Записная книжка
Записная книжка
Как, не помню, но в личности уверен.
Развеселаго, жизнерадостнаго, толстомордаго, толстопузаго Адолия Роде, до октябрьской революции хозяина ‘Виллы Роде’, после октябрьской революции, — милостью Горькаго, — хозяина ‘Дома Ученых’.
Там, в недрах ‘Виллы Роде’, и обрел Максим Адолия. Пришел, увиде и решил:
— Вот истинно добротный опекун для русской науки. Лучшаго и искать не надо: в самый раз!
Глубокомыслие и смелость решения заслуживают тем большаго внимания, что оно шло грудью на встречу враждебным предразсудкам буржуазнаго мира. Содержимая и управляемая Адолием ‘Вилла Роде’ имела репутацию не столь двусмысленную, сколь определенную. Из того разряда, о коем тургеневский помещик Кауров выразился:
— Подобной репутации я и своей бурой кобыле не пожелаю!
В романе ‘Nana’ директор кафешантана той же марки нагло требовал, чтобы посетители не называли его заведения ‘театром’, но, без лицемерной вежливости, прямо и откровенно ‘публичным домом’. (В французском тексте словечком покрупнее).
К чести г. Роде, он никогда не поднимался на столь высокую степень цинизма. Напротив. Скромно приуменьшая свои заслуги, он всегда настаивал, что между виллою Роде и публичным домом разница ничуть не меньше, чем между бомбою и ядром или между советским правительством и третьим интернационалом. Даже в идее, не говоря уже о стоимости предлагаемых благ!
Особенно возмутительна была клевета (или, юридически точнее, диффамация), будто предлагаемыми на вилле Роде благами обслуживались исключительно великие князья, компания Распутина, золотая молодежь высокаго полета, мышиные жеребчики из министерств и царская охранка. На эти недостойныя инсинуации г. Роде имеет право возразить с справедливою гордостью:
— Нет-с, вы меня в монархисты не толкайте! На первых порах, после ‘пломбированнаго вагона’ кто только не швырял у меня немецких, генеральнаго штаба, денег! И Гриша Зиновьев лыка не вязал! А Луначарский кренделя ногами выписывал! И Нахамкес, не заплатив, задним ходом удирал! И золотое сердце Феликса Дзержинскаго улыбками девочек утешалось! А однажды даже и самого Ленина… разумейте, языцы, и покоряйтеся: Ленина!!! — замертво вынесли! Понимаете теперь, каков я есмь большевик.
Относительно последняго пункта я мог бы даже лично свидетельствовать в пользу г. Роде, так как вез сие бездыханное тело с Виллы Роде во дворец Кшесинской мой собственный бывший шоффер, впоследствии не без гордости о том повествовавший.
* * *
Pontifex, в первоначальном значении слова, — ‘строитель моста’. Римские перво-инженеры, соединившие берега Тибра перво-мостом, выслужились, какими-то доисторическими судьбами, в архиереи.
Pontifex Пещехонов, тряхнув стариной первозначения, старается соорудить мост между эмиграцией и Совдепией. Первая приглашается сочувствовать признанию второй государствами Европы. Строительствует А. В. Пешехонов не без сотрудников. Много их сейчас понаехало, понтифексов новейшей формации.
Рацеи их печатаются газетами стыдливо — ‘в порядке дискуссии’. Читаю, а в голове мелькают образы, казалось бы, совсем не соответственные серьезности авторов. То Бубнов из ‘На дне’ ухмыльнется и свистнет:
— А ниточки то гнилыя!
То просеменит куда-то в неведомое пространство, вертя хвостом и с загадочною улыбкою на крашенных губах, остроумная одесская девица, которая сумела и капитал приобрести, и невинность сохранить.
То, вдруг, — странная песня:
На дырявый мост?!
Было б тебе держатися
За собачий хвост!
* * *
Не сомневаюсь в том, что в мостостроительстве наберется и еще пара-другая овсянок, ему подобных.
