ИЗЪ ПРОШЛАГО
ИЗЪ ПРОШЛАГО
ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗКИ.
ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗКИ.
Л. Шелгунова.
‘Дло’, No 12, 1867
Зеленые глазки, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1867
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Обыкновенно думаютъ, что нтъ ничего страшне преступника, побывавшаго въ острог, на каторг, извдавшаго всевозможныя лишенія и часто самыя горькія обиды. Не мудрено, конечно, ожесточиться такому человку, чего только не приходится ему вытерпть — и голодъ, и холодъ и самое грубое обращеніе, какое только можно встртить въ нашей грязной тюрьм, между людьми, потерянными для себя и для общества, у которыхъ нтъ другой защиты, кром унизительныхъ слезъ и еще боле унизительныхъ просьбъ. И дйствительно, есть преступники — люди падшіе въ полномъ значеніи этого слова, но мн доводилось нердко видть между ними и такихъ, которымъ можетъ позавидовать каждый изъ насъ, неиспытавшій ни острога, ни кандаловъ, ни каторги.
У одного горнаго офицера видла я няньку, выходившую троихъ его дтей, женщину лтъ сорока, высокую, бодрую, еще красивую. Въ дом смотрли на нее скоре какъ на родную, чмъ какъ на служанку. У нея были ключи это всего. Къ ней обращались иногда даже за совтами по разнымъ домашнимъ и семейнымъ дламъ. Она держала себя строго и съ большимъ достоинствомъ, и я только случайно узнала, что она сослана въ каторжную работу на пятнадцать лтъ, и только недавно кончился ей этотъ срокъ, сократившійся на половину разными манифестами. Мн любопытно было узнать за что попала въ каторгу эта женщина. Офицеръ, хозяинъ ея сказалъ, чтобы я спросила ее сама.
‘Она охотно разскажетъ’, прибавилъ онъ.
Всякому, кто выстрадалъ нсколько лтъ въ каторжной жизни, есть что разсказать, и потому я воспользовалась первой удобной минутой, чтобы навести на разговоръ о быломъ словоохотливую няньку, и она разсказала мн вотъ что:
— Насъ прислали сюда семерыхъ женщинъ по одному длу. Трехъ бабъ, да четырехъ двокъ. Вс мы были барскія, и вс крестьянки, а не изъ дворни. Я была не замужемъ тоже Господа у насъ рдко жили въ деревн,— все веселились въ город, и назжали къ намъ только лтомъ, и то не каждый годъ. Что длалось въ деревн за глазами ихъ, они ничего не знали. Поставленъ былъ надъ нами управляющій не то жидъ, не то русскій, но только не приведи Господи видть такого человка. Жилъ онъ въ нашей деревн, въ барскихъ хоромахъ, а управлялъ тремя или четырьмя сосдними деревнями. Была у него и жена, барыня злющая, по ничего не значущая передъ мужемъ. Дтей у нихъ не было, а ужь скупости какой оба! часто мы дивились, куда только скряжничаютъ. Умрутъ, говорили мы, все останется не всть кому,— такой родн, что они и въ глаза никогда не видали.
Между собой шили они не ладно. Барыня богомольство любила,— ни одного воскресенья не пропускала, чтобъ къ обдни не създить въ сосднее село,— въ субботу ко всенощной, а то и къ заутрен. Праздникъ какой случится — тоже. Братъ мой кучеромъ у нихъ былъ, и чего только не перенесъ онъ отъ управляющаго. Да и никого не было ни въ дворн, ни во всей деревн, чтобы были довольны ими. Барщиной совсмъ насъ замучили. Господа-то, ходили слухи, раззорялись и проживались, а управляющій-то богатлъ и на сторон покупалъ себ деревеньки. Служилъ онъ когда-то въ военной служб, носилъ усы длинные, глаза были маленькіе — и такіе зеленые, какъ у лягушки, такъ мы его и звали ‘Зеленые глазки’. Съ барыней, сказала я, жилъ онъ неладно. Она все ревновала его ко всмъ. Да и было за что, точно, что ни одной двк, ни одной баб проходу не давалъ. Только мало у него въ этомъ толку-то выходило. Были у насъ и такія