Андрей Соболь.
Заседание
Андрей Соболь.
Заседание
Журнал ‘Огонек‘, No 38,
16 декабря 1923
Заседание, Соболь Андрей Михайлович, Год: 1923
Время на прочтение: 5 минут(ы)
По украинским полям отскрипели возы, золотое зерно по верным, стойким налаженным дорогам за Рейн, золотым дождем обливая Кенигсберг, Лейпциг, Берлин, в леса убегали жители деревень, дымились сожженные избы, курились стога, воя в ночь, в тишь, в безлюдь поднимались с земли изнасилованные девушки, в Киеве, по Крещатику, гарцевали опереточные личные конвойные украинского гетмана.
А в комитете аккуратно заседали.
На сей раз заслушивали письмо из Москвы.
И заканчивал Корней Иванович свое письмо третьим постскриптумом (первый был об обращении к западным социалистам насчет нравственной поддержки, второй — о том, что в совете народных комиссаров раскол окончательный и бесповоротный):
‘Урезоньте Игоря: ведь это удар в спину революции среди белого дня. Что он собирается делать — не знаю, для чего он торчит в Киеве — неизвестно, но вопиющий факт налицо: от работы он отошел. Он должен понять, что в сегодняшний грозный час более, чем когда-либо, надо охранять великие заветы прошлого, теснее, чем всегда, собираться вокруг нашего испытанного знамени. На нашу долю, на долю русской интеллигенции, пала тягчайшая, но священная обязанность: охранять культуру от варваров, достоинство России и цивилизации оберегать от разнузданных московских временщиков. Должен же Игорь понять, что история не простит ему бегства из рядов борцов за мир всего мира’.
Ассаркисов, поглаживая ассирийскую бороду, молвил:
— Д-да, номер.
Беатриса Ароновна сказала густым контральто:
— Конечно, не простит.
И вздохнув, выжидательно глянула в сторону Кашенцева, вздыбясь на миг, голубая блузка вновь безмятежно почила на молочных холмах.
Кашенцев молчал, только шевелил желваками — по лицу истерзанному, умученному сходились и расходились коричневые пятна, похожие на пролежни.
— Кто видел Игоря? — спросил Ассаркисов и зевнул: четвертое заседание за день, впереди еще два, в девять часов третейское разбирательство: Маркусон обвиняет Семена Ивановича в тайных сношениях с петлюровцами, еще надо расспросить Кашенцева о результатах его поездки в Одессу — одесские здорово берут вправо, надо их обуздать, из Самары ни [неразб.] все еще нет, сегодня опять придется ночевать в передней питерского газетчика. — Так кто же видел его?
Восточный облик темнел в раздражении.
— Я, — робко отозвался Рыжик.
Беатриса Ароновна, негодуя, повела черными усиками — снова всколыхнулась голубая блузка, но уже бурно, грозово:
— И вы молчали? Это возмутительно! Я предлагаю выразить Рыжику порицание. И вы не могли привести его сюда?
Рыжик обернулся к ней:
— На веревочке? А если он говорит, что всем нам грош цена? А если он говорит, что мы слепые и… И что надо всем по домам, каждому на свою полочку?
Под Кашенцевым затрещала табуретка, неспокойные в табачной желтизне пальцы пытались свернуть папироску: стукнув, выскользнув из рук, упала табачница — жестяная коробочка из-под лепешек Вальда.
— Ах! — вздрогнула Беатриса Ароновна и поднялась: из магазина щеткой в потолок стучала девушка Чанка: два гимназиста спрашивали очередной бюллетень.
В конце винтовой лестницы Кашенцев остановил Рыжика:
— Устроите мне с Игорем свиданье. Скажите…
Задвигались пролежни, в вороте ситцевой косоворотки, еще в копоти паровозной, судорожно дернулась жилистая пергаментная шея:
— Скажите ему, что мне необходимо… Нам нужно повидаться. Во что бы то ни стало. Сегодня же.
Рыжик качнул головкой, будто красный поплавок дернули снизу.
И поплыл поплавок по киевской хляби, нырял по Крещатику, потерялся на площади, вынырнул на Малой Житомирской — Игорь отказался встретиться с Кашенцевым, наотрез.
В кофейной ‘Шато де роз’ Кашенцев ждал Игоря.
Тапер выколачивал марши, мазурки, за столиками копеечными блестками рассыпался женский смех, купленный до зари, на всю ночь за несколько карбованцев, усы заглядывали в вырезы блузок, сапог отдавливал туфли, к окнам с улицы прилипали расплющенно носы мальчишек-папиросников.
На помост, похожий на плаху, взбиралась, потряхивая монистом, вздувая расшитые рукава, толстозадая пейзанка.
Ей кричали вслед:
— Яблочко!
— Красотки каба-рэ!
— Яблочко!
Пейзанка дожевывала булку, тапер ловил педали, лакеи, нашептывая, подавали белый чай, как старые кошки шипели газовые рожки. Кашенцев допивал третий стакан кофе — Игорь не шел, а губы были сухи по-прежнему.
