ЗЕЛЕНЫЕ ЛЯГУШКИ
ЗЕЛЕНЫЕ ЛЯГУШКИ
Рассказ
Комментарий
Комментарий
(М. В. Михайлова)
Зеленые лягушки, Никандров Николай Никандрович, Год: 1935
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Николай Никандров
Источник: Никандров. Н. Н. Путь к женщине. Роман, повести, рассказы. Сост. И коммент. М. В. Михайловой, Вступ. ст. М. В. Михайловой, Е. В. Красиковой. — СПб.: РХГИ 2004 — 508 с.
OCR: В. Есаулов, ноябрь 2008 г.
Группа деревянных построек морского рыбного завода, точно случайное нагромождение скал, единственным серым пятном выделялась среди зеленого необозримого массива заболоченного камыша, густого, рослого, похожего на лес. Тысячелетние заросли этого тростника, на всем своем протяжении неприветливые, угрюмые, темно-зеленые, почти черные, лишь редко-редко где вдруг весело были прорезаны до самого дна небесно-голубыми атласными прожилками протока или реки.
Старинный рыбозавод, до сих пор сохранивший свое прежнее название ‘Андросовский’, около ста лет тому назад был поставлен ‘торговым домом’ купца Андросова именно здесь, на этом очень удобном для рыбного промысла пункте — и на реке и в то же время в двух шагах от моря. Строения промысла стояли на специально выисканном для этой цели сухом песчаном холме, на берегу одной из тех семидесяти пяти малых Волг, на которые расщепляется большая Волга, задолго перед впадением своих бегучих вод в неподвижное Каспийское озеро-море.
Фирма рыбопромышленника Андросова в свое время пользовалась громадной известностью, в особенности после того, как дала знать о себе всему миру нашумевшим судебным процессом о так называемых ‘рыбных кладбищах’. Весна 1899 года отличалась на Каспии небывалым ходом рыбы. Неводы Андросова давали ему такие уловы, что у него не хватало ни рабочих рук, ни хранилищ, ни транспортных средств, чтобы перерабатывать всю эту рыбу. Сократить же выловы он никак не соглашался, хорошо зная, что тогда эта рыба попадет в неводы других купцов, его конкурентов, промысла которых были расположены на том же рыбьем ‘тракте’. И вот Андросов роет в окрестностях промысла ямы и закапывает в них свои колоссальные уловы. В течение апреля он успел выкопать сто восемьдесят пять могил и похоронить в них миллионы пудов живой рыбы, когда ‘высочайше учрежденная комиссия по борьбе с чумной заразой под председательством принца А. П. Ольденбургского’ возбудила против него судебное дело. На суде, защищая себя, Андросов, неожиданно для всех, вскрыл, что и другие ‘торговые дома’ рыбопромышленников в борьбе друг с другом прибегали к точно таким же ‘рыбным кладбищам’…
И хотя почти за столетний срок существования Андросовского завода Каспийское море успело отойти от него — отодвинулось на несколько километров к югу, — и завод стал походить больше на речной, чем на морской, тем не менее и теперь волго-каспийские колхозники ближайших рыбацких колхозов, из путины в путину контрактуемые заводом, поставляли ему рыбье свежьё как с моря, так и с реки.
