Дмитрий Философов
Дмитрий Философов
Здравый смысл и нездоровые туманы[1]
Здравый смысл и нездоровые туманы[1]
Примечания
Примечания
Здравый смысл и нездоровые туманы, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1909
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Главное качество К.И. Чуковского — громадный здравый смысл. Из этого качества проистекают все недостатки молодого критика.
Здравый смысл — великий разрушитель. Насмешник, для которого нет ничего святого. Ведь всякая тенденция, как определенное устремление воли, в конце концов, противна здравому смыслу, потому-то одностороння, фанатична, ограничивает многообразие жизни. И у г. Чуковского нет никакой тенденции, никто не знает, чего он хочет. Многие на него за это сердятся. Я сам на него как-то сердился в печати. Но теперь я с ним примирился. Нельзя требовать от человека того, чего он дать не может. А дает г. Чуковский все-таки много. Недаром и неслучайно же его маленькая книжка вышла третьим изданием. Во-первых, он прекрасно пишет, хорошим, простым, русским языком. Всегда весело, остроумно, метко. По нынешним временам — это громадное качество. Во-вторых, он не мудрствует лукаво. Не выдумывает своей хитрой эстетической теории и не живет на чужой идейный счет. Марксисты стоят, как известно, за свою идейную, направленскую критику. Все тезисы у них уже готовы, придуманы немцами. Они их только иллюстрируют русскими примерами. Странное, вообще, самообольщение у марксистских критиков. Они воображают, что звание ‘марксиста’ дает гарантию ума, таланта и знания, что, купив в ближайшей лавочке марксистскую ‘поваренную’ книгу, они сейчас же могут изготовить требуемое критическое блюдо. Вот недавно, например, испекли они по таким рецептам целую книгу — ‘Кризис театра'[2]. Идея в ней есть. Притом великая идея, которую можно или обожать, или ненавидеть. Относиться нейтрально к этой идее нельзя. Но, Боже, что с ней марксистские эстеты сделали. Только враг мог так ее скомпрометировать! Г. Шулятиков и г. Стеклов договорились до таких нелепостей, что даже г. Луначарский не вытерпел и попросил читателей твердо помнить, что есть марксисты и марксисты [3].
Единственная серьезная статья в этой книге (как впрочем, и во всех последних сборниках этого типа) принадлежит перу г. Базарова. Все остальное — сплошная труха.
И когда от ‘высокоидейных’ статей гг. Шулятиковых переходишь к ‘безыдейным’ статьям г. Чуковского — то прямо отдыхаешь. При этом надо принять во внимание, что марксистские эстеты почему-то воображают, что ‘идея’ обязывает их к полному игнорированию русского языка. Просто замучаешься, прежде чем поймешь их жаргон. Так, например, г. Ст. Иванович сочинил следующую характеристику моей литературной деятельности: ‘Философов дал общий литературно-философский конспект процесса буржуазной европеизации интеллигентской идеологии’ (‘Вершины’, стр. 284). Из десяти — восемь иностранных слов подряд. Да каких! А ведь г. Иванович читал свою статью в петербургском ‘литературном’ обществе и вообще притязает на некоторое понимание русской литературы. Нет, Бог с ними, с такими критиками. Идею их мы давно знаем, знаем, что эта идея чужая, а что касается до их собственного ‘творчества’, то исполним просьбу г. Луначарского и поскорей согласимся, что есть марксисты и марксисты.
Чуковский — любит литературу, и, в сущности, его едкие характеристики — для литераторов вполне безобидны. Разве можно обижаться на здравый смысл?
Когда Чуковский называет Мережковского ‘тайновидцем вещи’, а Брюсова ‘поэтом прилагательных’, когда он дает Сологубу кличку — ‘поэта-сквознячка’, то он, конечно, не касается самой сущности этих писателей. Он берет их, так сказать, феноменально, а не ноуменально. Но ведь Чуковский и не претендует на то, чтобы постигнуть ‘вещь в себе’, так же, как и Аристофан, когда высмеивал Сократа с точки зрения ‘здравого смысла’, — не воображал, что спорит с великим философом по существу. Здравый смысл — вечен и особенно ценен он в эпохи угара, идейного брожения. До того все запутались, заговорились, замечтались, реальная жизнь до того разошлась с литературой, что голос здравого смысла становится особенно нужным. Он освежает атмосферу, ставит вещи на место.
