Заседание Московского отделения Общества классической филологии и педагогики, посвященное памяти П.М. Леонтьева, Катков Михаил Никифорович, Год: 1875

Ввиду еще и земле не преданного праха его, под тяжестью всех нас удручающей скорби о неожиданной нашей утрате я, конечно, не в силах буду собрать все мои о нем воспоминания и изложить их в надлежащем порядке, и еще менее буду в состоянии свести в один живой нравственный образ все выдававшиеся так рельефно черты его характера, но высокое достоинство лица, составляющего предмет нашей беседы, да покроет все недостатки слабого моего слова.

Я узнал покойного почти 28 лет тому назад, осенью 1847 года, тотчас по возвращении его из-за границы. Как теперь помню первое его появление пред огромной массой студентов, собравшихся на первую вступительную лекцию его в большой словесной аудитории здешнего университета. Предмет этой лекции и теперь еще, чрез 28 лет, не утратил своего великого, современного значения для России. Она была посвящена раскрытию пред нами, его слушателями, важности всестороннего изучения классической древности. Она была как бы программою, осуществлению которой была посвящена затем вся дальнейшая жизнь его как профессора, как публицист, как деятельного соучастника в учебной реформе 1871 года, как учредителя, устроителя и первого директора этого рассадника научного образования. Лекция эта заслуживала бы того, чтобы быть теперь перепечатанною во главе сочинений покойного, которые было бы так желательно собрать и издать вновь в свет, дополнив их его незабвенными, в высокой степени полезными по своей глубокой и многосторонней основательности лекциями.

Не знаю, как теперь, а тогдашние студенты были очень чутки и восприимчивы к живому, исполненному глубокого понимания сущности предмета слову своих наставников, и после первой же лекции Павла Михайловича меж нами, студентами, не было сомнения, что в лице его мы приобрели истинно достойного представителя науки и что он не замедлит стать честью и украшением нашего университета. Надежды наши сбылись вполне, и даже свыше наших ожиданий. Особенно высоко ценили мы его лекции по реальным предметам классической филологии. Его лекции о римских государственных древностях, в которых живыми чертами воссоздавался пред нами государственный быт древнего Рима в последовательном его развитии, и притом с оценкою всех характеристических его явлений, при свете политических воззрений Платона, Аристотеля, Цицерона, не только глубоко вводили нас в древний классический мiр, но и были школою высшего политического разумения. Лекции эти вскоре стали привлекать многочисленных слушателей даже с юридического факультета. Его лекции по истории и археологии древнего искусства были для многих из нас первою школой эстетического образования, а в некоторых заронили плодотворное семя любви к археологическим изысканиям, к собиранию произведений древнего искусства как отечественного, так и иноземного, а всех более или менее ввели в обаятельный мip античного художества. Его лекции по истории древних языческих религиозных верований ввели нас впервые в доисторическую пору рода человеческого и могли наглядно убедить, что истинная наука может служить надежною опорой для истинной религии. Только эти три курса мне и удалось самому слышать у нашего достойнейшего представителя классической филологии в Московском университете, достойнейшего, смею сказать, за все время существования нашего университета.

Но влияние его на нас, студентов, не ограничивалось только чтением лекций. С лучшими из них, со всеми, кто желал действительно чему-нибудь научиться, он всегда готов был делиться всеми сокровищами своей глубокой и многосторонней учености в неиссякаемых, отличавшихся величайшею непринужденностью беседах, в которых молодым собеседникам нисколько не стеснительно было своими вопросами и расспросами обнаруживать недостаток своих познаний. Говорить ли еще, что своими заботами он не оставлял своих учеников и за пределами их студенчества, а при случае готов был им помогать и материяльными своими средствами?

Года четыре тому назад у меня зашла речь с Павлом Михайловичем о нынешнем настроении студентов и об их отношениях к профессорам. Можно себе представить, как сокрушало его, глубоко проникнутого высшими идеальными стремлениями, то отсутствие подобных стремлений, которое еще недавно так отличало наших учащихся юношей и которое страшило его за ближайшее двадцатипятилетие России. Единственное целебное средство против язвы материализма видел он в восстановлении сериозного классического образования вместе с подъемом религиозного и патриотического чувства.

Павел Михайлович при всей своей глубокой и основательной учености менее всего был человеком только теории, только слова, он был человеком дела в лучшем смысле этого слова. Покойный товарищ его, П.Н. Кудрявцев, нередко высказывал свое удивление к его практичности, к тому уменью, с которым он приводил свои замыслы в исполнение, тогда как другие, ввиду встречаемых затруднений и препятствий, оставались бы при одних разговорах. В самый разгар разгрома нашей ученой школы, когда число университетских слушателей было ограничено тремястами, а в связи с этим древние языки почти вовсе были изгнаны из гимназий, Павел Михайлович задумал и блистательным образом осуществил свою мысль об издании ‘Пропилеев’, сборника статей по классической древности, долженствовавшего поддержать интерес в публике к изгнанным в то время из школы предметам классической филологии.

