ах, живи Аркадий в наше время!
Как бы он сказал Геннадию Демьяновичу Несчастливцеву:
— Ведь актер-то нынче не в моде!
— А что у тебя там в узле?
— Настроения-с, Геннадий Демьянович!
— А драм у тебя нет?
— Драм, Геннадий Демьянович, нет! Одни настроения!
— И охота тебе, вместо пьес, настроения носить?
— Публика требует, Геннадий Демьянович!
Пьеса г. Федорова ‘Старый дом’ не имела успеха на Александрийской сцене потому, что в постановке не было надлежащего настроения.
В пьесе-то есть настроение, в постановке — не передано!
Пьесу надо ставить так.
При поднятии занавеса со сцены из скрытых потайных люков несет затхлостью и плесенью.
Вообще носу я придаю в театре большое значение. Нос до сих пор ничего не делал в театре. Действовали на зрение, на слух. А нос, что он делал? Сморкался во время самых сильных монологов и мешал? Надо заставить и его, бездельника, работать! Пусть способствует передаче настроения.
Итак, все носы приходят в скверное настроение, потому что со сцены пахнет затхлостью, плесенью и гнилью.
По стенам бегают пауки, ясно различаемые в бинокли.
Во время реплики М.Г. Савиной публика видит, ясно видит, как с потолка спускается паук и заползает почтенной артистке за воротник.
Все зрительницы нервно поводят плечами, словно и им заполз за корсаж паук.
И вот тогда-то, когда г-жа Савина скажет:
— Какой это старый, старый, старый, старый, старый дом! Вот это настроение!
— Знаете ли, — говорит зритель, выходя с первого представления новой пьесы ‘в четырех туманах и 18 настроениях’, — смотрел, смотрел я — и вдруг мне в голову мысль: ‘Да стоит ли жить? А не застрелиться ли?’ Взглянул на соседа — и обмер: ‘Да у него в глазах та же мысль!’
Вот это называется ‘настроением’. И актеры для таких пьес нужны совсем другие. Где ты ‘первый любовник’ добрых старых времен? Классический первый любовник!
— Сюртучок с иголочки, на левой ручке перчаточка.
Цилиндр словно только что вычищенный ваксой. Сверкавший до боли в глазах. Он снимал цилиндр не иначе, как входя в гостиную, становился на одно колено.
Хватался за завитую голову.
И был неотразим.
Где ты ‘фат’? Фат, от которого на полверсты разило сердцеедом! Который имел такие жилеты, что, — выйди в таком жилете на улицу, возьмут в полицию!
— За появление в маскарадном костюме в неположенное время. Где классический ‘простак’ в белокуром парике, которого театральные парикмахеры так мило называли ‘городской блондин’?
Как просто и ясно было все тогда в жизни и на сцене.
Комик надевал ‘толщинку’ и прилеплял две котлеты вместо бакенбард.
Ingnue comique перед выходом на сцену завязывала губки бантиком. Ingnue dramatique начинала страдать еще до поднятия занавеса.
Драматическая героиня, выходя на сцену, ‘метала взор’. И вы сразу видели, что она:
— Все поняла. Теперь не то.
— Иван Иванович гримируется!
Он кладет на полпальца белил. Сверх белил густо пудрится самой белой пудрой.
Это — любовник. Это — герой.
— Голландской сажи Ивану Ивановичу.
— Иван Иванович сделает черные круги вокруг глаз. Он идет изображать героя нашего времени.
— Иван Иванович, приготовьтесь, скоро ваш выход!
У Ивана Ивановича начинает дергаться половина лица. У Ивана Ивановича начинается Виттов пляс.
— Я… я… я… готов!
И в антракте к нему бегут знакомые.
— Поздравляю!
— Колоссальное впечатление!
— Удивительно нервно!
— Ах, какой вы неврастеник!
Рецензент отмечает на манжетах:
— Успех колоссальный: после второго акта у трети театра началась Виттова пляска.
Театральные хроникеры бегут:
— Сколько истерик? Сколько истерик?
Правда, что одного господина вынули в гардеробе из петли? Хотел повеситься на вешалке! ‘Знатоки’ изумляются:
— Какая сила! Какая сила!
— Какая сила в изображении полного бессилия! И самый ‘фурорный’ артист в России г. Орленев.
Актер, который, как никто, изображает полное нравственное бессилие.
