Катастрофа, которая произошла в семье весьма важного губернского чиновника, статского советника Валериана Николаевича Касимова, была известна всему городу, но город знал только внешнюю последовательность событий. Причины же никому не были известны.
Поэтому вокруг истории с младшим сыном Касимова в городе сплетались всевозможные выдумки, пытавшиеся объяснить ее, но вместо этого только запутывавшие дело.
Самая простая из них была та, которая приходит в голову первой. Не было ничего мудрёного в том, что молодой человек, ученик 8 класса гимназии, влюбился, не нашел сочувствия и в отчаянии решился на крайность.
Но, будучи самым простым, это объяснение в то же время было и самым поверхностным. Достаточно было вспомнить, что делалось тогда в городе и в гимназии. Время было такое, когда о любви и любовных историях вовсе ничего не было слышно.
Губернский город, мирное существование которого в течение, может быть, столетия ничем не нарушалось, кроме пожаров, обвалов, грабежей и изредка — посещения высшего начальства, — вдруг, точно под влиянием какого-то возбуждающего напитка, заволновался, зашумел заозорничал. Люди начали собираться группами в домах и на улицах и на площадях и уже не для взаимного обмена старыми анекдотами, как это было прежде, а по-видимому, для чего-то важного, потому что они громко рассуждали, спорили, жестикулировали и у всех глаза горели каким-то новым, до того времени, невиданным огнем.
Местное начальство сперва несколько опешило и как будто не знало, какого направления держаться. Но эта заминка длилась всего несколько дней, а затем начальство вдруг овладело собой, зарядило все бывшие налицо ружья и даже выдвинуло две пушки, которые с давних пор без всякой надобности валялись на дворе гауптвахты и про которые все думали, что они и стрелять-то не умеют.
После этого в летописях города появились сведения о внезапных ружейных залпах на улице и даже об уличных сражениях.
Потом, то там, то здесь начались маленькие местные восстания против местных начальств. Все вдруг почувствовали, что им неудобно ходить, сидеть, лежать, всем захотелось расправить члены. Все вдруг постигли, что у каждого человека есть, хотя маленький, ограниченный, круг неотъемлемых прав и начали добиваться их.
Первые восстали духовные семинаристы которых угнетал некий монах. Потом началось брожение в земском сельскохозяйственном училище, откуда изгнали инспектора. Вслед за ними приказчики в гостином дворе отказались торговать в воскресенье, а от них уже заразились булочники, сапожники и рабочие на пристани.
И так пошло, цепляясь одно за другое, и дошло, наконец, до гимназии. И вот тут-то разыгралась история, нити которой странным образом касались своими концами казенной квартиры, обитаемой статским советником и важным губернским чиновником Касимовым, про которого все говорили, что он с этой должности прямо попадет в губернаторы.
Внешняя сторона этой истории представляется так:
Гимназия очень долго не поддавалась общему настроению города. В других городах в гимназиях уже и стекла били и инспекторов свистом и гиканьем изгоняли из классов и даже кой-где стреляли. Здесь же ходили в классы и исправно учились.
Директор, человек очень крутого нрава, знавший прекрасно, что питомцы почти все поголовно давно точат против него зубы, со дня на день ждал возмущения и даже заблаговременно переговорил об этом в полицейском участке.
Но по мере того, как шло время и город со всех концов загорался, а гимназия стояла незыблемо, — он начал приходить к мысли, что в действительности он был всегда прекрасным директором и учащиеся им очень довольны.
На самом же деле он заблуждался: он просто не видел ничего того, что происходило у него под самым носом и все прозевал.
Он проглядел, как среди гимназистов старших классов составился тайный кружок, как этот кружок собирался и совещался в подвальном этаже гимназии, где обыкновенно жили курьеры, как члены его добывали на стороне брошюры, листки и книжки, проносили их в гимназию и раздавали остальным гимназистам и все читали их на курсах латинского языка и других, столь же полезных, наук, как кружок с каждым днем вырастал и как, наконец, это уже была вся гимназия.
А заметил он все это только тогда, когда гимназисты, предъявив свои требования, однажды все, как один человек, остались дома и никто не явился в класс, так что даже полиции, которую предусмотрительный директор сейчас же известил, было нечего делать в гимназии. Для её действий не оказалось объекта.
Но все это было делом обыкновенным по тем временам, о которых идет речь, и не могло бы составить предмет особой истории.
Недели две начальство бесилось и никак не могло разыскать ‘зачинщиков’. Гимназисты оказались прекрасно организованными и никто, ни один даже ученик приготовительного класса, не сказал ни одного слова.
В числе гимназистов в 8 классе, был сын статского советника Касимова, Сергей Касимов. Это был высокий худощавый юноша с нервным лицом и беспокойно горящими глазами. Характер у него был крайне неровный. Он внезапно вспыхивал по ничтожному поводу, но быстро погасал, и тогда, если оказывалось, что он не прав, готов был принести все жертвы и претерпеть даже унижение, только бы оправдаться и очиститься.
Среди товарищей он был на хорошем счету и, очевидно, был заодно со всей остальной гимназией. Если он и не участвовал в первоначальном кружке, то, во всяком случае, стоял близко к нему и знал его тайну.
И когда он, подчиняясь общему решению, не стал ходить в гимназию, его поведение, разумеется, не осталось без оценки со стороны статского советника, его отца.
Статский советник Касимов уже около четверти века состоял на службе и, так как, несмотря на то, он был только статский советник, то из этого уже можно заключить, что служебная фортуна не особенно покровительствовала ему.
Но в последние годы ему все-таки удалось чем-то отличиться и сразу стать у высшего начальства на виду, и он действительно имел большие шансы на губернаторский жезл.
Однако двадцатипятилетние служебные наблюдения показали ему, что ‘шансы’ — это еще далеко не все, что нужно, и бывали примеры, когда люди с огромными шансами на его глазах летели в пропасть. Поэтому он дорожил своим положением, добытым с таким трудом, и страшно боялся, как бы какая-нибудь глупая случайность не затормозила его шествия вперед или, что еще хуже, не повернула его обратно.
Семья его состояла из жены, дочери и двух сыновей. Старший сын Владимир уже два года, как кончил гимназию, и проходил университетский курс в Петербурге, младший вполне благополучно кончал местную гимназию, а дочь Лиза только год тому назад выпорхнула из института.
