ЗАПРЕТНЫЕ СЛОВА
ЗАПРЕТНЫЕ СЛОВА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Запретные слова, Муратов Павел Павлович, Год: 1927
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Муратов. П.П. Ночные мысли
М.: Издательская группа ‘Прогресс’, 2000.
Мне помнится разговор в чертежной пятого курса Института инженеров путей сообщения. Я и мой приятель К., оба кончающие студенты, вычерчивали какие-то последние проекты. ‘Как хорошо будет не слышать никогда больше этих глупых слов — меньшевики, большевики’, — сказал К. Что за бездарная, в самом деле, кружковщина создала на один день эти нелепые клички в сектантских распрях какого-то марксистского ‘съезда’. Особенно жалким вздором казалось это в ту весну — в весну 1904 года — в дни гибели Макарова и первого неудачного для нас сухопутного боя при Тюренчене. И К., и я, мы оба были сначала деятельными участниками революционно-студенческого ‘движения’ и оба отошли от него. Война с Японией отрезвила нас окончательно. Но как жестоко ошибались мы относительно судьбы этих бессмысленных слов — ‘меньшевик’, ‘большевик’, слов, которые стыдно писать и произносить даже самим теперешним ‘меньшевикам’ и ‘большевикам’. Нет, видно у слов есть своя странная и особенная судьба, и она не зависит даже от того, удачно или неудачно (уж чего неудачнее) было однажды сказано слово. Да и слово такой фантастической судьбы, как слово ‘большевик’, перестает быть, в сущности, человеческим разумным словом. Оно становится криком бессмысленным и, однако, очень могущественным в силу соединенных с ним разнообразных страстей.
Не следует поддаваться, однако, всем этим обманам слов. Интеллигенция русская создала целые списки запретных слов — запретных, ибо заранее и навсегда осужденных. Быть заподозренным в сочувствии тому, что обозначалось этими словами, считалось тяжким интеллигентским грехом. Вам говорили, например: ‘Вы империалист’. Все кончено, попробуйте-ка ‘оправдаться’! Ваше положение было безнадежно, ибо бросивший вам это ‘ужасное обвинение’ иногда не очень и понимал, в чем, собственно, оно состоит. Слово ‘империалист’ теряло ведь свой словесный смысл и становилось тоже криком политической страсти.
Большевики унаследовали от русской интеллигенции эту склонность поражать врагов проклятыми словами. ‘Мистика’, ‘буржуазия’, ‘империализм’ — любимейшие выкрики их сектантского анафематствования. Но большевики, кроме того, лукавые люди, и они не прочь сыграть еще на некоторых ‘счастливых’ звуковых совпадениях, неясных для ‘широких, народных’ и оттого малограмотных масс. Полагаю, что и сейчас в советской печати слову ‘империализм’, например, дается умышленно двойной смысл: империалист — это иногда ‘жадный до угнетения цветных народов капиталист’ (марксистский смысл), но иногда это и ‘помещик’, жаждущий восстановления в прежнем виде российской императорской власти (большевистская отсебятина). И отсебятина умышленная — в 1917 году, когда русскому мужику и солдату весьма мало было дела до ‘угнетения цветных народов’, слово ‘империализм’ было пущено именно во втором смысле и сыграло оно значительную роль.
Но и у многих большевиков слово это весьма не в почете, и как-то уж считается, что выражает оно непременно дурные и корыстные вожделения. Оттого среди русских скорее, пожалуй, встретишь того, кто действительно мечтал бы о восстановлении императорской власти, чем того, кто мог бы назвать себя империалистом в настоящем, не марксистском и не большевистском значении слова. И это тем более странно, что империалистическая идея остается жива, пока остается жива идея России. Ибо Россия — это Империя. Настолько законно и органично для России имперское самоуправление, что мы встречаем его иногда у самых по политическим взглядам разных людей — у Милюкова, у евразийцев и даже иногда у большевиков.
Слово ‘империализм’ чужое, и пришло оно к нам со стороны, не судьбами Российской империи оно создано. В газеты и в жизнь оно попало в годы войны Англии с бурами. В этой войне столкнулись две концепции британского государства — сторонники ‘малой Англии’ (т.е. Англии как национального государства) противились южноафриканской ‘авантюре’ сторонников Британской империи. В числе первых был тогда Ллойд Джордж, переменивший потом свою точку зрения применительно к Англии и оставивший ее (в интересах Англии) для… России. Но в те годы нашего политического младенчества Ллойд Джордж был героем русских передовых газет, и имя его противников, английских империалистов, а с ними — и всяких вообще ‘презренных империалистов’, попало в индекс ‘запретных слов’. Наивно это было до крайности для жителей Российской империи — величайшей и изумительнейшей империи из всех, какие знал мир после империи римлян.