На этом крупнейшем в районе государственном предприятии, недавно переоборудованном по последнему слову рыбопромысловой техники, рыба-сырец перерабатывалась в специальных цехах всеми известными способами: солилась, сушилась, коптилась, мариновалась, замораживалась…
Рыбу подвозили к заводу и в переработанном виде отвозили от него все четыре времени года. И когда ни заглянешь в его цеха, они всякий раз радовали глаз своим неизменно широким размахом, неустанно веселым кипением. А ранней весной и поздней осенью — в периоды наибольших уловов — за горами рыбы в цехах не было видно людей. Завод весь был завален рыбой, точно похоронен под ней. И казалось, что ему уже никогда не выкарабкаться из-под нее, как из-под могильного холма. А рыбу продолжали подвозить еще… Однако проходили дни, и эта подавляющая масса сырья, вся, до последней рыбешки, пройдя сквозь цеха, в конечном счете прекраснейшим образом распределялась органами Наркомснаба между рабочими потребителями таких далеких отсюда индустриальных центров, как Ленинград, Москва, Харьков…
Андросовский, входивший в общую систему рыбозаводов ‘Волго-каспийского госрыбтреста’, являлся едва ли не единственным предприятием треста, вообще не знавшим, что такое прорыв. Даже нордовые и норд-вестовые ‘отбойные’ штормы на море, зюйд-остовые напористые ‘вздышки’ Каспия, сопровождаемые наводнением на берегах всех семидесяти пяти Волг, внезапная ломка календарных погод, как и прочие неотвратимые стихийные бедствия, так пагубно влиявшие на загруженность других рыбозаводов, и те почти совсем не отражались на годовых финансовых итогах удачливого завода.
Необыкновенные успехи Андросовского, конечно, были известны всему рыбопромысловому Волго-Каспию. И всюду их объясняли только тем — в том числе и сами андросовцы, — что этому рыбозаводу до поры до времени просто везло. Говорили с тщательно скрываемой завистью: ‘Вот не пойдет одну путину рыба, и счастье Андросовского полетит в тартарары’.
Однажды в одну из путин по невыясненным причинам рыба на самом деле обошла тот район, который облавливали рыбаки-колхозники, прикрепленные по договору к Андро-совскому.
— Накаркали, — говорили андросовцы о своих недоброжелателях.
На языке официальной рыбопромышленности то, что случилось, называлось ‘невыход рыбы’. ‘Невыходы’ бывают общие, охватывающие весь водоем — все море или всю реку, — и частичные, местные. Тут был, конечно, только частичный, местный. Рыба валила густо, валила как по трубам по всем остальным семидесяти четырем Волгам, кроме одной этой, семьдесят пятой, Андросовской. То же самое явление, такой же ‘невыход’, наблюдался и в открытом море, на всем обширнейшем предустьевом водном пространстве против Андросовского. Там тоже рыба — как вымерла.
Овладевало неприятное, тревожное чувство, когда на этом, самом богатом рыбой участке Волго-Каспия, вдруг поднимали из воды порожнюю, чистую, даже не загрязненную илом и травой сеть. Хотя бы одна, хотя бы какая-нибудь, самая маленькая, самая негодная малявка застряла в ячее сетки. Ни одной. Никакой. Ничего живого. Никаких признаков того, что тут когда-нибудь жила и вообще может жить рыба. Водоросль ‘верблюжатник’, обыкновенно забивающая собой клетки ячей, и придонное насекомое ‘стонога’, вроде морской блохи, пожирающее нитку сетки, — и те исчезли.
Странной игре природы разные люди Андросовского поселка давали разные объяснения.
Нашлись в числе местных жителей и такие, которые в связи с внезапным исчезновением рыбы самым серьезным образом ожидали землетрясения с возможным провалом всей здешней земли в Каспийское море. Иные из них даже улавливали в воздухе сернистый запах газа, ‘похожего на вулканический’. И многие семьи устраивались на ночь под открытым небом, развешивая над каждой постелью, как над детской колыбелью, белый марлевый полог от ужасающего количества каспийских комаров. Кое-кто из людей предусмотрительных на всякий случай помаливался Богу — тайком от своего месткома, конечно. И чувствовалась настоятельная необходимость в громком, крепком, авторитетном голосе науки. Но краевая наука в лице Астраханской научной рыбохозяйственной станции, все еще считавшая себя слишком молодой для самостоятельных выступлений, упорно отмалчивалась, словно вовсе не существовала это время. Тем более молчали другие учреждения, не компетентные в этих вопросах. И только один астраханский горком партии не бездействовал и в ответ на донесения Андросовского завода сыпал и сыпал ему, точно пули, одну за другой сильные, чеканные, лаконически составленные и как бы говорящие человеческим голосом радиограммы.