С этой стороны у него все шло исправно, от детей он не ждал никакой напасти. Жена же его, Анна Алексеевна, была существо хрупкое и слабое духом. Она любила его, обожала детей и никогда во всю жизнь не подавала голоса в его делах.
И единственное, чего он боялся, это — судьба: как бы она не вздумала подбросить палку в колеса той колесницы, которая должна была вывезти его наверх.
Особенно в те месяцы она была капризна и непоследовательна. То и дело звезды, горевшие, как казалось, ярче солнца, мгновенно потухали и закатывались, без всякой надежды на возрождение, а на их местах разгорались и блестели новые, которые прежде ни в какой телескоп нельзя было разглядеть.
Поэтому, когда оказалось, что Сергей был в числе возмутившихся гимназистов, а может быть еще и в числе зачинщиков, статский советник Касимов увидел в этом угрозу.
И уж, конечно, того, что произошло в недрах семьи статского советника, никто в городе не знал. А между тем, то, что там произошло, было, может быть, важнее всего остального, что произошло в городе. Вот как это было.
II.
В тот день, когда гимназисты впервые не явились в классы все поголовно, статский советник Касимов еще не знал, в чем дело. Сергей провел этот день дома, но это было объяснено головной болью или ленью.
Но на другой день уже весь город говорил о гимназическом событии. Сергея дома спросили. Он объяснил.
— Ну, да. Вся гимназия. Наше начальство жестоко и несправедливо. Директор обращается с нами, как с арестантами, а инспектор обыскивает наши пальто, когда они висят в вестибюле. Мы требуем только, чтобы с нами обращались, как с людьми.
На эти речи члены семьи статского советника реагировали различно. Сам статский советник словами своего мнения не высказал, а только крепко нахмурил брови.
Собственно говоря, мысли у него были таковы: пусть бы они там хоть вверх ногами повесили своих директоров и инспекторов, мне это решительно все равно, если бы среди них не было Касимова. Ведь время такое, что к бородавке на щеке можно придраться… Двадцать пять лет! Двадцать пять лет! Уже видится просвет и вдруг — зачтут и из-за этого вздора остановка, мертвая точка, поворот назад…
Анна Алексеевна, слабая, безвольная, привыкшая беспрекословно соглашаться с мужем и свой протест выражать только слезами, видя эти нахмуренные брови, вздыхала.
Лиза, в институте научившаяся смотреть на жизнь с романической точки зрения и еще не успевшая загрязнить свою душу практическими соображениями, искала только момента, чтобы тайно пожать руку брату и сказать ему, что это ужасно смело и красиво.
Но все это было лишь в первые дни, а затем случилось одно внешнее обстоятельство, которое имело глубокое значение для дальнейшего хода событий. В воскресенье, когда статский советник Касимов не ездил на службу, часов в двенадцать дня, к подъезду подкатила карета, запряженная одной лошадью. Из неё вышел директор гимназии, вошел в подъезд казённого здания и поднялся в бельэтаж.
Через минуту дверь кабинета статского советника Касимова была плотно притворена и в кабинете сдержанными голосами долго беседовали два губернских сановника средней руки.
Никто не слышал их беседы. Но по некоторым данным, особенно же по последствиям, можно было заключить, что директор не только изложил перед Касимовым все обстоятельства дела, но дал ему и некоторое освещение и что, при этом освещении фигура ученика восьмого класса Касимова оказалась на видном и опасном месте.
Следует также предположить, что статский советник Касимов, расставаясь с незваным гостем, может быть и вынужденно, дал ему некоторое обещание.
В тот же вечер, статский советник Касимов позвал в свой кабинет Сергея и, тоже плотно притворив дверь, сказал ему.
— Садись, Сергей, и слушай. То, чего от тебя может потребовать жизнь, мне самому противно. Так и знай: противно и всю жизнь было противно и оттого, должно быть, несмотря на мои большие способности и усердную службу, я за двадцать пять лет добился только скромного положения, в каковом состою. И теперь обстоятельства требуют и ты должен понять меня…
И Сергей слушал то, что он должен был понять. Это было благополучие не только его, статского советника Касимова, но всей его семьи — матери, сестры Лизы, его самого, Сережи, и, пожалуй, даже старшего, Владимира, потому что, что бы там ни говорили, какие бы завоевания ни сделали разные там свободы и равенства, а служебное положение отца по-прежнему влияет на карьеру сына и это долго еще будет так.
Рассказал статский советник Касимов сыну откровенно о визите директора.Да, это было удивительно мирное собеседование двух чиновников, научившихся во время прохождения службы тонкой дипломатии.
И тем не менее, для статского советника Касимова было совершенно ясно, что директору прижатый к стене своим высшим начальством, так как он собственными силами не мог отыскать ‘корень зла’, призывает его к сотрудничеству и в то же время грозит, в случай отказа, выдвинуть имя гимназиста Касимова а первую очередь.
— А знаешь ли ты, Сергей, что это значит при нынешних условиях? Это значит, что не только тебя вышвырнут и ты погибнешь, как погибли уже десятки тысяч юношей, но и я, а за мною и мать твоя и сестра, и все Касимовы. И двадцать пять лет упорной работы и всяческих служебных унижений пропадут даром. Все пойдет насмарку. Касимов-сын бросает тень на Касимова-отца. Понимаешь ли ты? И это в то время, когда впереди — и я имею основания думать, что очень близко — открывается широкая дорога…
— Что же я должен сделать? — спросил Сергей.
— Не надо ставить такого вопроса, чтобы я, отец твой, принужден был назвать тебе всеми словами то, что ты сам должен понять. Не надо, чтобы мы имели причины презирать друг друга… Я тебе скажу только, как стоит дело. Директорская мудрость дошла, наконец, до признания истины, что вся гимназия от восьмиклассника до самого маленького ученика приготовительного класса не могла в один прекрасный день сознать и решить, что не следует посещать классы Что такое необыкновенное единение должно быть результатом предварительного действия, т. е. агитации. Что агитаторы могут быть только немногие, более смелые, решительные и влиятельные и что в этих-то немногих и лежит корень зла. Ясно, что корень должен быть вырван, тогда и зло прекратится. Но нет возможности отыскать самый корень. Все старания остались безрезультатными.