Но в расплодившемся множестве понтифекальных воробьев нет числа порхающим фигурам, достойным кисти не то, что Айвазовскаго, но самого Веласкеса.
Не знаю, многих ли эмигрантов убедят резвые понтифексы на переход по сооружаемым ими мостам к амбарам советской пшеницы.
Но самим понтифексам вступать на мосты дедушка Крылов — не советовал бы. По силе известной басни.
‘Чем на мост вам итти, ищите лучше броду’.
* * *
Императрица Елизавета Петровна, растолстев к пожилым годам, так обленилась, что ей трудно стало уже подписывать не только деловыя бумаги, но даже письма.
Письмо к французскому королю, с поздравлениями по случаю дня рождения у него внука, подносилось ей к подписи в течение трех лет. И на силу, на силу то она однажды как то собралась с духом, подмахнула свое ‘Elizabeth’.
* * *
— Прекратил он тогда В. М. Чернова или не прекратил?
Выступают свидетели, утверждающие, что прекратил.
Сам В. М. Чернов настаивает, что — нет. После дружескаго нажатия матросом Железняком на плечо его, он существовал еще несколько минут и даже успел провести несколько резолюций.
Почему не верят ему? за что отказывают в этом триумфе?
Как будто дело в том, что угасла ‘Учредилка’ четвертью час раньше или позже и задул ее один матрос или дули несколько матросов. Важно, что она сегодня угасла, а завтра уже не зажглась. Не могла зажечься. А угасла и не зажглась она по той простой причине, что, в существе своем, была подмочена. Одно дело — Учредительное Собрание, а другое Учредилка. Учредительныя Собрания на приказы разойтись отвечают:
— Мы уступим только силе штыков.
И штыки пред ними робко опускаются, потому что штыконосцы чувствуют за ними волю народа, которая сильнее штыков.
Учредилкам штыконосцы не дают даже произнести ‘историческия фразы’. Просто командуют:
— Пошли к… (с разнообразием ‘морских терминов’ в зависимости от энергии и вкуса взводнаго командира).
Уходят, оставляя себе в утешение право сказать:
— Мы уступили только силе штыков.
К сожалению, эта фраза в прошедшем времени и после поражения звучит далеко не так красиво, как в будущем — перед сражением.
Не знаю, правду ли передавали очевидцы, будто, во время этого предсмертнаго заседания ‘Учредилки’, Ленин, в ложе, даже не удостоивал сидеть, а лежал, протянув ноги по стульям. И хохотал, как сумасшедший. Каковым, конечно, он уже был.
Провалявшись таким манером с полчаса или час, встал и уехал, предоставив ‘исторический вечер’ судьбам его.
Историю делят на древнюю, средневековую, новую, новейшую и… скверную.
Увы! финал ‘Учредилки’ относится всецело к области последней. И активно, и пассивно.
* * *
— Воля народа это мы. А кто не приемлет, того прикладом по башке да к стенке.
На деле, конечно, ‘воля народа’, тем вечером, даже и не заглядывала в Таврический дворец. Да и вообще: где, кто, когда и как ее видел и в то время, и после эту и с т и н н у ю то ‘волю народа’ и смеет с уверенностью сказать, что его не обморочило ряженое чучело. Все искали и ищут, ловили и ловят эту ‘Синюю Птицу’. Романовцы, кадеты, эс-деки, эс-эры. И всем она ни даже кончика хвоста своего не показала. И все, оставшись при сомнении, сидят у моря и ждут погоды — тоже при сомнении.
Вон — царисты уж как усердствуют, и манят, и толкают, сыграть на ‘волю народа’ в кн. Николая Николаевича. А старик то не так прост как слывет. На все уговоры и соблазны знай твердит одну песню:
— Выступить готов, а выступлю, когда рак свистнет.