Свою миссию выливания ушатов холодной воды г. Чуковский исполняет блистательно. С юмором, талантом, веселым остроумием. Подлинных писателей он не ‘изничтожит’, да такой цели он себе не ставит. Он выливает им на голову холодную воду, которая может их только освежить. А что он навеки ‘убил’ таких ‘литераторов’, как Дымов, Юшкевич, Годин, Рославлев и т.д. и т.д., которые захлебнулись в холодной воде г. Чуковского, так об этом, право, жалеть нечего. Беспринципная и безыдейная книжечка г. Чуковского сделала свое скромное, но полезное дело.
И до какой степени она полезнее, культурнее и значительнее другой книжки о современной литературе, г. Гофмана[4].
Сборник Гофмана и марксистский ‘Кризис театра’ — два сапога пара. И тут и там — идеи. И тут и там идеи чужие. ‘Кризис театра’ комичен своей бездарностью и беспомощностью. ‘Сборник’ г. Гофмана столь же комичен и по тем же причинам. Здравого смысла Чуковского тут нет и в помине. Тут все нездоровые туманы. Простая мысль окутывается в громкие ультрасовременные фразы. Современные поэты в истолковании г. Гофмана и его сподвижников становятся для нас далекими, ненужными и непонятными. Мистические воскурения критика умаляют наших поэтов, придают им дурной запах вышедших из моды духов прошлого сезона: дешевые, уже забытые духи ‘мистического анархизма’, ‘соборного индивидуализма’, ‘мифотворчества’ и тому подобных петербургских измышлений.
Книжка открывается вводной статьей общего характера: ‘Романтизм, символизм и декадентство’. Такой абракадабры мне давно читать не приходилось. Автор статьи, г. Гофман, имеет очень смутное понятие о предмете. Кроме жалких слов, он так-таки ничего и не сказал.
Вот как автор определяет романтизм.
‘Романтическим в истории является такой период, который кладет резкую грань между двумя соседними враждующими и непримиримыми эпохами, которые он соединяет в себе тем, что находится еще под властью прошлой и предчувствует будущую, мечтает о ней…’
‘Романтизм такого рода был во все времена, у всех народов. В русской истории впервые он сказался в повести летописца об испытании вер…’
‘Романтизм Х века положил грань между языческою и христианскою эпохами русской истории, как романтизм XVII века положил грань между Москвою XVI века и петербургским периодом XVIII века’.
Во всяком затрапезном учебнике по истории литературы вы найдете более толковое определение романтизма.
Ребяческие фантазии о романтизме Владимира Святого и вообще вся лжеэрудиция автора могут вызвать, конечно, только улыбку.
Но досадно, что такие праздношатающиеся эрудиты, берясь не за свое дело, вводят в заблуждение читателей и тем наносят им ущерб.
Конечно, романтизму давали и дают самые различные определения. Но характерный его признак все-таки художественный индивидуализм, полное освобождение творческого Я. Не борьба с классицизмом, не реставрация средневековых идеалов, не свобода метрической формы характерна для романтизма начала XIX века. Г-жа де Сталь утверждала, что так как история литературы распределяется между язычеством и христианством, югом и севером, древностью и средними веками, рыцарством и античной гражданственностью, то романтизм, в противоположность классицизму, — по необходимости тяготеет к рыцарству, северу и христианству. Это все верно, но взято с внешней стороны. Война с классицизмом велась во имя свободы проявления личности и ее субъективных переживаний. ‘Вертер’, ‘Адольф’, ‘Дон Жуан’ — чистейшая лирика, личная исповедь, Я, переживания которого признаются объективно ценными. И если романтизм в чем-либо существенном противоположен классицизму, так это именно в отрицании основного положения, выдвинутого классицизмом, а именно, что условие совершенства художественного произведения лежит в его безличности. Современное нам ‘декадентство’ глубоко связано с романтизмом. Как романтизм начала века был реакцией против ‘безличности’ классицизма, зашнурованного в александрийский стих, так и декадентство конца века было реакцией против безличного натурализма.
Определив столь примитивным образом романтизм, г. Гофман, естественно, не смог разобраться в символизме и декадентстве. С большой самоуверенностью он отмечает ‘совпадение’ свое во взглядах с Андреем Белым. Но это иллюзия. Совпадения нет, есть лишь внешнее, чисто словесное, сходство. Весь спор А. Белого с Вяч. Ивановым о символизме, спор весьма существенный, глубокий и интересный[5], — остался для г. Гофмана нераскрытым. Он не дал себе труда вникнуть в него по существу.
Белый, так же как и Вячеслав Иванов, утверждает, что настоящий художник всегда символист, что символ всегда реален, что подлинно художественное творчество всегда разоблачает внутреннюю и сокровеннейшую правду о вещах, что, в конце концов, истинный символизм есть истинный реализм.