— Значит, папа, вы хотите, чтобы я сделал донос на своих товарищей? — спросил Сергей.
— Не знаю. Я больше ничего не знаю. Я рассказал тебе все, что узнал, я описал тебе положение дела и наше положение. Сам подумай и сам реши.
— Но я не могу даже и решать этого. Я неспособен сделать донос.
Статский советник Касимов в тот вечер не продолжал этого разговора, он мягко свел его на полушутку, на улыбку, он похлопал Сергея по плечу и дружеским тоном сказал:
— Да, да… Тридцать лет тому назад, я говорил точь в точь эти же самые слова…
Казалось, мысль эта была совершенно неприемлема душой Сергея. Но статский советник Касимов очень хорошо знал душу своего сына.
Нервный, впечатлительный, воспламеняющийся, как порох, и также быстро и бесследно потухающий, он был бесконечно слаб волей. Он мог искренно и огненно отдаваться какому-нибудь делу, но малейшее сомнение, закравшееся в его душу, способно было заставить его презирать это дело. Душа его была чистый воск и тот, кто умел незаметно согреть этот воск, сделать его мягким, мог лепить из него что угодно.
Статский советник Касимов смотрел прямо перед собой, взгляд его держался прямой линии и не отклонялся в сторону ни на один миллиметр.
Он видел перед собою только ту цель, к которой всю жизнь стремился. Недаром же он для неё убил и вытравил из своей души все, что было в ней ‘тревожного’. Эта цель была близка, и ради неё он готов был раздавить все, лежащее на пути.
Он очень хорошо знал, что существуют на свете принципы и сам когда-то имел их и даже грудью стоял за них, но это было давно.
Знал он и то, что у всякого человека есть какая-нибудь святыня, которую надо уважать, и сам он когда-то владел такой святыней и защищал ее, но это было еще давнее.
Ни принципы ни святыни, не помогли ему достигнуть того блага, которого он считал достойным. А пододвинуло его к этому благу нечто совсем другое и теперь он служить только этому другому.
И видит он, что в души Сережи горят те же принципы и те же святыни, но в его, умудренных жизнью, глазах это — такие ничтожные ценности, что их не жаль раздавить. Жаль только самого Сережи, — чтобы ему не было больно. Каждый день он находит случай поговорить с Сережей. Он ничего не требует, он ‘не оказывает давления’. Боже сохрани! Он только яркими красками рисует свое прошлое, эту тяжелую четвертьвековую борьбу, ради лучшего будущего, ради благополучия семьи — матери, сестры, брата, его самого. Сколько самоотречения! Сколько унижений и жертв! Сколько драгоценных сокровищ души изуродовано, загрязнено и выброшено на улицу!
И ведь всем казалось, что это легко! Никто не видел, как лилась горячая кровь, когда от сердца отрывались его лучшие, чистые заветы.
И вот глупая история, выдуманная другими, что-то совсем постороннее, чужое, куда клином вонзится имя Касимова, — хотя бы гимназиста Касимова, — о, мудрый директор сумеет это сделать! — и разом зачеркнуто все, все усилия и ухищрения целой жизни.
Попутно приводились ‘почти исторические’ примеры, когда поведение сына губило карьеру отца. И восковая душа Сережи, незаметно для него самого, размягчалась, а возбужденное воображение рисовало ему картину падения семьи, за которым виделись лишения, нищета и горе.
А он любил свою семью, в особенности мать и сестру, и ни в каком случае не хотел быть виновником их несчастья.
III.
Прошла уже неделя с тех пор, как началась история в гимназии. Все усилия заставить кого-нибудь из гимназистов приподнять завесу над тайной ‘организации’, были тщетны. Начальство выбивалось из сил. Приехавшее полномочное лицо нисколько не распутало завязавшийся узел.
И вот опять у подъезда казённого здания остановилась карета, запряженная одной казенной лошадью и опять дверь кабинета плотно притворилась.
Директор, конечно, знал, что делает. Сам — чистосердечный карьерист, он отлично понимал положение Касимова и целил наверняка.
Надо думать, что на этот раз он высказал более определённые вещи, потому что после его отъезда статский советник Касимов видимо был очень встревожен. Он сейчас же позвал Сергея и сказал ему голосом в котором вибрировало внутреннее волнение.
— Сергей, все то, о чем мы говорили до сих пор, клонилось к сбережению собственной нашей шкуры. Не будем больше говорить об этом. Очевидно, ты слишком благороден для того, чтобы ради неё преступить твои принципы. Но, может быть ты сделаешь уступку высшей справедливости которая в этой истории оказывается кровно обиженной.
— Каким же это образом? — спросил Сергей.
— Вот каким. Вот что решено и вот что будет: Совет бессилен отыскать зачинщиков, но у него есть подозреваемые… И вот эти-то подозреваемые и будут прежде всего исключены… В том числе и ты, — заметь это, Сергей… Директор дал мне это понять… Конечно, ‘с глубоким сожалением’ и разными другими прибаутками, — но это не меняет дела. А затем, — слушай это, — затем в каждом классе исключать по алфавиту пятого, десятого, пятнадцатого и т. д. И всех с волчьим паспортом… Это будет слепое, а потому и несправедливое, хотя и вынужденное правосудие, от которого пострадает множество невинных.
— Что же я могу сделать, папа? — с отчаянием спросил Сергей.
— Ты можешь сделать многое и притом нисколько не рискуя своим именем. Согласись, что — пусть даже дело ваше правое — но, если по обстоятельствам приходится кому-нибудь пострадать, то справедливость требует, чтобы пострадали те, кто сознательно затеял и увлек других, а не стадо, которое шло за ними. Ведь так? и, по-моему, эти-то зачинщики (назовем их так) поступают малодушно, заставляя других страдать вместо себя. Итак, это будет только актом справедливости. Ты назовешь их мне, только мне, а я имею ручательство, что никто во все мире не узнает твоего имени. Сережа ты знаешь, не в моих правилах насиловать твою волю. Но напоминаю, что ты в числе заподозренных, что имя Касимова будет и подчеркнуто и моей карьере конец, потому, что я тоже Касимов. Но вместе с тем напоминаю и то, что в твоей власти спасти невинных.