…’Никаких оппортунистических ссылок на объективные причины…’ ‘Полностью выполнить промфинплан…’ ‘Суровая партийная ответственность прорывщиков…’ ‘Шляпам не место в победоносном социалистическом хозяйстве…’
И треугольник Андросовского — директор, партком, профком, — оправившись от первого замешательства, в один прекрасный день в момент переключают работу всего людского коллектива завода-гиганта на ловлю в прилегающих болотах лягушек для экспорта.
Шаг этот не содержал в себе ничего ни удивительного, ни неожиданного.
С одной стороны, было известно, что в Астрахани, в управлении Волго-Каспийского госрыбтреста, лежат заказы на местных лягушек от некоторых стран Западной Европы. С другой — было также известно, что в районе Андросовского за последние годы, благодаря хорошим условиям жизни, расплодилось такое множество лягушек, что иной раз казалось, что не человек здесь оседлый полновластный хозяин, а именно они, лягушки. Придешь — после работы на заводе — к себе домой, войдешь в комнату, зажжешь электрический свет, а там уже сидит посреди пола, блестя выпуклыми глазными шарами, неуклюжая лягушка с низко приплюснутой головой, без шеи, с широким ртом. Заглянешь в какую-нибудь пустую коробку или порожнее ведерко — и там, в коробке или ведерке, на дне, тоже притаилась, как куропатка перед охотником, такая же отъевшаяся лягушка с расплывающимися боками, точно собирающаяся родить. Везде и всюду лягушки. Или повылезают, как по команде, в определенные погоды несметными полчищами из своих убежищ в окружающих болотах, оцепят завод неразрывным кольцом, как осаждающая армия, наведут на него тупые, немного приподнятые морды, точь-в-точь как пушечные жерла, и сидят, и глядят, и кричат, надув зобы, миллионами раздирающих голосов. Но прежде чем кричать всем вместе, сидят некоторое время молча, даже не переквакиваются с ближайшими соседями, ждут своего запевалу, который должен дать на сегодня и тон, и мотив. Запевала начнет р полной тишине дня или ночи, выведет несколько фигур сам, соло, все послушают его одного, затем пристанут к какой-нибудь его строфе, повторят ее вместе с ним и только уже потом поют цельным единодушным миллионным хором. И в случае чего-нибудь — даже бежать от них некуда: вокруг завода — болотная непроходимая топь, камышовая непролазная чаща, глухое бездорожье…
Для задуманной облавы на лягушек заводоуправление, кстати, пригласило и вторых членов семей рабочих и служащих завода, уже надоевших конторе вечными приставаниями дать им какую-нибудь работу.
На это приглашение особенно дружно откликнулись подростки. Когда они сбежались к конторе записываться, никто из взрослых андросовцев не хотел верить, что в их поселке столько подрастающей детворы. Родители удивились количеству собственных детей.
— Неужели все наши?! Неужели не из колхозов понабежали?!
Мужчины, женщины, подростки в назначенный день собрались на центральной поселковой площади — возле кирпичного пожарного сарая — и перед выходом в болота на облаву, как перед отправлением на народную войну, выслушали речь своего старшего.
Говорил помощник директора завода, пожилой человек, по внешности ничем не отличающийся от рядового рабочего. Стоял у одного края толпы, на высоком наносном песчаном бугре. Размахивал руками.
— …И выкиньте вы из головы этот религиозный дурман!.. Прекратите сеять панику в массах!.. Бросьте мне говорить, что лягушка животное нечистое, что ее нельзя в руки брать, что она мочится на руки, если ее возьмешь, и что от этого появляются на руках бородавки!.. Ничего подобного!.. Глупости все это!.. Никаких бородавок! Наполовину сухопутное творение, наполовину водяное, и притом всегда плавающее, лягушка, поверьте мне, чище нас с вами!.. Только что не умывается с мылом! Смотрите все сюда!.. Вот у меня в руках, с вашего разрешения, живая, только что пойманная лягушка!
— Не видно! — протяжно заголосили, зашумели в толпе. — Плохо ви-идно!.. Стань повы-ыше!.. Поворотись к этому боку! К этому, да!.. Еще немного! Так!..