Горела, как горела голова вчера, третьего дня, неделю назад, месяц, палимая ворохом мыслей — грудой раскаленных углей, не угасимых даже под пеплом сна, дремы и усталости.
Никнет голова, изнутри сжигаемая беспрестанно — тут, там, на скамье загона, за председательским столом, в походной палатке начальника чешского отряда, в каюте волжского парохода… Из часа в час, изо дня в день — принимая во внимание. всех, всех — безземельных, чехов, малоземельных, юнкеров, академиков. считая, что. близка расплата. За что? За что? Будут сведены счеты — с кем, с кем?
Как в листопад вьются, несутся осенними листьями, последними, люди, города, совещания, полки, заседания, лазутчики, фракции, телеграммы, винтовки, уполномоченные. с востока на север, с севера на восток и опять с востока на север.
Ох, как жгут, как жгут угли, и нечем залить их: — багряный листопад, словно кровью политый, — кровавая полоса от берега волжского к Москве, кровавые русские трещины… — в чем правда твоя, Москва? Где правда моя, кашенцевская, купленная недешево?
Где правда единая? — ох, жгут, жгут угли, и не затопить, и не выкинуть, прахом развеяв по ветру.
И губы были сухи по-прежнему… Как вот сохнет душа, — проклятая, хоть бы высохла раз навсегда, хоть бы раз навсегда перестала то ныть, будто раздираемая сотнями колючек придорожных кустарников — одна дорога за другой, все дороги да дороги, а глянешь: бездорожье, безысходный тупик, — то сжиматься, как вот сжимаются игрушечные шары, воздух выпуская, когда продырявишь их. Цветные шары… цветные, трехцветные флаги российской державы… красные флаги над Кремлем… смешались краски, цвета, в пору захлебнуться душе человеческой смесью огневой — горит, горит душа… Где правда твоя, Москва? В чем правда моя, кашенцевская, разбросанная, раскиданная? — все смешалось и убегает, убегает из- под ног последняя, такая незаметная дорожка, — ох, жгут, жгут угли! — лови!.. Мучительно стиснув зубы, Кашенцев мял потухший окурок. С помоста неслось: …Яблочко, яблочко, куды котишься? В Чеку попадешь — не воротишься. На пейзанке звенели бусы, чавкали рты, по напудренным женским подбородкам стекал жидкий крем пирожных.
Кашенцев ждал Игоря до одиннадцати — Игорь не шел.
А в двенадцать часов в комитете заслушивали экстренный доклад только что приехавшего товарища с Волги.
Самарский гость мимоходом докладывал о заколоченных московских лавках, о двадцати двух разрешениях на получение подтяжек, об окончательном и уже абсолютном брожении в красной армии, о дохлых лошадях на углу Кузнецкого моста, о комиссарских автомобилях, о подвалах на Лубянке.
— Мы это слышали, — прервал его вдруг Кашенцев, сдавленно, с хрипотой. — Надоело. К делу!
— Voila! — сказал докладчик, некогда жительствующий в Париже, — и слегка обиделся.
Во втором часу ночи было постановлено, что для развитая намеченного плана в Москву должен направиться член комитета.
Ассаркисов, сонно пропуская сквозь пальцы ассирийские завитушки (опять впереди ночевка в передней питерского репортера из ‘Биржевки’), предложил Кашенцева.
Беатриса Ароновна высоко занесла руку:
— Я за Кашенцева.
И в бок бархатно пропела Кашенцеву:
— Я вас от души приветствую.
Самарский гость, чиркнув в записной книжке, перешел ко второй части доклада:
— Итак, в сознании всей важности момента мы на съезде, в противовес захватчикам из Кремля, полностью выявили непреклонную волю всего крестьянства, широких рабочих масс и…
Кашенцев нагнулся к Беатрисе Ароновне:
— Где вода?
Беатриса Ароновна качнулась испуганно:
— Где беда? Где?
Кашенцев усмехнулся:
— Не беда. Вода где? Душно, пить хочется. Внизу, да? — продолжая усмехаться, тихонько стал пробираться к выходу.
Завизжала железная винтовая лестница, в магазине по книжным полкам шуршали мыши, в прорез ставня пробивалась острая полоска уличного фонаря, точно сабельный клинок, сверкая, надвое рассекал сумеречную завесу. Сбоку от лестницы Кашенцев присел на полуразвороченный тюк — пощупал, садясь: брошюрки, вытащил одну, на острие полоски разобрал: ‘Учредительное Собрание — хозяин земли русской’, уронил книжку, сдуру ткнулся в ноги потревоженный мышонок, пахло клеем.
Отводя голову в сторону, Кашенцев полез в карман и, раздирая высохшие жаждущие губы, сунул револьвер в рот.
Наверху самарский уполномоченный заканчивал доклад: ‘…И на пути нашем мы не сворачивали и не свернем знамени своего, полученного нами, подлинными наследниками, из холодеющих рук великих наших…’.