Сергей совсем растерялся. Душа его уже была доведена до того состояния, когда она не могла уже разобрать, что больше весит на весах справедливости, верность ли слову, или благополучие его семьи, при том же странным образом связанное с спасением невинных. В груди его происходила глухая и какая-то беспросветная и пассивная борьба и он, наконец, дал себя убедить и сдался.
Он назвал имена товарищей-инициаторов, членов первоначального кружка, которые действительно организовали все дело.
Вечером того же дня, статский советник Касимов пешком отправился к зданию гимназии и, и стараясь быть никем незамеченным, прошел в квартиру директора.
А на следующий день, после заседания совета, гимназисты были просто потрясены прозорливостью гимназического начальства, были объявлены исключенные, и это, как все знали, были имена тех, которые составили первоначальный кружок.
И нужно отдать справедливость директору: никто не узнал, откуда совет получил эти сведения. Имя Касимова не было произнесено.
Неизвестно, в самом ли деле гимназистов устрашила эта мера, или их утомило бездействие, но после этого в гимназии начались занятия и учебное дело с грехом пополам двинулось по своим рельсам.
А в доме статского советника Касимова произошло неожиданное событие: в самый разгар учебного сезона, из Петербурга приехал старший сын Касимова, Владимир.
Нечего и говорить, что радость родственного свидания была отравлена несвоевременностью приезда. Почему вдруг приехал? Самое время учиться, а он разъезжает…
Но Владимир дал удовлетворительное объяснение: в Петербурге нигде не учатся. Такое время, такие обстоятельства. Он не хотел сидеть зря в столице и приехал домой.
Все это было так просто и так согласовалось с обстоятельствами, что не могло возбудить никаких сомнений. Но на сомнения наводил сам Владимир.
Два года тому назад он, кончив гимназию, уехал в Петербурга. Это был статный, стройный, миловидный, не вполне еще даже возмужавший юноша, с душой жизнерадостной, с веселым характером, с головой, наполненной планами о работе, об окончании курса и о будущем устроении жизни.
Родные отпустили его без боязни: он найдет настоящую дорогу, от него нельзя ждать никаких огорчений.
Через год он приехал на каникулы и привез доказательства того, что вполне оправдал надежды. В Петербурге он отлично учился, перешел на второй курс, успел даже обратить на себя внимание профессоров и чуть ли уже не намечался для будущей ученой деятельности.
Правда, внешность его несколько изменилась, но совсем не к худшему: теперь уж это был не миловидный юноша, а красивый молодой человек, с совершенно сложившейся фигурой и определившимися чертами лица. Было что-то не только привлекательное, а даже обаятельное в его лице, в этих крупных и властных чертах, в этом твердом взгляде красивых и умных карих глаз.
Всегда в семье он пользовался исключительною любовью, а теперь, кроме того, все как-то еще подчинились его обаянию. Анна Алексеевна, Лиза, Сергей сделали его своим кумиром. Даже статский советник, который не умел подчиняться, и тот как бы сложил перед ним оружие.
Но теперь Владимир приехал точно новый. Прежней веселости, говорливости, жизнерадостности словно не бывало. Он всегда был сосредоточен на каких-то мыслях, которых никому не высказывал, серьезен, почти мрачен.
Он очень мало говорил, с родными был необщителен и как будто что-то скрывал от всех.
И статский советник сразу заметил эту перемену в старшем сыне и косо посматривал на него. Он как бы следил за ним, внимательно прислушивался к его немногим речам и старался разгадать его задумчивые взгляды. Но значительного разговора с ним он не заводил.
‘Странный он, — думал статский советник Касимов, — что-то в его голове сидит, чем-то он весь проникнуть, но начнешь допытываться, оно только глубже спрячется. Надо ждать, пока он сам ненароком не выскажется’.
Владимир между тем не ограничивался домашним кругом, а очень деятельно сводил знакомства. В городе у него и прежде было много знакомых. Ведь он здесь вырос. Среди гимназистов старших классов нашлись такие, которые прежде были с ним дружны, и старые связи возобновились.
Это уже окончательно не нравилось статскому советнику и он все больше и больше укреплялся в мысли, что следует поговорить с Владимиром, Молодой человек, очевидно, не понимает положения. Надо выяснить.
И он попробовал. Но не успел он сказать и двадцати слов, как Владимир уже перебил его.
— Вы, папа, напрасно только будете утруждать себя. Я совсем не думаю ни о вашей карьере, ни о своей. Не такое теперь время, чтобы думать об этих пустяках.
Статский советник опешил. Он ‘подозревал’ сына, он не ожидал от него такого определённого и решительного ответа.
— О чем же ты думаешь? Чем занята твоя голова.
— Я позволю себе, папа, не сказать вам этого.
— Почему?
— Я не имею права сказать вам это.
— А-а!
И статский советник понял, что сын его Владимир действительно радикально переменился, и страшное беспокойство овладело им. Ему казалось, что он слышит, как трещат стены здания, которое он с таким трудом возводил в течение двадцати пяти лет и вот-вот собирался построить над ним крышу. Дети губят его работу. Сперва один сын, потом другой. И еще на того можно было повлиять, а этот ведь тверд, как скала. Значит каждую минуту надо ожидать какой-нибудь катастрофы. И это в такое время, когда он, после финала гимназической истории, получил уже прямые указания на скорое возвышение.
Да, подвиг Сергея не прошел даром. Если имя Касимова было хорошо спрятано здесь, в самой гимназии и в губернском городе, то там, наверху, оно было обведено кружком.
Но в то время, когда статский советник ломал голову над вопросом как ему подействовать на старшего сына, как обезвредить его в семье случилось событие огромной важности.
IV.
Дело в том, что перемена, которая произошла во Владимире, нисколько не лишила его обаяния, какое он производил на людей. И с первых же дней его приезда, Лиза и Сергей смотрели на него, как на высшее существо, явившееся с неба, и ловили его слова.
Особенно подчинился ему слабохарактерный Сергей. Для него слова брата были законом. Когда представлялся какой-нибудь новый вопрос или возникало новое явление, Сергей сам не решался составить свое мнение. Он делал только предположение и ждал, когда выскажется брат, и только тогда решал с вопросом.
Владимир видел в нем хорошую душу и охотно говорил с ним. Он рассказывал Сергею о Петербурге, обо всем, что там происходило в тот удивительный год, передал ему много своих мыслей, но ничего не сказал ему о своих делах.
