В НАРКОМВНУДЕЛ СССР
Административно высланного в город
Одессу Пяста Владимира Алексеевича,
жительство имеющего в Одессе,
Рождественский пер., д. No 7, кв. 1
ЗАЯВЛЕНИЕ
В. Пяст
Заявление в Наркомвнудел СССР Административно высланного Пяста Владимира Алексеевича, Пяст Владимир Алексеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Публикация Т.Фоогд-Стояновой. Амстердам
‘Наше наследие’, 1989, No 4
6 февраля 1936 года кончается мой срок высылки в Одессу, после чего в силу общего положения о судимости, мне не может быть выдан паспорт ни в Москве, откуда я выслан, ни в Ленинграде, где я родился и жил, ни даже в Одессе, куда я постановлением особого совещания ОГПУ от 28 января 1933 г. при пересмотре дела No 97792 (Москва 1930) был, получив ‘- 3 с прикреплением’, выслан, — и выйдет, что, отбыв наказание, я могу очутиться в худшем положении, чем во время его отбывания.
Вся моя жизнь, с 18 лет (с 1905 г.) протекала на службе искусству, а именно творчеству в области поэзии, а также исполнению произведений поэзии (декламации). Перечень моих трудов до ссылки в их связи и последовательности прилагаются в справке No 1. В 1930 г. моя деятельность как декламатора прервалась (но писательская продолжалась), вследствие привлечения меня по вышеназванному делу и высылки в Севкрай на 3 года. Я пробыл в Архангельске до конца 1930 года, работая главным образом над задуманной ранее своей большой поэмой и немного в местной прессе и ‘Северолесе’, а с января 1931 г. после короткого пребывания в Вологде, где я заболел, оказался в гор. Соколе, где, наряду с подбором материалов по II тому своего ‘Современного стиховедения’ (1-ый том которого, в 377 страниц, в 1931 г. был издан) работал в местном пригородном хозяйстве табельщиком. Когда в 1932 г. всех ссыльных из Сокола удалили, мне, поселенному вблизи, в городке Кадникове, в скором времени было разрешено вернуться на работу в Сокольском хозяйстве, но я, занятый своей новой поэмой, теперь оконченной, остался в Кадникове.
Осенью 1933 года я, кроме того, занялся переработкой одного из своих стихотворных переводов Тирсо де Молина для издательства ‘Academia’, а в 1934 г. по договору с этим издательством, приготовил перевод в стихах из другого испанского классика, Лопе де Вега, комедию ‘Собака садовника’.
Этим, а равно окончанием ‘Поэмы о трех городах’ — о Петербурге — Петрограде — Ленинграде — я и занялся в Одессе, в которой живу с 1933 г.
Для собирания материалов по последней поэме Оргкомитет ЛССП выхлопотал для меня разрешение остаться на несколько дней в Ленинграде на пути моем из Кадникова в Одессу, его отношение в Одесское ГПУ прилагаю в доказательство внимания ко мне, как поэту, со стороны компетентного органа.
Прожив в Одессе около двух лет, я не связан с городом никакой из него исходящей работой. Со стороны местных органов НКВД не встречалось препятствий для использования меня по специальности где бы то ни было, однако прием, оказанный мне в феврале 1935 г. в Доме прессы и в газете ‘Черноморская коммуна’, когда мне пришлось осведомить эти органы о моей судимости, отбил всякую охоту продолжать поиски в этом направлении. По счастью, однако, и в 1935 году я получил работу из Москвы и Ленинграда по обеим моим специальностям, а именно: от Ленинградского театра Акдрамы заказ на перевод в стихах другой комедии Лопе де Вега ‘Валенсианские безумцы’ и от ГОСТИМ’а — заказ на составление декламационной партитуры к постановке в дни Пушкинских торжеств в 1937 г. ‘Бориса Годунова’. Руководитель театра В. Э. Мейерхольд, по словам сотрудника газеты ‘Литературный Ленинград’ (No 127-41 1935 г.), в следующих словах своей беседы с ним говорит об этом:
‘В противоположность другим театрам я начинаю работу не с обстановочной и не с постановочной части, а со стиха. Я не начну репетиций с труппой до тех пор, пока актеры не научатся произносить Пушкинского стиха. Наш театр обратился к В. Пясту, который и готовит стиховую партитуру ‘Бориса Годунова’. В ней В. Пяст отмечает все особенности пятистопного ямба, все его каноны и все отклонения от них’.
Каждому понятно, что одним чтением моей партитуры вряд ли может быть достигнута заданная театру его художественным руководителем цель — обучение актеров произнесению
Пушкинских стихов. Всякое заочное обучение нуждается, как известно, в консультации, в ‘проверке исполнения’, а так как здесь дело идет о коллективном творчестве (актеров), — эта проверка возможна лишь под непременным условием присутствия автора партитуры при работе театрального коллектива.
Да будет позволено напомнить старую поговорку о Магомете и горе. Благодаря моему пребыванию в Одессе случилось так, что однажды гора в лице ГОСТИМ’а двинулась к Магомету в моем лице, и контакт между нами, выразившийся в моей вступительно-объяснительной лекции о революционных (по отношению к театральным традициям) принципах исполнения стихов великого поэта, однажды, летом 1935 года, имел место.
Если по отбытии высылки в Одессе мне будут запрещены все ‘режимные города’, случай для повторения такого контакта, по-видимому, исключен. И воля художественного вождя театра, воля, состоящая в том, чтобы с моей помощью одна из немаловажных граней Пушкинского творчества, культура его стиха получила исполнительское воплощение ко дню Пушкинских торжеств, воля эта осуществиться не могла бы.