Эти общие им обоим утверждения — тот перекресток, на котором они сошлись. То место, где они начали спорить. Для Белого символ, символическое творчество есть преобразующее соединение жизненного хаоса с высшей религиозной ценностью. Неоформленный, бессмысленный хаос становится реальностью только тогда, когда он освещен определенным ‘именем’, т.е. когда художник носит в сердце своем имя определенного Бога. Иванов же идет по пути мифотворчества, т.е. от символизма, как разоблачения сокровенной, мистически-реальной правды о вещах к чаемому, но неведомому Богу. Не от Бога (или высшей ценности, по определению Белого) к хаосу для постижения реальности, а от реальности к Богу.
Белый упрекает Иванова в уклончивости, в нежелании назвать определенное имя. Бог Иванова — неизвестен. ‘Кто он, — спрашивает Белый, — Христос, Магомет, Будда или сам Сатана?’
Иванов поднял перчатку и откровенно признал, что он идет от реального к реальнейшему, что для него важно не что (или, вернее, кто), а как. ‘Я подобен тому, — говорит, — кто иссекает из кристалла чашу, веря, что в нее вольется благородное вино, может быть, священное вино’. Для него Дионис не определенное имя, а тот круг внутреннего опыта, где равно встречаются разно верующие и разно учительствующие эллины, исламисты, христиане, а порой даже ницшеанцы.
Такой путь от видимой реальности и через нее к более реальной, внутренней и сокровенной реальности он признает единственно жизненным, творческим, и в свою очередь он нападает на Белого, утверждая, что для него символизм превращается из ценности мистически реальной в ценность эстетическую, что он изменяет реализму, впадает в идеализм и иллюзионизм. Белый, говорит Иванов, символизирует реальность и в итоге получает систему символов, тогда как действительность есть уже символ, а отнюдь не материал для символизации. ‘Андрей Белый как поэт хочет реализма и не может преодолеть идеализма’.
Я нарочно обострил позицию противников и по мере сил старался выяснить ее простыми, ‘комнатными’ словами. Внешняя ошибка спорящих, как мне кажется, в том, что они спорят для себя, а не для других. С одной стороны, как художники они не хотят подчиниться общему, школьно-философскому языку, с другой, как философы-мистики говорят недостаточно понятно для среднего читателя. От этого их страшно значительный спор не выходит из пределов ‘кружковщины’, а если и выходит, то в извращенном виде[6].
Даже г. Гофман, который мнит себя человеком ‘понимающим’, сделал идеи Белого и Иванова донельзя плоскими и все-таки непонятными.
Мне кажется, что оба теоретика символизма договорятся до примирительной формулы и спор их послужит на пользу общую. С одной стороны, новый сборник стихов Белого ‘Пепел’ — есть уже некоторое достижение реализма, что и отметил Вяч. Иванов (см. ‘Критическое обозрение’, 1909 г.). С другой стороны, Иванов все определеннее и определеннее называет имя своего Бога (см. статью его ‘Русская идея’ в ‘Золотом Руне’, 1909 г., No 1).
Правда, верный ученик Иванова и лютый враг Белого, С. Городецкий, старается углубить их несогласия (см. его статью ‘Идолотворчество’ в ‘Золотом Руне’, 1909 г., No1), но эти старания довольно безуспешны. Они покоятся скорее на полемическом задоре, чем на существе дела.
Само собой разумеется, что тема ‘Символизм’, особенно в постановке Иванова и Белого, почти неисчерпаема. Но вопрос поставлен ими очень определенно, и, раз г. Гофман издает книгу о современных поэтах, где почетное место уделено и Белому, и Иванову, раз он пишет специальную вводную статью о ‘романтизме, символизме и декадентстве’, он был обязан отнестись к этой теме с большой серьезностью, не отделываться ничего не значащими фразами о творческом и религиозном характере символизма.
Запутав понятия романтизма, не выяснив понятия символизма, г. Гофман пришел к самому туманному определению декадентства. Главное отличие символизма от декадентства состоит, по мнению г. Гофмана, в том, что форма-образ не соединен в декадентстве с содержанием, является пустым, ‘бледным и ничего не выражает’. Декадент, в противоположность символисту, не верит в то, что форма, реалистический образ, может передавать что-нибудь духовное (?), соединяться с ним. ‘Типическим выражением декадентства, по мнению г. Гофмана, всегда будет служить известный стих Тютчева: ‘Мысль изреченная есть ложь’.