Хорошая душа Сергея привлекала к нему старшего брата, но в то же время Владимир видел её чрезвычайную мягкость и податливость и признал ее ненадежным хранилищем для своих тайн,
Но, если бы Владимир менее сосредоточивался на своих мыслях и планах и внимательнее всматривался в глаза Сергея, то, может быть, заметил бы, что в этих глазах, когда Сергей говорил с ним, иногда светилось глубокое страдание. Владимир этого не замечал, а потому об этом и не спрашивал.
А Сергей страдал. Всякий раз, когда брат высказывал мысли, которые казались ему благородными и возвышенными, ему приходил на память его недавний поступок. У него являлось страстное желание рассказать о нем брату, но не хватало решимости. Инстинктивно он предугадывал то, что сказал бы брат. Он был бы беспощаден. И слабая душа его не чувствовала в себе мужества услышать тот суровый приговор.
Но в то же время он чувствовал, что, скрывая от брата это, столь важное, событие своей жизни, он как бы обманывает его. Брат считает его не тем, что он есть. И от всего этого он страдал.
Но обстоятельства сделали это за него. Однажды Владимир пришел домой какой-то необыкновенно хмурый. Сережа сразу заметил это, а когда они остались вдвоем, спросил о причине.
— Скажи пожалуйста, — ответил на это Владимир, — что это за история была в гимназии?
Сережа побледнел.
— История? — дрожащим голосом промолвил он, смутно питая надежду, что Владимир разумеет не то: — это была забастовка.
— Ах, нет, не это. Это я знаю. Но это касается исключения членов кружка…
— Да, — ответил Сергей.
— Тогда все были изумлены, что исключили именно их и больше никого…
— Да, — повторил Сережа.
Владимир посмотрел прямо ему в глаза и ужаснулся при виде его замешательства.
— Так это правда? — спросил он, продолжая смотреть ему в глаза.
— Что правда, Володя?
— Предположение, — правда, очень смутное и ни на чем не основанное, — будто в совет сведение это поступило из нашего дома…
Сергей промолчал, но чувствовал, что это молчание губит его в глазах брата, что оно бесконечно постыднее прямого ответа.
— Ты не знаешь? — спросил Владимир.
— Я знаю, — ответил Сережа, — но разве еще кто-нибудь знает?
— Никто не знает. Но кто-то видел, что директор в те дни приезжал к отцу. Зачем? Он никогда к нам не ездит. И есть такое предположение, есть…
Сергей беспомощно кусал свои губы. Нерешительность мучила его и, наконец, он, как бы на все махнув рукой, сказал:
— Володя, это все так и есть… Так было.
Никогда еще Сергей не видел лицо старшего брата таким сумрачным, каким стало оно после этих его слов. Он смотрел мимо него, куда-то в мысленно намеченную точку и казался каменным.
У Сергея все замерло внутри, и было такое чувство, как будто и самая жизнь его остановилась.
— Володя… — чуть слышно произнес он и больше у него не было слов.
— А я все-таки надеялся, что было не так… — глухим голосом сказал Володя и долго он после этого молчал.
Потом Владимир поднялся и начал медленно ходить по комнате, а Сережа сидел, не двигаясь, как будто бы боялся пошевельнуться.
— Ведь ты знаешь, что это самое низкое дело, Сережа?.. — сказал Владимир.
— Да, — откликнулся Сережа.
— Самое низкое, то есть такое, ниже которого нет. Оно ниже, чем то, что делает шпион, потому что шпион подслушивает и подсматривает и старается, чтоб его не видели, не узнали. Если же узнают, то замолчат, потому что его презирают. А тебя ведь не презирали, тебе доверяли… потому это ниже, чем дело шпиона.
— Отец говорил о гибели своей карьеры и всех нас… — тихо сказал Сережа, зная наверное, что это довод ничтожный и не будет принят.
— Это ничего не меняет, Сережа. С погибшей карьерой можно жить… а с этим нельзя жить.
— Нельзя жить? Ты сказал — нельзя жить? — воскликнул Сережа и с выражением ужаса посмотрел на брата.
— А разве можно?
— Значит, если б ты это сделал…
— Я не мог бы сделать этого…
— Но если б, если б?..
— Я застрелился бы…
Сергей сидел еще минуты две, но уже не промолвил ни одного слова. Затем он поднялся и какими-то неслышными шагами вышел из комнаты.
Владимир остановился и с минуту смотрел ему вслед. Он как бы колебался, не вернуть ли его, не поискать ли для него хоть что-нибудь утешающее, не сдержать ли его от решительного поступка?
Но ему пришла мысль: ‘Нет, не опасно. Разве он способен’?
И он опять начал ходить по комнате.
Это происходило в предобеденный час. За обедом Сережи не было. Анна Алексеевна зашла к нему и принесла известие, что у него сильно болит голова.
А вечером, часов в девять, когда перед чаем все сидели по своим комнатам, в квартире раздался выстрел. Все вскочили и столпились в столовой. С растерянными лицами все смотрели друг на друга и спрашивали: что это значит? Где? Кто?
Анна Алексеевна первая побежала в комнату Сережи и с криком грохнулась на пол. Сергей сидел в кресле, склонившись всем туловищем на бок. Голова его свесилась на грудь, в виске зияла рана и по капле струилась кровь. Он был недвижим. Револьвер был крепко стиснут в его правой руке. В груди его уже не было жизни.
Владимир, услышав выстрел, тоже встревоженно вскочил с места, но он не был в столовой. Когда раздался крик матери, он понял все.
Он схватился обеими руками за голову и со всей силой сжал свои виски. В первое мгновение у него было такое ощущение, как будто он совершил братоубийство.
Прошло несколько минут. Что-то происходило там, в комнате Сергея. Какая-то возня, грохот, плач, стоны.
Но вдруг он услышал тяжелые и в то же время быстрые шаги. Чья-то сильная рука рванула дверь и распахнула ее и в его комнату вбежал отец. Он был бледен, губы его дрожали, кулаки были сжаты.
— Это ты, ты… убил его… Беспощадный, дикий… фанатик… Зачем?.. Говори, зачем ты погубил мальчика?
И он приставил кулаки к самому горлу Владимира и казалось, что он готов был схватить его за горло и задушить.
Владимир тоже был бледен, но владел собою лучше, чем отец. Он взял его обе руки, он был силен и ему ничего не стоило отвести их.
