ЗАСИЛЬНИКЪ.
ЗАСИЛЬНИКЪ.
(Очеркъ).
* * *
* * *
——
С. М. Чевкинъ.
‘Русское Богатство’, No 6, 1912
Засильник, Чевкин Сергей Михайлович, Год: 1912
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Валентинъ Хетануровъ, мой товарищъ, котораго я просилъ указать мн хорошаго и недорогого репетитора по математик, сразу безапеляціонно ршилъ:
— Иди къ Рабиновичу. Нечего и толковать. Лучше не найдешь. Пиши его адресъ…
— Постой. Да кто такой, этотъ твой Рабиновичъ? Жидъ, очевидно?
— Теб нуженъ хорошій репетиторъ?— холодно спросилъ Валя, подчеркивая ‘хорошій’, и не сказалъ ничего боле.
Къ Рабиновичу я запоздалъ и пришелъ подъ вечеръ второго дня. И даже не подъ вечеръ, а совсмъ вечеромъ, потому что у воротъ дома No 45, куда лежалъ мой путь, я встртилъ товарища, съ которымъ проболталъ часа полтора о пустякахъ.
Рабиновичъ жилъ въ полуподвальномъ помщеніи. Дверь открыла мн смуглая юркая еврейка, двушка-подростокъ.
— Вы къ брату? Пожалуйте сюда. Онъ сейчасъ занятъ, но это ничего, — предупредительно тараторила она, въ то время какъ я осторожно тыкалъ протянутой рукой въ какіе-то колышки, платья и ширмы — Извините пожалуйста, что лампы нтъ. Въ это время уже никто не приходитъ. Впрочемъ я сейчасъ принесу.
— Ничего, ничего… Не безпокойтесь пожалуйста, если тутъ у васъ ничего хрупкаго нтъ… Куда только повсить пальто?
Черезъ прихожую и еще какую-то темную комнату сестра Рабиновича привела меня въ маленькую, скромную гостиную, украшенную круглымъ стариннымъ, видимо купленнымъ по случаю, столомъ. На стол горла лампа, а подъ лампой дремали альбомы съ открытками и фотографіями. Я остался одинъ и началъ разсматривать привты изъ Одессы, Харькова, Москвы, портреты Бебеля, Маркса и торсы Суритъ, Кавальери и Поддубнаго. За дверью слва слышались женскіе голоса и сдержанный смхъ, а за дверью справа нервный, мужской теноръ di forza ровно, отчетливо и увренно говорилъ:
— …Такимъ образомъ нельзя не признать, что безнравственная и преступная, на нашъ взглядъ, выходка графа Юліана дала толчекъ европейской цивилизаціи. Правда и ложь, добро и зло такъ переплетаются въ исторіи, что отдлить одно отъ другого и точно классифицировать для каждаго даннаго времени невозможно. Впрочемъ, это мое личное мнніе, и высказываю я его вамъ только потому, что оно полне освтитъ вамъ данный моментъ…
Теноръ разомъ умолкъ. Секундъ черезъ десять правая дверь пріоткрылась, и изъ за нея выглянуло худощавое, нервное, довольно красивое мужское лицо, обрамленное длинными вьющимися черными волосами и черной бородкой, меня быстро осмотрли живые проницательные глаза за золотыми очками и тотъ-же теноръ di forza быстро и серьезно спросилъ:
— Вы можете подождать двадцать три минуты?
Десять рублей въ мсяцъ и три часовыхъ урока въ недлю. Это было для меня недорого. Сначала Рабиновичъ настаивалъ на четырехъ урокахъ въ недлю и пятнадцати рубляхъ въ мсяцъ, но затмъ уступилъ.
— Въ сущности, меньше трехъ уроковъ въ недлю — безсмысленная вещь,— говорилъ онъ въ прихожей, прощаясь,— прійдется больше задавать на домъ, а усиленное задаваніе на домъ, по моему мннію, самообманъ и мошенничество.