Потому что ожидать, будто нынешняя Русь, взбаломученная до дна, растрепанная, раздробленная, способна возжелать ‘всенародным призванием’ не только Николая Николаевича, но кого бы то ни было, единично ли, коллективно ли, — конечно, равносильно чаянию свиста от рака. Или, если угодно более поэтическое упование:
— ‘Когда спящий проснется’.
* * *
— Кто палку взял, тот и капрал.
И, подхватив капральскую палку, выпавшую из рук свалившихся Романовых и не поднятую Временным Правительством, большевики принялись орудовать ею направо и налево. Успех веками испытаннаго национальнаго средства превзошел все ожидания. Страна, воспитанная под капральскою палкою, приученная к капральской муштре настолько, что ей даже как будто дико и не по себе, когда она на своих боках палки не чувствует, осталась глубоко равнодушна и к перемене рук, которыя палкою машут, и к судьбе многочисленных ‘вольнарода’, которыя — одну за другою — капралы Ленина вколачивали в гроб. Процесс этот для капралов не представлял больших затруднений, так как избиваемыя ‘воли’ частию были вовсе без палок, ибо не признавали их принципиально, частию с палками столь хрупкими, что ломались при первом столкновении.
Романовых — как водой смыло. Временное Правительство, после того, как г. Керенский предал большевикам единственную крепкую палку возможнаго порядка, Корнилова, улетело легче пуха, легче духа. ‘Учредилка’ угасла под матросским дуновением, чтобы не сказать… плевком.
А капральская палка, всем ненавистная и втайне презираемая даже многими из тех, кто ею орудует, продолжает, ‘за отсутствием конкурренции’, висеть над народом, выбивая из него разум, совесть, честь, здоровье, не говоря уже о достатке. И, как показывают ‘признания’, успела уже и иноземных соседей уверить, будто она, капральская палка, и есть подлинная воля русскаго народа.
Что было опять таки нетрудно, потому что, во первых, 99 процентов европейских соседей на подлинную волю русскаго народа — в высокой степени наплевать, абы вывезти из России нефть, уголь и пшеницу. А, во вторых, и остальной процент, хотя и почитывает ‘Достойевски’ и ‘Леон Толстои’, одержим сомнением:
— Чорт их знает, этих русских… мистическия ‘славянския души’! Может быть, они, в самом деле, так устроены, что любят, чтобы их палкой обрабатывали? У Ивана Грознаго была палка с железным наконечником, которым он им в ноги тыкал… любили! Петр Великий дубинкой им ребра ломал… любили!.. У Герберштейна есть анекдот о злополучном немце, женатом на русской боярышне, как он, чтобы доказать жене, что любит, должен был ежедневно колотить ее, пока не забил на смерть… Чорт их знает, эти дикия славянския души!
* * *
On mine own sword? whiles I see lives, the gashes
Do better upon them.
Правда, что вслед за таким резонным решением, Макбет был немедленно убит Макдуфом. Но, ведь, Макдуфф, специально на тот случай, не был ‘рожден женщиной’, а вырезан из материнскаго чрева. В биографии матроса Железняка едва ли значится что-либо подобное. Скорее допустимо задуматься над сомнением, не сам ли малый беременным ‘брюхо вспарывал’. Однофамилец его некогда забавлялся этим спортом в Умани, лет полтораста тому назад.
Я, правду сказать, удивляюсь не тому, что В. М. Чернов ушел по приказу матроса Железняка, а тому, что матрос Железняк имел возможность, после своей дерзости, спокойно уйти из группы заседания, которое, как никак, называло и почитало себя Учредительным Собранием. И председатель его, в это время и в этом месте, — был persona sacrosaneta. Посягателсьтво матросской лапы на плечо председателя Учредительного Собрания, кто бы он ни был, — чудовищнейшее оскорбление общественности, какое вообразить можно. Собственно говоря, это было символом прекращения не только В. М. Чернова и ‘Учредилки’, но и русской демократии. Уж именно из чрева матери выдрали ее, недоноском, матросския лапы. Хватил Железняк младенца головкой об угол председательскаго стола и ушел, как ни в чем не бывал, посвистывая.