— Да, кто-то погубил его, но не разберешься тут, кто…
Валериан Николаевич, освободившись от первого порыва, им же обессиленный, сделал два шага к дивану и, беспомощно опустившись на него, закрыл лицо руками и весь как-то съёжился.
— Слушай, он еще там… Он еще не остыл… Твоя мать и сестра плачут над ним… Не будем говорить об этом… Скажи мне только: что ты? Кто ты? Кого из нас ты хочешь еще погубить?
— Я не хочу губить вас… Но… Да… Это может случиться само собой…
— Да? Ты замешан? Тебя могут искать, схватить?
— Могут… Но я от вас уйду… Я уйду завтра… или сегодня, в эту ночь… я вам не помешаю… Не говорите им… Не надо. Я никогда больше не приду к вам… Меня нет для вас… Понимаете? Нет. Владимира Касимова нет на свете… Я знаю, знаю, — тихим, но удивительно внятным голосом говорил Владимир, — знаю я, что это будет тяжело матери, сестре и вам… Да, и вам тоже… Но я уже причинил вам зло и больше не стану.
Женщины возились в комнате Сережи. Приходила полиция и еще какие-то люди, составляли протокол. Все делалось тихо, осторожно, с уважением к имени и положению статского советника.
А сам статский советник сидел в своем кабинете. Он сидел на диване, сгорбившись и уткнувшись лицом в подушки.
Плакал ли он о том, что разом потерял двух сыновей? Думал ли о том, что теперь уже нет надобности в карьера, незачем стремиться к столь долго желанному возвышению? Нет, он не плакал и не думал об этом. Он просто каким-то неестественным усилием воли отвел свою душу от всего, происходящего в доме, и старался пережить этот страшный вечер без мысли и без чувства. Но камень колоссальной тяжести лежал у него в груди и давил ему сердце.
V.
Но все это прошло. Рана зажила и зарубцевалась. Статский советник Касимов освободился от малодушия и сказал себе: ‘Что бы то ни было, а надо идти вперед’. И пошел.
Месяца через три после этих событий, он уже был действительный статский. Губернский город провожал его, отправлявшегося на высший пост. Человек, который вынес такие страшные семейные потрясения и все-таки остался непоколебим, заслуживал поощрения. Такие люди, крепкие духом, закаленные, нужны во время битвы.
А битва шла по всей стране и не видно было ей конца.
Действительный статский советник Касимов получил губернаторский жезл. И тут-то он развернул свои силы и, наконец, увидели, какого человека держали на задворках. Тут поняли ошибку и оценили.
Губерния, которой он правил, была обыкновенная русская губерния, в которой царили обыкновенные русские порядки. Но он нашел ее крайне распущенной и принялся за нее с какой-то неудержимой свирепостью.
Губерния была старая, она существовала уже более столетия и всяких правителей претерпела она на своем веку. Бывали слабые, благодушные люди, которые смотрели на свое губернаторское служение как на продолжительную partie de plaisir и занимались устройством празднеств и торжественных обедов, сами ездили на обеды, именины, пикники, пребывали по неделям на охоте, просиживали вечера в театральных уборных, а губернией в это время правил директор канцелярии в сотрудничестве с полицеймейстером.
Бывали и сухие законники, не имевшие понятия об условиях местной жизни и смотревшие на губернию, наполненную живыми людьми, как на часть своей канцелярии.
Бывали и убежденные свирепственники, видевшие в каждом шагу измену и беспощадно каравшие ее.
Но все они были люди и в каждом из них, даже в самом свирепом, можно было отыскать человеческие черты и слабости и через них иногда достигать человеческих результатов.
Действительный статский советник Касимов, в свое время, при начале своего служения, был даже чересчур человеком, вследствие чего его на каждом шагу упрекали в слабости, что и было причиной столь сильной задержки его в пути.
Но, невольно приспособляясь к требованиям службы, он незаметно, мало-помалу, освобождался от человеческих черт, а семейная история последнего времени заставила его окончательно порвать с жизнью и с корнем вытравить из своей груди все человеческое.
И теперь в его служебной деятельности не было никаких внутренних побуждений. Достигнув, наконец, той точки, с которой видится широкий горизонт, он уже ничего не видел перед собой, как только этот горизонт, и единственным побуждением его действий было желание не потерять достигнутого и приобрести дальнейшее.
Его деятельность была подобна работе машины, колеса которой двигаются медленно или быстро, смотря потому, больше или меньше подложено кочегаром дров в её печь. Машина эта давала ту силу, какую вызывал в ней огонь кочегара, а направлял эту силу рулевой.
И вот такого-то правителя-машину еще не видела губерния. В лице действительная статского советника Касимова она получила его в первый раз.
Касимов действовал решительно, шел прямо, не спотыкаясь и не наклоняясь над явлениями жизни, чтобы попристальнее разглядеть их. Для него не существовало никаких соображений. Он был недоступен мольбам и, благодаря всему этому, в тот момент, когда он вступил в управление, на лицах губернских обывателей запечатлелся ужас, да так и застыл на них.
Казенный дом, который занимал губернатор с своей семьей, имел весёленький вид. Два высоких этажа его были оживлены широкими зеркальными окнами. Со стороны фасада над улицей свешивался красивый балкон, украшенный живо — зеленью и цветами. Внизу к дому примыкал сад, в который никто из обывателей не впускался.
И когда кто-нибудь проходил или проезжал мимо губернаторского дома, то ему обязательно приходила в голову мысль: ‘Какое красивое здание! Как, должно быть весело живется там, внутри’!
Но внутри губернаторского дома шла мрачная жизнь. Сам действительный статский советник, после двух историй с его сыновьями, как-то духовно омертвел. Все свои человеческие потребности он осуществлял машинально, как бы единственно для того, чтобы существование его продолжалось.
С своими домашними он был сух, холоден, молчалив и даже, как казалось с виду, враждебен. Он оживал только тогда, когда наступали служебные часы. В тот момент, когда в кабинет его входил секретарь с первым утренним докладом о делах, в груди его начинали двигаться колеса машины.
И зато, каким вдохновением горели его глаза, когда он, сидя у себя в кабинете, посещая ли канцелярию, разъезжая ли с служебными целями по городу или по губернии, выполнял свое назначение!