Помдиректора хорошенько притоптал расползающийся под ногами песок, вылез повыше, на самую макушку песчаного бугра, поднял руку с лягушкой.
— Как видите, экземпляр неплохой! Таких мало даже у нас! Около кило чистого веса!
В толпе послышался довольный смех. Полетели с мест веселые замечания.
— Ого! Кило весу! Вот полакомится какой буржуй!
— Этой и на двоих хватит, буржую с буржуйчихой!
— Пускай едят, поправляются, нам такого дерьма не жалко!
— Тяжелее иной андросовской курицы! — хвалился помдиректора.
— А жаба твоя не несется, часом? Ты гляди…
Товарищи, это не жаба! — громко предупредил помдиректора. — У жабы по всему телу крупные бородавки, а у этой и* нет! Потом, как вы видите, у лягушки задние ноги в два раза длиннее передних, чтобы сильнее прыгать… Лягушка может подскочить с места на аршин в высоту и поймать на лету муху, пчелу… А жабе этого не сделать никогда. У нее что передние, что задние ноги — одинаковой длины, поэтому она вовсе плохо прыгает, совсем не скачет, но зато хорошо бегает по земле, как крыса, на всех четырех ногах, с поднятым над землей туловищем… Смотрите, не ловите мне жаб, их не едят!.. Да вы их и не увидите, они выходят кормиться только ночами… Ловить надо вот такую породу лягушки, как у меня в руках, — зеленую… Только зеленую! Все тело у нее, как видите, зеленое, покрытое кое-где черными расплывчатыми пятнами… По длине туловища проходят три желтые продольные полосы: одна по хребтине, две по бокам… Щеки черные с мраморным рисунком. Живот и весь низ белые… Вокруг глаз желтые кольца… Эта порода лягушек выбирает такие места, где больше зеленой травы, а на воде любит греться на солнце тоже на зеленом плавучем листе водяного растения…
Тут помдиректора нежно прижал лягушку к груди, как котенка. И тотчас же в разных местах толпы стали демонстративно отплевываться, шумно харкать в землю, строить гадливые гримасы, отворачивать в сторону лица, чтобы, не видеть.
— Напрасно, напрасно, товарищи, плюетесь! — заметил их движения помдиректора. — Напрасно кривите лица! Никакой противности в ней не вижу! Ровно никакой!..
И он нарочно приласкал лягушку, как птичку. По толпе открыто покатился рев неодобрения, неудовольствия, протеста.
— Рыбу брать в руки, мокрую, скользкую, вам не противно, а ее, сухонькую, чистенькую, противно?! — вдруг закричал на толпу помдиректора, и лицо его стало другим, некрасивым, колючим, злым.
Молодая бабенка в белом платочке, ухарски выступив из толпы одним плечом вперед, взяла руки в боки, мотнула влево-вправо хвостом и звонко прокричала:
— Поцелуйся с ней, тогда мы поверим, что не боишься!
— Ха-ха-ха! — прорвалась площадь сочным поголовным хохотом: — Го-го-го!..
Но помдиректора не растерялся и не остался у работницы в долгу.
— На, поцелуй ее ты! — сделав ударение на ‘ты’, с силой ткнул он к бабенке лягушку, нарочно повернутую задним концом вперед.
Еще дружнее, еще шире взорвался на площади массовый хохот. Хохотали так, что помдиректору долгое время нельзя было продолжать говорить. Всюду хвалили за смелость языка и работницу, и помдиректора.
— Глядите сюда! — наконец получил возможность продолжать помдиректора. — Вот я держу лягушку так, не боюсь… Теперь переворачиваю этаким манером, белым животом вверх, и тоже не боюсь… Где она мочится на руки? Нигде! Ровным счетом нигде! Сказки все это!.. Теперь сажаю ее себе вот сюда… Потом сюда… Могу пустить в рукав, куда хотите… И ничего мне от нее не будет, ничего, кроме пользы…
— Мы тоже не боимся! — зазвенели в толпе высокие, взволнованные мальчишеские голоса. — Дай-ка нам ее! Мы и за воротник рубахи к себе ее пустим, и на голову к себе посадим, не побоимся!