Вооружившись таким определением декадентства, г. Гофман начинает искать признаки его во всех русских писателях: у Гоголя, у Льва Толстого, у Тютчева, у Владимира Соловьева. ‘У Гоголя оказалось только больше художественного чувства и разборчивости, — скромно прибавляет г. Гофман, — и вот почему его декадентские произведения были сожжены, тогда как декадентские произведения Толстого были напечатаны (sic!)’.
Таким образом, декадентство становится просто известным дефектом творчества, присущим всем великим писателям, а потому и теряет как понятие всякий смысл.
Понятно, что столь блестящая и глубокомысленная вводная статья лишает всякого интереса остальные статьи сборника, посвященные характеристике отдельных поэтов.
Одна из них, посвященная г. Минскому, — смесь хлестаковщины с ноздревщиной, панегирик, лишенный смысла и чувства меры. Автор этой статейки навек погубил ‘мэонизм’ г. Минского, придав ему характер чего-то донельзя комичного. Минский, как оказывается, не только открыл нам ‘синие дали религиозной морали’. Он сделал куда большее.
‘На весах разума, которые держала Совесть, взвесил поэт все, что он нашел у небес и у земли, у людей и у зверей, взвесил вечное и тленное, бесконечность и конечное, добро и зло, красоту и безобразие, любовь и ненависть, добродетель и порок, взвесил и узнал великую истину:
Нет двух путей добра и зла,
Есть два пути добра’ (с. 224).
От таких похвал не поздоровится. Неужели же автор не видит, до какой степени он делает смешным г. Минского, обрекая его на взвешивание небес и земли?
Единственное достоинство книги — это приложенные к ней автографы одиннадцати поэтов. В них есть кое-что любопытное.
И вот, пусть все строгие судьи безыдейного Чуковского прочтут эту книгу г. Гофмана, ничем не отличающуюся по своему убожеству от марксистских рассуждений на тему ‘Искусство и литература’. Они тогда оценят здравый смысл, искрящийся стиль, веселую улыбку Чуковского.
Ложное глубокомыслие г. Гофмана, напущенные им туманы — наводят скуку, отвращают читателя от современной поэзии.
Есть целебные, но невкусные лекарства, которые дают больным в шоколадной оболочке. Г. Гофман поступает обратно. Он обволакивает сладость современной русской поэзии в невыносимую горечь и безвкусицу своих комментариев. Надо иметь слишком много доброй воли, чтобы, не испугавшись гофмановской оболочки, приступить к ознакомлению с рекомендуемыми им поэтами. На такую добродетель наш читатель не способен. И он глубоко прав.
Или серьезный разговор о серьезном, или ‘здравый смысл’. Или спор Белого с Ивановым, или Чуковский. И то и другое ценно и поучительно. Бутафорские же туманы г. Гофмана, банальные, претенциозные фразы о вещах небанальных и глубоко серьезных — никому не нужны.
1 — К. Чуковский ‘От Чехова до наших дней’. Изд. III Т-ва М.О. Вольф, ц. 1 р. 25 к. СПБ. 1908 г.
2 — ‘Кризис театра’. Сборник статей Ю. Стеклова, В. Базарова, В. Шулятикова, В. Горского и В. Фриче. М. 1908 г.
3 — См. сборник ‘Вершины’ (СПБ. 1909), статью его ‘Еще о театре и социализме’. Я надеюсь вернуться на страницах ‘Московского еженедельника’ к сборнику ‘Кризис театра’, а также к ‘Вершинам’, ‘Литературному распаду’ и ‘На рубеже’.
4 — Книга о русских поэтах, под редакцией Модеста Гофмана. Изд. Т-ва М.О. Вольф, ц. 2 р. СПБ. 1909 г.
5 — См. их статьи в ‘Весах’ и ‘Золотом Руне’ за 1907 — 1908 гг.
6 — Прежде всего Белый и Вяч. Иванов должны издать свои статьи отдельной книгой. Свой спор они вели на страницах слишком недоступных журналов. Я их за это не виню. Такова трагедия всего оригинального и творчески самостоятельного. Ни один интеллигентский ‘толстый’ журнал не рискует печатать рефераты не только Иванова и Белого, но даже Блока, рефераты, которые они читали в Петербурге и в Москве, при переполненных аудиториях, рефераты, которые вызывали самые жгучие прения. Волей-неволей они ютятся в ‘Золотом Руне’. Нельзя без грусти видеть статьи Иванова и Блока рядом с вялой и неинтересной порнографией гг. Городецкого и Кузмина (см. ‘Золотое Руно’, 1909 г., No 1).
Впервые опубликовано: ‘Московский еженедельник‘, 21. 03. 1909 г.
Оригинал здесь: http://www.chukfamily.ru/.