Но тут уж не В. М. Чернова вина, но тех, коими он председательствовал. Чернов легко мог растеряться от исключительно безобразной неожиданности. Я не знаю степени мужества В. М. Чернова, но знаю, что и храбрейшие люди ‘изумлены бывают’ до бездейственнаго остолбенения, нарываясь на сверх-свинство, не предвиденное даже самою враждебною оценкою свиных способностей противника. Но окружающие то, присутствующие то куда же смотрели? Прозевали неприкосовенность председателя, прозевали заседание, прозевали момент спасти свою ‘Учредилку’, прозевали на долго, жестоко ушибленную, демократию. Погибнуть то она не погибла, ожить то она оживет, но когда? как? Quibus auxiliis?
* * *
А то — ‘не угодно ль этот финик вам принять’?
‘Можно как угодно относиться к личности В. М. Чернова, можно по разному расценивать его политические взгляды и тактику, и можно считать весьма неудачным выбор его председателем, само его председательствование — не сделал подобающаго случаю жеста, не сказал исторических слов (я надеюсь когда-нибудь вернуться к этой теме), — но упрекнуть Чернова в недостатке мужества… Достаточно припомнить его рокамболевское появление, произнесение речи и исчезновение с собрания в Московской консерватории в разгар террора в 1920 г., чтобы по достоинству оценить свидетельство именно по данному вопросу Огановскаго против Чернова.’
‘Можно как угодно относиться к личности’… ‘Рокамболевское появление’… ‘Исчезновение’ Бедный Чернов! Не поздоровится от таких похвал! И этакие аттестаты преподносит защищаемому защитник?! Ну, знаете, видно, что уж именно ‘можно как угодно относиться к личности В. М. Чернова’! Чернова многие в сем подлунном мире не весьма одобряют, и я сам отнюдь не принадлежу к числу его поклонников. Но, все-таки, сколько помню, никто еще, в полемике, не сравнивал его с Рокамболем: в романе Понсон дю Террайля, сперва архи-жуликом, потом, раскаявшимся сыщиком-добровольцем. Этот приятель из породы услужливых медведей постарался: ‘хвать друга камнем в лоб!’
Камень N 2 — доказательство ‘мужества’… ‘исчезновением’.
Да это же цитата из опереттки ‘Маскотта’. Герцог Лоран, во время сражения (за его интересы!), убеждает свою престолонаследницу:
— Дочь моя! Будем мужественны: пойдем и спрячемся в кусты!
Кто бишь это когда то молился:
— Избави, Господи, от друзей, а с врагами я как-нибудь справлюсь.
Несколько не буду удивлен, если В. М. Чернов, усвоит себе эту историческую молитву. Ибо враги его говорят: вот там то и там то тоем то и том то, так то и так то Чернов оплошал и за то мы его не любим и не уважаем.
Друг же возражает… подробным перечнем всего, за что он дозволяет не любить и не уважать Чернова, а, в заключение, выдает ему диплом на действительнаго статскаго Рокамболя и, в доказательство его мужества, выдвигает ‘исчезновение’!
Сцена из ‘Талантов и поклонников’.
Кн. Дулебов. Нет г. Бакин, вы, уж пожалуйста, оставьте меня в покое, не хвалите.
Бакин. Почему же, князь? Вы такой почтенный гражданин, образцовый семьянин.
Кн. Дулебов. Да у вас, когда вы так хвалите, всегда как то так выходит, что люди убеждаются, что ваш почтенный гражданин нисколько не почтенный и образцовый семьянин ничуть не образцов…
Опасная эта штука, когда Бакин пишет биографию. Да еще и обещает ‘когда нибудь вернуться к этой теме’.
А. Амфитеатров
Публикация (с) Русские творческие ресурсы Балтии, 2005.