Впоследствии организаторский талант его проявился в значительно высшей степени и значительно больших размерах в трудах его по изданию ‘Русского Вестника’, ‘Современной Летописи’, ‘Московских Ведомостей’ и особенно по устройству Лицея Цесаревича Николая и постройке для него истинно образцового, монументального училищного здания. Павел Михайлович не был скор на решения, долго обдумывал наперед и соображал, прежде чем принять не только решение, но и дать совет или выразить мнение по важному делу, но как только решение было им принято, он не терял ни минуты для его исполнения, и поистине изумительна, почти невероятна та внутренняя энергия мысли и та сила глубокого воодушевления своею идеей, которые делали его в продолжение всей его жизни самым неутомимым, не знавшим ни отдыха, ни развлечения, ни устали тружеником. Другие бывают способны по временам к проявлению не меньшей энергии, но я не знал никого, кто мог бы так неослабно, так неугомонно трудиться из дня в день, из ночи в ночь, кто бы обладал в такой мере постоянством в труде, как Павел Михайлович, тем качеством, которое немцы называют Ausdauer [выдержка, упорство (нем.)] и для которого в русском лексиконе, кажется, нет и слова. Мне нередко случалось быть свидетелем этого изумительного качества Павла Михайловича и в пору моего участия в редакции ‘Московских Ведомостей’, и в ту пору, когда только что зарождался нынешний устав гимназий. Это было ровно шесть лет тому назад, 27, 28 и 29 марта 1869 года, когда Павел Михайлович, прибыв в Петербург по вызову министра народного просвещения, по шести и семи часов сряду участвовал в самых оживленных прениях усиленного несколькими членами ученого комитета совета министра под председательством И.Д. Делянова, а по ночам вырабатывал главные черты нового проекта устава и объяснительной к нему записки, послуживших основанием для всего дальнейшего хода этого дела. Но устав гимназий — это одна сторона дела, другая, соответствующая ему, — устав реальных училищ. Я поражен был тяжкою болезнью, когда надобно было писать представление об этом уставе в Государственный Совет. Павел Михайлович явился на помощь и добрая, самая трудная половина дела была им сделана. Как часто бывал я тогда свидетелем, как этот неустанный борец за добрую русскую школу, изнемогши под тяжестью труда и бессонных ночей, засыпал на какие-нибудь четверть часа, откинувшись на спинку стула! Все дальнейшие и важнейшие шаги на пути учебной реформы были сделаны при деятельном его участии, как то: первые предначертания по осуществлению учебной реформы, установление учебных планов, и в особенности по древним языкам, окончательное установление правил об испытаниях, причем этому домоседу, всегда тяжелому на подъем, два раза еще приходилось на более или менее долгий срок времени покидать любезный его сердцу Лицей и отправляться к нам в Петербург. Заслуги его Министерству народного просвещения поистине неоценимы, и наша обновленная школа не может не считать его своим благодетелем.

Деятельности его по Лицею найдутся более близкие свидетели. Я же изумлялся всегда тому, как он умел соединить величайшую для учеников авторитетность с чрезвычайною мягкостью обращения с ними и как он умел внушить им и надлежащий страх к себе, и полное, непринужденное доверие. Не менее изумляло меня то терпение, та снисходительность, то внимание, с которыми он выслушивал нас, всегда более или менее докучливых родителей детей, вверенных его попечительности.

У него было только две радости в жизни: честное, неутомимое служение науке, просвещению, доброму воспитанию юношества, всем драгоценнейшим интересам отечества, и поистине трогательная дружба к неразлучному соучастнику во всех трудах его и заботах…

Заключу мое слабое слово бессмертными словами Тацита, которые истолковывал нам в первый же год своей профессорской деятельности в университете наш дорогой, наш незабвенный Павел Михайлович. Слова эти напомнились мне теперь, когда его не стало. Я нашел в них некоторое для себя облегчение и надеюсь, что и вы почерпнете в них утешение. Позволю себе применить их к дорогому для всех нас, так нежданно утраченному нами руководителю нашему:

‘Покойся в мире, и нас, твоих сродичей по духу, обрати от бессильной тоски по себе и от женского плача к созерцанию твоих добродетелей, о которых нельзя скорбеть, нельзя сокрушаться. Лучше почтим тебя удивлением, непреходящими хвалами и, если станет сил, — подражанием: таков истинный почет, такова должна быть благоговейная преданность каждого из самых близких к тебе людей… Великие души не угасают вместе с телом… Нравственный образ человека вечен: сохранить и запечатлеть его ты можешь не с помощью чуждого материала и искусства, а сам в своей жизни, в своих нравах. Все, что мы любили, чему удивлялись в Леонтьеве, остается и останется в умах людей, в вечности времен, в истории нашей науки, нашего просвещения, нашего учебно-воспитательного дела’ {Тас. Agr., 46: Placide quiescas, nosque domum tuam ab infirmo desiderio et mulieribus lamentis ad contemplationem virtutum tuarum voces, quas nee lugeri nee plangi fas est, admiratione te potius et immortalibus laudibus et si natura suppedidet, imitando colamus: is verus bonos, ea conjunctissimi cuiusque pi etas… Ut sapientibus placet, non cum corporare extinguuntur magnae animae… Forma mentis aeterna, quam tenere et exprimere non per alienam materiam et artem, sed tuis ipse moribus possis. Quidquid ex Agricola amavimus, quidquid mirati sumus, manet mansurumque est in animis hominum, in aeternitate temporum, in fama rerum…}.

Да, милостивые государи, почтим его, нашего дорогого наставника и руководителя, удивлением и, если возможем, подражанием. Постараемся сохранить и запечатлеть нравственный его образ в собственных наших действиях, в таком же честном, добросовестном, неуклонном служении науке, просвещению, учебно-воспитательному делу. Чем тяжеле и незаменимее утрата такого деятеля для всех этих драгоценнейших интересов, тем значительнее должны быть наши усилия для их сохранения. И прежде всего усугубим наши усилия, по мере наших средств и способов, на сохранение, поддержание и развитие всего, что было так дорого и так близко сердцу покойного в последние годы его жизни: нынешней нашей учебной системы, созданного и устроенного им Лицея Цесаревича Николая, а также и нашего Общества классической филологии и педагогики, в которой покойный видел один из залогов прочности и преуспеяния нашего учебно-воспитательного дела, нашей доброй русской школы, устроенной на общечеловеческих, испытанных веками основах.