Первый-же урокъ выяснилъ, что мн нуженъ не репетиторъ, а учитель. Въ математик я оказался такъ плохъ, что это меня обезкуражило. Я выразилъ опасеніе, что въ трехмсячный срокъ не успю пройти требуемый курсъ.
— Пустяки, — увренно махнулъ рукой Рабиновичъ:— у васъ есть видимо сильное желаніе добиться цли, и, кажется, вы умете логически мыслить. Вашъ паровозъ въ голов оборудованъ наилучшимъ образомъ и снабженъ полной порціей топлива и воды. Почему-же ему не сдлать поздку, технически не невозможную?
До этого дня,— насколько мн помнится — съ самаго дтства, я боялся математики и не любилъ ее. Чмъ то сухимъ, холоднымъ, сложнымъ, непонятнымъ и неимоврно-труднымъ вяло на меня отъ нея.
— Математика,— началъ первый урокъ Рабиновичъ:— это одна изъ тончайшихъ красокъ жизни. Это одно въ мір прочно, правдиво, неизмняемо. Все проходитъ, все измняется, одни математическіе законы остаются вчно юными, вчно прекрасными. Математика, — это та небесная грань, надъ которою кончается безтолковая шумиха обывательщины, уступая мсто отблескамъ вчнаго Разума. Нтъ въ ней ничего труднаго, ничего неяснаго, ничего незаконченнаго. Все просто, ясно и понятно, все послдовательно и гармонично. И только потому, что въ повседневной жизни мы привыкаемъ мыслить скачками и зигзагами, больше пялимъ глаза на грязь земли, нежели на синеву неба, только потому ясная, холодная послдовательность ржетъ намъ глаза, а строгая простота логики кажется сухою и чуждою.
Голосъ Рабиновича звучалъ увренно. Была въ немъ и привычно-дидактическая нота: наврно, онъ говорилъ это уже не разъ и теперь сознательно или безсознательно гипнотизировалъ новаго ученика. Это я отлично понималъ и, тмъ не мене, уходя съ перваго урока, ясно чувствовалъ, что курсъ я пройду и что перешагнуть ‘небесную грань, надъ которою кончается безтолковая шумиха обывательщины — пожалуй дло интересное.
Долгимъ и упорнымъ трудомъ этотъ человкъ развилъ въ себ большой педагогическій талантъ. Именно педагогическій. Все, что Рабиновичъ говорилъ блестящаго, остроумнаго или новаго, почти все это на поврку оказывалось заимствованнымъ, но въ этомъ заимствованіи чувствовалась громадная работа энергичнаго, неутомимаго, настойчиваго компилятора.
— Въ какомъ университет вы были?— машинально спросилъ я какъ-то по окончаніи урока.
— А ни въ какомъ еще.
Я удивленно раскрылъ глаза, но такъ-какъ часовая стрлка въ эту минуту показывала ровно два — конецъ моего урока и начало другого, то Рабиновичъ дружески-мягко, но все-же достаточно внушительно, взялъ меня подъ руку и провелъ изъ ‘класса’ въ прихожую:
— Некогда, некогда. Когда нибудь на свобод поболтаемъ и объ этомъ.
Рабиновичъ дорожилъ своимъ временемъ. Я видлъ, что онъ не подаритъ мн ни одной минуты, и ршилъ пожертвовать своимъ временемъ: началъ изрдка, ссылаясь на усталость, прекращать занятія на пять-десять минутъ раньше. Первый блинъ вышелъ комомъ.
— Отчего вы не идете въ университетъ?— небрежно спросилъ я, видя, что до конца урока осталось всего пять минутъ.
— Вы вяло работаете и начинаете быстро утомляться,— отвтилъ Рабиновичъ.— Это нехорошо. Изслдуйте причины этого.
— Хорошо, хорошо. Но вы скажите, почему вы не идете въ университетъ?
Рабиновичъ секунду молчалъ, почти судорожнымъ жестомъ притянулъ къ себ ‘Рчь’ и, такъ-таки ничего не отвтивъ на мой вопросъ, жадно забгалъ глазами по гранкамъ.