Об оконченной мной работе над переводом ‘Валенсианских безумцев’ Лопе де Вега, 300-летие со дня смерти которого отмечается сейчас во всем мире, руководитель репертуарно-методологической части Ленинградской Акдрамы, он же ученый-испанист и видный сотрудник по западным литературам Бол<ьшой> Сов<етской> Энциклопедии К. Я. Державин в письме ко мне отзывается, как об ‘изумительной’. В этом же роде слышал я отзывы и от других. Требования на мои переводы в самое последнее время поступают от театров и от составителей хрестоматий образцовых произведений западноевропейской литературы. По поводу же моей последней оригинальной поэмы поэт В. Саянов как руководитель отдела стихов при ГИЗ’е, в отзыве пишет следующее: ‘В. Пяст — известный поэт-символист — в ‘Поэме о городах’ переходит к современному материалу, дает описание Октябрьских дней в Петрограде, говорит о революционном движении на Западе (Парижская коммуна). Отдельные отрывки поэмы безусловно интересны и мастерски написаны, но трудно судить о всей поэме по прочитанным мною отрывкам’. У него были как раз те, которые написаны мною в Одессе. Из всех этих данных можно вывести одно бесспорное заключение, что работоспособность моя в Одессе, несмотря на трудные материальные условия и моральные удары вроде полученных мною в названных учреждениях, — и несмотря на малое количество лет, протекших с моих заболеваний в 1930 г. (в Москве в Бутырках и рецидив в Вологде), о тяжести и характере которых Наркомвнуделу, думаю, в деталях известно, — творческие силы мои и работоспособность в Одессе в 1934-35 гг. никак не находились в упадке.
В этом городе я мог пользоваться богатой библиотекой, получать доброкачественную эстетическую пищу, посещая театры, музеи и художественные выставки и слушая порой первоклассных артистов-гастролеров, а также мог несколько поправить нервную систему и бороться с ревматическими и прочими ‘болячками’ надорванного организма, пользуясь разнородным купаньем — лиманами, морем, солнцем.
Уже тот факт, что ‘- 3’ по отношению ко мне было применено по точному смыслу этих слов и ‘для жительства’ мне предоставлен город при море и в 40 километрах от границы, уже этот факт позволял мне выводить заключение, что органы правительства в большой мере доверяют моей доказанной за годы ссылки и высылки безупречности моего отношения к социалистическому отечеству, позволял мне считать, что пребывание мое в Одессе является переходною ступенью к переезду в те центры, с которыми связана вся моя жизнь (Ленинград и Москва), и надеяться, что в скором времени я буду безвозбранно жить там, где (и единственно где!) моя работа требуется во всей полноте того, что я могу дать мерою моих способностей, сил и знаний.
Я не призываю к жалости по отношению к себе: как работник на той ниве, на которой в грядущем бесклассовом обществе произрастут другие, великолепные цветы, — я, может быть, жалости этой не заслуживаю.
Я указываю только, что для меня, как работника искусства, субъективно ценна только эта работа. Все остальное, как например, дававшая мне высокую степень удовлетворения скромная работа в Сокольском пригородном хозяйстве, где я гордился тем, что за 2 месяца сумел подготовить себе прекрасного, по общим отзывам, заместителя из местной крестьянской молодежи, или, скажем, моя бывшая роль пионера в деле возбуждения в читательских массах интереса к вопросам физкультуры и примыкающим — все это и подобное следует, оценивая мою жизнь, рассматривать как ее эпизоды.
Подобно этому, прошу отнестись лишь как к эпизоду в моей жизни к тому делу No 97792, по которому я пострадал 6 лет тому назад, за которое продолжаю страдать доныне и из-за которого нахожусь под угрозой через 2-3 месяца быть лишенным и того относительного спокойствия, какое имею в Одессе, и при каком возможно хоть авторское творчество при всей затрудненности распубликования моей исполнительской работы.
Находясь под наблюдением органов власти столько лет, я ни разу не был замечен в чем-либо даже отдаленно намекающем на то дело No 97792. Не есть ли это практическое доказательство того, что в основной линии жизни моей, как писателя, служащего искусству, в моей жизни человека, искусством дышащего, дело это является не более, как эпизодом? Или, если хотите, — завязавшимся на этой линии узлом, который я и предлагаю разрубить и тем помочь мне линию моей жизни на остаток лет выпрямить.
На основании этого прошу:
принимая во внимание: 1) 30-летний мой литературный стаж, 2) культурно-революционную мою роль в области декламации, 3) сознательно принципиальное мое неучастие ни в одном реакционном органе до революции, 4) то обстоятельство, что и литературная и артистическая моя деятельность нашли себе почву лишь после революции, и что книги мои в подавляющем большинстве изданы в 1922—31 годах, принимая во внимание, что в годы ссылки и высылки я не совершил никаких предосудительных деяний, не переставая работать в области слова, а в течение почти года работал с увлечением и продуктивностью в незаметной, но требующей значительного такта должности табельщика, принимая во внимание, что в настоящее время в Москве и Ленинграде, — и только в них, — имеется спрос на мою работу, как поэта-переводчика и руководителя декламационной стороны театрального действия и, в частности, ГОСТИМ’у желательно мое участие в проведении постановки ‘Бориса Годунова’ ко дням всесоюзных Пушкинских торжеств в январе 1937 года, и что, следовательно, работа моя уже сейчас весьма спешно требуется Москве — прошу, принимая во внимание все это, ходатайствовать перед ЦИК о скорейшем снятии с меня судимости и разрешить мне вернуться для работы по специальности на постоянное жительство в Москву с получением там паспорта.
До разрешения же вопроса прошу оставить меня в прежнем положении ‘- 3’ с прикреплением в Одессе.