Но вдохновение покидало его, огненный язык отлетал на небо, когда он возвращался в свой дом, в семью. Он весь как-то погасал, высыхал, от него веяло холодом и мраком могилы.
Но в тоже время в этом доме замирали две жизни. Анна Алексеевна, до тех пор находившая единственную отраду в слезах, в тот день, когда потеряла разом обоих сыновей, вдруг утратила способность плакать. Слез больше у неё не было, точно в тот день высох источник, из которого они лились. Она могла еще только вздыхать и уж она вздыхала постоянно, с утра до вечера и ночью, во сне.
Лиза, такая жизнерадостная, полная надежд, недавно лишь так звонко смеявшаяся, как-то вся леденела в этом гробу. Ей не с кем было говорить, не к кому было обращать свой смех, не было в доме ушей, которые слушали бы ее, и потому она молчала.
Мрачная жизнь текла в губернаторском доме с широкими веселыми зеркальными окнами, с красивым, обвитым живой зеленью и живыми цветами, балконом, с цветущим садом.
И когда, Анна Алексеевна видела своего мужа, вдохновенно свирепствовавшего по губернии, добросовестно отдававшего все свои силы какому-то чужому для него делу, иногда до усталости, до изнеможения, она понимала, что все это он делает ради будущего, ради карьеры, ради возвышения.
И она, глядя на себя и на замуравленную молодость Лизы, для которой, казалось, не было просвета, спрашивала:
‘Зачем все это? Для кого? Кому нужна эта будущность, карьера, возвышение? Один погиб, другой исчез и, может быть, тоже погиб уже. А третья задыхается и гибнет’.
Она так думала, но никогда не задала этих вопросов мужу. Не было ни одного мгновения, когда она увидела бы в глазах его способность понять эти вопросы, и она молчала.
Она молчала не только об этом, но еще и о более важном. Никогда еще забитость этого существа не сказалась так, как в те страшные дни, когда она потеряла разом двух самых дорогих. И она никогда не узнала, почему именно потеряла их.
Когда Сережа совершил над собой казнь, напрасно искала она в его одежде, в бумагах, во всех щелях его комнаты, какую-нибудь записку, какие-нибудь два слова, — он ничего не написал.
Тогда она подумала, что Владимир это знает и что он ей объяснит. Но в тот вечер было не до того, а на другой день надо было проводить Сережу в лучший мир.
Но никакое, хотя бы и самое беспощадное, горе не бывает последним. И та ночь, когда в большой зале казённой квартиры лежал Сережа и над ним читали псалмы, лишила ее и второй любви.
Утром уже не было в доме Владимира. От него осталось только письмо: ‘Маме и Лизе’. Оно было кратко. Он писал.
‘Дорогие мои! Легче вам будет вынести два горя разом, чем каждое переживать отдельно. Ухожу от вас навсегда. Когда захотите знать причину, спросите отца. Он знает’.
Но спросить причину у статского советника не было никакой возможности. Он так замкнулся в себя, так зловеще умолк… Ни она, ни Лиза никогда не решились на это и жили в незнании.
Он, конечно, видел, что их иссушает незнание, но разве он мог сказать то в чем сам был виноват? Ведь он не заблуждался. Он отлично знал цену своим поступкам. Но он думал, что так надо и иначе нельзя… нельзя для его цели, которую он сам перед собой поставил.
А кому нужна его цель? Нужна ли она даже и ему, после того, что случилось, — об этом он уже не думал. Ведь он устремился к ней двадцать пять лет тому назад, он сжился с нею, она сделалась частью его души.
Так, оторвавшаяся от скалы на вершине горы, каменная громада стремительно катится вниз, с каждым мгновением все больше и больше ускоряя движение. Разве она думает о цели своего падения? Разве она знает, для чего, скатившись к самой подошве горы, она силой своей тяжести зароется глубоко в землю, чтобы пролежать там века?..
VI.
Губерния, которой правил действительный статский советник Касимов, требовала исключительной бдительности. Жители её отличались какими-то удивительно пламенными сердцами. Там и здесь то и дело возникали вспышки и их надо было тушить. Вся жизнь губернского начальства превратилась в тушение обывательских пламенных чувств, вследствие чего действительный статский советник говорил своим подчиненными’:
— Я не губернатор, а брандмейстер.
Так как Касимов никому из подчинённых не доверял и всюду и всегда был сам, то у него оставалось очень мало времени на другие дела. А между тем кроме явных вспышек по губернии действовали еще тайные козни и с ними-то всего труднее было справляться. Губерния была наводнена какими-то пришлыми людьми, которые, попадаясь, часто отказывались назвать себя и тем затрудняли правосудие.
Касимов особенно не любил этих господ. Губерния была богата черноземом, рыбными реками и каменным углем, но, по странной опрометчивости его предшественников очень бедна тюремными помещениями.
Поэтому Касимов питал нежность к таким преступникам, которые без всяких штук сразу определяли свою личность и этим давали возможность учинить над ними суд скорый. В какие-нибудь двадцать четыре часа, смотришь уже человек, пройдя все стадии правосудия, очутился на виселице и таким образом освободил казенную квартиру. Между тем этих ‘инкогнито’ приходилось неделями выдерживать в казенном помещении и кормить казенным хлебом пока выяснится их личность.
И, собственно говоря, кому нужна их личность? Не все ли равно, под какой фирмой отправится он, куда следует? На эшафоте не спрашивают паспорта.
Но этого требует закон, а Касимов считал себя его верным исполнителем.
Но, исполняя закон, он в то же время старался как можно поскорее отделаться от ‘элементов’, излишне обременяющих казну. При малейшей возможности, при одном только намеке на то, что ‘элемент’ имеет какое-нибудь отношение к другой губернии, он немедленно ‘по неподсудности’ отправлял его в ту губернию, предоставляя тамошним властям делать с ним что угодно, а в освобожденном таким образом казенном помещении тотчас поселял другого, более подсудного, а следовательно и более достойного.
И до того широко развил он практику такого рода выселений, что хозяева других губерний начали жаловаться на него и он нажил себе врагов.
— Помилуйте, — говорили они, — мы тоже не сидим сложа руки и работаем, и у нас своих ‘элементов’ девать некуда и мы тоже не желаем наши казённые квартиры отводить под одиночные камеры.