тоже, что и отъ этого бы не прочь, такъ знали — скупъ ужь очень, удавится, а платка не подаритъ. И драться къ тому же любилъ. Бывало пойдетъ по работамъ, подтянется ремнемъ, и за него нагайку заткнетъ. Чуть что не такъ,— онъ и за нагайку. Сколько бгало народу. Въ мою пору, помню, человкъ двадцать въ бгахъ пропадало,— изъ моей одной родни трое этакъ-то ушли. Конечно, отъ хорошаго житья бгать бы не стали. И работы такія выдумывалъ, что хоть вкъ ломай голову, и не придумаешь, зачмъ это приказываютъ длать. Пришла ему затя ровъ кругомъ сада копать,— и добро бы забора у сада не было, а то заборъ каменный совсмъ новый. Стали бабъ и двокъ наряжать копать. Самъ вымрялъ, вхи наставилъ, и наказываетъ, чтобы безпремнно въ сажень глубиной. Нарядили насъ семерыхъ. Ругаемъ его, а копаемъ. Староста пришелъ, тоже говоритъ: ‘Экъ, чортъ проклятый, что выдумалъ!’ а все же понукаетъ: ‘работайте, двки!’ Что станешь длать? Была промежь насъ Maвруша Спиридонова,— сюда же пришла,— красивая такая двка, изо всей деревни первая на лицо,— какъ вышелъ ей срокъ, вышла за купца,— ладно такъ живутъ… Онъ съ ней и до того еще жилъ,— дтей двое… Такъ вотъ эта Мавруша и говоритъ намъ: ‘Онъ, говоритъ, двки, (про управляющаго-то), затмъ это выдумалъ, чтобы къ намъ сюда отъ барыни ходить, играть съ нами. Ей и не вдомекъ, гд онъ будетъ прятаться… Попробуй только, приди ‘Зеленые глазки!’ Я первая выцарапаю глаза, только тронь меня!’ И точно, самъ онъ всхъ поименно къ работ нарядилъ,— выбралъ все такихъ, что изъ себя красивы, молодыхъ, да къ которымъ и до той поры ластился. Такъ и вышло. Недолго мы возились съ лопатами, и не сдлали ничего,— онъ тутъ, какъ тутъ, ремнемъ перетянутъ, нагайка за поясомъ. Принялся шутить сначала, потомъ то ту изъ насъ, то другую схватитъ,— платокъ съ шеи сдернетъ, цловаться лзетъ. А то и въ кусты готовъ тащить. Только силы-то Богъ не далъ,— ни съ одной и сладить-то не могъ. Мы его стыдить,— чуть не въ одинъ голосъ ему говоримъ, солнышка-то бы посовстился, вспомнилъ бы, что жена дома сидитъ, его ждетъ, и изъ себя не хуже насъ. Ничто его не беретъ. Меньше только онъ къ Maвруш приставалъ. Ея словно опасался. А мы знали, ее разъ силой къ нему водили, какъ онъ одинъ оставался въ деревн,— на богомолье какое барыня-то здила, что ли,— все дтей себ вымаливала. Такъ и тутъ у него съ Маврой ничего не вышло. И ужь ненавидла же она его. Не знаю, былъ ли кто у насъ въ деревн, чтобы его такъ ненавидлъ. ‘Только бы еще минуточку, задушила бы я его тогда’, говорила намъ Маврушка. Она же и прозванье это выдумала ‘Зеленые глазки’. Какъ видитъ онъ, на шутки его никто и глядть не хочетъ,— давай стращать. А Мавра только глядитъ на него да усмхается. Ушелъ. Приходитъ староста, говоритъ, веллъ урокъ задать. Которая, говоритъ, урока не отдастъ, бда! грозитъ и не знаю, что сдлать. Урокъ такъ урокъ. Злость такая беретъ, что и сказать нельзя, а копаемъ. Одной бдой хоть другую съ плечь. А онъ нтъ-нтъ и опять около насъ. То къ той, то къ другой,— и сулитъ и грозитъ. Глаза его зеленые такъ и бгаютъ. Схватится иной разъ за свою нагайку,— только никого не ударитъ. Повертится тутъ, повертится тамъ — и опять ни съ чмъ уйдетъ. Только все старост наказываетъ уроки прибавить. Слышимъ, сердитъ что-то очень. И рветъ и мечетъ. На брата моего за что-то взълся,— наказали. Это ужь, значитъ, очень разгнвался. А то кучеровъ да поваровъ у насъ почти никогда не наказывали. Да и не у насъ однихъ. У кучера воажи въ рукахъ,— не долго ему — пожалуй и голову сломитъ, повара тоже ублажаютъ. Можетъ и еще бы онъ на комъ нибудь сердце сорвалъ, да помшали. Гости какіе-то пріхали,— ему и не до насъ. Цлый день этакъ прошелъ, что