— Я нервно-салонный актер! — с гордостью говорил мне на днях один артист.
И вы часто услышите похвалу:
— Ах, это такой, такой неврастеник!
В театральном бюро скоро будут вывешивать объявление: ‘Неврастеник ищет места. 500 рублей в месяц, два бенефиса. Жена — истеричка’.
И антрепренер станет набирать труппу:
— Первого неврастеника, второго неврастеника. Истеричку с большой истерией.
— С большой истерией трудно найти-с. Все нарасхват. Не возьмете ли… Есть психопатка одна.
— Психопаток взяли трех. Нет, уж вы мне хоть на гастроли истеричку с большой истерией дайте. С малой истерией у меня жена. Публика очень любит. А такой-то хорош?
— Нервы — мочала.
— Давайте! Давайте! Его на застрастку!
Слава Богу! Труппа для ‘пьес с настроениями’ готова. Если старый афоризм верен и сцена — зеркало жизни, ‘на зеркало неча пенять’.
Таково отражение.
Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том ‘Сцена’ девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905—1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.
Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве ‘Петроград’ небольшую книжечку ‘Старая театральная Москва’ (Пг.—М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы — очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания (‘Рассказы и очерки’, М., ‘Московский рабочий’, 1962, 2-е изд., М., 1966, Избранные страницы. М., ‘Московский рабочий’, 1986, Рассказы и очерки. М., ‘Современник’, 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти ‘возвраты’ вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется ‘история с полтавским помещиком’. Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, ‘швов’ не только не видно, — впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: ‘Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми, все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований… Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге — сам Дорошевич, как журналист и литератор’.
В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран ‘средний вариант’ — сохранен и кугелевский ‘монтаж’, и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.
Тем не менее за пределами и ‘кугелевского’ издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.
В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник ‘Старая театральная Москва’, целиком включен восьмой том собрания сочинений ‘Сцена’. Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики — ‘Одесского листка’, ‘Петербургской газеты’, ‘России’, ‘Русского слова’.
Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.
Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, ‘неправильного’ синтаксиса Дорошевича, его знаменитой ‘короткой строки’, разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.
Старая театральная Москва. — В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.—М., ‘Петроград’, 1923.
Литераторы и общественные деятели. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.
Сцена. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.
ГА РФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва).
ГЦТМ — Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
ОРГБРФ — Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).
ЦГИА РФ — Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).
Впервые — ‘Русское слово’, 1901, 18 ноября No 318, под заголовком ‘Русская жизнь. Театр’. Печатается по изданию — Сцена.
В Петербурге восемь больших драматических театров… — В 1901 г. в Петербурге работали Александрийский театр, Михайловский театр, Театр
Литературно-художественного общества, Новый театр, Народный дом, Театр Е.А. Шабельской, Василеостровский театр, Театр Неметти.
…очень модной пьесы г. Плещеева ‘В своей роли’. — Пьеса A.A. Плещеева была поставлена в Театре Литературно-художественного общества в 1901 г.
В театре г-жи Яворской идут ‘Ночи безумные’ гр. Л.Л. Толстого, ‘сына своего отца’. — Пьеса Льва Львовича Толстого (1869—1945), сына Л.Н. Толстого, была поставлена в Новом театре в 1901 г.
Брокар и Кo — одна из крупнейших парфюмерных фирм России, учреждена в Москве в 1893 г.
Пьеса г. Федорова ‘Старый дом’ не имела успеха на Александрийской сцене…— Федоров Александр Митрофанович (1868—1949) — русский писатель, его драма ‘Старый дом’ была поставлена в Александрийском театре в 1901 г. Спектакль прошел семь раз.
Во время реплики М.Г. Савиной… — Савина в ‘Старом доме’ исполняла роль Ирины Дмитриевны.
Виттова пляска, хорея — некоординированные движения, подергивания конечностей, связанные с поражением мозга при ревматизме либо наследственным хроническим заболеванием.
Орленев (настоящая фамилия Орлов) Павел Николаевич (1869—1932) — русский актер. Дебютировал в 1881 г. на сцене Артистического кружка в Москве, много работал в провинции, выступал в Театре Ф. А. Корша (1893—1895 гг.) и в Театре Литературно-художественного общества (1895—1900). Постоянно гастролировал. Создал новое амплуа в русском театре — ‘неврастеника’.
…‘на зеркало неча пенять…’ — русская пословица.