— Правильно! — весело поддержал их помдиректора. — Правильно, ребята, делаете, что не боитесь! Какая она, против нас с вами, маленькая, и какие мы с вами, против нее, большие!.. И бояться ее нам даже очень стыдно! В особенности мужчинам! Тем более что среди них тут находятся несколько человек красных партизан! Эти вовсе должны бы быть примером…
Выступление на площади помдиректора сыграло большую положительную роль. Оно не только обогатило отряд кое-какими полезными для дела знаниями, но еще и настроило всех очень весело. Шутили, острили, смеялись и гоготали без конца.
— Если хорошо приготовлена лягушка, на коровьем масле да с разными кореньями, я задаром съел бы ее.
— И не только один ты. В таком виде многие съели бы. И Власов напрасно похвалился, что даже за сто рублей не согласится попробовать ее. За такие деньги он любую жабу заглотит живьем. Без всякого масла.
Наконец — с сетяными сачками на длинных палках, как с ружьями, на плечах, с порожними мешками для складывания добычи, с ломтем ржаного хлеба в узелочке у пояса, одетые во все легкое, старенькое, негодное, — выступили в поход.
— Свой народ сосчитали? — перед самым отходом строго опросил бригадиров помдиректора.
— Сосчитали.
— Смотрите не потеряйте кого…
— Не потеряем!
— Очень легко заплутаться в камышах.
— Не заплутаемся! Здешние, чай. Не чужестранные.
Прилегающие к заводу девственные болота Волго-Каспия за все тысячелетия своего существования впервые подверглись такому многолюдному и так хорошо организованному штурму.
Водоплавающие птицы первыми ринулись из болота: сперва улетели по воздуху все здоровые, потом вслед за ними где поплыли по воде, где потащились посуху больные, волоча за собой бездействующие крылья.
Лягушки же до такой степени привыкли считать себя здесь в полной безопасности, что первая партия их, попав в оцепление, была ошеломлена от неожиданности и в первый момент потеряла всякую волю над собой, сидела, как была, не двигая ни одним мускулом. И люди спешили пользоваться этим, целыми пачками снимали их сачками и с лужиц и с кочек, как разливательными ложками снимают с супа пену. Мешки за спинами приятно тяжелели, наполнялись живым, отчаянно шевелящимся грузом. И преданные своему делу хозяйственники мысленно уже оформляли предлог, под которым можно будет безболезненно снизить поштучную расценку за лягушек процентов на пятьдесят и на столько же повысить дневную норму вылова…
Зато потом что ни день, то ловить становилось труднее. Лягушки в борьбе за свою жизнь неожиданно проявили и силу, и ловкость, и, главное, необыкновенную рассудительность. И чтобы не снижать уловы, приходилось все больше и больше удаляться от территории завода. Лягушки же с ближайших болот при малейшем приближении к ним охотников мгновенно соображали, в чем дело, и кидались кто куда — спасаться. Одни забивались в темную, совершенно недоступную для человека чащу камыша и настороженно глядели оттуда, из-за леса прочных палок тростника, как из-за железных прутьев тюрьмы. Другие — и без того бесформенные, широкие, к тому же еще растопыря все четыре конечности, совсем как водолазы, — оседали в прозрачной воде на дно глубокого омута и терпеливо высиживали там в полной беззвучности, пока люди с сачками не проходили дальше.
Что же касается поведения самих людей и их самочувствия, то все они вначале приступили к незнакомому делу вяло, без подъема, с брезгливостью, даже с опаской. Но вскоре в их крови пробуждались сильные праотцовские инстинкты охотников-звероловов, и они, с приготовленными сачками, с хищно ощеренными улыбками, похожие на первобытных людей, так горячились, так увлекались погоней за иной обманувшей их квакушей, что преследовали ее по убийственной почве — а иногда вовсе без всякой почвы, по воде — очень долгое время, пока вовсе не выбивались из сил. То там, то здесь в скрытой от постороннего глаза чаще тростника хлопал по пустой воде их неутомимый сачок на месте опять ускользнувшей из-под него квакушки и раздавались по ее адресу их длинные изнеможенные проклятия. В азарте, если попадались под руку другие лягушки, хлопали и по другим — по желтой, по сплошь синей, по красно-бурой, которых — говорил помдиректора — не едят.