Таково было положение дел в губернском городе, управляемом действительным статским советником Касимовым, когда случилось обстоятельство, сильно взволновавшее город. Но это обстоятельство, хотя и случилось в городе, было лишь отголоском или тенью целого события, которое несколько месяцев тому назад разыгралось в столице. Тогда жители губернского города читали о нем в газетах и, зная неумолимость своего начальства, говорили:
— Слава Богу, что это случилось в столице, а не у нас. Случись это у нас, быть бы половине города в тюрьме.
Дело было дерзкое и смелое, но, совершив его, виновники растаяли, как дым, и никаких следов от них не осталось.
И когда через несколько месяцев после этого в губернском городе обнаружилась подозрительная квартира, в которой жили и которую посещали подозрительные люди, то местная полиция, начавшая усердно следить за квартирой, даже и не думала о петербургском событии. С тех пор этих людей проявилось такое множество и некоторые так далеко зашли в смелости, что несколько месяцев казались целой тьмой времен.
Самое обстоятельство, случившееся в губернском городе, ничего выдающегося не представляло. Это был один из эпизодов, какие случались каждую неделю, а иногда и каждый день.
Подозрительная квартира отслеживалась и, выбрав момент, когда в ней находились все, входили и накрывали с поличным. Практика выработала известную, почти неизбежную, процедуру, а именно: обыкновенно дверь квартиры оказывалась запертой, ее выколачивали. Тогда изнутри раздавался выстрел. На это извне отвечали залпом. С обеих сторон кто-нибудь оказывался раненым, а иногда и убитым. В конце концов внешняя сила, которая всегда была в превосходном числе, побеждала, а внутренняя сдавалась и под сильным конвоем препровождалась в полицейское учреждение.
Совершенно так случилось и теперь и дело это в первую минуту казалось до такой степени обыкновенным, что действительный статский советник Касимов, который как раз в это время был занят усмирением пригорода, восставшего против своего урядника, ограничился тем, что выслушал доклад полицейского органа и принял к сведению.
Именно в утренний час полицейский орган вошел к нему и доложил, что в эту ночь, на такой-то улице, в таком-то доме, в квартире, давно бывшей на подозрении и тщательно выслеженной, после обычной в таких случаях перестрелки захвачены трое молодых людей. При них найдено оружие, литература, неизъяснимой формы жестяная коробка, словом все, что полагалось в подобного рода случаях. Преступники препровождены в надлежащее место, а следствие об установлении их личностей энергично производится.
Действительный статский советник Касимов принял доклад и поехал усмирять непокорное предместье, для чего были мобилизованы все военные силы города, не исключая и двух уже упомянутых артиллерийских орудий.
Когда же он часа в два пополудни победоносно возвращался в город, оставив позади себя десятка три разрушенных домов, у него в голове не было и мысли о ночном событии. И тем более он был изумлен, когда к нему явился крайне взволнованный полицейский орган и голосом, в котором слышалась служебная дрожь, доложил, что производившему дознанию жандармскому офицеру удалось открыть обстоятельство чрезвычайной важности: в бумагах, захваченных в подозреваемой квартире, имеются указания на прикосновенность арестованных лиц к событию, имевшему место в столице…
При этом сообщении глаза Касимова зажглись, и его холодное сухое лицо оживилось вдохновением. В служебной части губернаторского дома поднялось таинственное экстренное движение. Бегали, призывали, являлись служебные органы всяких величин и мундиров. Приносили бумаги. Касимов впивался в них глазами, как бы стараясь извлечь из строк не только явный, но и тайный их смысл. Было несомненно, что в управляемом им городе открылись ‘важные следы’, и если суметь это доказать и представить в надлежащем виде, то это будет зачтено как важная заслуга перед отечеством.
Так понимал дело действительный статский советник Касимов, но также точно смотрели на дело и все подведомственные органы и каждый ждал за заслугу перед отечеством соответствующей его положению награды.
— Усилить надзор, разместить по отдельным камерам, в коих и держать до моего личного прибытия.
Таков был приказ со стороны действительного статского советника Касимова. Дело требовало его личного участия, это было несомненно. Он позволил себе оторвать от службы отечеству только один час, чтобы дать отдых нервам, утомленным во время усмирения предместья, и позавтракать. Затем он сел в карету и поехал на окраину города, но не в ту сторону, где было расположено только что усмиренное предместье, а совсем в другую, где величественно возвышался тюремный замок, окруженный высокой каменной стеной.
VII.
Замок стоял за городом. При въезде в город, окружные поселяне всегда косились направо, где, в некотором отдалении от дороги, возвышалось здание с четырьмя башнями по углам. Маленькие решетчатые окна двух верхних этажей, как заволоченные бельмами глаза, угрюмо и тускло смотрели на дорогу, а нижний этаж был весь закрыть каменной оградой.
Город начинался в двухстах шагах и пространство между первым его домом и замком заросло диким кустарником и бурьяном. Не было кратчайшей тропинки, которая соединяла бы замок с городом. Никто не искал кратчайшего пути и все, кому было нужно, предпочитали делать крюк по большой дороге и пересекавшей ее особой дороге к замку.
Ворота замка, как бы вырезанные в каменной стене ограды, охранялись двумя часовыми. Они подняли ружья на караул, когда к воротам сперва прискакал передовой всадник, а затем подкатила карета, в которой сидел Касимов, и потом опять всадник. Ворота, точно по мановению волшебника, растворились. Карета со всадниками въехала во двор и ворота вновь закрылись как бы невидимой рукой.
И часовые замерли в своих вытянутых позах, чувствуя, что вместе с злой волей они охраняют и высшее начальство.
В самом замке поднялось движение. Местные начальники были предупреждены. Жандармский офицер, сделавший открытие, уже с полчаса сидел в небольшой полутемной комнате с высокими многогранными сводами, при свете керосиновой лампы, висевшей над столом. Перед ним лежали разложенные в порядке несколько револьверов, жестяная коробка и еще какие-то металлические предметы, целая куча газетных листков и брошюр, а у самого края стола, перед его глазами, потрепанная записная книжка и несколько клочков исписанной бумаги.
Сквозь закрытую низкую железную дверь, из коридора, который вел в служебную часть тюрьмы, послышались глухие шаги. Другая такая же дверь, которая вела в казематы, была плотно притворена и заперта на ключ.