— Ну, нтъ — сердито думалъ я, идя по бульвару:— это, милостивый государь, не добросовстно. Я уступилъ свои пять минутъ не затмъ, чтобы ты наслаждался чтеніемъ на мой счетъ…
— Сколько вамъ лтъ?— черезъ нсколько дней спросилъ я.
— Тридцать два. Значитъ, вчера вы такъ и не сдлали ни одного уравненія?
Въ апрл мн пришлось перенести занятія на вечеръ. По новому мой урокъ оканчивался въ девять и, уходя, я видлъ каждый разъ входившую на смну мн двушку-гимназистку. Прійдя на слдующій урокъ, я спросилъ:
— Вы очень много работаете?
— Да, ничего, — и Рабиновичъ мелькомъ взглянулъ на какую-то табличку:— самый легкій день воскресенье: всего шесть уроковъ. А вотъ вторникъ — боевой день: либо пятнадцать, либо шестнадцать уроковъ. Во вторникъ и четвергъ я всегда устаю. Итакъ, пожалуйста, заставьте себя ршить вотъ эти пять задачъ… Непремнно.
Пришелъ май. По Дону засновали пароходы. На вокзал цлый день кишли испитыя физіономіи сверянъ, перекочевывавшихъ за синей птицей на группы Минеральныхъ водъ и на Черноморское побережье. На бульвар цвла акація.
Теплымъ погожимъ вечеромъ я узжалъ въ Тифлисъ сдавать мои экзамены. Рабиновичъ пріхалъ на вокзалъ проститься. Мои друзья, Васька, Петька, Алексй, Валя и Семенъ Николаевичъ, заливали тоску разлуки пивомъ и водкой, я не отставалъ отъ нихъ и урывками говорилъ съ Рабиновичемъ. Вернуться я не расчитывалъ, и это обстоятельство наввало на Ваську и Петьку такую тоску, что они не пили, а поглощали водку непрерывной струей, оффиціантъ только качалъ головой, мняя графинчики. Рабиновичъ оказался ‘кислымъ’ собутыльникомъ: за все время онъ едва выклевалъ стаканъ пива, а отъ водки отказался наотрзъ.
— Ишь ты, инородецъ окаянный,— тихонько негодовалъ Васька:— оппозицію поддерживаетъ. Финансовый кризисъ, а онъ, на теб, водку не пьетъ.
Подойдя къ Рабиновичу, я тихонько спросилъ:
— Когда-же вы пойдете въ университетъ?
Рабиновичъ пожалъ плечами.
— Видли моихъ? Четыре штуки женскаго пола, да пара родителей… Сара, Анна, Лиза и Соня. Во-первыхъ он жидовки, а во-вторыхъ за душой у нихъ ни гроша. Надо ихъ на ноги поставить, чтобы на Садовой не очутились. Вотъ доведу Соню до курсовъ, тогда и о себ можно будетъ подумать.
— Вы же ихъ и натаскиваете?
— Конечно. Въ гимназію отдай сто двадцать въ годъ, а съ формой, да всякой-всячиной и вс семьсотъ на четверыхъ выйдутъ… Трудно, даже невозможно. А такъ, — получите за экзамены сорокъ цлковыхъ и позвольте свидтельство.
— Подрывъ министерству длаете.
— Ну, что же,— усмхнулся онъ,— своя рубашка ближе къ тлу.
Семенъ Николаевичъ началъ произносить короткій прочувствованный тостъ. Васька усердно сморкался въ Валину салфетку и совалъ окурокъ въ мой антрекотъ.
— А почему вы,— опять спросилъ я:— не займетесь публицистикой? Въ педагогической литератур вы могли бы, право, занять видное мсто.
Рабиновичъ съ печальной насмшкой поглядлъ на меня.
— А почему вы не напишете хорошую большую повсть или романъ, а пробавляетесь фельетончиками въ вашемъ ‘Листк’?