Борясь за максимальную цифру вылова, соревнуясь звено со звеном, бригада с бригадой, колонна с колонной, — не считались решительно ни с чем, ни с какими опасностями, ни с какими лишениями.
Разутые, с закатанными до самого живота брюками или с высоко подобранными юбками, не морщась, шагали по ледяной воде случайно встреченного родника, ступить в который босой ногой в другое время ни за что не решились бы. Как на войне под градом пуль, легким шажком, едва касаясь ногами земли, бесстрашно пробегали по тонкой, как бумага, поверхностной пленке трясины, вздутой, как пуховая перина, и, по-видимому, очень глубокой. Не замечали на себе струй крови при порезах ног, рук о попадающиеся на каждом шагу листья тростника, длинные и гибкие, похожие на сабли. Не обращали внимания на сопровождавший каждого из них рой комаров. И только изредка при особенно затяжном комарином укусе в мягкое место ноги вдруг делали отчаянный, рекордсменски-высокий, по вертикали, скачок на месте, выше самой высокой метелки камыша, точно на момент взгромоздясь на ходули и тотчас же шлепнувшись с них. Ни контролировать, ни подгонять не требовалось никого. Наоборот, многих — в особенности из молодежи — приходилось удерживать. И бригадиров то и дело брал страх, как бы некоторые особенно горячие натуры, слишком отдалявшиеся от своей бригады, не угодили бы в пасть волка.
Как и следовало ожидать, больше всех усердствовали на новом поприще подростки, и как будто специально для них стояла все дни прекраснейшая погода. Будто для них с утра до вечера светило на безоблачном небе жгучее каспийское солнце. Для них во время их отдыха на случайных лужайках резко благоухали роскошные, сочные травы, заманчиво пестрели странные, произрастающие только тут, никогда не виданные цветы. Для них выпекался в заводской столовой такой отличный, такой ароматический ржаной хлеб — пшеничного пирога с начинкой не надо. Для них пробегала среди кочек такая прозрачная, такая вкусная ключевая вода — сладкого чая не надо…
— Филька, ты ведмедей боишься?
— Нет. А ты?
— Тоже нет.
И у обоих глаза от страха громадные, слух напряженный, движения неуверенные…
— Нюша, гляди-ка, каких я цветиков набрала. Давай сядем здесь, будем венки плести.
— А бригадир?
— А мы и ему сплетем один.
— Очень нуждается он в нашем венке! Ему как бы побольше лягушек наловить, премиальные получить.
Подросткам было тут хорошо, свободно, весело, и они с упоением перекликались между собой в камышах, как в грибной сезон в лесу.
— Маньа-а-а!
— Ваньа-а-а!
— Вот дьяволы, — ворчали на них старики. — Не столько ловят, сколько пугают своими криками. Разве я столько бы наловил, если бы с нами не было этих чертей? Обязательно уже второй мешок набивал бы товаром.
— Ай!.. Змея!.. — вдруг разносился далеко во все стороны дикий пронзительный визг девочки лет четырнадцати, в то время как она сама, не по годам рослая, с подобранным животом, с распущенными волосами, на длинных голых ногах, согнутых в коленях, неслась вприпрыжку быстрее лошади куда глаза глядят, побросав и сачок и мешок… Под ее ногами, как под падающими снарядами, вздымались столбы болотной воды, трещал, гнулся до самой земли и ломался камыш…
— Глупая, вернись назад, собери свой инструмент! — прибежал на ее крик случайно находившийся поблизости бригадир. — Какая же это змея, когда это живой сазан! Смотри, какой крупный! А вон другой, вся спина торчит из воды. Тут, в этих лужах, много еще встретится разной рыбы: сазанов, лещей. Она попадает сюда вместе с водой во время приливов и живет тут, пока ее не заметят здешние хищники: птица, зверь…
— И люди?