онъ къ намъ и не заглядывалъ. Только староста пришелъ къ намъ съ своей палочкой,— мы было ужь и лопаты прочь,— сталъ насъ просить, чтобы не бросали, копали, и уроки свои отдали. ‘А то, говоритъ, и мн общалъ задать баню на конюшн’. Копаемъ,— и выкопали яму,— точно могила. Сами же смемся: могила да и только. На третій день ухали гости. Мы ждемъ, вотъ-вотъ появятся зеленые глазки. Такъ и есть,— идетъ и подъ хмлькомъ немножко. На проводахъ-то гостей выпилъ. Опять за старое. Ту подъ мышки, другую за грудь. Подъ конецъ къ Маврушк, а то все до нее не касался. У нея и глаза разгорались. ‘Не подходи,’ кричитъ. Мы оперлись на лопаты,— смотримъ, что будетъ, а работали мы тогда на верху, не въ ям. Мавра-то ему: ‘не подходи!’ а онъ: ‘что-о?’ подошелъ къ ней да только руки разставилъ — обнять ее, она какъ двинетъ его кулакомъ въ грудь, ‘прочь!’ говоритъ, ‘не то зашибу’. Онъ даже затрясся весь,— какъ выхватитъ свою нагайку изъ-за пояса, да хватитъ ее но плечу, да поперегъ лвой груди нагайкой-то. Инда просто пала Мавра, а онъ опять нагайку занесъ. Глядимъ, она лопатой ему въ самой животъ,— онъ въ яму внизъ головой, а Мавра-то хохочетъ. И намъ стало смшно, какъ онъ полетлъ, шапка въ одну сторону, а нагайка въ другую. Только видимъ, лежитъ онъ и не пошевелится. ‘А что, какъ онъ да не живъ, двки?’ говоримъ промежъ себя, а сами испугались, и не знаемъ, что и длать. Мавра и говоритъ: ‘живъ — бда намъ будетъ, и не живъ — бда. Все одно, засыпемъ его землей’, говоритъ. Точно мы этого слова и ждали. Не успла она это сказать, мы за лопаты,— давай кидать землю, точь въ точь какъ могилу зарываютъ. А у Мавры все зло-то еще не прошло,— приговариваетъ: ‘Себ могилу видно заказывалъ.’ — Не знаю, почудилось это тогда, или взаправду, только будто онъ сначала-то простоналъ, а потомъ и пошевелился. У меня какъ туманъ былъ въ глазахъ,— ничего не помню, кидаю только землю.
Глядимъ, и яму всю заровняли — точно и не было ея. Дло было подъ вечеръ. Какъ покончили мы — и разошлись по домамъ. А того намъ въ голову не пришло, чтобы сговориться, какъ отвчать, ежели спрашивать станутъ. Я пришла домой,— головы у себя на плечахъ не слышу. Зовутъ меня ужинать — не пошла, говорю: ‘неможется’. Ушла въ клть,— лежу ни жива, ни мертва. Не много и времени-то прошло,— хватились барина. Пошли поиски по всей деревн: ‘кто видлъ? кто слышалъ?’ Какъ ужь тамъ догадались, добрались — не знало, только слышу меня спрашиваютъ,— за мной пришли. Всхъ насъ связали сначала, и потомъ сковали, да въ острогъ,— судить… Извстное дло. Въ острог-то не долго томили,— ни одна и не запиралась изъ насъ. Наказанье назначили,— четырехъ насъ въ город наказывали,— а троихъ въ деревн у насъ. Нарочно возили туда. И палачъ изъ города здилъ.— Это по просьб жены управляющаго было — другимъ для примра. И сказываютъ, какъ была ни скупа — деньги палачу давала, чтобы покрпче билъ. И ужь точно что жестоко наказали. Мы въ больниц лежали, какъ троихъ то изъ деревни привезли. Мавра была двка молодая, двадцати не было ей, и любви еще не знала. Груди были, какъ яблоки наливныя, и хоть бы складочка снизу. Привозятъ ее чуть живую.— Стала она оправляться немного,— разстегнула разъ рубашку передо мной: ‘Посмотри, Маша, что съ моей-то красой сталось. Точна я троихъ дтей родила и выкормила’. Залилась слезами. Въ дорог пришлось потерпть немало. Шли больше году. Здсь тогда начальство было доброе,— въ тяжкія работы не наряжали. Меня въ прачки при лазарет опредлили. Такъ и прожили свой вкъ, какъ пришлось. И какъ вспомню теперь за что сюда попала, словно это все я во сн видла, или отъ другихъ слышала. Только вотъ грудь-то стала слаба,— отбили въ ту пору.