Российскую империю создал российский народ — русский человек, неудержимо шедший на юг и на восток, дойдя, наконец, до Арарата, до Индии, до Аляски. Иван Грозный, Алексей Михайлович, Петр, Екатерина, Александр I раздвинули с небывалой после Рима последовательностью черты российских государственных границ. Великолепная, но эфемерная империя Наполеона пала, столкнувшись с этими фантастическими по размерам государственно организованными пространствами. На протяжении XIX века возникла Британская империя, а к началу XX обрисовалось чисто имперское могущество Соединенных Штатов Америки.
Российская империя рухнула в мировой войне. Вместе с ней рухнула Австро-Венгрия, не имевшая ни сил, ни возможностей перестроить в настоящий имперский организм свои сцепленные на феодальной основе территории. Германию же постигла трагедия: и пятидесяти лет не прошло, как она стала национальным государством. Она поставила себе задачу сделаться империей сразу, в результате одной войны. Но ни одна империя не создавалась чисто военным путем, да еще в результате одной лишь войны (не удержалась даже империя, имевшая во главе Наполеона). На наших глазах медленно и как бы незаметно для самой Франции слагается французская колониальная империя. Идея ‘хозяйственной империи’ прочнее, нежели идея военной империи. Мы видим теперь чисто имперские хозяйственные примеры маленькой Бельгии, маленькой Голландии. Из войны Германия вышла ‘неудавшейся империей’ и в утешение себе оставила все еще слово Reich.
После войны в мире осталась формально лишь одна сложившаяся империя — Британская империя, но незаметно рядом с ней встала другая — Соединенные Штаты Америки. Версальский договор создал ряд национальных государств, — увы — не слишком ли поздно появившихся к жизни. Идея национально-этнического государства ведь не кажется идеей нашего времени. Главные государства Европы или бессильно (пока) грезят империей (Германия, Италия), или становятся ею (Франция). И чтобы там ни говорилось о ‘самоопределении народов’, быть может, уж не так много дано Европе времени тешиться сладким прозябанием маленьких узконациональных государств.
Что же касается нас, русских, то для нас ясно одно — к Руси, к Московии мы никогда не вернемся, мы или погибнем окончательно, или вернемся к России. Ведь даже под большевиками наша страна по общей структуре осталась ближе к имперской России, нежели к какому угодно национальному государству. Иной раз большевикам ставят в заслугу их ‘собирание’ как-никак российского государства. Я думаю, что у большевиков это вышло естественно, ибо если они и не русские люди (от этого они отказались), то все же люди российские, просто не умеющие иначе мерить, как только мерой российских пространств, богатств, возможностей и многочисленностей. И оттого самый их ‘опыт’ стал сразу не каким-нибудь местным, маленьким, провинциальным, но ‘имперским’ злом и поистине мировым кошмаром.
Большевиков подчинила себе хозяйственная правда имперской России. Важнейший для них источник технической (а следовательно, и денежной, и даже военной) мощи оказался в Баку. Без этого и других даров Российской империи большевизм был бы не российским, а только русским. И тогда уж ни на какие мировые ‘выступления’ не мог бы рассчитывать. И оттого ‘гражданские войны’, которые он вел, были, в сущности, ‘империалистическими’ войнами, в уродливом сокращении исторического момента повторившими исконную ‘экспансию’ северо-русской власти на Востоке и на Юге в поисках России. Большевики утверждают, что за них было население. Это отчасти верно и отчасти неверно. Но вот что окончательно верно: за них была сама территория — Российская имперская территория, знающая только одну логику прироста — с севера на юг и с запада на восток, а не наоборот. И это понятно: энергия прироста действует от активности (Запад) к пассивности (Восток) и от бедности (Север) к богатству (Юг), а не наоборот.
Но, захватив пространства Российской империи, большевики не могут их удержать в силу одной очень простой вещи. Они не знают, что не о хлебе едином жив будет человек, — не знают, ибо слова эти сказаны в одной Книге, которую они не любят читать. Сила обстоятельств заставила их понять хозяйственную правду российской идеи, но они не поняли и не поймут, что Россия держалась не только имуществом своим, но и духом.