— Люди — нет. Люди ее не трогают. Людям она не нужна, у тутошних людей у самих рыбы по горло, они не нуждаются в ней. Ведь ты сейчас ее с собой не возьмешь. Так и каждый. На что она ему, когда у него дома даже кошки не едят рыбы, надоела.
— Дядя бригадир, а гадюк тоже брать? — спрашивал по пупок в воде мальчишка без шапки, с золотистой, светящейся на солнце головой, храбро держа перед собой в судорожно зажатых пальцах маленького зеленого, под цвет тростника, извивающегося ужонка, на ощупь твердого, как гвоздь.
Мальчишка, конечно, скрыл свои совсем малые годы, когда записывался на работу, и теперь наслаждался здесь, на свободе, вдали от родительских глаз.
— Ну и большевики! — без конца вздыхали взрослые рыбопромысловые рабочие и в удивлении мотали опущенными
головами, точно сильно пьяные, отдыхая в пронизанной солнцем зеленой гуще камыша, как в зеленой беседке, сидя на туго завязанных мешках с живыми лягушками и с жадным удовольствием покуривая. — Ну и большевики!.. Уже добрались и до лягушек! За такое дерьмо будут получать золото!.. Скоро доберутся и до этого камыша… Камышом начнут торговать!.. Ну и боль-ше-ви-ки!..
В ту памятную для андросовцев путину распластанными лягушачьими тушками, точь-в-точь как дамскими пятипалыми перчатками, были унизаны все деревянные вешала завода, на которых в нормальное время спокойно провяливалась на солнышке разная второсортная рыба: воблешка, лещик, мелкий судачок, бершовик…
И вопреки предсказаньям завистников — промфинплан опять блестяще был выполнен!
Больше того: благодаря экспорту за границу лягушек завод нечаянно принес государству свою обычную прибыль в ценной валюте, которую до того времени давала на Андросов-ском только высокосортная черная икра.
Директора завода премировали велосипедом. Помдирек-тора — самоваром. Бригадиров и отличившихся ударников из рабочих наградили денежными премиями и именными почетными грамотами.
Весть о новом успехе Андросовского быстро облетела весь рыбопромысловый Волго-Каспий. И в скором времени на некоторых других рыбозаводах был поставлен новый доходный промысел: к прежним старым, успешно работающим цехам был присоединен еще один, заново оборудованный, постоянно работающий цех — цех по заготовке лягушек для экспорта.
ЗЕЛЕНЫЕ ЛЯГУШКИ. Впервые: Никандров Н. Морские просторы. М., 1935. Печ. по этому изд.
Не уловил сатирической условности рассказа, его шаржированности критик газеты ‘За пищевую индустрию’ (1936. 23 марта. No 88), который возмутился ‘расходившимся автором’, предложившим ‘лягушачье производство’ как выход из создавшегося в рыболовецких хозяйствах прорыва. Проконсультировавшись в вышестоящих организациях, он всерьез уверял читателей, что СССР никогда не экспортировал лягушек. Рассказ по достоинству был отмечен друзьями писателя. Не случайно много лет спустя в 1950 г., желая подбодрить Никандрова в желании вернуться в литературу, А. И. Вьюрков писал: ‘Мы еще покажем им, как лягушки прыгают’ (РГАЛИ. Ф. 1452. Оп. 1. Ед. хр. 74. Л. 1(об.)).
С. 474. Принц А. П. Ольденбургский — один из представителей многочисленной ветви семьи Ольденбургских, находившихся в тесной связи с Романовыми. Возможно, внучатый племянник Николая I, сын прославившегося своей благотворительной деятельностью П. Г. Ольденбургского (1812-1881). Но, возможно, и сознательно осуществленная писателем путаница (или опечатка?) в инициалах, т. к. был известен и Александр Георгиевич Ольденбургский.
Наркомснаб — Народный комиссариат снабжения.
С. 475. Прорыв — зд. в значении нарушения хода работы, ведущего к срыву выполнения задания, плана.