Оба мы улыбнулись. Рабиновичъ слегка вздохнулъ.
— Мелочи, мелочи расхищаютъ насъ. Завтрашній кусокъ хлба, мы его жуемъ, а онъ насъ потихоньку съдаетъ.
Второй звонокъ позвалъ меня въ вагонъ. Рослый сдой швейцаръ у выходныхъ дверей громкимъ и сильнымъ басомъ заплъ:
— Второй звонокъ… Владикавказъ… Баку! Поздъ на первомъ пути.
Друзья познаются въ нужд. Петька чувствовалъ, что тамъ за Валаджарами меня ждетъ цлый сонмъ несчастій. Онъ требовалъ, чтобы Васька, Валя и Семенъ Николаевичъ купили ему билетъ до Тифлиса и обратно, и дали-бы на дорогу десять рублей. На платформ въ послднюю минуту, обуреваемый дружескими заботами, онъ приступилъ къ Рабиновичу.
— Вы хорошо его подготовили? А? Добросовстно?— спросилъ онъ съ большой строгостью.
— Полагаю — холодно, спокойно и вжливо отвтилъ Рабиновичъ,
Минуты иногда кажутся часами, часы иногда кажутся вчностью, но годы, ахъ, годы всегда проносятся незамтно.
Пять разъ земля одвалась въ блый саванъ и опять зеленла. И вотъ, въ Петербург, въ Пассаж, противъ магазина… впрочемъ это не важно, — просто въ пассаж мы встртились.
Это было такъ неожиданно, что я вскрикнулъ, а онъ вслдствіе этого моментально повернулъ голову въ мою сторону… То-же худощавое, нервное лицо, т же блестящіе, живые глаза, прикрытые золотыми-очками, та же бородка, т же черные, вьющіеся волосы, чуть пордвшіе, съ рдкими серебряными штрихами на вискахъ, но на нихъ — поношенная студенческая фуражка. Пальто, какъ говорится ‘подбитое втромъ’.
— Значитъ, вс уже на ногахъ?— спросилъ я.
— Вс, вс.
— Но чего-же вы такъ далеко забрались? Вдь вамъ куда сподручне было-бы въ свой, Одесскій.
Рабиновичъ поморщился и махнулъ рукой.
— Конечно ближе и лучше… Да только тамъ мн некогда учиться.
— Опять некогда. Это что же значитъ?
— А то и значитъ, что мн уже подъ сорокъ лтъ. Нужно учиться полнымъ ходомъ и у настоящихъ учителей. Каждая минута дорога. Ну, а тамъ, вы знаете, не спшатъ. Больше политику длаютъ, чмъ учатся и учатъ. Конечно, каждый гражданинъ обязанъ длать политику, да только у нихъ есть время, а у меня его нтъ.
— А здсь?
— Здсь тоже длаютъ политику, да все же больше учатся. А въ общемъ можно учиться и полнымъ ходомъ.
— Трудно жить въ Петербург?
— Чертовски трудно. Всего-то два паршивыхъ урока. Ну, да чепуха! Самое трудное позади. Работы давай побольше, не боюсь. Тренированный. Вотъ ужо кончу васильеостровскій, тогда поработаемъ… То-гда по-ра-ботаемъ… Ну, прощайте, прощайте. Некогда.
— Куда-же вы?
— Създикъ тутъ маленькій. Работишка есть корректурная, да дома пять листовъ перевода. Давайте вашъ адресъ, забгу на досуг.
— Ну, прощайте, А вы, я вижу, не разучились работать! Рабиновичъ засмялся.
— Это что. Говорю вамъ: вотъ кончу университетъ, тогда поработаемъ, дйствительно! Пока только еще пріучался къ работ. Самое вкусное впереди. Не боюсь я жизненной скачки съ препятствіями. Тренированный…
Онъ торопливо пожалъ мн руку, взглянулъ на часы и быстро направился къ вагону трамвая.