Российские богатства — это не только пшеница, лес, уголь и нефть, но это и российская культура, одухотворившая материальное тело великой разноплеменной Империи и заставившая ‘россиянина’ — еврея, украинца, армянина, грузина, татарина, финна — считать себя русским. Это наша мысль, наше слово и наше умение, жизнь наших городов и наших рек — наша книга, наша картина и наша песня — наша история, наша судьба и наша любовь. Большевики пожелали ‘заотрицать’ все это — их воля, конечно! Пустого места там, где была русская культура, они все же не пожелали оставить и решили заменить сцепляющую силу ее сцепляющей силой ‘пролетарской’, интернационалистской культуры. Вот здесь-то и заключалась трагедия. Никакой ‘пролетарской’ культуры, конечно, не было и нет. То, что большевики попробовали ‘срочно’ изобрести в этом смысле, оказалось ничтожным, маленьким, неумным, недаровитым и глубоко провинциальным, годным разве лишь для сектантской кружковщины, но абсолютно негодным для сцепления огромных и бесконечно разнообразных жизненных сил Империи. Захватив ее хозяйственное наследство, большевики сделались сразу мировой величиной, но, отвергнув ее спиритуальное наследство, они выказали себя жалкими провинциалами.
Если российская идея как-то живет в пределах советского государства, то происходит это оттого, что очень живуче оказалось имперское самоощущение, питаемое духом еще не истребленной русской культуры. Большевики, таким образом, и в этом смысле показали себя большими мастерами жить на чужой счет. Но в слепом и грубом своем материализме, в недомысленном убеждении, что все дело в хозяйстве, а остальное лишь ‘надстройка’, они, уничтожая центростремительную силу русской культуры и заменяя ее сплошным вздором ‘пролетарского’ быта, легко допустили нарастание центробежных сил, губительных и для них самих, и для российской идеи. В своем презрении к духу они охотно поощряли и даже формировали духовное ‘самоопределение’ различных народностей (весьма ревниво, однако, надзирая за их ‘самоопределением’ хозяйственным). Большевикам казалась безобидной и безопасной эта ‘игра’ в национальные государства, входящие в Советский Союз. Считая серьезной сущностью лишь хозяйственное единство, они охотно допускали национальную культурную видимость Украины, Татарии, Азербайджана и пр. Однако то, что им казалось ‘видимостью’, очень быстро стало далеко не только видимостью. Большевикам мы обязаны нарождением серьезного национального движения на Украине и явно турецкой ‘ориентацией’ кавказских тюрков. И печальнее всего то, что нам не в чем упрекать эти ‘народы России’. И национально-этническая украинская идея, и даже турецкие ‘симпатии’ — все это, в соответствующей среде, законнее и жизненнее, чем глупейшая выдумка универсальной ‘пролетарской культуры’.
Вот почему вопрос об освобождении России от большевиков, о восстановлении России имеет, выражаясь ‘учено’, некоторую конечность во времени. Веря, что это непременно будет ‘однажды’, нельзя утверждать, что это ‘когда-нибудь’ да будет. Такой оптимизм был бы ложным. Мы не можем стать на английскую точку зрения <,…>,. Мы не должны спокойно полагаться на одну неизбежность хозяйственной ‘эволюции’. Хозяйственная эволюция идет против большевиков — верно. Она не идет против хозяйственного российского имперского единства — тоже верно. Но не будучи ни большевиками, ни марксистами, ни материалистами вообще, можем ли мы считать движущей силой истории только одни хозяйственные процессы? Можем ли мы закрывать глаза на те центробежные силы, которые развиваются в националистских культурах отдельных частей Империи, возникших как законнейший протест против нелепостей навязываемой большевиками ‘пролетарской культуры’? Экономисты утверждают, что коммунистический опыт приведет к нарождению в России настоящей крепкой буржуазии, и против этого, с точки зрения российской идеи, ничего нельзя возразить. Но не приведет ли их интернационалистский эксперимент и к нарождению многих наци-онализмов — русского, украинского, тюркского и т.д., — всех одинаково губительных для идеи имперской России?
Часто говорят, что ‘время работает’ против большевиков. Допустим, но сознаемся, что, пока существует их власть, время работает и против России. Для восстановления России существует какой-то срок, это тот срок, по прошествии которого русская имперская культура станет лишь бледным воспоминанием рядом с живой реальностью отдельных национальных культур, укрепляемых и большевистскими поощрениями, и большевистскими гонениями. Может быть, русским будет предложено утешиться русской национальной культурой, идеологию которой мы видим уже теперь в евразийском провинциализме — да, увы, именно провинциализме, несмотря на все ‘интерконтинентальные’ рассуждения.
Те, кто считают себя защитниками российской идеи, т.е. кто готовы открыто признать и назвать себя империалистами, т.е. сторонниками имперской (а не специфически императорской) власти, — не утешатся подобной перспективой. Ибо смена советского государства рядом национально-этнических государств (включающих и русское государство) означала бы окончательную гибель России, означала бы гибель того, что было всего дороже в России, — ее имперской культуры, ее мирового духа.
1927
Запретные слова. Впервые: Возрождение. 1927. No 838. 18 сентября. Под рубрикой: Ночные мысли V.